вновь  воскресших  надежд добросердечного  и  незлопамятного  народа,  легко
простившего   своему   милостивому   государю   былые   обиды.   Исполненная
торжествующей гордости,  вышла она об руку  с князем на балкон, пред которым
собралась толпа народа. Все громче раздавались голоса,  требовавшие показать
принца,  ибо в столь  торжественный  день, вознесший ребенка  к  избранникам
судьбы,  они имели  право  взглянуть на  наследника престола.  Вне  себя  от
счастья поспешила Дионисия к сыну.  Не обратив  внимания на то, что  стражи,
обычно  охранявшей вход в покои принца, не оказалось, она вбежала в комнату.
У порога  распласталось  тело его воспитательницы. В  предчувствии недоброго
Дионисия кинулась к кроватке сына  и  увидела кровавые  пятна на простынях и
остекленевшие глаза под  глубокой, зияющей  посреди  лба раной; лицо ребенка
было искажено  страданием. Лишь один миг длилось страшное оцепенение; но вот
Дионисия схватила  трупик  и, словно обезумев, бросилась  с ним на  руках по
комнатам,  переходам, лестницам  замка, казавшегося  вымершим; наконец,  она
вновь  появилась  на балконе подле  одиноко стоявшего  пред  толпой  князя и
показала  окровавленный  труп принца.  Потом  обратилась  к толпившимся  под
балконом людям,  бессвязно заклиная их  страшно отомстить убийцам. Князь,  в
ужасе  отшатнувшийся  от  нее,  словно  от призрака,  поспешил  скрыться,  и
Дионисия  осталась  на  балконе  одна.  Толпа у  замка  замерла  в  гробовом
молчании; ни одного слова сочувствия к обезумевшей от горя матери, ни одного
возмущенного возгласа.  Все словно  уверовали в то, что ребенок умерщвлен не
рукой  злодея,  а волей  всевышнего,  восставать против которой и  тщетно  и
грешно.  Будто  дождавшись  наконец  справедливого  возмездия,  безмолвные и
присмиревшие люди начали  незаметно  расходиться  и  постепенно скрылись  во
мраке  ночи.  Тщетно  взывала в пустоту впавшая в отчаяние мать;  потом,  не
выпуская  из рук  окровавленного трупа сына,  в  изнеможении  опустилась  на
каменные плиты балкона.
     Когда  она очнулась, вокруг царила мертвая тишина. Она  была одна, труп
сына  исчез. На какой-то миг она  вообразила, что  все  ужасы  минувшего дня
привиделись  ей в  кошмарном сне. Но пятна крови на руках вернули Дионисию к
действительности. Она поднялась, подошла к перилам и  огляделась.  Сумрачный
рассвет вползал  на опустевшую  площадь  перед замком. Дионисия бросилась во
внутренние  покои. Нигде  ни  души. Ни  стражи  в  коридорах,  ни  лакеев  в
комнатах; в  конюшнях  --  ни  одной  лошади,  ни  одного экипажа.  Дионисия
осталась одна  в обезлюдевшем  замке. Все живое  бежало из этих стен, словно
над ними  тяготело  проклятье.  Леденящий душу ужас сковал  Дионисию, и  она
никак не могла решиться покинуть замок. Но потом она вспомнила про подземный
ход,  соединявший  ее  опочивальню  с  городской  резиденцией  князя. Открыв
потайную дверцу,  Дионисия ступила во мрак и  без  оглядки помчалась вперед.
Коридор  был  так  узок,  что  платье  ее,  развеваясь,  касалось его  стен.
Постепенно мрак начал рассеиваться, но конца пути все еще не было видно. Она
бежала так, словно за ней гнались, и, наконец, добралась до заветной дверцы;
толкнув ее,  она  оказалась лицом  к  лицу  с князем,  одиноко  сидевшим  за
письменным  столом,  скупо  освещенным пламенем  свечи.  Увидев  перед собой
Дионисию, словно вышедшую из  стены, он вздрогнул  от неожиданности, и глаза
его  трусливо забегали, когда он попытался спрятать  лежавший перед ним лист
бумаги.  Но  она  схватила  листок  --  и он  выпустил  его из дрожащих рук.
Дионисия прочла свой собственный смертный приговор, под которым  не  хватало
лишь подписи князя.  Ни  разу еще не приходилось ей видеть  любимого некогда
человека   столь   жалким,   столь  утратившим   былое  величие;   в  полной
растерянности  он  лепетал  бессильные,  но  зловещие  слова:   дескать,  он
находится во власти могущественных сил, заточивших его в его  же собственном
дворце. Княгиня-изгнанница  с преданной свитой  уже  на  пути в  столицу,  и
спасти  свою  свободу, страну, трон,  а  может  быть,  и  жизнь можно,  лишь
поставив свое  имя  под этим приговором.  Он-де  неприятно удивлен  приходом
Дионисии. В глубине души он надеялся, что  она спаслась бегством и находится
уже в безопасности. Разве  замок  не был пуст? Разве ей не были открыты  все
пути?  Себя, и только себя  одну,  должна  она  винить за то, что  не сумела
наилучшим образом  воспользоваться всеобщим  смятением  и  словно  умышленно
обрекла себя на верную гибель. Он даст ей  случай убедиться, -- его голос  с
каждым словом  звучал все увереннее и резче, --  что  он поистине милостивый
правитель: он не  кликнет  стражу, чего она,  понятно,  имеет  все основания
опасаться. Нет,  он предоставит ей возможность  воспользоваться для  бегства
тем же путем, которым она пришла, пусть она переждет день в потайном ходе, а
с наступлением ночи выйдет из него на противоположном конце. Он не выдаст ее
и  даже позаботится о том, чтобы загородный замок пустовал еще один день; но
по истечении этого срока пусть уж постарается побыстрее убраться отсюда  как
можно дальше. А в заключение заверил  ее своим княжеским словом, что до  той
поры она может не опасаться погони.
     Дионисия  не перебивала его, пока он говорил,  но не сводила  холодного
пристального  взгляда с его  растерянно бегающих глаз. Когда он кончил,  она
молча проследовала мимо побледневшего  как полотно князя, распахнула дверь в
приемную  и прошла между застывшими в  окаменелой неподвижности стражниками:
потом  спустилась  по  мраморной лестнице, миновала высокие ворота  замка  и
пошла  по  улицам города,  уставясь невидящими глазами  прямо перед  собой и
задевая окровавленным платьем прохожих. Узнав, люди в ужасе  отшатывались от
нее, словно она была мечена позорным клеймом. Сперва редкая, затем все более
плотная толпа,  опасливо держась на почтительном  расстоянии,  провожала  ее
вплоть  до  городских  ворот.  Тут Дионисия обернулась; подняв окровавленную
руку, она повелительным жестом запретила  следовать за ней  далее и  одиноко
побрела по сверкающему в лучах утреннего солнца весеннему полю в ту сторону,
где ждал ее родной кров.
        VII
     Днем она спала  где-нибудь в укромном уголке леса или  на  лугу, а ночи
напролет все шла и шла,  смывая дорожную пыль с тела  и платья в водах рек и
озер  и питаясь плодами, попадавшимися на пути. Не для того держалась  она в
стороне  от  дорог,  чтобы,  скрывшись   от  преследования,  сохранить  свою
опостылевшую жизнь, а лишь чтобы не слышать человеческих голосов и не видеть
человеческих лиц. После длинной череды дней, проведенных  в пути, в звездную
полночь  она  добралась  наконец  до  своего  давно  покинутого дома,  дверь
которого  была  распахнута  настежь,  словно  ее  ждали. Не заходя  в  жилые
комнаты,  поднялась  она  по  винтовой  лестнице в  башню,  где  в  этот час
наверняка находился ее супруг. Он стоял, припав глазом к трубе, направленной
в усыпанное звездами небо. Заслышав шаги, он обернулся и, узнав  в пришелице
Дионисию, ничуть не  удивился.  Он лишь  мягко улыбнулся, словно приветствуя
дорогую гостью.
     -- Это я, -- сказала Дионисия.
     Супруг кивнул.
     --  Я ожидал тебя. Ты  должна была  вернуться именно в эту ночь  --  не
раньше и не позже.
     -- Значит, тебе известна моя жизнь?
     -- Ты прожила ее под чужим именем, но я знаю о тебе все. Постигшая тебя
судьба была слишком необычной, чтобы пройти незамеченной, а из всех живу щих
на земле женщин лишь тебе одной могла она выпасть  на долю. Добро пожаловать
в мой дом, Дионисия.
     -- Ты приглашаешь меня в свой дом? И я не внушаю тебе отвращения?
     --  Ты жила,  как жилось,  Дионисия. И сейчас ты выше и  чище тех,  кто
живет, задыхаясь от подавляемых желаний. Ты познала  свою  душу. Отчего же я
должен испытывать к тебе отвращение?
     -- Я  познала свою душу? Я знаю  о себе  столько же, сколько знала в то
утро,   когда  ты  прогнал   меня.  В  тесных  рамках   установленных  тобою
обязанностей мне не было дано обрести себя.  А  в той  исполненной соблазнов
бесконечности, в  которую ты  меня толкнул, я  могла  лишь себя потерять. Но
душу свою я так и не познала.
     -- Что с тобой, Дионисия? Уж не  хочешь ли ты, неблагодарная, упрекнуть
меня в том, что я отважился на шаг, на который не решался еще ни один мудрый
влюбленный и ни один влюбленный мудрец?
     -- Ты -- мудрец? А ведь не понял же, что  каждому  человеку  отмерена в
жизни  лишь узкая  полоска для  того, чтобы он мог  познать себя и исполнить
свое  предназначение?  И  что только  там неповторимая тайна  его  естества,
появившаяся  вместе  с  ним  на  свет, созвучна высшим  законам  небесного и
земного мироздания? Ты -- был влюблен?  А  ведь в  то давно минувшее утро не
спустился же  в долину,  чтобы разломать  на куски свирель, которая  грозила
совратить  любимую тобой  женщину?  Твое  сердце билось вяло, вот  почему ты
отпустил меня на все четыре стороны, вместо того  чтобы ринуться  за  меня в
бой, который в то время еще можно было выиграть;  а твой ум задохся в цепких
объятиях  хитроумных  словосплетений,  вот почему  ты  вообразил, будто  вся
полнота и сложность жизни во взаимовлиянии и противоборстве бесчисленных сил
могут  уложиться в  прокрустово  ложе одной-единственной формулы.  --  И она
повернулась к выходу.
     --  Дионисия!  -- крикнул  ей вслед  супруг.  -- Опомнись!  Треволнения
бурной жизни помутили  твой разум.  Здесь ты вновь обретешь  покой и ясность
души. Разве ты забыла? Комната, постель и одежда к твоим услугам, и клянусь,
что ни  единым упреком или вопросом  не  омрачу твоего  существования. Здесь
тебе ничто не угрожает, а там тебя на каждом  шагу подстерегают  опасности и
смерть.
     Уже в дверях Дионисия еще раз обернулась:
     -- Мне безразлично, что ожидает меня там. Я уже ничего больше не боюсь.
Ужас внушает мне лишь мысль о жизни под одним кровом с тобой.
     -- Под одним кровом со мной, Дионисия? Уж не боишься ли ты,  что я могу
когда-нибудь  позабыть о  данном мной обещании? Успокойся,  Дионисия:  здесь
царит разум, а где разум, там мир.
     -- Вот ты сам и назвал причину моего бегства. Если бы ты содрогнулся от
ужаса,  увидев в моих глазах отблески пережитого, я могла бы еще остаться, и
наши   души,   может  быть,   слились  бы  воедино,  очистившись  в  пламени
неисчислимых страданий.  Но лик твоей окаменевшей в бесстрастии мудрости для
меня куда страшнее, чем все маски и чудеса этого мира.
     Сказав  это,  она  повернулась   и,  ни  разу  не  оглянувшись,  начала
спускаться по  винтовой лестнице. Быстрыми  шагами выйдя из дома, она вскоре
растворилась во мраке ночи, раскинувшей над равниной свой звездный шатер.
     Сбросив  овладевшее  им  было оцепенение,  Эразмус  поспешил за  ней  и
несколько часов  кряду шел по ее следам. Но самой  Дионисии  так и не нашел.
Пришлось ему вернуться домой ни с чем; все дальнейшие поиски также оказались
тщетными. Дионисия исчезла бесследно, и никто не знает, скиталась ли она еще
долгие  годы  где-то  по  миру  под чужим  именем  или  же вскоре  умерла  в
безвестности по воле случая или по своей охоте.
     Эразмус  же  в  скором  времени  открыл  загадочно  мерцающую   звезду,
блуждавшую в просторах вселенной по новым, еще не  исследованным законам. Из
оставленных  им  записей узнали,  что  он  намеревался дать этой звезде  имя
Дионисии в память супруги, которой  давно простил обидные  слова,  брошенные
ему в лицо при прощании. Но  сколько ни бились другие исследователи, сколько
ни наблюдали  за небом во все времена года и в любое время суток, никому  из
них  так  и  не  удалось  разыскать эту  звезду, словно  навеки  канувшую  в
бесконечность.
     <i>1911</i>

        ДОКТОР ГРЕСЛЕР, КУРОРТНЫЙ ВРАЧ
        I
     Пароход  был  готов  к отплытию. Доктор  Греслер,  в черном костюме,  в
распахнутом сером пальто с траурной повязкой на рукаве, все еще оставался на
палубе;  перед  ним стоял  директор  отеля,  он был без шляпы и  его темные,
гладко  зачесанные  волосы  едва шевелились,  несмотря на  легкий  береговой
ветерок.
     --  Милый доктор,  --  говорил  директор  своим обычным снисходительным
тоном, который всегда был  так  неприятен доктору Греслеру, -- повторяю  еще
раз:  мы очень рассчитываем на вас  в будущем году,  несмотря на прискорбное
несчастье, которое  вас здесь  постигло. Доктор Греслер ничего не ответил  и
лишь  глянул влажными от слез глазами на берег, где ярким пятном  выделялось
большое здание отеля,  окна  которого из-за жары были плотно прикрыты белыми
ставнями.  Затем  он  перевел  взгляд  на  желтые  заспанные  домики,  серые
пропыленные сады, уныло тянувшиеся вдоль улиц  под полуденным солнцем, и еще
дальше -- на старые развалины, которые венчали вершины холмов.
     -- Наши клиенты, а многие из них собираются приехать и  на будущий год,
--  продолжал  директор, --  очень  ценят вас,  милый доктор,  и  мы  твердо
надеемся,  что  вы  снова  займете  вашу  маленькую  виллу, -- он показал на
скромный  светлый  домик  недалеко  от  отеля,   --  несмотря  на  печальные
воспоминания, связанные с нею, тем более что в разгар сезона мы, понятно, не
сможем предоставить вам сорок третий номер.
     Доктор  Греслер мрачно  покачал головой  и, приподняв  черный  котелок,
провел левой рукой по своим гладким, светлым, уже седеющим волосам.
     -- Полно,  милый  доктор, время творит чудеса.  И  если вы, быть может,
боитесь  одиночества  в  этом  светлом  домике,  то  ведь  и  это поправимо.
Привезите с собой из Германии милую изящную женушку.
     Греслер ответил  на этот совет  лишь  испуганным взглядом,  но директор
быстро, почти повелительно добавил:
     --  Ах, оставьте, это именно так. Изящная блондинка, впрочем, она может
быть  и брюнеткой,  --  вот  единственное, чего  вам  недостает для  полного
благополучия.
     Доктор  Греслер  нахмурил  брови,  словно перед его глазами  замелькали
картины прошлого.
     --  Словом, -- любезно заключил директор, -- так или иначе, женатый или
холостой, вы в любом случае желанный у нас гость. Смею напомнить -- двадцать
седьмого  октября,  как  условились, не так ли? Иначе, несмотря на  все наши
старания, вы попадете сюда лишь десятого ноября, --  ведь пароходы ходят так
нерегулярно, -- а это для нас очень и очень нежелательно (в голосе его вновь
зазвучала та офицерская картавость, которую  доктор  совершенно не выносил):
мы открываемся первого числа.
     Затем он горячо потряс доктору руку -- привычка, которую директор вывез
из  Соединенных  Штатов,  обменялся  кивком  с  кем-то  из  проходивших мимо
корабельных офицеров, сбежал вниз по трапу  и  вскоре  очутился на  сходнях,
откуда  еще раз помахал доктору, все еще меланхолически стоявшему у борта со
шляпой в руках. Через несколько минут пароход отчалил от берега.
     Погода во время плаванья стояла  великолепная.  По  пути доктор Греслер
часто  вспоминал  слова  директора, сказанные  на прощанье. И когда он после
обеда,  набросив на  колени шотландский  плед, спокойно  дремал  на  верхней
палубе  в  своем  удобном  плетеном  кресле,  ему  не  раз  рисовался  образ
прелестной,  пухленькой женщины в белом  летнем платье, порхающей по дому  и
саду: щеки у нее были румяные, как у куклы, -- такое лицо он, наверно, видел
не в  жизни, а в  какой-нибудь  детской книжке с картинками или  в  семейном
альбоме.  Но  это   воображаемое  существо   обладало  таинственной  властью
отпугивать призрак  его умершей  сестры, так что доктору  начинало казаться,
будто  покойница  ушла из жизни гораздо раньше и более естественно, чем  это
было  в действительности. Разумеется,  бывали у  него и другие минуты, когда
воспоминания  не давали ему заснуть и  он снова и  снова переживал горестное
событие с такой невыносимой отчетливостью, словно оно только что произошло.
     Несчастье  случилось  за  неделю до того, как  доктор  Греслер  покинул
остров. После обеда он, как  обычно, уселся  в саду, уткнулся в  медицинскую
газету,  и  когда  проснулся,  то   по  длинной  тени  у  своих  ног,  тени,
отбрасываемой пальмой на всю ширину  усыпанной  гравием дорожки, понял,  что
продремал по меньшей  мере  часа два. Это расстроило  доктора: ему было  уже
сорок восемь лет, и  подобная сонливость наводила его на мысль о том, что он
все больше  утрачивает былую юношескую  бодрость. Он  встал, сунул  газету в
карман,  внезапно  ощутив  острую  тоску  по  молодящему  весеннему  воздуху
Германии, и медленно направился к маленькому дому, где жил вместе с сестрой,
которая была старше его на несколько лет. Он увидел, что она стоит у окна, и
это удивило  его:  в этот  знойный час все окна обычно наглухо  закрывались.
Подойдя  ближе, он заметил, что  Фридерика не улыбается, как показалось было
доктору издалека, а стоит совершенно неподвижно спиной к саду.  Со странной,
им самим  еще не осознанной тревогой он вбежал в дом, кинулся к сестре,  все
еще неподвижно опиравшейся на  подоконник, и с  ужасом увидел, что голова ее
упала на  грудь,  глаза  широко  раскрыты,  а вокруг  шеи обвилась  веревка,
прикрепленная  к  оконной  раме.  Он  громко  окликнул  Фридерику  по имени,
выхватил  перочинный  нож,  перерезал  петлю,  и  безжизненное  тело  тяжело
опустилось ему на руки. Затем он позвал служанку -- та прибежала из кухни  и
не  сразу  поняла,  что случилось, -- уложил с ее помощью сестру  на диван и
перепробовал все средства оживления, известные людям его профессии. Прислуга
тем  временем сбегала  за  директором. Когда  тот  пришел,  доктор  Греслер,
убедившись в тщетности всех усилий, в изнеможении и  растерянности стоял  на
коленях у трупа сестры.
     Вначале   он   долго   пытался   найти  какое-либо   объяснение   этому
самоубийству. Внезапное помешательство было исключено: еще за завтраком  эта
серьезная,  почтенная  старая дева  мирно  беседовала с  ним  о  предстоящем
отъезде. Скорее можно  было предположить, что Фридерика уже довольно  давно,
вероятно, несколько лет,  подумывала о самоубийстве,  и по каким-то причинам
именно в это  безмятежное  утро  решила  привести  в  исполнение  постепенно
созревший  у  нее  план.  Действительно,  доктор  замечал  иногда,  что  под
невозмутимым спокойствием его сестры таится тихая тоска, но, слишком занятый
своими  делами,  он  никогда  всерьез  не  задумывался  над  этим.  А   ведь
по-настоящему веселой он  не видел ее с самого  детства -- это он, во всяком
случае, теперь впервые понял.
     О ее молодости он  мало что знал,  так как,  будучи корабельным врачом,
почти все это время провел  в  плаваниях. А пятнадцать лет  назад,  когда он
уволился из  пароходства и родители их умерли  один за другим,  она покинула
отчий дом в родном маленьком городке, переехала к брату  и с тех пор повсюду
следовала за ним в  качестве его домоправительницы. Тогда ей было уже далеко
за тридцать, однако  фигура ее была  так  по-девически  грациозна,  а  глаза
сохраняли  такой  загадочный  томный блеск, что  у нее не  было недостатка в
поклонниках, и Эмиль часто не без основания опасался, что она вот-вот выйдет
замуж и покинет его. Когда  же с годами  рассеялись и  эти ее  надежды, она,
казалось,  спокойно  примирилась со  своей  участью,  и  только иногда  брат
перехватывал  ее  молчаливый  взгляд, обращенный  на  него с тихим  упреком,
словно и  он был виноват в ее  безрадостной судьбе. Быть может, это сознание
бесцельно растраченной  жизни росло в  ней с  годами тем сильнее, чем меньше
она  говорила об этом; и  мучительной тоске она предпочла  быструю развязку.
Такой  поступок сестры вынудил  ее  беспечного  брата взять на себя заботы о
собственном  быте  и  хозяйстве,  чего  он  до  тех  пор не  знал  благодаря
Фридерике, -- а ведь в его возрасте нелегко отказываться от старых привычек.
Поэтому в последние дни плавания в его сердце, несмотря  на печаль, родилось
холодное,  но  по-своему утешительное чувство  отчужденности по  отношению к
покойнице,  которая столь  неожиданно  и  даже не  простившись оставила  его
одного на свете.
        II
     После  недолгого пребывания в  Берлине,  где  доктор  Греслер в связи с
предстоящим      курортным      сезоном     побеседовал     с     некоторыми
профессорами-клиницистами, он в один прекрасный майский  день прибыл на воды
--  в маленький, окруженный лесистыми холмами городок, в котором он  вот уже
шесть  лет  занимался летом  частной  врачебной практикой.  Хозяйка, пожилая
вдова  коммерсанта, радушно встретила его, и он был искренне тронут скромным
букетом полевых цветов, которым она украсила дом в честь его приезда. Не без
робости  переступил  он  порог комнатки, где в прошлом году жила его сестра,
однако это потрясло его гораздо меньше, чем он боялся. В остальном жизнь его
потекла  довольно сносно. Небо  было  неизменно  ясным,  воздух по-весеннему
теплым.  И  порою,  когда он, например, сидел на своей  терраске  за столом,
накрытым чистой  скатертью,  и сам наливал себе  в  чашку кофе из  белого  с
голубыми   цветочками  кофейника,  блестевшего   на  утреннем   солнце,  его
охватывало  чувство  такого покоя,  какого  он,  пожалуй,  не  испытывал  за
последние годы в обществе своей сестры.
     Обедал  и  ужинал  он во  внушительном здании главного местного отеля в
обществе нескольких почтенных бюргеров, с которыми был знаком с давних пор и
мог  непринужденно, а подчас и откровенно поболтать. Врачебная  его практика
началась многообещающе удачно, и его  профессиональную совесть  не отягощали
никакие особо трудные случаи.
     Так без  заметных  событий шло  лето.  Однажды в июле,  после  довольно
напряженного трудового дня, доктора Греслера вызвали  к лесничему, жившему в
добром часе  езды от  городка.  Посыльный,  передавший  приглашение, тут  же
отправился обратно. Вызов не слишком обрадовал доктора: он не очень-то любил
посещать  местных  жителей,  лечение  которых  не  сулило  ему ни славы,  ни
заработка. Однако  когда, покуривая  дорогую  сигару,  он проехал по  уютной
улочке между сельскими домиками, такими привлекательными  в  мягком вечернем
воздухе,  миновал  желтые  поля  и  углубился  в  прохладную  сень  высоких,
раскинувшихся  на холмах  буков,  на душе у него стало мирно  и  спокойно. А
когда  Греслер увидел дом лесничего, чье прелестнее местоположение помнил по
прогулкам в прошлые годы, он даже пожалел, что  поездка так быстро пришла  к
концу. Доктор  поставил экипаж на обочине  дороги и  узкой тропинкой  прошел
между  молодыми елями  к дому,  который дружелюбно встретил  его сверкающими
окнами, огромными  оленьими рогами,  висевшими над  узким входом,  и бликами
вечернего  солнца на  красноватой  крыше. Навстречу  доктору  по  деревянным
ступеням,  которые  вели на  просторную веранду, спустилась молодая женщина,
сразу же, с первого  взгляда, показавшаяся Греслеру  знакомой. Она протянула
ему  руку и  сказала,  что у ее матери  начались  какие-то странные  боли  в
животе.
     -- Но вот уже целый час, как она спокойно спит, -- добавила женщина. --
Жар  спал, хотя еще в четыре часа было тридцать восемь и пять. Чувствует она
себя плохо уже со вчерашнего вечера, поэтому я и позволила себе побеспокоить
вас, господин доктор. Надеюсь, ничего страшного.
     При этом  она  робко  и  заискивающе  смотрела  в  глаза врача,  словно
дальнейшее развитие болезни целиком и полностью зависело от его слов.
     На  ее взгляд  он  ответил со спокойной,  хотя  и мягкой  серьезностью.
Разумеется, он знал эту женщину.  Он много раз встречал ее  в городе, однако
принимал за приезжую.
     -- Конечно,  теперь, когда ваша  матушка спокойно спит,  ничего плохого
уже  не может случиться, -- сказал  он. -- Однако  не расскажете ли  вы мне,
фрейлейн, обо всем поподробнее, прежде чем  мы разбудим больную, -- впрочем,
наверное, это совсем и не нужно.
     Женщина  пригласила  его войти  в дом, первая  поднялась  на веранду  и
предложила ему  присесть, а сама осталась стоять, прислонившись к  притолоке
раскрытой двери, которая вела в комнаты. Со строгой деловитостью она описала
течение болезни, и у доктора Греслера не осталось никаких сомнений, что дело
идет  всего-навсего о расстройстве желудка.  Тем не менее  он  был  вынужден
задать  молодой  даме несколько профессиональных вопросов  и был поражен той
исключительной  непосредственностью,  с  какой  она  описала  ему  отдельные
подробности, вполне  естественные, но такие, которые он не привык слышать из
уст девушки.  Во время  разговора  Греслер не раз  мысленно спрашивал  себя,
выражалась ли бы она столь же непосредственно, сиди против нее более молодой
врач. Ей самой, по его мнению, вряд ли можно было бы дать лет двадцать пять,
если бы  не большие  спокойные  глаза,  которые придавали ее лицу  выражение
зрелости, свойственной  более  взрослым  людям. В светлых, высоко  заколотых
косах она носила гладкий  серебряный гребень. Платье ее  было  по-деревенски
простым, белый пояс застегивался  изящной  позолоченной  пряжкой. Но  больше
всего бросились  доктору в  глаза  и  даже  в  какой-то  степени  показались
подозрительными  чрезвычайно  элегантные  светло-коричневые  полуботинки  из
замши, изумительно соответствовавшие цвету чулок.
     Не успела девушка  закончить  рассказ, а  доктор  Греслер обдумать свои
наблюдения, как из комнат кто-то позвал: -- Сабина!
     Доктор  поднялся, девушка  показала  ему дорогу  через  просторную, уже
погруженную в полумрак  столовую  в следующую, более  светлую  комнату,  где
стояли  две кровати.  На  одной  из  них  в белом  чепчике и белом пеньюаре,
выпрямившись, сидела  больная и смотрела на  вошедших несколько удивленными,
но вполне ясными и даже веселыми глазами.
     -- Господин доктор Греслер, -- представила врача Сабина, быстро подойдя
к изголовью кровати и нежно погладив рукой лоб матери.
     Женщина, выглядевшая далеко не старой, весьма упитанной  и приветливой,
неодобрительно покачала головой.
     -- Очень рада  познакомиться с вами, господин доктор, -- начала она, --
но зачем же ты, девочка моя...
     -- Кажется,  мне здесь действительно нечего делать, -- заметил  доктор,
пожав протянутую руку пациентки и одновременно прощупав  у нее пульс, -- тем
более  что ваша  дочь, -- он любезно  улыбнулся, --  обладает,  по-видимому,
удивительно обширными медицинскими познаниями.  Но уж  поскольку я все равно
тут, не правда ли...
     Женщина  пожала плечами,  словно  отдаваясь на  волю судьбы, и  Греслер
занялся осмотром. Сабина спокойно  и  внимательно  наблюдала за ним, пока он
наконец не смог полностью успокоить как пациентку, так и ее дочь в той мере,
в  какой  это еще требовалось.  Трудности возникли  лишь тогда, когда доктор
Греслер пытался прописать больной строгую диету на ближайшие несколько дней.
Женщина  запротестовала  самым решительным  образом,  утверждая, что в былое
время подобные случаи,  которые она объясняла исключительно нервами, быстрее
всего излечивались как раз добрым куском свинины с кислой капустой  и  одним
сортом  сосисок, которого  здесь, к сожалению, нельзя достать. Лишь  сегодня
утром  Сабина уговорила  ее воздержаться  от плотного завтрака, -- от  этого
воздержания,  наверное, у  нее  и  поднялась  температура.  Доктор,  вначале
принимавший эти  возражения  за  шутку, из дальнейшего разговора  понял, что
женщина  эта,  в  противоположность  своей дочери, имела  о  медицине весьма
дилетантские  и даже еретические  представления,  проявлявшиеся, например, в
насмешливых  замечаниях насчет целебных  источников курортного  городка. Она
заявила, в  частности, что  бутылки,  идущие  на  вывоз, наполняются обычной
колодезной  водой,  в  которую  добавляют   соль,  перец   и  еще   какие-то
сомнительные  приправы;  доктор,  всегда  защищавший  интересы  курорта,  на
котором он в тот или иной момент практиковал, и считавший себя причастным ко
всем его успехам и  неудачам, не мог подавить в душе известной обиды. Однако
серьезно  возражать  пожилой даме он  не  стал  и  удовольствовался тем, что
обменялся с дочерью веселым, понимающим взглядом, которым, как ему казалось,
он вполне достаточно и притом достойно защитил свою точку зрения.
     Когда  Греслер, в  сопровождении Сабины,  вышел  на улицу,  он  еще раз
подчеркнул,  что   заболевание  совершенно  безобидно,  и  Сабина  полностью
согласилась с ним;  однако, добавила она,  если подобным  случаям можно и не
придавать  никакого  значения в совсем молодом  возрасте,  то  с  годами  им
следует  уделять все  большее  внимание; поэтому сегодня  она  и сочла своим
долгом послать за доктором, тем более что отца не было дома.
     -- Ваш отец совершает сейчас объезд? -- осведомился доктор Греслер.
     -- О чем вы, господин доктор?
     -- Я хотел сказать -- объезжает свой участок?
     Сабина засмеялась.
     --  Мой  отец  не  лесничий. Собственно говоря,  здесь  уже  давно  нет
лесничества. Наш дом только называется так, потому что  лет шесть-семь назад
в нем  жил  лесничий  княжеского заповедника.  Но  поскольку  дом до сих пор
называют  лесничеством,  то  и отца в  городе называют лесничим,  хотя ничем
подобным он никогда в жизни не занимался.
     -- Вы единственная дочь? -- спросил доктор Греслер, в то время как она,
словно это само  собой разумелось, провожала  его до шоссе по узкой тропинке
между молодыми елями.
     -- Нет, -- ответила она. --  У меня есть  еще брат. Правда, он  намного
моложе --  ему только пятнадцать. Когда он приезжает домой  на каникулы, он,
понятно, целыми днями бегает по лесу.
     Доктор задумчиво покачал головой, и девушка добавила:
     --  О,  это не беда -- я сама  раньше  делала  то же  самое.  Не часто,
конечно.
     --  Но,  наверное,  все-таки не  отходили  далеко  от дома?  --  слегка
озабоченно спросил доктор и, подумав, добавил: -- И вы были тогда еще совсем
маленькой?
     --  Нет, мне было  уже  семнадцать, когда мы переехали  в этот дом.  До
этого мы жили не здесь, а в городе... в разных городах.
     Поскольку она вела себя так сдержанно, доктор предпочел ни о чем больше
не  расспрашивать.  Они  остановились  у  обочины дороги. Извозчик  заждался
своего седока. Сабина протянула доктору руку. Ему захотелось сказать ей  еще
несколько слов.
     -- Если не ошибаюсь, мы уже не раз встречались с вами в городе?
     --  Конечно, господин доктор. Я тоже давно вас знаю. Правда, я месяцами
не бываю в городе. В прошлом году я однажды разговорилась с вашей сестрой --
мимоходом, в магазине Шмидта. Она, верно, опять приехала с вами?
     Доктор  потупился. Случайно  взгляд его упал  на  ботинки  Сабины, и он
отвел глаза в сторону.
     -- Моя  сестра  не приехала со мной,  --  сказал  он. -- Она умерла три
месяца назад, в Ландзароте.
     У  него  защемило  сердце, но  когда он с трудом выдавил название этого
далекого острова, ему стало чуть легче.
     -- О! -- отозвалась Сабина и замолчала.
     Они  постояли  молча,  затем  доктор  Греслер  принужденно улыбнулся  и
протянул девушке руку.
     -- Спокойной ночи, господин доктор, -- сказала она серьезно.
     -- Спокойной ночи, фрейлейн, -- ответил он и сел в экипаж.
     Сабина  подождала,  пока  коляска тронулась, затем повернулась и  пошла
обратно. Доктор  Греслер  посмотрел  ей  вслед.  Слегка опустив  голову,  не
оборачиваясь, она шла между елями по направлению к дому, из окна которого на
дорогу падал луч света. Но вот дорога сделала поворот, и все исчезло. Доктор
откинулся  назад  и  взглянул на низкое  сумеречно-холодное  небо  с редкими
звездами.
     В памяти его ожили далекие времена -- веселые годы молодости, когда его
любили  многие  красивые  женщины.  Первой  он  вспомнил  вдову инженера  из
Рио-де-Жанейро, сошедшую в Лиссабоне с парохода, на котором Греслер плавал в
качестве корабельного врача. Она сказала, что  едет за покупками в  город, и
не вернулась на корабль, несмотря на то что билет у нее был  взят до  самого
Гамбурга. Он  видел  ее как  живую: вот она в  черном платье  отправляется в
коляске из порта в  город и весело машет  ему  с улицы, за поворотом которой
исчезает навсегда. Затем ему  припомнилась дочь адвоката из Нанси, с которой
он был помолвлен  в Сен-Блазьене, первом  курорте,  где  начал практиковать;
вскоре она была вынуждена внезапно вернуться во Францию вместе с родителями,
в  связи  с одним важным процессом, но ни о  своем прибытии  на родину, ни о
чем-либо другом так и не дала ему знать. Вспомнил он также свои студенческие
годы,  проведенные  в  Берлине, и фрейлейн Лицци, которая  из-за  него  даже
стрелялась;  она  с большой  неохотой  показала  ему ожог  от пули под левой
грудью,  причем это  его не только  не  растрогало,  но даже вызвало чувство
скуки и раздражения. Он вспомнил и о милой, хозяйственной Генриетте, которую
в  течение многих лет, возвращаясь из  плавания в Гамбург, неизменно находил
такой же веселой,  простодушной  и услужливой, какой оставил ее  в маленькой
квартирке на одном из верхних этажей дома, выходившего окнами на Альстер. Он
никогда  не  знал и даже  не  задумывался  всерьез  над тем, что же делает и
переживает она  во  время его  отлучек.  В  сознании  его всплыло еще многое
другое,  в том числе и не  особенно красивые, а порой, в известном смысле, и
вовсе  предосудительные поступки. Греслер теперь и сам  был  не в  состоянии
понять, как он вообще мог решиться на такое. Но в общем на душе у него стало
печально: молодость прошла, и  он  вряд  ли был вправе  ждать от  жизни  еще
чего-нибудь хорошего.
     Экипаж ехал меж полей, потемневшие холмы казались выше, чем днем, тут и
там в маленьких дачах мерцали огни; на одном  из балконов, прижавшись друг к
другу  теснее, чем люди позволяют  себе это при дневном свете, молча  стояли
мужчина и женщина.  С  одной  из  веранд,  где  сидело за  ужином  небольшое
общество,  доносились громкий говор  и  смех.  Доктор Греслер,  почувствовав
голод, заранее обрадовался предстоящему  ужину -- как  всегда, в "Серебряном
льве", и поторопил медлительного извозчика.
     За табльдотом, где уже собрались все знакомые ему завсегдатаи, он выпил
лишний стакан вина, потому что жизнь показалась ему вдруг приятнее и  легче.
Он хотел было рассказать о своем сегодняшнем  визите  в  лесничество,  но по
какой-то ему самому не ясной причине промолчал. Вино на него сегодня тоже не
подействовало. Из-за стола доктор  Греслер встал даже  в более меланхоличном
настроении, чем раньше, и с легкой головной болью отправился домой.
        III
     В  следующие дни доктор Греслер  чаще,  чем  обычно, пересекал  главную
улицу города в неясной надежде встретить Сабину. Однажды,  во время  приема,
когда у дверей кабинета случайно не оказалось пациентов, он даже сбежал вниз
по лестнице, словно охваченный предчувствием, и  быстро дошел до  источника,
но так никого и не встретил. В тот же день он, словно невзначай, упомянул за
ужином  в  ресторане  о том,  как  его  недавно  вызывали  в  лесничество, и
настороженно  прислушался,  не  отпустит  ли  кто-нибудь  из  присутствующих
какого-либо  легкомысленного  замечания  насчет  фрейлейн  Сабины,  как  это
частенько  -- и  даже без  всяких оснований -- случается в  веселой  мужской
компании. Но фамилия Шлегейм, которая, словно слабое эхо, прозвучала в ответ
на  сообщение доктора,  ни у кого  не вызвала  ни малейшего интереса. И лишь
мимоходом было сказано несколько слов о  берлинских родственниках  этого так
называемого лесничего, у которых его дочка, видимо, не слывшая у собравшихся
за красавицу, проводила иногда зиму.
     В  один  из  вечеров  доктор  Греслер  предпринял прогулку,  постепенно
приведшую его  к  самому  лесничеству.  С дороги он  увидел  дом,  молчаливо
стоявший в лесной тени, веранду и на ней фигуру мужчины, лица которого он не
рассмотрел. С минуту доктор постоял, испытывая страстное желание войти в дом
и,  сделав вид,  будто он  случайно шел  мимо, осведомиться о  здоровье фрау
Шлегейм. Но он быстро сообразил, что это едва ли совместимо  с  достоинством
врача и может быть ложно  понято.  С  этой прогулки он вернулся  домой более
усталым  и  злым,  чем   следовало   ожидать  после  такого  незначительного
разочарования, и,  не встречая  Сабину в  городе и в  последующие дни, начал
надеяться, что она уехала на время, а то и навсегда -- исход, казавшийся ему
наиболее желанным с точки зрения его душевного равновесия.
     Однажды  утром,  когда  он,  давно  уже  утратив  спокойствие,  которым
наслаждался  прежде,   завтракал  на  своей  залитой  солнцем  веранде,  ему
доложили, что с ним желает говорить какой-то молодой человек. Вслед за  этим
на  веранде появился  высокий  красивый юноша в костюме  велосипедиста;  его
фигура   и  профиль   так   явно  напоминали  Сабину,  что  доктор  невольно
поздоровался с ним, как со знакомым.
     --   Господин   Шлегейм-младший?  --   осведомился   он  скорее   тоном
утверждения, чем вопроса.
     -- Вы угадали, -- ответил юноша.
     --  Я сразу  же  узнал вас по  сходству с... вашей матушкой. Присядьте,
пожалуйста,  молодой человек:  как  видите,  я  еще  только  завтракаю.  Что
случилось? Ваша матушка опять заболела?
     Ему  казалось, что он  говорит  с  Сабиной.  Молодой Шлегейм  продолжал
стоять, вежливо держа кепи в руках.
     -- Мама чувствует себя хорошо, господин доктор. Вы так повлияли на нее,
что она стала осторожнее.
     Доктор  улыбнулся.  Он сообразил, что  Сабина  воспользовалась им,  как
врачом, чтобы его устами высказать матери свои собственные опасения. Но  тут
ему  пришло  в голову,  что  на  этот  раз  заболела сама  Сабина, пульс его
непроизвольно  участился,  и  Греслер  понял,  насколько  не безразлично ему
здоровье  девушки.  Но  прежде  чем  он  успел о чем-либо  спросить, мальчик
сказал:
     -- На этот раз дело касается отца. Доктор Греслер облегченно вздохнул.
     -- Что с ним? Надеюсь, ничего серьезного?
     -- Если бы знать, господин доктор! Он так изменился за последнее время.
Возможно, это вовсе и не болезнь: ему ведь уже пятьдесят два года.
     Доктор невольно нахмурился и несколько холодно спросил:
     -- Какие же явления дают вам повод беспокоиться?
     --   В  последнее   время,  господин  доктор,   у  отца   часто  бывает
головокружение, а вчера вечером, пытаясь встать с кресла, он чуть не упал  и
лишь с трудом удержался, схватившись за край стола. И потом -- мы  уже давно
это замечаем, -- у него дрожат руки, когда он берет стакан.
     -- Гм, -- поднял глаза  от чашки доктор. -- Видимо, ваш батюшка берет в
руки стакан довольно часто, и, вероятно, в стакане не всегда вода?..
     Юноша потупился.
     -- Сабина думает,  что одно с  другим, конечно, связано. К тому же отец
целыми днями курит.
     -- Значит,  милый юноша,  это не возрастные явления. Итак,  ваш батюшка
хочет, чтобы я приехал? -- вежливо добавил он.
     -- К сожалению, все это не так просто,  господин доктор. Отец не должен
знать, что вы приехали ради него: он и слышать не хочет о врачах. Вот Сабина
и подумала, нельзя ли изобразить ваш приезд как случайность.
     -- Случайность?
     --  Ну, например, почему бы  господину доктору  не пройти  еще раз мимо
лесничества,  как  недавно  вечером... Сабина поздоровалась  бы с  вами  или
окликнула бы вас, вы бы зашли к нам и... и все выяснилось бы.
     Доктор почувствовал,  что  покраснел  до  корней  волос,  и,  помешивая
ложечкой в пустой чашке, сказал:
     -- К сожалению,  у меня не часто находится время для  прогулок.  Тем не
менее я недавно,  да,  да,  недавно, действительно  проходил  неподалеку  от
лесничества.
     Греслер  отважился  поднять  взгляд  и увидел, что  в  глазах мальчика,
устремленных на него,  нет и тени лукавства. Он успокоился  и  деловым тоном
продолжал:
     -- Если уж иначе нельзя, я могу воспользоваться и вашим предложением...
хотя,  конечно, одной беседой на  веранде  многого  не  добьешься:  ведь без
основательного исследования трудно сказать что-либо определенное.
     -- Разумеется,  господин доктор. Мы надеемся, что  со временем отец сам
согласится на это. Но если бы  вы  для начала хоть разок взглянули  на него!
Ведь  у  господина доктора такой большой опыт.  Быть может,  господин доктор
сумеет зайти к нам на этих днях, после приема. Лучше всего, конечно, было бы
сегодня же...
     "Сегодня,  -- повторил про себя  Греслер,  -- уже  сегодня  я  могу  ее
увидеть! Чудесно!"  Но  он молчал, перелистывал  записную книжку,  покачивал
головой и делал вид,  что непреодолимые трудности мешают ему решиться; затем
вдруг взял карандаш,  быстро зачеркнул  какую-то  запись,  которой  там и не
было, вывел  на следующей  страничке первое  пришедшее  ему на  ум  слово --
"Сабина" и, наконец, дружелюбно, хотя и с некоторой холодностью объявил:
     -- Очень хорошо.  Итак, скажем,  сегодня от половины  шестого до шести.
Вам это удобно?
     -- О, господин доктор...
     Греслер  встал, жестом остановил  благодарные излияния  юноши,  дал ему
некоторые указания насчет матери и сестры и протянул на прощание руку. Затем
он  прошел с  веранды к  себе в комнату  и встал у окна,  глядя, как молодой
Шлегейм  выходит с велосипедом  из передней, надвигает кепи на лоб, быстро и
ловко  вскакивает  в седло и  скрывается за  ближайшим углом. "Будь я лет на
десять моложе, -- подумал доктор, -- я мог бы вообразить, что все это не что
иное, как предлог, изобретенный фрейлейн Сабиной, чтобы повидаться со мной".
И он тихо вздохнул.
     Едва пробило пять, как Греслер в светло-сером костюме с крепом на левом
рукаве  --  единственным  напоминанием  о  том,  что  его  одеяние  все-таки
траурное,  выехал  из  дому.   Он  собирался  остановить  экипаж  где-нибудь
поблизости от  лесничества, но  не  успел  покинуть  город,  как,  к  своему
приятному удивлению, завидел на узкой тропинке, тянувшейся по обочине шоссе,
Сабину и  ее  брата, которые  шли  ему  навстречу. Он выпрыгнул из  медленно
поднимавшегося  на  холм  экипажа  и  протянул  руку  сперва  Сабине,  потом
мальчику.
     -- Мы должны попросить  у вас прощения, -- немного  взволнованно начала
Сабина. -- Нам так и не  удалось удержать отца дома. Он вернется теперь лишь
поздно вечером. Очень прошу, не сердитесь на меня.
     Доктор  хотел изобразить  на лице досаду, но  это ему не  удалось, и он
лишь небрежно бросил:
     -- Ничего, ничего.
     Нахмурив лоб,  он взглянул на часы,  словно на  остаток  дня у него был
назначен еще один визит. Затем поднял глаза и не мог сдержать улыбки: Сабина
и  ее  брат стояли перед ним  на  обочине  дороги,  словно  двое школьников,
ожидающих наказания. Сабина была сегодня в белом платье, на левой руке у нее
висела широкополая соломенная  шляпа  с желтой  лентой, и выглядела  девушка
гораздо моложе, чем в прошлый раз.
     -- Сегодня так жарко,  а вы так далеко  прошли  пешком, чтобы встретить
меня! -- сказал доктор почти с упреком. -- Право же, в этом не было нужды.
     -- Господин доктор, -- несколько смущенно возразила Сабина, -- я хотела
бы  все же, во избежание недоразумений, лишний раз уверить  вас,  что и этот
несостоявшийся  визит будет,  само  собой  разумеется,  как и  всякий  визит
врача...
     -- Что  вы, что вы,  фрейлейн!  -- поспешно прервал  ее доктор. -- Даже
если  бы  наш заговор сегодня  и удался,  все равно бы  ни о каком врачебном
визите не могло быть и речи. Больше того, в дальнейшем я прошу рассматривать
меня, как соучастника вашей затеи.
     -- В таком случае, господин доктор, -- возразила Сабина, -- я просто не
смогу...
     Греслер снова прервал ее:
     -- Я сегодня и без того собирался на прогулку. И раз уж так получилось,
вы, может быть,  разрешите мне  предоставить мой экипаж в ваше распоряжение,
а? Возвращайтесь-ка в нем домой, а если угодно, прихватите с собой и меня: в
этом случае я позволю себе осведомиться о здоровье вашей матушки.
     Он почувствовал себя светским  человеком и  тут же решил, что следующим
летом поедет практиковать  в более  крупный  курортный город, хотя  в  таких
местах счастье еще никогда не баловало его.
     -- Матушка чувствует себя прекрасно, -- сказала Сабина. -- Но раз вечер
у вас, господин доктор, все равно пропал, как  вы смотрите на то... -- и она
повернулась к брату, -- если мы покажем вам наш лес, а, Карл?
     -- Ваш лес?
     -- Это  мы его так величаем, -- вмешался Карл. -- Он ведь действительно
принадлежит нам одним. Никто из приезжих так далеко в  него не заходит, хотя
здесь есть прелестные места. Совсем как в дремучем лесу.
     --  Ну, такое,  конечно,  нужно посмотреть, -- согласился  доктор. -- С
благодарностью принимаю ваше предложение.
     Экипаж на всякий случай был  отправлен поближе к  лесничеству, а доктор
Греслер в сопровождении  брата и сестры Шлегейм  пошел по тропинке  -- столь
узкой,  что двигаться по  ней можно было лишь гуськом. Сначала они пересекли
поле, где хлеба поднимались в человеческий рост, а затем по лугу направились
к лесу.
     Доктор заговорил о том, что он вот уже шестой год подряд приезжает сюда
каждое лето, а здешних  мест, собственно,  толком и  не знает. Но такова уж,
видно, его судьба. Еще будучи корабельным врачом, он чаше всего видел только
берега,  в  лучшем случае  -- портовые города  и  ближайшие их  окрестности:
служба  почти никогда  не позволяла ему проникнуть в глубь страны. Поскольку
Карл  задавал  многочисленные  вопросы,  обличавшие  большой  его интерес  к
далеким краям и морским путешествиям, доктор наугад назвал несколько портов,
которые  в силу своей  профессии ему довелось когда-то посетить или хотя  бы
увидеть  с  берега корабля;  то,  что  он в  некотором  роде  мог  сойти  за
путешественника,  придало  его  речи  оживленность и  легкость,  которые при
других обстоятельствах не часто бывали ей свойственны.
     Наконец с одной из прогалин открылся  прелестный вид на город -- там на
вечернем солнце сверкала стеклянная крыша павильона с водами. Решили немного
передохнуть.
     Карл  растянулся  на  траве,  Сабина присела на срубленное и  окоренное
дерево,  а доктор Греслер,  не испытывая  никакого  желания подвергать риску
свой светлосерый костюм, остался на  ногах и продолжал  рассказывать о своих
путешествиях; голос  его, обычно немного хриплый, несмотря на привычку часто
откашливаться,  казался ему самому звонким  и непривычно мягким, и он видел,
что слушают его с таким вниманием, какого он давно уже  к себе не привлекал.
В конце  концов он предложил проводить брата и  сестру домой, чтобы их отец,
если он уже вернулся, поверил в случайность встречи и  знакомство состоялось
бы  самым естественным  образом.  Сабина коротким, только ей присущим кивком
выразила согласие, которое показалось доктору более решительным, чем если бы
оно  было высказано  словами.  Когда  они  спускались  с холма по  тропинке,
постепенно  становившейся все  шире,  разговор поддерживал  только  Карл: он
развивал такие планы путешествий  и открытий,  в которых явственно слышались
отзвуки  недавно  прочитанных  приключенческих  романов.  Быстрее, чем  того
ожидал  доктор,  они  очутились у  забора,  окружавшего  сад,  и  увидели  в
сумерках,  между  высокими елями, заднюю сторону  дома с шестью  одинаковыми
узкими окнами. Между домом и забором, на утоптанной лужайке  стояли длинный,
грубо  сколоченный стол, скамья и табуретки.  Карл  побежал посмотреть,  что
делается в доме,  и доктор с Сабиной остались одни  под  елями. Они  глядели
друг  на  друга. Доктор  несколько смущенно  улыбался, но Сабина  оставалась
серьезной. Он медленно осмотрелся вокруг и тихо вздохнул:
     -- Как здесь спокойно!
     Наконец в открытом  окне  показался Карл и  оживленно помахал им рукой.
Доктор придал своему лицу  профессионально серьезное выражение  и последовал
за Сабиной через сад на веранду, где  лесничий с  женой только что выслушали
рассказ сына  об их вечерней встрече с  доктором. Греслер, которого  все еще
вводило в  заблуждение слово  "лесничий", ожидал увидеть дюжего  бородача  в
охотничьем костюме и с трубкой во  рту и  был  весьма  удивлен, когда с  ним
радушно,  хотя и  <i>с</i>  некоторой  долей  театральности поздоровался  стройный,
гладко выбритый  и  аккуратно причесанный господин с черными  волосами, лишь
слегка тронутыми  сединой. Доктор принялся для начала  расхваливать красивый
лес, который Карл и Сабина  показали ему сейчас  во всем великолепии; и пока
разговор шел о  скучноватой,  несмотря  на  изумительные  окрестности, жизни
курорта, Греслер рассматривал хозяина дома глазами врача и не мог обнаружить
в нем ничего подозрительного, разве что некоторое беспокойство во взгляде, а
также слишком частое,  словно  презрительное подергивание уголков рта. Когда
Сабина  пригласила  всех  ужинать, доктор  встал  и  хотел  откланяться,  но
лесничий  с преувеличенной любезностью удержал  его, так что вскоре  Греслер
уже сидел вместе с родителями и детьми  Шлегейм  за семейным столом, который
освещала  лампа  в  зеленом  абажуре,  свисавшая с  деревянного  потолка. Он
заговорил  о  предстоящем  субботнем вечере в курзале  и  спросил Сабину, не
принимает ли она иногда участия в таких увеселениях.
     --  В последние годы нет. Раньше, когда  я  была моложе... --  ответила
Сабина и, заметив улыбку доктора, уже собиравшегося возразить  ей, тотчас же
и, как ему показалось, подчеркнуто добавила: -- Ведь мне уже двадцать семь.
     Отец  ее  отпустил  какое-то  ироническое  замечание  насчет  убожества
курортного  городка и  оживленно  заговорил  о том  очаровании,  что присуще
большим  мировым   городам  с  их  напряженной  жизнью.  Из  дальнейших  его
высказываний  выяснилось, что  раньше он был  оперным  певцом, а  теперешний
образ жизни стал вести лишь после того, как женился. Рассказывая о различных
актерах, с которыми он вместе играл, о поклонниках, ценивших его чрезвычайно
высоко, и,  наконец, о врачах,  которые  неправильным лечением довели его до
того, что он потерял свой баритон, он опустошал одну рюмку за другой, пока у
него  внезапно не  сделался  вид изможденного  и утомленного жизнью старика.
Тогда  доктор  решил, что  пора прощаться.  Брат  и сестра проводили его  до
экипажа и боязливо осведомились о впечатлении, которое  произвел на него  их
отец. Доктор Греслер объявил, что даже сегодня уже считает возможным отмести
мысль о каком бы то  ни было серьезном заболевании, но вместе с тем высказал
надежду,  что  вскоре  сумеет найти предлог для  дальнейшего  наблюдения  за
пациентом или, еще лучше, для  основательного осмотра,  без которого он, как
врач, естественно, не может утверждать ничего определенного.
     -- Ты не находишь, -- спросил Карл сестру, -- что отец уже давно не был
так разговорчив, как сегодня вечером?
     -- Правда, -- подтвердила Сабина и с благодарным взглядом повернулась к
доктору Греслеру. -- Вы сразу же ему понравились -- это ясно.
     Доктор скромным жестом прервал комплимент, пообещал, в ответ на просьбу
брата и сестры, повторить свой визит в ближайшие дни и сел в экипаж. Молодые
люди еще  некоторое  время постояли у  дороги,  глядя ему вслед. Доктор ехал
домой  под  холодным   звездным  небом.  Доверие  Сабины  преисполняло   его
удовлетворением, тем  более  приятным, что  --  как он  догадывался  --  это
доверие  было  вызвано  не  только  его  профессиональными способностями. Он
отлично  сознавал, что за  последние  годы  стал как-то  особенно  утомлен и
равнодушен,  что  в общении с пациентами  ему нередко  не хватает подлинного
человеческого сочувствия к ним, и сегодня, после  долгого перерыва,  с новой
гордостью подумал о профессии, которую с таким энтузиазмом избрал для себя в
юношеские годы, но которую далеко не всегда ценил.
        IV
     Когда на следующий день доктор Греслер открыл дверь своей приемной, он,
к  своему удивлению, увидел среди  пациентов  господина Шлегейма.  Он пришел
первым и был немедленно принят. Певец прежде всего  поставил условие,  чтобы
семья не знала о его визите, и, после того как доктор обещал ему это,  сразу
же согласился рассказать о своих недугах и дать  себя осмотреть.  Греслер не
обнаружил никаких серьезных телесных заболеваний, однако налицо было сильное
душевное расстройство,  не удивительное, впрочем, у человека, вынужденного в
расцвете лет  отказаться  от внешне  блестящего призвания, достойной  замены
которому он не смог найти  ни  в  домашнем быту и  любви  к  близким,  ни  в
собственном  внутреннем  мире. Возможность хоть  разок перед кем-то излиться
явно оказывала на него благотворное  действие.  Поэтому когда  доктор сказал
ему,  что вообще не  хотел бы рассматривать его как пациента, и  в  шутливом
тоне  попросил  разрешения  заходить  во  время  прогулок  в  лесничество  и
беседовать с ним там, он с удовольствием согласился.
     Когда в следующее  воскресенье утром  доктор решил воспользоваться этим
разрешением, он  застал певца одного, и тот сразу  же  сказал  ему, что счел
разумным  сообщить "семье" -- он  всегда называл своих домашних  именно этим
собирательным именем  -- о состоявшемся осмотре и благоприятном исходе  его,
чтобы не видеть больше озабоченных лиц, которые ему опротивели, и не слышать
докучных уговоров, которые приводили его в отчаяние. Когда же доктор начал в
ответ  восхвалять   эти,  разумеется,   преувеличенные,  но  тем   не  менее
трогательные заботы  детей, отец легко согласился с ним и  заметил, что ни в
чем  другом он обвинить  их не  может  и  что вообще-то они добрые и славные
люди.
     -- Поэтому, -- добавил он, -- они оба и получат  от жизни немного, быть
может, даже и не узнают ее как следует.
     И  глаза  его осветились  слабым воспоминанием  о  давних  и  низменных
похождениях.
     Собеседникам удалось лишь  недолго  посидеть на скамейке перед  входом:
вскоре явились  остальные члены  семьи  Шлегейм, разодетые  по-воскресному и
потому выглядевшие более по-мещански, чем обычно.
     Сабина, которая, казалось, сознавала  это,  немедленно сняла  цветастую
шляпу  и  тут  же,  словно  успокоившись,  провела  рукой  по  своим  гладко
зачесанным волосам.  Доктор задержался в  лесничестве далеко за полдень.  За
столом говорили  сперва  о самых безразличных вещах, но  затем  речь зашла о
том, что владелец одного из окрестных  санаториев продает  свое заведение, и
фрау Шлегейм мимоходом спросила гостя, не привлекает ли его такое место, где
ему, быть может, представится  возможность систематически  практиковать свой
знаменитый метод  лечения голодом.  Греслер, улыбнувшись  в  ответ на шутку,
заметил, что он до сих пор никогда не мог решиться осесть в подобном месте.
     -- Я не в силах отказаться от сознания своей свободы, --  сказал он, --
и хотя я практикую здесь добрых лет шесть и, по всей вероятности, на будущий
год  снова приеду сюда, малейшее принуждение отбило  бы у меня любовь к этим
краям, да и к моей профессии вообще.
     Сабина едва  заметно наклонила  голову,  словно подтверждая, что вполне
разделяет  его  мнение. В  остальном же она оказалась отлично  осведомлена о
состоянии дел в этом санатории; по  ее словам, она сумела бы извлечь из него
гораздо  больше дохода, чем это удавалось в последние годы нынешнему старому
и  обленившемуся  директору. К  тому же она считала, что  работа в санатории
должна быть желанной для каждого врача хотя бы уже потому,  что только здесь
он  имеет  возможность  подолгу общаться  со своими  пациентами  и применять
различные методы лечения под своим контролем, и, следовательно, успешно.
     -- Во  многом  вы  правы, --  заметил доктор Греслер сдержанным  тоном,
который, как ему казалось, был очень уместен в устах специалиста среди людей
такого круга, как Шлегеймы.
     Это не ускользнуло от внимания Сабины,  и, слегка покраснев, она быстро
пояснила:
     -- Дело в том, что когда-то в Берлине я работала сестрой милосердия.
     -- Вот как! -- воскликнул доктор, не зная, впрочем, как ему принять это
известие. Поэтому он добавил только: -- Чудесная, благородная профессия!  Но
очень  трудная  и  безрадостная.  Теперь  я  понимаю,  почему  вы  поспешили
вернуться домой, в этот великолепный лес!
     Сабина  промолчала,  прочие тоже не сказали ни  слова, и доктор Греслер
понял, что он, видимо, затронул  какое-то больное место, невольно коснувшись
тайны скромного существования Сабины.
     После обеда Карл потребовал, как нечто само собой разумеющееся, сыграть
партию в домино. Доктора  тоже пригласили принять в ней участие. Все вышли в
сад, и  вскоре  там раздался безобидный стук костяшек, в то  время  как мать
Сабины, едва успев расположиться в удобном кресле под большой тенистой елью,
уже  задремала над  своим рукодельем.  Доктор  Греслер  почему-то  припомнил
скучные послеобеденные часы, которые он когда-то проводил  по воскресеньям в
обществе  своей  вечно  меланхоличной  сестры.  Теперь  избавление  от  этой
тяжелой,  мучительной  поры его жизни  казалось ему просто  чудом.  И  когда
Сабина,   заметив  его  рассеянность,   едва  заметно   улыбалась  ему   или
дотрагивалась до него рукой, чтобы напомнить ему об игре, он чувствовал, что
эта интимность будит в нем неясные, но сладостные надежды.
     Когда  игра закончилась, Сабина накрыла  стол цветной скатертью. Доктор
не  заказал  экипажа,  и  так как  до вечера  ему еще  предстояло  навестить
нескольких больных, которые не могли  обойтись без него  даже в воскресенье,
он едва  успел  выпить чашку  кофе.  Он унес  с собой улыбку Сабины и нежное
пожатие  ее  руки --  воспоминание  об этом наполняло  его  таким  ощущением
счастья, что он  даже не заметил тягот долгого  и  скучного пути по жаркой и
пыльной дороге.
     Однако он решил, что следующий визит в домик лесничего он может нанести
не  раньше, чем через несколько  дней. Ожидание показалось ему легче, чем он
думал  вначале: врачебная  практика  вновь  глубоко  заинтересовала его.  Он
принялся не только добросовестно вести истории болезней своих пациентов, но,
кроме  того,  по возможности пополнять  весьма существенные  пробелы в своих
теоретических познаниях  и  читать книги  и журналы по  медицине.  Прекрасно
понимая,  что все это объясняется влиянием на него  Сабины, он  тем не менее
отгонял от себя всякую серьезную мысль о возможности обладать девушкой. Даже
когда он, наедине с самим собой, осторожно  взвешивал свои  шансы и старался
представить  себе свою  будущую  жизнь с Сабиной, ему неизменно  вспоминался
малосимпатичный директор отеля в Ландзароте; он уже видел нагловатую улыбку,
с которой тот встретит у входа  в отель пожилого врача и его молодую жену. И
странно  -- Греслеру  никак не  удавалось  отделаться  от этой мысли, словно
Ландзароте было  единственным  местом,  где  он  мог  практиковать зимою,  а
директор -- единственным человеком,  представляющим опасность для его нового
семейного счастья.
     Однажды  утром в конце  недели Греслер встретил Сабину на улице  -- она
приехала в город за покупками. Она спросила, почему его так давно не видно.
     --  У нас ведь почти никого не бывает. Да  и  не  со  всеми есть  о чем
поговорить. В следующий раз вы должны побольше рассказать нам о своей жизни.
Мне так хотелось бы послушать!
     И ее глаза слегка заблестели.
     -- Если вы думаете,  фрейлейн  Сабина, что жизнь в других городах может
дать вам много нового, то почему вы сидите здесь, в этой глуши?
     -- А  может быть,  я  и не  собираюсь здесь оставаться, -- ответила она
просто. -- Ведь я уже однажды уезжала отсюда. Впрочем, ничего лучшего я пока
для себя не желаю.
     При этих словах взгляд ее потух и глаза потускнели.
        v
     К следующему  своему визиту в дом лесничего доктор Греслер подготовился
более основательно. Из  всех  своих  воспоминаний  он отобрал те, о  которых
стоило  порассказать, -- и  вначале был весьма  огорчен, обнаружив, что  его
столь  разнообразная,  как  он  думал,  жизнь   при  ближайшем  рассмотрении
оказывается  такой  малосодержательной   и   неинтересной.  Правда,  и   ему
приходилось переживать  нечто похожее на приключения. Так, однажды  на одном
острове  в южных  морях  на них  напали туземцы,  причем  в стычке  был убит
помощник  капитана. Мог он порассказать и о  самоубийстве двух влюбленных на
пароходе в открытом  море, о циклоне в Индийском  океане, о  высадке в одном
японском городе, который только что был  дочиста разрушен землетрясением,  о
ночи, проведенной в  курильне опиума, -- правда, конец этой истории придется
изменить, щадя скромность слушателей...  Обо  всем этом у него  найдется что
сказать.
     Кроме того, Греслеру более  или менее отчетливо  припомнились некоторые
его  пациенты на  различных курортах --  оригиналы, авантюристы,  даже  один
русский  великий  князь  --  его убили  в  том  же году,  как он  заранее  и
предчувствовал.
     И  когда теплым летним вечером, сидя у Шлегеймов и небрежно  облокотясь
на перила веранды,  он в ответ  на случайный вопрос Карла начал наконец свои
рассказы,  Греслер  заметил,   что  в  ту  же  минуту  его  давно  поблекшие
воспоминания  внезапно ожили, сделались яснее и  ярче, что давно уже забытые
переживания стали одно за другим всплывать откуда-то из глубин души.
     Наряду с этим он открыл в себе еще одну способность, которая  раньше за
ним не водилась: когда память вдруг почему-либо ему изменяла, он приходил ей
на помощь, давая волю фантазии. И это нисколько  не  мешало ему: ведь только
так он мог испытывать приятное чувство, давно уже забытое  им, -- привлекать
к  себе  внимание  людей, симпатизировавших  ему, только так он  мог вносить
соблазнительный  отзвук  своей  почти прожитой жизни в мирную тишину лесного
домика.
     Однажды он остался на веранде наедине  со старым певцом: мать  и Сабина
принимали гостей в саду,  что случалось очень редко. Шлегейм рассказывал ему
о своей службе в крупных городских  и небольших придворных  театрах; говорил
он оживленнее, чем обычно, но таким тоном, словно его  прошлая жизнь в самом
деле была настолько яркой и полной, что у него были все основания сожалеть о
ней.  Правда, после  преждевременной  потери  голоса  он  мог при содействии
своего тестя, крупного виноторговца из Рейнланда, легко и быстро устроиться,
но  он предпочел скрыться  на  лоне  природы, в глуши  и одиночестве, где, в
отличие от города, ничто не  напоминало бы ему об  утраченных надеждах и где
он  получил возможность спокойно наслаждаться тем, что  ему  оставалось,  --
радостями семейной жизни  и  своими замечательными детьми; но говорил он обо
всем этом не без иронии, а детей хвалил чуть ли не с огорченным видом.
     -- Да,  если бы Сабина, --  загадочно добавил он, -- унаследовала бы не
только  мои способности,  но и  мой  темперамент,  у нее  было бы  блестящее
будущее.
     И он рассказал,  что в Берлине,  живя у родителей  матери, она,  по его
мнению, попала в слишком  мещанскую среду. Одно  время  она  брала там уроки
пения и драматического  искусства, но  потом  бросила  из-за  непреодолимого
отвращения к чересчур развязным манерам своих подруг.
     --   У  фрейлейн  Сабины  очень  чистая  душа!  --  отозвался  Греслер,
сочувственно кивнув.
     -- Да, да, конечно! Но что это, дорогой доктор, в сравнении с  огромным
счастьем познать жизнь во всех ее проявлениях -- и возвышенных и низменных!
     --  Разве такой удел не лучше, чем просто сохранить в  чистоте душу? --
Он  посмотрел по сторонам  и  затем  раздраженно продолжил: -- И вот в  один
прекрасный день  она отказалась от всех своих -- более того, от всех моих --
планов  насчет искусства  и славы  и -- несомненно,  из духа противоречия --
поступила на курсы  сестер  милосердия;  она открыла  вдруг  в  себе  особое
призвание к этой профессии.
     Доктор покачал головой.
     --  Но,  кажется,  и  эта профессия  не принесла  вашей  дочери полного
удовлетворения; если я в прошлый раз правильно  ее понял,  она скоро бросила
эту работу?
     --  Это было вызвано особыми обстоятельствами, -- возразил Шлегейм.  --
Будучи  сестрой  милосердия,  она познакомилась  с одним  молодым  врачом  и
обручилась с ним. Это был очень  способный молодой врач; по слухам,  на него
возлагали большие надежды. Я сам так и не успел познакомиться с ним лично. К
сожалению, молодой человек умер, -- договорил он тихо и поспешно, потому что
мимо прошел Карл.
     -- Умер, -- повторил как бы про себя и без особого сожаления Греслер.
     Карл сказал, что под елями уже приготовлен кофе. Они отправились в сад,
и доктор  был представлен гостям -- вдове и двум ее  дочкам. Обе были моложе
Сабины.  Доктор знал их  в  лицо, они его  тоже,  поэтому  за кофе и пирогом
вскоре завязалась веселая, непринужденная беседа.  Каждый день, без четверти
три, сидя у окна с  неизменным шитьем в руках,  обе барышни,  по  их словам,
наблюдают, как господин доктор выходит из ресторана и непременно вынимает из
кармана часы, подносит их к уху, качает головою и быстро отправляется домой.
Что за важные дела у господина доктора дома, спросила младшая, весело блестя
глазами. Как!  Он принимает  больных  дома? Ну,  это просто шутка! Настоящие
больные на этот так называемый курорт не ездят. А вот тот интересный молодой
человек, которого всегда возят  в кресле  пить воды,  говорят, просто  нанят
дирекцией курорта: он ведь, собственно, актер из Берлина и  во время отпуска
всегда играет здесь роль больного; за это его  кормят и дают ему комнату. То
же  самое и с  элегантной дамой, у которой  семнадцать шляпок: она вовсе  не
американка и, конечно уж, не  австралийка,  как значится в  списке приезжих;
она такая же  европейка,  как  и они все; еще  вчера  вечером на скамейке  в
курортном парке она встречалась с офицером в штатском,  -- он приезжал к ней
в гости  из Эйзенаха, -- и  говорила с ним  вовсе не по-английски, на  самом
настоящем  венском  диалекте.  Доктор  не стал  спорить  насчет  американки,
которая   к  тому  же  лечилась  не  у  него,   но  зато   привел  в  пример
супругов-французов,  которые уже  объездили  весь  свет  и которым  нигде не
нравилось так, как здесь. Тогда вмешалась в разговор старшая сестра и начала
всерьез  расхваливать  прекрасные  окрестные  леса и  холмы и милый  уют  их
городка,  который  приобретает особое  очарование,  когда  разъезжаются  все
курортники. И фрау Шлегейм, обратившись к доктору, подтвердила:
     -- Вам бы действительно надо было здесь  провести зиму, только тогда вы
бы по-настоящему узнали, как здесь может быть прекрасно.
     Доктор Греслер ничего не ответил. Однако все заметили, что в его глазах
отразились дали, которые, возможно, другим были еще неизвестны, да едва ли и
открылись бы когда-нибудь.
     Когда  позже  все   собрались  пойти  погулять,  хозяин   сказал,   что
предпочитает остаться дома и почитать историю Французской революции, которой
он особенно живо интересовался. Сначала они шли все вместе, но затем, словно
умышленно, пропустили вперед Греслера  и Сабину, и  сегодня он  почувствовал
себя с  ней увереннее,  спокойнее  и проще, чем  раньше. Он  вполне допускал
мысль о том, что Сабина была в более близких отношениях, чем предполагали ее
родители,  с тем молодым  врачом, который  был ее женихом  и  умер. В  таком
случае, значит, она могла считаться молодой вдовой, что несколько сглаживало
разницу в возрасте.
     Приятный день решили закончить совместным  ужином  на  большой  террасе
курзала под звуки курортного оркестра, сюда же  пришел и господин Шлегейм, в
таком элегантном, почти  фатовском костюме, что доктор подумал, не явился ли
он  откуда-нибудь из глубин  Французской революции. Подруги  Сабины, хотя  и
шутливо, но все же весьма откровенно проявили свое удивление, в то время как
сама  Сабина,   если  только  доктор  правильно   понял  ее  взгляд,   была,
по-видимому,  не   совсем  довольна  подобным  нарядом  отца.   В  остальном
настроение  у  всех  было  прекрасное,  и младшая  дочка  вдовы  весь  вечер
изощрялась  в  насмешливо-злых остротах по  поводу остальной  публики.  Так,
вскоре, она  обнаружила  даму  с семнадцатью  шляпками,  которая  сидела  за
соседним столиком в  обществе трех молодых людей и одного пожилого господина
и совсем не по-австралийски покачивала головой в такт венскому вальсу. Вдруг
доктор Греслер почувствовал, как чья-то нога незаметно коснулась его ноги, и
почти испугался. Сабина? Нет,  конечно, не  она. Он и сам не хотел бы этого.
Скорее  всего, это  была та веселая  маленькая  барышня, что сидела напротив
него с подчеркнуто невинной физиономией. Но робкое  прикосновение больше  не
повторилось, -- значит, оно могло быть просто случайным. По характеру своему
доктор Греслер был  склонен  именно  к такому предположению,  тем  более что
случившееся не доставило ему  никакого удовлетворения; излишняя скромность и
даже своего  рода уничижение всю  жизнь были  самыми  слабыми  сторонами его
натуры,  иначе он  был  бы  сейчас не врачом  на  этом смехотворно маленьком
курорте,  а тайным  советником медицинской службы  в  Висбадене или  Эмсе. И
несмотря на  то что  Сабина  в этот вечер часто обращала на  него откровенно
дружеский  взгляд, а один раз, улыбаясь, даже чокнулась с  ним, он и сегодня
чувствовал,  что  с  каждой новой  каплей  вина  его все  больше  охватывает
меланхолия. Перемена в его настроении мало-помалу передалась всему обществу.
Пожилые дамы  вдруг  почувствовали  усталость,  у молодых перестал  клеиться
разговор.  Певец, мрачно поглядывая  по  сторонам,  молча  раскурил  крепкую
сигару, и когда наконец все распрощались, Греслер острее, чем обычно, ощутил
свое одиночество.
        VI
     Школьные  каникулы  подошли к концу,  и мать  отвезла Карла  в  Берлин,
откуда,  как  и следовало ожидать, вернулась через несколько  дней с ужасным
расстройством желудка.  Доктор Греслер, теперь уже  опять в  качестве врача,
стал появляться в лесничестве почти каждый вечер;  не изменилось это и после
окончательного выздоровления фрау Шлегейм. Теперь уже он беседовал с Сабиной
целыми часами, оставаясь с нею наедине в доме или в саду: родители ее охотно
устранялись,  чтобы  не  мешать их сближению, на  которое,  видимо,  взирали
благосклонно. Греслер рассказывал  о своей  юности, о своем родном старинном
городе,   обнесенном   крепостным  валом   с  многочисленными   башнями,   о
родительском доме и своей прежней комнате, которая годами терпеливо ожидала,
когда он -- а до недавнего времени и его сестра -- весной или осенью приедет
туда отдохнуть  на  несколько недель или дней. Сабина  слушала внимательно и
сочувственно, и доктор представлял себе, как  было бы хорошо вернуться домой
вместе с нею и как  удивился бы  его старый  друг советник юстиции Белингер,
единственный, кстати сказать, человек, служивший еще связующим звеном  между
Греслером и его родным городом.
     А  когда наступила необыкновенно ранняя осень  и  большинство  приезжих
разъехалось раньше времени, все  часы, которые  доктор Греслер проводил  вне
лесничества,  стали  казаться  ему такими пустыми  и одинокими  и  его вдруг
охватил такой страх перед  предстоявшей ему  снова одинокой, бессмысленной и
безрадостной скитальческой жизнью,  что он часто был  готов вот-вот  сделать
Сабине предложение.  Но  вместо  того, чтобы  откровенно  объясниться  с нею
самой, на что у него не хватало смелости, он, словно решив положиться в этом
вопросе на судьбу, пришел  к  мысли навести справки, действительно  ли и  за
какую сумму продается тот санаторий доктора Франка, о котором Сабина недавно
упомянула  вторично. Но ему не удалось узнать ничего определенного, и  тогда
он  разыскал  самого владельца,  которого  когда-то  знал  лично  и  который
оказался теперь  стариком  в грязно-желтом полотняном костюме.  Франк  сидел
перед санаторием на белой скамье, покуривал трубку и походил, скорее, не  на
врача, а  на какого-то чудака-крестьянина. Греслер без обиняков спросил его,
правду ли говорят, будто он хочет продать санаторий. Оказалось, что директор
Франк  случайно кому-то  сказал  об этом и,  вероятно, готов оставить все на
волю случая. Как бы то ни было, он согласен продать санатории, и чем скорее,
тем лучше  -- уж очень ему хочется прожить последние дни подальше от больных
-- и настоящих и мнимых, и отдохнуть от бесконечной лжи, к которой неизменно
вынуждало его ремесло врача.
     -- Вы можете взвалить это бремя на себя, вы еще молоды, -- сказал он, и
доктор Греслер ответил лишь печальным жестом отрицания.
     Затем он осмотрел все помещения санатория и, к своему прискорбию, нашел
их в еще  более запущенном и небрежном  состоянии, чем  опасался. К  тому же
немногочисленные  пациенты, которых он встречал  в  саду,  в  коридорах  и в
лечебнице,  отнюдь не произвели  на  него впечатления людей, довольных своим
положением  и  верящих в  будущее;  ему даже  показалось,  что во  взглядах,
которыми  они приветствовали  своего  врача,  сквозит  недоверие, а порой  и
враждебность.  Но  когда с балкончика директорской  квартиры Греслер  окинул
взором  сад, лежавшую  за  ним  веселую  долину  и пологие, слегка окутанные
туманом холмы, близ которых, как  угадывал доктор, находится  дом лесничего,
его  внезапно  охватила  такая  страстная тоска  по  Сабине, что он  впервые
уверенно назвал это чувство любовью и увидел перед собой упоительную цель: в
скором времени он должен стоять на этом же самом месте, обнимая Сабину, свою
подругу  и жену,  и  положив к  ее  ногам  все это  владение,  обновленное и
прекрасное.  Ему  потребовалось  сделать  над собой усилие, чтобы  сохранить
нерешительный  вид, прощаясь с директором Франком, который, впрочем, отнесся
к этому  в  высшей степени равнодушно.  Вечером, в  доме  лесничего, Греслер
решил  пока вовсе  не упоминать о своем  посещении санатория; однако уже  на
следующее  утро  он   повез  с  собой  туда  архитектора  Адельмана,  своего
ежедневного соседа  по табльдоту  в "Серебряном  льве";  он хотел  выслушать
мнение  специалиста. Оказалось, что переделки потребуются менее  серьезные и
дорогостоящие, чем он думал, архитектор  соглашался  даже взять на  себя все
работы  по  ремонту  санатория и  закончить их к  маю будущего  года. Доктор
Греслер снова разыграл нерешительность  и удалился  вместе  с  архитектором,
который, оставшись  с ним  наедине,  стал  изо  всех сил склонять его на эту
выгодную покупку.
     В тот же  вечер, совсем по-летнему теплый, Греслер, сидя с Сабиной и ее
родителями  на  веранде дома  лесничего,  рассказал  о  своих переговорах  с
доктором  Франком,  но  как  бы  между  прочим,  так,  словно  все произошло
совершенно  случайно:  просто  он  вместе  с  архитектором  шел  мимо  ворот
санатория и встретил  его  владельца. Господин  Шлегейм  нашел,  что условия
чрезвычайно выгодны, и посоветовал доктору Греслеру уже сейчас отказаться от
зимней практики  на юге, остаться здесь и самому,  на  месте,  проследить за
ходом работ.  Но  об этом доктор Греслер не хотел  и слышать. Разве он может
так  внезапно  оставить свою практику  в  Ландзароте? К тому  же  архитектор
Адельман такой добросовестный человек, что  если уж он займется  этим делом,
доктор  может уехать со спокойной  душой.  Тогда  Сабина со  свойственной ей
простотой  предложила следить  за  работами  во время отсутствия  Греслера и
регулярно  писать ему о том, как подвигается строительство. Вскоре родители,
словно сговорившись, ушли  домой, а  Сабина и  доктор, как они это частенько
любили  делать, начали медленно прогуливаться  под  елями аллеи, ведущей  от
дома  к шоссе. Она дала ему много  разумных советов относительно перестройки
старого здания, чем доказала, что уже и раньше интересовалась этим вопросом.
Так,  например,  она  считала  необходимым  пригласить на  должность старшей
сестры-хозяйки какую-нибудь даму -- настоящую даму, подчеркнула  она, потому
что  это придало  бы санаторию в известной мере светский характер,  которого
ему  особенно не хватало  в последние годы.  Наконец-то  -- доктор Греслер с
бьющимся сердцем почувствовал это -- произнесено было нужное слово,  которым
он  мог и должен  был воспользоваться! Он уже хотел  это сделать, как  вдруг
Сабина, словно желая помешать ему, торопливо пояснила:
     -- Лучше всего сделать это через газету. На вашем месте я даже съездила
бы,  куда нужно, лишь  бы  заполучить на эту  важную  должность  подходящего
человека. Ведь у  вас  сейчас достаточно  свободного времени. Ваши  пациенты
почти все разъехались, не так ли? А когда вы собираетесь уезжать?
     -- Дней  через пять-шесть.  Прежде всего мне  нужно, конечно, завернуть
домой,  то есть в  свой родной  город. Сестра не оставила  завещания,  а мой
старый друг Белингер пишет, что мне  необходимо  кое-что  привести в порядок
непосредственно  на месте. Но до этого я хочу еще раз съездить в санаторий и
осмотреть там все, вплоть до  мелочей. Окончательного решения я все равно не
приму, пока не переговорю со своим другом Белингером.
     Так он и продолжал  ходить вокруг да около,  осторожно,  неумело и  все
время недовольный собой;  он понимал, как  нужны в такую  минуту  ясность  и
определенность. Сабина замолчала, и Греслер счел самым разумным распрощаться
с  нею под  предлогом визита к больному; он  взял  руку Сабины, на мгновение
задержал, затем поднес к губам и поцеловал. Сабина не отняла руки,  и, когда
доктор взглянул на нее, ему показалось, что лицо у нее  более умиротворенное
и веселое, чем  раньше. Понимая, что говорить  больше ни о  чем не нужно, он
отпустил ее руку,  сел в экипаж, набросил плед на  колени и поехал. Когда он
оглянулся, Сабина все еще  стояла  на том  же месте, неподвижная, освещенная
лунным  светом, но казалось, что смотрит она  куда-то в  сторону,  в ночь, в
пустоту, а совсем не на дорогу, по которой медленно удалялась его коляска.
        VII
     На следующий день, несмотря  на  проливной дождь,  доктор Греслер вновь
отправился в санаторий и уже в третий раз попросил разрешения осмотреть его,
хотя  делал это  без особого желания, а, скорее, по обязанности. На этот раз
ему   пришлось  удовлетвориться   более   скромным  провожатым  --   молодым
ассистентом,  подчеркнутая любезность  которого была  адресована  не столько
старшему  коллеге,  сколько  вероятному  будущему директору,  и  который  не
упускал  ни одного  случая  показать, что  он знаком с наиновейшими методами
лечения, хотя применить их здесь пока не  имеет никакой возможности. В  этот
день  здание  показалось доктору Греслеру  еще более  запущенным, а сад  еще
более заросшим,  чем  накануне,  и  оказавшись,  наконец, в  пустой  конторе
наедине  с  владельцем  санатория,  который  завтракал  прямо за  письменным
столом,   заваленным  бумагами  и  счетами,  он  объявил,  что  сможет  дать
окончательный ответ только по возвращении из родного города, примерно недели
через три.
     Директор выслушал его с обычным равнодушием и заметил только, что и он,
разумеется,   не  будет   себя  считать  связанным  каким   бы  то  ни  было
обязательством.  Разговор  на  этом  закончился,  и  Греслер  с  облегчением
вздохнул,  когда снова оказался на улице  и,  раскрыв  зонтик, направился по
шоссе к городу. С зонтика  со всех  сторон  стекали крупные  дождевые капли,
холмы  были окутаны  туманом. Похолодало  так сильно,  что у доктора  начали
мерзнуть пальцы, и он натянул перчатки,  с трудом удерживая над собой зонтик
и  недовольно  покачивая  головой.  Еще  неизвестно,  сумеет  ли  он  вообще
привыкнуть  проводить  позднюю  осень  и  зиму  не  на  юге,  а  в этой  так
несправедливо называемой умеренной  полосе, и ему втайне захотелось  сегодня
же  вечером  объявить  Сабине,  что  санаторий  у  него  прямо  из-под  носа
перекупили и что он, честно говоря, не очень-то завидует покупателю.
     Дома  он нашел  письмо, адрес на конверте  был  написан  рукою  Сабины.
Греслер почувствовал,  как у него  внезапно замерло сердце. О чем она  могла
писать ему? Только об одном.  Она  просит его  не приходить  больше. Он  все
испортил  вчера,  когда  поцеловал ей руку,  --  он  это сразу  понял. Такие
поступки ему не к лицу. Он, наверно, был ужасно  смешон в ту минуту. Греслер
не помнил даже, как разорвал конверт и стал читать.
     "Дорогой друг! Я смею вас называть так, не правда ли? Завтра вечером вы
придете снова, и вы должны получить это письмо  раньше. Ведь  если я  вам не
напишу -- кто знает, не уйдете ли вы и  в  этот вечер так же, как уходили от
меня все эти дни и вечера, и  не уедете ли в конце концов совсем, так ничего
и  не  сказав, а  может быть, еще и убеждая себя, что поступаете  разумно  и
справедливо. Поэтому мне не  остается ничего, как самой сказать или, вернее,
написать вам, ибо сказать я не в силах, о том, что у меня на  сердце.  Итак,
дорогой господин Греслер, мой дорогой друг доктор Греслер, я пишу вам, и вы,
прочитав это,  будете,  наверное,  очень довольны и  не сочтете мой поступок
неженственным  --  я ведь чувствую, что  имею  право написать вам. Я совсем,
совсем не возражала  бы  против того,  чтобы стать вашей  женой, если бы  вы
попросили меня об атом. Вот я все и сказала. Да, я хочу быть вашей  женой. Я
питаю к  вам такое глубокое, искреннее чувство дружбы, какого не питала ни к
одному человеку, которого когда-либо знала. Правда, это не  любовь. Еще нет.
Но  это, безусловно,  нечто очень  близкое  к любви, такое, что вскоре может
стать любовью. В последние дни, стоило вам заговорить об отъезде, как у меня
становилось  мучительно  тяжело  на  сердце.  И  когда  сегодня  вечером  вы
поцеловали мне руку, мне  было  так приятно.  Когда же  потом  вы скрылись в
темноте, мне вдруг показалось, что все  кончено, и стало так страшно, что вы
никогда больше не придете к нам. Сейчас это, конечно, прошло. Ведь эти мысли
явились  лишь из-за того, что была  уже  ночь, не так ли? Я знаю, вы придете
снова. И  завтра  же вечером. И  я  знаю,  что  вы относитесь ко  мне так же
хорошо, как и я к вам. Об  этом  даже не надо говорить словами. Но порою мне
кажется, что  вы слишком мало  верите в себя. Разве это не так? Я думала и о
том, отчего это происходит. Мне кажется,  оттого, что  вы  нигде  не пустили
корней, что у вас, в сущности, никогда не было времени подумать о том, что и
вас кто-нибудь может искренне  полюбить. Наверно, от этого. А может быть, вы
нерешительны и по другой причине. Мне, естественно, очень тяжело  писать вам
об этом. Но раз уж я начала, то не хочу останавливаться на полуслове.  Итак,
мой  дорогой друг, вы знаете, что  однажды  я уже была помолвлена. Это  было
четыре года  тому  назад. Он  был врач, как  и  вы. Мой  отец вам,  наверно,
рассказывал об  этом. Я очень любила его, и утрата его была для меня большим
ударом.  Он  ведь  был  так  молод! Всего  двадцать восемь  лет.  Тогда  мне
казалось, что жизнь для меня  уже  кончилась, -- в тяжелые минуты всегда так
думаешь. Впрочем -- должна вам признаться и в этом, -- он не был моей первой
любовью.  Раньше, до него, я увлекалась одним певцом. Это  было как раз в то
время, когда мой  отец, желая  мне,  конечно, только добра, пытался навязать
мне карьеру, к которой у меня нет никакого призвания. Так вот, это увлечение
было самым сильным, какое я  только переживала  в жизни. Нет, переживала  --
это не совсем  точное слово. Но все же... перечувствовала. Кончилось все это
очень глупо.  Он решил,  что имеет дело с одной из тех женщин, каких  привык
встречать в своем кругу, и стал себя вести соответствующим образом, -- и тут
все было кончено. Но странно! Я и сейчас  вспоминаю об этом человеке гораздо
чаще, чем о  своем  женихе, который  был мне так дорог.  Мы  были помолвлены
целых полгода. Так. И  вот еще одно, о чем мне тяжело писать вам.  Знаете ли
вы,  что мне  кажется, дорогой  доктор  Греслер? Что вы  предполагаете нечто
такое, чего не  было, и это вынуждало вас быть таким  нерешительным. Правда,
это только доказывает, как хорошо  вы ко мне относитесь. Но в то же время --
простите за откровенность --  в этом есть какой-то педантизм  или тщеславие.
Конечно, я  хорошо  знаю,  что такой  преувеличенный  педантизм и  тщеславие
свойственны мужчинам.  Но  я  хочу сказать вам, что эти  чувства  не  должны
больше угнетать вас. Нужно ли выразиться яснее? Извольте, дорогой друг:  мне
не в чем больше признаваться вам. Как я сейчас вспоминаю, у нас  вообще были
странные отношения. По-моему, он  за полгода  поцеловал меня раз  десять, не
больше.
     Нет, чего только не напишешь доброму другу в  такую ночь, особенно если
думаешь, что письмо можно  в  конце концов вообще не посылать!  Но  нет, это
неправда,  мое письмо не  имело бы никакого смысла,  если бы  я  не написала
всего, что мучит меня.
     И все-таки этот человек был мне очень дорог. Может быть, именно потому,
что  он был  такой  серьезный, такой мрачный.  Он  принадлежал к  числу  тех
врачей, каких очень немного, -- тех врачей, что сами испытывают всю ту боль,
свидетелями  которой  им приходится быть.  Жизнь  представлялась  ему ужасно
тяжелой,  где  же  ему  было взять  мужества стать счастливым? Правда,  я со
временем научила бы его  этому. В этом я уверена. Но  судьба судила иначе. Я
покажу вам его портрет, я,  разумеется,  храню  его. Портрета того, другого,
певца, у  меня уже  нет.  Да он мне его и не дарил  --  я просто купила этот
портрет в художественном  магазине еще до знакомства с  ним. Что же  мне еще
рассказать вам?
     Сейчас  далеко  за полночь. А я  все сижу за столом,  и мне  совсем  не
хочется  заканчивать письмо.  К  тому же внизу  взад  и  вперед  без  устали
расхаживает  отец.  У него  опять  бессонница.  В  последнее время  мы о нем
немного  забыли.  Да,  и  я  и  вы,  дорогой доктор. Но  теперь  все  должно
перемениться. Да, хочу  еще кое-что добавить -- только сейчас вспомнила.  Не
поймите меня превратно, но отец сказал, что если  у  вас не хватает наличных
денег  для покупки санатория,  он  охотно  предоставит в  ваше  распоряжение
нужную сумму. Вообще мне кажется, что он с радостью принял бы участие в этом
деле. А поскольку мы живем почти рядом с санаторием, вы -- если вы, конечно,
правильно истолкуете  содержание моего письма (я ведь стараюсь облегчить вам
эту задачу, не так  ли?) -- сумеете,  может быть, обойтись без объявлений  в
газетах  и разъездов, потому что на должность старшей  сестры-хозяйки я могу
со спокойной совестью рекомендовать самое  себя. И разве было бы не чудесно,
милый доктор, если бы мы с вами начали работать в санатории вместе, как двое
товарищей --  я  чуть  не  сказала,  коллег?  Признаюсь вам,  санаторий этот
нравится мне уже давно. Гораздо  дольше, чем его будущий директор. И место и
парк поистине великолепны.  Какая  жалость, что  доктор Франк  так  все  это
запустил!  Кроме того, ошибкой было и  то, что туда в последнее время  стали
принимать любых  больных, даже  тех, кому там  совсем  не  место.  По-моему,
санаторий  должен опять  специализироваться  исключительно на нервнобольных,
помешанных, конечно, я не имею в виду. Но о чем же я это? На  это  у нас, во
всяком случае,  хватит  времени  и  завтра, даже  если  в  остальном  мы  не
договоримся.  Свою поездку вы могли бы  сейчас использовать для  того, чтобы
разрекламировать санаторий  в Берлине  и других больших городах.  Впрочем, я
тоже в бытность мою сестрой милосердия была знакома с некоторыми берлинскими
профессорами; возможно, они меня еще помнят. Но я  вижу, вы  улыбаетесь. И я
не обижаюсь.  Я ведь понимаю, что такое письмо  --  вещь не  совсем обычная.
Злые люди, пожалуй, подумали бы, что я вешаюсь вам на шею или еще что-нибудь
в этом роде. Но ведь вы человек не злой и воспримете это письмо так, как оно
написано. Я люблю  вас, друг мой, -- правда, не так, как пишут в романах, но
тем  не менее всем сердцем! И люблю  отчасти потому, что мне больно  видеть,
как одиноки вы на свете. Весьма возможно, что я никогда не написала бы этого
письма, будь жива ваша добрая сестра. Она была добрая, я знаю. И еще я люблю
вас, может быть, потому, что ценю вас как врача. Да, очень ценю, хотя иногда
вы и бываете слишком  холодны. Но ведь это всего лишь ваша манера держаться,
а в глубине души вы, несомненно, очень добры и участливы. И главное -- к вам
немедленно проникаешься  доверием, что и  случилось с моими родителями,  а с
этого, дорогой доктор  Греслер,  все  вообще  и началось.  Когда вы  придете
завтра,  --  я  не  хочу  ничего усложнять, --  вам  достаточно будет только
улыбнуться или снова поцеловать  мне руку, как сегодня вечером при прощании,
и я все пойму.  А если все окажется не так, как я  сейчас думаю, скажите мне
прямо. Вы можете сделать это совершенно спокойно. Я подам вам руку и подумаю
о том, что я чудесно провела лето и что не следует быть слишком нескромной и
надеяться  стать  госпожой докторшей или  даже госпожой директоршей -- роль,
которая мне действительно не особенно подходит.  И запомните -- через год вы
можете приехать сюда  с другой женой -- с какой-нибудь красивой чужестранкой
из  Ландзароте,  американкой  или  австралийкой,  но  только  обязательно  с
настоящей  женой, и я  все  равно,  как ни в чем не бывало, буду  следить за
работами  в санатории, если вы решите купить его. Ведь эти две вещи не имеют
друг к другу ровно никакого отношения.
     Однако довольно.  Мне  очень любопытно,  успею  ли я отправить  вам это
письмецо завтра утром. И что вы подумаете? Итак, прощайте! Нет, до свидания!
Я очень хорошо к вам отношусь и никогда не изменю своего отношения.
     Ваш друг <i>Сабина".</i>

     Доктор Греслер долго сидел над письмом. Он прочел  его во второй, потом
в третий раз и так и  не понял, радует оно его или огорчает. Ясно было одно:
Сабина готова стать его женой. Она  даже, по ее собственному выражению, сама
вешается ему на шею. И в то  же время пишет, что чувство к нему -- совсем не
любовь... К тому же она смотрит на все  слишком трезвым, можно  даже сказать
--  критическим  взглядом.  Она правильно замечает, что  он педант,  что  он
тщеславен, холоден, нерешителен, -- всех  этих слабостей он не мог  отрицать
за собой,  но  они не так  бы  бросились в глаза  фрейлейн Сабине и она,  уж
подавно,  не стала бы  их подчеркивать, будь он лет  на десять -- пятнадцать
моложе.  И он  спросил себя: если она подметила все эти  его недостатки  еще
издалека и даже в  своем  письме не  забыла напомнить ему  о них, то что  же
будет дальше, в  повседневной близости,  когда ей, без сомнения, откроются и
многие другие изъяны его характера?  Значит, ему придется  все время держать
себя в руках, вечно  быть начеку, некоторым образом притворяться, что  в его
возрасте не  очень-то  легко, а  иногда  и  просто  тяжело,  как  тяжело  из
несколько  брюзгливого,  педантичного  стареющего  холостяка  превратиться в
любезного, галантного молодого супруга. Вначале, конечно, это  еще  удастся:
она  ведь испытывает к нему глубокую симпатию, которую нельзя назвать иначе,
как своего рода материнской нежностью. Но сколько продлится это чувство?  Не
долго.  Во  всяком случае,  только  до  тех  пор,  пока  снова  не  появится
какой-нибудь  демонический  певец,  или  мрачный  молодой  доктор,  или  еще
какой-нибудь  соблазнительный  мужчина,  которому тем легче  будет  добиться
успеха у  красивой  молодой  женщины, что она  станет в супружестве зрелее и
опытнее.
     На стенных часах  пробило  половину второго; обычный час, когда Греслер
ходил обедать, уже  миновал, и доктор  почувствовал легкую  досаду. Затем, с
мрачным  упрямством  подумав  о  том,  какой  он  все-таки  педант,  Греслер
отправился  в ресторан. В углу, на своем обычном месте, уже сидели за кофе и
сигарами  архитектор  и  один  из  членов  городской  управы.  Муниципальный
советник с понимающим видом кивнул доктору и встретил его словами:
     -- Я слышал, вас можно поздравить?
     -- С чем? -- почти испуганно спросил Греслер.
     -- Вы как будто купили санаторий Франка?
     Греслер облегченно вздохнул.
     -- Купил? -- повторил он. -- Нет, об этом еще не было  речи. Так далеко
дело не  зашло. Заведение в ужасном состоянии. Его нужно перестраивать почти
заново.  А наш  друг... --  он просмотрел  меню и  беглым  кивком  указал на
архитектора, -- заломил такую цену!..
     Архитектор с  горячностью возразил, что вовсе  не собирается наживаться
на  этом  деле.  Что же касается  всевозможных  неполадок,  то  их  нетрудно
устранить,  и  если  сейчас  поспешить  с  подрядами,  то  самое  позднее  к
пятнадцатому мая санаторий будет как новенький.
     Доктор  Греслер  пожал  плечами и не преминул напомнить, что  еще вчера
архитектор самым крайним сроком  считал первое  мая. Впрочем, ему  известно,
что это  обычная  история при  строительстве  --  никогда  ничего  в срок не
готово,  в смету  не  укладываются.  А у него  слишком  мало энергии,  чтобы
отважиться  на такую затею. Да и  владелец  санатория  назначил  несусветную
цену.
     -- Кто знает, -- добавил он, хотя и шутливым тоном,  -- уж не заодно ли
вы с ним, дорогой господин Адельман!
     Архитектор   вспылил,  муниципальный   советник   попытался   загладить
неловкость, доктор Греслер извинился, но добрая  беседа больше не  клеилась,
архитектор и советник вскоре холодно откланялись, и доктор остался за столом
один и в прескверном настроении. Он даже не притронулся к последнему блюду и
поспешил  домой,  где  его ждал  пациент,  хотевший перед  отъездом получить
необходимые медицинские назначения на зиму. Доктор  осмотрел  его рассеянно,
нетерпеливо  и  взял  гонорар за  прием не без угрызений  совести, испытывая
тупую злость  не только на себя  самого,  но и  на Сабину, которая  в  своем
письме  не упустила случая упрекнуть его  за равнодушие к больным. Затем  он
вышел на балкон, раскурил потухшую сигару  и посмотрел вниз на убогий садик,
где,  несмотря на  плохую погоду, в  этот час, как обычно, сидела  на  белой
скамеечке  его  хозяйка  и  занималась  рукоделием,  поставив рядом с  собой
швейную корзиночку.  Еще три-четыре года назад эта  пожилая женщина имела на
него  несомненные виды; во всяком  случае, так не  раз утверждала Фридерика,
которой всегда казалось,  что за ее  братом гоняются все  девицы и вдовушки,
мечтающие выйти  замуж. Бог знает,  не близка  ли она  была к истине. Он был
прирожденным  холостяком  и  всю  жизнь  оставался  оригиналом,  эгоистом  и
филистером. Сабина,  как явствует из ее  письма, хорошо это поняла, хотя  по
многим причинам, среди которых так называемая любовь играла наименьшую роль,
она, по ее же словам, сама вешалась ему на шею. О, если бы она действительно
так  сделала, все  было  бы совсем иначе. Но то,  что он сейчас мял рукой  в
кармане, было всем, чем угодно, только не любовным письмом.
     Подъехал экипаж, который каждый вечер доставлял его в дом  лесничего. У
доктора Греслера забилось сердце. В эту минуту он не мог скрыть от себя, что
хочет лишь  одного --  поспешить  к  Сабине,  с  нежностью и  благодарностью
схватить ее милые руки, которые она так искренне и просто протягивает ему, и
просить это милое создание стать его  женой, даже если налицо опасность, что
его счастье продлится лишь несколько лет  или даже  месяцев. Но, вместо того
чтобы броситься вниз по лестнице,  он, словно окаменев, продолжал стоять  на
одном месте. У него было такое ощущение,  будто он сначала должен еще что-то
выяснить, но что именно -- он  никак  не мог вспомнить. И вдруг его осенило:
он  должен  еще раз  перечитать письмо  Сабины.  Он вынул его из  нагрудного
кармана и  отправился в свой тихий  кабинет, чтобы еще раз,  вдали от людей,
продумать  слова  Сабины. И он начал читать.  Он читал медленно, напряженно,
внимательно  и  чувствовал,  как  все больше и больше стынет его сердце. Все
искреннее  и  нежное казалось  ему  теперь холодным, почти издевательским, и
когда он  дошел  до  места, где Сабина мельком упоминает о  его  скрытности,
тщеславии, педантизме, ему почудилось, что она умышленно повторяет то, в чем
уже  упрекала  его  сегодня  утром  --  и  к  тому  же  упрекала  совершенно
несправедливо. Как может она называть его педантом, филистером, его, который
без  всяких раздумий готов был  --  и как охотно! -- простить  ей все ошибки
прошлого,  если она их совершила. А ведь она  не рассчитывала  на это, более
того,  даже  предполагала,  что  его  нерешительность вызвана  именно  таким
подозрением. Плохо же она знает  его! Да,  да, она его не  понимает. И вдруг
загадка его собственной жизни предстала перед ним в новом свете.
     Ему стало ясно, что его никто никогда не понимал -- ни один мужчина, ни
одна женщина. Ни его родители, ни  его сестра, ни коллеги, ни  пациенты. Его
сдержанность  считали холодностью,  аккуратность -- педантизмом, серьезность
-- сухостью. И поэтому он, человек не блестящий и не экспансивный, в течение
всей  своей жизни был обречен на одиночество. А  если все это именно  так  и
если он к тому  же еще намного старше Сабины, значит,  он не может, не имеет
права принять то счастье, которое она, по крайней мере по ее  словам, готова
дать ему. Да и какое это счастье! Он схватил лист бумаги и начал писать.
     "Милая  фрейлейн  Сабина!  Ваше письмо растрогало меня. Как должен  вас
благодарить я, одинокий, старый человек!"
     "Какие глупости!" -- подумал он, разорвал лист и взял новый.
     "Мой дорогой друг  Сабина! Я получил  ваше  милое, доброе  письмо.  Оно
глубоко тронуло  меня. Как мне благодарить вас?  Вы показали мне возможность
счастья,  о котором я едва ли решался мечтать, и поэтому,  --  разрешите мне
сказать вам  все сразу же, -- поэтому я и не решаюсь принять его, вернее  --
принять тотчас же. Дайте мне несколько дней подумать, позвольте мне осознать
свое  счастье.  И,  дорогая  фрейлейн  Сабина,  спросите  и  себя  еще  раз,
действительно  ли  вы  искренне  хотите доверить свою  нежную юность  такому
зрелому человеку, как я.
     Быть может, получилось очень удачно, что я, как вам известно, должен на
несколько дней  съездить  в  свой родной  город. Теперь я решил выехать даже
раньше, чем собирался, -- не в четверг, а завтра же утром. Таким образом, мы
не увидимся с вами около двух недель и за это время успеем все взвесить -- и
вы и я. К сожалению, милая фрейлейн Сабина, я не владею слогом так свободно,
как вы.  Но если бы вы могли заглянуть в мое сердце!.. Я знаю, вы не поймете
меня  превратно. Мне  кажется,  будет  лучше,  если  сегодня  я  не заеду  в
лесничество  и на ближайшее время попрощаюсь с вами в этом письме. Позвольте
мне  написать  вам  с  дороги, прошу и  вас о  том  же. Мой домашний  адрес:
Бургграбен,  17.  Как  вы  знаете,  дома  я  собираюсь посоветоваться насчет
покупки  санатория  со  своим  старым другом адвокатом  Белингером.  Поэтому
сейчас я ничего не пишу о любезном предложении вашего почтенного батюшки, за
которое хотел бы покамест лишь  высказать ему  свою благодарность. Во всяком
случае,  не исключено, что помимо здешнего  архитектора, против которого  я,
разумеется, ничего  не имею,  мне придется привлечь  к  делу и какого-нибудь
иногороднего  строителя. Но обо всем  этом в свое время.  А теперь прощайте,
милый мой друг Сабина. Кланяйтесь вашим родителям  и  передайте им,  что мой
отъезд был  ускорен  на  несколько дней ввиду  срочной  телеграммы от  моего
адвоката. Итак, до встречи через две недели. Как мне хочется найти здесь все
таким же, каким оставляю! С нетерпением буду я дома ждать вашего ответа. Вот
и все.  Благодарю  вас.  Целую ваши  милые руки. До свиданья! До счастливого
свиданья!
     Ваш друг доктор <i>Греслер".</i>

     Он сложил лист бумаги. Пока  он писал, на  глазах у него несколько  раз
выступали  слезы -- от смутной жалости к самому себе и к Сабине;  но теперь,
когда  предварительное решение  было  принято,  он  вытер  глаза,  запечатал
конверт и  передал его кучеру, чтобы тот лично  отвез письмо в  лесничество.
Некоторое время Греслер  смотрел  из окна вслед уезжающему экипажу; он хотел
было уже  окликнуть  кучера, но  слова замерли  у  него на губах,  и  экипаж
скрылся из  виду.  Доктор  начал  готовиться к отъезду.  Дел  предстояло так
много,  что сначала он даже думать не  мог ни о чем,  кроме  них,  но позже,
когда он вспомнил,  что  сейчас его письмо  уже в  руках Сабины, сердце  его
болезненно сжалось. Не подождать ли ему, а вдруг придет ответ? А может быть,
она просто сядет в экипаж и сама приедет за своим нерешительным женихом? Да,
тогда она действительно будет иметь право сказать, что вешается ему  на шею.
Но чтобы выдержать такой экзамен, любовь  ее  все  же оказалась недостаточно
сильна. Сабина не явилась, не пришел и ответ; лишь много позже,  в сумерках,
Греслер увидел из окна, как экипаж проехал  мимо; сидел в  нем кто-то совсем
чужой.  Ночь Греслер провел беспокойно,  а  наутро, сердитый  и  продрогший,
отправился  на вокзал под проливным дождем,  барабанившим по  прорезиненному
верху пролетки.
        VIII
     В родном городе доктора Греслера ждал приятный сюрприз. Хотя он сообщил
о своем приезде всего за несколько часов, квартира его не только оказалась в
идеальном порядке, но и выглядела гораздо уютнее, чем в прошлом году. Только
сейчас он  вспомнил, что  прошлой осенью  Фридерика провела здесь  несколько
дней одна.  Она еще говорила ему, что кое-что купила  тогда для хозяйства, а
кое-что   заказала   у  хороших   мастеров;  по  поводу  этих   заказов  она
переписывалась зимой с Белингером. Обойдя еще раз всю квартиру и оказавшись,
наконец, в спальне  покойной сестры -- комнате  с  окнами  во двор,  Греслер
тихонько  вздохнул  -- отчасти  приличия  ради, потому  что его сопровождала
привратница,  присматривавшая за квартирой вот  уже много  лет;  отчасти  из
искренней  скорби  о незабвенной  покойнице,  которой так  и не суждено было
увидеть это уютное, заново обставленное помещение при электрическом свете.
     Доктор  распаковал вещи, походил взад и вперед по комнатам, доставая по
дороге  то одну,  то другую книгу  из книжных шкафов и тут  же  ставя  ее на
место,  поглядел в  окно на  узенькую, тихую улицу,  на  углу которой мокрая
мостовая отражала свет фонаря, сел к письменному столу  в старое, оставшееся
еще  от  отца  кресло, почитал  газету и, к  своему прискорбию и  удивлению,
почувствовал, что бесконечно  далек  от Сабины, словно  между ними не только
легли многие сотни миль, но и письмо, в котором она предлагала ему свою руку
и которое обратило его в  бегство,  он получил не вчера, а много недель тому
назад. Греслер  вынул конверт  из кармана, и ему показалось, что  от  бумаги
исходит  какой-то  терпкий  волнующий  аромат;  тогда,  словно  боясь  вновь
перечитать письмо, он запер его в ящик письменного стола.
     На следующее  утро доктор спросил  себя,  что же ему здесь, собственно,
делать сегодня, да и в последующие дни. В родном городе он давно стал чужим:
друзья его в  большинстве своем  умерли,  с немногими оставшимися в живых он
постепенно  прервал всякую связь, и только сестра его, посещая родные места,
всегда встречалась с  какими-то  стариками, знакомыми  их  давно уже умерших
родителей. Поэтому  Греслеру было,  в  сущности, нечего делать дома, если не
считать переговоров  с  его старым  другом адвокатом Белингером,  но  и  эти
переговоры не казались ему чем-то безотлагательным.
     Выйдя из  дому, он первым  делом  пошел погулять по городу,  как всегда
делал,  когда  ненадолго  возвращался  домой  после длительного  отсутствия.
Обычно во  время таких  прогулок  его охватывало легкое и приятное умиление;
сегодня  же под этим  низким, серым,  дождливым небом он  остался совершенно
спокойным. Не ощутил он никакого внутреннего волнения и проходя ми