ия;  затем  она снова  взялась за свой роман и  предоставила Берту
самой себе. Один раз она оторвала взгляд от книги и спросила:
     -- Вы ничего не взяли с собой для чтения?
     --  Ах да,  -- ответила  Берта. Она сразу вспомнила,  что у нее с собой
газета; она вынула ее и стала внимательно просматривать.
     Поезд  подходил к Вене.  Фрау  Рупиус закрыла  книгу  и  положила  ее в
дорожную сумку. Она с какой-то нежностью смотрела на  Берту, как на ребенка,
которого сейчас придется бросить на произвол судьбы.
     -- Еще четверть часа, -- заявила она, --  и мы -- я чуть  не сказала --
дома.
     Город раскинулся  перед ними.  За  рекой торчали  в небе дымовые трубы,
длинными рядами тянулись, вплотную друг к другу, выкрашенные  в  желтый цвет
дома, высились башни. Все было залито мягким светом майского солнца.
     У Берты сильнее забилось сердце. У  нее было такое  чувство, словно она
после  долголетнего  отсутствия  возвращается  на  вожделенную родину,  где,
вероятно,  очень  многое  изменилось,  где  ждут  ее  всевозможные  тайны  и
неожиданности. В ту минуту, когда поезд подошел к перрону, она казалась себе
очень храброй.
     Обе  женщины наняли  экипаж и поехали в город.  Когда  они проезжали по
Рингу, Берта  высунулась из окна; она заметила молодого человека, наружность
и походка которого напомнили ей  Эмиля Линдбаха. Ей хотелось, чтобы  молодок
человек обернулся, но она потеряла его из виду, так и не разглядев его лица.
     Экипаж  остановился  перед  домом  на Кольмаркте; обе  женщины  вышли и
поднялись  на  четвертый  этаж,  где  находилось ателье  портнихи. Пока фрау
Рупиус была занята  примеркой, Берта попросила показать  ей материи, выбрала
одну  из них, мастерица сняла  с нее мерку, и было решено, что через  неделю
Берта  приедет примерить платье. Фрау Рупиус  вышла  из  соседней  комнаты и
попросила отнестись с особым вниманием к ее подруге. Берте казалось, что все
смотрят на  нее  немного насмешливо,  почти соболезнующе, и, увидев  себя  в
большом стенном  зеркале, она вдруг заметила, что одета очень безвкусно. Как
ей  пришло  в  голову  именно  сегодня  облачиться  в   этот  провинциальный
праздничный наряд, вместо  того  чтобы  надеть одно из ее  обычных,  простых
гладких  платьев? Она  покраснела от стыда. На ней  было платье  из фуляра в
черную  и  белую полоску,  фасон его устарел на три  года; слишком  большая,
загнутая спереди светлая шляпка,  украшенная  розами, была  громоздка для ее
изящной  фигуры и  делала  ее  почти  смешной. И  будто  это  требовало  еще
подтверждения, фрау Рупиус, как бы утешая ее, сказала, когда они спускались:
     -- Вы все-таки сегодня очень красивы.
     Они стояли в дверях.
     -- Что же теперь? -- спросила фрау Рупиус. -- Что вы намерены делать?
     -- Вы хотите  меня... я хочу сказать...  --  Берта была очень испугана,
она чувствовала себя выбитой из колеи.
     Фрау Рупиус смотрела на нее с дружеским сочувствием.
     -- Я думаю, -- сказала она, -- что вы теперь навестите  вашу кузину, не
правда ли? Предполагаю, что вас там накормят?
     -- Конечно, Агата пригласит меня пообедать.
     -- Я  провожу вас туда, если хотите, затем отправлюсь  к моему брату и,
если смогу, заеду за вами после обеда, в три часа.
     Они пошли вместе по оживленным улицам Внутреннего города,  рассматривая
витрины. Шум сначала почти оглушил Берту, но  понемногу стал ей приятен. Она
смотрела на  прохожих, и вид  элегантных  мужчин  и  красиво  одетых  женщин
доставлял ей большое удовольствие. Казалось, на всех новые костюмы и платья,
и  все  здесь  выглядели  более  счастливыми,  чем  там,  у  нее  дома.  Она
остановилась  перед витриной  торговца художественными изделиями, и сразу ей
бросился  в  глаза  знакомый  портрет  Эмиля  Лиидбаха  из иллюстрированного
журнала. Берта так обрадовалась, будто встретила знакомого.
     -- Я его знаю! -- сказала она фрау Рупиус.
     -- Кого?
     --  Вот этого,  --  она  указала пальцем на фотографию. --  Представьте
себе, я с ним вместе училась в консерватории.
     -- Вот как? -- спросила фрау Рупиус.
     Берта  посмотрела  на  нее  и  заметила, что та  не  обращает  никакого
внимания  на портрет, а думает о чем-то другом. Берта  была рада этому,  так
как ей  показалось,  что голос ее прозвучал слишком пылко. В то же время она
слегка гордилась тем, что человек, портрет которого выставлен в витрине, еще
юношей был влюблен в нее и целовал ее. С чувством внутреннего удовлетворения
пошла  она  дальше.  Вскоре они дошли до Римерштрассе, до дома,  где жила ее
кузина.
     --  Так  решено,  -- сказала  она,  -- вы заедете  за  мной в три часа,
правда?
     -- Да, -- ответила фрау Рупиус,  -- то есть, если я немного опоздаю, не
задерживайтесь из-за  меня у  вашей кузины дольше,  чем  вам  захочется;  во
всяком случае,  условимся:  в семь часов вечера на вокзале. До свиданья.  --
Она подала Берте руку и быстро ушла. Берта удивленно смотрела ей вслед.  Она
снова почувствовала себя такой же покинутой, как в вагоне, когда фрау Рупиус
читала роман.
     Затем она  поднялась на  два марша лестницы. Берта не сообщила кузине о
своем  приезде  и  немного  опасалась,  что придет  некстати. Много  лет  не
виделась она с Агатой, переписка между ними велась очень нерегулярно.
     Агата приняла ее так, будто они только вчера расстались, без удивления,
но и без особого радушия. На губах  у Берты уже готова была заиграть улыбка,
как это  бывает, когда  мы  собираемся сделать кому-нибудь  сюрприз, но  она
тотчас подавила ее.
     -- Ты очень редкая  гостья, --  сказала Агата, --  и ничего  не даешь о
себе знать.
     --  Но,  Агата, вот уже три  месяца, как  я жду  от тебя ответа на  мое
письмо.
     -- Правда? -- спросила Агата. --  Ну, ты должна меня  извинить.  Можешь
себе представить,  сколько хлопот с тремя детьми. Я тебе  писала, что  Георг
уже ходит в школу?
     Агата  повела  свою кузину  в детскую,  где бонна только  что  посадила
обедать Георга и двух маленьких девочек. Берта задала им несколько вопросов,
но дети оказались очень  застенчивыми, а  младшая девочка даже расплакалась.
Под конец Агата сказала Георгу:
     -- Попроси  же тетю Берту,  чтобы в следующий раз она привезла с  собой
Фрица.
     Берте бросилось в глаза, как постарела  ее кузина за  последние годы. В
самом  деле, когда она наклонялась к детям, она выглядела почти  старухой, а
Берта знала, что сама она только на год моложе Агаты.
     Когда они  вернулись  в  столовую, все,  что они  могли рассказать друг
другу,  было уже исчерпано, и,  когда Агата приглашала  Берту к столу,  она,
видимо, говорила это просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать. Однако Берта
приняла приглашение, и кузина пошла на кухню распорядиться по хозяйству.
     Берта оглядела комнату, обставленную  скупо и  безвкусно. Было довольно
темно, так как окна выходили  в узкий переулок. Берта взяла альбом, лежавший
на столе; там она  нашла много знакомых лиц: сначала давно умерших родителей
Агаты, затем портреты  ее собственных родителей и ее братьев, которые ничего
не давали о  себе  знать, портреты общих знакомых  времен их юности -- о них
она теперь почти ничего не знала -- и, наконец, снимок, о котором она совсем
забыла; на  нем были изображены две  совсем юные девушки: она и Агата. Тогда
они  были  очень  похожи  друг  на  друга  и  очень дружны.  Берта вспомнила
задушевные  девичьи  беседы, которые  они вели в те времена.  И эта  писаная
красавица, с венком кос вокруг головы, превратилась теперь почти в  старуху.
А она сама? Почему она все еще считает себя молодой? Может быть, она кажется
другим такой же, какою Агата  представляется ей? Она решила проследить после
обеда, какими глазами смотрят на нее прохожие. Это ужасно, если Она выглядит
такой  же  старухой, как  Агата; нет, смешно поверить  этому;  она вспомнила
своего  племянника, он  всегда называл  ее "красавица  тетя", вспомнила, как
вчера вечером Клингеман прохаживался  у нее под  окнами, даже воспоминание о
любезностях  деверя  успокоило  ее.  И когда  она  посмотрелась  в  зеркало,
висевшее напротив,  на  нее  глянули  оттуда светлые  глаза  на  свежем, без
морщин, лице. Это были ее лицо и ее глаза.
     Когда Агата вернулась, Берта завела разговор о далеких годах юности, но
казалось,  будто  Агата  совершенно  забыла  об  их  прежней  дружбе,  будто
замужество,  материнство,  повседневные   заботы  не  только  отняли  у  нее
молодость, но далее  стерли самое воспоминание о ней. Берта стала вспоминать
об  одном студенческом  кружке,  где они  вместе бывали,  о  молодых  людях,
которые ухаживали за  Агатой, о букете, присланном однажды Агате неизвестным
лицом,  но  та сначала  рассеянно  улыбалась,  затем  взглянула на  Берту  и
сказала:
     -- Ты еще помнишь все эти глупости.
     Муж  Агаты вернулся домой  из  канцелярии.  Он совсем поседел. В первую
минуту  он,  казалось, не  узнал  Берту,  затем спутал  ее  с другой дамой и
извинился, что у него плохая память на лица. За обедом он разыгрывал из себя
бывалого человека,  с  видом превосходства расспрашивал об  условиях жизни в
маленьком  городке и  шутливым  тоном спросил, не собирается ли Берта  опять
выйти  замуж.  Его  тон подхватила  и  Агата, в то  же  время она  взглядами
останавливала   мужа,   когда   тот  старался   придать  разговору  чересчур
легкомысленный характер. Берта чувствовала себя  неловко.  Позднее муж Агаты
намекнул, что его жене снова предстоит испытать радость материнства. Но хотя
Берта обычно чувствовала симпатию к женщинам в таком положении, тут она была
неприятно поражена. В тоне,  которым муж Агаты говорил об  этом,  не было  и
следа любви, а, скорее, какая-то нелепая  гордость.  Он выполнил свой долг и
говорил так, будто это особая любезность  с его стороны, что он все еще спит
с Агатой, несмотря  на  его занятость и на  то, что Агата  так  подурнела. У
Берты  было ощущение, будто ее вмешивают здесь в грязную историю, до которой
ей нет никакого дела. Она  была рада, когда  супруг тотчас после обеда ушел;
это  была его привычка,  "его единственный порок",  как он шутя заметил,  --
после обеда играть на бильярде в кафе.
     Берта осталась одна с Агатой.
     -- Да, -- сказала Агата, -- теперь мне это опять предстоит.
     И она  начала  деловито, холодным тоном  рассказывать о  своих  прежних
родах,  с такой откровенностью  и  бесстыдством, которые поразили Берту  тем
более,  что они стали чужды друг другу, Но  пока Агата говорила, Берте вдруг
подумалось,  как  это должно  быть  прекрасно  -- иметь ребенка от  любимого
человека. Она уже не слышала мерзких рассказов своей кузины, она думала лишь
о том безграничном желании стать матерью,  которое  ее  охватывало  иногда в
юные  годы, и вспомнила, как однажды  это желание овладело ею  с  неодолимой
силой -- сильнее, чем когда-либо  до  и  после этого.  Это  произошло в один
прекрасный вечер. Эмиль Линдбах провожал ее из консерватории домой, держа ее
руку  в  своей.  Она почувствовала вдруг,  как у  нее  закружилась голова, и
только тогда  поняла,  что означает фраза, вычитанная ею  в романах: "Он мог
сделать с нею все, что хотел".
     Теперь она заметила, что в комнате стало совсем тихо, а Агата уткнулась
в угол  дивана и, кажется,  спала. Стенные часы показывали три. Как досадно,
что  фрау  Рупиус все еще  нет! Берта подошла к окну и посмотрела на  улицу.
Затем  она  повернулась  к Агате, та открыла  глаза. Берта  попыталась снова
завязать разговор и рассказала о платье, которое она заказала днем, но Агата
была  такая сонная,  что  даже ничего  не ответила.  Берта  не  хотела  быть
навязчивой и распрощалась. Она решила подождать фрау Рупиус на улице. Агата,
казалось, очень обрадовалась и, когда  Берта одевалась перед зеркалом, стала
приветливее, чем раньше, а у дверей, как бы вдруг очнувшись, сказала:
     -- Как быстро летит время! Надеюсь, ты скоро опять покажешься.
     Стоя  перед дверью дома, Берта поняла, что напрасно  ждет фрау  Рупиус.
Конечно, та с самого  начала намеревалась провести день без Берты, и, скорее
всего,  у  нее не было  на уме ничего  дурного.  Наверняка  не  было.  Берту
огорчало только, что Анна так мало  доверяет ей. Берта продолжала бродить по
улицам, не  придерживаясь никакого плана; у нее оставалось более  трех часов
до  назначенной  встречи  на  вокзале.  Сначала  она  снова  отправилась  во
Внутренний  город.  Было,  право, приятно ходить по городу, чувствуя, что ты
здесь чужая  и никто за тобой  не  следит.  Давно не  испытывала  она такого
удовольствия. Некоторые мужчины с интересом оглядывали ее, иногда кто-нибудь
останавливался и смотрел  ей  вслед. Она жалела, что так  не к лицу одета, и
радовалась  красивому  платью,  которое  ей  предстояло получить  из  ателье
венской портнихи,  Ей захотелось,  чтобы кто-нибудь начал  преследовать  ее.
Вдруг ее осенила мысль: а что, если она встретит  Эмиля Линдбаха,  узнает ли
он  ее?  Что  за  вопрос!  Но  таких случайностей не  бывает,  --  нет,  она
совершенно уверена, что может целый день бродить по Вене и не встретить его.
Давно ли она не виделась с  ним? Семь-восемь лет... Да, в последний  раз она
видела  его за два года  до  замужества.  Однажды теплым летним вечером  она
сидела с родителями в  Пратере, в швейцарском  домике, он прошел с приятелем
мимо них и на несколько минут  остановился у их стола. Теперь она вспомнила,
что  за их столом сидел и молодой врач, который сватался к  ней. Она забыла,
что говорил  тогда Эмиль,  но  помнила,  как он держал  шляпу в руке  все то
время,  что стоял перед ней, и  это ей невероятно нравилось.  Поступит ли он
так  же и теперь, если она его встретит? Где  он сейчас живет? В то время  у
него была комната на  Видене, близ Пауланеркирхе...  Да, он показал  ей свое
окно,  когда они  однажды  проходили мимо  и  он, воспользовавшись  случаем,
отважился предложить  ей... точных  слов она уже  не  помнит, но смысл,  без
сомнения, был  таков, что  она должна побывать у него  в  этой  комнате. Она
тогда очень строго оборвала его, да, она ответила, что если он такого мнения
о ней, то все между ними кончено. И он правда ни разу  больше не заговаривал
об этом.  Узнает  ли она  это окно? Найдет ли его? Ведь ей безразлично,  где
гулять, здесь или там.  Она быстро пошла по направлению к  Видену, как будто
вдруг  нашла  цель.  Ее  поражало,  как  тут  все  изменилось.  Когда  она с
Елизаветинского  моста  посмотрела  вниз,  то  увидела, как  из  русла  Вены
вырастают стены, как по временным рельсам катятся вагонетки, увидела занятых
делом рабочих. Вскоре она дошла до  Пауланеркирхе той дорогой,  по которой в
прежнее время  ходила так часто.  Но здесь она остановилась и никак не могла
припомнить, где жил Эмиль, куда ей  идти, направо  или  налево. Странно, она
совершенно забыла  дорогу.  Она медленно пошла обратно, к консерватории. Там
она  снова  остановилась. Наверху были  окна,  откуда она часто  смотрела на
купол  Карлскирхе и  нетерпеливо  ждала  конца урока,  чтобы  встретиться  с
Эмилем. Как она  его все-таки  любила, и как  странно, что все это могло так
бесследно окончиться. А теперь она вдова, уже много лет, дома у нее ребенок,
идут годы, он растет, -- и  если бы она умерла, Эмиль совсем не узнал бы  об
этом или узнал  бы много лет спустя. Ей  бросилась  в глаза большая афиша на
входной двери. Объявлен был концерт, в  котором и он примет участие, его имя
значилось  среди имен других  выдающихся артистов;  некоторым из них она уже
давно робко поклонялась. "Скрипичный концерт Брамса  исполнит солист  короля
баварского,  скрипач  Эмиль  Линдбах".  Солист короля  баварского, этого она
совсем не знала. Ей  представилось, что тот,  чье имя сияло  ей с афиши, вот
сейчас выйдет из  подъезда  с футляром для  скрипки в  руке,  с  папиросой в
зубах.  Все это вдруг стало почти осязаемым, особенно  когда  до нее  сверху
донеслись протяжные звуки  скрипки, которые  она, бывало, так часто  слышала
здесь. Она  приедет в Вену на этот концерт, да, приедет, хотя бы ей пришлось
даже провести ночь в гостинице! И она сядет в одном из первых рядов и увидит
его  совсем близко. А увидит ли  он ее и узнает ли? Она все еще стояла перед
желтой афишей, погруженная в свои думы, как вдруг заметила, что двое молодых
людей, вышедших из подъезда, с изумлением смотрят на нее;  тогда только  она
поняла, что  все  время улыбалась, будто  видела прекрасный  сон.  Она пошла
дальше. Вокруг  Городского  парка  тоже все  изменилось, и  когда  она стала
искать те места,  где иногда гуляла с  ним, то нашла там только  разрушения:
деревья были  вырублены, заборы преграждали  дорогу, земля была  перерыта, и
тщетно искала она скамью, где они с Эмилем расточали друг другу слова любви,
тон  их  она так хорошо помнила, но самое содержание  выпало из памяти.  Она
дошла наконец  до  той части  парка, которая сохранилась  в  прежнем  виде и
хорошо содержалась;  там было  много гуляющих. Ей показалось,  что некоторые
встречные  пристально разглядывают ее, а иные дамы  смеются  над  нею, и она
снова   почувствовала   себя   провинциалкой,   ее   возмущала   собственная
застенчивость,  она  вспоминала  то  время,  когда  она,  красивая,  молодая
девушка, спокойно и гордо проходила по этим аллеям. Она  представлялась себе
теперь такой  опустившейся,  такой  жалкой.  Мечта  сидеть  в  первых  рядах
большого  зала  Музыкального  общества  вдруг показалась  ей  дерзкой, почти
неосуществимой.  Теперь  она считала  совершенно  невероятным,  чтобы  Эмиль
Линдбах  узнал ее, как может он еще  помнить о ее  существовании. Сколько он
повидал  и перечувствовал  с  тех  пор! И когда  она пошла  дальше  по менее
оживленным  аллеям  и  вышла  снова  на Рингштрассе,  она уже  рисовала себе
возлюбленного времен  своей  молодости  героем всевозможных приключений; тут
смешались  и  отрывочные  воспоминания  о  прочитанных  романах,  и  смутные
представления  о  его  артистической жизни  за границей. Она  видела  его  в
Венеции, в  гондоле с русской княгиней, затем при  дворе баварского  короля,
где герцогини слушали  его  игру  и  влюблялись  а него, в  будуаре  оперной
певицы, на маскараде в  Испании, в  окружении соблазнительных  масок.  И чем
дальше уносился он в недоступные волшебные  края, тем более  жалкой казалась
она себе, и она не могла теперь понять, почему так легко отказалась тогда от
своих надежд, от артистической будущности,  от  возлюбленного,  чтобы  вести
тусклую жизнь и затеряться в толпе. Ужас пронизал Берту, когда она отчетливо
поняла,  что  она  всего  только  вдова незначительного  человека,  живет  в
маленьком городе, поддерживает  существование уроками музыки и смотрит,  как
медленно надвигается  старость. Никогда ее жизненный путь не был  освещен ни
единым лучом того блеска, который озаряет всю его жизнь. С ужасом думала она
и о том, как всегда легко  мирилась  со своей  судьбой, как без надежд,  без
желаний провела всю  свою жизнь в странном оцепенении, которое в этот момент
показалось ей необъяснимым.
     Она дошла  до  Аспернского  моста, не разбирая дороги.  Там она  хотела
перейти  через  улицу,  но  должна  была  выждать,  пока не проедет вереница
экипажей.  Во многих из них сидели мужчины  с полевыми биноклями на шее, она
знала, что они  возвращаются  из  Пратера,  с бегов. Вот проехала элегантная
коляска, в ней сидел господин с молодой дамой в белом весеннем наряде; сразу
за ними -- коляска с двумя  кричаще одетыми  женщинами. Берта долго смотрела
им вслед; одна  из них  обернулась  и поглядела на  коляску, ехавшую за ними
следом, -- там,  удобно откинувшись, сидел молодой, очень красивый мужчина в
длинном  сером пальто.  Берта  почувствовала  сразу  какую-то  щемящую боль,
тревогу,  горечь; она  хотела  бы быть  той  дамой, за  которой  ехал следом
молодой  человек,  хотела быть красивой,  молодой, независимой, ах, господи,
быть просто женщиной и делать то, что ей вздумается, оглядываться на мужчин,
понравившихся ей. И в ту минуту  она знала твердо,  что фрау Рупиус проводит
время с любимым  человеком. Конечно, почему  бы и нет? Да, пока она  в Вене,
она может свободно распоряжаться своим временем, и притом она очень красива,
на  ней воздушное лиловое платье, и на  губах  ее  играет  улыбка,  которая,
конечно, может  быть только у  счастливой женщины,  а  дома она несчастна. И
Берте   сразу  представился  господин   Рупиус,  как  он   сидит  у  себя  и
рассматривает гравюры. Но сегодня  он,  наверно, не занимается этим, сегодня
он дрожит  за жену, невероятный страх  охватывает его при  мысли, что там, в
большом  городе,  у  него  отнимут  ее,  что она никогда  не  вернется  и он
останется совершенно  один со своим горем. И Берта внезапно прониклась таким
состраданием к нему,  которого не испытывала никогда  раньше.  Да, ей  лучше
всего было бы остаться с ним и утешать его.
     Она  почувствовала, как кто-то дотронулся до ее руки.  Она вздрогнула и
обернулась.  Около нее  стоял  молодой человек и  нагло  глядел на нее.  Она
рассеянно посмотрела  ему  прямо  в  глаза.  Тогда  он  сказал: "Ну!"  --  и
засмеялся.  Берта  испугалась  и  почти  бегом  пересекла  улицу,  наперерез
экипажу. Ей  стало стыд-ло за свое прежнее желание быть такой, как та дама в
экипаже. Ей казалось, что бесстыдство того человека на улице было наказанием
за это желание. Нет, нет, она порядочная женщина, всякая грубость претит ей,
нет,  она  не   могла  бы  теперь  жить  в  Вене,  где  подвергаешься  таким
оскорблениям! Тоска по мирному уюту ее скромного жилища овладевает ею, и она
радуется  предстоящей  встрече  со  своим малышом,  как  чему-то  необычайно
прекрасному. Который теперь час?  Боже мой, без  четверти  семь. Ей придется
нанять экипаж,  тут уж  нечего считаться.  Утром  за  экипаж заплатила  фрау
Рупиус, поэтому тот, который она наймет теперь, обойдется  ей, так  сказать,
вдвое дешевле. Она садится в открытый фиакр, откидывается в  угол почти  так
же  изящно,  как та дама в белом платье, которую она видела. На нее смотрят.
Она знает,  что  красива и молода, к тому же чувствует  себя в безопасности,
теперь ей ничто не  угрожает. Быстрая езда на резиновых шинах  доставляет ей
невыразимое удовольствие. Как чудесно будет, когда она в следующий раз снова
поедет в экипаже по  городу в новом  платье,  в маленькой соломенной шляпке,
которая так молодит ее. Она рада,  что фрау Рупиус  стоит у входа в вокзал и
видит, как она  подъезжает, и все-таки она не выдает своей гордости,  держит
себя так,  будто это  совершенно  естественно  --  подъезжать  к вокзалу  на
извозчике.
     -- У нас еще десять минут  времени, -- говорит фрау Рупиус. -- Вы очень
сердитесь на меня, что  я  заставила  вас ждать? Представьте  себе,  у моего
брата собралась сегодня к чаю  детвора,  и  ребята ни  за что не хотели меня
отпускать. Мне слишком поздно пришло в  голову, что я,  собственно, могла бы
за  вами  послать;  дети развлекли бы вас,  и я  уже  сказала брату,  что  в
следующий раз привезу вас вместе с вашим мальчиком.
     Берте  стало  очень  стыдно.  Как несправедлива была  она опять к  этой
женщине! Она могла только пожать ей руку и сказать:
     -- Благодарю вас, это очень мило с вашей стороны.
     Они вышли на перрон и сели в свободное купе.
     Фрау Рупиус держала в руке пакетик с вишнями и ела их медленно, одну за
другой, а косточки выбрасывала в окно. Когда  поезд тронулся, она откинулась
назад и закрыла  глаза.  Берта смотрела в окно, она  чувствовала себя  очень
усталой  от долгих блужданий по городу, легкое раздражение  поднялось в ней,
она могла бы иначе провести этот день,  спокойнее, приятнее.  Ей вспомнились
холодный прием и скучный обед у кузины. Право, очень печально, что у нее нет
больше  знакомых  в Вене.  Как  чужая, бродила  она по городу,  где  прожила
двадцать  шесть  лет. Почему?  И  почему  она  сегодня  утром  не  приказала
остановить экипаж, когда увидела человека,  наружность которого напомнила ей
Эмиля Линдбаха? Конечно, она не могла ни догонять, ни окликать его, но, если
это  действительно был  Эмиль,  вдруг  бы он  узнал  ее  и  обрадовался, что
встретился  с нею?  И они  гуляли  бы вдвоем и  вспоминали  о  долгих годах,
которые  прожили, ничего не зная Друг о друге, и зашли бы вместе пообедать в
хороший ресторан, где его, конечно, многие  узнали бы, и она совершенно ясно
слышала,  как  люди переговариваются о том, кто же, собственно, "она". И она
очень  хороша,  новое  платье уже  готово,  и  кельнеры  прислуживают  ей  с
безукоризненной вежливостью, особенно один из них -- совсем  еще мальчик, он
принес вино, -- так  ведь это же ее  племянник, он, понятно, стал помощником
кельнера, вместо того чтобы учиться.  Вдруг в  зал  вошел  доктор  Мартин  с
женой, они так тесно прижались друг к другу, как будто они совершенно  одни,
тут Эмиль встает,  берет смычок, лежащий около него, грозно поднимает его, и
кельнер выставляет за дверь супружескую пару Мартин. Это очень смешит Берту,
она  слишком  громко хохочет, она совершенно  разучилась  как подобает вести
себя  в хорошем ресторане. Но это совсем не изысканный  ресторан, это просто
трактир "Красное  яблоко", и где-то  играет  невидимый военный  оркестр. Это
фокус господина Рупиуса, он умеет делать так, чтобы военные оркестры играли,
оставаясь невидимыми. А вот теперь  ее  черед. Стоит рояль, но она, конечно,
разучилась играть,  она  готова убежать, лишь бы  ее не заставляли играть. И
вот она уже на вокзале, фрау Рупиус ждет ее и  говорит: "Самое время ехать",
и протягивает ей большую книгу,  это и  есть проездной билет. Но фрау Рупиус
не уезжает,  она садится  на  скамью, ест  вишни  и  выплевывает  косточки в
начальника станции,  которому это очень  нравится. Берта входит  в  купе, --
слава богу, Клингеман уже здесь, --  он подмигивает ей прищуренным  глазом и
спрашивает: "Не знаете ли вы, что это за траурный поезд?" И Берта видит, что
на  других  рельсах стоит  траурный вагон.  Теперь она  вспоминает, что умер
капитан,  с  которым  табачница  обманывала Клингемана, --  конечно, поэтому
сегодня  и был концерт в "Красном  яблоке". Вдруг Клингеман нагибается, дует
ей  в глаза, смеется так, что  все дрожит. Берта  открывает глаза: мимо окон
проносится какой-то поезд. Она встряхнулась -- какие путаные сны! А разве не
прекрасное было начало? Она пытается вспомнить. Да, Эмиль играл тут какую-то
роль... но она уже не помнит какую.
     Медленно надвигаются сумерки. Поезд идет по берегу  Дуная. Фрау  Рупиус
спит и улыбается, может быть, она только притворяется спящей;  снова у Берты
появляется легкое подозрение  и  поднимается зависть  к  тому  неизвестному,
таинственному, что  переживает фрау  Рупиус.  Ей  бы хотелось  тоже пережить
что-либо подобное, хотелось, чтобы кто-нибудь теперь сидел около нее, сжимая
ее руку, --  она могла бы вновь  испытать такое ощущение,  как тогда,  когда
стояла  с  Эмилем на  берегу Вены  и  едва не  лишилась  чувств  от внезапно
охватившего ее желания иметь ребенка... Ах, почему она такая одинокая, такая
жалкая,  такая  незаметная?  Она  готова молить возлюбленного  времен  своей
юности: "Поцелуй меня хоть раз, как тогда, я так жажду счастья".
     Становится темно, Берта всматривается в ночную тьму.
     Сегодня же, прежде чем лечь  спать, она  достанет  с  чердака маленькую
сумку,  где  хранятся письма  ее  родителей  и  письма Эмиля  Линдбаха.  Она
стремится домой.  Как будто  в  душе ее  возник вопрос, на который она может
найти ответ только дома.
     Когда Берта поздно  вечером  вошла в  свою комнату, ей показалась почти
нелепой самая  мысль сейчас  же одной  взобраться на чердак и достать сумку.
Она опасалась, как  бы жильцы дома  не заметили ее  ночных  блужданий  и  не
подумали,  что  она  сошла с  ума.  Она  может сделать  это завтра утром, не
обращая  на себя внимания, совершенно спокойно,  и она заснула, как ребенок,
которому обещана на завтра прогулка за город.
     На другой  день до обеда у нее было много дел; домашние хлопоты и уроки
музыки  заняли все время. Ей пришлось рассказать невестке о своей поездке  в
Вену.  Она выдумала, что после обеда гуляла со  своей кузиной, и представила
все так, будто по просьбе кузины отказалась пойти к фрау Рупиус.
     Только  после  обеда  она поднялась  на  чердак  и  достала  запыленную
дорожную сумку, лежавшую около  чемодана и двух  ящиков,  -- все вместе было
покрыто старой рваной чайной  скатертью с  красными цветами.  Берта помнила,
что  последний  раз  открывала сумку,  чтобы спрятать письма,  оставшиеся от
родителей. Когда она у себя в комнате открыла сумку, то прежде всего увидела
множество  посланий от своих  братьев и другие листки с незнакомым почерком;
затем нашла  аккуратно перевязанный пакетик  с немногими письмами родителей,
адресованными  ей;  две  книжки ее  матери  с хозяйственными  записями, свою
собственную маленькую школьную тетрадь, куда она вносила расписание уроков и
учебные  задания,   программы  благотворительных  вечеров,   в  которых  она
участвовала молодой девушкой, и, наконец, письма Эмиля, завернутые в голубую
папиросную бумагу, местами разорванную. Теперь ей вспомнился день, когда она
последний раз держала их в руках, не читая;  это было тогда,  когда  отец ее
уже лежал больной, и она по целым дням не выходила из дому. Она отложила эту
пачку  в сторону.  Ей хотелось  сначала просмотреть все  остальное,  что еще
сохранилось  здесь,  все, что вызывало ее любопытство.  На дне сумки  лежало
много писем, некоторые в конвертах, некоторые без конвертов; она просмотрела
их  без  разбора, одно за  другим. Тут  были  письма от прежних приятельниц,
несколько писем от  кузины  и одно письмо  от врача, который  в  свое  время
сватался к ней; в нем содержалось приглашение на первый вальс  в медицинском
кружке. А это  -- что это такое? Ах, это анонимное послание, полученное ею в
консерватории.  Она прочла его: "Милая барышня,  вчера я  снова имел счастье
любоваться вами, встретив  вас на пути, по которому  вы  всегда  ходите,  не
знаю,  имел ли я  счастье быть замеченным вами".  Нет, этого  счастья  он не
имел.  Затем  на  трех  страницах  он  всячески  превозносил  ее; ни единого
желания,  ни единого дерзкого слова. И она никогда ничего не слыхала  больше
об авторе этого послания. А вот письмо, подписанное инициалами: "М. Г.".
     Это был наглец, заговоривший с нею на улице, в этом письме он обращался
к  ней  с  предложениями --  с какими же?  А-а, вот то место, от которого ей
тогда кровь бросилась в голову: "С тех пор, как я вас увидел, с тех пор, как
вы устремили на меня строгий и  все-таки столь  многообещающий взор,  у меня
лишь одна  мечта,  одно  страстное желание:  поцеловать  ваши  глаза!"  Она,
конечно, не ответила ему; в то время она любила Эмиля.  Да, она  даже думала
показать Эмилю это письмо, но воздержалась, опасаясь его ревности. Так Эмиль
и не узнал ничего об этом М. Г. А что это за мягкая лента попалась ей теперь
под руку? Какой-то бант... Но она не знала, о чем он должен ей напомнить.  А
вот снова маленькая книжка,  куда  она записывала имена своих  танцоров. Она
старалась вспомнить их  лица, но  тщетно.  И как  раз на этом  балу  был тот
человек,  который  обращался к  ней  с такими  пламенными словами, каких еще
никто  не  говорил  ей.  Ей  казалось,  будто  он  внезапно   предстал,  как
победитель,  среди многих теней, реявших вокруг  нее, да, это  случилось уже
тогда, когда она и Эмиль виделись все  реже. Как  странно это было... или ей
только приснилось?  Пылкий  юноша во время  танца прижимал  ее  к себе,  она
нисколько не противилась, она чувствовала, как его губы касаются ее волос, и
это было  невыразимо приятно... Ну,  а дальше? Она  его  никогда  больше  не
видела.  Берте  вдруг  показалось,  что  в  то  время  она  испытала   много
необычного, и она  изумилась  теперь,  что  все  эти воспоминания  так долго
покоились в старой дорожной сумке и в ее душе... Но нет! Иногда она все-таки
вспоминала обо всем этом, о тех, кто за нею ухаживал, об анонимном письме, о
пылком танцоре, о  прогулках с  Эмилем, но так, будто ничего особенного и не
было,  будто  все это  обычное прошлое, молодость, которую суждено  пережить
каждой девушке и от которой  она переходит потом  к спокойной жизни замужней
женщины.   Но   сегодня   ей  мнилось,  будто  все  эти  воспоминания   были
невыполненными  обещаниями,  будто  в  каждом  отдаленном  переживании   уже
заложена  была  ее  безрадостная  судьба,  будто ее  все  время  обманывали,
обманывали давно, с  того дня, когда она  вышла замуж,  и по сию пору, будто
она слишком  поздно  догадалась об этом,  сидит тут и  уже ничего  не  может
поделать.  Все-таки,  как  это  случилось?..  Обо всех этих  ничтожных вещах
думала она, а  рядом  с нею  все  еще лежало завернутое  в папиросную бумагу
сокровище, ради которого она  перерыла  старую сумку -- письма единственного
человека,  которого  она  любила,  письма   того  времени,  когда  она  была
счастлива. Многие могли бы  теперь позавидовать  ей, что именно этот человек
прежде  любил ее,  любил иначе,  более чистой любовью, чем всех других после
нее. И она чувствовала,  что  жестоко обманута, что она могла  бы стать  его
женой, если бы... если бы... Мысли ее спутались.
     Быстро, словно для того, чтобы избавиться от сомнений, даже от  страха,
сорвала  она папиросную бумагу  и набросилась на письма.  И  она читала  их,
читала  одно за другим, короткие и длинные, маленькие, торопливо набросанные
записочки: "Завтра вечером,  в  семь часов, моя любовь!" Или: "Любимая, один
только  поцелуй прежде, чем я лягу спать!"; и  длинные,  во  много  страниц,
написанные во время  путешествий, которые он со  своими  коллегами  совершал
пешком; или те, что он  писал  вечером после концерта, тотчас по возвращении
домой,   чувствуя   неодолимую   потребность   поделиться   с   нею   своими
впечатлениями; затем бесконечные  письма,  где он излагал планы на  будущее,
как они вместе будут путешествовать по Испании и по Америке, прославленные и
счастливые...  Она  читала их  все,  все,  --  одно за другим,  с неутолимой
жаждой, --  начиная с первого,  которое он прислал ей вместе  с нотами, и до
последнего, датированного  двумя  с  половиной  годами позже, где он посылал
лишь привет из Зальцбурга, -- и когда она кончила, то уронила руки на колени
и неподвижным взглядом уставилась на разбросанные вокруг листки.  Почему это
письмо было последним? Каким образом это кончилось? Как могло кончиться? Как
могла пройти  эта большая любовь?  Никогда дело не доходило до  разрыва,  до
размолвки, и  внезапно все  оборвалось.  Когда?..  Она не знала.  Ибо  когда
пришла та открытка из Зальцбурга, она его еще любила,  осенью она еще видела
его -- да,  той зимой, казалось, все  снова  ожило. Ей вспомнились прогулки,
рука в руке, по хрустящему снегу, возле Карлскирхе, но когда же они гуляли в
последний раз? Они так и не попрощались друг с  другом... Этого она не могла
понять. Как могла она сама так легко отказаться от счастья, ведь в ее власти
было  удержать его!  Когда  она перестала  любить Эмиля? Неужели  отупляющие
повседневные заботы,  тяготевшие над нею дома  с тех пор,  как  она оставила
консерваторию,  лишили  ее честолюбия,  усыпили ее  чувства?  Неужели на нее
отрезвляюще  подействовало ворчанье ее родителей, их недовольство ее  тесным
общением с молодым скрипачом, которое не сулило ничего в будущем?  И  теперь
она вспомнила,  что  позже  он  еще  раз  навестил  их, после того  как  они
несколько  месяцев не  виделись, и в прихожей  поцеловал ее.  Да, это было в
последний раз. Она  вспомнила также, как  почуяла тогда, что его отношение к
женщинам  изменилось,  что  он, вероятно, пережил нечто такое, о чем она  не
должна  знать,  но никакой душевной боли она при этом не испытала.  И  Берта
задавалась вопросом: не сложилось ли бы все иначе, если бы она была не столь
добродетельна,  если бы она так же легко  принимала  жизнь, как другие?  Она
подумала о  подруге, с которой прекратила знакомство  потому, что  та была в
связи с учеником театрального училища. И ей снова пришли на ум дерзкие слова
Эмиля, сказанные им, когда они проходили мимо его окон, и страстное желание,
охватившее ее, когда они стояли на набережной. Непонятно было ей: почему эти
слова так мало подействовали на нее  тогда, почему это желание пробудилось в
ней  лишь  однажды  и  на  такое  короткое  время?  С  каким-то  беспомощным
удивлением  думала  она  о  годах  своей  непорочной молодости и с внезапным
мучительным стыдом, от которого кровь бросилась  ей в голову, --  о холодной
готовности,  с  какой  отдалась  нелюбимому человеку. И  она впервые ощутила
горечь при мысли, что все счастье, которое  она  познала как  женщина,  были
объятья этого  нелюбимого человека. Так  вот что сулила  ей  жизнь,  вот чем
оказалось  на самом  деле  это  желанное,  таинственное  счастье!  И смутное
недовольство стало нарастать в ней, недовольство против всего и всех, против
живых и мертвых. Она негодовала на своего  покойного мужа, на  своих умерших
родителей, сердилась на людей, среди которых жила, -- на глазах у них она не
могла  себе  ничего позволить;  была раздражена против фрау  Рупиус, которая
отнеслась к ней  не  столь  дружески, чтобы она могла обрести  в ней  опору,
ненавидела Клингемана за то, что он так уродлив и ничтожен  и все-таки смеет
ухаживать за нею, и,  наконец, все возмутилось в ней против возлюбленного ее
молодых лет за  то,  что  он  не  был более  настойчив, за то,  что лишил ее
высшего счастья и оставил ей только  светлые, но мучительные воспоминания. И
вот  теперь  она,  одинокая,  сидит  у  себя  в  комнате,  среди   поблекших
воспоминаний бесцельно и безрадостно прожитой молодости, не за горами время,
когда уже не останется ни надежд, ни желаний, -- жизнь утекла между пальцев,
а сама она -- алчущая и нищая.
     Она собрала все  письма  и остальные бумаги, как  попало побросала их в
сумку, заперла ее и подошла к окну. Близился вечер,  ласковым ветром повеяло
с виноградников; глаза ее горели от  невыплаканных слез обиды, а не  скорби.
Что ей  делать теперь? Еще недавно  она  без упований, без страха оглядывала
дни,  ночи, месяцы, годы, которые  ей предстояло прожить, а сейчас с  ужасом
думала лишь об одном сегодняшнем  вечере. В этот час она обычно возвращалась
с  прогулки;  сегодня она  отослала  няню  с  малышом,  так  как  совсем  не
стремилась  увидеть  его;  да,  на  мгновенье  и  ребенка  словно  коснулась
охватившая Берту  ярость против всего человечества и против  судьбы, в своем
безмерном ожесточении она  испытывала даже  зависть к людям,  которые прежде
вовсе не казались ей достойными зависти. Она завидовала жене доктора Мартина
за  то,  что  муж так  нежно относится  к  ней;  табачнице,  которую  любили
Клингеман  и  капитан; своей невестке, sa то, что она уже стара;  Элли -- за
то, что она еще молода; она завидовала служанке, которая сидела на бревнах с
солдатом  и  громко  смеялась.  Она  не  могла дольше  усидеть  дома, надела
соломенную шляпу,  взяла зонтик и  поспешно  вышла на  улицу. Здесь ей стало
немного легче. В комнате она чувствовала себя несчастной, теперь же она была
лишь раздосадована.
     На главной  улице она встретила  супругов Мальман, их детям она  давала
уроки музыки. Фрау Мальман уже знала, что Берта вчера заказала себе платье у
венской портнихи, и  теперь  <i>с</i> важностью рассуждала на эту тему. Потом Берта
встретила деверя -- он шел ей навстречу по каштановой аллее.
     -- Ты вчера была в Вене, что ты  там делала? -- спросил  он. --  Завела
какую-нибудь интрижку?
     -- Как? -- переспросила Берта и испуганно посмотрела на него, словно ее
уличили в чем-то.
     -- Нет? Ничего  не было? Ты  ведь ездила  с фрау Рупиус;  наверное, все
мужчины бегали за вами.
     Она посмотрела на его лицо: глаза его блестели, как в те дни, когда ему
случалось выпить лишнее; она вспомнила, как  кто-то предсказал, что  Гарлана
хватит удар.
     -- Я намерен  тоже вскорости опять побывать в столице, -- сказал он, --
я не был там  с  незапамятных  времен,  хочу  снова повидать некоторых  моих
клиентов. Вы с фрау Рупиус могли бы в следующий раз взять меня с собой.
     -- С удовольствием,  --  ответила Берта, -- мне придется вскоре поехать
туда на примерку.
     Гарлан засмеялся.
     -- О да, ты можешь взять меня с собой, когда будешь примерять.
     Он  придвинулся к  ней  ближе,  чем полагалось.  Это  была  его обычная
манера.  К шуткам его Берта тоже давно привыкла; но сегодня все  это было ей
особенно  противно. Ее  до крайности  возмущало,  что  именно  этот  человек
постоянно с таким подозрением говорит о фрау Рупиус.
     -- Сядем, если хочешь, --  сказал Гарлан. Они сели отдохнуть на скамью.
Гарлан вынул из кармана газету.
     -- А! -- невольно вырвалось у Берты.
     -- Хочешь, возьми, -- сказал Гарлан.
     -- Твоя жена уже прочла ее?
     -- Ну, что ты, -- ответил Гарлан, протягивая газету, -- хочешь, возьми.
     -- Если ты можешь без нее обойтись.
     --  Ради  тебя  с  удовольствием.  Можно  и  вместе  почитать.  --   Он
придвинулся ближе к Берте и развернул газету.
     Рука об руку подошли супруги Мартин и остановились перед ними.
     -- Уже вернулись из дальних странствий? -- спросил господин Мартин.
     -- Ах да, вы были в Веке, -- сказала фрау Мартин, прильнув к мужу. -- И
с фрау Рупиус? -- прибавила она, и это прозвучало, как колкость.
     Берте пришлось  снова рассказывать о  своем платье. Она уже  делала это
почти механически, но чувствовала, что давно не была так привлекательна, как
сегодня. Мимо  прошел  Клингеман; он поклонился с  насмешливой вежливостью и
посмотрел на Берту  так, будто выражал ей сожаление, что ему и ей приходится
общаться с  подобными людьми.  Берте казалось,  что сегодня ей  дано  читать
мысли людей по их глазам.
     Стало темнеть. Все  двинулись  вместе  з  обратный  путь.  Берта  вдруг
забеспокоилась,  что не встретила  сына. Она пошла вперед с фрау Мартин.  Та
заговорила о  фрау Рупиус. Она  хотела непременно выяснить,  не заметила  ли
Берта чего-нибудь.
     -- Но чего же именно, фрау Мартин? Я проводила фрау Рупиус к ее брату и
заехала за ней туда же.
     -- И вы убеждены, что фрау Рупиус была все время у своего брата?
     -- Я,  право,  не  знаю, в чем подозревают фрау Рупиус! Где же  ей  еще
быть?
     -- Ах,  -- сказала  фрау  Мартин, -- вы действительно  так  наивны  или
только притворяетесь? Вы совершенно забыли... --  И она шепнула Берте на ухо
нечто такое, от чего та  вспыхнула. Никогда не слыхала она от женщины такого
выражения. Она была возмущена.
     -- Фрау  Мартин, -- сказала она, -- ведь  я тоже нестарая женщина, и вы
видите, что можно отлично жить и так.
     Фрау Мартин немного смутилась.
     --  Ну да,  ну  да! -- сказала  она.  -- Вы можете подумать, что сама я
слишком избалована.
     Берта  испугалась,  как бы  фрау  Мартин не  стала  вдаваться  в  более
интимные подробности, и была очень рада, что  они подошли к перекрестку, где
им пришлось распрощаться.
     -- Берта! -- закричал ей вслед деверь. -- Твоя газета!
     Берта  быстро вернулась  и  взяла  газету. Затем  она  поспешила домой.
Мальчик  уже  ждал ее  у  окна.  Берта  стремительно  вошла,  обняла  его  и
поцеловала,  точно не видела несколько недель. Она почувствовала,  что живет
только любовью  к  сыну,  и это наполнило  ее гордостью.  Она заставила  его
рассказывать,  как  он  провел  время после  обеда,  где  был, с кем  играл,
накормила  его  ужином,  раздела, уложила  в постель и была  довольна собой.
Словно  о  каком-то лихорадочном припадке вспоминала  она  о  своем давешнем
состоянии, когда она рылась в старых письмах, проклинала судьбу и завидовала
даже  табачнице.  Она  с  аппетитом поужинала и  рано  легла  спать.  Но  ей
захотелось  прочесть  газету;  она  вытянулась, взбила  подушку,  чтобы выше
лежала голова, и, насколько возможно,  приблизила  газету к  свечке. Сначала
она, как обычно,  просмотрела новости  театра и  искусства. Но даже "Краткие
сообщения" и  местные новости снова приобрели для нее  интерес со времени ее
поездки в Вену. У нее уже смыкались  глаза, как вдруг в хронике она заметила
имя Эмиля  Линдбаха. Она села на кровати и прочла: "Солист короля баварского
Эмиль  Линдбах, о  большом успехе  которого при  испанском  дворе мы недавно
сообщали, награжден орденом Спасителя".
     Улыбка озарила ее лицо. Берта обрадовалась. Эмиль Линдбах получил орден
Спасителя... да... тот самый человек,  чьи письма  она сегодня читала... тот
самый,  кого  она  целовала,  тот  самый, кто  писал ей,  что  всегда  будет
поклоняться только ей  одной...  Да,  Эмиль  -- единственный человек в мире,
который ее, в сущности, как-то интересует,  кроме ее мальчугана, конечно. Ей
казалось, что эта заметка в газете предназначена только для нее, будто Эмиль
избрал  это  средство, чтобы сообщить  ей  о себе. Быть  может, тот человек,
которого  она  вчера  видела  издали,   все-таки  был  Эмиль.  Она  внезапно
почувствовала себя такой близкой ему, что все улыбалась и шептала: "Господин
Эмиль Линдбах, солист  короля баварского...  поздравляю вас..." Губы ее были
полуоткрыты. Вдруг  ей пришла в голову неожиданная мысль. Она быстро встала,
набросила  на себя капот,  взяла свечу с ночного столика, прошла в  соседнюю
комнату и, сев за стол, не задумываясь, написала следующие строки, как будто
кто-то стоял рядом и диктовал ей:
     "Милый Эмиль!
     Только  что  прочла в газете,  что  испанская  королева  наградила тебя
орденом Спасителя. Не знаю, помнишь ли ты меня еще, -- она улыбнулась, когда
писала эти слова,  -- Но я не хотела  бы упустить случай поздравить  тебя  с
большими успехами, о которых  я так  часто и  с таким удовольствием читаю. Я
живу  в  маленьком  городе, куда меня занесла судьба, и очень  довольна; мне
очень  хорошо  живется.  Если  ты  пришлешь  в  ответ  несколько  строк,  то
осчастливишь твою старую приятель ницу Берту.
     P. S. Большой привет от моего маленького Фрица (пять лет)".
     Она кончила. На мгновенье она  задумалась, не следует ли  ей упомянуть,
что она  вдова;  но если  он  и не знал  этого до  сих пор,  то поймет из ее
письма.  Она  прочла  письмо  еще  раз,  удовлетворенно  кивнула  головой  и
надписала  адрес:  "Господину  Эмилю  Линдбаху,  солисту баварского  короля,
кавалеру ордена Спасителя". Следует ли это писать? У него, конечно, много  и
других орденов. "Вена". Но где он живет теперь? Это  не имеет значения, ведь
он  такая знаменитость. И затем, самая неточность адреса доказывает, что она
ке придает  особого значения всему  этому;  дойдет письмо -- ну  что же, тем
лучше. Это был способ испытать судьбу... да, но как узнать  точно, дошло  ли
письмо? Ответа может и не быть, если... Нет, нет, конечно, нет!  Он  все  же
поблагодарит ее. Так, теперь в постель. Письмо она  держала в руке. Нет,  ей
сейчас не заснуть,  сон отлетел совсем; кроме того, если она  пошлет  письмо
завтра  утром,  то оно  уйдет  только  с  двенадцатичасовым поездом, а Эмиль
получит его послезавтра... Это бесконечно  долго. Она только что говорила  с
ним, а он услышит ее лишь через тридцать шесть часов!.. Что, если она теперь
же пойдет на почт)... нет, на  вокзал?  Тогда письмо в десять часов утра уже
будет у  него.  Он  встает, конечно,  поздно, и ему завтра  утром подадут  в
комнату  письмо  вместе  с завтраком. Да,  так и следует сделать! Она быстро
оделась. Поспешно сбежала вниз по лестнице -- было еще сравнительно рано, --
быстро  прошла  по главной улице к вокзалу,  опустила письмо в желтый ящик и
вернулась домой. Когда  она стояла у себя в комнате, возле измятой  постели,
когда увидела брошенную на пол газету и мерцающую свечу, ей показалось,  что
она возвратилась после странного приключения; она  еще долго сидела на  краю
кровати  и  смотрела  в  окно  на светлую,  звездную ночь,  полная  смутного
радостного ожидания.
     "Милая моя Берта!
     Не  могу выразить словами,  как обрадовало меня твое письмо. Неужели ты
еще вспоминаешь меня? Как смешно, что  именно орден послужил причиной  того,
что я  снова получил весточку  от тебя! Да, все-таки  и  орден  хоть раз  на
что-то  пригодился.  Итак,  сердечно  благодарю за поздравление. Впрочем, не
приедешь  ли: ты как-нибудь в Вену? Ведь это не так далеко. Я был бы страшно
рад снова увидеть тебя. Приезжай скорей! Сердечно, твой прежний
     <i>Эмиль".</i>
     Берта  сидела  за  завтраком  рядом с  мальчуганом,  он болтал,  она не
слушала,  а  письмо  лежало  перед  нею  на столе. Ей  это  казалось  чудом.
Позавчера вечером  она отнесла на почту письмо,  а сегодня утром уже  пришел
ответ. Эмиль не пропустил ни одного  дня,  ни одного часа.  И он  написал ей
такое  сердечное письмо,  будто они только вчера расстались. Она взглянула в
окно. Какое чудесное утро! Пели птицы, с холмов веяло ароматом раннего лета.
Берта  снова  и  снова  перечитывала письмо.  Потом схватила малыша,  высоко
подняла его и поцеловала. Давно уже она не была так счастлива. Одеваясь, она
обдумывала, как ей  поступить.  Сегодня  четверг, а в понедельник она должна
опять ехать в Вену на примерку; получается четыре долгих дня; ровно столько,
сколько  прошло с того времени, как она обедала у своего деверя --  а  какое
множество событий  случилось  за этот срок!  Нет, она  должна  увидеть Эмиля
раньше. Она  могла бы завтра же поехать  в  столицу и пробыть там  несколько
дней. Но что она скажет здесь  всем?.. Ах, она  найдет какой-нибудь предлог!
Самое важное, как она ему  ответит и где встретится с ним... Не может же она
ему написать: "Я еду, прошу тебя сказать мне, где  я могу увидеть тебя..." В
конце концов он ответит ей:  "Приезжай ко мне". Нет, нет,  нет! Самое лучшее
-- поставить его перед свершившимся фактом. Она напишет ему: я приеду в Вену
в  такой-то  день, ты можешь застать меня  там-то...  О, если бы  она  могла
поговорить  с кем-нибудь  обо  всем этом... Она подумала  о фрау  Рупкус, ей
страстно  захотелось рассказать ей все. В то же время ей казалось, что таким
образом она скорее сблизится  с этой женщиной  и добьется ее уважения. Берта
почувствовала, что и  она имеет какой-то вес с той минуты,  как получила это
письмо. Теперь ей стало понятно, чего она так опасалась. Эмиль мог оказаться
совсем  другим  -- высокомерным,  напыщенным,  избалованным,  какими  иногда
бывают знаменитости. Но пока не было и следа всего этого;  у него был тот же
твердый,  быстрый  почерк,  тот  же  теплый  тон,  как  в  прежних  письмах.
Разумеется, он немало пережил  с тех пор, так разве она ничего не пережила и
разве  теперь все  прежнее не  забыто? Перед уходом она  еще  раз перечитала
письмо Эмиля. Он становился для нее все живее,  она слышала тон  его слов, и
заключительная фраза: "Приезжай скорее!" -- звучала у нее в ушах, как нежный
призыв.  Она сунула письмо  за корсаж и вспомнила, что часто поступала точно
так  же  с его маленькими записочками,  когда была  молодой девушкой,  и что
легкое прикосновение их к телу вызывало у нее приятный трепет.
     Сначала она  пошла к  супругам Мальман,  где давала уроки близнецам. Ее
нередко до боли раздражали упражнения, которые ей приходилось выслушивать, и
она сердито шлепала детей по рукам, когда они ошибались. Сегодня она была не
так строга.  Когда в  комнату  вошла  фрау  Мальман,  толстая и, как всегда,
добродушная, и спросила Берту, довольна ли она, та похвалила детей и, словно
внезапно вспомнив, прибавила:
     -- Я могу их освободить от уроков на несколько дней.
     -- Освободить? Как так, милая фрау Гарлан?
     -- Да, фрау Мальман, я не могу поступить иначе. Представьте себе, когда
я недавно была в Вене, моя кузина настояла,  чтобы я  как-нибудь  приехала к
ней на несколько дней.
     --  Конечно,  конечно,  --  сказала  фрау  Мальман.  Берта  осмелела  и
продолжала лгать, испытывая свое образное удовольствие от своей дерзости:
     -- Я хотела,  собственно, отложить поездку  на  июнь. Но сегодня от нее
пришло письмо, ее муж уезжает, она остается одна, и как раз теперь... -- Она
почувствовала, как  зашуршало  письмо,  и у нее явилось  неодолимое  желание
вынуть  его, но  она  удержалась. --  И я  подумав  ла, что,  пожалуй, нужно
воспользоваться случаем...
     --  Ну, конечно, --  сказала фрау Мальман,  пожимая Берте  обе руки, --
если бы у меня была кузина  в Вене, я каждые полмесяца проводила бы неделю у
нее.
     Берта  сияла.   Ей  казалось,  будто  невидимая  рука   устраняет   все
препятствия на  ее пути; все удавалось так  легко. Кому она  в конце  концов
обязана отчетом? Но вдруг она испугалась, как бы ее деверь действительно  не
захотел тоже поехать в Вену. Снова все спуталось, на пути выросли опасности,
и  даже в  добродушной улыбке  фрау Мальман  ей  почудилось подозрение. Она,
безусловно, должна довериться фрау Рупиус, Сразу после урока она направилась
к ней.
     Лишь  когда  Берта  увидела фрау Рупиус на диване  в  белом пеньюаре  и
заметила  удивленный взгляд,  которым та встретила  ее,  она  поняла,  сколь
странно ее утреннее посещение, и наигранно весело сказала:
     -- Доброе утро. Рано я пришла сегодня, не правда ли?
     Фрау Рупиус была серьезна и не улыбалась, как обычно.
     --  Я очень рада видеть  вас. В котором часу -- мне безразлично. -- Она
вопросительно смотрела на Берту,  и  та  не  знала,  что  сказать,  ее брала
досада, что она не может побороть детского смущения перед этой женщиной.
     -- Я  хотела вас спросить, -- сказала она наконец, -- как вы чувствуете
себя после нашей поездки.
     --  Очень  хорошо, -- довольно сухо  ответила фрау  Рупиус.  Но  тотчас
переменила тон и с преувеличенной  любезностью прибавила: -- Собственно, мне
следовало спросить вас об этом. Я-то уже привыкла к таким поездкам.
     Говоря это, она смотрела  в окно,  и  Берта невольно  проследила за  ее
взглядом; он  был устремлен на другую сторону площади, к открытому окну, где
стояли  горшки с цветами. Было очень тихо  --  тишина  летнего дня  в спящем
городе.  Берте  больше всего  хотелось сесть рядом с  фрау Рупиус, хотелось,
чтобы та поцеловала ее в лоб и благословила;  в то  же время она жалела  ее.
Для нее самой все это было загадкой. Зачем она, собственно, пришла сюда? Что
она скажет фрау Рупиус? "Я еду завтра в Вену,  чтобы увидеться с тем, кого я
любила в молодости"?.. Какое  дело до всего этого фрау Рупиус? Может  ли это
интересовать ее хотя бы в малейшей степени? Вот она сидит тут, отделенная от
Берты  какой-то  непроницаемой преградой, к ней не подступиться. Она, Берта,
не может подступиться к этой женщине -- вот в  чем дело. Конечно, существует
слово, открывающее доступ к ней, но Берта не знает его.
     -- Как поживает ваш малыш? -- спросила  фрау Рупиус, не  отводя глаз от
горшков с цветами.
     -- Хорошо,  как всегда, он у меня молодец. Удивительно  добрый мальчик,
-- Она с  нарочитой нежностью  произнесла эти слова, надеясь  расположить  к
себе фрау Рупиус.
     --  Да,  да,  --  сказала  та, а в  тоне ее  послышалось  нечто  вроде:
довольно, хорошо,  об этом  я вас  не спрашивала. Затем она прибавила: -- На
вашу няню можно положиться?
     Берту немного удивил этот вопрос, и она ответила:
     --  У  моей  служанки  много  другой  работы,  но  я  не  могу  на  нее
пожаловаться; она к тому же отлично готовит.
     Помолчав немного, фрау Рупкус очень сухо сказала:
     -- Должно быть, большое счастье иметь такого ребенка.
     -- Это мое единственное счастье, -- нарочито громко ответила Берта.
     Эти слова  она произносила  уже  не  раз, но сегодня она знала, что  не
вполне искренна.  Она  чувствовала, как листок бумаги касается ее кожи, и со
страхом  сознавала,  что  письмо  это наполнило  ее  счастьем.  Но  тут  она
вспомнила,  что у женщины, сидящей против нее,  нет  ребенка и  нет  надежды
иметь  его, и теперь охотно взяла бы свои слова обратно. Она уже готова была
подыскать какое-нибудь смягчающее выражение, но  фрау Рупиус будто заглянула
ей в душу и, словно никакая ложь не могла устоять перед нею, переспросила:
     --  Ваше  единственное  счастье?  Скажите,  большое счастье,  это  тоже
немало. Я иногда завидую вам, хотя я, в сущности, уверена, что жизнь сама по
себе доставляет вам радость.
     -- Я живу так одиноко, так...
     Анна улыбнулась:
     --  Я  не то  имела в виду, я хотела  сказать,  что  солнце светит, что
теперь такая хорошая погода -- и это тоже доставляет вам радость.
     -- О  да, большую, --  с готовностью  ответила Берта. -- У меня  вообще
настроение зависит  от погоды. Когда несколько дней тому назад была гроза, я
была совершенно подавлена, а затем, когда гроза прошла...
     Фрау Рупиус прервала ее:
     -- Так бывает с каждым человеком.
     Берта   смешалась;  она  почувствовала,   что  для   этой  женщины  она
недостаточно умна и  способна  говорить  лишь  о том о  сем, как все  другие
обитательницы этого  городка. Ей  показалось,  что  фрау Рупиус устроила  ей
экзамен,  но  она  не выдержала его, и ее  охватил  неодолимый  страх  перед
предстоящим свиданием с Эмилем. Какой она покажется ему? До чего же робкой и
беспомощной стала она за шесть лет своей замкнутой жизни!
     Фрау Рупиус встала. Ее белый  пеньюар ниспадал  мягкими  складками, она
казалась выше и  красивее, чем обычно,  и Берте вспомнилась актриса, которую
она  когда-то видела  на  сцене,  --  Анна была  очень похожа на нее. Будь я
такой, как  она,  я  не робела бы! Но  тут  у нее  мелькнула мысль,  что эта
красавица замужем за больным человеком.  Может быть, люди правы? Здесь мысли
ее снова спутались,  и она уже не  могла толком представить  себе, в чем  же
люди,  собственно, правы.  В  ту минуту ей открылось, сколь  тяжела  судьба,
постигшая эту  женщину,  независимо от того, примиряется  ли  она  с нею или
восстает против нее. Но Анна, будто  снова прочитав  мысли Берты  и не желая
допускать,  чтобы Берта таким  способом  вкралась к  ней  в  доверие,  вдруг
согнала со своего лица досадливую серьезность и просто сказала:
     --  Представьте  себе,  муж до  сих пор  еще  спит. Он  теперь  взял за
привычку  сидеть до глубокой ночи, читать  и рассматривать  гравюры, а потом
спать  до  полудня.  Вообще  это  дело привычки;  когда я  жила  в  Вене,  я
невероятно долго спала.
     И тут она стала оживленно рассказывать о годах своей молодости, с такой
доверчивостью, какой Берта никогда за ней не знала. Она  рассказала  о своем
отце,  офицере генерального  штаба,  о своей  матери,  которая умерла совсем
молодой, о маленьком домике с садом, где она играла в детстве. Теперь только
узнала Берта, что фрау Рупиус познакомилась со своим мужем, когда он был еще
мальчиком,  что  он со  своей  семьей  жил в  соседнем доме и что  они  были
помолвлены  еще детьми. Перед  Бертой предстала  вся молодость этой женщины,
как  бы озаренная  солнцем,  полная счастья и надежды, и ей  показалось, что
даже  голос   фрау   Рупиус   зазвучал   живее,  когда  она  рассказывала  о
путешествиях, которые они совершали в прежнее время вместе с мужем. Берта не
мешала ей говорить и опасалась прервать ее, как лунатичку, которая бродит по
краю  крыши.  Но  едва  фрау  Рупиус  поведала  ей  о  своем  прошлом  и его
невозвратимом   очаровании,  о  счастье   быть  любимой,  как  сердце  Берты
затрепетало от  надежды на собственное счастье, которого  ей не довелось еще
испытать. А  когда  фрау  Рупиус заговорила о прогулках  по  Швейцарии и  по
Тиролю, которые  она  однажды  совершила со  своим мужем,  Берте показалось,
будто она сама бродит рядом с  Эмилем по тем же  дорогам, и такая неодолимая
тоска охватила ее, что она готова была тотчас встать, ехать в Вену, отыскать
его,  броситься  ему  в объятия, испытать  наконец  хоть раз те  восторги, в
которых ей до сих пор было отказано.
     Мысли ее  блуждали  так  далеко, что она не  заметила,  как фрау Рупиус
замолчала, села на диван и снова устремила взгляд на горшки с цветами в доме
напротив. Глубокая тишина отрезвила Берту;  вся комната показалась ей полной
какой-то тайны,  в  которой  причудливо переплелось настоящее и будущее. Она
чувствовала непостижимую связь  между  собой  и этой  женщиной. Она  встала,
подала ей руку, и, словно это было  в порядке вещей, обе женщины на прощанье
расцеловались, как старые подруги. В дверях Берта сказала:
     -- Я завтра  опять  еду  в  Вену на несколько дней,  --  При  этом  она
улыбнулась, как невеста.
     От фрау  Рупиус она отправилась  к невестке; ее племянник  уже сидел за
роялем и лихо фантазировал. Он сделал вид,  что  не заметил прихода тетки, и
перешел к упражнениям, начав колотить по  клавишам неестественно  вытянутыми
пальцами.
     -- Мы  будем  играть сегодня в четыре руки,  --  сказала Берта и  стала
искать среди нот марши  Шуберта. Она совсем не слушала себя и едва замечала,
что  племянник, нажимая педаль, касается ее  ноги. В это время вошла Элли  и
поцеловала тетю.
     -- Да, верно, -- сказал  Рихард,  --  я совсем  забыл. -- И,  продолжая
играть, он потянулся губами к щеке Берты.
     Вошла невестка, позванивая связкой  ключей, на бледном, тусклом лице ее
застыло выражение глубокой тоски.
     -- Я рассчитала Бригитту, -- сказала она вяло, -- она стала невыносима.
     --  Не  привезти ли  тебе  служанку  из  Вены?  --  спросила Берта  так
непринужденно,  что сама удивилась.  И  тут она опять,  уже  более уверенно,
солгала, рассказав о приглашении кузины и на сей раз немного приукрасив свой
рассказ. Затаенная радость, которую она испытывала во  время этого рассказа,
придавала ей мужество. Даже то,  что деверь может присоединиться к ней,  уже
не пугало ее. И она чувствовала,  что  его обращение с ней дает ей некоторую
власть над ним.
     -- Долго ли ты думаешь пробыть в столице? -- спросила невестка.
     -- Два-три  дня, конечно,  не больше. И, знаешь, в  понедельник мне все
равно пришлось бы ехать к портнихе.
     Рихард  наигрывал  что-то, а  Элли  стояла, облокотясь на  рояль,  и  с
испугом смотрела на тетю. Берта невольно воскликнула:
     -- Что с тобой?
     -- А что? -- спросила Элли.
     Берта сказала:
     --  Ты  так  странно  смотришь  на  меня,  будто ты  --  да,  будто  ты
недовольна, что у тебя два дня не будет уроков.
     -- Нет, -- возразила Элли и  улыбнулась, -- не в том дело. Но... Нет, я
не могу сказать.
     -- В чем же дело? -- спросила Берта.
     --  Нет, пожалуйста, я, право,  не могу сказать.  -- Она  обняла  тетю,
словно умоляя ее.
     -- Элли, -- сказала мать, -- я терпеть не могу, когда у  тебя  секреты.
-- Она присела с обиженным и усталым видом.
     -- Ну, Элли, -- сказала Берта, охваченная каким-то смутным страхом,  --
я тебя прошу.
     -- Только ты не смейся надо мной, тетя.
     -- Конечно, не буду.
     -- Видишь ли, тетя, уже в прошлый раз, когда ты уезжала, я так боялась,
-- я знаю, что это глупо, -- на улицах так много экипажей...
     Берта облегченно вздохнула и потрепала Элли по щеке.
     -- Я буду осторожна, ты можешь совершенно не беспокоиться.
     Мать покачала головой.
     -- Я боюсь, -- сказала она, -- как бы Элли не стала слишком нервной.
     Под конец было условлено, что  Берта придет к ужину, a hi время  своего
отсутствия оставит ребенка у родственников.
     После ужина Берта села за письменный стол, прочла еще  раз письмо Эмиля
и набросала ответ.
     "Милый мой Эмиль!
     Очень  любезно с твоей  стороны,  что ты  так скоро мне ответил. Я была
очень счастлива... -- она  зачеркнула  "очень  счастлива" и написала  "очень
рада", -- получить твое милое письмо. Многое изменилось за то  время, что мы
не  виделись; ты стал знаменитым скрипачом, в чем я никогда не  сомневалась.
-- Она остановилась и зачеркнула всю фразу: "И я тоже разделяю твое  желание
поскорее  увидеться  со мною..." Нет,  это  чепуха; итак:  --  И  мне  будет
необычайно  приятно  снова  увидеться  с тобой, --  Тут  ей пришла  в голову
удачная  мысль,  и она  с  большим удовольствием  написала:  --  В сущности,
удивительно, что мы  так долго не встречались, тем более что я нередко бываю
в Вене, -- например,  приеду  в конце  этой недели. --  Она опустила перо  и
задумалась. Она  решила  завтра под  вечер  ехать  в  Вену,  остановиться  в
гостинице и там выспаться, чтобы на следующее утро быть совершенно  бодрой и
часа  два  подышать венским  воздухом,  прежде чем встретиться с ним. Теперь
оставалось  еще  назначить  место  встречи.  Оно  нашлось   без  труда.   --
Соответственно  твоему  дружескому  пожеланию  сообщаю  тебе,  что в субботу
утром... -- Нет, это не то, это слишком  по-деловому, и все же опять слишком
чувствуется   ее   полная  готовность.   Она  написала:   --   Если   хочешь
воспользоваться  этим  случаем и увидеться со своей былой приятельницей,  то
постарайся в  субботу утром,  в  одиннадцать часов,  быть  в  Музее  истории
искусств, в зале голландцев".
     Она   была  очень   довольна  собой,   когда  написала  это,   --   вся
двусмысленность, таким образом, исчезла. Она перечла набросок.  Он показался
ей довольно сухим, но в конце концов  сказано все необходимое, и она себя не
выдала, а все остальное выяснится в музее, в зале голландцев. Она переписала
черновик и поспешно вышла на залитую солнцем улицу, чтобы  опустить письмо в
ближайший  почтовый  ящик. Возвратившись  домой,  она сняла  платье,  надела
капот, уселась на диван и  стала перелистывать роман Герштекера, который уже
читала раз десять, но  не могла понять в нем  ни слова. Сначала она пыталась
отогнать мысли, осаждавшие ее, но все было тщетно.  Ей было  стыдно,  но она
все снова и снова воображала себя в объятьях Эмиля. Но почему все-таки? Ведь
она об этом совсем не думает! Нет...  она и не станет думать об этом...  она
не такая  женщина. Она не  может  сделаться чьей-то  любовницей  --  и  так,
сразу... Пожалуй, если она еще раз приедет в Вен}, потом еще и еще... Ну да,
со временем -- может быть. Впрочем, он и не посмеет заговорить об этом, даже
намекнуть.  Но ничто не помогало, Она не могла думать  ни о чем другом.  Все
неотвязней становились ее мечты, и  в конце концов она перестала бороться  с
ними,  устало  откинулась  в  угол   дивана   и,   не  обращая  внимания  на
соскользнувшую на пол книгу, закрыла глаза.
     Когда  через час она поднялась, ей почудилось, что прошла целая ночь, в
особенности  далеким  представился  ей  визит  к   фрау  Рупиус.  Снова  она
удивилась, как неравномерно течет время --  часы то долгие, то короткие. Она
оделась,  чтобы  выйти  погулять с Фрицем,  и  была в том устало-равнодушном
настроении, которое бывает  после непривычного  послеобеденного  сна,  когда
человек  не может  сразу  прийти  в  себя, когда  все  обыкновенное  кажется
необыкновенным и происходит словно бы с кем-то другим. Впервые ей показалось
странным,  что малыш, которого она  только что  одела  для  гулянья,  --  ее
собственный ребенок, зачатый от человека, уже давно похороненного, и в муках
рожденный ею. Внутренний голос  подсказал Берте,  что сегодня ей  непременно
надо  пойти на кладбище.  У нее  не  было такого  чувства, будто  она должна
загладить  какую-то  несправедливость;  просто она считала,  что обязана  из
вежливости  еще  раз навестить человека,  от которого без  всякого основания
отдалилась. Она решила идти по каштановой аллее. Здесь сегодня было особенно
душно. Лишь  когда  она  вышла  из тени на солнце, повеял  легкий ветерок, и
кроны  деревьев  за  кладбищенской  оградой клонились ей  навстречу,  словно
приветствовали ее.  Когда она вошла  с ребенком на кладбище,  на нее дохнуло
освежающей прохладой.  Охваченная  легкой  и  какой-то  сладостной  истомой,
прогуливалась она по центральной  аллее, позволив мальчику убежать вперед, и
не  обращала  внимания,  если  он  на  несколько  секунд  исчезал из виду за
каким-нибудь памятником, чего она обычно ему не разрешала. Около могилы мужа
она остановилась, но глядела не на цветы, а поверх памятника, поверх ограды,
на  голубое небо.  Плакать  ей  не  хотелось,  она  не  испытывала  никакого
волнения,  никакого  ужаса;  она совсем  не думала о  том,  что пришла сюда,
ступая по  мертвецам, что  здесь, у нее под ногами, прах того, кто  когда-то
держал ее в своих объятиях.
     Вдруг она  услышала позади себя торопливые шаги по гравию, какие она не
привыкла слышать в этом месте, и она обернулась, чувствуя себя оскорбленной.
Перед нею вырос  Клингеман; вежливо  сняв  соломенную  шляпу,  прикрепленную
тесемкой к пуговице пиджака, он отвесил ей глубокий поклон.
     -- Что за странная случайность! -- сказала Берта.
     -- Отнюдь нет, не  случайность, сударыня;  я  увидел  вас на улице,  по
вашей  походке  я  узнал вас.  --  Он  говорил очень громко, и  Берта  почти
невольно остановила его:
     -- Т-сс!
     На лице  Клингемана мелькнула насмешливая  улыбка, и он процедил сквозь
зубы:
     -- Он не проснется.
     Берта  была  так возмущена  этим  замечанием,  что ничего не  ответила,
только отвернулась и  позвала Фрица, собираясь уйти. Но Клингеман схватил ее
за руку и, опустив глаза, прошептал:
     -- Останьтесь.
     Берта  удивленно  взглянула на него, она  не  поняла.  Вдруг  Клингеман
поднял глаза, пристально посмотрел на Берту и сказал:
     -- Ведь я люблю вас.
     У  Берты вырвался слабый крик. Клингеман  отпустил ее руку  и продолжал
непринужденным светским тоном:
     -- Это, наверное, кажется вам несколько странным?
     -- Это неслыханно, неслыханно!  -- Она порывалась уйти и позвала опять:
-- Фриц!
     Клингеман заговорил теперь умоляющим тоном:
     -- Не уходите. Если вы сейчас оставите меня одного, Берта...
     Но Берта уже овладела собой. Она резко сказала:
     -- Не называйте меня Бертой! Кто дал вам такое право? Я не желаю больше
разговаривать с вами... И особенно здесь, -- прибавила  она, глядя в землю и
как бы прося  прощения  у  покойника.  В это  время подошел Фриц. Клингеман,
видимо, был очень разочарован.
     --  Сударыня,  -- сказал  он и  последовал  за Бертой, которая медленно
удалялась, ведя мальчика за руку, -- я сознаю свою вину, я должен был начать
иначе  и  только  в  заключение хорошо  построенной  речи сказать то,  чем я
теперь, кажется, напугал вас.
     Берта не смотрела на него, но сказала, как бы про себя:
     -- Я никогда бы не подумала, мне казалось, образованный человек...
     Они подошли  к кладбищенским воротам.  Клингеман  еще  раз оглянулся, и
взор его выражал сожаление, что он не мог до конца разыграть сцену у могилы,
но он все шел рядом с Бертой, держа в руке соломенную шляпу, вертел пальцами
тесемку, на которой она держалась, и продолжал говорить:
     -- Я не могу  ничего  с собой  поделать,  могу только повторить,  что я
люблю вас, что вы постоянно являетесь мне во сне, -- одним словом, вы должны
быть моей.
     Берта снова остановилась, скованная ужасом.
     -- Вы, может быть, сочтете это предложение наглым, но посмотрим, как на
самом  деле  складываются обстоятельства; вы, -- он сделал долгую паузу,  --
одиноки, я почти в таком же положении...
     Берта посмотрела Клингеману прямо в глаза.
     --  Я  знаю, о чем вы думаете, -- сказал Клингеман. -- Все это не имеет
значения, все  это  мигом  исчезнет,  стоит  вам только  приказать.  Смутное
предчувствие говорит  мне, что мы отлично подходим друг  к другу, да, если я
не  обманываюсь,  то в ваших жилах, сударыня, течет кровь  не менее горячая,
чем... -- Во взоре, устремленном на него Бертой, Клингеман прочел такое него
дование  и  отвращение, что не  мог закончить  фразу. Поэтому  он  заговорил
иначе:  --  Ах, что  за жизнь,  в сущности, веду  я теперь!  Сколько времени
прошло уже с тех пор, как меня любила такая же благородная  женщина, как вы.
Я понимаю вашу нерешительность или -- более того --  ваш отказ. Черт возьми,
нужно некоторое мужество,  чтобы с  таким  пропащим  парнем,  как я... хотя,
может  быть,  я  не так уж плох... Ах, если бы  мне найти человеческую душу,
добрую  женскую душу... -- Он сделал особое ударение на слове "душа". -- Да,
сударыня, мне, как и вам, не  было  на роду написано пропадать и  киснуть  в
такой дыре...  Вы не  должны сердиться на меня, если я... если я... -- Он не
находил слов теперь, когда собирался сказать правду.
     Берта  взглянула на него. Он показался ей немного смешным, почти жалким
и очень постаревшим, и  она  удивилась,  что у такого  человека хватает  еще
смелости  не  только  остановить  ее,  -- нет,  а даже прямо  добиваться  ее
благосклонности.
     И  все же, к  удивлению  и к  стыду своему, от  недостойных  слов этого
человека, казавшегося ей смешным,  ее будто захлестнуло волной желания; ибо,
когда  эти слова отзвучали, она все еще слышала их  в душе, но как бы из уст
другого,  который ждал ее  в Вене, и она поняла, что тому  не в  силах будет
сопротивляться.  Клингеман  продолжал  говорить, он сказал, что погубил свою
жизнь, но что его еще  можно  спасти; в  его  падении  виновата  женщина,  и
женщина должна ему помочь снова подняться. Еще студентом он сошелся с одной,
и так  начались его несчастья. Он говорил о своей неукротимой страстности, и
Берта невольно улыбнулась, тут же устыдившись своей улыбки, которая, как она
сама чувствовала,  означала, что ей понятен  смысл его слов. У двери ее дома
Клингеман сказал:
     --  Я  буду  сегодня   вечером  прогуливаться  под  вашими  окнами.  Вы
собираетесь играть на рояле?
     -- Не знаю.
     -- Я буду считать это условным знаком. -- С этими словами он ушел.
     Вечером,  как  это  часто бывало,  она  сидела  за столом  у  деверя  и
невестки,  между Рихардом и Элли. Говорили о ее предстоящей поездке в  Вену,
как  будто действительно  дело  было  только в посещении кузины, примерке  у
портнихи  и  нескольких   хозяйственных   поручениях,  которые  она  обещала
выполнить для невестки. После ужина, когда деверь курил трубку, Рихард читал
ему газету,  мать  вязала, а Элли,  тесно прижавшись  к Берте, склонила свою
детскую  головку  к  ней на  грудь,  Берта  почувствовала  себя  отъявленной
лгуньей. Вот сидит она, вдова достойного  человека,  в семейном  кругу,  так
доверчиво принявшем ее, рядом с  девочкой, которая смотрит  на  нее, как  на
старшую подругу;  да  и сама  она до сих пор была порядочной женщиной,  вела
достойную  жизнь, полную  труда, все-цело посвятив себя  сыну,  --  а теперь
готова  от  всего  этого  отказаться,  обмануть   этих  превосходных  людей,
пуститься в приключения, не  предвидя, чем все это кончится. Что с нею стало
в  последние дни, что за мечты преследуют ее, почему она  всем  своим сущест
вом стремится лишь к  тому, чтобы снова очутиться в объятьях мужчины? Стоило
ей только  подумать  об  этом,  как невыразимый трепет  охватывал ее, и она,
безвольная,  подчинялась  ему,  как  какой-то чуждой  власти. И  пока  голос
Рихарда  монотонно звучал в ее ушах, а пальцы ее перебирали локоны Элли, она
в последний раз попыталась восстать -- поклялась себе, что будет тверда, что
ей не  нужно ничего иного,  как только снова  увидеть Эмиля, и что она будет
принадлежать  лишь  тому, кто наречет ее своей женой,  -- как все порядочные
женщины, знакомые ей, как ее давно умершая мать, как кузина в Вене, как фрау
Мальман, как  фрау Мартин,  как ее невестка и как... да,  конечно, как  фрау
Рупиус. Но когда она об этом подумала, ее будто озарило молнией: а что, если
он сам... если Эмиль... Но она боялась атой мысли, она отгоняла ее  от себя.
Не  с такими смелыми  мечтами должна она ехать  на  это свидание. Он великий
артист, а она -- бедная вдова с ребенком. Нет, нет! Она еще раз  увидится  с
ним, да,  в музее, в  зале голландцев,  еще один раз, последний, она  скажет
ему, что ничего иного не желала, как только увидеть его снова... С довольной
улыбкой  представила она  себе его  слегка  разочарованный  вид  и,  как  бы
репетируя,  нахмурилась, придав лицу серьезное  выражение; она  даже заранее
знала, что скажет ему: "О нет, Эмиль, если ты думаешь об этом..." Но она  не
должна произносить эти слова слишком жестким тоном, чтобы не получилось, как
тогда... двенадцать лет тому назад... после первой же его попытки; он должен
ее попросить второй раз, он должен ее попросить третий раз, -- ах, боже мой,
он должен  ее просить до тех пор, пока она не уступит. Ибо  она  чувствовала
здесь, среди  всех этих  добрых,  порядочных,  благонравных людей,  из числа
которых ей,  конечно, придется потом  себя  исключить, что  она уступит, как
только  он этого потребует.  Она едет в  Вену лишь для того, чтобы стать его
любовницей и  потом, если  так суждено, умереть.  На другой день она уехала.
Было  очень жарко,  солнце  жгло  кожаные  сиденья,  Берта  открыла  окно  и
задернула его  желтой шторкой, которую все  время трепал  ветер. Берта  была
одна в купе.  Но она почти не думала о том, куда едет, не думала о человеке,
с которым хотела увидеться, о том,  что ей предстоит, --  она думала лишь  о
тех  странных словах,  которые  слышала только что, за час до  отъезда.  Она
охотно  забыла бы о них, -- по крайней мере, на ближайшие  дни.  Почему  эти
несколько  часов между  обедом и отъездом она не могла высидеть дома?  Какая
тревога  погнала ее в этот  нестерпимо жаркий  день из комнаты на  улицу, на
рыночную  площадь  и  заставила  пройти мимо квартиры Рупиусов? Он сидел  на
балконе, опустив глаза на залитую солнцем мостовую, и на коленях у него, как
всегда, лежал серый плед, бахрома которого  свисала между решетками балкона.
Перед ним на маленьком  столике стояла бутылка воды и стакан.  Увидев Верту,
он пристально взглянул на нее, будто просил о чем-то, и она заметила, что он
легким движением головы позвал ее к себе. Почему она послушалась его? Почему
не приняла этого кивка за обычный поклон, не поблагодарила и не пошла дальше
своим путем? Но когда  она,  откликнувшись  на его  зов, подошла  к  входной
двери,  то заметила,  как  губы  его тронула улыбка благодарности,  и  та же
улыбка была у него, когда Берта, пройдя через прохладную затененную комнату,
вышла к нему на балкон, пожала его протянутую руку и села за столик напротив
него.
     -- Как вы поживаете? -- спросила она.
     Он сначала  ничего  не  ответил,  потом  по  судорогам в  его лице  она
догадалась, что он хочет что-то сказать, но, кажется, не может произнести ни
слова; наконец, он очень громко выкрикнул:
     -- Она хочет меня... -- Затем, как будто сам испугавшись  своего крика,
произнес совсем тихо: -- ...покинуть... Моя жена хочет меня покинуть.
     Берта невольно оглянулась.
     Рупиус, словно успокаивая ее, поднял руки:
     -- Она не слышит нас. Она у себя в комнате, спит.
     Берта смутилась и прошептала:
     -- Откуда вы знаете?.. Этого быть не может!
     -- Она хочет уехать -- уехать на время, как она говорит... вы понимаете
меня?
     -- Ну да, видимо, к брату...
     -- Она  хочет уехать... навсегда! Конечно,  она не скажет мне: "Прощай,
ты меня  больше никогда  не увидишь!" Поэтому  она  говорит: "Я хочу немного
попутешествовать, мне нужен  отдых, я хочу несколько недель пожить на берегу
озера, я хотела  бы  поплавать,  мне  необходимо  переменить  климат".  Она,
конечно,  наговорит мне: "Я  не вынесу  этого  больше, я  молодая, цветущая,
здоровая,  а ты  паралитик и  скоро умрешь, и  мне  страшно думать  о  твоей
болезни и обо всех ужасах, которые  еще предстоит пережить, пока не наступит
конец". Поэтому она  говорит мне: "Я хочу уехать только на несколько недель,
потом я вернусь и буду с тобой".
     Берта   была   глубоко   потрясена  и  в   растерянности  могла  только
пробормотать:
     -- Вы, безусловно, ошибаетесь.
     Рупиус подтянул повыше плед, соскользнувший вниз, его, видимо, знобило.
Продолжая говорить,  он  натягивал плед все  выше и,  наконец, обеими руками
прижал его к груди.
     -- Я это предвидел, предвидел за много лет,  что наступит такая минута.
И  подумайте,  что  это  за  жизнь:  ждать  этой  минуты,  чувствовать  себя
беспомощным -- и молчать! Что вы так смотрите на меня?
     -- Я? Нет! -- сказала Берта и взглянула вниз, на рыночную площадь.
     -- Извините меня, что я заговорил об этом. Я не собирался этого делать;
но когда я завидел, что вы проходите мимо... Я вам очень благодарен,  что вы
выслушали меня.
     --  Пожалуйста,  --  сказала  Берта  и  невольно  протянула  ему  руку.
Поскольку он не заметил этого, рука ее осталась лежать на столе.
     -- Теперь всему пришел конец,  --  сказал Рупиус, --  теперь начинается
одиночество, начинается весь этот ужас.
     --  Но разве ваша жена... она ведь любит вас!.. Я глубоко убеждена, что
вы напрасно тревожитесь. Разве  не  проще  всего, господин Рупиус, попросить
вашу жену отказаться от этого путешествия?
     -- Просить?  -- чуть ли не высокомерно переспросил Рупиус. -- Имею ли я
вообще  на это право?  Все эти шесть или семь  лет она  и  так оказывала мне
милость, оставаясь со мной.  Подумайте сами -- в течение всех 0тих лет  я не
слышал от нее ни единой жалобы, что она погубила со мной свою молодость.
     -- Она вас любит, -- уверенно сказала Берта, -- этим все и объясняется.
     Рупиус посмотрел на нее долгим взглядом.
     --  Я  знаю,  что  вы  хотите  сказать,  но не решаетесь.  Но ваш  мул,
сударыня, покоится в  могиле,  а не  спит каждую  ночь рядом с  вами.  -- Он
поднял глаза вверх,
     взор его словно посылал проклятье небу.
     Время шло, Берта вспомнила, что ей пора на вокзал.
     -- Когда ваша жена собирается ехать?
     -- Об этом мы еще не говорили. Но я вас задерживаю?
     -- Нет,  конечно,  нет, господин  Рупиус, только... Разве Анна  вам  не
говорила? Я как раз сегодня еду в Вену.
     Она залилась  краской. Он снова пристально посмотрел на нее. Можно было
подумать, что ему все известно.
     -- Когда вы вернетесь? -- сухо спросил он.
     -- Через два-три дня. -- Ей хотелось сказать ему, что он ошибается, что
едет она вовсе не к любимому человеку, что все то грязное и низменное, о чем
он  так  неотступно  и мучительно думает,  в  сущности, совсем  не  занимает
женщин, но она не могла найти для этого нужных слов.
     --  Когда вы через  два-три дня  вернетесь,  вы еще застанете мою  жену
здесь. Итак, прощайте и развлекайтесь хорошенько.
     Она  чувствовала,  что  он  провожал  ее  взглядом,  пока  она  шла  по
затененной  комнате и по рыночной  площади.  И теперь, в купе,  она все  еще
ощущала  этот  взгляд  и  слышала  слова Рупиуса,  в  которых звучало  такое
безмерное горе,  о каком  она до сих пор не  имела понятия. Это  мучительное
воспоминание подавило в ней всю  радость от предстоящей встречи, и,  по мере
того как она приближалась к столице, на душе у  нее становилось все тяжелее.
Когда она думала  о наступающем одиноком вечере, ей казалось, будто она едет
куда-то  на  чужбину,  в  неизвестность, без  всяких надежд. Письмо, все еще
спрятанное у нее  за корсажем,  потеряло свое  очарование, оно  превратилось
просто  в шуршащий клочок исписанной бумаги, уже истрепавшейся по углам. Она
попыталась представить себе  наружность  Эмиля.  В памяти ее всплывали лица,
чем-то похожие на него, иногда ей казалось, что вот наконец это он, но  едва
возникший облик тотчас ускользал. Берта стала сомневаться, правильно ли  она
поступила, что поехала сегодня. Почему она не подождала, по крайней мере, до
понедельника? И она  вынуждена  была признаться себе: она едет на свидание с
молодым человеком, с  которым  не виделась десять лет;  он,  возможно,  ждет
совсем не ту  женщину, которая предстанет завтра  перед ним.  Да, именно это
тревожило  ее; теперь она  поняла. Письмо,  уже начавшее царапать  ее нежную
кожу, было адресовано двадцатилетней Берте, ибо Эмиль не мог знать,  как она
выглядит теперь. И пусть  сама она  уверена, что лицо  ее  сохранило девичьи
черты, а фигура, только  слегка пополневшая, не утратила прежней стройности,
-- разве он, несмотря на  все это, не  увидит, как изменилась  она за десять
лет, как губительно отразилось на ней время, незаметно для нее самой?
     Клостернейбург. Веселые голоса,  шум шагов  донеслись  до ее слуха. Она
выглянула из  окна. Толпа  школьников осадила поезд, мальчишки со  смехом  и
криками влезали в вагоны. Берте невольно вспомнилось, как возвращались домой
из  загородных  прогулок ее  братья, и перед  глазами возникла выкрашенная в
голубой цвет комната, где тогда спали мальчики. Ее охватил какой-то ужас при
мысли, что все былое развеяно ветром, что люди, которым она обязана  жизнью,
умерли,  а  те, с кем она  долгие годы жила под одной крышей, теперь далеко;
что связи, казалось  бы, установленные надолго, распались. Как  все  зыбко и
бренно!  А он...  он  писал  ей  так,  словно  за эти десять  лет  ничего не
изменилось,  словно не было  похорон, рождений, страданий, болезней,  забот;
для него,  по крайней  мере,  это было время счастья  и славы. Она  невольно
покачала головой -- столько  непостижимого крылось  во  всем  этом, что  она
растерялась.  И даже  шум  поезда,  который нес  ее  навстречу  неизведанным
впечатлениям, казался ей  какой-то скорбной песней.  Она подумала о недавнем
прошлом, о последних днях, когда она  была спокойна и довольна, когда у  нее
не было никаких желаний, когда она не испытывала ни раскаяния, ни ужаса. Как
все это началось? Она не могла понять.
     Поезд,  казалось,  все быстрее устремлялся к своей  цели. Уже клубился,
будто  туман  над  пропастью, дым  большого города.  Сердце  Берты  учащенно
забилось. Ей чудилось,  что  ее поджидает нечто неведомое, чему она не знает
названия, какое-то сторукое чудовище, готовое схватить ее;  каждый дом, мимо
которого  она  проносилась, знал, что она едет,  вечернее солнце  на  крышах
сияло  ей навстречу, но когда поезд  подошел  наконец к перрону,  она  вдруг
почувствовала себя в безопасности. Теперь только  Берта осознала, что она  в
Вене, в своей любимой Вене, в городе ее юности, ее мечтаний! Неужели  она до
сих  пор совсем об этом не  думала? Она приехала не из дому  --  нет, только
теперь она наконец  дома. Шум на  вокзале  приятно  подействовал на нее, она
радовалась сутолоке людей и экипажей, вся ее печаль отлетела. Вот стоит она,
Берта  Гарлан,  молодая,  красивая,  в   теплый  майский  вечер  на  вокзале
Франца-Иосифа, свободная, никому не обязанная отчетом, и завтра, рано утром,
она увидится с единственным  человеком, которого она любила, с возлюбленным,
который позвал ее...
     Она  остановилась  в  небольшой  гостинице  около  вокзала, отчасти  из
бережливости,   но  также  из  некоторой  застенчивости   перед  элегантными
кельнерами и  портье.  Она получила  комнату  на четвертом  этаже, окном  на
улицу;  горничная закрыла его, когда гостья вошла; затем она принесла свежую
воду, слуга поставил  ее чемодан около печки,  а кельнер  положил перед  ней
опросный лист  для приезжих;  Берта  тотчас  же  заполнила его  со спокойной
гордостью человека, у которого совесть чиста.
     Ее охватило  давно не испытанное  чувство свободы! никаких повседневных
хозяйственных  забот,  не нужно  беседовать  с родными и знакомыми;  сегодня
вечером она может делать, что ей угодно. Переодевшись, она открыла окно.  Ей
пришлось  зажечь  свечи,   хотя   на  улице  еще  не  совсем  стемнело.  Она
облокотилась на  подоконник  и  взглянула вниз.  Снова  вспомнила  она  свои
детские годы, когда она часто смотрела из окна на улицу и иногда рядом с нею
стоял  брат,  обнимая ее за плечи.  Она с таким живым  волнением вспомнила о
своих родителях,  что слезы навернулись у  нее на  глаза. Внизу уже зажглись
фонари. Теперь бы следовало что-то предпринять. Тут она подумала, что завтра
в это время... Она не могла себе  представить, как все  будет. В  эту минуту
проехала коляска, в ней сидели  господин и  дама. Если все пойдет, как бы ей
хотелось, то  завтра они вместе  поедут за  город, -- да, это  было бы самое
приятное.  Где-нибудь  в тихом  загородном  ресторане, на  столе  свеча  под
стеклянным  колпаком,  он  держит  ее  руку  в  своей,  они  словно  молодая
влюбленная пара, а потом -- обратно,  а  потом... Нет, лучше не  думать, что
будет  потом.  Интересно,  где  он теперь? Один  ли он? Или разговаривает  с
кем-нибудь? С кем же? С мужчиной, с женщиной? С девушкой? Впрочем, что ей за
дело? Пока это ее совсем не касается. Как и его не касается то, что господин
Клингеман  вчера признался ей в  любви,  что ее племянник, наглый мальчишка,
иногда целует ее, что она относится с большим уважением к господину Рупиусу.
Завтра она расспросит Эмиля, -- да, она должна все хорошенько узнать, прежде
чем... ну, прежде чем поехать с ним за город.
     Итак,  надо идти,  но  куда?  В дверях  она нерешительно  остановилась.
Единственное, что  она  могла придумать, -- это  немного  пройтись  и  затем
поужинать... Но где? Дама без кавалера... Нет, она поужинает здесь, у себя в
комнате, и рано  ляжет спать, чтобы выспаться и завтра быть свежей, молодой,
красивой. Она заперла дверь и вышла на улицу.
     Берта направилась во Внутренний город. Шла она очень быстро, так как ей
было неприятно вечером ходить одной. Вскоре она вышла на Ринг и проследовала
мимо  университета  до ратуши.  Но  это бесцельное блуждание не доставило ей
никакого удовольствия. Ей стало скучно и захотелось  есть, она села на конку
и поехала обратно. У  нее не было никакой охоты возвращаться к себе в номер.
Уже с  улицы  она  увидела,  что ресторан  при гостинице  слабо  освещен  и,
по-видимому,  пуст.  Там она поужинала, сразу почувствовала  себя  усталой и
сонной,  с  трудом  поднялась  по  лестнице,  и   когда,  сидя  на  кровати,
развязывала шнурки ботинок, то услыхала, как на ближайшей колокольне пробило
десять часов.
     Проснувшись рано  утром, она  прежде  всего поспешила к окну и  подняла
штору;  ей не терпелось увидеть дневной свет и город. Утро было солнечное, и
воздух  такой  свежий,  как  будто  он  вливался  в улицы города  из  тысячи
источников,  из  лесов и  с  холмов.  Прелесть  этого  утра показалась Берте
хорошим предзнаменованием; она  удивилась тому, как странно и нелепо провела
вчерашний вечер, будто сама не знала, зачем приехала в Вену. Она поняла, что
ее так радует: уверенность, что  долгая ночь уже не отделяет ее от желанного
часа. Теперь она совсем не могла понять, как это она  недавно была в  Вене и
даже не попыталась увидеться с Эмилем. Да,  ее удивляло, что она, неизвестно
почему, все  время откладывала  эту попытку,  многие  недели,  месяцы, может
быть, годы. Сначала ей  даже не пришло в голову, что ведь она все это  время
почти не вспоминала  о  нем, но как только  это  достигло  ее  сознания,  то
поразило больше всего.
     Теперь  оставалось выдержать только четыре часа, и  она увидит его. Она
опять легла в  постель,  лежала сначала с открытыми глазами и шептала, точно
хотела  опьяниться этими  словами: "Приди скорей!"  Она слышит, как  он  сам
произносит  эти слова, не издалека, нет, а будто он  с нею в одной  комнате,
будто она ощущает его дыхание на своих губах. "Приди скорей!" -- говорил он,
но это означало: "Будь  моей, будь  моей!.."  И она раскрыла объятья, как бы
готовясь прижать  к  сердцу  любимого,  и  произнесла:  "Я люблю  тебя!"  --
протянув губы для поцелуя.
     Наконец она  встала и оделась.  На  этот раз она взяла  с собой простое
серое платье английского  покроя, которое, по общему мнению, очень шло ей, и
была вполне  довольна  собой,  когда окончила свой  туалет. Правда,  она  не
выглядела в нем как элегантная венская дама, но и не казалась провинциальной
львицей;  вернее  всего,  она  походила  на  гувернантку  из  графского  или
княжеского дома.  Да,  действительно, в  ней  было что-то  девичье; никто не
принял бы ее за замужнюю женщину, мать  пятилетнего  сына. Конечно, подумала
она с  легким вздохом, она  всегда жила скорее как девушка. Но поэтому она и
чувствовала себя теперь, словно невеста.
     Девять часов. Еще два долгих часа. Что ей делать до тех пор? Она велела
принести  кофе, села за  стол, медленно выпила чашку.  Нет  никакого  смысла
дольше оставаться в гостинице. Лучше сейчас же выйти в город.
     Берта погуляла  немного по улицам  предместья, с удовольствием чувствуя
на щеках прикосновение ветра. Что поделывает теперь ее мальчуган?  Вероятно,
Элли  играет  с  ним.  Берта  направилась к Народному  саду;  она рада будет
походить по  аллеям, где много лет  тому назад играла ребенком. Через ворота
против Бургтеатра  она вошла в сад. В этот ранний час там было мало  народа.
Дети играли  на  песке, на скамьях сидели  бонны  и  няни, маленькие девочки
бегали вверх и вниз по ступеням "храма Тезея" и  резвились среди его колонн.
В  тенистых  аллеях гуляли  большей  частью  пожилые люди; юноши  и девушки,
учившие  что-то  по  толстым  тетрадям, дамы с книжками  в  руках  сидели на
скамьях  в прохладной  тени  деревьев.  Берта  присела  на  скамью  и  стала
смотреть, как две девочки прыгают  через веревочку, так и она часто играла в
детстве,  чуть  ли не на этом самом месте. Легкий ветерок шелестел  листвой,
издали слышны были крики и смех детей, игравших в пятнашки, шум приближался,
вот  вся  ватага  промчалась мимо  нее. Молодой  человек в  длинном  сюртуке
медленно прошел  по аллее, но в конце ее обернулся и посмотрел на Берту, это
приятно взволновало ее. Затем прошла молодая пара; женщина со  свитком нот в
руке,  красиво,  но  довольно  вызывающе  одетая, мужчина гладко выбритый, в
светлом  летнем костюме и  в  цилиндре. Берта полагала,  что  своим  опытным
глазом  угадала в нем  будущего актера, а в  ней -- студентку консерватории.
Было  очень  приятно  сидеть  здесь одной,  без  забот,  смотреть,  как мимо
проходят люди, как бегают,  играют  дети. Да,  хорошо  было бы жить в Вене и
делать, что захочется. Кто знает,  как  все сложится, что сулит ей ближайший
час,  каким представится  ей  будущее  сегодня  вечером? Что заставляет  ее,
собственно   говоря,  жить  в  этом  ужасном  маленьком  городе?   Если  она
подрабатывает уроками  там, то  может делать это и  здесь,  почему бы и нет?
Здесь уроки  оплачиваются лучше, и... Ах,  вот  это мысль!.. Если он поможет
ей,  если  он,  знаменитый   музыкант,   будет  рекомендовать  ее?  Конечно,
достаточно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет
ли это гораздо лучше и для ее мальчугана? Через несколько  лет он поступит в
гимназию, а здесь  гимназии, конечно,  лучше, чем  там. Нет, невозможно  всю
жизнь  прожить  в  маленьком городе, в  самом  недалеком будущем  она должна
переехать в Вену! Да, даже если ей придется в чем-то себя урезать, и... и...
Тщетно  пытается  она  отогнать  смелые  мысли, осаждающие  ее...  Если  она
понравится  Эмилю, если он снова... Если он все еще  любит  ее...  и захочет
назвать своей женой? Если у нее  есть хоть капля разума, если она не уступит
ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве
так плохо, что  она  об этом думает, ведь  она его любит и никогда не любила
другого... И  разве  весь тон его письма  не дает ей права думать об этом? И
когда теперь ей  приходит в  голову,  что через несколько  минут она  увидит
того, на кого возлагает  столько надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает,
но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она
видит удаляющуюся  молодую  пару, которая только что прошла мимо нее.  Берта
следует тем же путем. За садом  она видит, как сверкает высокий купол музея.
Она  будет  идти медленно,  чтобы не  казаться возбужденной и  запыхавшейся,
когда увидит его. Снова ее охватывает страх -- а вдруг он не  придет? Но что
бы там ни было, на этот раз она  не покинет Вену, не повидав его! А разве не
лучше,  чтобы  он сегодня не приходил?  Она теперь так смущена... вдруг  она
скажет  какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое, может
быть,  все ее  будущее!..  Вот и музей. Теперь вверх  по  ступеням,  открыть
тяжелую  дверь  --  и  вот она  в  прохладном  вестибюле, перед нею огромная
лестница  и там, где она расходится направо и налево, колоссальная мраморная
статуя  Тезея, убивающего Минотавра.  Медленно поднимается она, оглядывается
кругом,  успокаивается.  Окружающее  великолепие  поражает  ее.  Она смотрит
вверх,  на галерею с  золочеными перилами внутри купола, и  останавливается.
Вот дверь,  на ней  надпись  золотыми буквами: "Голландская школа". Сердце у
нее замирает. За дверью -- анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди.
Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у
самого входа.  Ей вспоминается папка господина Рупиуса.  И вдруг она  слышит
слова:
     -- Доброе утро, Берта.
     Это  его  голос.  Она  оборачивается.  Эмиль стоит перед  нею, молодой,
стройный, элегантный, чуть бледный; с улыбкой,  в  которой ей чудится легкая
насмешка,  он  склоняется перед  ней,  берет  ее руку  и на  некоторое время
задерживает в своей. Это он -- и кажется, будто они только вчера расстались.
     --  Привет  тебе, Эмиль! --  говорит  она, и они всматриваются  друг  в
друга.  В  его взгляде  можно прочесть  многое:  удовольствие,  любезность и
некоторую настороженность.  Она  очень ясно это чувствует, но в  ее  глазах,
устремленных на него, светится только счастье.
     -- Ну, как ты поживаешь? -- спрашивает он.
     -- Хорошо.
     --  Странно  спрашивать об  этом  после восьми или  девяти лет разлуки.
Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
     --  Это правда;  ты знаешь, мой муж умер  три года  тому  назад. -- Она
чувствует, что должна придать лицу печальное выражение.
     -- Да, я это знаю, и знаю также, что у тебя есть маленький сын. Кто мне
все это рассказал?
     -- Кто же?
     --  Ну, я вспомню как-нибудь. А вот что ты интересуешься картинами, для
меня новость.
     Она улыбается.
     -- Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай,
что я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
     -- Да, и я тоже. Если говорить откровенно, то больше  всего  я хотел бы
стать художником.
     -- Но ты можешь быть вполне доволен тем, чего ты достиг.
     -- Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне очень приятно, что я
хорошо  играю  на  скрипке,  но  что останется  от  моего искусства?  Я хочу
сказать,  что  останется,  когда  я  умру, --  в лучшем случае  мое имя,  на
какое-то время. А  это,  -- он  указал глазами на картину, перед которой они
стояли, -- это все-таки совсем другое.
     -- Ты страшно честолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
     -- Честолюбив? Ну, это не так  просто.  Но переменим тему. Чего ради мы
завели  теоретические  разговоры  об  искусстве,  когда  целых  сто  лет  не
виделись! Расскажи мне  о себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как
тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
     Она снова улыбнулась.
     --  Мне  просто захотелось написать тебе. И главное,  хотелось получить
весточку от  тебя.  Право, это очень  любезно с твоей стороны, что ты  сразу
ответил.
     -- Это вовсе не  любезность,  дорогая. Я так обрадовался, получив вдруг
твое письмо, я сейчас же узнал твой почерк. У тебя все еще почерк школьницы,
как... ну, скажем, как в былые времена, хотя я не выношу таких слов.
     -- Почему же? -- несколько удивленно спросила она. Он взглянул на  нее,
затем быстро спросил:
     -- Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
     -- Скучать мне некогда, -- серьезно возразила она, -- ведь я даю уроки.
     -- О!  -- воскликнул он, и  в  тоне  его послышалось  такое бесконечное
сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
     -- Не  потому, что  я очень нуждаюсь, но  все же это очень кстати,  так
как...  --  Она  чувствует,  что  лучше  всего  ей  быть  с  ним  совершенно
откровенной.  -- На небольшие  средства,  которыми я располагаю,  едва можно
прожить.
     -- Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
     -- Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
     -- На рояле? Ах,  вот как... Да, верно. Ты была очень талантлива.  Если
бы  ты тогда  не  ушла... Видишь  ли, великой  пианисткой ты, возможно, и не
стала бы,  но некоторые вещи ты играла  по-настоящему  талантливо. Например,
Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
     -- Ты еще помнишь об этом?
     -- В общем, ты сделала правильный выбор.
     -- Почему?
     --  Если не можешь  достичь  совершенства,  то уж  лучше выйти замуж  и
растить детей.
     -- У меня только один ребенок.
     Он засмеялся.
     -- Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще
о твоей  жизни. -- Они уселись на  диван  в  небольшом зале перед  картинами
Рембрандта.
     --  Что тебе рассказать? Это совсем  не интересно. Расскажи мне лучше о
себе. --  Она с восхищением смотрела на него. -- Тебе очень  повезло, ты так
знаменит...
     Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
     -- Ну да, -- настойчиво продолжала она, -- совсем недавно я видела твой
портрет в иллюстрированном журнале.
     -- Да, да, -- нетерпеливо ответил он.
     --  Но  я  всегда это знала, -- продолжала она. --  Помнишь, как ты  на
выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали
тебе большое будущее.
     -- Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за
человек был, в сущности, твой покойный муж?
     -- Он был достойный, благородный человек.
     -- Знаешь ли ты, что я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
     -- Вот как?
     -- Ты не знала этого?
     -- Он ничего об этом не рассказывал...
     -- Мы, должно быть, четверть часа простояли с ним на улице. Я тогда как
раз вернулся из моего первого концертного турне.
     -- Он ни  слова мне  не сказал -- ни слова! -- возмущенно  сказала она,
как будто  отец ее упустил тогда что-то важное, от  чего  вся ее жизнь могла
пойти  по-другому.  --  Но  почему  ты  тогда не пришел к  нам?  Как  вообще
случилось, что ты вдруг перестал бывать у нас, еще задолго до этого?
     -- Вдруг? Нет, постепенно...
     Он долго смотрел на нее, и на  сей раз глаза его скользнули по всему ее
телу  так,  что  она  невольно  подобрала  под себя  ноги,  а  руки,  словно
защищаясь, прижала к груди.
     -- Как получилось, что ты вышла замуж?
     Она  рассказала  ему  историю  своего  замужества.  Эмиль  слушал   ее,
по-видимому, внимательно, но пока она,  сидя на диване, продолжала говорить,
он поднялся и стал смотреть в окно. Когда она кончила,  упомянув о сердечном
отношении к ней родственников мужа, он сказал:
     -- Может быть, посмотрим картины, раз уж мы здесь?
     Они  медленно  пошли  по залам,  то  тут, то там  останавливаясь  перед
какой-нибудь картиной, Берта иногда говорила: "Чудесно! Прекрасно!" В  таких
случаях  он только кивал головой. Ей показалось, будто он совсем забыл,  что
она рядом  с ним. Она  ощущала легкую ревность  к картинам, заинтересовавшим
его. Вдруг Берта  увидела  перед  собой  картину,  знакомую  ей  по  альбому
господина  Рупиуса.  Эмиль  хотел   пройти  мимо,  но  она   остановилась  и
приветствовала картину, как старую знакомую.
     -- Какая  прекрасная вещь, Эмиль! -- воскликнула она. --  Не правда ли,
красиво?  Вообще  я  очень  люблю  картины  Фалькенборга.  --  Он  несколько
удивленно посмотрел на  нее. Она смутилась и попыталась объяснить подробнее:
-- Потому  что  в  них невероятно  много... потому что целый  мир... --  Она
почувствовала, что поступает  нечестно -- обкрадывает  человека,  который не
может защищаться, и, как  бы раскаиваясь, прибавила: -- Дело в  том,  что