и
я еще  одно Слово,  он в  самом деле  разломал  бы  саблю... Я  должен  быть
счастлив, что он не говорил  громко!  Если б это услыхал хоть один  человек,
мне  пришлось  бы  stante  pede  <sup>1</sup> застрелиться...  А  может, это
все-таки был только  сон... Почему этот господин там, у колонны, глазеет  на
меня? Возможно, он  что-то расслышал?.. Пойду-ка спрошу его... Спросить?  Да
я,  наверно,  с ума сошел! Любопытно,  какой у меня вид?  Заметно ли по мне,
что...  Наверно, я бледен  как смерть. Где этот подлый хам?..  Я  должен его
убить!.. Удрал... И вообще, здесь уже совсем пусто... Где моя шинель? Да она
уже на мне... Я и не заметил... Кто же мне помог?.. А, вот этот... надо дать
ему шесть крейцеров... Нате!.. Но что же  случилось? Неужели так все и было?
В самом деле кто-то  так  со мной разговаривал?  В  самом деле  назвал  меня
"глупым  мальчишкой"? И я его не зарубил на месте?..  Но я ведь не мог...  у
него кулак  железный... я  стоял словно вкопанный... Нет, наверно, я лишился
рассудка, иначе бы я другой рукой... Но  тогда  он  выхватил бы из ножен мою
саблю и разломал бы ее, а это был бы конец -- конец всему! А потом, когда он
ушел, уже было поздно... Не мог же я вонзить ему саблю сзади.
     <sup>1</sup> Тут же <i>(лат. ).</i>

     Как  --  я уже на улице? Каким образом я сюда  попал?  Свежо... и такой
приятный ветерок... Что это за  люди там, на другой стороне? Почему  они так
пристально  на меня  смотрят? Уж не расслышали ли  что-нибудь... Нет,  никто
ничего не мог  расслышать... Я знаю, я сразу огляделся по сторонам! Никто не
обращал на меня внимания, никто ничего не  расслышал... Но сказать-то он все
это сказал, хоть никто и не слышал; да, сказал.  А я стоял и терпел все это,
словно меня обухом по  голове хватили...  Но  ведь я  не мог ничего сказать,
ничего  не мог сделать; единственное, что  мне оставалось, было:  вести себя
смирно, совсем смирно!.. Это ужасно, это невыносимо; я должен его убить, где
бы я его ни увидел!.. Сказать мне это! И сказал такой мерзавец, такой хам! И
ведь он меня знает... Боже мой, боже мой,  он меня знает, ему  известно, кто
я!.. Он может первому встречному сообщить, что именно он  мне сказал!.. Нет,
нет,  этого  он не сделает, иначе  он  не говорил бы так тихо... он ведь сам
хотел, чтобы я один это слышал!.. Но  кто может  мне поручиться, что сегодня
или завтра он не  расскажет это  своей  жене, дочери, знакомым по кафе? Боже
правый, завтра я ведь опять его увижу! Когда я завтра приду в кафе, он будет
сидеть  там, как  всегда,  и играть  в  карты  все с теми же  партнерами  --
Шлезингером  и  владельцем магазина искусственных  цветов... Нет,  нет,  это
немыслимо, немыслимо...  Как только я его  увижу, я  его зарублю насмерть...
Нет, так мне нельзя поступить... Я  должен  был это сделать сейчас, сразу!..
Если  б только  я имел эту возможность! Я пойду  к полковнику  и доложу  ему
все... да, к полковнику... Полковник всегда очень любезен со мной -- вот я и
скажу  ему: "Господин  полковник, разрешите  доложить,  он  держал  эфес, он
положил на него  руку; я был все  равно  что  безоружен...  "  Что полковник
ответит? Что он  может  ответить? Тут  один-единственный выход: со  стыдом и
позором  подать в отставку -- в отставку... Никак, это вольноопределяющиеся,
вон там?.. Возмутительно,  ночью их  можно принять за офицеров... отдают мне
честь. Если б они знали -- если б  только знали!.. Вот и кафе Гохлейтнера!..
Сейчас там,  наверно, сидят несколько военных... может  быть, кто-нибудь  из
знакомых...  Что,  если  я это расскажу  кому придется,  но  так,  будто это
случилось  с кем-нибудь другим?.. Похоже,  я уж  совсем помешался...  Чего я
бегаю взад  и  вперед?  Чего слоняюсь по улицам? Верно  --  но куда  же  мне
деваться?  Разве  я  не хотел зайти  к Лейдингеру?  Ха-ха-ха! Усесться среди
людей... я думаю,  всякий, взглянув на  меня,  догадается... Да,  но  что-то
как-никак нужно сделать... А что можно сделать? Ничего, ничего -- никто ведь
не слыхал ни слова... никто ничего не знает... в данную минуту никто  ничего
не знает... А что, если я сейчас отправлюсь к нему домой и стану умолять его
никому ничего  не говорить?.. О, лучше  сразу  пустить себе  пулю в лоб, чем
пойти на такое!.. Да --  это было бы самое разумное!.. Самое разумное, самое
разумное? Неужели другого выхода нет... другого выхода нет... Если  спросить
полковника, или  Копецкого, или  Блани, или  Фридмайера,  --  любой  из  них
непременно скажет: тебе ничего другого не остается!.. А что, если поговорить
с  Копецким? Да, это было бы самое разумное -- хотя бы  из-за  того, что мне
предстоит  завтра...  Ну  разумеется, завтра в четыре часа, в  кавалерийской
казарме... завтра в четыре часа пополудни я ведь должен драться... а драться
мне нельзя ни под каким видом, я уже не способен дать сатисфакцию... Чепуха!
Чепуха!  Никто  ничего  не  знает,  никто ничего  не  знает!  Многие, с  кем
случались казусы куда хуже этого, разгуливают как ни в чем не бывало... Чего
только  не  рассказывали  о  Декенере,  когда  он  должен был  стреляться  с
Редеровом... но совет чести постановил, что дуэль  может состояться... А что
бы  совет  чести  постановил  в  моем  случае?  Глупый  мальчишка  -- глупый
мальчишка... а  я стоял  как  истукан!  Клянусь  небом  --  ведь  совершенно
безразлично, знает ли кто-нибудь другой!.. Я-то  ведь знаю, это --  главное!
Я-то чувствую, что  я сейчас -- совсем  не  тот,  нежели час назад,  -- я-то
знаю,  что не  способен дать сатисфакцию,  и поэтому должен  застрелиться...
Никогда  в жизни у меня уже не было бы спокойной минуты... всегда меня мучил
бы  страх, что так или  иначе  кто-нибудь все же узнает об этом... и прямо в
лицо выложит мне, что произошло  нынче вечером!.. Каким счастливым человеком
я был  всего час назад... Надо же  было, чтобы Копецкий подарил мне билет, а
Стеффи, подлая тварь, отменила свидание! Вот от чего зависишь... После обеда
еще  была тишь да гладь, а сейчас я погибший человек  и должен застрелиться.
Чего  ради я бегу сломя  голову? Спешить-то ведь  некуда... Сколько бьет  на
часах?.. Один, два, три, четыре, пять, шесть,  семь, восемь, девять, десять,
одиннадцать... одиннадцать, одиннадцать... Давно пора поужинать... Должен же
я  в  конце  концов  куда-нибудь  пойти...  Я мог  бы зайти  в  какой-нибудь
ресторанчик, где меня никто не знает, -- надо же человеку поесть, хотя бы он
тотчас после  этого застрелился...  Ха-ха, смерть -- дело нешуточное...  Кто
это сказал совсем недавно?.. Впрочем, это уже безразлично...
     Хотел  бы  я  знать,  кто стал бы  огорчаться  больше  всех?.. Мама или
Стеффи?.. Стеффи... Ах, боже мой,  Стеффи...  ей  даже виду  нельзя было  бы
показать, иначе  "он" даст ей отставку!.. Бедняжка...  В  полку --  никто не
догадался бы, почему я  решился на это... все  зря ломали бы  себе головы...
почему  да  почему Густль  лишил себя жизни?  Никто не  сообразит,  что  мне
пришлось застрелиться из-за того, что гнусный булочник, мерзавец, у которого
случайно кулаки оказались крепче...  какая нелепость, какая нелепость! И вот
из-за этого  такой  парень,  как я... молодой,  приятный... вынужден...  Да,
потом, наверно, все начнут твердить: ему совсем  не нужно было  идти  на это
из-за такого  пустяка;  жаль  парня...  А вот  если б  я сейчас спросил кого
угодно,  всякий дал бы мне  один и тот же  ответ... и я сам,  когда  я  себя
спрашиваю... Это  ведь  черт  знает что...  мы совершенно беззащитны  против
штатских... Люди воображают,  будто мы в лучшем положении,  потому что носим
саблю... но уж если  в кои веки раз  офицер пустит оружие  в ход, подымается
такой  шум, будто все мы -- прирожденные убийцы...  В газете  тоже, наверно,
напишут... "Самоубийство молодого  офицера... " Как у них принято выражаться
в таких случаях?.. "Мотивы покрыты мраком  неизвестности... " Ха-ха!..  "Его
смерть повергла в скорбь... " Но ведь это правда... а у меня все время такое
чувство, будто я рассказываю про  кого-то другого... Это  сущая правда...  я
должен покончить с собой, ничего другого мне не остается,  --  не  могу же я
допустить, чтобы завтра утром Копецкий и Блани вернули мне свои полномочия и
заявили: "Мы не можем быть твоими секундантами!.. " Я был бы  негодяем, если
бы  настаивал  на  этом!..  Такой  молодец, как я,  -- стоит  словно пень  и
позволяет назвать себя глупым мальчишкой... Завтра ведь все узнают об  этом,
идиотство вообразить хотя  бы на секунду, что такой тип будет молчать... его
жена  уже  сейчас   об  этом  знает...  завтра  узнает  все  кафе...  узнают
кельнеры... Шлезингер... кассирша. И даже если он решил не говорить об этом,
все равно расскажет послезавтра... а если не послезавтра, то через неделю...
И если этой ночью его хватит удар  -- все равно, я-то знаю... я знаю... и не
такой я человек, чтобы продолжать носить мундир и саблю, когда я опозорен!..
Да, я должен это сделать -- точка! Все!  Что в этом  страшного? Завтра после
обеда меня мог бы заколоть этот доктор прав... такое уже бывало... А бедняга
Бауэр -- тот заболел воспалением  мозга, и спустя  три дня его не стало... А
Бренич упал с лошади и сломал себе  шею... и  наконец, в заключение: другого
выхода  нет  -- по крайней  мере, для  меня, для  меня!  Есть  люди, которые
отнеслись  бы к этому не  так серьезно...  О, господи, каких только людей не
бывает!.. Вот хотя бы Рингеймер -- какой-то мясник застал его со своей женой
и  дал  ему  пощечину; он вышел в отставку,  сидит  теперь где-то  в имении,
женился...  Подумать только -- находятся  женщины, которые выходят  замуж за
таких! Клянусь честью, я бы  не подал ему руки,  если б  он снова появился в
Вене...  Стало  быть, слышал,  Густль:  конец,  конец,  все  счеты с  жизнью
покончены!  Поставь точку  и  присыпь песком!.. Ну вот, теперь я знаю -- это
совсем просто... Да,  в сущности, я совершенно спокоен... Впрочем,  я всегда
знал: если уж когда-нибудь дело дойдет до этого, я  буду спокоен, совершенно
спокоен... но что все обернется именно так -- этого я все же не думал... что
мне придется  покончить с собой  из-за того, что такой... А возможно,  я его
неправильно понял... пожалуй,  он совсем  не то сказал... я  ведь обалдел от
того, что так долго голосили, и  от духоты... а возможно, у меня был приступ
сумасшествия, и  на  самом деле  ничего этого не случилось?..  Не случилось,
ха-ха-ха, не случилось!  Я  ведь и сейчас все это слышу... его слова все еще
звучат  у  меня  в ушах... и до  сих пор  ощущаю в  кончиках пальцев,  как я
пытался снять его руку с эфеса сабли... Он силач -- деревенщина... Но я ведь
тоже не мозгляк... во всем полку один Францизский сильнее меня...
     Аспернский мост... Сколько я еще буду мчаться? Если я не замедлю шаг, я
к  полуночи буду  в Кагране... Ха-ха-ха! Господи, уж как мы были рады, когда
прошлой осенью,  в  сентябре,  вступили туда! Еще два  часа, и мы  в Вене...
Когда  мы пришли  в Вену,  я валился с ног... От  обеда до вечера  спал  как
убитый, а вечером мы уже, были у Ронахера... Копецкий, Ладинзер и...  Кто же
еще был с  нами? Верно,  вольноопределяющийся, который  в походе рассказывал
нам еврейские  анекдоты... Иногда эти вольноопределяющиеся славные ребята...
Но  их следовало бы  производить только в  сублейтенанты, иначе какой  же во
всем этом  смысл?  Нам приходится годами тянуть лямку, а такой хлыщ отслужит
год  и   получает   совершенно   то   же   звание,  что  и  мы...   вопиющая
несправедливость! Но какое мне дело до всего этого? Чего ради я беспокоюсь о
таких вещах? Рядовой из провиантской части теперь ведь значит больше меня...
я вообще уже не существую... Со мной  все кончено... Нельзя сохранить жизнь,
потеряв честь!.. Мне только  и остается, что зарядить револьвер и... Густль,
Густль, мне кажется, ты все еще не веришь этому всерьез? Опомнись... другого
выхода нет... Сколько бы  ты ни терзал свой мозг, другого выхода нет! Теперь
нужно стремиться только к одному  -- в последнюю минуту вести себя прилично,
как  подобает мужчине, офицеру, так, чтобы полковник  сказал: он был честный
малый, он  долго  будет  жить  в  нашей памяти!..  Сколько  рот наряжают  на
похороны лейтенанта?.. Мне как  будто полагалось бы это  знать...  Ха-ха-ха!
Явится ли целый батальон или даже весь гарнизон и дадут двадцать залпов, все
равно это меня не разбудит! Прошлым летом я как-то после офицерских скачек с
препятствиями сидел с  фон Энгелем  перед кафе...  Странно, с того дня  я ни
разу  уже не видал этого человека... Почему он на левом глазу носил повязку?
Мне всегда  хотелось спросить его,  но  это  было бы  неприлично... Вот  два
артиллериста... они,  наверно,  думают, что я иду  следом  за  той особой...
Впрочем,  не мешает на нее взглянуть... О, ужас! Хотел бы я знать, как такая
уродина может заработать себе  на хлеб... Я бы  скорее... Хотя на безрыбье и
рак рыба... Тогда, в  Пшемысле... мне  потом  было так противно, казалось, я
никогда больше не прикоснусь к  женщине...  Ужасное  это  было время, там, в
глуши... в Галиции... В  сущности, нам чертовски повезло, что нас перевели в
Вену...  Бокорни -- тот все  еще сидит  в Самборе и  может проторчать в этой
дыре еще  лет десять, там и  состарится... Но, останься я  там, со  мной  не
случилось бы того, что случилось  сегодня... и лучше дожить до седых волос в
Галиции, нежели...  Нежели что? Нежели что? Что именно? Что именно? Наверно,
я  сошел с ума  --  все время  забываю об этой истории? Да,  клянусь  богом,
поминутно забываю о ней... Слыхано ли  это,  чтобы человеку предстояло через
каких-нибудь  три-четыре часа пустить себе пулю в лоб, а  он думает о всякой
всячине, до  которой  ему уже  никакого дела нет? Честное слово, я  чувствую
себя  так, будто  я  пьян. Ха-ха-ха!  Хорошенькое  опьянение!  Убийственное!
Опьянение  самоубийством!  Эх!  Отпускаю остроты --  очень хорошо! Да,  я  в
отличном настроении -- это, должно  быть, у меня  врожденное... Право слово,
расскажи я кому-нибудь эту историю, не поверили бы... Мне думается, будь эта
штука при мне...  я вот сейчас нажал  бы курок -- и  в секунду все  было  бы
кончено... Не  всякому это так легко дается --  многие мучаются  месяцами...
взять хотя бы мою несчастную кузину, она пролежала в постели целых два года,
пальцем  не  могла  шевельнуть, терпела  жесточайшие  муки  --  ужас,  да  и
только!.. Разве не лучше самому с этим справиться?  Нужно только действовать
осмотрительно,  метко  нацелиться,  чтобы  не стряслось такой  беды,  как  в
прошлом году  с этим желторотым юнцом.  Бедняга, помереть-то он не помер,  а
ослеп...  Что  с  ним  сталось?  Где-то  он  теперь? Это,  наверно,  ужасно,
разгуливать  в таком виде,  то есть -- разгуливать  он  ведь  не может,  его
водят... такой молодой,  ему и сейчас никак  не  больше  двадцати...  В свою
любовницу он лучше  попал -- сразу убил ее...  Прямо невероятно,  из-за чего
люди лишают  себя  жизни! И как это вообще  можно ревновать?.. В  жизни я не
знал этого  чувства... Стеффи сейчас преспокойно сидит в  Обществе любителей
садоводства, потом она с "ним" пойдет к себе домой... Меня это совершенно не
трогает,  ни  капельки! Квартирка  у нее  обставлена прелестно  -- ванная  с
красным фонарем! Когда она на днях вошла туда в зеленом шелковом халатике...
и  зеленый халатик  я  никогда  больше не  увижу... и саму Стеффи тоже...  и
никогда  уже не  буду подыматься  по  красивой  широкой лестнице  в  доме на
Гусхаусштрассе...  Фрейлейн Стеффи -- та и дальше  будет веселиться,  словно
ничего не случилось... даже никому  рассказать не посмеет, что  ее миленький
Густль лишил себя жизни... Но плакать-то она будет,  -- да, да,  поплачет...
вообще  плакать  будут  многие... Боже мой, а как же мама? Нет, нет, об этом
мне нельзя думать... Нет, никак нельзя...  О близких не смей думать, Густль,
-- понял? Их надо изгнать из своих мыслей...
     Вот так штука --  я вдруг очутился в  Пратере... глубокой ночью. Вот уж
не снилось мне  нынче утром, что ночью буду гулять и Пратере... Что подумает
дежурный полицейский, там, на углу?.. Ну, пойдем дальше... Здесь  недурно...
С ужином ничего не  получилось, кафе тоже закрыты; воздух приятный, и вокруг
спокойно... совсем  спокойно...  Впрочем,  спокойствия  у  меня скоро  будет
предостаточно, -- такого спокойствия, какого  только можно желать. Ха-ха-ха!
Но ведь я  задыхаюсь... бежал, как бесноватый... Тише, тише, Густль, спешить
некуда,  тебе ведь решительно нечего больше делать -- совсем нечего, нечего!
Меня как будто  знобит? Наверно, все-таки от волнения... и к тому же я давно
не ел... Чем это так странно пахнет?.. Ведь  сейчас  ничто еще не цветет, не
время... Какое у нас сегодня число? Четвертое  апреля... Правда, в последние
дни  часто шел дождь...  но деревья еще  почти  без листвы...  и как  темно,
брр...  даже  испугаться  можно...  В  сущности,  я по-настоящему  испугался
один-единственный  раз в жизни... тогда  в лесу, маленьким мальчиком... нет,
не таким уж маленьким... мне  было лет четырнадцать -- пятнадцать... Сколько
же времени прошло  с тех пор? Девять лет... ну  да, в восемнадцать лет я был
суб-лейтенантом, в двадцать был произведен  в лейтенанты... а в будущем году
стану...  Чем  я стану в будущем году? Что это  вообще  означает -- "будущий
год"? Что означает "на будущей неделе"?  Что означает "послезавтра"? Это что
еще такое? Зубы выбивают дробь? Ого-го! Ну и пусть их... Господин лейтенант,
вы сейчас одни, форсить  ни  к чему... тяжко мне, ох, как тяжко... Посижу-ка
на  скамейке... Ф-фу!  Куда  же это меня занесло?  Ну и темень!  Павильон за
мной, должно быть, тоже кафе...  я там был  как-то раз, прошлым летом, когда
наш оркестр играл  здесь...  да,  сидел с Копецким и с  Ротнером... было еще
несколько  наших  офицеров...  Как  я  устал... словно после  десятичасового
перехода... Только не хватает здесь заснуть... Ха-ха! Бездомный лейтенант...
В сущности, мне следовало бы пойти домой... а что  мне делать дома?  Ну, а в
Пратере  что мне  делать?  Ах,  лучше  всего было бы,  если  б мне совсем не
пришлось встать: уснуть бы здесь  -- и никогда уже не  проснуться... да, это
было бы  самое  удобное!  Ну нет,  так  удобно вам свое дельце  не устроить,
господин  лейтенант...  Но когда --  и  как? Вот  сейчас  я мог  бы  наконец
хорошенько  обдумать все, что  произошло... все ведь нужно обдумывать... так
уж устроена  жизнь... Стало  быть,  обдумаем... Что  именно?..  Какой чистый
воздух!.. Надо  бы почаще  прогуливаться ночью в  Пратере... Да, но это  мне
следовало  сообразить  пораньше;  теперь  покончено  с  Пратером,  с  чистым
воздухом, с прогулками... Итак -- поразмыслим, как и что. Ох, сниму фуражку:
она словно давит мне  на мозг... никак не могу сосредоточиться... Вот так! А
теперь, Густль, разберись во всем по порядку, сделай последние распоряжения!
Стало быть, завтра  утром -- конец... завтра в семь часов утра... семь часов
-- благоприятное  время. Ха-ха-ха! Значит, в восемь, когда начнется  ученье,
все уже будет позади... Но Копецкий не сможет вести ученье, это  слишком его
взбудоражит... А возможно,  он  ничего еще не будет  знать... ведь  может не
быть слышно...  Макса  Липпая они тоже нашли только днем... а он застрелился
рано утром,  и никто ничего не слышал... Но какое мне дело до того, будет ли
Копецкий вести ученье или нет?.. Ха-ха! Стало быть, в семь часов? Так... ну,
что же еще?.. А больше и не о чем размышлять. Я застрелюсь у себя в комнате,
вот и все! Похороны в понедельник... Кто обрадуется, так это доктор прав...
     Дуэль  не  может   состояться  по   причине   самоубийства   одного  из
противников... Что скажут у Мангеймеров?.. Ну, он-то не очень огорчится... А
вот жена, эта хорошенькая блондинка...  с ней можно было завести интрижку...
О  да,  мне  кажется,  у  нее  мне  бы  повезло,  если б  только я  немножко
поусердствовал...   Было   бы  совсем  по-другому,  чем  со   Стеффи,   этой
потаскушкой... Но тут,  разумеется, потребовалось бы приложить все старания:
ухаживать,  посылать  цветы, говорить по-умному...  тут не  скажешь: приходи
завтра днем ко  мне в казарму!..  Да, порядочная женщина,  это  было бы  так
приятно... Жена моего ротного в Пшемысле ведь не была порядочной женщиной...
я  готов  поклясться,  что  и   Либицкий,   и  Вермутек,   и  тот  тщедушный
суб-лейтенант -- все с нею  жили...  А вот уж фрау Мангеймер... да, это было
бы  совсем другое  дело,  она  дама  лучшего  общества,  такая  связь  может
облагородить человека, придать ему светский лоск --  внушить  ему уважение к
самому себе. А когда водишься только  с этими тварями... И так  рано я начал
-- совсем еще мальчишкой, когда получил первый отпуск и поехал к родителям в
Грац... Ридль тоже был со мной, -- она  была  чешка, наверно,  вдвое  старше
меня,  -- я  только под утро пришел домой... Как на меня взглянул  отец... И
Клара  тоже... Перед Кларой мне  было  особенно  стыдно...  Тогда  она  была
помолвлена... почему, собственно,  из этого ничего не вышло? Правду сказать,
я не  очень этим  интересовался... Бедняжка,  ей  тоже не повезло в жизни, а
сейчас,  в  довершение  всего, она  потеряет единственного  брата...  Да, ты
никогда уже  меня не увидишь,  Клара, --  все кончено!  Ведь не  думала  ты,
сестренка, когда в Новый год  провожала меня на  вокзал, что больше  меня не
увидишь? А мама... О, боже, мама... нет, об этом мне нельзя думать... если я
буду  думать  о ней, я способен  пойти на подлость... А  не  съездить ли мне
сначала домой... сказать,  что взял отпуск на  один  день... еще раз увидать
маму,  папу,  Клару,  прежде  чем  покончу с  собой...  Да, первым  утренним
поездом, в  семь часов, я  могу поехать  в Грац,  в час я буду там... Добрый
день, мама!.. Привет, Клара! Ну как вы живете-можете?.. Вот сюрприз, а?.. Но
они могут что-нибудь почуять... если не все, то Клара... Клара уж наверно...
Клара такая умница... Какое ласковое письмо я от нее получил на днях, а я ей
так и  не  ответил,  и  какие  дельные советы она мне  всегда  дает  --  она
душа-человек...  А не  обернулось ли бы  все  совсем иначе, если б я остался
дома?.. Я поступил  бы на сельскохозяйственный факультет, потом  служил бы у
дяди... они ведь все этого хотели, когда я был совсем еще юнцом... Теперь я,
пожалуй, уже был бы  женат на славной, доброй девушке... возможно, на  Анне,
она меня так любила... Я и сейчас еще это приметил, когда последний раз  был
дома,  хотя  у  нее муж и двое  детей...  Уловил,  как она на меня  смотрела
украдкой...  И  она  все еще  называет меня  "Густль", как  прежде... Ее как
громом поразит, когда она  узнает, как оборвалась моя  жизнь  -- а  муж, тот
скажет:  "Это я  знал наперед  --  такой  шалопай!" Все подумают,  что я это
сделал  потому,  что у меня  были долги...  А  это неправда, все уплачено...
Кроме  последних  ста  шестидесяти  гульденов,  но  ведь  они  завтра  будут
присланы...  Да, я должен еще позаботиться о том, чтобы Баллерт получил свои
сто  шестьдесят  гульденов...  непременно  надо  это  записать,  прежде  чем
застрелиться... Это  ужасно, ужасно... а не  лучше  ли мне уехать в Америку,
где меня ни одна душа не знает...  В  Америке никто понятия  не имеет о том,
что здесь  случилось  сегодня вечером...  там  никому  нет дела  до этого...
Совсем  недавно  в газете писали о некоем графе Рунге, ему  пришлось  уехать
из-за  какой-то грязной истории, а теперь у него за океаном гостиница, и ему
плевать на всю эту ерунду. И спустя несколько лет можно было бы вернуться...
не в Вену, разумеется, и не в Грац... но в имение, к дяде, а мама, и папа, и
Клара, те,  разумеется,  тысячу раз предпочли  бы такой исход,  только бы  я
остался жив... А  какое мне дело  до того, что подумают все остальные?  Да и
кто еще хорошо относится ко мне? Кроме Копецкого, никому до меня дела нет...
Копецкий ведь единственный,  кому... И  надо же было, чтобы не кто иной, как
он, дал мне билет  на сегодня... и всему виной этот билет... не будь  у меня
билета,  я не пошел бы на концерт  и всего этого не случилось бы... Да что ж
такое случилось?..  Кажется, целое столетие прошло с тех  пор, а  ведь еще и
двух часов нет... Два  часа назад кто-то  назвал меня "глупым  мальчишкой" и
грозился разломать  мою саблю... Господи,  да  я, никак, сейчас начну орать,
темной  ночью...  Как же  это все  получилось? Неужели я  не  мог подождать,
покуда толпа у вешалки схлынет? И  зачем только я ему сказал: "Молчать"? Как
у меня вырвалось это слово? Ведь обычно я вежлив... даже с денщиком не бываю
так груб... ну  конечно, у меня разгулялись нервы... как на грех, все одно к
одному подобралось -- карточный проигрыш, и нескончаемые отговорки Стеффи, и
завтрашняя дуэль, и  то, что последнее время я совсем не высыпаюсь, и нудная
муштра в казарме, -- в  конце концов всего этого не выдерживаешь... Да, рано
или поздно я свалился  бы, и пришлось бы просить отпуск... Теперь это уже не
нужно, теперь наступит долгосрочный отпуск --  без сохранения  содержания...
Ха-ха-ха!..
     Сколько же времени  я  еще  тут просижу?  Наверно,  уже  за  полночь...
кажется,  я недавно слыхал бой часов... Что  это  --  стук экипажа? В  такое
позднее время? На резиновых шинах  --  все понятно...  Им  лучше, чем мне...
возможно, это  Баллерт с Бертой... Почему именно  Баллерт? Поезжай, поезжай!
Хорошенькая штучка была у его высочества в Пшемысле... он всегда ездил с ней
в  город,   к  Розенбергше...  Очень  приветлив   был  его   высочество   --
по-настоящему хороший товарищ, со всеми на "ты"... Хорошее было  времечко...
хотя...  местность унылая, летом нестерпимая  жара... Помнится, в один  день
троих  хватил  тепловой удар... Среди них  был капрал моего  взвода -- такой
смышленый парень... После  обеда мы нагишом ложились отдыхать.  Раз  ко  мне
неожиданно зашел  Визнер;  мне, наверно, снился  тревожный сон, я вскочил  и
выхватил из ножен саблю, она лежала рядом со мной... Хорошенький, наверно, у
меня был вид... Визнер покатывался со смеху -- сейчас он уже ротмистр. Жаль,
что  я  не пошел в кавалерию... Но  этого  не  хотел мой  старик  -- было бы
слишком дорогое удовольствие, -- ну, теперь-то уж все едино... А почему? Да,
да, знаю: я должен умереть, вот почему все  едино -- я должен умереть... Как
же все-таки быть?  Послушай, Густль, ты ведь нарочно пошел  в Пратер  темной
ночью, когда никто  тебе не помешает, -- сейчас ты можешь  спокойно обо всем
подумать...  Все  это  чистейший вздор -- и поездка в Америку, и отставка, и
слишком ты глуп, чтобы взяться за что-нибудь другое, и если даже ты доживешь
до ста  лет -- воспоминание о том, что  тебе кто-то грозил разломать саблю и
назвал тебя глупым мальчишкой, а ты стоял и  ничего не мог поделать, -- нет,
раздумывать тут нечего -- что случилось, то случилось, и насчет мамы и Клары
это тоже чепуха: свыкнутся с этим,  человек со всем  свыкается...  Как  мама
убивалась, когда умер ее брат, -- а спустя месяц она уже почти что перестала
о  нем  вспоминать... она  ездила на кладбище... сперва каждую неделю, потом
каждый месяц -- теперь только раз в год, в день его смерти. Завтра день моей
смерти  -- пятое апреля.  Перевезут ли они меня в Грац? Ха-ха-ха! Вот  будет
пожива червям  в Граце! Но это  уже не моя забота, пусть другие  ломают себе
голову по этому поводу... А я-то о чем еще должен позаботиться?.. Ах да, сто
шестьдесят   гульденов  следует  Баллерту,   это  все   --  никаких   других
распоряжений мне не  надо оставлять. Письма, что ли, писать?  Зачем? Кому...
Прощаться? Э, черта с два! Это  и без того ясно,  когда человек пускает себе
пулю в лоб! Тут уж все поймут, что  ты распростился  навсегда... Если б люди
знали, как вся эта история мне  безразлична, они бы меня нисколько не жалели
-- да и чего жалеть... А что я, в сущности, имел от жизни? Одно мне хотелось
бы еще испытать: войну -- но этого долгонько пришлось бы дожидаться... А все
остальное мне  хорошо  знакомо...  Зовется ли шлюха Стеффи или Кунигунда  --
безразлично.  Все  лучшие  оперетты  я  тоже  знаю,  на   "Лоэнгрина"  ходил
двенадцать раз,  а нынче вечером был даже на оратории -- и какой-то булочник
назвал меня  глупым мальчишкой. Клянусь богом,  с меня довольно!  И мне  уже
ничто не любопытно... Стало быть, пойдем домой, медленно, совсем медленно...
Торопиться мне  ведь  действительно  незачем  -- отдохну еще  минутку-другую
здесь в Пратере,  на скамейке, словно бездомный. В постель я, разумеется, не
лягу  -- времени  выспаться у меня ведь хватит. Ах, что за воздух!  Его-то я
лишусь...
     Что случилось? Эй, Иоганн, принесите-ка мне стакан холодной воды... Что
такое?.. Где я?..  Неужели  все это мне приснилось?..  Голова трещит...  Ах,
тысяча чертей...
     ...  Никак  глаза  не раскрыть!  Почему я одет? Где ж это  я сижу? Боже
милостивый, да  ведь  я спал! Сколько  же времени я спал? Надо  взглянуть на
часы...   Ничего  не   видно...  Где  у  меня   спички?..   Наконец-то  одна
загорелась!..  Три  часа  -- а в четыре  я должен драться на дуэли,  нет, не
драться, -- застрелиться! Дуэли  не будет; я должен застрелиться, потому что
какой-то булочник назвал меня глупым  мальчишкой... А  было  ли это на самом
деле? С головой у меня что-то неладное творится... шея словно привинчена, не
могу  шевельнуться -- правая нога затекла. Встать! Встать!..  Ага,  вот  так
лучше! Уже почти рассвело... А воздух... совсем как тогда, рано утром, когда
меня на маневрах  послали в разведку и я всю ночь  провел в лесу... Это было
иное  пробуждение... тогда передо мною был иной день...  Мне  кажется, я все
еще  не вполне  этому верю. Вот она, улица,  туманная,  безлюдная, сейчас я,
наверно,  единственная  живая душа во всем Пратере.  Я уже  однажды  побывал
здесь в четыре часа утра, с  Паузингером...  мы ехали верхом -- я  на лошади
капитана Мировича, а  Паузингер  на своей  кляче... это  было в мае прошлого
года... тогда уже все цвело, все зеленело. Сейчас  все голо вокруг, но весна
скоро настанет  --  еще  два-три дня, и она тут  как  тут; появятся ландыши,
фиалки... жаль, что  мне  уж все это не  доставит  никакой радости -- каждый
нищий сможет этим наслаждаться, а я должен  умереть! Какое несчастье! А  все
остальные  будут сидеть в  саду при ресторане, за  вином, словно  ничего  не
произошло,  как  в тот  вечер,  на другой день после  того,  как  похоронили
Липпая. А Липпая ведь так любили... в полку к нему относились гораздо лучше,
чем  ко мне... так почему им не ужинать в  саду после того, как я окочурюсь?
Совсем тепло, куда теплее, чем вчера,  и такой аромат -- наверно, поблизости
что-нибудь  уже  цветет...  Принесет  ли  Стеффи цветы? И  не  подумает!  Не
таковская она, чтобы поехать в эдакую даль. Вот если бы речь шла об Адели...
Да, Адель! Мне кажется, я уж года  два не вспоминал о ней. Никогда не видел,
чтобы женщина так рыдала... В  сущности,  связь  с ней  -- самое лучшее, что
было  в  коей  жизни...  Такая скромная,  такая  нетребовательная,  я  готов
поклясться,  что  она  меня любила.  Она  была совсем,  совсем  другая,  чем
Стеффи... И почему только я ее бросил -- какая глупость! Она мне приелась --
вот в чем причина... Все вечера проводить с одной и той же девушкой... И еще
я боялся, что свяжусь всерьез -- такая плакса.
     Эх,  Густль,  надо  было  повременить  --  ведь она  одна  тебя  любила
по-настоящему!.. Как-то  она  живет  теперь? А как ей жить?  Наверно, завела
себе другого... Правда, со  Стеффи куда удобнее -- сохраняешь независимость,
все неприятности достаются другому, а мне -- одно удовольствие... Да, в этих
условиях, конечно, нельзя требовать, чтобы она явилась  на кладбище... А кто
вообще  явился  бы, не будь  он обязан!  Разве что Копецкий -- больше никто!
Все-таки печально быть таким одиноким...
     Что за  вздор! А папа, мама, Клара!.. Ну да, разумеется, я сын, брат...
но  что у нас общего, кроме этого?  Они меня любят, несомненно, -- а что они
знают  обо мне? Что я несу службу, играю в карты и  путаюсь с девками -- а в
остальном?  Что я  иногда  страшусь  самого себя,  этого  я им не  писал, --
впрочем, кажется, мне самому  раньше это было не  вполне  ясно... Да что  ты
сейчас  пускаешься  в такие рассуждения, Густль? Только еще не хватало, чтоб
ты  разревелся... Фу, черт! Печатай шаг как положено! Идешь ли на  свидание,
или на дежурство, или в  бой... кто же это сказал?.. Ах да, майор Ледерер, в
столовой, когда  рассказывали  о Винглере, что он  перед первой своей дуэлью
был бледен как смерть и его стошнило... Да, точно:  идешь ли на свидание или
на  верную смерть -- у настоящего офицера об этом ни по лицу, ни по  походке
никто  не догадается!  Ступай, Густль, так велел  майор Ледерер! Ха-ха!  Все
светлее становится вокруг... уже можно  было бы читать...  Что это за гудки?
А, там, напротив, Северный вокзал... Колонна Тегетгофа... Такой  высокой она
мне  никогда еще не казалась... Вон там стоят экипажи...  А на улице -- одни
только мусорщики... последние  мусорщики, которых  я  увижу... Ха-ха... меня
смех  разбирает всякий  раз,  как  подумаю об  этом...  никак  мне  этого не
понять...  Любопытно, у всех ли такое чувство,  когда  они в этом уже вполне
уверены? На вокзальных часах половина четвертого...  Сейчас  вопрос только в
том, застрелюсь  ли я  в  семь часов  по железнодорожному времени  или же по
венскому...
     В семь -- а почему именно в семь?.. Будто нельзя в другое время... Ну и
голоден  я, боже правый,  до чего голоден... впрочем, не  удивительно  --  с
какого же времени я не  ел?..  Со вчерашнего вечера! С шести часов вечера, в
кафе... верно! Когда Копецкий дал мне билет, я выпил кофе с  молоком  и съел
две подковки... Что скажет булочник, когда узнает... проклятый хам!.. Ах, уж
ему-то  причина известна --  быстро все сообразит, поймет,  что значит  быть
офицером.  Такой  тип может стерпеть, чтобы его  поколотили  на улице, и для
него это останется без последствий, а наш брат, пусть даже его оскорбили без
свидетелей, обречен на смерть...  Если б такой мерзавец хотя бы  имел  право
драться на дуэли -- а, нет, тогда он был бы осторожнее, не пошел бы на такой
риск...  И  этот  мерзавец  будет  жить  да  поживать,  --  а  я,  я  должен
окочуриться!  Это  он меня убил!.. Ну да, Густль,  --  сообразил наконец! Он
меня убивает! Но  так  дешево  он не отделается!  Нет, нет,  нет!  Я  напишу
Копецкому письмо,  где все расскажу  по порядку,  изложу всю эту  историю...
или,  еще лучше, -- напишу  полковнику, пошлю рапорт по начальству... совсем
как служебное донесение...  Погоди же  --  ты рассчитываешь,  что такие вещи
могут оставаться тайной? Ошибаешься,  все будет записано, сохранится на веки
вечные  --  хотел бы  я  видеть, осмелишься ли  ты после этого еще шляться в
кафе! Ха-ха! Хотел  бы я видеть -- неплохо!.. Многое я еще  хотел бы видеть,
только, к сожалению, мне это никак не удастся -- всему конец!
     А вот теперь Иоганн входит в мою комнату,  теперь он обнаруживает,  что
господин лейтенант  не ночевал  дома.  Ну,  он  будет  строить  всевозможные
догадки, но что господин лейтенант ночевал в Пратере -- это  ему, видит бог,
никак  не придет  в  голову...  А  -- сорок  четвертый  полк!  Они  идут  на
стрельбище,   --  что  ж,   пропустим  их,  станем  в  сторонку...   Наверху
распахнулось окно... прехорошенькая девочка... но хоть бы платочек накинула,
когда я смотрю на ее окно... Прошлое воскресенье это было в последний раз...
Вот  уж не  думал, не гадал, что  последней будет именно Стеффи, О, господи,
это  ведь  единственное стоящее  удовольствие...  Ну  да,  спустя  два  часа
полковник  не  спеша,  по-благородному  проследует за ними... Этим  господам
хорошо... так,  так, глаза направо! Ладно уж... Если  б вы знали, как я плюю
на вас  всех!  А --  вот сюрприз! Кацер... Когда же это его перевели в сорок
четвертый? Здорово,  здорово! Что за  рожу он корчит? Почему  показывает  на
свою голову? Твой череп меня очень мало интересует, милейший... Ах,  вот оно
что!  Нет, приятель,  ошибаешься: я  провел ночь в  Пратере... будь спокоен,
прочтешь сегодня  же  в вечерней газете! "Не может  этого быть,  --  так  он
скажет,  --  нынче утром,  когда  мы шли  на  стрельбище,  я  его  видел  на
Пратерштрассе!" Кому-то достанется мой взвод? Уж не дадут ли его Вальтереру?
Получится ерунда -- он рохля, ему куда больше подошло бы стать сапожником...
Как,  уже солнце всходит? Сегодня будет хороший  день --  настоящий весенний
день...  А ведь  если хорошенько рассудить, это же черт знает что! В  восемь
часов  утра кучер вон того фаэтона еще будет жив-здоров, а  я... ну, ну, что
за   дичь?  Только  этого  не   хватало  --  в  последнюю  минуту   лишиться
самообладания из-за кучера фаэтона... С чего  же это у меня вдруг по-дурацки
заколотилось  сердце? Неужели из-за этого?.. Нет, нет, это все потому, что я
так  долго ничего не ел.  Эх, Густль, будь же  наконец честен с собой:  тебе
страшно -- страшно потому, что ты никогда еще не стоял перед таким... Но это
тебя  не выручит, страх никогда  еще никого не выручал, каждый должен пройти
через это, один раньше, другой позже,  твой черед пришел рановато... Ты ведь
не многого стоил, так уж, по крайней мере, напоследок  веди себя прилично, я
на  этом  настаиваю!  Так,  теперь  остается  только  обдумать  --  а что, в
сущности? Все  время  я пытаюсь что-то обдумать -- а ведь так все просто: он
лежит в ящике ночного столика, заряжен, в исправности, только спустить курок
-- уж это дело совсем немудреное!..
     А вот  девушка  спешит  на работу -- так рано... бедные, бедные!  Адель
тоже служила в магазине, раза два я  заходил за ней вечером... Когда девушка
работает,  она не становится такой  бесстыжей тварью...  Если б Стеффи  жила
только  со мной,  я  бы уговорил  ее  стать модисткой или  чем-нибудь в этом
роде... А она-то как  узнает, что случилось? Из газет! Будет огорчаться, что
я  не написал ей об этом... Видно, я все-таки схожу  с ума... Какое мне дело
до того, огорчится ли она?.. Сколько же времени тянулась вся эта история?..
     С января? Ну нет, началась она, наверно, еще перед рождеством... Ведь я
из Граца  привез  ей конфеты, а к Новому году она  мне  прислала письмецо...
Верно, дома у меня ведь куча писем... нет ли там таких, которые следовало бы
сжечь?..  Гм, записка  Фальштейнера,  -- если  ее найдут, у него  могут быть
неприятности... А мне-то  что? Но ведь не такой уж это большой  труд... нет,
не  могу я все перерыть из-за одной бумажонки... Самое лучшее -- сжечь  весь
ворох... Кому он нужен? Сплошная макулатура. А те несколько книг, что у меня
есть, я, пожалуй, завещаю  Блани. "Среди льда и  ночи", -- жаль, не придется
дочитать...  последнее время  мне все недосуг было читать...  Орган?  А, это
здесь, в  церкви...  Ранняя  обедня --  давно уже я не  был  у  обедни...  в
последний раз  в  феврале, когда мой взвод был  послан в церковь... Но это в
счет  не идет --  я следил за тем, чтобы мои  люди усердно молились и вообще
вели себя прилично... Не зайти ли  мне в  церковь,  --  а вдруг во всем этом
есть  доля истины?.. Ну что ж, сегодня после обеда я это в точности узнаю...
ха-ха!  "После  обеда"  --  удачно  сострил!..  Так что  же -- стоит  зайти?
Пожалуй,  для мамы было  бы утешительно  узнать  об этом... Клара  -- та  не
придает таким вещам большого значения... Стало быть, зайдем -- вреда  это не
принесет...
     Орган, пение! Хм! Да что это? Голова кружится...  О, боже, боже,  боже!
Если б у меня был человек, с которым я  мог предварительно отвести душу... А
не исповедаться ли мне сейчас? Воображаю, как поп вытаращил бы глаза, если б
я  на  прощанье  сказал ему: "Разрешите  откланяться, ваше преподобие; пойду
застрелюсь!.. " Как мне хочется лечь на эти каменные плиты и ревмя реветь...
Нет,  нет,  --  нельзя! А  ведь  иногда так  приятно  поплакать...  Сяду  на
минутку... только бы не уснуть,  как давеча  в Пратере!..  Верующим все-таки
лучше...  Вот те на  --  у меня  вдруг затряслись  руки!..  Если  так пойдет
дальше, я напоследок сам себе так опротивлю,  что от одного стыда наложу  на
себя руки! Вон та старушенция --  любопытно, о чем она еще может молиться?..
А не сказать ли мне ей: "Слушайте, помолитесь и за меня... Я толком не знаю,
как это  делается...  "  Ха-ха!  Видно,  от мысли,  что смерть  так  близка,
глупеешь! Встать!  О  чем мне напоминает  эта  мелодия?  Великий боже!  Да о
вчерашнем вечере!
     Прочь,  прочь! Уж этого  я  не  вынесу!..  Тсс!  Только  не  шуметь, не
волочить  саблю по плитам, не мешать  людям молиться -- вот  так! На  свежем
воздухе все-таки легче... Светло... Ах, эта минута ближе и ближе -- лучше бы
уж все было позади!  Мне следовало сделать это сразу -- в Пратере... никогда
не надо выходить без револьвера... Был бы револьвер при мне вчера вечером...
О, господи! Я мог бы зайти  в кафе  позавтракать... Я  голоден... Раньше мне
всегда казалось странным, что приговоренные к смерти в день казни утром пьют
кофе и выкуривают сигару...  Черт  возьми, да  я ведь  почти  что  не курил!
Совсем  не хотелось курить!  Странно: мне  охота зайти в свое кафе; ведь оно
уже открыто, из наших там еще  никого нет, а если кто и зайдет... он  в этом
увидит  только свидетельство моего  хладнокровия...  "В шесть часов  он  еще
завтракал  в кафе,  а в семь  застрелился... " Я опять совершенно спокоен...
Такое удовольствие  шагать, и самое  приятное --  что меня никто к  этому не
принуждает. А ведь, если б только  я захотел, еще не поздно расплеваться  со
всем этим Вздором... Америка... Как  ты  сказал -- "вздор"?  Что, по-твоему,
"вздор"? Похоже, что я рехнулся... Эге -- уж не потому ли я так спокоен, что
все еще воображаю, будто  я отнюдь  не  обязан... Нет! Обязан! Обязан! Я сам
этого хочу!  Да  неужели,  Густль, ты вообще способен себе представить,  что
снимешь мундир и удерешь? И проклятый хам давился бы со смеху, а Копецкий --
тот перестал бы подавать тебе руку... Мне уже сейчас кровь бросилась в лицо.
Полицейский отдает мне честь. Надо ответить... "Здорово!" Я даже  сказал ему
"здорово!"... Ну, маленьким людям это всегда приятно... Вообще на меня никто
не может быть  в обиде, вне службы я на  многое  смотрел  сквозь  пальцы. На
маневрах  я всех сверхсрочных угощал папиросами; а раз я слышал,  как позади
меня  солдат во  время  упражнения  в  ружейных приемах что-то  проворчал  о
"проклятой муштре", и, однако, я не подал на него рапорт,  а  только  сказал
ему:  "Эй,  вы!   Поосторожнее,  если  такое   услышит  кто  другой  --  вам
несдобровать!"  Дворец...  Кто  сегодня  несет  караул?  Босняки  --  у  них
молодцеватый  вид, -- еще совсем  недавно наш подполковник сказал:  "Когда в
семьдесят восьмом году мы были там, внизу, никто бы не поверил,  что они так
храбро будут  отражать  наши атаки!.."  Господи боже,  как  бы  мне хотелось
участвовать  в  таком  деле...  Там, на  скамейке,  -- солдаты; все  встают.
Здорово, здорово!  Как досадно, что нам никак не удается повоевать!  Гораздо
красивее было бы на поле битвы, за  родину, чем  так... Да, господин доктор,
--  вы,  можно  сказать,  вышли сухим из воды!..  А  не мог ли бы кто-нибудь
заменить  меня  на дуэли? Честное слово,  мне следовало бы оставить  записку
такого содержания  -- просить  Копецкого или Виметаля драться вместо меня  с
этим типом... Эх, эх, господин доктор, очень досадно, что вам это так дешево
обойдется! А впрочем -- ерунда! Не все  ли равно, что произойдет потом? Я-то
никогда  уж этого не  узнаю! А деревья распускаются... В Народном саду я раз
заговорил с одной  особой... Она была  в красном  платье...  Жила  на  улице
Строндги -- потом с ней спутался Рохлиц... Кажется, он и сейчас еще живет  с
ней, но  никогда уже о ней не упоминает, -- пожалуй, стыдится... А Стеффи --
та  еще спит... как она мила, когда спит...  можно подумать, что она -- сама
невинность. Правда, когда они спят, у всех у них такой вид! Надо бы все-таки
написать ей  несколько слов... а почему  нет? Так ведь  уж принято -- всегда
напоследок  пишут письма.  И Кларе  я  должен  был бы  написать,  чтобы  она
старалась утешить  папу  и  маму,  и  вообще  все  то,  что  пишут по такому
случаю... и Копецкому  тоже... Честное слово, мне начинает казаться, что все
будет  не  так тяжко, если  я прощусь  кое с  кем... И  донесение  полковому
командиру, и сто шестьдесят гульденов для  Баллерта... в  сущности, еще куча
дел...  Ну,  меня ведь  никто не  принуждает сделать это  непременно  в семь
часов... В восемь  часов тоже еще  не  поздно перейти в небытие...  Небытие,
да-да, именно так это называется -- тут уж ничего не поделаешь...
     Рингштрассе -- скоро я войду в свое кафе... Меня даже  как будто радует
мысль, что я  скоро позавтракаю... прямо невероятно! Ну да, после завтрака я
закурю сигару, а затем пойду домой и сяду писать.. Прежде всего -- донесение
начальству, затем  -- письмо Кларе, после этого -- Копецкому,  напоследок --
Стеффи... А  что мне писать этой дряни?.. "Дорогая моя  детка, ты, верно, не
думала..." Как глупо! Очень уж глупо! "Дорогая  моя детка, горячо  благодарю
тебя..."
     "Дорогая моя детка,  не могу, прежде  чем уйти из этого мира..." Да,  в
сочинении  писем я никогда не  был  силен... "Дорогая  моя детка,  последнее
прости от твоего Густля..." Ну и удивится же она! Все-таки счастье, что я не
был  в  нее  влюблен...  Печально,  должно  быть,  когда  любишь  женщину  и
приходится... Ну,  ну,  Густль, не расстраивайся,  и так все  это достаточно
печально... После Стеффи  нашлось бы <i>еще</i>  немало других, и,  наконец, -- кто
знает,  быть может, такая, которая чего-нибудь да стоила бы, молодая девушка
из хорошей семьи,  с солидным приданым -- так хорошо все могло устроиться...
Кларе я должен подробно объяснить, что другого выхода у меня не  было... "Ты
должна простить меня, сестричка! Прошу тебя, утешай дорогих наших родителей.
Я  знаю, что всем  вам  доставил немало  забот  и огорчений; но  верь мне, я
всегда  крепко любил вас всех  и  надеюсь, дорогая моя  Клара,  что  ты  еще
найдешь  счастье  и сохранишь память о твоем несчастном брате..." Ах,  будет
лучше, если  я  совсем ей  не напишу!..  Мне  уже  хочется  плакать... Слезы
навертываются на глаза при одной мысли об этом... Разве что напишу Копецкому
-- товарищеское  прости,  с  просьбой передать  другим...  Как  -- уже шесть
часов? А, нет! Половина шестого... три четверти. Какая миленькая мордашка!..
А та черноглазая девочка, которую я так часто встречаю на улице Флориани, --
она-то что  скажет? Да ведь она не знает,  кто я  такой, -- только удивится,
что меня больше  не  видать.  Третьего дня  я  твердо  решил  следующий  раз
заговорить  с  ней.   Заигрывала  она  со  мной   достаточно...  совсем  еще
молоденькая, может быть, еще невинна!.. Да, Густль! Никогда не откладывай на
завтра то, что можешь сделать  сегодня!.. Вот этот прохожий тоже, верно, всю
ночь не  спал, но он-то потихоньку пойдет домой  и  уляжется  --  и я  тоже!
Ха-ха-ха! Дело становится  серьезным, Густль,  да!.. Впрочем, если б не было
страшновато --  это был бы сущий  пустяк, и в  общем  -- мне ведь приходится
самому об этом судить, -- я держусь храбро... Куда же я иду? Мое кафе -- вот
оно... Еще только убирают... Все равно -- зайдем.
     Вон там,  в  глубине, стол,  за  которым эта компания  всегда играет  в
тарок...  Удивительно  -- я  никак  не  могу себе представить,  что мужчина,
который всегда сидит у самой стены, -- тот самый, который меня... Никого еще
нет...  Где же кельнер?..  Эй! Вышел из кухни...  на  ходу второпях надевает
фрак -- вот уж  это  совсем не нужно!.. Ах, ему-то нужно...  Он  сегодня еще
будет прислуживать другим!
     -- Честь имею кланяться, господин лейтенант!
     -- Доброе утро!
     -- Так рано сегодня, господин лейтенант?
     -- Нет, не надо -- я спешу, останусь в шинели.
     -- Что прикажете, господин лейтенант?
     -- Кофе с молоком и пенкой.
     -- Сию минуту, господин лейтенант.
     А --  вот газеты... утренние газеты... Нет ли в них чего-нибудь? О чем,
собственно? Никак, я собираюсь посмотреть, напечатано ли там, что я покончил
с собой? Ха-ха-ха!  Чего  же это я все стою  да стою?..  Ся-дем-ка у окна...
Оказывается,  он  уже поставил мне кофе...  Занавеску я  задерну -- вот так;
противно, когда прохожие заглядывают... Правда, на улице еще ни  души... Ах,
какой  вкусный  кофе!  Да, завтрак  --  не обман  презренный! Совсем  другим
человеком становишься  -- вся эта катавасия получилась из-за того, что  я не
поужинал... Зачем этот кельнер опять явился? Ага, принес булочки...
     -- Господин лейтенант уже слышали?
     -- О чем? -- Боже правый, неужели он уже что-нибудь знает? Глупости, не
может этого быть!
     -- Господина Габетсвальнера...
     Что  такое?  Ведь это  -- фамилия того булочника...  что кельнер скажет
сейчас?.. Неужели булочник уже успел побывать здесь? Неужели еще вчера пошел
сюда и все рассказал?.. Почему же кельнер не продолжает?.. Да ведь он что-то
говорит...
     -- Сегодня в полночь хватил удар.
     -- Что?..
     Нельзя, нельзя мне  так  кричать...  Нельзя  и  виду подать, будто... а
вдруг это мне приснилось? Надо еще раз его спросить:
     -- Кого хватил удар? --  Отлично, отлично, я сказал это таким небрежным
тоном!
     -- Владельца булочной, господин лейтенант!.. Да ведь господин лейтенант
его сколько раз видали... Толстяк, который каждый  день под  вечер  играл  в
тарок  рядом  с  господами  офицерами...   играл  он  всегда  с   господином
Шлезингером  и господином Визнером, у которого  магазин искусственных цветов
на той стороне улицы!
     Нет, я  не сплю -- все в точности совпадает, -- и,  однако, я не совсем
еще  верю  его  словам, -- я  должен  еще раз  спросить его...  опять  будто
невзначай...
     --  Стало быть, его хватил удар?..  Почему бы так?  Откуда  вы об  этом
узнали?
     --  Да  ведь, господин лейтенант,  кому  же узнать раньше  всех, как не
нашему брату,  -- булочка, которую  господин  лейтенант  сейчас кушают, тоже
ведь от господина Габетсвальнера. А сказал нам это мальчик, который утром, в
половине пятого, приносит товар.
     Святый боже,  только не выдать себя...  мне  хочется кричать... хочется
хохотать...  хочется расцеловать этого...  как его? Рудольфа... Но мне нужно
задать ему еще один вопрос... Если человека хватил удар, это еще не  значит,
что он умер... мне нужно  спросить, умер  ли он... но совсем спокойно, какое
мне дело  до  владельца булочной; лучше  мне  смотреть в  газету,  пока буду
спрашивать...
     -- Он умер?
     -- Ну разумеется, господин лейтенант; тут же, на месте.
     Чудесно! Чудесно! А кто знает  -- возможно, это случилось потому, что я
зашел в церковь?
     --  Вечером  он был  в  театре; упал у  себя  на лестнице -- привратник
услышал шум... Ну вот, они его внесли  в квартиру, а когда  пришел врач, все
уже давно было кончено.
     -- Очень печально. Мужчина во цвете лет. --  Я превосходно сказал  это,
никто  ни  о чем  не  догадался  бы... а  ведь мне  приходится изо всех  сил
сдерживать себя, чтобы не заорать или не прыгнуть на бильярд.
     -- Да, господин лейтенант, очень печально; такой был славный  господин,
двадцать лет подряд приходил к нам изо дня в день, он и наш хозяин -- старые
прия
     тели. А жена, бедняжка...
     Кажется, еще никогда  в  жизни  я так не радовался... Он умер  -- умер!
Никто ничего не знает, и ничего не произошло! Какое счастье, какое сказочное
везение,  что я  зашел  сюда,  в  кафе!.. Не  будь  этого,  я бы застрелился
совершенно зря. Значит, судьбе так угодно  было... Где же этот Рудольф?.. А,
вон там -- болтает с мальчишкой, который продает сигары  и папиросы... Итак,
он  умер,  умер  --  мне  все  еще  не верится! Как  мне хочется пойти туда,
убедиться в этом своими глазами! Возможно, удар приключился с ним от ярости,
от той злобы, которую он  сдерживал... Э, да какое  мне дело, от чего! Самое
главное:  он умер, и я могу жить, опять могу располагать собой!.. Странно --
я  все  время  макаю  в  кофе  булочку,   которую  для  меня  спек  господин
Габетсвальнер! Очень вкусно, господин фон  Габетсвальнер! Объедение! Так,  а
теперь недурно бы выкурить еще сигару...
     -- Рудольф! Эй, Рудольф! Перестаньте наконец морочить мальчишке голову!
     -- Что угодно, господин лейтенант?
     -- Дайте "Трабукко"...
     Я так рад,  так  рад...  Что бы мне такое сделать?..  Что  бы мне такое
сделать?.. Что-то я  должен  сделать,  иначе меня  тоже  хватит  удар  -- от
избытка  радости!..  Через четверть часа я махну в  казарму и  велю  Иоганну
сделать мне  холодное обтирание!.. В половине восьмого -- ружейные приемы, в
половине десятого -- маршировка. Стеффи я напишу,  что на  сегодняшний вечер
она должна освободиться во что бы то  ни стало! А в четыре часа пополудни --
погоди,  любезный!  погоди,  любезный!  Я в  самом подходящем  настроении...
Изрублю тебя в кусочки!

        ФРАУ БЕРТА ГАРЛАН
     Медленно  спускалась  она  с  холма, не по  широкой  извилистой дороге,
ведущей в город, а по узкой тропинке  между  виноградниками.  Она держала за
руку маленького сына, он шел все время на шаг впереди нее, так как для обоих
не хватало места. Заходящее солнце светило ей прямо в  лицо, и лучи его были
еще  так ярки, что Берте пришлось глубже надвинуть на лоб  темную соломенную
шляпу  и опустить глаза. Склоны горы,  к  которым  лепился городок, окутывал
золотистый тумак, внизу поблескивали крыши, а вдали от города,  средь лугов,
сверкая, несла  свои воды река. Воздух был совершенно  недвижим, и  вечерняя
прохлада, казалось, наступит еще не скоро.
     Берта на минуту остановилась и огляделась вокруг. Она была здесь совсем
одна с ребенком, удивительная тишина окружала ее. И наверху, на кладбище, ей
сегодня тоже  никто не  встретился, даже  старуха, которая  обычно  поливала
цветы  и  ухаживала  за могилами,  -- Берта  иногда беседовала с нею.  Берте
показалось, что она  уже очень давно из дому и давно ни с кем  не  говорила.
Вдруг где-то на колокольне пробило шесть  часов.  Значит, не прошло  и часа,
как она вышла из своей квартиры, а с тех пор, как она разговорилась на улице
с красивой фрау Рупиус -- и того меньше. И даже те несколько  минут, что она
стояла у могилы мужа, показались ей теперь совсем далекими.
     -- Мама!  --  внезапно окликнул ее  мальчуган.  Он  высвободил  руку  и
побежал вперед. -- Мама, я могу ходить быстрей тебя!
     -- Подожди же, Фриц! -- воскликнула Берта. -- Ты ведь не  оставишь маму
одну. -- Она догнала его и снова взяла за руку.
     -- Мы уже идем домой? -- спросил малыш.
     -- Да, Фриц, мы сядем  у открытого окна и не отойдем от  него, пока  не
стемнеет.
     Вскоре они достигли подножья  холма и неторопливо направились  к городу
по тенистой каштановой аллее, что тянулась вдоль побелевшей  от пыли большой
дороги. И  здесь  им редко  встречались прохожие.  По  дороге  навстречу  им
проехало  несколько  телег,  возчики  брели  рядом  с  кнутом  в  руке,  два
велосипедиста  катили   за   город,  вздымая  тучи  пыли.   Берта   невольно
остановилась и смотрела им вслед, пока они почти совсем не скрылись из виду.
Малыш тем временем влез на скамью.
     --  Посмотри-ка,  мама,  что  я  умею,  --  крикнул он  и  приготовился
спрыгнуть. Мать схватила его за руки и осторожно сняла со скамьи. Затем  она
села.
     -- Ты устала? -- спросил мальчик.
     -- Да, -- ответила она и сама удивилась, что это на самом деле так. Ибо
только  теперь  она  почувствовала,  как  сильно  утомил  ее  зной,  и  едва
преодолевала дремоту. На ее памяти в середине мая еще не бывало таких жарких
дней.  Со  скамьи, где она сидела,  она  могла  окинуть взглядом дорогу,  по
которой  только  что шла: сверкая на  солнце, тропинка  взбегала вверх между
виноградниками до ярко освещенной кладбищенской стены.  Такую прогулку Берта
обычно совершала два-три раза  в неделю. Уже давно путь на кладбище стал для
нее только  прогулкой. Когда  она там,  наверху,  шла  по  усыпанной гравием
дорожке между крестами и могильными  плитами и  у  могилы мужа творила тихую
молитву  или клала  на  холмик  несколько  полевых цветов,  сорванных  ею по
дороге, она не  испытывала  ни малейшей скорби. Правда, прошло уже три года,
как она его похоронила, -- ровно столько, сколько она прожила с ним.
     Глаза ее сомкнулись. Она вспомнила, как приехала  в  этот  город спустя
несколько  дней  после  свадьбы  сыгранной  в  Вене. Они совершили небольшое
свадебное  путешествие,  какое  мог  себе  позволить  человек  со  скромными
средствами, женившийся на бесприданнице. В Вене они сели на пароход, поплыли
вверх  по Дунаю  и провели  несколько дней в  Вахау, в маленькой  деревушке,
совсем близко от города, где должны  были поселиться.  У Берты еще отчетливо
сохранилась  в памяти небольшая гостиница, где они жили, садик  у  реки, где
они,  бывало,  сидели  после  захода солнца,  спокойные  и немного тоскливые
вечера,  столь  мало  похожие на времяпрепровождение молодоженов, какое  она
рисовала себе, когда была совсем юной девушкой. С этим ей, конечно, пришлось
примириться.
     Ей исполнилось двадцать шесть лет, и она была совершенно одинока, когда
к ней посватался Виктор Матиас  Гарлан. Родители ее недавно умерли. Один  ее
брат  давно  уехал в Америку  искать счастья в  торговле, младший брат  стал
актером,  женился на актрисе и  выступал на сценах  третьеразрядных немецких
театров. С  другими  родственниками она  едва поддерживала  связи  и  бывала
только у двоюродной сестры, вышедшей  замуж  за адвоката.  Но и эта дружба с
каждым годом охладевала, так как молодая женщина всецело посвятила себя мужу
и детям и мало интересовалась незамужней подругой.
     Гарлан был дальним родственником покойной матери Берты; раньше он часто
бывал у них в доме и как-то  неловко ухаживал за молодой девушкой.  Тогда  у
Берты не было никаких  причин поощрять его, жизнь и счастье рисовались  ей в
ином свете.  Она была молода и  красива, семья их жила хотя и небогато, но в
достатке, и ее куда сильнее манила надежда стать выдающейся пианисткой, быть
может, женой артиста, объездить свет, чем вести скромный образ жизни в кругу
семьи. Но эта надежда вскоре померкла,  ибо  отец ее однажды, в угоду  своим
мещанским предрассудкам,  запретил  ей  впредь  посещать консерваторию и тем
самым положил конец и ее мечтам об  артистическом поприще, и ее отношениям с
молодым  скрипачом,  который  впоследствии стал такой  знаменитостью.  Потом
прошло  несколько  лет в каком-то  странном дурмане; сначала она  испытывала
разочарование,  даже  скорбь, но  это, разумеется,  длилось  недолго.  Затем
появились два претендента на ее руку, молодой врач и коммерсант; ни за того,
ни за  другого  она  не  пожелала выйти замуж: за  врача потому, что  он был
слишком уродлив, за коммерсанта потому, что он жил в  провинциальном городе.
Родители не очень уговаривали ее.  Однако, когда  Берте исполнилось двадцать
шесть  лет  и отец ее, обанкротившись, потерял свое небольшое  состояние, ей
пришлось  выслушивать  запоздалые упреки по всевозможным поводам,  о которых
она  сама начала забывать, -- ее попрекали  прежними артистическими планами,
давней  безнадежной  историей  со  скрипачом,  отказами уродливому  врачу  и
провинциальному коммерсанту. В то время Виктор Матиас  Гарлан уже не  жил  в
Вене.  Страховое общество,  в котором он  служил с двадцатилетнего возраста,
назначило  Гарлана,  по  его собственному желанию, заведующим вновь открытым
отделением  в  небольшом  городке  на  Дунае,  где  жил  его  женатый  брат,
виноторговец.  Тогда Гарлан заехал  попрощаться с семьей  Берты  и  в долгом
разговоре с нею, который произвел на Берту некоторое впечатление, упомянул о
том, что добивался перемещения в маленький город, потому что уже стареет, не
помышляет больше  о  женитьбе  и хотел бы  обрести  домашний  уют у  близких
родственников. Родители Берты подшучивали над его  настроением, им казалось,
что  он  просто хандрит, Гарлану ведь  едва  исполнилось сорок лет. Но Берта
сочла его доводы очень разумными, ибо ей Гарлан никогда не  казался молодым.
В последующие  годы  Виктор  Матиас Гарлан  часто приезжал в Вену по делам и
никогда не  упускал  случая  навестить  их семью.  Берта обычно  после ужина
играла  на рояле,  и он  слушал  ее с  каким-то благоговением; Гарлан  часто
говорил о своих маленьких племянниках, о том, что оба они очень музыкальны и
что он  много  рассказывает  им  о  фрейлейн Берте,  как о самой  выдающейся
пианистке, которую он  когда-либо слышал. Это казалось странным, и  мать  не
могла удержаться от замечаний, что Гарлан со времени своего прежнего робкого
предложения  не решается делать ни малейшего намека на прошлое или тем менее
-- на возможное будущее; ко  всем упрекам, которые  приходилось  выслушивать
Берте,  прибавился  еще  один:  что  она слишком  равнодушно,  даже  холодно
относится к Гарлану. Берта лишь качала головой, ибо тогда и не думала о том,
чтобы   выйти   замуж   за  этого  довольно   беспомощного,   преждевременно
состарившегося  человека.  После  внезапной  смерти  матери  -- когда  Берту
постигло  это  несчастье,  отец  ее уже несколько  месяцев лежал  больной --
Гарлан снова появился в Вене и сообщил, что первый раз в жизни взял месячный
отпуск. Берта отлично понимала, что он приехал только ради нее, чтобы помочь
ей  в это  тяжелое время. И  когда  через неделю после похорон матери умер и
отец, Гарлан показал себя как преданный друг и к тому же как человек большой
энергии,  которой  она в  нем и  не  подозревала.  Он  убедил  свою невестку
приехать  на  несколько  недель  в  Вену,  чтобы  на   первых  порах  помочь
осиротевшей девушке и  не" много развлечь ее,  сам же умело  и быстро уладил
все ее дела.  Его  доброта и сердечность очень поддержали Берту в те тяжелые
дни, и когда  он,  по окончании отпуска, спросил ее, хочет ли она стать  его
женой,  она приняла его предложение с чувством  глубокой  благодарности. Она
отлично  знала, что иначе вынуждена будет,  вероятно,  уже  через  несколько
месяцев бегать  по  урокам, чтобы  заработать  на  жизнь,  кроме  того,  она
прониклась таким уважением к Гарлану и так привыкла к нему, что когда он вез
ее в церковь, к венцу, и в карете впервые спросил, любит ли она его, она  со
всей искренностью ответила: "Да".
     Конечно, уже в первые дни замужества Берта поняла,  что любви к  мужу у
нее  нет.  Ласки  его  она  воспринимала сначала с  некоторым  удивлением  и
разочарованием,  потом  -- равнодушно, и лишь  когда  она почувствовала себя
матерью, у  нее  явилось желание  отвечать на них.  К тихому быту маленького
городка  она быстро привыкла, тем легче что и в Вене жила довольно замкнуто.
В семье мужа она чувствовала себя очень хорошо: деверь казался ей любезным и
веселым,  хотя  иногда  грубоватым;   жена  его  была  женщина  добродушная,
временами немного грустная. Племянник  -- красивый  и дерзкий мальчик, когда
Берта приехала в  город, ему  было тринадцать лет; племянница -- очень тихая
девочка девяти лет, с огромными, удивленными глазами, она с первого дня всем
сердцем привязалась к Берте. Когда у Берты родился ребенок,  дети радовались
ему, как  долгожданной игрушке,  и в последующие  два года Берта чувствовала
себя  совершенно счастливой.  Да, иногда ей даже казалось, что судьба ее  не
могла бы  сложиться  благоприятней.  Большой  город  с его шумом и сутолокой
представлялся  ей в воспоминаниях чем-то непривлекательным,  даже опасным. А
когда  однажды она поехала  туда с  мужем за покупками и день,  как на грех,
выдался тоскливый, ненастный, она поклялась никогда больше не затевать такой
скучной и бесполезной поездки, отнимающей к тому же целых три часа.
     Муж ее  умер внезапно,  весенним утром, спустя три года после  свадьбы.
Она была  глубоко потрясена. У  нее  и  в  мыслях  не  было,  что  это может
случиться. Она снова оказалась в очень стесненных обстоятельствах. Вскоре ее
невестка  нашла  хороший  способ  помочь  вдове,  так,  чтобы  помощь эта не
походила на милостыню. Она предложила Берте обучать ее детей игре на рояле и
достала ей уроки еще в  нескольких домах.  По безмолвному уговору, все  вели
себя так,  будто  она  согласилась  давать  эти уроки лишь для  того,  чтобы
немного развлечься, и  если ей платят за них,  то потому, что не хотят даром
пользоваться ее временем и трудом.  Денег, которые она зарабатывала уроками,
вполне  хватало,  чтобы пополнить  ее бюджет и позволить ей вести  привычный
образ жизни. Когда она преодолела боль утраты  и скорбь  об умершем,  к  ней
вернулись  прежняя  жизнерадостность  и  веселость.  Она  и  раньше не  была
избалована  и  потому теперь не чувствовала  лишений.  Думая о будущем,  она
сосредоточила  все свои  заботы  на воспитании  ребенка,  и  только  изредка
приходила ей  в  голову мысль о  возможности нового замужества, мысль всегда
мимолетная, ибо она не знала никого, кто мог бы внушить ей подобные надежды.
Иногда  она  просыпалась под утро,  и вокруг  нее реяли  юные грезы,  но они
понемногу рассеивались в монотонном течении дня.  Только с наступлением этой
весны  почувствовала  она, что  лишилась былого покоя; она уже не спала  так
безмятежно,  без  сновидений, как раньше, по  временам  испытывала  какую-то
тоску,  которой никогда  не  знала  прежде, а  удивительнее  всего  было  то
внезапное изнеможение, которое охватывало ее иногда среди бела дня; в  такие
минуты  ей  казалось, что  она ощущает, как кровь  бежит по ее  жилам, и это
напоминало ей дни ее ранней  юности.  Сначала это  чувство, хотя и знакомое,
было все-таки совсем чуждо  ей, словно  кто-то из подруг поведал  ей о  нем.
Только  когда  оно стало повторяться все  чаще и  чаще, она вспомнила, что и
сама уже раньше знала его.
     Берта вздрогнула,  ей почудилось, будто  она  пробудилась  от глубокого
сна. Она открыла  глаза. Воздух словно дрожал и плыл вокруг нее. Дорога была
уже наполовину в  тени, кладбищенская стена  наверху, на холме, не озарялась
солнцем; Берта быстро тряхнула  головой, словно для того, чтобы окончательно
проснуться. Ей показалось,  будто  прошел  целый день, целая ночь с тех пор,
как она  села на эту  скамью. Как могло случиться,  что время пронеслось так
быстро? Она осмотрелась кругом. Где ее мальчик? Вот он, позади нее, играет с
детьми доктора  Фридриха,  няня  стоит возле  них на  коленях и помогает  им
строить замок из песка. На аллее появилось теперь больше народу, чем раньше.
Берта знала почти  всех, ежедневно встречала она одних и тех же людей.  Но с
большинством из них разговаривала редко, и потому  они мелькали  перед  нею,
как тени. Вот прошел седельный мастер Петер Новак с женой, доктор  Реллингер
проехал  в  маленьком  экипаже  и  поклонился  ей,  вот  прошли  обе  дочери
домовладельца  Венделейна, а  там медленно проехали  на  велосипеде за город
лейтенант  Байер  с  невестой. На время все движение  прекратилось,  и Берта
слышала позади  себя  только  смех  детей.  Затем она  увидела,  как  кто-то
медленно идет из города, и уже издали узнала господина Клингемана, который в
последнее время стал часто заговаривать с нею. Двенадцать или пятнадцать лет
тому  назад он переселился в этот город из Вены; говорили, что раньше он был
врачом, но из-за профессиональной ошибки или еще худшего проступка принужден
был оставить врачебную практику. Другие утверждали, что он вообще никогда не
получал  врачебного диплома и,  как недоучившийся  студент,  в конце  концов
оставил ученье. Сам он выдавал себя за философа, который пресытился жизнью в
большом городе и потому переехал в маленький городок,  где мог прилично жить
на остатки своего  состояния. Ему было теперь лет сорок пять, не больше,  он
был  еще   в  расцвете  сил,  но   часто  казался   каким-то  потрепанным  и
непривлекательным. Уже издали  он  заулыбался молодой вдове, но  не  ускорил
шага  и,  наконец, остановился перед  нею  с насмешливым поклоном --  так он
приветствовал всех и каждого.
     -- Добрый вечер, красавица, -- сказал он.
     Она  ответила  на его  поклон.  Как раз  сегодня  он,  видимо, старался
выглядеть  молодым  и  элегантным.  Темно-серый  сюртук  плотно облегал  его
фигуру,  голову  покрывала  коричневая соломенная  шляпа  с  узкими полями и
черной лентой; на  шее болтался маленький красный, криво повязанный галстук.
Он  с минуту  постоял  молча, покрутил белокурые, слегка тронутые се"  диной
усы, затем спросил:
     -- Вы были там, наверху, сударыня?
     Довольно презрительно, не поворачивая ни  головы,  ни  глаз, он показал
через  плечо  на  кладбище. Клинге-ман  слыл во всем  городе человеком,  для
которого нет ничего святого,  и  Берта, пока он  стоял  перед нею, вспомнила
все,  что о нем рассказывали. Было известно, что  он сожительствует со своей
кухаркой -- впрочем, он называл ее  "экономкой" -- и одновременно с хозяйкой
табачной  лавочки;  та  обманывала его  с капитаном расквартированного здесь
полка, о чем  он гордо и  печально поведал Берте;  кроме того, в городе было
несколько девиц на выданье, которые до известной степени  интересовались им.
Когда кто-нибудь  намекал  на  это обстоятельство, он  отпускал  насмешливые
замечания о браке вообще; некоторые ставили ему в упрек подобные взгляды, но
в конце концов это даже вызывало уважение к нему.
     -- Я просто гуляла, -- ответила Берта.
     -- Одна?
     -- О нет, с сыном.
     -- Верно, да вот и он! Привет тебе, маленький смертный!
     Говоря это, он смотрел поверх малыша.
     -- Можно мне  на минутку подсесть к вам, фрау  Берта? --  Он насмешливо
произнес ее имя и сел,  не дожидаясь ответа. --  Я слышал сегодня утром, как
вы играли
     на рояле, -- продолжал он. -- Знаете, какое у меня впечатление? Музыка,
должно быть,  заменяет  вам  все. -- Он  повторил:  "все"  и  при  этом  так
посмотрел  на нее, что она покраснела. Затем  продолжал: --  Очень жаль, что
мне редко удается слышать вас! Если я случайно не прохожу мимо вашего  окна,
когда вы играете...
     Берта заметила, что он все ближе придвигается к ней и рукой касается ее
руки. Невольно она отодвинулась. Вдруг она  почувствовала, как  сзади кто-то
обнял  ее, откинул ей голову назад  и  прикрыл рукой глаза.  На мгновенье ей
почудилось, будто рука Клин-гемана лежит у нее на веках, и она крикнула: "Вы
с ума сошли!" Смеющийся мальчишеский голос у нее за спиной ответил:
     -- Нет, как это смешно, когда ты говоришь мне "вы", тетя Берта!
     --  Дай  мне  хоть  глаза открыть, Рихард!  --  сказала  Берта, пытаясь
отвести его руки от своих глаз, затем повернулась и спросила: -- Ты идешь из
дому?
     -- Да, тетя, кстати я принес тебе газету.
     Берта  взяла у  него газету и стала ее просматривать. Клингеман встал и
обратился к Рихарду.
     -- Вы уже сделали все уроки? -- спросил он.
     -- Нам больше не задают  никаких  уроков, господин Клингеман, в июле мы
получаем аттестат зрелости.
     -- Так вы и в самом деле на будущий год уже станете студентом?
     -- На  будущий  год? Осенью! --  При этом он щелкнул по газете, которую
держала тетка.
     -- Что тебе нужно, невоспитанный мальчишка?
     -- Тетя, будешь ты навещать меня в Вене?
     -- И не подумаю! Буду рада избавиться от тебя.
     -- Вот едет господин Рупиус, -- сказал Рихард.
     Берта  опустила газету. Она взглянула  туда, куда был  устремлен взгляд
Рихарда. По аллее  из города служанка катила  кресло  на колесах, в  котором
сидел  мужчина  с непокрытой головой, мягкая шляпа лежала <i>у</i> него на коленях,
плед  спускался с  колен  на ноги.  Лоб  у него был высокий, волосы гладкие,
белокурые, поседевшие на висках, глаза большие, выразительные. Проезжая мимо
скамьи,  он только слегка склонил голову, но не улыбнулся.  Берта знала, что
он  наверняка велел бы  остановиться, если бы  она  была  одна; он посмотрел
только на  нее, и  его приветствие словно  бы  предназначалось ей одной.  Ей
показалось, что взгляд его никогда <i>еще</i> не был так серьезен, как сегодня. Это
очень  опечалило  ее,  потому  что она чувствовала глубокую симпатию к этому
разбитому параличом человеку. Когда он проехал, Клингеман сказал:
     -- Бедняга! А женушка, должно быть, опять в Вене?
     -- Нет, -- чуть ли не  сердито  ответила Берта, -- я говорила с нею час
тому назад.
     Клингеман  замолчал, так как почувствовал,  что дальнейшие  замечания о
таинственных   поездках   фрау   Рупиус  противоречили   бы  его   репутации
свободомыслящего человека.
     -- Он действительно больше никогда не сможет ходить? -- спросил Рихард.
     -- Никогда, -- ответила Берта.
     Она  знала  это,  потому  что ей однажды сказал  об  этом сам  господин
Рупиус, когда она  навестила  его в те дни,  что  жена его  была в  Вене. Но
сегодня он показался  ей особенно несчастным,  ибо, как  раз когда  господин
Рупиус  проезжал мимо, она,  читая  газету, увидела  имя человека,  которого
считала   счастливцем.   Невольно  прочла  она   еще  раз:  "Наш  знаменитый
соотечественник  Эмиль  Линдбах несколько  дней тому назад вернулся  в  Вену
после гастролей в Испании и во Франции, которые принесли ему шумный успех. В
Мадриде замечательный артист имел честь играть в присутствии королевы. 24-го
числа  сего месяца  Линдбах примет  участие в  благотворительном концерте  в
пользу жителей Форарльберга, пострадавших от  недавнего наводнения,  концерт
этот вызывает живой интерес у публики, несмотря на конец сезона".
     Эмиль Линдбах! Берте было довольно трудно представить себе, что это тот
самый  человек,  которого  она  прежде  любила,  --  когда  же это  было? --
двенадцать  лет тому  назад.  Двенадцать лет! Она  почувствовала, как  кровь
бросилась ей в лицо, будто ей вдруг стало стыдно, что она так постарела.
     Солнце зашло. Берта  взяла мальчика  за руку, распрощалась  со всеми  и
медленно пошла  домой. Дом, где она  жила, стоял  на одной из новых улиц; из
окон  второго  этажа открывался вид на  холмы,  напротив расстилался большой
пустырь. Берта поручила своего малыша служанке, села у  окна, взяла газету и
стала опять читать. У нее  была привычка просматривать прежде всего  новости
искусства;  привычка  эта укоренилась с детства,  когда она обычно  ходила с
братом, -- с тем, что стал актером, -- на галерку Бургтеатра.  Ее  интерес к
искусству, естественно,  возрос,  когда  она стала учиться  в консерватории;
тогда она  знала имена даже самых незначительных актеров, певцов, пианистов,
а  позже,  когда  ей  пришлось  перестать  ходить в  театр  и  заниматься  в
консерватории,  когда  пришлось  распрощаться  с  мечтами  об  артистической
карьере,  у  нее  все же  осталось  какое-то  чувство  причастности  к этому
радостному миру, напоминавшее  тоску  по родине. Однако уже в последние годы
ее жизни в Вене все это почти  утратило для нее  значение, а  с тех пор, что
она  поселилась в этом городе, и  вовсе  перестало занимать, так  как высшим
художественным наслаждением,  которое здесь могли предложить, были случайные
любительские концерты. В  первый год своего  пребывания в  этом  городе  она
участвовала в одном  из  таких концертов  в  ресторане  "Красное яблоко"  --
сыграла  с  одной  местной дамой в четыре  руки  два марша  Шуберта. Она так
волновалась тогда,  что поклялась  никогда  больше не  выступать публично, и
была даже  довольна, что прервала свою  артистическую карьеру.  Чтобы  стать
артисткой, нужно  иметь совсем иной характер,  такой, например, как у  Эмиля
Линдбаха. Да,  он рожден для эстрады!  Она поняла это  сразу, когда увидела,
как он вышел На  подмостки во время ученического концерта, как непринужденно
откинул  назад  волосы,  как насмешливо-высокомерно  взглянул на публику,  а
после  первых аплодисментов поклонился так  спокойно, будто давно  привык  к
успеху. Удивительно!  Думая  об Эмиле  Линдбахе, она  представляла его  себе
таким же  юношей, почти  мальчиком,  каким  он  был тогда, когда они знали и
любили друг друга. А между тем совсем недавно, сидя однажды вечером в кафе с
деверем и невесткой, она увидела в  иллюстрированном журнале его фотографию,
он очень изменился. Он не носил больше длинных волос, черные усы были словно
оттянуты щипцами книзу, шею подпирал необыкновенно высокий воротник, галстук
был повязан по новой моде. Невестка нашла, что он похож на польского графа.
     Берта  снова взяла газету,  чтобы читать  дальше,  но было  уже слишком
темно. Она  встала, позвала служанку.  Та  принесла лампу, накрыла на  стол.
Берта  поужинала  с  мальчиком  при открытом  окне. Она  испытывала  сегодня
особенную нежность к сыну и думала  о том времени, когда еще был жив ее муж;
множество воспоминаний  всплыло в  ее душе.  Когда  она укладывала  Фрица  в
постель,  взгляд  ее  задержался  на  портрете  покойного  мужа  в  овальной
темно-коричневой раме, висевшем  над  кроватью. Он снялся во  весь рост,  во
фраке с белым галстуком, с цилиндром в руке, на  память  о дне их свадьбы. В
ту минуту Берта ясно почувствовала,  что  Клингеман насмешливо улыбнулся  бы
при взгляде на этот портрет.
     Когда  ребенок заснул, она  села за рояль, как делала часто перед сном,
не потому, что увлекалась музыкой, но чтобы не  ложиться спать слишком рано.
Она играла обычно  те немногие вещи, которые  еще хорошо помнила, -- мазурки
Шопена, какой-нибудь отрывок из сонаты Бетховена, Крейслериану, случалось ей
и фантазировать, но  дело не шло дальше нескольких аккордов, всегда одних  и
тех же.  Сегодня  она  начала прямо  с этих  аккордов, но брала их несколько
тише, чем обычно, затем попробовала модулировать, и когда долго  не умолкало
последнее трезвучие, которое она  взяла с педалью -- руки она уже  опустила,
-- она с тихой радостью прислушивалась к ласково овевавшим ее звукам. Теперь
ей вспомнилось замечание Клингемана: "Музыка заменяет вам все".
     Действительно,  он не совсем неправ.  Музыка,  должно быть, заменяла ей
многое. Но все? О нет.
     Что это?  Чьи-то  шаги на другой стороне улицы... Ну, в этом нет ничего
удивительного. Однако это  были размеренные, неторопливые шаги, будто кто-то
ходит взад и вперед. Она встала и подошла к  окну. Совсем стемнело, и она не
могла сразу  разглядеть  человека, который там прогуливался, но  знала:  это
Клингеман. Что за притча! Уж не собирается ли он спеть ей серенаду?
     -- Добрый вечер,  фрау Берта, -- сказал он,  в темноте она увидела, как
он приподнял шляпу.
     Она смущенно ответила:
     -- Добрый вечер.
     -- Вы очень хорошо играли, сударыня.
     -- Вот как? -- спросила Берта, но так тихо, что он,  должно быть,  и не
расслышал.
     Секунду он постоял, затем сказал:
     -- Доброй ночи, спите спокойно, сударыня.
     Он  произнес  слово  "спите"  таким  тоном,   что  оно  прозвучало  как
бесстыдный  намек. Берта подумала:  теперь он пойдет к  своей кухарке. Вдруг
она вспомнила, что ей передавали уже  давно,  но  о чем она с тех  пор почти
забыла: будто  в его комнате висит  картина, прикрытая небольшой занавеской,
изображающая  сладострастную  сцену.  Кто же  рассказал ей это? Ах да,  фрау
Рупиус, прошлой осенью  во время прогулки по берегу Дуная, а  та слышала это
от  кого-то  другого --  от  кого  же?  Нет,  какой  гадкий  человек!  Берта
почувствовала себя почти порочной, оттого что ей приходили в голову подобные
мысли. Она постояла  еще немного  у окна.  Ей казалось,  будто позади  у нее
тяжелый день.  Она  задумалась, что  же, собственно,  случилось сегодня, и с
удивлением  созналась  себе, что это в конце концов  был такой  же день, как
сотни других минувших дней, как многие, многие дни.
     Гости вставали  из-за стола.  Окончился один из тех скромных воскресных
обедов,  которые  виноторговец Гарлан время от времени устраивал  для  своих
знакомых. Хозяин дома  подошел к невестке и взял  ее за талию, как он обычно
делал после обеда.
     Она  уже  знала,  чего он хочет.  Когда  у него собирались гости, Берта
должна  была после обеда  играть на рояле, иногда  в четыре руки с Рихардом.
Это  было  приятной паузой перед игрой в карты или желанным сопровождением к
ней. Она села за  рояль.  Открыли дверь  в  комнату, где  собрались мужчины;
Гарлан, доктор Фридрих и господин  Мартин сели за  небольшой  зеленый стол и
начали играть. Жены их остались в столовой. Фрау Мартин закурила  папиросу и
села на диван, заложив  ногу на  ногу. По  воскресеньям она  всегда надевала
бальные  туфли  и   черные  шелковые  чулки.  Жена   доктора  Фридриха   как
зачарованная смотрела на ноги фрау  Мартин. Рихард  последовал за мужчинами,
он уже  интересовался  игрой  в тарок.  Элли облокотилась на крышку  рояля и
ждала,  когда Берта начнет играть.  Хозяйка дома входила и выходила, ей надо
было  время от времени  отдавать  распоряжения на  кухне, и она  позвякивала
ключами,  которые  держала в руке. Когда  она вошла в комнату, фрау  Фридрих
сделала ей знак глазами, который должен был означать: "Вы только посмотрите,
как сидит фрау Мартин!"
     Все это Берта видела сегодня, пожалуй, более отчетливо, чем прежде, как
видят веши, находясь в лихорадочном состоянии. Она все еще не прикоснулась к
клавишам.  Тогда  деверь обернулся к ней  и строго  посмотрел на нее,  будто
хотел напомнить об ее обязанностях. Она очень громко заиграла бравурный марш
Шуберта. Деверь снова обернулся и сказал: "Потише".
     -- Все  тот же коронный номер этого дома, -- заметил доктор Фридрих. --
Тарок в сопровождении музыки.
     -- Так сказать, песни без  слов, -- прибавил господин Мартин. Остальные
засмеялись. Гарлан снова повернулся к Берте, потому что она  вдруг перестала
играть.
     -- У меня немного болит голова, -- сказала она, как  будто обязана была
извиниться, но почувствовала,  что этим  несколько роняет себя, и прибавила:
-- У меня нет настроения.
     Все  посмотрели на нее,  каждый  почувствовал, что  случилось  нечто не
совсем обычное. Фрау Гарлан спросила:
     -- Не хочешь  ли подсесть  к нам, Берта?  --  Элли смутно  ощутила, что
должна нежнее  отнестись  к тете, и повисла у нее на руке.  Так  стояли  они
рядом, опираясь на рояль.
     -- Вы тоже пойдете сегодня вечером в "Красное яблоко"? -- спросила фрау
Мартин хозяйку дома.
     -- Нет, я думаю, нет.
     -- А-а! --  воскликнул господин Гарлан. -- Раз мы сегодня лишены нашего
обычного концерта, то вечером мы... вам ходить, доктор.
     -- Будет военный оркестр? -- спросила фрау Фридрих.
     Хозяйка встала и спросила мужа:
     -- Ты серьезно говоришь, что мы вечером пойдем в "Красное яблоко"?
     -- Конечно.
     -- Так, так, -- несколько смущенно ответила жена и тотчас опять ушла на
кухню, чтобы снова распорядиться там.
     -- Рихард, -- сказал Гарлан сыну, -- ты мог бы быстренько сбегать  туда
и попросить хозяина оставить нам стол в саду.
     Рихард тут  же выбежал  и в дверях столкнулся  с матерью;  она вошла и,
словно обессилев, опустилась на диван.
     -- Вы не поверите, -- сказала она фрау Фридрих, -- как трудно объяснить
Бригитте самые простые вещи.
     Фрау Мартин  подсела  к  мужу, не преминув  бросить  взгляд  на  Берту,
которая вместе с Элли все еще молча стояла  у рояля. Она погладила  мужа  по
голове,  положила  руку ему  на колено,  --  можно  было  подумать,  что  ей
необходимо показать всем, как она счастлива. Элли вдруг заговорила с теткой:
     --  Я хочу тебе кое-что  сказать, тетя,  пройдемся немного по  саду, на
свежем воздухе головная боль пройдет.
     Они спустились  по ступенькам  во двор; посреди его зеленела  небольшая
лужайка. Сзади двор замыкала стена, возле  нее росли кустарник и два молодых
деревца, их пришлось подпереть  кольями.  За стеной виднелось только голубое
небо; в ненастные дни сюда доносился шум протекавшей вблизи реки. Спинками к
стене стояли два садовых соломенных стула,  перед ними -- маленький  столик.
Берта и Элли сели на стулья, Элли все еще держала тетку под руку.
     -- Может быть, ты расскажешь мне, тетя...
     -- Что, Элли?
     -- Видишь ли, я теперь уже взрослая, расскажи мне о нем...
     Берта чуть вздрогнула, ей показалось, будто этот вопрос относится не  к
ее  покойному мужу,  а к кому-то  другому.  И внезапно  ей  представился тот
портрет Эмиля Линдбаха,  который она  видела в  иллюстрированном журнале, но
это видение  тотчас  исчезло, легкий испуг прошел; Берта была тронута робким
вопросом  юной девушки, верившей, что она все  еще скорбит о покойном муже и
что ей будет легче, если она сможет поговорить о нем.
     В эту минуту из окна, выходившего на двор, послышался голос Рихарда:
     -- Можно мне сойти к вам или у вас какие-нибудь секреты?
     Лишь  теперь  Берта  заметила  его  сходство  с  Эмилем  Диндбахом,  но
подумала, что, вероятно, того человека напоминают ей только юношеский  облик
Рихарда  и  его слишком длинные  волосы.  Рихард был теперь  почти такого же
возраста, как Эмиль тогда.
     --  Стол заказан, -- сказал  он, входя  во двор.  -- Ты пойдешь с нами,
тетя Берта? --  Он уселся на спинку ее стула,  погладил ее по щекам и сказал
бодрым и все-таки немного капризным тоном: -- Пойдем с нами, красавица тетя,
ради меня.
     Берта невольно закрыла глаза. Ей было приятно, как будто детские ручки,
пальчики ее собственного сынишки Гладят ее по  лицу.  Но вскоре ожило другое
воспоминание. Она вспомнила об одной вечерней прогулке  с Эмилем в Городском
парке, когда они возвращались из консерватории. Он тогда сел с нею на скамью
и нежно  погладил  ее  по щеке. Было ли это только один раз?  Нет,  конечно,
гораздо чаще, десять, двадцать  раз сидели они на той же скамье, и он гладил
ее по щеке. Как странно, что она теперь снова думает об этом!
     Конечно, ей не пришло бы это  на ум, если бы  Рихард  случайно не... Но
долго ли она будет еще позволять ему?..
     -- Рихард! -- воскликнула она и открыла глаза.
     Она увидела его улыбку,  и ей показалось, будто он догадался, о чем она
вспоминает.  Это  было,  конечно,  совершенно  невероятно,   здесь  вряд  ли
кто-нибудь знал,  что  она  была  знакома  со  знаменитым  скрипачом  Эмилем
Линдбахом. Впрочем, знает ли она его и теперь? Тот, о ком она сейчас думала,
был  совсем другой,  то был красивый юноша, которого она любила,  когда была
совсем юной девушкой. Так она мысленно  погружалась все глубже в прошлое,  и
ей казалось совершенно невозможным вернуться к настоящему и болтать здесь  с
этими детьми. Она распрощалась с ними и ушла.
     Над  городом навис тяжелый  послеполуденный  зной.  Лавки были закрыты,
улицы почти пустынны.  На рыночной  площади перед кафе  за  столиками сидели
несколько офицеров. Берта взглянула на окна второго  этажа, где жили супруги
Рупиус. Она уже давно не была у них, она знала совершенно точно, с каких пор
--  со  второго дня рождества. В тот день она застала  дома одного господина
Рупиуса, и  тогда же  он сказал  ей, что болезнь его неизлечима. Теперь  она
знала также, почему с тех пор не навещала его: она сама не признавалась себе
в этом, но  ей было страшно переступить порог  того дома,  откуда она  тогда
ушла,  так сильно  потрясенная. Сегодня  же  ей  захотелось  пойти  туда; ей
показалось, будто в течение последних дней какая-то связь возникла между нею
и больным, и будто его взгляд, который он спокойно устремил на  нее во время
вчерашней прогулки, имел особое значение.
     Когда она вошла в комнату,  глаза ее сначала  должны были  привыкнуть к
полутьме; шторы были  спущены, и только через щель наверху  падал  солнечный
луч прямо на белую  печь. Посреди  комнаты за столом сидел в кресле господин
Рупиус; перед ним лежала  стопка  рисунков, один из них  он как раз отложил,
чтобы просмотреть следующий. Берта увидела, что это гравюры.
     -- Благодарю вас, -- сказал он, -- что вы снова  навестили меня.  -- Он
протянул ей  руку. --  Видите, чем  я  сейчас занят?  Это собрание гравюр  с
картин  старинных голландских  мастеров. Поверьте мне, сударыня, это большое
наслаждение -- рассматривать старинные гравюры.
     -- О, конечно.
     -- Видите,  здесь шесть  томов,  или, точнее, шесть папок, в  каждой по
двадцати листов; мне понадобится все лето, чтобы изучить их по-настоящему.
     Берта стояла  около него и  смотрела на  гравюру, лежавшую  перед  ним,
которая изображала "Ярмарку" Тенирса.
     -- Все лето, -- рассеянно промолвила она.
     Рупиус повернулся к ней.
     -- Да, -- сказал он сквозь зубы, как будто ему важно было защитить свою
точку  зрения,   --  именно   изучить  картину.   Под  этим  я  подразумеваю
способность, так сказать, воспроизвести картину в памяти, штрих за  штрихом.
Вот это Тенирс, оригинал висит в Гааге. Почему бы вам, сударыня, не съездить
в  Гаагу,  где  можно  полюбоваться такими прекрасными картинами  Тенирса  и
многими другими?
     Берта улыбнулась.
     -- Как я могу думать о таких поездках?
     --  Да, конечно, -- сказал  господин Рупиус.  -- Гаага  очень  красивый
город, я  был  там  четырнадцать  лет тому  назад; мне было  тогда  двадцать
восемь, теперь  мне  сорок два или,  пожалуй, все восемьдесят четыре.  -- Он
отложил  в сторону еще одну гравюру. -- Это  Остаде,  "Курильщик с трубкой".
Да, ясно видно, что он курит трубку. Оригинал в Вене.
     -- Кажется, я помню эту картину.
     -- Может быть,  вы сядете напротив  меня, сударыня, или здесь, рядом со
мной, если  вам угодно тоже смотреть эти картины? Вот Фалькенборг;  чудесно,
не правда ли? Только на самом переднем плане все это кажется таким ничтожным
и мелким; да, крестьянин танцует с крестьянкой, а тут старуха, она злится на
танцующих, а вот дом, из дверей  выходит кто-то с ведром воды. Да,  конечно,
сюжет ничтожный, но там, позади, видите, там целый мир, голубые горы, города
в зелени, небо  в облаках, а рядом -- турнир. Ха! Ха! Он как будто  не имеет
отношения к сюжету, а на самом деле все же имеет отношение. Ибо задние планы
есть везде, и потому очень  правильно, что тут сразу за  крестьянским  домом
начинается   мир  с  его   турнирами,  его   горами  и  реками,  крепостями,
виноградниками и лесами.
     Он  указывал маленьким  ножом из слоновой  кости  на  отдельные  детали
картины, о которых говорил.
     -- Нравится вам? Оригинал висит в Венской галерее. Вы должны его знать.
     -- Вот уже  шесть  лет, как я не живу в  Вене, а  еще задолго до того я
перестала посещать музей.
     -- Вот как? Я часто туда  ходил и стоял перед этой картиной. Да, ходил,
прежде, когда-то. -- Он взглянул на нее, слегка усмехаясь, и она от смущения
не могла ничего ответить.
     Он непринужденно заговорил опять:
     --  Мне кажется,  я надоедаю вам этими картинами. Подождите, жена скоро
вернется домой. Вы знаете,  она теперь после обеда  всегда  часа два гуляет,
боится пополнеть.
     --  Ваша жена  выглядит такой стройной и  молодой,  я нахожу,  что  она
нисколько не изменилась за то время, что я здесь,  --  Берте показалось, что
лицо  Рупиуса совершенно окаменело. Затем он  вдруг сказал безобидным тоном,
совсем не подходившим к выражению его лица:
     --  Спокойная  жизнь в  таком  маленьком  городке,  да,  она  сохраняет
молодость. Это было умно с моей стороны и с ее стороны, это была  наша общая
идея переселиться сюда. Кто знает, в Вене все было бы уже кончено.
     Берта не могла  угадать, что он подразумевает под этим словом "кончено"
-- относится ли оно к его жизни, к молодости его жены или к чему-нибудь еще.
Во всяком  случае,  она пожалела,  что  пришла сегодня; она стыдилась своего
здоровья.
     -- Говорил ли я вам, -- продолжал  Рупиус, -- что получил эти папки  от
Анны? Случайная покупка, ведь такие издания  обычно стоят очень дорого. Один
книготорговец дал объявление о продаже, и Анна тотчас телеграфировала своему
брату,  чтобы  он  купил  эти  гравюры  для  нас.  Вы  знаете,  у  нас много
родственников  в  Вене,  у меня и  у  Анны.  Она  иногда  ездит  туда, чтобы
навестить их. Скоро они приедут к  нам с ответным визитом. Я буду рад видеть
их  у себя, особенно  брата  Анны и невестку, я им многим обязан. Когда Анна
бывает  в Вене,  она  у  них  столуется,  ночует  -- словом,  вы  понимаете,
сударыня.
     Он говорил быстро, холодным, деловым тоном; будто решил рассказывать об
этом каждому, кто  войдет  сегодня  в комнату.  Впрочем, с Бертой он впервые
говорил о поездках своей жены.
     -- Завтра она собирается ехать опять,  -- сказал он. -- Кажется, на сей
раз дело идет о летних нарядах.
     --  Я нахожу, что  ваша  жена поступает очень умно,  -- заметила Берта,
радуясь, что нашла новую тему для разговора.
     -- И  к тому же  это обходится дешевле,  -- прибавил  Рупиус, -- уверяю
вас, даже если считать стоимость поездки. А почему вы не делаете того же?
     -- Что вы имеете в виду, господин Рупиус?
     -- Я говорю о ваших платьях и шляпках! Вы тоже молоды и красивы.
     -- Боже мой, для кого мне красиво одеваться?
     -- Для кого? А для кого же моя жена так красиво одевается?
     Дверь  открылась,  и вошла фрау Рупиус, в  светлом  весеннем платье,  с
красным  зонтиком в  руке  и в  белой соломенной шляпе  с красной  лентой на
темных,  высоко  зачесанных  волосах.  На   губах  ее,  как  всегда,  играла
приветливая улыбка, она весело и спокойно приветствовала Берту:
     -- Вот вы  и  снова  у  нас.  -- Следом за нею  вошла  горничная,  Анна
передала ей зонтик и шляпу. -- Вы тоже интересуетесь картинами, фрау Гарлан?
-- Она сзади подошла поближе к мужу и нежно погладила его по голове.
     -- Я как раз говорил фрау Гарлан, что меня удивляет, почему она никогда
не бывает в Вене, -- сказал Рупиус.
     -- Правда, --  подхватила  фрау  Рупиус, -- почему вы не ездите туда? У
вас,  конечно, еще остались  там  знакомые. Поедемте  хоть  раз со мной,  --
например, завтра. Да, завтра.
     В то время как  жена его говорила,  Рупиус смотрел прямо  перед  собой,
словно не решался взглянуть на нее.
     -- Фрау Рупиус, вы, право,  очень любезны,  -- ответила Берта, и жаркая
радость разлилась по  всему  ее телу. Она сама удивлялась,  что  за все  это
время ни разу  не подумала о возможности  такой  поездки,  хотя ее так легко
осуществить,  --  в эту минуту  поездка  в  Вену представилась  ей  целебным
средством против странно дурного настроения, овладевшего ею в последние дни.
     -- Так вы согласны, фрау Гарлан?
     -- Я, право, не знаю. Время у меня  найдется, на завтра назначен только
урок у невестки, но она не станет требовать такой пунктуальности, а вам я не
помешаю?
     Легкая тень омрачила лицо фрау Рупиус.
     -- Помешаете? Что это вам пришло в голову? Я буду очень рада  несколько
часов пути, туда и обратно, провести в таком приятном обществе. А в Вене, --
о, наверное, и в Вене у нас найдутся общие дела.
     -- Ваш супруг, -- сказала Берта и покраснела, как девушка, заговорившая
о первом бале, -- рассказывал мне... советовал мне...
     -- Он, конечно, расхваливал вам мою портниху, -- сказала, смеясь,  фрау
Рупиус.
     Рупиус сидел все так же неподвижно и не смотрел на них.
     --  Да, я, право, хочу попросить вас об этом, фрау Рупиус. Когда я вижу
вас, мне снова хочется красиво одеваться.
     --  Это легко сделать, -- сказала фрау Рупкус. --  Я поведу  вас к моей
портнихе и  тогда смогу надеяться, что и в следующий раз поеду не  одна, мне
это приятно.  Я  рада и  за тебя,  -- сказала она мужу, дотрагиваясь  до его
руки,  лежавшей на столе, -- и  за  вас, --  обратилась она к  Берте. --  Вы
увидите, как это хорошо подействует на вас. Чудесно  расхаживать по  улицам,
когда тебя никто не знает.  Я иногда  не могу без  этого обойтись. Обратно я
приезжаю,  посвежевшая  и...  --  при этом  она  искоса  взглянула на  мужа,
испуганно и нежно, -- и тогда  я так счастлива  здесь, как  только возможно,
счастливее всех женщин в мире.
     Она подошла к мужу и поцеловала его в висок. Берта слыхала, как она при
этом прошептала: "Любимый!" А он все смотрел перед собой, как будто ему было
страшно  встретиться  взглядом  с  женой. Оба  замолчали и, казалось, ушли в
себя, как  будто  Берты  и не  было здесь.  Берта  смутно чувствовала, что в
отношениях этих двух людей есть какая-то тайна и что сама она не столь умна,
или не столь опытна, или не столь добра, чтобы вполне разгадать эту тайну. С
минуту  стояла  тишина, и Берта была  так  смущена,  что охотно ушла бы;  но
необходимо было подробнее договориться о завтрашней поездке. Анна заговорила
первая.
     --  Так,  значит, мы  условились;  встретимся на  вокзале перед отходом
утреннего поезда, да? И я хочу так устроить, чтобы мы вернулись домой в семь
часов с вечерним поездом; за восемь часов многое можно успеть.
     -- Конечно, -- сказала  Берта, -- если  только вы  ни  в  чем не будете
стеснять себя ради меня.
     Анна чуть ли не сердито прервала ее:
     -- Я уже сказала  вам, как я рада,  что вы едете со мной, тем более что
ни к одной женщине здесь я не питаю такой симпатии, как к вам.
     --  Да, --  сказал  господин Рупиус, -- я могу это подтвердить. Знаете,
жена почти ни с кем здесь не водит знакомства, и вы так долго не были у нас,
что я уже опасался, как бы мы не лишились и вас.
     -- Как вы только могли подумать, господин Рупиус! А вы, фрау Рупиус, вы
ведь  не думали... -- Берта  в эту минуту испытывала безграничную  любовь  к
обоим. Она была так тронута, что почувствовала, что голос ее дрожит от слез.
     Фрау Рупиус загадочно и снисходительно улыбнулась:
     -- Я ничего не думала, я вообще перестала размышлять о некоторых вещах.
Потребность  в обществе у меня  не  велика, но вас, Берта,  я  действительно
люблю. -- Она протянула ей руку.
     Берта  взглянула на  Рупиуса,  ей  казалось, что лицо  его должно  было
теперь выражать  удовлетворение, но,  к ее удивлению,  он  с каким-то ужасом
смотрел в угол комнаты.
     Горничная  принесла кофе. Обсудили, как распределить завтрашний день, и
в конце концов выработали довольно подробный план; Берта занесла его в  свою
маленькую записную книжку, что вызвало улыбку у фрау Рупиус.
     Когда Берта вышла на улицу, небо заволокло тучами  и усилившаяся духота
предвещала близкую грозу. Она  едва успела дойти до  дому, как упали  первые
капли дождя,  и  она забеспокоилась,  когда, очутившись уже  в  квартире, не
застала там служанки с ребенком;  однако, подойдя к окну, чтобы закрыть его,
она увидела, что они бегут домой.
     Послышались  первые  раскаты  грома,  Берта  вздрогнула;  затем  тотчас
блеснула молния. Гроза была недолгая, но  необычайно сильная. Берта сидела в
спальне на кровати, держала  малыша  на коленях  и рассказывала ему  сказку,
чтобы он не  боялся; и ей казалось, будто  между тем, что  произошло с ней в
эти  дни, и грозой существует какая-то связь. Через полчаса все было позади.
Берта открыла  окно,  воздух был свежий, вечернее небо -- чистое  и далекое.
Берта вздохнула, преисполненная чувством покоя и надежды.
     Пора  было собираться на  концерт.  Придя  в сад,  она уже застала  все
общество за большим столом, под деревом. Берта намеревалась сразу же сказать
невестке, что она завтра  решила  ехать в Вену,  но какой-то страх удерживал
ее, будто эта поездка была чем-то запретным. Клингеман прошел мимо  их стола
со своей экономкой. Экономка была  уже немолодая, очень полная женщина, выше
Клингемана;  казалось,  она спала  на ходу.  Клингеман  подчеркнуто  вежливо
поклонился, мужчины ему едва  ответили, женщины сделали вид, что не заметили
поклона.  Только Берта слегка кивнула головой и посмотрела вслед  этой паре.
Рихард, сидевший рядом со своей теткой, шепнул ей:
     -- Это его любовница, да, я знаю совершенно точно.
     Все ели, пили и болтали; иногда подходили знакомые, сидевшие за другими
столами,  подсаживались на некоторое  время  и возвращались на  свои  места.
Вокруг Берты звучала музыка, но не производила на  нее никакого впечатления;
она была занята мыслью, как сообщить  о своем намерении. Вдруг, когда музыка
заиграла очень громко, она сказала Рихарду:
     -- Слушай, у тебя завтра не будет урока, я еду в Вену.
     --  В  Вену?  -- повторил Рихард  и крикнул,  обращаясь  к  матери:  --
Послушай, тетя завтра едет в Вену.
     -- Кто едет в Вену? -- спросил Гарлан, сидевший на самом дальнем месте.
     -- Я, -- сказала Берта.
     -- Ай, ай, -- сказал Гарлан и шутя погрозил пальцем.  Таким  образом, с
этим  было  покончено.  Берта  была  рада.  Рихард  подшучивал  над  людьми,
сидевшими в саду, над толстым капельмейстером, который, дирижируя, все время
подпрыгивал, затем  над трубачом, который надувал щеки и,  казалось, плакал,
когда  трубил.  Берта  очень  много  смеялась, гости шутили  над  ее хорошим
настроением, и  доктор Фридрих заметил, что  она, наверное,  едет в  Вену на
свиданье.
     -- Ну, этого  я не позволю! -- воскликнул Рихард  так сердито, что  все
рассмеялись. Только  Элли  была по-прежнему серьезна и изумленно глядела  на
тетю.
     Берта смотрела в открытое  окно  купе  на  пейзаж,  фрау Рупиус  читала
книгу,  которую  вскоре  после  отхода поезда вынула  из  маленькой дорожной
сумки; казалось,  она хотела избежать долгого разговора  с Бертой, и та была
немного обижена.  Она уже давно стремилась ближе сойтись с фрау Рупиус, а со
вчерашнего дня это превратилось в  страстное желание,  напомнившее  Берте ее
детские мечты о дружбе. И сначала она чувствовала себя совершенно несчастной
и  покинутой,  но  вскоре смена  видов  за  окном  стала развлекать ее.  Она
смотрела на рельсы, которые,  казалось, бежали ей навстречу,  на изгороди  и
телеграфные столбы, что проносились мимо  нее и исчезали,  и  вспоминала две
краткие  поездки  в  Зальцкаммергут, которые совершила  в детстве, вместе  с
родителями, и  невыразимое  удовольствие, испытанное  ею,  когда  она  могла
сидеть у  окна вагона. Она  смотрела вдаль, радовалась блеску реки, приятным
очертаниям холмов и долин, голубому  небу и белым  облакам.  Через некоторое
время Анна  отложила книгу  и  стала  беседовать с Бертой, улыбаясь  ей, как
ребенку.
     -- Кто мог бы предсказать нам это? -- сказала фрау Рупиус.
     -- Что мы вместе поедем в Вену?
     -- Нет, нет, что мы обе -- как бы это сказать? <i>--</i>  проведем или окончим
нашу жизнь там, --  она легким движением головы показала  на городок, откуда
они выехали.
     -- Конечно, конечно, -- ответила Берта. Она впервые подумала о том, что
это действительно странно.
     --  Вы-то знали это с  того  момента,  как вышли замуж, а  я... -- Фрау
Рупиус смотрела прямо перед собой.
     Берта спросила:
     -- Так вы переехали в маленький город только тогда,  когда...  когда...
-- Она запнулась.
     -- Да, вы же  знаете. --  При этом она  посмотрела Берте прямо в глаза,
как бы запрещая обращаться к ней с этим вопросом. Но затем она  продолжала с
ласковой улыбкой, будто то, о чем она  думала, совсем не так прискорбно:  --
Да,  я и  не  предполагала, что  покину  Вену;  мой муж служил чиновником  в
министерстве,  он, конечно, мог бы еще долго оставаться на  службе, несмотря
на. свою болезнь, но он хотел уехать.
     -- Он думал, вероятно, что свежий воздух, тишина... -- начала Берта, но
сразу почувствовала, что это не очень умно.
     Однако Анна ответила весьма дружелюбно:
     --  Нет,  не то, ни покой, ни климат  тут помочь не могут; но он думал,
что так будет лучше для нас обоих, во всех отношениях. И он был прав --  что
стали бы мы делать в большом городе?
     Берта  понимала,  что Анна не  все говорит ей, она  готова была просить
Анну  открыть  ей всю душу,  но знала,  что не сумеет найти слова для  такой
просьбы.  И фрау  Рупиус, словно догадавшись, что  Берте  очень хотелось  бы
узнать больше, быстро перевела разговор на  другую тему, стала расспрашивать
ее  о  девере,  о  музыкальных  способностях   ее  учеников,   о  ее  методе
преподаван