Том Шарп. Дальний умысел


     РОМАН
     © Tom Sharpe, 1977
     <i>Перевод с английского В. МУРАВЬЕВА</i>
     OCR и корректура by ircmaan@tm.odessa.ua http://IRCMAAN.narod.ru ?  http://ircmaan.narod.ru




     ТОМ ШАРП -- ТОМ (Thomas Ridley) SHARPE (род. в 1928 г.)
     Английский  писатель,  сатирик и  юморист. Автор романов  "Кембриджский
балаган"  ("Porterhouse  Blue", 1974),  "Пейзаж с  Блоттом"  ("Blott on  the
Landscape", 1975), "Беглец от прогресса" ("The Throw Back", 1978), "За грехи
отцов"  ("Ancestral  Vices",  1980),  авантюрно-комической  трилогии  "Уилт"
("Will",  1976), "Выбор  Уилта"("Тпе  Will Alternative",  1979)  и "Уилт  на
пределе" ("Wilt  on High", 1984). Роман  "Дальний умысел" был  опубликован в
Англии в 1977 году ("The Great Pursuit". London, Seeker and Warburg).

     <img src=tom_sharp_dal_nij_umysel_1.gif>



     <i>ПРЕДИСЛОВИЕ</i>
        <i>Не смехом единым</i>
     <i>Роман о литературе -- эка  невидаль! Роман о массовой литературе Запада
--   делов-то!  Роман   о  мирном  и  даже  очень  счастливом   сожительстве
непотребного чтива с наисерьезнейшей, наиморальнейшей  Литературой с большой
буквы -- тоже, пожалуй,  известное дело, где-то слыхали и чуть ли не читали.
Ничем нас не прельстишь, все знаем заранее, еще получше, чем задним числом.</i>
     <i>Итак, роман о  литературе: о неисповедимом пути книги --  от  окончания
творческого процесса до  читателя, о  том пути, который  всякое  общество со
времен  Гуттенберга  обеспечивает  и  обставляет  по-своему.  Литература  --
явление социальное, а стало быть, и является читателям по законам  и обычаям
такого-то общества. Все вроде бы нормально, а между  тем, если приглядеться,
все нелепо, дико, несообразно --  не то  смешно, не  то  чудовищно. Тут-то и
появляется на  сцене приметливый -- большего  и не  требуется -- сатирик Том
Шарп.</i>
     <i>Вот он  и объект  предстоящей  сатиры -- горестная участь литературного
творчества   на   Западе,  подверженного  всемогущей  рекламе,  подвластного
непременной    купле-продаже,    пребывающего    под    мрачным     надзором
неусыпно-блюстительной критики. Фальсификация литературы, подмена критериев,
внедрение  ложных  стандартов --  а ведь литература,  как ни крути, все-таки
учебник жизни, и ее фальсификаторы это прекрасно понимают.</i>
     <i>Что же  до  сатирика,  то он,  проникнув  на кухню массовой литературы,
оказывается в мире назойливых мнимостей и пытается  изничтожить их, порождая
ложные,  издевательские  подобия  --  пародии  на  ненастоящих  людей  и  их
поддельные создания.</i>
     <i>А  пародии  бывают  смешные и не  смешные.  С  этим, вероятно,  никто и
спорить не станет. Однако само по себе это утверждение еще  почти  ничего не
значит; оно даже  несколько обманчиво,  есть в нем некая лукавая огульность.
Ведь осмеяние может быть своего рода признанием и  искуплением, приглашением
в    шутовской,    скоморошеский   хоровод-процессию:   как    известно,   в
республиканском Риме встречали триумфаторов насмешками и дразнилками.</i>
     <i>Есть такая  встреча и у Шарпа: читатель, надо  думать, убедится, что  и
нынче в США, по древнеримскому обыкновению, триумф, безобразие и "паблисити"
-- примерно одно и то же.</i>
     <i>Если  же  пародия, напротив,-- убийственное изобличение,  то она должна
вызывать  горькую, презрительную усмешку, причем объект  пародии-изобличения
более или менее уничтожается, и на его месте возникает личина, за которое не
скрыто ничего,  как за "Маской Красной Смерти" Эдгара По, или скрыта мертвая
иллюзия совести, как у того же "безумного Эдгара" в "Уильяме Уилсоне".</i>
     <i>Есть такое страшноватое назначение у пародии; стирать с лица земли. Но,
увы,  исполнив  это  назначение,  она,  пародия,  либо  становится  попросту
ненужной  ввиду  исчезновения  своего  объекта, хотя он, может,  и не совсем
исчез и не явился бы в другом облике!--  либо  подменяет его и сама на чужих
правах  осваивается  в  жизни,  постепенно  напрочь  теряя  свои  комические
свойства.</i>
     <i>Такова, например, Тень у Ханса Кристиана Андерсена  и у Евгения Шварца,
и, как это ни странно (но в общем-то легко объяснимо), Шварц, чувствительный
драматург XX века, пожалел свою гротесково спародированную  действительность
и кое-как восстановил ее в первозданных правах; Андерсен же, сентиментальный
сказочник   века   XIX,   беспощадно  показал   подмену  жизни,  то  и  дело
совершавшуюся на его глазах, и предсказал такие же подмены в будущем.</i>
     <i>Словом,  ирония  --  дело  опасное,   тем   более  убийственная  ирония
отрицания. Ею, как опасной бритвой, недолго и порезаться, особенно если рука
дрожит  --  положим, даже и от праведного гнева. Недаром Некрасов, отнюдь не
обделенный способностями именно по части истребительной иронии, писал:</i>
     <i>Я не люблю иронии твоей. Оставь ее отжившим и не жившим...</i>
     <i>Стало быть, что же:  прицельная, ироническая  пародия с  ее непременной
дьявольщинкой,  по-разному очевидной  и  в "Докторе Фаусте"  Т.  Манна,  и в
"Мастере и  Маргарите" М. А.  Булгакова  (причем в  виду  здесь  имеются  не
столько воландовские, сколько евангельские главы) -- вредна и  плоха?  Вовсе
нет: без нее даже  и смех не в смех,  а  у  "цветов невинного  юмора" подчас
чересчур  парфюмерный  запах;  просто  шутки  с нею  плохи,  и поэтому,  как
говаривал Щедрин, "всякий человек да опасно ходит".</i>
     <i>Иной  читатель,  пожалуй, наконец вскинется: ну, что это такое -- Эдгар
По,  Андерсен  и  Шварц, Некрасов, Томас Манн  и  почти обязательный  сейчас
Булгаков, а теперь еще и Щедрин туда же? "Эва, скажут, наплел, собака!" (это
уже Зощенко). Но тем не менее раз уж мы наконец приблизились к тексту самого
сейчас  популярного  в  Англии  комического  автора,  придется  еще помянуть
ярчайшего, щеголевато-виртуозного насмешника английской литературы  XX  веке
Ивлина Во, с которым Тома Шарпа  нередко и пока не очень заслуженно,  хотя и
не  без  толку, сравнивают;  помянуть  и  другого  соотечественника,  автора
"Шутовского  хоровода",  "Контрапункта"  и  антиутопии "О  дивный новый мир"
Олдоса Хаксли. Можно бы назвать и других классиков жанра--благо,  английская
комическая традиция богата,  как  никакая другая,-- впрочем, их на первой же
странице называет  сам  Том Шарп. На десятой-одиннадцатой  странице читатель
наверняка прибавит к ним Диккенса, а мы пока вернемся в XX век.</i>
     <i>И Олдосу Хаксли, и Ивлину Во Шарп явно сродни: подобно им, он раздувает
свои   головокружительные   и  переливчатые,   как  мыльные  пузыри,  сюжеты
насмешничеством,  иногда  жестоким  и  прицельным,  порой  неразборчивым   и
расплывчатым, и  вроде них ищет; рискнем даже сказать -- изыскивает смеховые
лазейки  в   самую   настоящую,  доподлинную,   задетую   смехом   за  живое
действительность.</i>
     <i>Вот тут  и  уместно еще раз вспомнить,  что пародии  все-таки  бывают и
смешные , тоже --  те, которые совпадают со своими  объектами и  преображают
их,  обнаруживая  их своеобычную нелепую  и несуразную пластику; которые  их
издевательски, но оттого не менее впечатляюще оживляют.</i>
     <i>Оживлены  смехом  и  персонажи  романа  Тома  Шарпа  "Дальний  умысел",
подобной лабиринту  истории  похождений двух  героев-шутов и двух  шутовских
текстов,   причем   как   герои,  так   и   тексты   множатся,   множатся  и
перетасовываются прямо на глазах.</i>
     <i>Итак, имеется герой -- литературный агент, устроитель  и толкач Фредрик
Френсик,  к  счастью  своему,  несостоявшийся  писатель,  это  во-первых;  а
во-вторых --  антигерой,  мученик  от литературы,  ее подвижник и  радетель,
непризнанный, увы, гений Питер Пипер.</i>
     <i>Мерещится и третий главный персонаж  -- и  тоже  комический:  во всяком
случаев у всех троих политический инфантилизм почти что одинаков. Кто же он,
этот  третий?  Да  лирический   герой  произведения   (так  обычно  называют
отошедшего  в  сторону стыдливо затуманившегося автора) --  некто Том  Шарп,
юморист с репутацией сатирика, которую он  в данном случае оправдывает  не в
ущерб  отчаянному юмору. В своем романе он немножко  путает себя с Фредриком
Френсиком (с Питером Пипером -- не путает) и его руками сводит, по-видимому,
свои счеты с  массовой литературой Запада, которая на каждом повороте грозит
оказаться и оказывается подложной судьбой человека. Промежду собой Френсик и
Пипер играют с подачи Шарпа двумя творениями; сочинением не то Пипера, не то
Фолкнера, не то Томаса, опять же  Манна или Вулфа, не то вообще Хемингуэя --
"Поиски  утраченного  детства  (да,  да,  разумеется;   прустовские  "поиски
утраченного   времени"   в   нелепейшей   автобиографической   упаковке)   и
задушевно-порнографическим романом, совсем уж неизвестно чьим сочинением под
заковыристым, намекающим  на  некое  былое прошлое заглавием  "Девства  ради
помедлите о мужчины".</i>
     <i>Пародия  --  знак и  облик  мнимости,  несостоятельности  в  заявленном
качестве и, начиная с литературного агента Френсика, который зарабатывает на
жизнь вывороченными наизнанку сомнительными суждениями чужого ума, все и вся
в ромам Шарпа зыблется, теряя собственное значение и назначение и приобретая
иное, мнимое и недостоверное.</i>
     <i>А между тем события  романа возникают откуда ни возьмись; их  порождают
нечаянные  остроты, обмолвки, чуть  ли  не описки авторского, да и не только
авторского пера. В этом, скажем не обинуясь, лучшем романе Шарпа возникающие
события  как  бы  вопреки  своей прихотливости сплетены особенно  плотно, и,
пропустив  невзначай  оброненную  шутку,   можно  упустить  строго  и  четко
скомпонованную последовательность, взаимозависимость происшествий.  И, как в
хорошем  детективном  романе, всякая неожиданность и любая  случайность рано
или поздно окажется на своем сюжетном месте: головоломка сложится.</i>
     <i>Очень  характерное  событие  --  рекламный, подстроенный  триумф Питера
Пипера в нью-йоркском порту.  Он попадает с корабля на  бал-маскарад, вернее
сказать  -- в шутовскую свистопляску, где на него примеряют газетные личины,
грубо размалеванные американской политической пропагандой.  Он  -- совсем не
тот,  за  кого его принимают; но и правда ведь он -- не он. На самом-то деле
он не автор и омерзительно-сладострастного" романа "Девства ради помедлите о
мужчины", которому надо обеспечить неимоверный тираж! Но  уж тут он,  хочешь
не хочешь, становится де-факто его автором.</i>
     <i>Одна  мнимость подменяется другой, пущей мнимостью  -- и  Питер сам уже
толком не знает, Питер он или нет, кто он вообще такой, где начинается и где
теряется его собственная жизнь. До поры  до времени, однако, он только и жив
в своем невинно-смеховом качестве, в качестве шута горохового, и  потеряй он
его -- ничего не останется от Питера Пипера.</i>
     <i>Но он его не потеряет,  будьте  покойны: порукой тому сюжетная чехарда,
которую  услужливо  устраивают  подсобные  персонажи,  как  всегда у  Шарпа,
колоритные до гротеска.  Персонажей этих раз-два -- и обчелся,  но за каждым
поворотом  сюжета  они  преображаются,  усваивают   новые  роли  --  кстати,
почерпнутые из двух действующих романов.</i>
     <i>Из романов,  обращенных заглавиями  к нам,  читателям,  а текстом --  к
романическому повествованию, выпрыгивают зеркальные подобия реальности, и до
блеска  отполированная реальность  оказывается пародийным  зеркалом романов.
Идет обмен  образами,  точно  солнечными  зайчиками;  происходит  пародийное
порождение   сюжета,   пляска   образов   и  подобий,   жутковато-веселая  и
весело-жутковатая.  Чего  в ней нет  --  так  это  натужного  серьезничанья,
некоммуникабельности и  бездуховности  -- того, чем  страждет,  как  бледной
немочью,   литература,  называющая  себя  "экзистенциальной",  и  тем  более
"экзистенциалистская"  критика Запада.  Правда,  в  серьезности роману Шарпа
отказать нельзя: ведь он являет собой обрамленное сюжетом подобие  (пародию)
судьбы  нескольких человек. Слово "серьезный" тут,  вслед за Далем, очень не
любившим этого слова, хочется заменить  чем-нибудь  из  его словарной  груды
синонимов:  "заправский, нешуточный; нешутя, по  делу,  истинно,  взаправду,
взабыль и пр.". Вот и ядовитые шуточки Шарпа шутятся "нешутя, по делу...".</i>
     <i>Как  известно, все  животные  равны  между собой, но некоторые  из  них
особенно равны.  И  особенно  мнима  среди  мнимостей романа  вышеупомянутая
анонимная книга "Девства  ради помедлите о мужчины". Как и автор  ее, скрыто
названный --  по законам детективного жанра -- буквально на первых страницах
романа.</i>
     <i>Однако же  опознание  этого таинственного  автора,  всеобщего двойника,
происходит  своим  чередом,  не раньше  и  не  позже, чем его находит  живой
комический сюжет.  А  для этого надо Питеру  Пиперу стать  мнимым  трупом, а
Фредрику Френсику -- мнимым сыщиком. Тут-то и обнаружится, что...</i>
     <i>Да ничего такого на самом-то деле  не обнаружится, кроме того, что ясно
было с  самого начала:  что подлинная нравственность (а без  нее  литературы
нет, есть лишь ее бесовское подобие) равно  чужда позерству, празднословию и
любоначалию -- "змее сокрытой сей", по слову Пушкина -- и что диктат критики
над  литературой даже  не то что  плох (то есть плох,  конечно, но не в этом
суть) -- он несостоятелен.</i>
     <i>Питеру  Пиперу,  то  ли  Пьеро,  то  ли  Гамлету,  суждено окончательно
потерять лицо, но обрести призвание, вернуться в лоно англоязычной классики,
недоноском  которой  он  и  был.  Чуткое  ухо  уловит  здесь,  должно  быть,
контрапункт:  сливаются воедино  плясовые и пронзительно-патетические  йоты,
сопровождавшие  "одиссею"  этого  антигероя современной  буржуазной культуры
Запада.  Из загробного  мира  американской "глубинки" он -- Питер Пипер!  --
утверждает  и  даже  по-своему обеспечивает  нетленность  классики  --  нашу
веселую  и  твердую,   как  хороший  почерк,   сопричастность   непреходящей
классической   литературе.  Необязательно   она,   конечно,   веселая,   эта
сопричастность:  много чего  накопилось помимо смеха  и кроме  шуток в нашем
отношении к  классике  и в наших  отношениях  с  посредниками  между великой
литературой и нами грешными.</i>
     <i>Вопреки вездесущей  фальши  с ее  ловушками и подменами, нравственность
все-таки может восторжествовать --  благодаря жестокой, злой, саркастической
насмешке,  и  прежде  всего  над  самим  собой.  Таков  урок  жизни Фредрика
Френсика.  "Истинная  добродетель  -- признавать  собственные  недостатки  и
оправдывать  чужие",--  писал когда-то декабрист  Николай Бестужев.  Задача,
если  вдуматься, сатирическая,  смеховая. Вот  и роман  Шарпа, может быть, и
перенасыщен смехом, но  питателен своей подспудной  серьезностью. Смехом жив
человек,  это конечно.  С  этим, вероятно, и спорить  никто не станет. Но не
смехом единым.</i>
     <i>В. С. МУРАВЬЕВ</i>


        Глава 1
     Когда Френсика спрашивали, с  какой стати он нюхает табак, он объяснял,
что по  недосмотру судьбы  родился на два столетия позже, чем ему следовало.
Вот когда  бы он жил-поживал да  радовался:  в век разума, стиля, прогресса,
развития и тому подобного, самого ему, Френсику, подходящего. Ни то, ни тому
подобное вовсе ему не подходило, а восемнадцатый век был  вовсе не  таков, и
он  это  прекрасно  знал, но  тем  паче  восторгался  и  тем  пуще  забавлял
слушателей, как  бы доказывая им, что вкус к нелепице духовно роднит  его со
Стерном, Свифтом, Смоллеттом, Ричардсоном, Филдингом  и другими гигантами --
зачинателями романа, мастерами из мастеров. Сам-то он был литературный агент
и  огулом презирал  свой  ходкий  бумажный  товар,  так  что  подлинное  его
восемнадцатое столетие  помещалось  на Граб-Стрит  и  Джйн-Лейн,  лондонских
улочках, где ютились тогдашние писаки-поденщики: он почтительно копировал их
вопиющие  чудачества  и   показной  цинизм   --   отпугивая  таким   образом
бесперспективных  авторов. Короче говоря, мылся он от случая к случаю, летом
носил шерстяные фуфайки,  ел сколько влезет, с  утра  пил  портвейн, усердно
нюхал вышеупомянутый табак; и всякому его клиенту, хочешь  не  хочешь,  надо
было применяться к этим дурным обыкновениям. Зато в контору он являлся рано,
прочитывал все поступающие рукописи, тут же отсылал обратно некондиционные и
немедля  пристраивал  прочие  --  вообще был  на  редкость деловой  человек.
Издатели смотрели ему в рот. Уж если Френсик предрекал, что книга пойдет, то
она шла. У него был нюх на бестселлеры, сущее чутье.
     Ему   нравилось  думать,  что   чутье  это  наследственное:  отец  его,
оборотливый виноторговец, отлично вынюхивал дешевое, но пристойное  столовое
винишко и не  постоял за  расходами на образование сына, которое,  вместе  с
нюхом  более  против  отцовского  изощренным,  помогало  Френсику  обставить
соперников. Правда, прямой связи между его добротным образованием и  хваткой
знатока доходного чтива не было. Нет, Френсик набрел на свой талант окольным
путем:  и  как  в его неподдельном  восхищении восемнадцатым  столетием  был
тайный  выверт, так, не  без выверта, он открыл  секрет чужого литературного
успеха.
     В двадцать  один год он  вступил на  жизненное  поприще  с  оксфордской
степенью  магистра  английской  филологии  и  с  намерением  безотлагательно
написать великий роман.  Год он простоял за прилавком отцовского магазина  в
Гринвиче и просидел за письменным столом в своей комнатушке  в Блэкхите -- и
решил, что для начала  сойдет и  роман не такой уж великий.  Еще три года он
сочинял  рекламные  тексты, создал дружно  отвергнутый издательствами опус о
жизни продавца гринвичской винной  лавки  и навсегда  расстался  с мыслью  о
писательстве.  Когда  Френсику  стукнуло двадцать четыре,  он  и без всякого
чутья понимал, что романистом ему не  быть:  дюжины две литературных агентов
уже открестились от него с  тем же приговором. Однако якшался он  с ними  не
зря -- ему очень понравилась их профессия. Жизнь у них была,  это  уж точно,
занятная, вольготная и чрезвычайно уютная. Романов они не писали, зато имели
дело с романистами  (а  Френсик  по молодости лет  усматривал в  этом особую
привилегию), ни  от  кого  не  зависели  и,  кстати, в  отличие  от  того же
Френсика, не  слишком-то разбирались в  литературе. Ели  они и пили всласть,
постоянно кого-нибудь угощали и  угощались, а весьма невзрачный  Френсик был
обречен природою тешить беса  чревоугодием,  а не блудодейством --  то  бишь
любил вкусно поесть. Словом, он нашел свое призвание.
     В  двадцать пять  лет он открыл контору на Кинг-Стрит, рядом с  овощным
рынком "Ковент-Гарден" и поблизости от главнейшего лондонского литературного
агентства "Кертис Браун", дабы иной раз, даст бог,  воспользоваться почтовым
засылом;  и  рекламировал  свои услуги  в  "Нью стейтсмене",  еженедельнике,
читателей которого, судя по всему,  особенно тянуло к литературной  карьере,
им, Френсиком, столь недавно отвергнутой. Затем он уселся в кресло,  ожидая,
пока  его  захлестнет поток рукописей. Ожидать пришлось  долго, и  только он
было  задумался,  станет ли  отец  дальше  платить  за  снятое  под  контору
помещение, как почтальон  принес  сразу две бандероли. В  одной  из них  был
роман мисс Силии Туэйт  со Старой Насосной Станции, что в Бишопс-Стортфорде;
прилагалось  письмо, сообщавшее,  что  "Сияние  любви"  -- первый опыт  мисс
Туэйт.
     Читая тошнотворную  писанину,  Френсик  нимало не  усомнился, что  опыт
именно первый. Это была псевдоисторическая чушь, замешенная на романтических
слюнях: повествование  о безнадежной любви молодого сквайра и жены отбывшего
в  дальний  поход  крестоносца,  столь  озабоченного  целомудрием  покинутой
супруги, что за этой заботою явственно проступала патологическая добродетель
самой  мисс  Туэйт.  Френсик вежливо  отписал, что  "Сияние любви"  --  вещь
непродажная, и отправил рукопись обратно в Бишопс-Сторт-форд.
     Другая бандероль, казалось бы, принесла больше обещаний. Роман был тоже
первый, назывался "Поиски утраченного детства" и принадлежал перу мистера П.
Пипера,  обитателя  пансиона  "Приморский"  в   Фолкстоне.  Френсику   роман
показался прочувствованным и довольно впечатляющим. Детство у мистера Пипера
было  несчастливое,  однако  же  своих  малосимпатичных родителей он выписал
донельзя  тщательно,  живо  изобразив  свои отроческие  годы  в  Ист-Финчли.
Френсик тут  же  переслал  роман в издательство  "Джонатан  Кейп" и  сообщил
мистеру Пиперу, что предвидится выгодная сделка и хорошая пресса. Он ошибся.
"Кейп" книгу не взял. "Бодли  Хед" -- тоже. Не взял  и "Коллинз". Вообще все
лондонские издательства отвергли  ее --  с комментариями от полупочтительных
до издевательских. Френсик осторожно оповестил об  этом Пипера и  вступил  с
ним  в  переписку  касательно   изменения  текста   навстречу   редакторским
пожеланиям.
     Не успел он оправиться от этой оплеухи, как получил другую, куда  более
увесистую. Журнал "Букселлер" без лишних слов сообщил, что первый роман мисс
Силии Туэйт "Сияние  любви" издательство "Коллинз" купило за пятьдесят тысяч
фунтов, а издатели в  Америке -- за четверть миллиона долларов, и мисс Силия
почти наверняка получит  Памятный Приз имени Жоржетты Хейер  (Жоржетта Хейер
(1902--1974)   --   чрезвычайно  плодовитый  автор  массовой   беллетристики
исторического и  детективного  жанра) -- за историческую романтику.  Френсик
недоверчиво  перечел  скупые  журнальные  строки  --  и переменил  подход  к
литературе.
     Если  издатели  готовы  были  платить  такие  деньги за  чувствительную
белиберду, оскорбляющую  его, Френсика, образованный  вкус, стало быть,  все
суждения о  задачах  современного романа, почерпнутые из  книг Ф. Р.  Ливиса
(Френк  Раймонд Ливис  (1895--1978)  -- видный  и  влиятельнейший английский
литературовед  и   критик,  требовавший  от  литературы  в   первую  очередь
укрепления нравственных устоев и оздоровления  духовного климата буржуазного
общества) и непосредственно от своей научной  руководительницы доктора Сидни
Лаут, в денежно-издательском мире  --  совершеннейший вздор и вдобавок очень
опасны для его посреднической карьеры.
     Постигнутый этим откровением, Френсик в корне  переиначил свои взгляды.
Способы оценки остались прежними, но перевернулись вверх тормашками.  Всякий
роман, сколько-нибудь отвечавший требованиям,  предъявляемым Ф. Р. Ливисом в
его  "Великой  традиции"  и  предписанным   мисс  Сидни  Лаут  в  монографии
"Нравственный   роман",   Френсик  с   порога   отвергал  как   издания   не
заслуживающий;  зато сочинения, которые для его  учителей  были  ниже всякой
критики, он проталкивал в печать всеми силами. Такие-то суждения навыворот и
принесли ему успех. К тридцати годам  он стяжал у издателей завидную  славу;
он  рекомендовал  только выгодные книги. Роман после Френсика не  надо  было
дорабатывать  и  можно  было  почти  не  редактировать.  В  нем  было  ровно
восемьдесят  тысяч  слов;  на  исторический  сюжет,  учитывая  прожорливость
любознательных  читателей,  давалось  сто пятьдесят тысяч.  Начиналась книга
эффектно,    продолжалась    еще   эффектнее   и    заканчивалась   эффектом
сногсшибательным. Короче, в романе имелось все, что надо читающей публике.
     Но если от Френсика к издателям романы поступали почти  готовенькие, то
это  потому,  что  рукописи  чающих публикации  авторов редко  миновали  его
досмотр,  не преобразившись.  Распознав секрет  успеха по "Сиянию любви", он
требовал одного и того же от всякой книги, и одна получалась не хуже другой,
как  пудинги   или  коктейли:  секс  и  кровь,  забористый  сюжет,  любовные
перипетии,  загадки и  тайны,  а  в  придачу еще намек на значительность, на
культурный вклад. Этого как бы намека на значительность Френсик добивался во
что бы то ни стало. За это почтенные газеты удостаивали книгу благосклонного
отзыва, и  читателям казалось,  будто они  совершают  некое паломничество  и
преклоняются перед чем-то эдаким, пусть и не  очень  понятным. Такою смутной
многозначительностью  Френсик приманивал  изрядно потребителей,  презирающих
бездуховное чтиво. Он всегда  требовал какой-никакой существенности, которую
вообще-то числил, вместе с глубинным проникновением, по  убыточному разряду;
но губительна для книги она была  лишь  в больших дозах, как  фунт мышьяку в
кастрюле бульона -- гомеопатическая же кроха существенности  лишь возбуждала
читательский аппетит.
     Возбуждала  его как могла и  Соня  Футл, распорядительница заграничными
сделками. Раньше  она  работала в  нью-йоркском агентстве  и  по-американски
деловито наладила бесценные контакты с заокеанскими издателями. А рынком США
пренебрегать  не  приходилось. Там и распродавали шире,  и платили с продажи
больше,  и   книжные   клубы   заказывали  баснословные   тиражи.   Расширяя
коммерческий  охват, Соня  Футл  сама  раздалась в  три обхвата, так  что  о
замужестве ее  и речи  не могло  быть.  Именно  это,  помимо всего  прочего,
побудило Френсика сменить титул агентства на "Френсик и Футл" и сделать Соню
полноправной спутницей жизни своих авторов. Кстати  же, она  обожала книги о
сложности человеческих взаимоотношений, каковой сложности Френсик терпеть не
мог. Он взял себе материал  попроще: боевики, детективы, секс без романтики,
историческую стряпню без секса, студенческие катавасии, научную фантастику и
всякую  всячину.  Соне  Футл  достались   романтический  секс,  историческая
романтика,  женское  и  негритянское  освобожденчество, переходный  возраст,
сложности  в  личных отношениях и книги  о животных. Животные  были у  нее в
особом  фаворе,  и Френсик, которому  однажды едва не откусил палец прототип
главной героини "Чаепития с выдрами", испытывал по этому  поводу  превеликое
облегчение. Он  бы, пожалуй, спровадил ей и  Пипера, но тот  раз  и навсегда
прилип  к Френсику,  единственному  хоть  как-то ободрившему  его  агенту, и
Френсик, чей успех был перевертышем  злополучия  Пипера, смирился с мыслью о
том,  что  от  него  не отделаться, как  и  Пипер никогда не  отделается  от
разнесчастных "Поисков утраченного детства".
     Раз  в  год  являлся он  в Лондон  со свежей  версией своего  романа, и
Френсик вел  его обедать, объясняя, почему не годится именно эта версия,-- а
Пипер  возражал,  что подлинно  великий  роман  выводит  подлинных  людей  в
подлинных   ситуациях    и   должен   противостоять   канонам   коммерческой
беллетристки.  Расставались они, впрочем, по-дружески: Френсик -- восхищаясь
нечеловеческим  упорством своего подопечного, а Пипер -- намереваясь  начать
роман  заново,  в  другом  пансионе  другого  приморского  города,  и  опять
разыскивать свое утраченное детство. Так, год за годом, роман перекраивался,
а  стиль  видоизменялся согласно очередному образцу Пипера. Тут  уж Френсику
некого  было  винить, кроме  себя.  На  заре  их  знакомства он  опрометчиво
посоветовал  Пиперу штудировать "Нравственный роман" мисс Лаут, и между  тем
как сам он познал на опыте гибельность ее литературных воззрений для всякого
нынешнего романиста, Пипер эти воззрения усвоил. Благодаря мисс Лаут "Поиски
утраченного детства" были переписаны под Лоуренса,  потом под Генри Джеймса;
Джеймса оттеснил Конрад, Конрада -- Джордж Элиот; была версия диккенсовская,
была  даже  а-ля Томас Вулф;  а в некое лето написалась, страшно сказать,  и
фолкнеровская. И  в  каждой  версии  маячила  на заднем плане  фигура  отца,
изнывала  несчастная  мать,  и  в  боренье  достигал  половой  зрелости  сам
застенчивый юный Пипер. Он  изощрялся в переимчивости; однако же  откровения
его  по-прежнему  были  пустяковыми, а  действия в  книге  не  прибавлялось.
Френсик  махнул  на него рукой, но отталкивать  не стал. Соня Футл никак  не
могла его понять.
     -- Зачем тебе это надо?-- спрашивала она.-- Толку от него ни на грош, а
обеды, между прочим, денег стоят.
     -- Он -- мое  memento mori (Помни  о смерти <i>(лат.),</i>-- загадочно отвечал
Френсик,  имея при  этом  в виду,  что  Пипер  --  живой труп  того  юного и
целеустремленного  романиста,  каким  некогда  был  он   сам,   и   попрание
литературных идеалов которого обеспечивает репутацию фирмы "Френсик и Футл".
     Однако Пиперу был  отведен лишь  один искупительный день года; в прочие
триста  шестьдесят  четыре Френсик соединял приятное  с полезным. У него был
прекрасный  аппетит и  отличная  печень,  а  отец отпускал  ему  со  скидкой
отличные  вина,  так  что  угощать он  мог на  славу:  в  издательском  мире
преимущество   несравненное.  Другие   агенты   уходили  с  деловых   обедов
покачиваясь  и   не   слышали,  какие   романы   обсуждаются,  покупаются  и
публикуются,  а Френсик ел себе и ел, пил да пил,  превознося ad nauseam (До
тошноты <i>(лат.)</i>  свой  читкий товар  и  хвастаясь "находками". Среди оных был
некто  Джеймс Джеймсфорт, чьи романы  имели  такой потрясающий успех, что он
скрывался от подоходного налога в алкогольном тумане за пределами Англии.
     Это  нетрезвое  петляние  Джеймсфорта  из  одного  прибежища  в  другое
кончилось тем, что  в  один прекрасный  день  Френсик предстал как свидетель
перед  Королевской  скамьей  Высокого суда  правосудия  по  делу  о клевете,
возбужденном миссис Дездемоной Хамберсон против Джеймса Джеймсфорта,  автора
книги  "Клешни  вдовы",  и  "Пултни  Пресс"   --  издательства,  эту   книгу
опубликовавшего.  Френсик  свидетельствовал  битых  два часа и сошел  в зал,
пошатываясь.

        Глава 2
     --  Пятнадцать  тысяч  фунтов плюс  судебные  издержки?--  переспросила
наутро Соня Футл.-- За непреднамеренную клевету? Не может быть.
     -- Почитай, удостоверься,-- предложил Френсик, протягивая ей "Тайме".--
Там  рядом,  обрати  внимание, про  пьяного шофера:  задавил  двух  детей  и
оштрафован на целых сто пятьдесят фунтов! Мало того, у него, бедняги, на три
месяца отобрали права.
     --  С  ума  сойти.  Сто  пятьдесят фунтов за двух задавленных  детей  и
пятнадцать тысяч -- за оклеветанную женщину, о которой Джеймс  и  понятия не
имел!
     --  Задавленных на  пешеходной  дорожке,--  горько  добавил  Френсик.--
Заметь себе: не где-нибудь, а на пешеходной дорожке.
     -- Бред. Собачий бред сивой кобылы,-- сказала Соня.--  Нет, как доходит
до суда, так вас, англичан, хоть на цепь сажай.
     --  Джеймсфорт, наоборот,  сорвался  с цепи,-- сказал Френсик.-- Нам он
теперь не автор. Он больше знать нас не хочет.
     --  Да  мы-то  здесь  при чем? Мы  фактической проверкой в  гранках  не
занимаемся. Это "Пултни" обязаны были. Вот бы и отловили клевету.
     -- Черта с два.  Как  это,  интересно, "отловить",  что некая Дездемона
Хамберсон  проживает  в графстве Сомерсет,  выращивает люпины и причастна  к
"Женскому институту"? Такое нарочно не придумаешь.
     -- Ну, повезло  тетке. Надо же -- пятнадцать косых только за то, что ее
обозвали нимфоманкой! Ничего себе. Да пусть  меня сто раз так обзовут, я еще
спасибо скажу, если за пятнадцать...
     --  Держи карман,-- сказал Френсик, пресекая  это крайне  маловероятное
предположение.--  За пятнадцать-то тысяч  я бы  тоже запросто  нанял пьяного
шофера и раздавил бы ее прямо  на  пешеходной дорожке. Поделили  бы с ним на
двоих пятнадцать тысяч  минус  сто  пятьдесят  -- и неплохо бы заработали. А
если  уж на  то пошло,  угробили  бы  заодно  и  мистера  Гальбанума:  зачем
посоветовал "Пултни" и Джеймсфорту обратиться в суд?
     -- Ну, клевета-то непреднамеренная,-- возразила  Соня.--  У Джеймса и в
мыслях не было опорочить эту женщину.
     -- Само собой. Однако же  он ее  опорочил, а согласно Акту о диффамации
от  1952 года,  охраняющему в подобных случаях интересы авторов и издателей,
клевета  является  непреднамеренной,  если приняты были  все разумные  меры,
чтобы...
     -- Разумные меры? Какие такие -- разумные?
     --  Маразматик-судья счел, что  вот  такие: надо  было пойти  в  архивы
Сомерсет-Хауса  и выяснить,  не  родилась  ли в  1928 году  девочка по имени
Дездемона  и не вышла ли она в 1951 году замуж за некоего Хамберсона. Дальше
-- просто: ищешь  фамилию Хамберсон  по ежегодникам  Ассоциации люпиноводов;
если  ее там нет, соображаешь:  а  не  проверить  ли списки членов "Женского
института" или, пожалуй, сомерсетскую телефонную книгу? Ничего этого сделано
почему-то  не  было, и  вот, пожалуйста:  с них  пятнадцать  тысяч, а  мы --
пособники авторов, клевещущих на беззащитных женщин. Давайте шлите романы на
адрес фирмы "Френсик и Футл"  -- как раз угодите на  скамью  подсудимых.  Мы
теперь изгои в издательском мире.
     -- Ну, уж не так все  ужасно. Вляпались мы впервые, и  кто же не знает,
что  Джеймс -- отчаянный  пропойца, с него и спросу-то нет, кого  он там где
обидел.
     -- С  него, может, и нет, зато  с нас есть. "Пултни" уже распорядились:
Хьюберт  звонил мне вчера  вечером, чтобы мы  ему романов  больше  не слали.
Только пойдет об этом слушок -- и увязнем по уши в финансовой, мягко говоря,
трясине.
     --  Обязательно,  конечно, надо  кого-то  подыскать  взамен  Джеймса,--
сказала Соня.-- Такого мастака по части бестселлеров враз не вырастишь.
     -- Люпины будем выращивать,-- угрюмо отозвался Френсик и пошел к себе в
кабинет.
     День выдался преотвратный.  Телефон трезвонил почти без умолку.  Авторы
интересовались, скоро  ли их  потянут  на  Королевскую скамью  Высокого суда
правосудия за  то,  что  они использовали имена однокашников, а издательства
возвращали принятые к публикации романы. Френсик сидел, снимал трубку, нюхал
табак и старался быть вежливым. Часам к пяти ему это стало совсем невмоготу,
и  когда  позвонил  редактор  "Санди   график",  не  хочет  ли  он   тиснуть
обличительную  статейку  насчет  британских  законов   о  клевете,   Френсик
сорвался.
     -- Чего  вы от меня хотите?-- орал он.-- Чтоб я сунул голову в петлю, а
меня бы вздернули за пренебрежение к суду? Кажется, и так этот чертов кретин
Джеймсфорт собирается опротестовать судебное решение!
     -- На  том основании, что клеветнический пассаж про миссис Хамберсон --
целиком ваша вставка, да?-- полюбопытствовал тот.--  Защитник, помните,  как
раз и предположил...
     --  Дьявол меня раздери, да я самого вас  упеку за  клевету!--  завопил
Френсик.-- От Гальбанума я стерпел такой намек, только чтоб  не скандалить в
суде, а вы повторите-ка мне  это  при свидетелях -- живо окажетесь на скамье
подсудимых!
     --   Трудновато  вам  придется,--  посочувствовал  редактор.--  Тот  же
Джеймсфорт будет против вас  свидетельствовать. Он ведь клянется,  что  вы с
ножом  к  горлу  требовали  опорочить  миссис  Хамберсон,  а  когда   он  не
согласился, изменили текст прямо в гранках.
     -- Это гнусная ложь!-- вскричал Френсик.--  Скажут  еще, что я сам пишу
за своих авторов!
     -- А  что, разве нет?-- вежливо удивился редактор. Френсик  осыпал  его
проклятиями и ушел домой с головной болью.
     Четверг был не лучше среды. "Коллинз" отверг пятый роман Уильяма Лонроя
"Седьмое  небо", как  перегруженный  сексом.  Из  "Трижды  Пресс"  завернули
"Напоследок" Мэри Гоулд по обратной причине, а "Касселз" отказалось печатать
"Бельчонка Сэмми" из-за того, что бельчонок пекся только о себе и упускал из
виду общественное благо. "Кейп" вернул одни романы, "Секер" -- другие. Никто
ничего  не  взял. И вдобавок  разразилась драматическая  сцена:  престарелый
священнослужитель, чью автобиографию  Френсик  снова  отказался пристраивать
под тем  подлым предлогом, что будто  бы мало кого  заинтересует  ежедневная
хроника  приходской жизни в Южном Кройдоне, сокрушил зонтом  вазу и удалился
вместе со своей рукописью только после того, как Соня пригрозила позвонить в
полицию. К обеду Френсик просто ополоумел.
     -- Не  могу больше,-- заныл  он, отскакивая  от звякнувшего телефона.--
Если меня, то меня нет. Скажи, что меня хватил удар, что меня вообще...
     Просили его. Соня прикрыла трубку ладонью.
     --  Марго  Джозеф.  Она  говорит  -- иссякла  и  не  знает,  сумеет  ли
кончить...
     Френсик скрылся к себе в кабинет и скинул трубку с рычажка.
     --  Все,  я ушел  и  сегодня не вернусь,-- сказал  он  Соне,  когда  та
возникла в дверях через несколько минут.-- Буду сидеть и думать.
     -- Заодно почитай,-- сказала  Соня и шлепнула бандероль ему на  стол.--
Утренняя. Распечатать -- и то было некогда.
     --  Вот  я  распечатаю,  а  она взорвется,--  мрачно  сказал  Френсик и
развязал  шпагат. Однако в  пакете  ничего страшного  не  оказалось:  только
аккуратная машинопись  и  конверт,  адресованный  мистеру  Ф.  А.  Френсику.
Френсик не  без  удовольствия  оглядел  девственные страницы и незахватанные
углы:  никто, стало быть, к машинописи не прикасался, от сбытчика к сбытчику
она  не бродила.  Потом  он глянул на титульный лист,  украшенный заглавием:
"ДЕВСТВА РАДИ ПОМЕДЛИТЕ О МУЖЧИНЫ. РОМАН". Имени автора не  было,  обратного
адреса  тоже. Странно. Френсик вскрыл  конверт и прочел  краткое,  деловое и
загадочное послание.

     КЭДВОЛЛАДАЙН И ДИМКИНС
     СТРЯПЧИЕ
     596 Сент-Эндрю стрит
     Оксфорд

     Досточтимый сэр!
     Всю корреспонденцию касательно возможного сбыта, публикации и  вопросов
авторского  права по поводу прилагаемой рукописи надлежит  адресовать нам на
имя лично П. Кэдволладайна.
     Автор,  пожелавший  остаться  в  совершеннейшей   тайне,  предоставляет
договорные  условия  и  выбор соответствующего псевдонима  целиком  на  Ваше
усмотрение. Готовый к услугам
     <i>Перси Кэдволладайн</i>

     Френсик несколько раз перечел письмо, прежде чем обратиться к рукописи.
Очень это  было странное письмо.  Совершеннейшая тайна? Договорные условия и
выбор  псевдонима целиком на  его  усмотрение? Доселе  ему попадались только
авторы  тщеславные и авторы назойливые, и  такое смирение говорило  само  за
себя.  Прямо-таки умилительно. Ах, если бы мистер Джеймсфорт оставлял все на
его усмотрение!  Френсик  открыл  первую страницу машинописи  под  названием
"Девства ради помедлите о мужчины" и принялся читать.
     Спустя час он читал не отрываясь, и табакерка его разверзлась на столе,
а  складки штанов  были полны табачной трухи.  Френсик вслепую потянулся  за
табаком, ввернул в ноздрю щедрую щепоть и вытер нос третьим носовым платком.
Задребезжал  телефон  в  соседнем  кабинете.  Люди  всходили  по лестнице  и
стучались  в  Сонину  дверь.  Снаружи,  на улице, тарахтели машины.  Френсик
отключился  от  посторонних  шумов. Он  перевернул  страницу  и стал  читать
дальше.
     В половине  седьмого  Соня  Футл окончила  дневные  труды  и  собралась
уходить. Дверь в кабинет Френсика  была закрыта, но вряд ли  он  бы  ушел не
сказавшись.  Она приотворила дверь  и  заглянула. Френсик  сидел за  столом,
неподвижно взирая  на  темные  крыши  "Ковент-Гардена",  и  слабо  улыбался.
Знакомая поза, поза открытия.
     -- Не может быть,-- сказала она в дверях.
     --  А  ты  прочти,--  сказал  Френсик.-- На  меня  не  полагайся.  Сама
прочти.-- И он как бы отстранил машинопись легким жестом.
     -- Находка?
     -- Бестселлер.
     -- Уверен?
     -- Абсолютно.
     -- Роман, конечно?
     -- Н-ну,-- сказал Френсик,-- хотелось бы думать, что роман.
     -- Небось похабщина,-- сказала Соня, распознав симптомы.
     --  Похабщина,--  возразил  Френсик,--  это не то  слово.  Воображение,
начертавшее -- если воображение может начертать -- эту эпопею бесстыдства,--
такого воображения не хватало маркизу де Саду.
     Он поднялся и протянул ей машинопись.
     --  Крайне  желательно  выслушать твое  мнение,-- заключил он,  как  бы
вернувшись на уровень собственного достоинства.
     Вечером Френсик отправился к себе в Хампстед  чуть ли не вприпрыжку, но
наутро  вернулся  тишком, и в ежедневнике Сони  возникла  сдержанная запись:
"Обговорим роман за обедом. Ко мне никого не пускать". Он прошел в кабинет и
запер за собой дверь.
     Все утро напролет Френсик,  по-видимому, был целиком поглощен голубиной
возней на  соседней крыше. Он сидел за  столом,  уставившись в  окно, иногда
звонил по телефону или черкал карандашом  на листочке. Большей  частью сидел
просто  так.  Но  видимость обманчива:  дух  Френсика  витал  над  привычным
литературным  ландшафтом,  где  каждое лондонское  издательство  просительно
разевало клюв, где на всяком перекрестке заключались взаимовыгодные сделки и
услуги обменивались  на одолженьица. Но Френсик  собрался хитрить. Мало ведь
запродать книгу  -- это любой дурак сможет, дан только  выгодный товар. Нет,
нужно  пристроить ее именно кому следует, чтобы сделка имела полный эффект и
нужные  последствия, чтобы  она всячески укрепила репутацию книгопродавца  и
послужила его дальнейшей выгоде. И уж само собой, к выгоде его авторов.
     В расчеты его входило  будущее: он предвидел неудачи знаменитых авторов
-- и книги, успеху которых помешает  авторская безвестность. Френсик тасовал
воображаемые  карты -- это он умел. Иногда он уступал книги мелким фирмам за
пустячные авансы,  хотя  мог  бы  договориться  с  фирмой побольше об авансе
покрупнее. Такие жертвы потом окупались -- скажем, изданием романа, которого
и  пятьсот экземпляров едва ли разойдутся, но почему-либо нужного Френсику в
печати. Свои резоны Френсик  не оглашал,  равно как имена маститых  авторов,
зарабатывающих  на  жизнь  детективами  или полупорнографией,  укрываясь под
псевдонимами. Тут простирался покров тайны, и даже Френсик, чей ум был полон
неверными  уравнениями  личностей  и  вкусов,   покупок  и   цен,  долгов  и
платежей,--  даже  он понимал,  что  посвящен  далеко  не  во  все.  Расчеты
расчетами,  но, в  конечном счете, вывозит всегда удача, а в последнее время
удача изменила Френсику. Значит, надо действовать  осторожненько  -- ив  это
утро Френсик был предельно осмотрителен.
     Он   обзвонил   приятелей-юристов   и   удостоверился,   что   стряпчие
"Кэдволладайн и  Димкинс" --  старая,  надежная  и  весьма  почтенная фирма,
обслуживающая  самую   респектабельную  клиентуру.   Лишь  затем  набрал  он
оксфордский номер  мистера Кэдволладайна  --  чтобы  напрямик  поговорить  о
присланном  романе.  Поверенный изъяснялся по старинке.  К его  глубочайшему
сожалению, встреча мистера Френсика с  автором не представляется  возможной.
Инструкции предполагают совершеннейшую тайну: любые переговоры должен  вести
лично  мистер  Кэдволладайн. Разумеется, все лица  и  происшествия в  романе
вымышленные.  Да,  если  угодно,  мистер  Френсик  может включить в  договор
дополнительный   параграф,   освобождающий    издательство   от   финансовой
ответственности на случай  возбуждения дела  о  клевете. Он, впрочем, всегда
полагал,  что   подобный  параграф  составляет  неотъемлемую  часть  всякого
договора  между  издателем  и  автором.  Френсик  сказал,  что  да, конечно,
составляет:  он просто хотел  лишний раз подчеркнуть этот момент,  поскольку
имеет  дело  с   автором-анонимом.  Мистер  Кэдволладайн  выразил  полнейшее
понимание.
     Френсик положил трубку  увереннее, нежели снял, и смелее возвратился на
круги своя,  к воображаемым сделкам.  Он пошел проторенной тропкой, мысленно
задержавшись  возле  нескольких  видных  издательств и  миновав  их.  Такому
роману, как  "Девства  ради  помедлите  о  мужчины",  нужен  был  издатель с
безупречной  репутацией,  отсвет  которой лег бы на книгу.  Френсик отсеивал
одного за другим и наконец сделал свой  выбор. Рискованный, конечно:  однако
игра стоила свеч. Но сначала требовалось мнение Сони Футл.
     Она  высказала  его за обедом  в итальянском ресторанчике, где  Френсик
обычно угощал своих более или менее второстепенных авторов.
     -- Редкостная книжица,-- заметила она.
     -- Пожалуй что,-- признал Френсик.
     -- Но что-то в ней есть. Есть искренность,--сказала Соня, понимая, чего
от нее ждут.
     -- Согласен.
     -- Проникновенность.
     --- Само собой.
     -- Крепкий сюжет.
     -- Железный.
     -- И есть подтекст,-- сказала Соня.
     Френсик перевел дух. Как раз на это слово он и надеялся.
     -- Думаешь, есть?
     -- Да. Честное слово. Есть вот в ней что-то такое. Нет, хорошо, правда.
Ей-богу, хорошо.
     -- Н-ну,-- сказал  Френсик,  как бы сомневаясь,-- я, может быть, отстал
от времени, но...
     -- Да ну тебя. Перестань дурака валять.
     -- Любезный друг,-- сказал Френсик.-- Я вовсе не валяю  дурака!  Вот ты
сказала -- есть подтекст, и слава богу. Я этого слово ждал и дождался. Стало
быть, роман придется по вкусу тем духовным самоистязателям, которые радуются
книге, только если  она  их  раздражает. Но про  себя-то я знаю, что с точки
зрения подлинной  литературы  это  сущая дрянь  --  и невелика важность, что
знаю, однако инстинктами своими надо дорожить.
     -- У тебя, по-моему, вообще нет инстинктов.
     -- Литературный --  есть,--  сказал  Френсик,-- И  он  говорит мне, что
книга мерзкая претенциозная, а значит -- ходкая. Все в  порядке:  содержание
-- гадость, слог и того гаже.
     -- Слог как слог,-- пожала плечами Соня.
     -- Тебе-то, конечно,  все едино. Ты американка, вашу нацию классика  не
тяготит. Вам что Драйзер, что Менкен, что Том Вулф,  что Сол Беллоу -- какая
разница?  Имеете право. Я  как  нельзя  больше  ценю  это  безразличие,  оно
обнадеживает.  Если  уж  вы  без  труда  проглатываете  вывороченные  фразы,
источенные запятыми и перетянутые скобками, где неприкаянные глаголы тычутся
во  все  стороны, а оговорки  цепляются друг за друга; фразы, которые, чтобы
вразумительно  спародировать, и то надо раза четыре перечесть со словарем --
я ли  стану вам перечить?  Твои  земляки,  чей раж самоусовершенствования  я
никогда не мог оценить, в такую книгу просто влюбятся.
     --  Ну, содержание-то им не особенно в новинку.  Было, и не так  давно:
вспомни-ка  "Гарольда  и  Мод"  (Роман  на  базе киносценария  американского
писателя Колина Хиггинса (род. в 1941 г.)
     -- Но не в  таком омерзительно подробном исполнении,-- заметил Френсик,
отхлебнув вина.-- И без лоуренсовщины. Вообще же это как раз наш козырь: ему
-- семнадцать, ей -- восемьдесят. За права престарелых! Разве не звучит? Да,
кстати, когда Хатчмейер будет в Лондоне?
     -- Хатчмейер?  Ты что, обалдел?-- удивилась  Соня.  Френсик протестующе
помахал вилкой с длинной макарониной.
     -- Ну-ну, выбирай выражения. Я тебе не хиппи.
     --  А  Хатчмейер  тебе  не  "Олимпия  Пресс"   (Парижское  издательство
порнографической  и сенсационной литературы на английском языке). Он мещанин
до мозга костей и к этой книге близко не подойдет.
     -- ,  ,--  .
     -- ?--   .--  ?
     --  Я,  собственно,  решил  запродать  книгу  самому  что  ни  на  есть
почтенному  лондонскому издателю,-- сказал Френсик,-- а уж потом перепродать
права Хатчмейеру в Америку.
     -- Кому же это ты здесь запродашь?
     -- Коркадилам,-- сказал Френсик.
     -- Старинная, обомшелая фирма,-- покачала головой Соня.
     -- Вот именно.-- сказал Френсик.-- Престижная. И на грани банкротства.
     -- Им сто лет назад  надо было отделаться от половины  своих авторов,--
сказала Соня.
     -- Ладно от авторов, лучше бы отделались от главы фирмы, от самого сэра
Кларенса. Ты его некролог читала? Оказалось -- нет, не читала.
     --  Очень любопытно. И поучительно.  Сколько, ах, сколько у него заслуг
перед Литературой! То бишь сколько напечатал он поэтов и романистов, которых
никто не читал и не читает! В итоге -- банкротство.
     --  Вот, значит,  и  не смогут они  купить "Девства  ради  помедлите  о
мужчины".
     --  Купят,  куда  они денутся?-- сказал  Френсик.--  На  похоронах сэра
Кларенса я перекинулся парой слов с Джефри Коркадилом. Он  по стопам отца не
пойдет. Коркадилы выкарабкиваются из восемнадцатого столетия, и Джефри нужен
бестселлер. Они возьмут "Девство", а мы пощупаем Хатчмейера.
     --  И, по-твоему, на Хатчмейера  это  подействует?-- усомнилась Соня.--
Что ему Коркадилы?
     --  Как что, а  почет?--  сказал  Френсик.--    них же  монументальное
прошлое. На камин-то  Шелли опирался, в  кресле-то непорожняя миссис Гаскелл
сидела, а на ковер и вовсе Теннисона стошнило.  А сколько первоизданий! Хоть
и не вся "великая традиция", а все же изрядный кусок истории литературы. И в
такую  преподобную  компанию Коркадилы  возьмут  наш  роман --  за бесценок,
конечно.
     -- Ты думаешь, автору этого хватит? А деньги ему нипочем?
     --  Деньги он  получит от Хатчмейера.  Мы  его,  голубчика,  хорошенько
выдоим. Но автор, конечно, небывалый.
     -- Судя по книге -- да,-- сказала Соня.-- А еще почему?
     --  Непробиваемый аноним,-- сказал Френсик и изложил инструкции мистера
Кэдволладайна.-- Так что у нас своя рука владыка,-- заключил он.
     --  Дело  за  псевдонимом,-- сказала Соня.--  Убьем-ка  мы  сразу  двух
зайцев: пусть автора зовут Питер Пипер. Хоть раз в жизни увидит человек свое
имя на книжной обложке.
     --  Ты права,-- грустно согласился  Френсик.-- Боюсь, что иначе бедняге
Пиперу не видать этого как своих ушей.
     -- Вдобавок  сэкономишь на ежегодном обеде и  не придется читать  новую
версию "Поисков утраченного детства". У него какой сейчас образец?
     -- Томас Манн,-- вздохнул Френсик.-- Фразы  на две страницы  -- заранее
ужас  берет!  А  ты  думаешь, можно эдак-то разделаться с  его литературными
мечтаниями?
     -- Как знать?-- возразила Соня.-- Поглядит человек на свою напечатанную
фамилию, почувствует  себя на какое-то время автором  --  может, и  хватит с
него?
     -- Да,  уж либо так, либо  никак,  это  я более чем головой  ручаюсь,--
сказал Френсик.
     -- Ну вот, и ему кое-что перепадет.
     После обеда Френсик отправил рукопись Коркадилам.  На титульном  листе,
под заглавием,  Соня припечатала "сочинение Питера Пипера".  Френсик  долго,
убедительно разъяснял  по телефону ситуацию  Джефри Коркадилу  и  запер свой
кабинет вполне собой довольный.
     Через неделю редколлегия Коркадилов обсуждала "Девства ради помедлите о
мужчины"  перед  лицом  прошлого,   осенявшего  развалины   их  издательской
репутации.  Панельные   стены  зала  заседаний  были   обвешаны   портретами
знаменитых покойников. Шелли среди  них не было, миссис Гаскелл  -- тоже; их
замещали меньшие светила. В застекленных шкафах выстроились  первоиздания, а
музейные витрины  хранили  писательские  реликвии.  Перья  гусиные  и  перья
стальные, послужившие  автору "Уэверли" (Вальтер Скотт), перочинные ножички,
чернильница, которую Троллоп будто бы забыл в поезде, песочница Саути и даже
кусочек  промокашки,  который, будучи поднесен  зеркалу,  обнаруживал,  что
Генри  Джеймс  однажды,   на  удивление  потомству,  написал   пошлое  слово
"дорогая".
     Посреди этого  музея,  за  овальным  столом  орехового  дерева, сидели,
соблюдая  еженедельный обряд,  директор  издательства  мистер  Уилберфорс  и
главный  редактор  мистер  Тэйт.  Они  прихлебывали  мадеру, грызли  тминные
печеньица и неодобрительно поглядывали  то на рукопись, лежавшую перед ними,
то на Джефри  Коркадила.  Трудно сказать,  что им больше не нравилось -- она
или он. Замшевый костюм  в обтяжку  и вышитая сорочка Джефри Коркадила  были
совсем  не  к  месту.  Сэр  Кларенс  весьма бы не одобрил. Мистер Уилберфорс
подлил себе мадеры и покачал головой.
     --  Я   категорически  против,--  сказал  он.--   По-моему,  совершенно
несуразно и  даже  непредставимо, чтобы мы освятили своим именем, титуловали
бы, так сказать, публикацию этого... опуса.
     -- Вам что, книжка не понравилась?-- спросил Джефри.
     --  Не по-нра-ви-лась?  Да  с  моей  стороны просто  подвиг, что  я  ее
дочитал.
     -- Ну, на всех не угодишь.
     -- Нам никогда и не предлагали ничего подобного. Все-таки таки подумать
о собственной репутации...
     --  И  о  собственном  превышении  кредита,--  сказал  Джефри.-- Говоря
напрямик, нам надо выбирать между репутацией и банкротством.
     -- Но зачем же такая, бывают и другие книги,-- взмолился мистер Тэйт.--
Вы ее хоть прочли?
     --  А как же,-- кивнул Джефри.-- Я знаю,  отец мой взял себе за правило
не читать никого после Мередита, но я...
     --  Ваш бедный  отец,--  с чувством сказал мистер  Уилберфорс,-- должно
быть, ворочается в гробу при одной мысли о...
     --  Да-да,  именно  в  гробу,  где   к  нему,   надо  полагать,   скоро
присоединится так называемая героиня этого омерзительного романа,--  добавил
мистер Тэйт.
     Джефри поправил сбившийся локон.
     --  Помнится,  папу  кремировали,  так  что  затруднительно  ему  будет
ворочаться, а ей -- присоединяться,-- небрежно заметил он. Мистер Уилберфорс
и  мистер Тэйт  стали торжественны,  а  Джефри  вернул  на лицо  дружелюбную
улыбку.-- Итак,  насколько я понял, ваши возражения сводятся к  тому,  что в
романе описана любовная связь  семнадцатилетнего  юноши и восьмидесятилетней
женщины?
     -- Да,-- сказал мистер Уилберфорс громче обычного.-- Хотя как тут можно
говорить о ЛЮБОВНОЙ связи?..
     -- Ну, сексуальные отношения. Что спорить о словах?
     --  Нет-нет,  не  в  словах дело,-- сказал  мистер Тэйт.--  И даже не в
отношениях.  Это бы  все еще ничего. Где об  отношениях, там пусть,  куда ни
шло. Ужасает то, что между отношениями. Я и понятия  не имел... впрочем,  не
важно. Но это же просто кошмар какой-то.
     -- Вот ради этих самых  пассажей между отношениями,-- сказал  Джефри,--
книгу и будут раскупать.
     Мистер Уилберфорс недоверчиво покачал головой.
     -- Лично я  склонен  думать,  что мы  идем на риск, на  опаснейший риск
судебного преследования за  непристойность,--  сказал он.--  И обоснованного
преследования.
     -- Именно, именно,-- отозвался мистер Тэйт.-- Да что тут, возьмите хоть
сцену с креслом-качалкой и душем...
     --  Умоляю,-- простонал мистер Уилберфорс.-- Хватит уж того, что мы это
прочли и похоронили в памяти. Неужели нужна еще эксгумация?
     -- Уместное слово,-- сказал мистер Тэйт.-- Даже и самое заглавие...
     --  Ладно,  ладно,--  сказал  Джефри.--  Согласен,  все  это  несколько
безвкусно, однако же...
     -- Что значит "однако же"? А помните, как он ее...
     -- Ну Тэйт,  ну не надо, ну ради  бога  не  надо,-- слабо запротестовал
мистер Уилберфорс.
     -- Повторяю,-- продолжал Джефри,--  я готов согласиться, что это варево
не на  всякий вкус. Да  ну вас, Уилберфорс. Хотите, я наберу вам с полдюжины
книг почище этой.
     -- Нет, я, слава богу, ни одной такой не помню,-- заметил мистер Тэйт.
     --  Одну,  назовите  одну!--  возопил  мистер  Уилберфорс.-- Хоть одну,
которая могла бы сравниться!..-- И перст его затрясся над рукописью.
     -- Та же "Леди Чаттерли",--сказал Джефри.
     -- Ха!-- сказал мистер  Тэйт.-- Да по сравнению с этим  "Леди Чаттерли"
-- девственница!
     -- И вообще, "Чаттерли" же запрещена,-- сказал мистер Уилберфорс,
     -- О, небо,--  тяжко вздохнул Джефри  Коркадил.-- Ну, кто ему объяснит,
что викторианцы вместе с их нравами канули в Лету?
     -- И очень жаль,  что канули,-- заметил мистер Тэйт.-- Кое с кем из них
мы прекрасно ладили. Безобразия начались с "Источника одиночества".
     -- Была там еще и другая гадкая книжонка,-- сказал мистер Уилберфорс,--
но ее хоть не мы опубликовали.
     -- Безобразия,-- вставил Джефри,-- начались, когда  дядя Катберт  сдуру
пустил  под нож  "Самоучитель бальных танцев" Уилки  и напечатал вместо него
"Определитель съедобных грибов" Фашоды.
     -- Да,  с  Фашодой  --  это  он  зря,-- согласился  мистер  Тэйт.--  На
вскрытиях нас все время поминали недобрым словом.
     -- Вернемся в нынешний век,-- сказал  Джефри,-- который не  лучше, чтоб
не сказать -- хуже минувшего.  Френсик,  как видите, предложил нам  роман, и
мы, по-моему, должны его принять.
     --  Прежде  мы  с  Френсиком  дела не  имели,-- сказал  мистер  Тэйт.--
Говорят, Френсик берет недешево. Сколько он хочет на этот раз?
     -- Чисто номинальную сумму.
     --  Чисто  номинальную? Френсик? Что-то  непохоже  на  него.  Обычно он
запрашивает втридорога. Тут какая-нибудь ловушка.
     -- Да  чертова эта книга и есть ловушка.  Дураку ясно,-- сказал  мистер
Уилберфорс.
     --  Френсик  смотрит  на  вещи  шире,--  сказал Джефри.-- Он  предвидит
заокеанскую сделку.
     Оба старца шумно вздохнули.
     --  А-а,  ну  да,-- сказал  мистер  Тэйт.--  Американский рынок. Тогда,
конечно, другой разговор.
     --  Вот  именно,-- сказал Джефри,-- и Френсик  убежден,  что американцы
оценят эту книгу по достоинству.  Вовсе тут не все похабщина, многое сделано
по-лоуренсовски, не говоря уж о прочих писателях, которые тоже просвечивают.
Блумзберийская группа, Вирджиния, понимаете  ли, Вулф, Мидлтон Марри и  тому
подобное. И философское опять же содержание...
     --  Ага,  ага,--  кивнул  мистер  Тэйт.--  На такую наживку  американцы
клюнут, только нам-то что с этого?
     -- А  десять процентов  американского гонорара,--  сказал Джефри.-- Это
нам как?
     -- И автор согласен?
     -- Мистер Френсик уполномочен согласиться за него и полагает также, что
если книга станет там бестселлером, то ее начнут бешено раскупать здесь.
     -- Если, если,-- сказал мистер Тэйт.-- Если да,  то  да. А кто издаст в
Америке?
     -- Хатчмейер.
     -- Ишь ты,-- сказал мистер Тэйт.-- Теперь хоть кое-что понятно.
     -- Хатчмейер,-- заметил мистер Уилберфорс,-- негодяй и мошенник.
     -- И один из главных  воротил американского книжного рынка.--  прибавил
Джефри.-- Если уж он  возьмет  книгу, то  книга  пойдет.  И  авансы  у  него
сказочные.
     -- Признаюсь,-- кивнул мистер Тэйт,-- что я никогда не мог проникнуть в
тайны американской  книготорговли,  но  авансы  действительно  сказочные,  и
Хатчмейер в самом  деле  воротила. Может быть,  Френсик  и нрав.  Шанс  тут,
пожалуй, есть.
     -- Наш единственный шанс,-- заверил Джефри.-- Иначе пойдем с молотка.
     Мистер Уилберфорс налил себе мадеры.
     --  Ужасное  унижение,--  сказал  он.--  Подумать  только,  до чего  мы
докатились -- до псевдоинтеллектуальной порнографии.
     -- Ну,  если  это  нам поможет удержаться на  плаву...--  сказал мистер
Тэйт.-- Да, а кто такой этот, как его, Пипер?
     -- Извращенец,-- объявил мистер Уилберфорс.
     -- Френсик  говорит,  что это молодой человек,  преданный литературе,--
сказал Джефри.-- Это его первый роман.
     --  Будем  надеяться,  что  и  последний,-- сказал мистер Уилберфорс.--
Впрочем, можно, кажется, пасть еще ниже. Как звали ту мерзавку, которая сама
себя кастрировала и написала об этом книгу?
     -- Как  то есть САМА себя?-- изумился Джефри.-- Это вряд  ли  возможно.
Еще, положим, сам себя..
     --  Вы,  наверное, имеете  в виду книжонку под названием  "Обыкновенное
убийство",   сочинение   некой...  Маккаллерс  ("Обыкновенное  убийство"  --
документальная повесть  американца  Трумэна  Капоте  (1924--1984), что ли,--
сказал мистер Тэйт.-- Лично я ее не читал, но слышал, что ужасная гадость.
     --  Итак,  все  согласны,--  сказал  Джефри,  чтобы  избежать  опасного
поворота беседы. Мистер Тэйт и мистер Уилберфорс скорбно кивнули.
     Френсик приветствовал их решение без особого восторга.
     -- Почем  еще знать, выгорит ли с Хатчмейером,--  сказал  он Джефри  за
обедом в ресторане "Уилерз".-- Главное сейчас, чтобы газетчики не пронюхали,
а  то  отпугнут   его.  Давайте-ка  для  пущего  туману  называть  это  дело
"Девством".
     -- Что  ж, очень подходяще,-- сказал Джефри.-- Девственные гранки будут
месяца через три, не раньше.
     -- Стало быть, хватит времени обработать Хатчмейера.
     -- Вы думаете, правда есть шанс, что он откупит?
     -- Шансов сколько угодно,--  сказал Френсик.-- Мисс  Футл имеет на него
огромное сексуальное влияние.
     --  Поразительно,--   сказал  Джефри,  содрогнувшись.--  Но,  судя   но
"Девству", о вкусах лучше не спорить.
     -- Соня, кстати, замечательно торгуется,-- сказал Френсик.-- Она всегда
запрашивает такие авансы, что американцы аж глазами хлопают. И понимают, что
она верит в книгу.
     -- А этот наш Пипер согласится на десятипроцентные отчисления?
     Френсик  кивнул.  У  него  был  по  этому поводу  разговор  с  мистером
Кэдволладайном.
     --  Автор предоставил мне  решать за  него  все  финансовые  вопросы,--
сказал он,  ничуть не  отклоняясь  от  истины.  Так обстояли дела к прибытию
Хатчмейера, который объявился в Лондоне со своей свитой в начале февраля.

        Глава 3
     Про Хатчмейера  говорили, что он  самый безграмотный издатель в  мире и
что, начав карьеру менеджером, он  учредил затем мордобой на книжном рынке и
однажды выдержал восемь раундов с самим Норманом Мейлером. Еще говорили, что
ни одной закупленной книги он сроду не прочел и вообще  читает только чеки и
банкноты. Говорили еще, что он  -- владелец половины  амазонских  джунглей и
что, глядя на дерево, он видит суперобложку. Много разного, чаще нелестного,
говорили о Хатчмейере:  во всем этом была толика правды, и за  разноречивыми
россказнями  таился  секрет  его успеха. А что секрет  был,  в этом никто не
сомневался,  ибо   удачливость  Хатчмейера  превосходила  всякое  понимание.
Легенды  о нем мешали  спать издателям,  отвергнувшим "Историю любви"  Эрика
Сигела,  когда  автор  просил  за  нее  ломаный грош;  презревшим  Фредерика
Форсайта, проворонившим  Яна Флеминга и теперь  ворочающимся с  боку на бок,
проклиная  свою бестолковость. Сам же  Хатчмейер спал прекрасно. То есть для
больного  человека  просто  изумительно,  а  болен  он  был всегда.  Френсик
переедал и перепивал своих соперников;
     Хатчмейер  же  давил  их ипохондрией.  Когда  он  не страдал язвой  или
желчно-каменной болезнью, то жаловался на кишечник и сидел на строгой диете.
Издатели  и посредники  за его  столом  по мере  сил  управлялись  с  шестью
блюдами,  одно сытнее  и неудобоваримее другого, а Хатчмейер ковырял кусочек
вареной рыбки,  грыз сухарик  и  прихлебывал  минеральную водичку.  Из таких
кулинарных  поединков он выходил с тощим животом и тугой мошной, а гости его
кое-как доплетались до дома, сами не понимая,  что за  муха их  укусила.  Но
опомниться  им  не  удавалось: Хатчмейер сегодня был в  Лондоне, завтра -- в
Нью-Йорке, послезавтра -- в Лос-Анджелесе. Разъезды его  имели двоякую цель:
заключать договоры наспех и безотлагательно и держать подчиненных  в  страхе
Божием. Иной  раз  похмельный автор  еле мог вывести свою фамилию, не то что
прочесть  мелкий шрифт,  а в договорах Хатчмейера шрифт  был мельче мелкого.
Оно  и  неудивительно:  петит сводил  на  нет все,  что  печаталось  крупным
шрифтом. И, наконец, чтобы иметь дело или обделывать делишки  с Хатчмейером,
надо  было сносить  его обращение.  А  Хатчмейер был  хамоват --  отчасти по
натуре, отчасти же  в пику литературному эстетству, донимавшему его  со всех
сторон. Оттого-то  он так и ценил  Соню Футл,  что она не лезла  ни в  какие
эстетические рамки.
     -- Ты мне прямо как  дочь,-- проурчал он, приветственно  облапив Соню в
номере "Хилтона".-- Ну, что же на этот раз принесла мне моя крохотулечка?
     --  Гостинчика,--  отвечала Соня, высвободившись и  взгромоздившись  на
велосипедный снаряд, всюду сопровождавший  Хатчмейера. Тот  присел  на самое
низкое кресло в комнате.
     -- Да не может быть. Романец?
     Соня кивнула, усердно крутя педали.
     --  Как называется?-- поинтересовался Хатчмейер, пропуская дело наперед
удовольствия.
     -- "Девства ради помедлите о мужчины".
     -- Чего ради "помедлите о мужчины"?
     -- Девства,-- сказала Соня и вовсю заработала педалями.
     Хатчмейер углядел ляжку.
     -- Девства? Религиозный, что ли, роман с пылу с жару?
     -- Это мало сказать -- с жару: сам как огонь.
     --  Что  ж, по нашим  временам  не  худо. Тиражное барахло:  всякие там
сверхзвезды,  дзэн-буддисты, как починить  ваш автомобиль  или там мотоцикл.
Девство тоже кстати -- как раз год женщин.
     Соня приостановила педали.
     -- Нет, Хатч, тебя не туда понесло. Это не про Богородицу.
     -- Как нет?
     -- Так вот и нет.
     -- Стало быть,  не она одна девственница? Ну-ка,  ну-ка, расскажи,  это
даже интересно.
     И  Соня Футл  принялась  рассказывать  с  высоты  велосипедного  седла,
завораживающе   поводя   ногами  вверх-вниз,   дабы   убаюкать   критические
способности Хатчмейера.  Тот  почти  не  сопротивлялся и,  лишь  когда  Соня
перестала крутить педали, сказал:
     -- Забыть, наплевать и растереть. Ну и белиберда! Ей восемьдесят, а она
знай подставляется где ни попадя. Обойдемся.
     Соня слезла со снаряда и, подбоченившись, нависла над Хатчмейером:
     -- Не ерунди, Хатч, послушай меня. Только через мой труп ты отбрешешься
от этой книги. Это экстракласс.
     Хатчмейер  радостно   улыбнулся.  Во  берет  за  глотку!  Торги  --  не
торговлишка.
     -- Давай, расхваливай.
     -- Ладно,-- взялась  за  дело Соня.-- Когда  читают книги?  Молчи, сама
скажу.  От пятнадцати  до  двадцати  одного года. И время есть, и  охота  не
притупилась.    У    кого   самые    высокие   показатели   грамотности?   У
шестнадцати-двадцатилетних. Верно?
     -- Верно,-- согласился Хатчмейер.
     -- Конечно, верно! И  вот  тебе, пожалуйста:  семнадцатилетний  парень,
поиски себя.
     -- Какие еще поиски! Ты меня не потчуй фрейдистской мертвечинкой. Не те
времена.
     -- Времена не те, да и он не тот. Мальчик без патологии.
     -- Да ты что! А чего же он лезет на бабушку?
     -- Она ему не бабушка. В ней женское...
     -- Погоди,  деточка, дай мне сказать. Ей восемьдесят,  какое  там в ней
женское.  Уж я-то знаю. Жене моей Бэби пятьдесят восемь, а женского --  один
скелет.   Хирурги-косметологи  из  нее  столько  повынимали,  что  ахнешь  и
закачаешься.  За  пазухой   один  силикон,  окорока   тянутые-переобтянутые.
Девственность ей обновляли раза четыре, а с лицом я со счету сбился.
     -- И  почему  все это?-- сказала Соня.-- А потому,  что она  хочет быть
женщиной с головы до пят.
     -- Ну да, женщиной. Почти вся подмененная.
     -- А все-таки читает. Верно?
     -- Еще бы нет! За месяц больше, чем я издаю в год.
     -- Вот  именно. Читает  молодежь,  читают старики. А прочих вежливенько
отсылаем туда-сюда.
     -- Ты вот скажи  Бэби, что она старуха, и сама вежливенько  отправишься
туда-сюда. Она за это кому хочешь пасть порвет -- я тебе говорю.
     --  А я тебе говорю,  что  пик грамотности дает  возрастная  группа  от
шестнадцати  до  двадцати  лет,  потом  зияние  --  и снова  пик,  начиная с
шестидесяти. Права я или нет?
     -- Ну, права,-- пожал плечами Хатчмейер.
     -- А книга о чем?-- спросила Соня.-- О том, как...
     -- Как один чокнутый сопляк путается  с чьей-то  бабкой. Где-то уже это
было, давай что-нибудь поновее. Да и с тухлой клубничкой неохота возиться.
     --  Нет,  Хатч, нет,  ничего ты не понял. Это  не тухлая  клубничка,  а
история любви. Они по-человечески важны друг другу. Он нужен ей, а она ему.
     -- А мне они оба ни на хрен не нужны.
     -- Они черпают друг у друга то, чего каждому недостает. Он впитывает ее
зрелость, умудренность, вкушает плод опыта...
     -- Вкушает? Плод? Ох, берегись, ей-богу, сблюю.
     -- А она заражается его юношеским жизнелюбием,-- напирала Соня.--Я тебе
честно говорю: это большая литература.  Глубокая,  значительная  книга.  Она
высвобождает.  Это экзистенциально. Это...  Помнишь,  как было  с  "Подругой
французского  лейтенанта" нашего Джона  Фаулза? Все Штаты  ходуном ходили. А
теперь Америка созрела  для "Девства". Да, ему семнадцать, ей восемьдесят --
а  все-таки  он ее любит.  Поймы  ты, Хатч: Л-Ю-Б-И-Т. Пожилые и престарелые
будут все как один покупать  книгу,  чтобы узнать, чем их обделяет судьба, а
студенты  клюнут  на  филозофрению.  Только подай  --  а  пойдет  нарасхват!
Культуртрегеров поймаем на претензию, авангард -- на порно, а сопливых -- на
чувствительность. Это же блюдо на целую семью! Таких тиражей...
     Хатчмейер встал и прошелся по комнате.
     -- Знаешь,  тут ты, может,  и  верно  протумкала,-- сказал он,--  Я вот
спросил себя: "Схватится Бэби за  эту книгу?" Как пить дать, схватится. А уж
если она глотает, то все облизываются. Сколько?
     -- Два миллиона долларов.
     -- Два миллиона... Ты мне что, мозги пудришь?
     Хатчмейер даже рот разинул. Соня снова влезла па велосипедный снаряд.
     -- Два миллиона. Нет, не пудрю я тебе мозги.
     -- Иди гуляй, детка, иди гуляй. Два миллиона? За один роман? Отбой.
     -- Два миллиона -- или я пошла показывать ножки Майленбергу.
     --  Этому  скалдырнику?  Да откуда у него  два  миллиона! Бегай  ты без
штанов взад-вперед по Авеню Америк хоть с утра до вечера -- никто столько не
даст.
     --  Американские  права,   дешевое  издание,  фильмы,   телепостановка,
серийные выпуски, книжные клубы...
     -- Ты  давай позабористее,-- зевнул Хатчмейер.-- Клубы у меня под рукой
ходят.
     -- А с этой книгой они тебя обойдут.
     -- Ну, пусть даже купит Майленберг. Он тебе цены не даст, а я все равно
перекуплю. И что мне с этого будет?
     --  Слава,-- хлопнула козырем  Соня,--  мировая слава. Сразу влепишь  в
десятку:  "Унесенные  ветром", "Эмбер навечно",  "Кукольная долина", "Доктор
Живаго", "Аэропорт",  "Мешочники".  Да  ты же в  "Ридерз  дайджест альманах"
попадешь!
     -- В "Ридерз  дайджест альманах"?-- восхищенно переспросил Хатчмейер.--
Ты думаешь, даже так?
     -- Думаю? Знаю.  Престижная книга о скрытых жизненных  возможностях. Не
бульварщина  какая.  Переплюнешь  Мэри Бейкер Эдди с ее христианской наукой.
Это же  словесная  симфония. Заметь,  кто  здесь купил  --  фирма слава тебе
господи!
     -- Кто?-- с подозрением спросил Хатчмейер.
     -- Коркадилы.
     -- Коркадилы? Старейшее издательство...
     -- Не старейшее. "Марри" старше.
     -- Ну, ладно, старое. Почем?
     -- Пятьдесят тысяч фунтов,-- наудачу брякнула Соня. Хатчмейер уставился
на нее.
     -- Коркадилы -- пятьдесят тысяч за эту книгу? Пятьдесят косых?
     -- Да, пятьдесят косых. И с ходу. Без лишних разговоров.
     -- А  я  слышал, они  на  мели,--  сказал Хатчмейер.-- Их  что, откупил
какой-нибудь араб?
     --  Нет,  не  араб.  Это  семейная фирма. Сам  Джефри Коркадил  выложил
пятьдесят  тысяч:  понял,  что  книга  того  стоит.  Думаешь,  стали бы  они
рисковать такими деньгами, если б собирались сматывать удочки?
     -- Японский бог,-- сказал Хатчмейер.-- Да, видать, на это дерьмо делают
крупные ставки... и все ж таки два миллиона! Никогда еще за роман столько не
давали. Роббинс берет миллион, но ведь это Роббинс!..
     -- В том-то и дело, Хатч. Думаешь, я прошу два миллиона за так? Дура  я
тебе, что ли? К тому же два миллиона делают книгу.  Ты их  платишь,  люди об
этом знают -- и  каждый кидается читать роман -- надо  же понять, с чего это
ты  раскошелился. Про тебя  всякому интересно. Ты впереди всех.  Да и  фильм
обязательно...
     -- С фильма в доле. Только не процентик, а пополам.
     -- Идет,-- сказала Соня.-- Режь подметки на ходу. Пополам гак пополам.
     -- Да, еще  мне  нужен  автор,  этот  ваш,  как его... Пипер,--  заявил
Хатчмейер.
     -- Автор тебе нужен?-- вмиг насторожилась Соня.-- А зачем тебе автор?
     -- Для ходкого сбыта. Будем его совать в нос публике: вон видали, этому
только подкладывай старух. Турне по Штатам, автографы, телеинтервью,  лекции
-- в общем, на всю катушку. Мы его разделаем под гения.
     -- Не думаю,  что ему это  понравится,--  смущенно  сказала Соня.--  Он
очень робкий и замкнутый.
     --  Это   он-то  робкий?  Заголился  и  давай  стесняться?--   удивился
Хатчмейер.-- Да за два миллиона он любой зад обязан дочиста вылизать!
     -- Сомневаюсь, что он согласится...
     -- Либо согласится, либо пошел  он,-- обрезал  Хатчмейер.--  Уж если  я
готов нянчиться  с его  книжонкой, то ему сам  бог велел соглашаться. Точка,
решено.
     -- Ладно, раз тебе так надо,-- сказала Соня.
     -- Да, мне так надо,-- сказал Хатчмейер.-- И тебя мне тоже надо...
     Соня еле унесла ноги и помчалась с договором на Ланьярд-Лейн.

     Френсик явно заждался ее.
     -- Довела до ума,-- пропела она, сотрясая плясом кабинет.
     -- Ну и ну,-- сказал Френсик.-- Ах ты умница.
     -- С одним условием.-- Соня приостановилась.
     -- С условием? Что за условие?
     -- Сперва хорошие новости. Книга ему понравилась. Он от нее без ума.
     -- А не рановато?-- прищурился Френсик.-- Он ведь даже случая не имел и
заглянуть-то в эту клоаку.
     --  Ну,  я ему  рассказала...  так, в общем -- и ему очень понравилось.
Пора, говорит, преодолевать опасный возрастной разрыв.
     -- Опасный возрастной?
     -- Да, между поколениями. Он как-то чувствует...
     --  Чувства его оставь-ка себе,-- сказал Френсик.--  Тот, кто говорит о
преодолении   опасного   возрастного   разрыва,   не   дорос  до  простейших
человеческих эмоций.
     --  Он считает, что "Девство" окажет такое  же благотворное  влияние на
молодежь и престарелых, какое "Лолита"...
     -- Оказала на родителей?-- предположил Френсик.
     -- На пожилых мужчин,-- сказала Соня.
     -- К этим хорошим новостям нам только не хватает заразиться проказой.
     -- Ты погоди, ты сначала послушай, какую цену он дает.
     -- Ну?-- послушал Френсик.
     -- Два миллиона.
     --  Два миллиона?-- Френсик постарался унять дрожь в голосе  .-- фунтов
или долларов?
     Соня с упреком посмотрела на него.
     -- Френзи, ты скотина, неблагодарная скотина. Я, значит...
     -- Миленькая, я просто хотел выяснить, сколько жути ты мне поднесешь на
десерт. Если твой дружок из мафии готов заплатить за эти словесные помои два
миллиона фунтов  --  тогда все, надо быстро складываться  и улепетывать. Так
чего же он, ублюдок, хочет?
     -- Во-первых, видеть договор с Коркадилами.
     -- Пожалуйста, договор в порядке.
     -- Не совсем. В этом договоре почему-то нет  ни  слова о тех пятидесяти
тысячах  фунтов,  которые Коркадилы уплатили за "Девство",-- сказала Соня.--
Маленький такой недочетик.
     -- Пятидесяти тысячах фунтов?-- ахнул Френсик.-- Да где им...
     -- Хатчмейера надо было ошеломить.
     -- Что у него вместо  головы? Коркадилы не наскребут и пятидесяти тысяч
пенсов, не то что...
     -- Конечно. Это он знает. Я ему сказала, что Джефри рискнул собственным
состоянием. Понятно теперь, почему он хочет видеть договор.
     Френсик задумчиво потер лоб.
     -- Ну, положим, всегда можно составить другой договор. Уговорить Джефри
подписать  его,  показать  Хатчмейеру и разорвать,--  сказал  он  наконец.--
Джефри это,  конечно, не понравится, но с двух-то миллионов ему тоже...  Еще
что?
     --  Это  уж тебе совсем  не  понравится,-- замялась Соня.-- Он требует,
чтобы автор совершил турне по  Штатам: автографы, телевидение и рассказы про
возлюбленных старушек.
     Френсик достал платок и отер лицо.
     -- Требует, говоришь?-- возмутился он.-- Не может он этого требовать. У
нас  автор своей рукой  договора не подпишет, не то что на люди  показаться:
какой-то псих с агорафобией или чем-то в этом роде, а Хатчмейер хочет, чтобы
он торговал мордой по американскому телевидению?
     -- Именно требует, Френзи, не ХОЧЕТ, а ТРЕБУЕТ.  Либо автор едет,  либо
адью.
     -- Значит,  адью,-- сказал Френсик.-- Он не поедет. Слышала  ведь,  что
сказал Кэдволладайн: полная анонимность.
     -- И два миллиона ничего не меняют?
     Френсик покачал головой.
     -- Я сказал Кэдволладайну, что мы запросим большую  сумму,  а он мне --
что не в деньгах дело.
     -- Два миллиона -- это не просто деньги. Это состояние.
     -- Знаю, но...
     --  Попробуй-ка  поговори еще  раз  с Кэдволладайном,-- сказала Соня  и
протянула  ему  трубку.  Френсик  попробовал  и  говорил  долго.  Но  мистер
Кэдволладайн  был  неколебим. Да, да, два миллиона  долларов  --  это  целое
состояние,  однако для его клиента  абсолютная анонимность все  же важнее, и
его инструкции гласят... Словом, разговор вышел пустой и удручающий.
     -- Что ж  нам -- сесть, сложить руки и смотреть, как двадцать процентов
от двух миллионов  смывает  в  канализацию?-- спросила  Соня. Френсик  уныло
поглядел вдаль, за  ковент-гарденские крыши, и вздохнул.  Двадцать процентов
от двух миллионов -- это, как ни  считай, четыреста тысяч долларов, побольше
двухсот  тысяч  фунтов,  и это  -- их комиссионные. А из-за процесса Джеймса
Джеймсфорта они только что потеряли еще двух прибыльных авторов.
     -- Должен быть какой-то  выход из положения,-- пробормотал  он.--  Ведь
Хатчмейер в тех же потемках, что и мы,-- он тоже не знает, кто автор.
     -- Почему же  это не  знает?-- возразила  Соня.--  Знает.  Питер  Пипер
проставлен на титуле.
     Френсик глянул на нее с обновленным восхищением.
     -- Питер Пипер,-- задумчиво проговорил он.-- Да, это, пожалуй, мысль.
     Они заперли контору и отправились в пивную через улицу.
     --  Как бы  нам  соблазнить  Пипера представиться  автором...--  сказал
Френсик после двойного виски.
     -- А у него  просто нет  другого пути  в печать,-- сказала Соня.-- Если
книга пойдет...
     -- Книга-то пойдет. У Хатчмейера все идет.
     --  Ну, значит, и Пипер выбьется в другой разряд  и авось  найдет  себе
какого-нибудь издателя на "Поиски".
     -- Нет, это не  для него,-- покачал головой Френсик.-- Боюсь, у  Пипера
принципы. А с другой стороны -- если вставить Джефри в договор обязательство
опубликовать "Поиски утраченного детства"... Не наведаться ли к нему сегодня
же? Он  устраивает такую  обыкновенненькую вечериночку.  Да,  это едва ли не
путь. Пипер лоб  расшибет,  лишь  бы  напечататься,  а бесплатное  турне  по
Штатам... Давай-ка тяпнем за успех предприятия.
     -- Попытка -- не пытка,-- сказала Соня.
     Прежде чем ехать к Коркадилу, Френсик вернулся в контору н составил два
новых договора.  В  первом  из них Коркадилы обязывались выплатить пятьдесят
тысяч  за  "Девства  ради  помедлите  о  мужчины",  вторым  -- гарантировали
публикацию  очередного  романа мистера Пипера  "Поиски утраченного детства":
аванс -- пятьсот фунтов.
     -- В конце концов, чем мы рискуем?-- сказал Френсик Соне, снова запирая
контору.--  Если даже  Джефри не согласится на  пиперовский аванс --  ладно,
заплатим  из  своих.  Главное  --  добиться твердокаменной гарантии, что они
опубликуют "Поиски".
     -- Джефри тоже  светят десять  процентов от двух  миллионов,-- заметила
Соня на прощанье.-- Надеюсь, это его подстегнет.
     -- Уж я, видит бог, постараюсь,-- сказал Френсик и подозвал такси.

     Вечериночки  Джефри  Коркадила Френсик однажды  в  злую  минуту обозвал
подбериночками.  Гости  стояли  или  прохаживались   с  бокалами  и  легкими
закусками; говорили -- беглыми полунамеками -- о книгах,  пьесах и  авторах,
нечитаных,  невиданных  и  неведомых,  но   способствовавших   двуполому   и
однополому  сближению:  затем  все  и  устраивалось.  Френсик,  в  общем-то,
предпочитал  здесь не появляться -- здешние шуточки были небезопасны.  Всюду
таилась сексуальная  угроза;  а к  тому  же  он побаивался  разговориться  о
чем-нибудь, в чем ни  бельмеса не смыслил. Будет уже -- поговорили этак-то в
университетские годы.  Наконец, не  было  здесь и  женщин, взыскующих  мужа:
бывали  либо перезрелые, либо неотличимые от мужчин. Как-то Френсик нечаянно
подал надежду видному театральному критику -- с ужасающими последствиями. Он
все еще  предпочитал  вечеринки, где  могла встретиться возможная жена;  а у
Джефри, того и гляди, тебя самого замуж возьмут.
     Так  что Френсик захаживал  сюда  редко,  а свою интимную жизнь свел  к
тихим  интрижкам   с  переспелыми  женщинами,  терпимыми  к  его  вялости  и
необязательности,   и  к  оглядыванию  девушек  в  метро,  от  Хампстеда  до
Лестер-Сквер.  Однако на этот раз он явился по делу -- и, конечно,  угодил в
толпу. Френсик  обзавелся  бокалом и  пошел искать Джефри.  Найти  его  было
нелегко.  Став главным  Коркадилом, Джефри  приобрел сексапил,  которого ему
раньше не хватало. К Френсику тут же пристал поэт из Тобаго; требовалось его
мнение  о "Зазнайке-негре", а то поэт находил Фербенка где-то божественным и
где-то отталкивающим. Френсик сказал, что мнение это целиком разделяет и что
Фербенк был  замечательно  плодовит. Лишь час спустя,  нечаянно  запершись в
ванной, он наконец вышел на Джефри.
     -- Дорогой мой,  так нельзя,-- сказал тот, когда  Френсик, минут десять
проколотив   по   двери,  освободился  с  помощью  какого-то  косметического
баллончика.-- Надо вам знать, что  в комнате для  мальчиков у нас запираться
не принято. Это так неспонтанно. Ведь всякая случайная встреча...
     -- Это  не  случайная встреча,--  сказал  Френсик, затаскивая Джефри  в
ванную и снова запирая дверь.-- У меня к вам разговор, и немаловажный.
     -- Только не запирайте!.. О господи! Свен ужасно ревнивый. Он впадает в
неистовство. Понимаете, кровь викингов.
     --  Плевать на кровь,-- сказал Френсик,-- я с предложением  Хатчмейера.
Основательным.
     -- Боже мой, опять  вы  с  делами,-- сказал  Джефри, вяло опускаясь  на
сиденье унитаза.-- Основательное -- это сколько?
     Два миллиона долларов,-- сказал Френсик.<b><sup></sup></b>
     Джефри схватился, чтоб не упасть, за рулон туалетной бумаги.
     -- Два  миллиона долларов?-- выговорил  он.-- Неужели  же ДВА миллиона?
Может, вы мне голову морочите?
     -- Ничуть,-- сказал Френсик.
     -- Так это же изумительно! Какая прелесть! Лапочка моя...
     Френсик пихнул его обратно на сиденье.
     Есть одна загвоздка. Точнее говоря, две загвоздки.
     -- Ах, ну почему  всегда должны быть какие-нибудь  загвоздки? Разве без
них мало в жизни сложностей?
     -- Надо было поразить его суммой, уплаченной вами  за книгу,-- о сказал
Френсик.
     <i>--</i> Но я же почти ничего не платил. Собственно...
     --  Вот именно,  а все-таки пришлось ему сказать,  что уплачен  аванс в
пятьдесят тысяч фунтов, и он хочет видеть договор.
     -- Пятьдесят тысяч фунтов? Любезный мой, да у нас...
     -- Знаем,--  сказал Френсик,-- можете не объяснять мне  свое финансовое
положение. У вас... скажем так, туго с наличными.
     -- Мягко говоря,-- сказал Джефри, теребя обрывок туалетной бумаги.
     -- Хатчмейеру это тоже известно -- потому-то ему и понадобился договор.
     -- Какой толк? В договоре...
     -- Вот  здесь у меня,--  сказал  Френсик,  роясь  в  кармане,--  другой
договор, который Хатчмейеру больше понравится. Там написано, что вы согласны
уплатить пятьдесят тысяч...
     --  Спокойненько,--  сказал Джефри, поднимаясь  с  унитаза,--  если  вы
думаете, что я подпишу договор на пятьдесят тысяч, то вы очень ошибаетесь. Я
не такой уж финансист, но тут все ясно.
     --  Ну  что ж,-- сердито сказал  Френсик, складывая договор,-- раз так,
привет и до свидания.
     -- Почему же привет? Ведь договор у нас с вами давно подписан.
     -- Привет не вам, а Хатчмейеру. Заодно уж попрощайтесь с вашими десятью
процентами от двух миллионов долларов. Если вам дороже...
     Джефри снова сел на унитаз.
     -- Вы это, значит, всерьез,-- сказал он, наконец.
     -- Какие тут шутки,-- отозвался Френсик.
     --  И  вы  правда ручаетесь,  что  Хатчмейер  согласился  уплатить  эту
невероятную сумму?
     --  Если  я  говорю,--  сказал  Френсик  со  всем  достоинством,  какое
позволяла ванная,-- значит, так и есть.
     Джефри скептически покосился на него.
     --  Верить Джеймсу  Джеймсфорту, так...  Ну,  ладно,  ладно.  Простите.
Ужасный все-таки сюрприз. И чего же вы от меня хотите?
     -- Подпишите  вот этот договор, а я дам вам расписку на пятьдесят тысяч
фунтов. Она послужит гарантией... Кто-то забарабанил по двери.
     -- Давайте вылезайте,-- гремел нордический голос,-- я  знаю, чем вы там
занимаетесь!
     --  О  господи,  Свен,-- сказал  Джефри, пытаясь отпереть.-- Успокойся,
радость моя!-- крикнул он.-- У нас деловая беседа.
     Позади него Френсик на всякий случай вооружился унитазной щеткой.
     -- Деловая!-- вопил швед.-- Знаю я ваши дела...
     Дверь распахнулась, и ванная предстала яростному взору Свена.
     -- Зачем он со щеткой?
     --  Свен, милый, ну будь  умницей,-- увещевал Джефри.  Но  Свен  еще не
решил -- плакать или драться.
     -- Как ты мог, Джефри, как ты мог!..
     -- Никак он не мог,-- отрезал Френсик. Швед смерил его взглядом.
     -- И с таким неказистым, гадким человечишкой...
     Френсик разъярился в свою очередь.
     -- Неказистым -- пусть,-- заорал он,-- а гадким -- это вы заткнитесь!
     Ценой  легкой  потасовки  в  дверях Джефри  увлек  рыдающего  Свена  по
коридору.  Френсик вложил оружие  в держак  и  сел  на  край  ванны.  К тому
времени, как Джефри вернулся, была обдумана новая тактика.
     -- На чем мы остановились?-- спросил Джефри.
     --   На  том,   что   ваш  petit   ami  (дружок)  назвал  меня   гадким
человечишкой,-- сказал Френсик.
     --  Миленький, простите,  пожалуйста,  но вам еще  повезло.  На прошлой
неделе он чуть не убил одного, а тот, бедняга,  всего только пришел починить
биде.
     --Так  вот  о  договоре.  Я,   пожалуй,  готов   на  уступки,--  заявил
Френсик.--Вторая книга Пипера, "Поиски утраченного детства", обойдется вам в
каких-нибудь тысячу фунтов аванса...
     -- Вторая книга? Это он еще один роман пишет?
     -- Заканчивает,-- сказал Френсик,-- и он куда почище "Девства". Уступаю
вам его почти  за бесценок,  бог  с  вами, только  подписывайте договор  для
Хатчмейера.
     -- Ну, давайте,-- сказал Джефри.-- Поневоле доверяюсь вам.
     --  Если  через неделю не получите договор обратно и  не  кинете его  в
корзину, идите к Хатчмейеру  и  разоблачайте,-- сказал Френсик,--  Вот вам и
гарантия.
     Так, в ванной у Джефри Коркадила, были подписаны два договора. Френсик,
отдуваясь,  поплелся  домой, а на  другое  утро  Соня показала один  из  них
Хатчмейеру. Сделка вступила в силу.

        Глава 4
     А в Эксфорте,  в пансионе Гленигл, перо  Питера Пипера выводило строгие
палочки  и  ровные завитки на  сорок пятой странице  его записной  книжки. В
соседнем номере с воем разъезжал пылесос миссис Окли, мешая Пиперу создавать
восьмую версию автобиографического  романа.  Изготовлялась  она по образу  и
подобию  "Волшебной  горы",  что  отнюдь  не  облегчало  дела.  Многоярусные
периоды, для вящей иронии перенасыщенные у Томаса Манна точными деталями, не
слишком подходили к описанию семейных перипетий  1953  года в Ист-Финчли, но
Пипер упорствовал. Он твердо знал, что упорство пристало гению, и еще тверже
-- что он  гений.  Пусть  его пока не признают: в некий  день  мир оценит по
достоинству его  неустанные труды.  И вот,  наперекор  пылесосу  и холодному
ветру с моря, поддувавшему в оконные щели, Пипер писал и писал.
     На столе располагались полукругом принадлежности  его святого  ремесла:
записная книжка с  нужными  мыслями и  оборотами  речи, дневник  с глубокими
соображениями насчет  жизни вообще  и перечнями дневных  свершений, частокол
авторучек и  бутылка полуиспарившихся черных чернил. Испарять чернила -- это
изобрел  сам Пипер. Он ведь писал для потомства, и важнее всего  было, чтобы
написанное сохранилось как можно дольше и не поблекло.  Одно  время Пипер, в
подражание Киплингу, употреблял индийские чернила, но они  залепляли перо на
первом же слове. Потом он сделал не чаянное открытие: если не закупоривать в
сухой  комнате  бутыль  Уотерменовских  Полуночных  чернил,  то они  густеют
получше индийских, сохраняя, однако,  текучесть достаточную,  чтобы написать
целое предложение, не протирая пера носовым  платком.  Страницы с золотистым
чернильным отливом выглядели очень значительно, а чтобы сберечь свой труд от
времени,  Пипер покупал гроссбухи в кожаных переплетах,  предназначенные для
старомодного счетоводства и нотариальных контор, и, невзирая на вертикальную
разлиновку, начинял  их своими романами. Всякий заполненный гроссбух  был  в
некотором роде законченным  произведением искусства. Почерк Пипера -- мелкий
и поразительно ровный -- струился по страницам  сплошным потоком. В  романах
его  диалогов  было очень мало, а уж если  разговаривали,  то  полновесными,
насыщенными и нескончаемыми предложениями;  так что ни абзацев,  ни пробелов
почти не было. Все гроссбухи тщательно сохранялись. Когда-нибудь, может быть
даже после его смерти, когда  гений его станет очевиден, ученые проследят по
этим  нетленным листам  его  творческий путь. Следовало  принять во внимание
потомство.
     Но ни пылесос за стеной,  ни  вторжения  хозяйки и уборщиц принимать во
внимание не следовало. Пипер дорожил своим рабочим временем, а работал он по
утрам. После обеда он  прогуливался  по той приморской  аллее, возле которой
жил  в  данный момент. После чая  Пипер снова писал, а после ужина -- читал:
сначала написанное за день, затем  -- роман, принятый  за образец.  Читалось
ему  все-таки  быстрее,  чем  писалось,  и  "Тяжелые  времена",  "Ностромо",
"Женский портрет",  "Миддлмарч" и "Волшебную  гору"  он  знал досконально, а
"Сыновей и любовников" буквально  от  корки до корки. Так, читая одни только
шедевры  величайших  писателей,  он  оградил  себя  от  зловредного  влияния
мелкотравчатых романистов.
     Помимо  шедевров  он черпал вдохновение  в  "Нравственном романе".  Эта
монография лежала у него на ночном столике, и перед тем, как выключить свет,
Пипер  перечитывал и  мысленно  прожевывал  страницу-другую заклинаний  мисс
Лаут.  Она   особенно   требовала   "помещать   характеры   в   плодотворную
эмоциональную  сферу,  так сказать,  в  контекст  зрелого  и разностороннего
мировосприятия, соответствующий действительному  опыту романиста,  усугубляя
таким образом  жизненность творений  писательского  вымысла". Действительный
опыт Пипера  включал  восемнадцать лет  жизни  с отцом и матерью  в  Финчли,
смерть родителей в дорожной катастрофе и десять лет скитаний по пансионам --
и  нелегко  ему   было  подыскивать   контекст  зрелого   и  разностороннего
мировосприятия.  Однако  же  он сделал,  что  мог, подвергнув неудачный брак
покойных мистера и миссис Пипер  детальному рассмотрению, дабы  наделить их,
как  повелевала  мисс  Лаут,  зрелостью  и жизненностью.  Эта  эмоциональная
эксгумация открыла в них чувства, ими не испытанные, и  глубины,  которых  у
них  не   было.   В  действительности   мистер  Пипер  был   просто  опытным
слесарем-водопроводчиком.  В  "Поисках"  он  стал  слесарем-туберкулезником,
сложной натурой, раздираемой  неимоверно  противоречивыми  чувствами к своей
жене. А с миссис Пипер случилось, пожалуй, еще хуже.  Преобразившись из мисс
Изабелл  Арчер  во  фрау   Шоша,  она  возымела  пристрастие  к  философским
словопрениям,  хлопанью  дверьми  и  демонстрации обнаженных плеч,  а  также
тайное сексуальное влечение к своему сыну и к соседу по дому; на  самом деле
все это привело бы  ее  в смертельный ужас.  Мужа  миссис Пипер из "Поисков"
презирала, супружеские отношения были ей отвратительны, Наконец,  сам  Пипер
являлся  на  страницы  романа  четырнадцатилетним вундеркиндом,  отягощенным
избытком самопознания  и проницающим  подлинные  чувства  родителей  друг  к
другу:  если бы все это было так,  то оставалось только выгнать его из дому,
во избежание общего безумия.  Однако мистер и миссис Пипер не сошли с ума, а
сын  их благоденствовал под родительским кровом, потому что на самом деле  в
свои четырнадцать лет он  был очень  заурядным подростком,  а все  прозрения
обрел  задним числом.  Едва  ли  у  него и  были  какие-нибудь  чувства,  но
поскольку  были,  постольку   объектом  их   служила   школьная  учительница
словесности  мисс  Пирс,  которая  опрометчиво  похвалила  юного  Питера  за
рассказ,  почти  дословно переписанный из ветхого номера журнала "Горизонт",
найденного в классном  книжном шкафу. Так отрок  Пипер встал на писательскую
стезю и двинулся по ней четыре года спустя, когда усталый шофер автоцистерны
заснул за рулем и пересек шоссе на скорости шестьдесят миль  в час, стерев с
лица  земли  мистера  и  миссис  Пипер,  мирно  кативших  с  тридцатимильной
скоростью  к  друзьям в  Амершем.  Таким  образом  восемнадцатилетний  Питер
унаследовал дом  в Финчли,  внушительную страховку и сбережения родителей, а
заодно  получил  возможность строить  жизнь по-своему. Дом  он  продал,  все
деньги  поместил  в банк  и начал их  тратить, чтобы  появился  материальный
стимул  к   писанию.  Десять   лет  спустя,   написав  несколько   миллионов
неоплаченных слов, он оказался практически без гроша.
     Поэтому в совершенный восторг привела его телеграмма из Лондона: СРОЧНО
ВЫЕЗЖАЙТЕ  ПОВОДУ  ИЗДАНИЯ  РОМАНА  ИТП  АВАНС  ТЫСЯЧА ФУНТОВ  ТЕЛЕФОНИРУЙТЕ
НЕМЕДЛЕННО ФРЕНСИК.
     Пипер немедленно телефонировал и поспел к  полуденному поезду, дрожа от
радостного предвкушения. Наконец-то он признан.

     В Лондоне Френсик и  Соня тоже предвкушали,  но  не радостно,  а скорее
мрачновато.
     -- Что же будет, если он откажется?-- спросила Соня Френсика, мерившего
шагами кабинет.
     --  Это  один бог  ведает,-- отозвался Френсик.-- Слышала,  что  сказал
Кэдволладайн: "Поступайте,  как знаете,  но  клиент мой должен оставаться  в
стороне". Стало быть, либо Пипер, либо крышка.
     --  Ну,  я хоть  кстати вынула  из  Хатчмейера еще  двадцать пять тысяч
долларов плюс проездные расходы на турне,--  сказала Соня.-- Может быть, это
решит дело.
     -- С кем  бы другим,-- усомнился  Френсик,-- а  у Пипера принципы. Бога
ради, не оставляй без присмотра верстку "Девства" -- не надо ему видеть, что
он якобы написал.
     -- Когда-нибудь все равно ведь прочтет.
     --  Когда-нибудь  пусть,  а сейчас надо,  чтоб он согласился на турне и
получил какие-то хатчмейеровские деньги. Труднее будет идти на попятную.
     -- Ты  думаешь,  он  купится на предложение  Коркадилов  издать "Поиски
утраченного детства"?
     -- Это наш главный козырь,-- сказал  Френсик.--  Ты пойми, что Пипер из
той  разновидности  дуралеев,   которых  съело  dementia  novella  (Новейшее
помешательство  <i>(лат)</i>,  иначе  говоря  --  библиомания.  Симптом болезни  --
оголтелое желание попасть  в печать. Ладно, протащу в печать и  Пипера.  Вот
ему на подносе тысяча фунтов -- невероятно,  если припомнить его беспомощную
чушь. Вот еще двадцать пять тысяч долларов за турне.
     Выложим карты и поглядим, что будет -- может, и ничего. Но Коркадил  --
это наш туз.  Пипер  ведь мать  родную  укокошит  --  лишь  бы  опубликовать
"Поиски".
     -- А ты говорил, его родителей нет в живых,-- удивилась Соня.
     -- В живых нет,-- подтвердил Френсик.-- Насколько я знаю, у бедняги нет
в  живых  ни одного родственника. Не удивлюсь, если окажется, что мы  -- его
самая близкая родня.
     --     --         
        ,--    .--     
  --      .
     И  еще  удивительнее  было видеть,  как один намек на публикацию романа
взбодрил  Пипера  до  неузнаваемости. Он  явился  на  Лань-ярд-Лейн  в синем
костюме,  предназначенном  для  лондонских  поездок,  источая   неприступное
самодовольство.  Френсик  встревожился:  он предпочитал  авторов  смирных  и
опечаленных.
     -- Познакомьтесь с  мисс  Футл, моим  партнером,-- сказал он  вошедшему
Пиперу.-- Она ведет наши дела по ту сторону океана.
     -- Рад познакомиться,-- Пипер отвесил сдержанный поклон, на манер Ганса
Касторпа из "Волшебной горы".
     --  Я прямо в восторге от вашей книги,-- объявила Соня.-- По-моему, это
изумительно.
     -- Вы полагаете?-- сказал Пипер.
     -- Такая глубина,-- не унималась Соня.-- Такой подтекст!
     На заднем плане сцены  поеживался Френсик.  Он бы так не  напирал, да и
Сонина   беззастенчивость  --   недаром  она  была  родом   из  Джорджии,  с
рабовладельческого  Юга  -- ему претила. Зато Пиперу,  кажется,  того и было
надо. Он покраснел.
     -- Спасибо на добром слове,-- проговорил он.
     Френсик решил вмешаться.
     --   Та-ак,  значит,   насчет  договора  с  Коркадилами  о   публикации
"Поисков"...-- Он посмотрел  на часы.-- Пойдемте-ка  через улицу,  обговорим
дело за рюмкой.
     В пивной Соня опять взяла быка за рога:
     --  Коркадилы --  одно из  старейших  лондонских издательств. Они очень
чопорные --  но  мы-то  со  своей стороны просто  обязаны сделать ваш  роман
достоянием самой широкой аудитории.
     -- Тут в чем дело,-- сказал Френсик, вернувшись  с двумя бокалами джина
и тоника  для себя и  Сони  и  с двойным  джином для  Пи-пера,--  вам  нужна
известность. Для начала подойдут и Коркадилы, но у них плохо поставлен сбыт.
     -- Плохо  поставлен?-- удивился Пипер, никогда не опускавшийся в  такие
низины жизни.
     -- Они ведут дела  по  старинке, а если и возьмут  "Поиски"  -- что еще
толком неизвестно,-- то сумеют ли продвинуть? Вот в чем вопрос.
     -- Но вы же сказали -- они согласны?-- неуверенно возразил Пипер.
     -- Да, они сделали предложение,  хорошее предложение, но  примем ли  мы
его?-- сказал Френсик.-- Это и стоит обсудить.
     -- Да,-- согласился Пипер.-- Да, стоит.
     -- Как насчет рынка в Штатах?-- обратился к Соне Френсик.
     -- Если уж продавать американцам,-- покачала головой Соня,--  то  не от
Коркадилов.  От кого-нибудь пошустрее,  кто  сумеет  хотя  бы  рекомендовать
книгу.
     --  Вот  и я думаю,--  сказал  Френсик.--  Престиж  --  да, он  есть  у
Коркадилов, но подать книгу как надо -- этого они не сумеют.
     -- Но...-- заявил вконец растерянный Пипер.
     --  Разрекламировать  в Штатах первый  роман  --  не пустячное  дело,--
сказала Соня.-- Да еще и автор-- англичанин: нужен он им, как...
     -- Как рыбе зонтик,-- перехватил Френсик, не любивший пятиногих собак.
     -- Я  как раз об этом,-- сказала Соня.-- А они,  Коркадилы,  не  желают
этого понимать.
     -- Не желают?-- вопросительным эхом откликнулся Пипер. Френсик пошел за
напитками. Вернувшись, он услышал, что Соня начала маневр.
     -- В Штатах английский  автор  так просто не пройдет.  Разве что  автор
боевика.  Еще  лучше  --  исторического романа.  Если  бы "Поиски"  были про
похождения времен регентства или -- это уж самое лучшее -- про Марию Стюарт,
тогда бы  никакой  проблемы.  Такое им  только  подавай,  а  "Поиски"  с  их
глубинами...
     --  Погоди-ка,  а  вот  "Девства ради  помедлите о мужчины"?--  прервал
Френсик.-- Перед этой книгой Америка не устоит.
     -- Никак не устоит,-- признала Соня.-- Вот  если только автор не сможет
поехать...
     И оба погрузились в угрюмое молчание.
     -- Почему он не сможет поехать?-- спросил Пипер.
     -- Нездоров,-- сказала Соня.
     --  Робкий,  замкнутый,--  подхватил Френсик.-- Недаром ведь укрылся за
nom de plume (псевдоним).
     -- За пот de plume?--  переспросил Пипер, пораженный тем,  что какой-то
автор не хочет видеть своего имени на обложке книги.
     -- Да, это очень печально,-- сказала Соня.--  Вот он не поедет -- и два
миллиона долларов пойдут псу под хвост.
     -- Два миллиона долларов?-- повторил Пипер.
     -- И все потому, что у него остеохондроз, а  американский  издатель все
равно требует рекламного турне.
     -- Какой ужас,-- сказал Пипер, а Френсик и Соня кивнули еще угрюмее.
     -- Вдобавок у  него ведь жена и шестеро детей,-- заметила Соня. Френсик
вздрогнул. Жена и шестеро детей возникли помимо сценария.
     -- Какой ужас,-- сказал Пипер.
     --  Остеохондроз в  последней стадии,--  продолжил  Френсик,--  значит,
новой книги уже не будет.-- Это возникло тоже  помимо сценария. Но Соня была
тут как тут.
     -- Ему бы эти два  миллиона -- может быть, хватило бы на этот,  знаешь,
новый курс лечения...
     Френсик поспешил за другой порцией напитков. Есть риск перестараться.
     -- Послать  бы кого-нибудь  вместо  него,--  сказала Соня, искательно и
сурово заглядывая в глаза Пиперу.-- Ведь у него  nom  de plume, американский
издатель  его в глаза  не знает...-- Она многозначительно  прервалась: авось
дойдет.
     -- А почему нельзя сказать всю правду американскому издателю?-- спросил
Пипер.
     Вмешался  Френсик,  вернувшийся  с  двумя  одинарными  и одной  тройной
порцией джина.
     --  Потому  что  Хатчмейер такой  сукин сын,  что  сразу  воспользуется
несчастьем и сбавит цену,-- сказал он.
     -- Кто такой Хатчмейер?-- полюбопытствовал Пипер.
     -- Это уж ты ему объясни,-- сказал Френсик Соне.
     --  Да  как сказать  -- крупнейший  американский  издатель. Он  продает
больше, чем все лондонские издательства, вместе взятые,  а уж если покупает,
то покупает с потрохами.
     -- А если нет, то дело плохо,-- прибавил Френсик.
     --  Вот удастся уломать  Хатчмейера,  чтобы взял "Поиски",-- разъяснила
Соня,-- и конец всем вашим трудностям. Пишите себе спокойно -- деньги будут,
книги пойдут.
     Пипер  представил  такую  лучезарную  перспективу и отхлебнул  тройного
джина.  Сколько  уж лет он  ждал  этого самого:  увидеть  наконец "Поиски" в
печати, и вот если Хатчмейер согласится... о,  блаженство! В его отуманенном
мозгу забрезжило встречное понимание. Соня это заметила и поспешила помочь.
     --  Если бы,  конечно, как-нибудь  свести  вас с Хатчмейером,-- сказала
она.-- Положим, он думает, что вы написали "Девство".
     Пипер уже воспринимал.
     --  И взял бы "Поиски",--  сказал  он, слабея под  тяжестью немедленных
сомнений.-- А сам автор этой книги -- он не против?
     --  Против?--  сказал  Френсик.--   Милый  человек,  вы  ему  одолжение
сделаете. Другой книги он не напишет, а если Хатчмейер откажется...
     -- Вам только и нужно поехать вместо него в турне,-- сказала Соня.-- Не
более того.
     Френсик шлепнул карту покрупнее.
     --  Заплачено  вам  будет  двадцать  пять тысяч долларов плюс проездные
расходы.
     -- A реклама какая!-- сказала Соня.--  заодно и отдохнете.
     Пипер был совершенно согласен. Да заодно и отдохнет.
     -- А это  никак  не противозаконно? Поехать и притворяться, что написал
чужую книгу?-- спросил он.
     --   Разумеется,  с   позволения  подлинного  автора:   с   письменного
позволения.   Нет,  ничего  противозаконного.  Хатчмейеру   знать   об  этом
необязательно -- но  куда же ему  читать все купленные книги: он  бизнесмен!
Ему  надо, чтоб  автор  был  тут  как  тут, подписывал  книги и  показывался
публике. И второй роман он закупает на корню.
     -- Но вы же говорили, что автор второго романа не напишет?-- недоуменно
спросил Пипер.
     --  Вот именно,--  парировал  Френсик,--  значит, вторая книга того  же
автора и будет "Поисками утраченного детства".
     -- Попадете в обойму,-- сказала Соня.--  Вы заодно с Хатчмейером -- это
стопроцентный успех.
     Они  свернули  за  угол  в итальянский ресторанчик и продолжили беседу.
Пипера все-таки что-то смущало.
     -- Но если Коркадилы берут "Поиски", значит,  все затрудняется?  Они же
знают автора той, другой книги.
     --  Нет-нет, в лицо не знают,--  заверил Френсик.-- Видите ли, все дела
он ведет через нас и в Лондон явиться не может, так что это останется  между
нами троими. Никто другой не узнает.
     Пипер с ухмылкой опустил взгляд на спагетти. Как все просто и ясно. Вот
оно, признание, рукой подать. Он посмотрел Соне прямо в лицо.
     --  Ну что ж. В любви  и на  войне  все средства хороши,-- сказал он, и
Соня улыбнулась ему, поднимая бокал.
     -- Выпьем за это,-- сказала она.
     --  За новоявленного писателя,-- сказал Френсик. Они выпили. К ночи, на
квартире  у  Френсика,  Пипер подписал два  договора.  Первым из них "Поиски
утраченного  детства"  предоставлялись  Коркадилам за аванс в тысячу фунтов.
Второй