мо старого
дома, из узкого, высокого углового окна которого его первая  любовь кивала и
улыбалась  ему в  юности,  когда  он  шел в гимназию или возвращался  оттуда
домой; равнодушно прислушался  он к шуму фонтана  в осеннем  парке,  который
когда-то вырос у него на  глазах на месте старых  городских валов; когда же,
выйдя  из ворот  старой знаменитой ратуши, он увидел на углу узенькой улочки
ветхий, полуразвалившийся домик, -- за его тусклыми,  подслеповатыми окнами,
задернутыми  красными  занавесками,  он пережил когда-то  свое первое жалкое
любовное приключение, после чего месяц дрожал от страха перед последствиями,
-- на душе у него стало так, словно перед ним поднялся какой-то запыленный и
разодранный занавес, приоткрывший все его детство.
     Первый,  с  кем  он заговорил,  был  седобородый  торговец  в  табачной
лавочке,  где  он   покупал  себе  сигары.  Однако  когда  тот   пустился  в
многословные соболезнования  по  поводу  кончины  сестры господина  доктора,
Греслер  с трудом  пробормотал  что-то  в  ответ и стал  опасаться встреч  с
другими знакомыми, не желая выслушивать  от  них таких же ничего не значащих
слов.  Однако  следующий, кого он  встретил, вообще  не  узнал  его, а  мимо
третьего,  который  сделал  было  попытку  остановиться,  Греслер  прошел  с
быстрым, почти невежливым поклоном.
     Пообедав в  старом, хорошо ему знакомом  ресторане, отделанном теперь с
безвкусной, бьющей в глаза пышностью, доктор отправился к Белингеру, который
уже  знал  о  его приезде,  встретил  дружески радушно  и  после  нескольких
соболезнующих слов  стал  расспрашивать  о  подробностях  смерти  Фридерики.
Греслер,  потупившись, почти  шепотом  рассказал  другу юности  о  печальном
событии, и когда снова поднял глаза, то был несколько удивлен, увидев  перед
собой пожилого, полного господина с обрюзгшим безбородым  лицом,  а ведь это
лицо Греслер, по старой  памяти, все  еще представлял себе  юношески свежим.
Белингер сначала  не на  шутку  разволновался и долго  молчал, но,  наконец,
пожал плечами и сел за письменный стол, как бы желая этим показать, что даже
после такого  трагического  события оставшимся в  живых  не остается  ничего
иного, как обратиться к будничным делам. Он открыл ящик стола, извлек оттуда
папку,  вынул из нее завещание и другие важные  бумаги и  начал подробнейшим
образом излагать порядок введения в наследование. Покойница оставила гораздо
более  значительные сбережения,  чем  думал  Греслер,  а  поскольку  он  был
единственным наследником, то дело складывалось так, что  он мог  теперь, как
ему разъяснил адвокат в заключение своей подробной  речи, даже оставить свою
практику и  жить, хотя и скромно,  но вполне прилично, на одни проценты.  Но
именно после этого  открытия доктор  понял, что до ухода  на покой  ему  еще
далеко  и  что,  напротив,  он  испытывает  сейчас  особенно  сильную  жажду
деятельности. Поэтому,  не  откладывая дела  в  долгий  ящик,  он  рассказал
старому  другу  о  санатории,  насчет  покупки  которого  он  вел  серьезные
переговоры незадолго до отъезда из  курортного городка. Адвокат выслушал его
внимательно  и  подробно  расспросил  о  целом  ряде  мелочей;  сначала  он,
казалось,  отнесся  к  намерениям доктора сочувственно,  но под  конец  стал
уговаривать  своего  друга  воздержаться  от  подобного  шага:  ведь,  кроме
медицинских  талантов  и  умения  обращаться  с  больными,  --  с  этим  он,
разумеется, прекрасно справится, -- это дело требует известных хозяйственных
и  коммерческих  способностей,  а  вот  их-то  Греслер до  сих пор  никак не
проявил. Доктор, сочтя  это  замечание  не  лишенным  оснований,  думал,  не
рассказать ли ему еще и о  фрейлейн Шлегейм, которая, быть может, помогла бы
ему  справиться  с  этой  частью  предстоящей  задачи.  Но  старый холостяк,
сидевший  напротив  него,  вряд ли бы  что-нибудь понял  в его  своеобразной
любовной истории. Греслер слишком  хорошо знал привычку Белингера при каждом
удобном  случае отзываться о женщинах в презрительной, даже циничной манере,
а он сам вряд ли спокойно стерпел бы какое-либо легкомысленное замечание  по
поводу Сабины.
     В  свое  время Белингер  не  пожелал скрывать от  друга юности событие,
которое сделало его таким женоненавистником.
     На одном из костюмированных балов, где высшее общество города раз в год
соприкасалось  с  театральным  миром, а  также с еще  более  сомнительными в
нравственном   отношении   кругами,   Белингер  мимоходом   снискал   полную
благосклонность некой дамы, которой даже самое буйное воображение никогда не
решилось бы  приписать подобной отваги и  смелости.  Сама же она, не сбросив
маски  даже  в  минуту  последнего  упоения,  осталась  и  тогда  и  позднее
неузнанной.  Однако  благодаря  одному  странному случаю  Белингеру  удалось
узнать,  кто же была  женщина, принадлежавшая ему  в ту ночь.  Он,  конечно,
рассказал другу об этом приключении, но  скрыл  имя возлюбленной, и в городе
долгое время не было ни  одной женщины или девушки,  на  которую Греслер  не
взирал бы с подозрением, становившимся тем  сильнее,  чем  безупречнее  были
репутация  и  образ жизни  данной  особы. Это-то происшествие  и  удержало в
дальнейшем Белингера от более близкого знакомства с женщинами и, уж подавно,
от  женитьбы.  Поэтому  он,  будучи  уважаемым адвокатом в не  очень крупном
городе,  где  придавалось большое значение приличиям  и  чистоте нравов, был
вынужден  во  время  своих  весьма частых  коротких и  таинственных  отлучек
приобретать все новый опыт, который еще  более укрепил  в нем враждебность к
прекрасному  полу.  Таким  образом,  со  стороны  Греслера  было  бы  весьма
неблагоразумно  упоминать  в разговоре  с  другом имя  Сабины;  это  было бы
вдвойне  неблагоразумно  еще  и  потому,  что он  потерял это  милое, чистое
существо, в известном смысле  бросившееся ему на шею, и потерял, быть может,
навсегда. Из  этих соображений  Греслер и в дальнейших беседах  предпочел не
касаться  планов  на будущее, мягко  пояснив, что в любом случае  он  должен
дождаться известий от архитектора, и  лишь попросил своего друга, -- правда,
не  так горячо, как  собирался, -- навестить его в  ближайшее  время, причем
только  теперь  вспомнил,  что обязан  расплатиться с ним  за  его  труды по
наблюдению  за  ремонтом дома.  От  всякого вознаграждения Белингер  скромно
отказался,  но  очень  обрадовался тому,  что сможет  еще раз  посетить дом,
который так  напоминает ему  о юности, к  сожалению, уже бесконечно далекой.
Они обменялись  рукопожатием и посмотрели друг другу в глаза. У адвоката они
казались влажными,  Греслер же и сейчас  не  ощущал  того волнения, которого
напрасно  ждал целый  день  и которое могло бы  рассеять  неприятный осадок,
оставшийся от встречи <i>с</i> другом.
     Через  минуту  он  уже был на улице, мучительно ощущая  свою внутреннюю
опустошенность.  Небо прояснилось,  и  воздух потеплел.  Доктор  погулял  по
главной  улице, останавливаясь перед витринами  магазинов  и чувствуя легкое
удовлетворение при мысли  о том, что  и в его родном городе повсюду начинает
отчетливо сказываться современный стиль. Наконец, он зашел в магазин мужских
мод,  где  собирался  купить несколько  мелких  туалетных  принадлежностей и
шляпу.
     Против обыкновения,  шляпу  он выбрал на  этот  раз мягкую и с довольно
широкими  полями;  глянув  в  зеркало, он пришел к выводу, что она идет  ему
гораздо больше, чем твердые котелки,  которые он  считал  необходимым носить
раньше, и  убедился в своей правоте, когда, продолжая прогулку в наступающих
сумерках, заметил,  как  много  женщин  и девушек бросают на  него  взгляды.
Внезапно  ему  пришло  в  голову, что  тем  временем могло  прийти письмо от
Сабины, и  он  заспешил домой. Там  его действительно ждало несколько писем,
большинство из  которых было переслано из  курортного городка, но  от Сабины
ничего.  Сначала Греслер почувствовал  разочарование,  но  потом понял,  что
ожидал  невозможного, более того -- невероятного; он вновь ушел  из  дому  и
отправился  слоняться  по  улицам.  Затем  ему  вдруг  захотелось  сесть   в
проходящий мимо трамвай и проехать остановку.  Он встал на задней площадке и
впервые с легкой досадой подумал  о том, что на месте окраины, через которую
он  сейчас  едет,  в  годы  его  юности  расстилались  только  поля и  луга.
Большинство пассажиров  мало-помалу вышло, и  только теперь  он заметил, что
кондуктор так и не подошел к нему. Он оглянулся по сторонам и увидел, что на
него  дружелюбно, хоть и насмешливо смотрят  чьи-то глаза. Принадлежали  они
молоденькой, чуточку бледной девушке  в простом светлом платье, стоявшей уже
довольно долго рядом с ним на площадке.
     -- Вы, конечно, удивляетесь,  почему не подходит  кондуктор, -- сказала
она, закинув  голову и  весело  глядя  на  Греслера  из-под  черной  плоской
соломенной шляпки, которую она одной рукой придерживала за поля.
     -- Конечно, -- несколько натянуто ответил он.
     --  А у нас нет кондукторов, -- пояснила девушка.  --  Видите, вон там,
впереди, около вожатого, есть  ящик. Туда нужно бросить десять  пфеннигов, и
все в порядке.
     -- Благодарю!  --  сказал доктор, прошел  вперед,  сделал  то,  что ему
посоветовали,  вернулся и  повторил: -- Благодарю,  фрейлейн.  Это  поистине
очень удобное новшество, особенно для жуликов.
     --  Ну,  не скажите,  -- возразила девушка.  -- Жители нашего города --
люди честные.
     -- Мне, разумеется, и в голову не приходит сомневаться  в этом.  Но вот
за кого бы, например, приняли здесь меня?
     -- За приезжего. Ведь вы и есть приезжий? Она с  любопытством взглянула
на него.
     -- Можно назвать меня, конечно, и так, -- согласился Греслер, посмотрел
на улицу  и снова быстро  повернулся к своей соседке.  -- Ну,  а какого рода
приезжим вы меня считаете?
     -- Ясно, что вы немец, быть  может, даже из соседних мест. Но вначале я
думала, что вы издалека -- из Испании или Португалии.
     -- Из Португалии? -- повторил  он и невольно дотронулся до своей шляпы.
-- Нет,  конечно, я не португалец. Хотя и знаком немного с  этой страной, --
словно вскользь добавил он.
     -- Я так и думала. Вы, конечно, порядком попутешествовали?
     --  Да, немного, -- ответил  Греслер, и в его глазах тускло  забрезжило
воспоминание  о чужих  морях и странах. Он не без  удовольствия  отметил про
себя, что  во взгляде девушки помимо  любопытства  появилась некоторая  доля
восхищения. Но тут же она неожиданно объявила:
     -- Здесь я выхожу. Желаю вам приятных встреч в нашем городе.
     -- Благодарю вас, фрейлейн, -- сказал Греслер и приподнял шляпу.
     Девушка вышла и уже с улицы помахала ему -- фамильярнее, чем можно было
ожидать  после столь  краткого  знакомства.  Осмелев,  Греслер  уже  на ходу
выпрыгнул из вагона, подошел к удивленно остановившейся девушке и сказал:
     -- Поскольку вы пожелали  мне приятных встреч, фрейлейн, а наша  с вами
началась столь многообещающе, нам, быть может, лучше всего...
     -- Многообещающе? -- прервала его девушка. -- Я бы не сказала.
     Это  прозвучало честным  отказом. Поэтому  продолжал  он  уже несколько
скромнее:
     -- Я хотел сказать, фрейлейн, что вы такая прелестная собеседница и мне
было бы очень жаль...
     Она слегка пожала плечами.
     -- Я уже дома, и меня ждут к ужину,
     -- Ну, хоть четверть часика.
     -- Право, не могу. Спокойной ночи, И она пошла прочь.
     --  Пожалуйста,  не  уходите! --  воскликнул доктор Греслер таким почти
испуганным тоном, что девушка  остановилась и рассмеялась. -- Не можем же мы
так вдруг оборвать наше знакомство.
     Девушка  снова обернулась  и со смехом глянула  на  него  из-под  своей
темной шляпки.
     -- Конечно, нет, --  сказала  она, -- это просто невозможно.  Раз уж мы
познакомились, так оно и должно остаться. И если мы где-нибудь встретимся, я
сразу вспомню: это господин... из Португалии.
     -- А  если бы  я попросил вас,  фрейлейн,  предоставить мне возможность
такой встречи, чтобы поговорить с вами часок?
     -- Сразу целый часок? У вас должно быть много свободного времени.
     -- Сколько угодно, фрейлейн.
     -- А у меня, к сожалению, нет.
     -- И у меня тоже не всегда.
     -- Сейчас у вас, видимо, отпуск?
     -- В известной степени. Я ведь врач.  Разрешите представиться -- доктор
Эмиль Греслер. Я здесь родился, и здесь я дома, -- добавил он быстро, словно
чувствуя себя в чем-то виноватым.
     Девушка рассмеялась.
     --  Значит, здешний?  -- удивилась  она.  --  Но  до  чего  же вы ловко
притворялись! С вами и впрямь нужно держать ухо востро.
     Покачивая головой, она смотрела на него.
     -- Итак, когда же я снова увижу вас? -- настойчиво повторил Греслер.
     Она задумчиво посмотрела в пространство, затем сказала:
     -- Если вам  это не очень скучно, можете завтра вечером опять проводить
меня домой.
     -- С удовольствием. Где вас подождать?
     -- Лучше всего, если вы погуляете у входа в  магазин  -- я ведь служу в
перчаточном  магазине  на Вильгельмштрассе двадцать четыре. Мы закрываемся в
семь. И тогда  вы можете, если хотите, снова проехаться  со мной на трамвае,
-- усмехнулась она.
     -- У вас действительно нет больше времени для меня?
     -- А что же я могу еще придумать? Я должна быть дома в восемь.
     -- Вы живете вместе с родителями, фрейлейн?
     --  Теперь я тоже  должна вам сказать, кто я. -- Она снова взглянула на
него. -- Меня зовут  Катарина Ребнер, мой отец служит на имперской почте.  А
живем мы -- папа, мама и я -- вон там, видите, на втором эта же, где открыто
окно. А еще у меня  есть сестра, только она замужем. Сегодня  вечером  она с
мужем придет к нам -- они каждый четверг приходят. Поэтому я и спешу домой.
     -- Сегодня -- да... Но ведь не каждый же вечер?.. -- подхватил Греслер.
     -- Что вы имеете в виду, господин доктор?
     -- Вы,  разумеется, не все вечера проводите дома,  не  так ли?  У  вас,
конечно, есть подруги, к которым вы ходите? Вы бываете наконец в театре?
     -- Это с нами случается редко.
     Тут она  приветливо поклонилась какому-то  прохожему, шедшему по другой
стороне  улицы. Это был  не очень молодой человек с  пакетом в руках, одетый
как квалифицированный  рабочий. Он кивком ответил на ее поклон,  не обратив,
казалось, никакого внимания на Греслера.
     -- Это и есть мой зять. Значит, сестра  уже у  нас наверху. Вот  теперь
мне действительно пора.
     -- Надеюсь, у вас не возникнет неприятностей из-за того, что я позволил
себе проводить вас так далеко, до самого дома?
     -- Неприятностей? К счастью, я уже совершеннолетняя, и дома  у меня уже
знают, с кем имеют дело. Итак, до свидания, господин доктор.
     -- До завтра?
     -- Да.
     -- В семь часов, на Вильгельмштрассе, -- повторил Греслер.
     Все еще продолжая  стоять, она  немного задумалась,  затем вдруг быстро
взглянула на него и решительно бросила:
     -- Да, в семь. Но... --  добавила она, заколебавшись, -- раз уж вы сами
заговорили о театре, вы, наверно, не рассердитесь на меня...
     -- С какой стати мне сердиться?
     -- Я хочу сказать, раз уж вы об этом сами заговорили... вы, может быть,
возьмете билеты в театр? Это было бы чудесно -- я так давно не была там.
     -- С удовольствием! Буду счастлив доставить вам маленькое развлечение.
     -- Только не на дорогие места -- ведь вы к ним, наверно, привыкли. А то
я не получу никакого удовольствия.
     -- Можете быть совершенно спокойны, фрейлейн... фрейлейн Катарина.
     -- И вы действительно не сердитесь на меня, господин доктор?
     -- Помилуйте, фрейлейн Катарина, с какой стати?..
     --  Итак, до свидания, господин доктор! -- Она  протянула ему  руку. --
Теперь  я действительно  должна  спешить,  а завтра  нам можно  будет побыть
вместе подольше.
     Девушка  повернулась так быстро,  что  он  не успел перехватить взгляд,
сопровождавший эти слова. Но голос ее звучал достаточно многообещающе.
     Когда  доктор  Греслер  оказался у себя в четырех стенах,  образ Сабины
вновь  со  всей  своей  страстной  силой  ожил перед  ним.  Он  почувствовал
непреодолимую  потребность написать  ей хотя бы несколько слов.  Он  наскоро
сообщил ей, что  доехал благополучно, нашел свою квартиру в полном порядке и
уже имел серьезный разговор  со своим старым  другом  Белингером,  а завтра,
чтобы не  тратить времени попусту, пойдет в больницу, где одним из отделений
заведует  его  старый  коллега  по  университету,  как  он  ей  однажды  уже
рассказывал. Подписавшись: "С искренним и дружеским приветом, Эмиль", он еще
раз вышел на улицу и сам отнес письмо на вокзал, чтобы оно ушло сегодня же с
ночным поездом.
        IX
     На следующее утро, как доктор и писал Сабине, он отправился в больницу,
где старый коллега радушно принял  Греслера и по просьбе последнего взял его
с собой на  обход больных.  С вниманием, которому он сам искренне радовался,
Греслер обошел с коллегой все палаты, расспрашивая  его подробно  об истории
болезни  и лечении наиболее интересных  случаев;  высказывая свое мнение, он
скромно  добавлял:  "В  той мере,  в какой  нам,  курортным  врачам, удается
следить   за  современной  медициной".  Обедал   он  вместе  с   несколькими
ординаторами в скромном ресторане напротив  больницы и так хорошо чувствовал
себя  за профессиональной беседой с  молодыми  коллегами,  что  решил отныне
заходить сюда почаще. На обратном пути он купил билеты в театр, а вернувшись
домой,  принялся листать  медицинские  газеты и журналы,  но с  каждым часом
становился все рассеяннее, отчасти из-за того, что ждал известий  от Сабины,
отчасти  от  неясных  надежд на  сегодняшний  вечер. Чтобы приготовиться  ко
всяким случайностям, он решил запастись закуской и двумя бутылками вина -- в
конце  концов  это  ни к  чему его  не обязывало. Он вышел на  улицу, сделал
необходимые покупки и велел доставить  их к нему домой,  а около  семи часов
уже  прогуливался  по  Вильгельмштрассе,  на  этот  раз   не   во  вчерашней
романтической  мягкой шляпе,  а в обычном  черном  котелке.  Это  он сделал,
во-первых,  для того,  чтобы не обращать на себя внимания,  а во-вторых, как
решил про себя, чтобы проверить чувства Катарины.
     Он  рассматривал какую-то  витрину,  как вдруг за  его спиной  раздался
голос девушки:
     -- Добрый вечер, доктор.
     Он обернулся, протянул ей руку и с удовольствием взглянул на эту милую,
изящно  одетую  девушку,  которую  любой  принял  бы за  хорошо  воспитанную
буржуазную  барышню; впрочем, доктор Греслер и  считал ее такой,  помня, что
она дочь государственного служащего.
     -- Как  вы думаете,  -- сразу же  спросила она, --  за  кого принял вас
вчера мой зять?
     -- Понятия не имею... Наверно, тоже за португальца?
     -- Нет, не за португальца, а за капельмейстера. Он сказал, что вы очень
похожи на одного его знакомого капельмейстера.
     -- Ну, а вы его разочаровали?
     -- Вот именно. Разве я поступила неправильно?
     -- О, у меня  нет никаких оснований  делать тайну из своей профессии. А
дома вы сказали, что сегодня идете со мной в театр?
     -- До этого никому нет дела. К тому же  меня  никто и не  спрашивал:  я
ведь могла пойти и одна.
     -- Конечно,  могли.  Но мне гораздо приятнее, что вы пойдете в театр не
одна...
     Она  взглянула  на  него,  по привычке держась  за поля  своей шляпы, и
сказала:
     -- Одной гораздо  хуже.  В  театр  хорошо  ходить только  с  компанией.
Хорошо,  когда рядом  с  тобой  сидит  и смеется  кто-нибудь,  на кого можно
взглянуть и...
     -- И?.. Что вы хотели сказать?
     -- И за руку ущипнуть, если станет особенно интересно.
     --  Надеюсь, сегодня вам будет  очень интересно... Я, во всяком случае,
весь в вашем распоряжении.
     Она  тихонько  рассмеялась  и пошла быстрее,  словно боясь  опоздать  к
началу.
     -- Мы пришли слишком рано, --  сказал доктор, когда они уже подходили к
театру. -- У нас впереди еще четверть часа.
     Но девушка  уже  не  слушала его. Со  сверкающими глазами она взбежала,
обогнав спутника, на первый ярус, едва обратила внимание на то, что он помог
ей снять жакет, и только когда они заняли свои места в третьем ряду, бросила
на него благодарный взгляд.
     Доктор  Греслер, ища знакомых,  стал рассматривать публику, наполняющую
зрительный зал.  Там  и сям мелькали люди, которых  он,  казалось,  когда-то
знал. Однако сам он сидел в тени, и его никто не узнавал.
     Поднялся занавес. Давали новую  немецкую комедию.  Катарина  смотрела с
восторгом, часто смеялась и почти  не обращала внимания  на своего соседа. В
первом  антракте  он  купил ей  конфет, которые  она  приняла с  благодарной
улыбкой. Во втором акте она уже весело поглядывала на него в местах, которые
особенно  ее смешили. Спектакль шел своим чередом, доктор Греслер следил  за
сценой довольно рассеянно, но  вдруг почувствовал, что из одной  ложи кто-то
смотрит  на  него в бинокль.  Он узнал Белингера  и спокойно кивнул ему,  но
никак не ответил на  иронически-вопросительный взгляд своего  старого друга.
Прогуливаясь в последнем антракте с Катариной по фойе, он неожиданно взял ее
под руку -- она отнеслась к этому совершенно равнодушно -- и  начал излагать
ей свое  мнение  об  игре актеров,  причем  так  интимно и тихо,  словно  их
связывала какая-то  общая  чудесная тайна,  -- и в конце  концов  был весьма
разочарован тем,  что так  и  не  встретил  Белингера.  Прозвучал  последний
звонок, Греслер снова сел рядом с Катариной и придвинулся к  ней так близко,
что  руки  их  соприкасались, а когда  она  двигалась,  он  чувствовал,  как
постепенно  между  ними  устанавливаются  все  более  близкие  отношения;  в
гардеробе, подавая ей жакет, он даже решился погладить ее по щекам и голове.
     Когда  они  уже стояли  у ворот дома, она сказала, глядя на него из-под
шляпки, тоном, который не звучал слишком серьезно:
     -- А теперь мне надо как-нибудь попасть домой.
     --  Но надеюсь,  -- ловко  ввернул он,  -- вы, милая фрейлейн Катарина,
сначала окажете мне честь разделить со мной скромный ужин.
     Она  взглянула на  него  сперва вопросительно, а затем кивнула ему  так
серьезно и  быстро,  словно она  поняла  больше, чем  он ей сказал.  И,  как
влюбленные,  шаги  которых  ускоряет  страсть, они под  руку  отправились по
вечерним улицам к нему домой.
     Когда они вошли в квартиру  и  Греслер зажег  свет в кабинете, Катарина
огляделась вокруг и с любопытством стала осматривать портреты и книги.
     -- Вам нравится у меня? -- спросил он.
     Она кивнула.
     -- Но это, должно быть, совсем старый дом? Не так ли?
     -- Ему верных лет триста.
     -- А выглядит все как новое!
     Он предложил Катарине  посмотреть  остальные комнаты -- их обстановка и
расположение ей очень понравились. Однако когда они вошли в комнату покойной
сестры, она посмотрела на него с некоторым отчуждением.
     -- Значит, вы все-таки женаты и ваша жена в отъезде? -- спросила она.
     Сначала  он улыбнулся,  затем провел  рукой  по  лбу  и  тихим  голосом
рассказал  ей, что  эта заново обставленная комната предназначалась  для его
сестры,  которая  умерла  несколько  месяцев тому  назад  на  юге.  Катарина
испытующе посмотрела  ему в глаза, затем подошла к нему ближе, взяла его  за
руку и нежно погладила ее, отчего ему стало очень приятно. Он выключил свет,
повел ее  в столовую,  и только здесь  ему удалось уговорить  Катарину снять
шляпу и жакет.  Зато  потом она  сразу почувствовала себя как дома. Когда он
попытался накрыть на стол, она не  допустила этого и убедила его, что это уж
ее дело.  Подчиняясь ее шутливому  приказанию, он уселся поодаль в  кресле и
стал растроганно наблюдать, как домовито она готовит ужин и как проворно она
освоилась не  только  со  столовой, но  также с  кухней  и  передней, словно
занималась  здесь  хозяйством  всю  жизнь.  Наконец, оба  сели за стол.  Она
раскладывала закуску  по тарелкам, он наливал вино, они ели и пили. Катарина
с восторгом вспоминала сегодняшний вечер  и  немало удивилась, когда Греслер
сказал  ей,  что редко  бывает в театре, который ей казался средоточием всех
земных наслаждений. Тогда он стал рассказывать ей о том, что образ его жизни
не  часто  допускает развлечения подобного  рода, так как  он каждые полгода
переезжает с места на место, -- вот и сейчас он только что приехал с  одного
маленького немецкого курорта и скоро опять должен отплыть на далекий остров,
где  не  бывает  зимы,  растут высокие  пальмы и  люди под  палящим  солнцем
разъезжают по желтой земле в маленьких повозках. Катарина спросила, много ли
там змей.
     -- От них нетрудно уберечься, -- сказал он,
     -- А когда вы снова поедете туда?
     --  Скоро. Хотите поехать со мной? -- спросил он ее, словно в шутку, но
в то же  время чувствуя по своему подогретому вином настроению,  что  в этой
шутке есть намек на правду.
     -- Почему бы и нет? -- ответила она спокойно, но не глядя на него.
     Он подсел  к ней  ближе и тихо обнял ее  за плечи.  Она отодвинулась, и
Греслеру это  понравилось. Он решил обращаться  <i>с</i> Катариной, как с настоящей
дамой,  встал  и  вежливо попросил у  нее разрешения закурить сигару. Затем,
куря и расхаживая  взад и вперед по комнате, он серьезно  и многозначительно
заговорил с ней о превратностях человеческой жизни, в которой никогда ничего
не знаешь наперед, рассказал о различных местах на Севере и Юге,  где он уже
побывал  благодаря  своей  профессии  и  куда  еще мог  попасть.  Иногда  он
останавливался  рядом с  Катариной, евшей  финики и  орехи,  и тихо проводил
рукой  по  ее  каштановым  волосам.  Катарина  слушала внимательно,  нередко
прерывая его вопросами, и в глазах ее вспыхивал какой-то насмешливый огонек,
который  побуждал  доктора  быть  еще  деловитее  и  красноречивее  в  своих
рассказах.  Когда стенные часы пробили полночь,  Катарина встала, словно это
был непререкаемый сигнал к уходу, и Греслер в глубине души почувствовал даже
некоторое  облегчение.  Перед  тем  как  уйти, Катарина прибрала  со  стола,
расставила по местам кресла  и привела в порядок всю  комнату.  Уже в дверях
она вдруг приподнялась на цыпочки и протянула доктору губы для поцелуя.
     -- Это  за то, что вы  хорошо вели себя, -- сказала она, и в  глазах ее
снова промелькнуло что-то странно насмешливое.
     При  свете  догорающей свечи, которую нес Греслер, шедший  впереди, они
спустились вниз по лестнице. На ближайшем углу стоял извозчик, Греслер сел в
коляску вместе с Катариной, она  прижалась к  нему, он обнял ее  за плечи, и
они молча  ехали  по  ночным  улицам, пока наконец  почти около самого  дома
Катарины Греслер  не привлек девушку к себе и не начал покрывать  страстными
поцелуями ее щеки и губы.
     -- Когда я опять увижу тебя? --  спросил  он,  когда  экипаж по просьбе
Катарины  остановился  в  некотором отдалении от  ее  дома. Она  обещала ему
прийти завтра  же вечером,  затем  вышла,  попросив  его  не провожать ее до
ворот, и исчезла в тени домов.
     На следующее утро у доктора Греслера  не было ни малейшего желания идти
в больницу, однако  позже,  гуляя в городском  парке под  прохладными лучами
ясного  осеннего солнца, в такое время дня, когда все люди заняты делами, он
ощутил некоторые угрызения совести, словно должен был отчитываться не только
перед самим собой, но и перед кем-то другим; и он знал, что этим другим была
Сабина. Мысль о санатории  доктора Франка с новой силой овладела им. Греслер
стал изобретать всякого  рода  новшества, придумал,  как  заново оборудовать
ванное помещение,  составил рекламный  проспект в таких  потрясающе  сильных
выражениях,  какие  до  сих пор ему  и в голову не  приходили,  и,  наконец,
поклялся себе, что, как только придет какое-нибудь известие от Сабины, он  в
тот  же час  отправится  обратно и доведет дело  до конца.  Если  же она  не
ответит и на последнее его письмо, тогда всему конец, -- по крайней мере, их
отношениям. Ведь ставить покупку санатория в зависимость от поведения Сабины
нет совершенно никаких  оснований. Было бы даже совсем неплохо  -- чертовски
увлекательная  идея! -- приехать в великолепный  перестроенный  санаторий  с
новой директоршей, и лучше всего с  такой,  которая, в отличие от Сабины, не
будет считать его  эгоистичным и  скучным  педантом-холостяком.  Если бы ему
вдруг пришло в  голову выбрать себе в спутницы  жизни Катарину, то уж больше
никто не  назвал бы его филистером и педантом. Он присел на скамейку. Вокруг
бегали дети. В пожелтевшей  листве сверкали лучи  осеннего солнца. С далекой
фабрики донеслись гудки -- обеденный перерыв. "Сегодня вечером!"  -- подумал
он. Сегодня вечером! Неужели он  еще раз почувствует себя молодым? К лицу ли
ему, в его-то годы,  подобные  приключения? Может быть, отказаться?  Уехать?
Уехать сейчас же, с первым пароходом, и сразу в Ландзароте? Или обратно... к
Сабине?  К  этому милому созданию  с такой чистой душой? Гм!  Кто знает, как
сложилась бы ее  жизнь, если бы в подходящий момент  ей встретился настоящий
человек, а не циник-тенор и меланхолик-врач...
     Греслер встал и первым делом отправился обедать в дорогой ресторан. Там
можно обойтись без  деловых разговоров  с молодыми коллегами, как вчера; обо
всем же остальном у него еще есть время подумать.
        X
     Он  только что сел после  обеда за  письменный  стол и раскрыл случайно
оказавшийся перед ним анатомический атлас, как в дверь постучали и в комнату
вошла привратница, присматривавшая в его отсутствие за квартирой. Рассыпаясь
в извинениях  и взывая  к  доброте  доктора, она спросила, не  найдет ли  он
возможным подарить ей  что-нибудь  из гардероба  покойной  барышни.  Греслер
нахмурился. "Эта особа, -- подумал он, --  никогда не посмела  бы явиться ко
мне с  такой  наглой  просьбой, если бы не знала, что я  принимаю у себя  на
квартире женщин". Он ответил неопределенно, будто согласно воле покойной  он
намерен   пожертвовать   все   ее  вещи  в  какое-нибудь   благотворительное
учреждение,  пока что у него вообще  не было времени  разобраться в  них,  и
потому обещать он сейчас ничего не  может.  Оказалось,  что  привратница  на
всякий случай захватила с собой даже ключи от чердака. С  назойливой улыбкой
вручив их доктору, она горячо поблагодарила его,  словно он уже  исполнил ее
просьбу, и, наконец, удалилась. Греслер  в душе обрадовался возможности хоть
чем-нибудь  заполнить  время до  вечера и, раз  уж ключи  очутились у него в
руках, решил отправиться на чердак, где не  бывал с  детских лет. Поднявшись
по деревянной лестнице, он отпер дверь и вошел в узкое помещение, куда через
крохотное  косое  оконце  проникал такой скудный свет,  что вначале доктор с
трудом различал  предметы.  Темные  углы  чердака были  завалены  ненужным и
позабытым домашним  хламом, а  в  середине стояли ящики  и  сундуки. Греслер
наудачу  открыл  один  из  них.  Там лежали, по-видимому,  только гардины  и
столовое белье, и Греслер, не испытывая никакого желания все распаковывать и
приводить в порядок, поскорее захлопнул крышку. Зато  в другом продолговатом
ящике,  по форме  похожем на  гроб, оказались очень  интересные для Греслера
вещи.  Он нашел  там  кучу  различных бумаг:  документы, письма в конвертах,
запечатанные  пакеты  всевозможных  размеров;  на  одном  из них  он  прочел
надпись: "Осталось от отца".  Греслер  даже  не представлял себе, что сестра
его сберегала все это так тщательно и аккуратно. Он взял в руки другой пакет
за  тремя сургучными  печатями,  на котором большими буквами было  написано:
"Сжечь,  не  вскрывая". Доктор только  грустно покачал головой.  "При первом
удобном случае твоя  просьба  будет исполнена,  бедная  моя  Фридерика!"  --
подумал он. Положив на место пакет, в котором  лежали,  вероятно, дневники и
невинные  романтические  послания времен далекого  прошлого, Греслер  открыл
третий  сундук, где  обнаружил платки, шали, ленты и пожелтевшие кружева. Он
стал перебирать их  и разглядывать; кое-что,  насколько  ему  помнилось,  он
видел еще на матери и даже на бабушке. А многое носила сама сестра, особенно
в юные годы. Например,  красивую  индийскую  шаль с вышитыми на ней зелеными
листьями и цветами,  подаренную  ему перед  отъездом  специально для  сестры
одним богатым  пациентом, она,  несомненно, надевала  еще не  так давно. Эта
шаль  и  некоторые  другие  вещи  не  могут пригодиться ни  привратнице,  ни
благотворительному учреждению -- они  подойдут  скорее  какой-нибудь молодой
хорошенькой женщине, которая будет так любезна, что согласится скрасить ему,
старому  одинокому холостяку, несколько  скучных  часов.  Он тщательно запер
сундук, предварительно вынув и бережно сложив шаль, и с довольной улыбкой на
лице спустился с чердака к себе в кабинет.
     Ему  не  пришлось   ждать  долго.   Катарина  явилась  немного   раньше
назначенного часа  прямо из магазина, даже не переодевшись, за что с улыбкой
извинилась перед ним.  Доктор, обрадованный ее приходом, поцеловал ей руку и
с шутливо-церемонным поклоном преподнес шаль, заранее приготовленную для нее
на столе.
     -- Что это? -- с удивлением спросила она.
     -- Нечто такое, что  вас  украсит,  --  ответил он, -- хотя вы могли бы
обойтись и без этого.
     -- Ну, зачем вы, право... -- запротестовала она, но все-таки взяла шаль
в  руки, стала  ее разглядывать, потом накинула на плечи, завернулась в нее,
все так же  молча  посмотрелась в зеркало  и,  придя,  наконец,  в искреннее
восхищение,  подошла к Греслеру, подняла на  него глаза, взяла обеими руками
его голову и поцеловала в губы. -- Тысяча благодарностей, -- сказала она.
     -- Этого мне мало.
     -- Ну, тогда миллион.
     Он  покачал головой.  Она улыбнулась, прошептала:  "Благодарю  тебя", и
опять протянула губы. Он обнял девушку и рассказал ей, что эту красивую вещь
он сегодня  разыскал для нее  на  чердаке  и  что она найдет там, в ящиках и
сундуках, еще многое, что ей будет не меньше к  лицу, чем шаль. Она покачала
головой, словно не соглашаясь в будущем  на  такие дорогие  подарки. Греслер
стал  расспрашивать Катарину, какое  впечатление  произвел  на нее вчерашний
вечер, много ли было сегодня работы в магазине, и, выслушав  от нее все, что
его интересовало,  сам рассказал ей,  как  старой  доброй  приятельнице, обо
всем,  что  делал в этот день,  -- он махнул рукой  на больницу  и предпочел
погулять в парке, с которым у него связано столько воспоминаний; ведь он еще
ребенком играл и бегал там. Потом он вообще перешел к прошлому и особенно --
отчасти   случайно,  отчасти  умышленно  --   к  своей  службе  в   качестве
корабельного   врача.   Когда   Катарина  прерывала  его   своими  по-детски
любознательными  вопросами о внешности, одежде и нравах различных народов, о
коралловых рифах и морских бурях, ему казалось, словно те вещи, о которых он
совсем  недавно  с  успехом  рассказывал  более  культурному  обществу,  ему
приходится излагать теперь в популярной форме  перед более наивной, но  зато
более благодарной публикой;  и  он  невольно  перенял тон  и  манеры старого
дядюшки, который в вечерних сумерках приводит  в трепет и удивление замерших
ребятишек, рассказывая им сказки и страшные истории.
     Катарина, которая  все время сидела рядом  с ним на диване,  держа свои
руки в его руках, как раз собиралась встать, чтобы приготовить ужин, когда в
дверях раздался  звонок. Греслер слегка вздрогнул. "Что это  может означать?
-- лихорадочно пронеслись у него в голове. -- Телеграмма? Из дома лесничего?
От  Сабины? Быть может,  заболел  ее отец? Или мать?  Или что-нибудь  насчет
санатория?  Настойчивый запрос  от владельца? Появился другой покупатель?  А
вдруг это сама Сабина? Что же  тогда делать? Да, уж тогда, во всяком случае,
она перестанет считать его филистером. Нет, нет, девушки с кристально-чистой
душой не звонят так поздно вечером в квартиру холостяка".
     Позвонили вторично,  резче, настойчивее. Греслер заметил, что  Катарина
смотрит  на  него  вопросительно,  но  спокойно.  Слишком спокойно, внезапно
подумал  он. Ведь это может касаться ее.  Отец? Или зять,  мнимый зять? Злой
умысел?  Шантаж? Эх,  поделом ему! И как только  он мог  так  влопаться!  Он
просто  старый дурак. Но нет, это им не  удастся. Не  на  такого напали. Ему
приходилось переживать еще и не такие истории. Да, да, черт  побери! Ведь на
том острове  в южных морях  пуля едва не задела его,  а красивый  блондин --
помощник капитана стоял рядом с ним, когда того настигла смерть.
     --  Ты не посмотришь,  кто там? -- спросила  Катарина, явно  удивленная
странным выражением его лица.
     -- Конечно, посмотрю, -- ответил он.
     -- Кто же это может быть так поздно? -- услышал он за спиной голос этой
притворщицы, когда был уже около двери.
     Прикрыв  ее за собой,  Греслер осторожно  выглянул  через  окошечко  на
лестницу. Там стояла какая-то женщина, без шляпы, со свечой в руке.
     -- Кто там? -- спросил он.
     -- Простите, пожалуйста, доктор дома?
     -- Что вам угодно? Кто вы такая?
     -- Простите, я горничная фрау Зоммер.
     -- Я не знаю никакой фрау Зоммер.
     -- Она  живет  здесь внизу. У  нее тяжело  заболел  ребенок.  Нельзя ли
видеть доктора?
     Облегченно  вздохнув,  Греслер открыл дверь. Он знал,  что тут, в доме,
действительно  живет  вдова  Зоммер  с  маленькой  семилетней  дочкой.  Это,
наверное, та изящная дама в трауре; он только вчера встретил ее на лестнице,
даже еще обернулся -- без всякой задней мысли, конечно.
     -- Доктор Греслер -- это я. Что вам угодно?
     -- Не будете ли вы так добры зайти к нам, доктор: ребенок весь в жару и
непрерывно плачет.
     -- Но я здесь в городе только проездом и не практикую. Пригласите лучше
другого врача.
     -- Да разве ночью кого-нибудь найдешь!
     -- Еще не так поздно.
     Этажом  ниже  неожиданно  открылась  дверь,  и  отблеск  лампы  осветил
лестницу. Кто-то шепотом позвал:
     -- Анна.
     -- Это сама фрау Зоммер,  -- торопливо пояснила горничная и подбежала к
перилам. -- Я тут.
     -- Что же вы так долго? Неужели доктора нет  дома? Греслер тоже подошел
к перилам  и  посмотрел в пролет. Женская фигура внизу --  лица  различить в
темноте было нельзя -- протянула к нему руки, как к спасителю.
     --  Слава богу! Доктор,  вы ведь придете?  Ребенок...  я не знаю, что с
ним.
     -- Я... Разумеется, приду. Потерпите, пожалуйста,  минутку -- я  только
захвачу термометр. Сейчас, сейчас, сударыня...
     --  Благодарю вас, -- донесся  снизу шепот, когда  доктор  Греслер  уже
закрывал дверь.
     Он торопливо вернулся в комнату. Катарина в выжидательной позе стояла у
стола. Он почувствовал нежность к ней, тем более что недавно заподозрил ее в
такой  низости.  Она  показалась  ему  очень  трогательной, ну  прямо  сущим
ангелом. Доктор подошел к ней и погладил ее по волосам.
     -- Нам не везет, -- проговорил он. -- По крайней мере,  мне. Представь,
меня только что вызвали к больному  ребенку,  здесь же, в доме. Естественно,
отказаться я не мог,  и мне,  к сожалению, остается лишь  проводить  тебя до
первого извозчика.
     Катарина взяла его руку, которой он все еще гладил ее по голове.
     -- Ты меня прогоняешь?
     -- Поверь, весьма неохотно. Но, быть может, ты меня подождешь?
     Она погладила его по руке.
     -- А ты надолго?
     -- Во всяком случае, постараюсь поскорей! Ты очень, очень милая.
     Он поцеловал девушку в лоб, быстро принес из кабинета  черный саквояж с
инструментами, всегда лежавший там наготове, попросил  Катарину не скучать в
его отсутствие, в дверях еще раз  обернулся, -- девушка  приветливо  кивнула
ему, -- сбежал вниз по лестнице, счастливый сознанием  того, что, возвратясь
домой после трудной и горестной работы, он будет ласково встречен прелестной
юной женщиной.
     Когда Греслер  вошел в  комнату, фрау Зоммер сидела у постели  девочки,
метавшейся  в  жару.   Задав  несколько  предварительных   вопросов,  доктор
тщательно исследовал маленькую пациентку  и в заключение  должен был сделать
вывод,  что  у  ребенка,  вероятно,   начинается  скарлатина.  Мать  была  в
совершенном отчаянии. Одного ребенка она уже потеряла три года назад, муж ее
умер полгода назад на чужбине во время деловой поездки -- она даже не видела
его могилы. Что будет с ней, если  она лишится теперь последнего, что  у нее
осталось?  Греслер   заверил,  что  пока  нет   никаких  оснований  особенно
волноваться: может быть,  все ограничится простым  воспалением горла; к тому
же  такой  здоровый,  крепкий  ребенок  легко  перенесет и  более  серьезное
заболевание.  Он  постарался  привести  и  другие  утешительные  доводы и  с
чувством удовлетворения  заметил,  что  его  рассудительность  не  преминула
оказать действие на  бедную  женщину. Он  прописал  лекарство,  и  горничную
немедленно послали в ближайшую аптеку; Греслер тем временем продолжал сидеть
возле  больного  ребенка, поминутно  щупая ему пульс и сухой  горячий лобик,
причем руки его при  этом касались порой рук  встревоженной матери. Помолчав
довольно  долго,  она опять принялась  испуганно расспрашивать  его.  Доктор
отечески  взял  ее  за  руку,  вновь стал  успокаивать  и при  этом невольно
подумал, что сейчас Сабина была бы вполне им довольна. Однако в то  же самое
время при тусклом зеленоватом отблеске лампы под большим абажуром он заметил
и то, что  легкий  свободный капот молодой вдовы  таит под  собой, наверное,
прелестные  формы. По возвращении  горничной он встал и повторил  то,  о чем
заявил с самого  начала: он не может, к сожалению, взять на  себя дальнейшее
лечение ребенка, так как на днях собирается уехать. Мать умоляла его хотя бы
до отъезда навещать больную:  она  так разочаровалась в  местных врачах, а к
нему  с первой же минуты прониклась безграничным доверием. Она убеждена, что
только он,  он  один может  спасти  ее дорогую девочку. Греслеру не осталось
поэтому ничего другого, как обещать покамест зайти завтра утром. Постояв еще
немного  у  постельки  ребенка  и  удостоверясь,  что  девочка  дышит теперь
спокойнее и легче, он сердечно пожал матери руку и ушел, чувствуя на себе ее
взгляд, полный горячей благодарности.
     Быстро поднявшись на третий  этаж, он  отпер дверь и вошел  в столовую.
Там  было  пусто.  "Немного  же  у нее  терпения",  -- подумал он  про себя.
Впрочем, этого следовало  ожидать.  Может быть, оно и к лучшему -- а вдруг у
ребенка какая-нибудь заразная болезнь. Катарина, вероятно, подумала об  этом
и испугалась. Сабина, та, конечно, не убежала бы. Как бы то ни было, а перед
уходом гостья чуть-чуть полакомилась. Греслер посмотрел на стол с  остатками
ужина,  и по губам его скользнула пренебрежительная усмешка. "А недурно было
бы,  --  мелькнуло у него в голове, -- еще раз спуститься вниз  и посидеть у
хорошенькой  вдовушки".  Доктор  понимал, что  сейчас,  у  постели  больного
ребенка, он добился  бы  у  нее  всего, чего захотел,  и эта  мысль вовсе не
казалась  ему  такой уж  гнусной.  "Нет, нет,  лучше не  надо,  --  решил он
все-таки минуту спустя. -- Я филистер,  филистером и останусь. На этот раз и
Сабина, наверное,  извинила  бы меня". Дверь в кабинет  была приотворена. Он
вошел  и  включил   свет.  Так  и  есть,   Катарина   ушла.  Погасив   опять
электричество,  Греслер  заметил,  что  из  спальни,  сквозь  дверную  щель,
пробивается свет.  В  нем ожила слабая надежда.  Он  медлил -- как-никак,  а
приятно  хоть немного  потешить себя  этой  слабой  надеждой. Потом он вдруг
услышал в спальне шорох и шелест и быстро открыл дверь. Катарина лежала или,
вернее,  сидела  у него  на постели и разглядывала какую-то  толстую  книгу,
держа ее обеими руками поверх одеяла.
     -- Ты не рассердишься на меня? -- просто спросила она.
     Ее  волнистые  каштановые волосы растрепались  и спустились  на  нежные
белые плечи.  Как она  хороша! Греслер все еще неподвижно стоял в дверях. Он
улыбался; книга, лежавшая на одеяле, была анатомическим атласом.
     -- Что  это  ты  выбрала себе  для  чтения?  --  спросил  он, несколько
смущенно приближаясь к девушке.
     -- Она  лежала  у  тебя на  письменном  столе. Может  быть,  ее  нельзя
трогать? Ну, извини. Без нее я наверняка бы заснула, и тогда уж меня было бы
не добудиться.
     Глаза ее улыбались,  но  уже  не насмешливо, а скорее  покорно. Греслер
присел на постель, привлек Катарину к себе, поцеловал в шею, и тяжелая книга
с шумом захлопнулась.
        XI
     На  следующее  утро,  когда  доктор  Греслер  отправился  к   маленькой
пациентке, у которой с полной очевидностью обнаружилась скарлатина, Катарина
ушла,  но  уже к вечеру  появилась снова  и,  к его  удивлению, с  маленьким
чемоданчиком. Правда, ночью  она рассказывала,  что  ей  полагается ежегодно
неделя  отпуска.  Этим  летом  она,  словно  что-то  предчувствуя,   еще  не
воспользовалась  своим  правом.  Греслер,  в  чаду первых  объятий, поспешил
предложить ей маленькое свадебное путешествие.  Когда же сегодня с чемоданом
в  руках  она радостно  вбежала  и объявила: "Ну,  вот,  я готова. Едем хоть
сейчас на  вокзал",  в  нем  сразу шевельнулась  досада  на то, что она  так
бесцеремонно, с первой минуты начинает посягать на его свободу. Он был почти
рад,  что может  сослаться на  свой  врачебный  долг, который вынуждает  его
задержаться  в  городе еще на несколько  дней.  Катарину  это,  по-видимому,
нисколько не  огорчило, она  тотчас  же переменила тему, показала ему  новые
красивые  желтые  туфельки  и  стала рассказывать о  своем хозяине,  который
только что вернулся из Парижа и Лондона с новым запасом товара; при этом она
порхала по комнате, приводила в порядок книги на полке  и убирала письменный
стол. Греслер молча  стоял у окна и  растроганно смотрел  на нее. Взгляд его
упал на  убогий чемоданчик, стыдливо  стоявший перед  ним на полу,  и  в нем
шевельнулась жалость: неужели ей  придется тащить его обратно домой? Вначале
он ничего не сказал по этому поводу; однако потом, усевшись в свое кресло за
письменным столом и посадив  ее,  как ребенка, к себе на  колени,  он, когда
Катарина доверчиво обвила рукой его шею, неожиданно спросил:
     -- А зачем нам, в сущности, уезжать? Разве ты не можешь провести отпуск
просто-напросто у меня в доме?
     -- Вряд ли это возможно, -- неуверенно возразила она.
     -- Почему же? Разве здесь не прекрасно?
     И,  указав через  окно  на  линию  холмов,  тянувшихся на горизонте, он
шутливо добавил:
     -- Столом и квартирой ты останешься довольна.
     Внезапно  решившись, он  подал Катарине руку,  провел девушку в спальню
своей покойной сестры, зажег  лампу,  которая озарила уютную  комнату мягким
розоватым  светом,  и  великодушным жестом  как  бы  предложил  возлюбленной
принять в дар все, что здесь было.
     -- Не хочешь? -- мягко спросил Греслер.
     -- Это невозможно, -- тихо ответила она.
     -- Почему? По-моему, вполне возможно.
     Тогда, словно ему  оставалось только побороть в ней какую-то  суеверную
боязнь, пояснил:
     -- Ведь тут  все новое, даже  обои. Раньше тут  было куда менее уютно и
хорошо.
     И, помолчав, медленно добавил:
     -- Может быть,  все гак и должно было  случиться. -- Не говори  так, --
боязливо возразила Катарина.
     Однако,  осмотревшись  немного,  она  повеселела  и, словно  испытующе,
потрогала  пеструю,  в цветах,  обивку  кресла подле кровати. Потом обратила
внимание на светлые салфеточки  над туалетным столиком, на красивые гребни и
граненые вазочки на нем. Пока она все это  разглядывала,  Греслер  вышел  из
комнаты и через секунду вернулся с ее  чемоданчиком. Она повернулась к нему,
слегка вздрогнула и чуть-чуть недоверчиво улыбнулась. Он кивнул головой, она
заколебалась, но потом, как бы уступая, протянула ему обе  руки. Он поставил
чемоданчик и с чувством гордости,  но  растроганно привлек девушку к себе на
грудь.
     Для Греслера наступила чудесная пора, какой он, пожалуй, не переживал и
в юности. Точно счастливые молодожены, они почти весь день проводили в своей
уютной  квартирке,   пользуясь  услугами  привратницы,   которая  тем  легче
освоилась  с весьма необычным для городка новым положением вещей, что доктор
Греслер  поспешил  удовлетворить ее  нескромную просьбу  и  щедро подарил ей
много  вещей  из  гардероба покойной сестры.  По вечерам счастливая парочка,
тесно прижавшись друг к  другу,  прогуливалась под руку  по спящим улицам, а
однажды, в яркий солнечный день, они  даже поехали после  обеда кататься  за
город, нисколько  не беспокоясь о  том, что могут встретить родных Катарины,
которые  были уверены, что  она гостит у подруги в деревне.  В  другой  раз,
когда  они  еще   сидели  за   обедом,  явился  Белингер;   доктор  Греслер,
заколебавшийся вначале, принять  ли  ему  друга,  остался  очень доволен его
посещением: адвокат был изысканно вежлив с его  прелестной подругой, называл
ее "сударыня" и после краткого делового разговора, ради которого он и пришел
к Греслеру, любезно откланялся, на прощание учтиво поцеловав руку  Катарины.
После  этого  Греслер проникся к девушке еще большей нежностью: она показала
себя хорошей хозяйкой, умеющей вдобавок прекрасно держать себя в обществе.
        XII
     Свою  маленькую  пациентку  доктор Греслер  навещал каждое утро.  После
визита,  опасаясь  заразить Катарину,  он  регулярно гулял  около  получаса.
Болезнь  девочки,  начавшаяся столь  серьезно,  протекала,  к его удивлению,
чрезвычайно легко; напряжение и тревога первых тяжелых дней миновали, а фрау
Зоммер оказалась весьма симпатичной, веселой и разговорчивой  дамой.  Трудно
сказать  --  случайно  или  умышленно,  но матине, в котором она обыкновенно
встречала врача, было застегнуто отнюдь не так тщательно, как того требовали
бы строгие приличия. Она никогда  не забывала  осведомиться  о  самочувствии
"маленькой  подружки"  Греслера,  как  она  называла  Катарину;  спрашивала,
собирается  ли  он  взять  ее  с собой  в Африку,  -- фрау  Зоммер нравилось
именовать так  предполагаемое зимнее местопребывание доктора, -- или его там
уже нетерпеливо ждет другая красавица -- может быть, чернокожая. Однажды она
попыталась  даже  во  что  бы  то ни стало вручить ему  коробочку шоколадных
конфет -- подарок для Катарины, но он  счел за  благо отклонить предложение,
объявив,  что боится стать переносчиком инфекции. Со своей стороны, Катарина
тоже  не  скупилась  на  замечания  насчет  молодой  вдовушки,  и  хотя   их
иронический тон  был, вероятно, отчасти подсказан легкой ревностью, они, как
это подтверждали собственные наблюдения Греслера,  были не лишены оснований.
Фрау Зоммер  еще при  жизни мужа, который, будучи  вояжером, мало  находился
дома, не  пользовалась безукоризненной репутацией;  дочка родилась  у нее до
замужества, и казалось очень сомнительным, что ее  супруг был отцом ребенка.
Все  это пересказала Катарине  привратница, с которой  в  те немногие  часы,
когда доктора не бывало дома, девушка беседовала дольше и, во всяком случае,
доверительнее, чем ему бы хотелось.
     Однажды  он попытался  даже  убедить  свою  подругу  в том,  что  такая
близость  ей  не  подобает. Но  Катарина, казалось, не поняла его доводов, и
доктор замолчал, не желая омрачать неприятной размолвкой  свое столь краткое
счастье. Он вообще твердо решил смотреть на всю эту любовную историю, как на
милое  приключение, которое не должно  иметь никаких  серьезных последствий.
Поэтому, когда  Катарина любопытно, хотя скромно и как бы ненамеренно  стала
расспрашивать  его  о  планах на зиму,  о климате островка  Ландзароте  и  о
тамошней публике, он ответил ей  очень уклончиво и поскорее перевел разговор
на другую тему,  чтобы не возбуждать  в ней надежд, осуществлять  которые он
отнюдь  не  собирался.  Испытывая  одно  желание --  ничем  не омрачать  это
короткое счастливое время, Греслер тоже не  интересовался ее прошлым, вполне
довольствовался  настоящим и наслаждался не только тем  счастьем,  какое она
давала ему, но -- и еще больше -- тем, какое мог дать ей сам.
     Дни и ночи сменяли  друг  друга, и постепенно, особенно по утрам, когда
Катарина  еще спала  возле него, в нем начала все сильней пробуждаться тоска
по Сабине. Греслер думал о том,  насколько  он был бы счастливее,  насколько
достойнее   сложилась  бы  его  жизнь,   если  бы  вместо  этой  хорошенькой
крошки-продавщицы, у которой, помимо  помолвленного с нею  бухгалтера, было,
наверное, еще несколько любовников, которая надувает своих честных родителей
и  с   восторгом  слушает   сплетни   привратницы,   если  бы  вместо  этого
незначительного создания, правда, очень  милого  и  доброго,  здесь, на  его
подушке,  покоилась  белокурая головка того прекрасного  существа, которое с
такой чистой  душой  предложило  ему  себя в  спутницы жизни  и  которое  он
оттолкнул  из-за какого-то совершенно непонятного неверия в самого себя. Ему
было  ясно  теперь, что его  робкое  глупое  письмо  она приняла  просто  за
решительный отказ, в сущности, он и сам тогда думал именно так. Но разве уже
нельзя  исправить то,  что он испортил своей глупостью и поспешностью? Разве
вообще может  чувство,  которое питала к  нему Сабина  и которое  она  столь
продуманно и  осторожно изобразила в своем письме, попросту угаснуть в ней и
никогда уже не вспыхнуть вновь? Разве он сам в своем ответе не назначил срок
--  и  ей, и самому  себе?  Может быть, не давая  о себе знать,  она  только
выполняла  его  же условия  и, может быть, именно  в  этом молчании, в  этом
терпении отражается все благородство, вся чистота ее души? И неужели теперь,
когда, по  прошествии им  же  самим назначенного срока,  он явится  к  ней и
принесет ей свою благодарность,  свое окончательное,  зрело обдуманное и тем
более ценное согласие, он не найдет ее такою же, какой недавно оставил? Едва
ли в  мирной  тиши лесничества мог появиться кто-либо другой;  чистое сердце
Сабины  не могло смутить ни  его нелепое, но, в сущности, беззлобное письмо,
ни  какое-нибудь внезапное  новое чувство.  Да, да, все его опасения  не что
иное, как последняя вспышка упрямства в его собственной одинокой,  боязливой
душе, теперь, благодаря редкой милости случая, вновь обретшей и веру в себя,
и  решимость.  Ему все  чаще  казалось,  что истинное  призвание Катарины --
вернуть  его  к Сабине, в любви которой  скрыт  весь смысл его жизни.  И чем
доверчивее, не  думая о  будущем,  Катарина отдавала  ему свое юное,  пылкое
сердце, тем настойчивее и нетерпеливее вся душа его рвалась к Сабине,
     Внешние  обстоятельства   также   побуждали  доктора   поторопиться   с
окончательным решением: уже подходил  к  концу октябрь. Прежде всего Греслер
счел  необходимым  уведомить владельца  санатория,  что собирается  приехать
через  несколько дней и  все выяснить. Ответа, однако, не последовало. Тогда
Греслер послал  телеграмму с запросом,  может ли  он в такой-то день застать
доктора  Франка, но опять безрезультатно. Это  рассердило, но не встревожило
Греслера:  он прекрасно помнил, какой угрюмый,  нелюбезный характер у  этого
господина. Предупредить же письмом о своем приезде Сабину он был не в силах.
Он просто поедет, встанет перед ней, возьмет ее за руки -- и пусть ее ясный,
чистый взгляд даст ему желанный ответ.
        XIII
     День, когда кончался отпуск Катарины и  она должна была снова переехать
от  Греслера к  родителям,  был,  конечно, известен  заранее.  Но, как будто
сговорившись, они ни словом  не упоминали о предстоящей и все приближавшейся
разлуке. Да  и все поведение Катарины настолько исключало  всякую  мысль  об
этом,  что Греслер начал  уже беспокоиться, не собирается ли это привязчивое
создание остаться с ним на  всю жизнь, точно  так же, как в тот первый вечер
она  нежданно явилась к нему с чемоданчиком в руках. Поэтому однажды  утром,
когда  девушка  еще спала, у доктора  созрел план  удрать из квартиры  и  из
города.  Незаметно для нее он начал  готовиться к отъезду.  Помимо индийской
шали он  подарил  своей подружке еще кое-что  из одежды покойной  сестры,  а
также несколько недорогих украшений -- более ценные вещи он  решил сохранить
для Сабины. Дня за два до намеченного  отъезда,  в хмурый,  дождливый вечер,
когда Катарина сидела, как  обычно,  в отведенной ей комнате, Греслера опять
потянуло  на  чердак: ему  показалось,  что он  найдет  там еще какой-нибудь
подарок  для  Катарины,  что  не  только  успокоило бы его  совесть,  но  до
некоторой  степени могло бы утешить ее после его  предстоящего исчезновения.
Он  принялся искать: перебирал всякие вещи, открывал один сундук за  другим,
разглядывал  шелковые  материи,  белье,   альбомы,  вуали,  носовые  платки,
кружева,  ленты.  Неожиданно  ему  под  руку  опять попался пакет,  который,
согласно  желанию покойной, следовало  сжечь,  не вскрывая. При мысли о том,
что он теперь долго, а быть может, и никогда не попадет больше сюда, на этот
темный чердак, Греслер впервые ощутил любопытство.  Отложив пакет в сторону,
он решил сначала  припрятать его  в  надежное место  и  завешать  следующему
наследнику, который  сможет прочесть  его,  не оскорбляя этим  памяти  давно
умершего и совершенно ему  неизвестного человека.  Отобрав для  Катарины две
красивые  вещицы --  изящную янтарную нитку и пожелтевшую восточную вышивку,
--  ни той, ни другой он, кстати сказать, ни разу  не видел на Фридерике, --
он снес их и маленький пакет  вниз, все  вместе положил на письменный стол и
лишь потом отправился к Катарине.
     Когда  он  вошел,  девушка сидела  в кресле,  закутавшись в красноватый
китайский халатик  с вышитыми на нем  золотыми драконами, недавно подаренный
ей   доктором,  и,   держа   на   коленях   какой-то  из  своих  излюбленных
иллюстрированных романов,  спала. Греслер  растроганно  взглянул  на нее, не
став  ее  будить,  вернулся  в кабинет  и, усевшись  за письменный  стол,  в
задумчивости принялся машинально  крутить  бечевку,  которой  был  перевязан
пакет. В конце концов сургучная  печать лопнула  и сломалась.  Греслер пожал
плечами.  "Почему  бы и  нет? --  подумал  он про  себя.  --  Она умерла,  в
бессмертие  души я не  верю,  а если оно,  паче чаяния, существует, то  душа
Фридерики  простит  меня  -- она  ведь  витает  теперь в таких  недосягаемых
сферах...  К  тому же слишком мрачных тайн там содержаться не может". Доктор
сорвал обертку пакета и  увидел множество пачек писем, причем  каждая  пачка
была  переложена  чистым  листочком  бумаги. Он  сразу заметил,  что  письма
подобраны  в  строгом  порядке. Первым  в  руки  Греслера  попало  послание,
написанное тридцать  лет тому назад молодым человеком, который  называл себя
Робертом  и имел, по-видимому, право обращаться к  Фридерике в весьма нежных
выражениях.  Судя  по  содержанию  письма,  этот  Роберт  бывал  в  доме  их
родителей,  но Греслер никак не мог  припомнить, кто же это. Его рукой  было
написано   с   дюжину   писем:   все   очень   страстные,   но   наивные   и
бессодержательные, а потому  и не  особенно интересные. Потом  пошли  письма
того периода, когда Греслер служил  врачом на пароходе и  возвращался  домой
только  раз в два года на  самое короткое время. Но эти письма были написаны
несколькими  почерками,  и  вначале Греслер  никак  не мог  понять,  что,  в
сущности,   означают  все  эти  страстные  заверения,  клятвы  в   верности,
напоминания о прекрасных минутах, вспышки ревности, предупреждения,  неясные
угрозы и невероятные  обвинения, -- и  какое вообще  отношение  имеет  к его
сестре вся эта грязь. Он уже чуть было не предположил, что письма адресованы
кому-нибудь другому, какой-то из подруг Фридерики и  были переданы ей только
для сохранения, как вдруг один почерк показался ему знакомым, и скоро у него
не осталось  ни малейшего  сомнения  в том,  что письма эти писал  Белингер.
Прочтя их  внимательно,  он распутал  клубок этого странного романа,  и  ему
стало  ясно,  что  Фридерика на  третьем  десятке  лет, то  есть  будучи уже
взрослой девушкой, была тайно помолвлена с Белингером, что тот под предлогом
какого-то прежнего увлечения Фридерики все время оттягивал  свадьбу, что она
из  нетерпения, каприза  или  мести  с  кем-то ему изменила,  и  хотя  потом
пробовала  с  ним  помириться, Белингер  на  все ее  попытки отвечал  только
вспышками  гнева  или  презрения.  Тон его  последних  писем  был  настолько
несдержан и, пожалуй, даже неприличен, что Греслер  никак  не мог уразуметь,
каким образом  у них в конце концов все-таки наладились хорошие отношения, а
потом даже завязалась своего рода дружба. Читая, доктор испытывал не столько
удивление,   сколько   напряженный   интерес;  поэтому   он  с  возрастающим
любопытством,  хотя и  без  особого  волнения,  стал доискиваться, какие еще
тайны  жизни  Фридерики  откроются для него в  остальных  письмах.  Их  было
немного, но так как  почерки  были очень несхожие, Греслер предположил,  что
Фридерика  сохраняла только некоторую, избранную часть своей переписки. Так,
например,  в нескольких письмах оказались только разрозненные буквы и цифры,
по-видимому,  тайный любовный  шифр.  Затем следовал многолетний  перерыв  в
датах,  и  дальнейшие письма  относились  уже  к  периоду,  когда  Фридерика
поселилась вместе с братом;  некоторые из  них были написаны  по-французски,
по-английски,  а два,  вероятно,  на  каком-то  славянском  языке,  которым,
оказывается,  владела Фридерика, о  чем Греслер и понятия не  имел. Тут были
послания  молящие и признательные, почтительно-осторожные и страстно-пылкие;
Греслер то и дело  смутно  припоминал  кое-каких своих пациентов, которых он
сам,  невольный   сводник,  знакомил  с  Фридерикой.  А  последнее   письмо,
пламенное,  бессвязное  и  дышащее   предчувствием  близкой  кончины,  было,
несомненно,  написано тем  чахоточным  девятнадцатилетним  юношей,  которого
Греслер лет десять назад, уже совсем умирающего, вынужден был отослать с юга
на  родину. Он невольно  спросил  себя, не  эта  ли  любвеобильная женщина с
богатым  опытом, -- такою  вырисовывалась теперь перед ним его  по видимости
столь  добродетельная сестра, -- уготовила преждевременную  кончину  бедному
молодому  человеку? Но если  вначале у доктора и возникло недоброе чувство к
покойной от запоздалой обиды на то, что она так мало доверяла ему и вдобавок
еще, пожалуй,  считала  его филистером, как  та, другая, а сам он, наверное,
казался людям таким же смешным, как  обманутый муж,  тем  не менее  все  это
искупалось  умиротворенным  сознанием  того, что Фридерика  недаром  прожила
жизнь, что он теперь совершенно свободен от всякой ответственности за  нее и
что она, как обнаружилось со всей очевидностью, ушла из жизни потому, что не
могла уже брать от нее те  радости, которыми прежде наслаждалась в  избытке.
Он  еще  раз  проглядел  письма, перебирая  их одно за  другим и перечитывая
отдельные  строки, и ему  показалось, что не все, что он сегодня узнал, было
для  него таким уж новым и неожиданным, как он думал сначала. Вот, например,
легкая интрижка, которая много лет тому  назад завязалась на Женевском озере
между Фридерикой и одним французским капитаном и о которой свидетельствовало
одно из писем, лежавших перед доктором. В свое время он  кое-что заметил, но
не придал этому значения, да и вообще не счел себя вправе вмешиваться в дела
более  чем тридцатилетней  сестры.  А что  Фридерику и Белингера  еще  очень
давно, чуть  ли не в детские годы, связывало серьезное обоюдное  чувство, он
тоже догадывался,  хотя,  правда, совершенно  ничего  не знал  о  дальнейшем
развитии  их отношений.  Поэтому  вполне возможно, что те странные  взгляды,
которые за последние годы нередко устремляла на него Фридерика, таили в себе
не жалобы  и  упреки,  чего он так опасался, а, скорее, мольбу о прощении за
то, что она, скрывая от него свои  переживания  и чувства, жила рядом с ним,
как чужая. Но ведь он и сам поверял ей только наиболее невинное из того, что
пришлось  ему пережить и  перечувствовать за все эти годы  и что,  вероятно,
показалось бы не менее неожиданным и  странным, чем  романы  Фридерики, будь
это изложено в таких же письмах, которые он, как  и она, просил бы сжечь, не
читая. Поэтому он не счел возможным упрекнуть ее в скрытности, в которой был
столько же, если не больше, повинен и сам.
     Катарина подошла к нему потихоньку и закрыла ему руками глаза.
     -- Это ты? -- спросил он, словно очнувшись.
     --  Я уже  два раза входила,  но ты  так углубился  в чтение, что  я не
захотела мешать.
     Греслер взглянул на часы. Было уже половина девятого. Целых четыре часа
он жил этой угаснувшей жизнью!
     --  Я  просматривал письма  моей бедной  сестры,  -- пояснил  он, сажая
девушку к себе на колени. -- Она была интересным человеком.
     В первую минуту у  него  мелькнула мысль  прочесть Катарине кое-что  из
этих  писем,  но  он  тут  же  почувствовал,  что только оскорбил бы  память
покойной,  позволив  себе раскрыть  ее жизнь перед  человеком, безусловно не
способным понять ее до конца. Кроме того, Катарина могла бы начать проводить
параллели,  к  чему,  если  разобраться, у нее  не  было никаких  оснований.
Отодвинув в сторону письма, он дал ей этим жестом понять, что хочет поскорее
уйти от прошлого, и тоном человека, пробужденного от тяжелого сна к приятной
действительности,  спросил  Катарину,  чем  она  занималась.  Она  принялась
рассказывать, как сперва читала роман, а потом перетирала серебро и хрусталь
на  туалетном  столике  и перешивала пуговицы на  слишком  для  нее  широком
китайском халатике. В конце концов ей пришлось-таки сознаться, что полчасика
она  проболтала на  лестнице  с  привратницей  -- это очень  славная,  очень
порядочная  женщина,  хотя  строгий  господин  доктор  и  недолюбливает  ее.
Греслеру, правда, не  особенно  понравилось,  что  Катарине было так приятно
беседовать  с  этой особой и что она в своем китайском халатике выходила  на
лестницу,  но ведь  теперь уже  немного осталось -- через несколько дней  он
будет в другом, более достойном  его,  более  чистом  окружении. Катарину он
никогда  не увидит  больше,  в  родном городе  тоже  будет  появляться  лишь
наездами --  санаторий,  наверное, потребует его присутствия  там  в течение
всего года. Так он размышлял, а Катарина все еще сидела у него на коленях, и
он машинально гладил ее щеки и шею. Но вдруг  он заметил, что она смотрит на
него внимательным, грустным взглядом.
     -- Что с тобой? -- спросил он.
     Она  только покачала  головой и попыталась улыбнуться.  С удивлением  и
жалостью Греслер увидел, как из глаз ее скатились две слезинки.
     -- Ты плачешь? -- тихо спросил он и в то же мгновение почувствовал, что
опять думает только о Сабине.
     -- Ах,  ничего  подобного!  -- возразила  Катарина, спрыгнула  на  пол,
сделала веселое  лицо,  распахнула  дверь  в  столовую  и  указала рукой  на
тщательно накрытый стол. -- Надеюсь, господин доктор позволит мне остаться в
халате?
     Тут  он вспомнил, что опять принес ей с чердака подарок, отыскал  нитку
янтаря, затерявшуюся на столе в груде писем, и надел девушке на шею.
     -- Опять? -- запротестовала она.
     -- Это в последний раз, -- ответил он и тут же пожалел о сказанном. Его
слова прозвучали значительнее, чем он думал. Греслер спохватился: -- Я хотел
сказать, что...
     Они сели за стол. Через некоторое время Катарина неожиданно спросила:
     -- Будешь ты вспоминать обо мне иногда там, куда уедешь?
     В  первый раз за  все время она намекнула на  предстоящую разлуку,  что
несколько смутило Греслера. Она сейчас же это заметила и торопливо добавила:
     -- Скажи только: да или нет?
     -- Да, -- ответил он, с трудом улыбнувшись.
     Она кивнула головой, как  бы вполне удовлетворясь этим ответом,  налила
ему  и  себе  вина,  и  они  принялись  беседовать,  как  всегда,  весело  и
непринужденно, словно им  и  не предстояло  вскоре расставаться или, вернее,
словно  она придавала очень  мало значения  предстоящей  разлуке.  Потом она
стала играть своим слишком широким  для нее  китайским халатиком: то  плотно
закутывалась в него,  то  опускала его свободными  складками, то  сбрасывала
совсем; потом она принялась танцевать, носясь по всей комнате, держа в одной
руке  шлейф с  золотыми драконами,  а в  другой -- бокал  с вином,  хохоча и
поглядывая на доктора своими милыми глазками. Наконец, Греслер, подхватив ее
на руки, скорее, отнес, чем отвел, девушку в полутемную комнату Фридерики  и
отдал  ей  всю  силу  своей  страсти,  в  глубоких  тайниках  которой сжег и
испепелил всю свою досаду на покойную сестру, эту обманщицу.
        XIV
     На  следующее утро, когда Катарина еще спала, доктор Греслер  встал и в
последний раз отправился  к  своей маленькой пациентке, которая тем временем
давно уже выздоровела, хотя  все еще лежала в постели.  Чтобы известие о его
близком отъезде каким-нибудь образом не дошло через привратницу до Катарины,
он уверил мать девочки, что  намерен еще целую неделю пробыть в городе. Фрау
Зоммер улыбнулась:
     --  Я, конечно, понимаю --  вам  трудно расстаться  с  вашей  маленькой
подругой. Какое  очаровательное существо! И как  ей  идет китайский халатик,
который вы ей подарили!
     Доктор  нахмурил  брови и  занялся маленькой Фанни,  усердно,  со  всей
детской серьезностью делавшей прическу своей белокурой кукле. Несколько дней
тому назад он рассказал девочке про диких зверей, которых  однажды везли для
одного цирка из Австралии в  Европу на том пароходе, где он служил врачом. С
тех пор малютка каждый  раз заставляла его повторять этот рассказ и подробно
описывать ей львов, тигров, пантер и леопардов, при кормежке которых в трюме
парохода он часто присутствовал. Сегодня он постарался отделаться  как можно
скорей, так  как должен был еще многое подготовить  к отъезду,  окончательно
назначенному на завтра. Затем, к большому неудовольствию ребенка,  он встал,
но в дверях фрау Зоммер задержала его, снова  задав  ему  целый ряд вопросов
насчет дальнейшего ухода за девочкой, вопросов, на которые он отвечал ей уже
сотни раз. От  нее не ускользнуло его  нетерпение,  но  она  попыталась  его
удержать и с этой целью, по обыкновению, подошла к нему совсем близко, почти
вплотную, глядя на него благодарными, нежными глазами. Наконец, ему все-таки
удалось вырваться, и  он торопливо вышел  на улицу.  Катарину  он еще раньше
предупредил,  что  уйдет  сегодня  по делам  в город и что  ему  нужно  хоть
ненадолго показаться в больнице.  Таким образом, она его не ждала, и у  него
было достаточно  времени для приготовлений к отъезду.  Он поехал в больницу,
простился  с главным врачом  отделения,  сделал в  городе кое-какие покупки,
отдал распоряжения насчет отправки багажа и заехал, наконец, к  Белингеру, с
которым должен был еще поговорить о делах. Тот, не заметив, по-видимому, его
волнения,  дал  ему   некоторые  разумные  советы   на  прощание  и  пожелал
благополучно  закончить   дело  с  покупкой  санатория.  Он  воздержался  --
очевидно,  умышленно --  от всяких намеков,  и Греслер  только  на  лестнице
неожиданно  вспомнил, что  сейчас  разговаривал с  любовником своей покойной
сестры.
     Греслер поспешил  домой,  чтобы  в последний  раз  пообедать  вместе  с
Катариной. Эти последние часы ему хотелось  провести с ней непринужденно, не
давая ей ничего понять и  почувствовать,  -- а  завтра утром, когда она  еще
будет спать, он молча  простится с  девушкой и оставит ей письмо, к которому
приложит небольшую сумму денег.
     Войдя  в  столовую, он увидел  на  столе  всего  один прибор. Появилась
привратница и злобно-участливым  тоном  объявила,  что она сама  приготовила
обед по приказанию  барышни, которая  просит ее извинить.  Взгляд  Греслера,
по-видимому, до того ее напугал,  что она тотчас же выскочила из комнаты.  А
он быстро  прошел  в кабинет  и  нашел там  запечатанное письмо от Катарины.
Вскрыв конверт, он прочел:
     "Дорогой мой, любимый доктор! Мне было так хорошо у тебя.  Я долго буду
о тебе вспоминать. Но я знаю, что  завтра ты уезжаешь. И  лучше, если я тебе
сегодня не буду мешать. Будь счастлив. И если через год ты вернешься... нет,
до тех пор ты меня давно уже забудешь... Желаю  тебе еще приятного плавания.
И много, много раз за все благодарю.
     Твоя верная <i>Катарина".</i>
     Греслер был растроган и  нежными словами, и  наивным детским  почерком.
"Милая,  славная девушка", --  сказал он про себя. Но он решил быть твердым.
Вернулся в столовую, велел принести обед и начал  что-то усердно заносить  в
записную книжку,  лишь бы не вступать в разговор с привратницей,  которую он
отпустил  сейчас  же  после обеда. Оставшись один,  он  обошел все  комнаты.
Повсюду был  полнейший  порядок,  все,  связанное с пребыванием  в  квартире
Катарины, было убрано, остался только ее своеобразный аромат, особенно в той
комнате, где она прожила эти три недели. В остальном же  квартира показалась
Греслеру страшно пустой и холодной, хотя, в сущности, все  было на месте. Он
почувствовал себя вдруг таким одиноким, что у него мелькнула мысль, не лучше
ли  отказаться  от  всех других  надежд  и  возможностей  и  попросту  опять
перевезти  к  себе  Катарину. Но он  сейчас же  понял  всю  нелепость  этого
смехотворного  плана: осуществив его,  он поставил бы  под сомнение все свое
будущее  и навсегда  разрушил  бы  счастье, к  которому теперь, может  быть,
близок. В его душе  с чудесной  силой  возник вдруг  образ  Сабины.  Греслер
подумал, что теперь его ничто уже больше не удерживает; он еще сегодня может
выехать с  вечерним поездом и уже завтра утром вновь увидит Сабину. Но и эту
мысль он сейчас  же отбросил: ему нельзя являться к  ней разбитым  и усталым
после  бессонной  ночной  поездки.  Он  решил,  что  будет  лучше,  если  он
воспользуется свободным временем и напишет  ей письмо, которое известит ее о
его приезде  и подготовит к встрече. Но, сидя за письменным столом с пером в
руках, он  оказался  не в  силах составить  ни одной фразы, которая  хотя бы
приблизительно передавала его душевное состояние, и удовольствовался поэтому
немногими словами, правда, многозначительными и как бы набросанными в порыве
страсти:
     "Завтра вечером буду у Вас. Надеюсь на радушный прием. С нетерпением.
     Ваш <i>Э. Г. ".</i>
     Затем он набросал телеграмму доктору Франку о том,  что  приедет завтра
утром и  хотел бы сразу же найти  у себя ответ, можно ли ему с  пятнадцатого
ноября  приступить к ремонту. Он сам отправил письмо  и телеграмму, вернулся
домой,  все прибрал, привел в  порядок, запер  на ключ и,  наконец, упаковал
чемодан,  положив   сверху  маленькую  античную  камею  в   золотой  оправе,
изображавшую голову богини. Ночью  он вскакивал по  меньшей мере раз десять,
словно пробуждаясь от какого-то дикого кошмара: ему казалось, что он  навеки
потеряет  все  --  Сабину,   Катарину,   санаторий,  состояние,   молодость,
прекрасное солнце юга и даже  камею из слоновой кости, если проспит утренний
поезд.
        XV
     Когда доктор Греслер  приехал в курортный городок, осеннее, но все  еще
теплое солнце уже  склонялось к горизонту. Перед  вокзалом  стояло несколько
экипажей, принадлежащих отелям, и  два  извозчика. Комиссионеры  громко,  но
довольно  вяло  выкликали  названия гостиниц, прекрасно зная,  что  в  такое
позднее время года на курорт мало кто приезжает. Доктор Греслер отправился к
себе на  квартиру, где велел  извозчику  подождать его. Он справился  прежде
всего, нет ли писем,  рассердился, что от доктора Франка все еще нет ответа,
был горько разочарован, не найдя ни одной  приветственной строчки от Сабины,
и  осведомился  у  любезной  хозяйки,  что  слышно нового  на  курорте  и  в
окрестностях. Однако ничего нового, по словам хозяйки, нигде не произошло --
в  том числе, к великому облегчению Греслера, и  в доме  лесничего. Наконец,
уже  в  глубоких сумерках,  под беззвездным  небом он отправился по знакомой
дороге мимо в большинстве своем опустевших  дач  и мрачных  холмов туда, где
ему  предстояло,  --  сейчас он  вдруг понял  с неумолимою ясностью то,  что
столько  времени скрывал от себя самого, --  сделать отчаянную  и, вероятно,
безнадежную попытку вновь обрести расположение прекраснейшей в мире женщины,
расположение, которое он  сам недавно отверг отчасти из легкомыслия, отчасти
из трусости.
     Пока он непрестанно, хотя и тщетно подыскивал неопровержимые оправдания
и неотразимые  слова любви, экипаж неожиданно остановился, -- как показалось
доктору  Греслеру,  посреди  дороги.  И  сразу,  словно  дом  только  сейчас
осветился, тропинку под ногами доктора озарил красноватый луч лампы. Греслер
вылез из экипажа, медленно, стараясь успокоить бьющееся сердце, направился к
двери  и  позвонил. Ему  отворила прислуга;  одновременно открылась  дверь в
столовую,  и фрау Шлегейм вышла к нему. Сабина же продолжала спокойно сидеть
за столом и только подняла глаза от книги.
     -- Очень мило, --  сказала ее мать, радушно протягивая доктору руку, --
что вы вспомнили о нас, бедных, покинутых женщинах.
     -- Я позволил себе известить о своем приезде фрейлейн Сабину.
     При этих словах Сабина наконец встала, любезно  протянула руку доктору,
который тем временем подошел к столу, и сказала:
     -- Добро пожаловать!
     Он  попытался  прочесть  что-нибудь  в  ее  глазах,  спокойно,  слишком
спокойно устремленных на него, затем осведомился о хозяине дома.
     -- Он уехал, -- ответила фрау Шлегейм.
     -- А можно  узнать, где он сейчас? --  опять спросил Греслер, садясь по
приглашению Сабины.
     Фрау Шлегейм пожала плечами.
     --  Мы и  сами толком  не знаем. Такое с  ним  уже бывало. Недели через
две-три вернется.  Это  нам знакомо, --  заключила  она,  бросив  понимающий
взгляд на дочь.
     -- Вы сюда надолго, доктор? -- спросила Сабина.
     -- Точно еще не знаю, но  думаю, что ненадолго -- пока не закончу дела,
-- ответил он.
     Вошла прислуга и стала накрывать на стол.
     -- Вы, разумеется, поужинаете с нами? -- осведомилась мать.
     Греслер  медлил  с  ответом, вновь устремив  вопросительный  взгляд  на
Сабину.
     -- Конечно, доктор поест с нами. Мы ведь рассчитывали на него.
     Греслер  почувствовал:  в  ее  словах  звучит  не доброта  -- разве что
снисходительность, и безмолвно наклонил голову в знак согласия.
     Наступило молчание. Доктору это было особенно неприятно, и он объявил:
     -- Завтра я первым  делом должен  отыскать доктора  Франка. Представьте
себе,  он даже  не ответил ни на одно из  моих писем. Но я все-таки надеюсь,
что мы с ним сойдемся.
     -- Вы  опоздали, --  холодно бросила Сабина, и  Греслер  понял, что эти
слова  относятся не только  к упущенной сделке. -- Доктор Франк, -- пояснила
она, -- решил сам продолжать дело. Санаторий вот уже несколько дней усиленно
ремонтируется. Все работы ведет ваш друг архитектор Адельман.
     -- Вовсе он мне не друг,  иначе  он, наверное, постарался бы как-нибудь
уведомить меня, -- возразил Греслер, медленно и недовольно  покачав головой,
словно для того, чтобы выразить свое горькое разочарование в архитекторе.
     -- Теперь  уж вы, несомненно, опять уедете  на юг? -- вежливо  заметила
Сабина.
     --  Естественно, -- торопливо отозвался Греслер. -- Уеду на мой славный
остров Ландзароте. Да, уеду. К тому же здешний климат!.. Не знаю даже, сумел
ли бы я привыкнуть к здешней зиме.
     Тут он сообразил, что пароходы отправляются на остров нерегулярно и ему
вряд ли удастся попасть туда раньше половины ноября; к тому же он не давал о
себе знать, и в санаторий,  может  быть, уже пригласили другого врача. Ну, к
счастью, теперь это больше  не имеет для него значения. Если  ему захочется,
он может позволить себе отдохнуть полгода и даже больше.  А немного сократив
свои расходы, он и вообще может бросить практику. Но эта мысль испугала его.
Он не  в силах жить без работы. Он  должен трудиться,  лечить  людей,  вести
деятельную, активную жизнь, -- и, быть  может,  ему все-таки суждено сызнова
начать  эту жизнь рука  об  руку с  прекрасным,  чистым существом,  которое,
вероятно,  хочет только слегка  наказать его за медлительность и подвергнуть
новому  испытанию.  Поэтому  он  пояснил,  что  до  сих  пор  никому  ничего
определенного не  обещал  и  будет  ждать  теперь  письма  из  Ландзароте  с
согласием на новые, более выгодные  условия,  которые  он поставил  тамошней
дирекции,  а  если они  не  будут  приняты, то  он  посвятит зиму занятиям в
различных немецких университетах. О, он не тратил времени  даром и  в  своем
родном  городе.  Он не только усердно работал в больнице, он занимался  даже
частной практикой. Совершенно случайно, конечно. Лечил ребенка -- прелестную
семилетнюю  девочку, дочку одной  вдовы, живущей в том же  доме,  что и  он.
Отказаться было никак нельзя: случай был  довольно серьезный  -- скарлатина.
Но теперь ребенок вне опасности,  иначе ему не удалось бы  уехать так скоро.
Рассказывая, Греслер старался вызвать  в памяти образ фрау Зоммер, но вместо
нее   все  время   видел  перед   собой  даму   с   кукольным   личиком   из
иллюстрированного  журнала для  семейного чтения, которая  рисовалась ему  в
мечтах  во  время  возвращения из Ландзароте. Конечно, во  фрау  Зоммер есть
нечто от женщин такого типа. Это ведь сразу бросилось ему в глаза.
     Сабина  слушала доктора с интересом, но, по-видимому, верила  не всему,
что он говорит,  -- так, по крайней  мере, казалось  его  не  совсем  чистой
совести. Потом она рассказала  ему про обеих  своих подруг, которых  доктор,
должно  быть, еще  помнит; одна  из  них  обручилась  с каким-то  запоздалым
приезжим из Берлина. Сабина с матерью собираются поехать на свадьбу и -- как
вставила фрау  Шлегейм -- после долгого перерыва еще раз нырнуть в водоворот
большого города. Греслер вновь обратил на  Сабину настойчивый, нетерпеливый,
почти  умоляющий   взгляд:   а  как  же  я?  Но  глаза  девушки   оставались
непроницаемы. И хотя сама она, казалось, постепенно становится приветливее и
мягче,  Греслер все-таки  чувствовал,  что его  карта бита. Но гордость  его
восставала  против такого приуготовленного ею молчаливого конца, и он твердо
решил перед уходом попросить у Сабины  объяснений. Он поднялся и  с деланным
спокойствием намекнул на возможность встречи на рождество в Берлине.  Сабина
тоже  встала  из-за стола, очевидно  намереваясь  проводить гостя. И  как  в
прекрасные прошлые  дни,  только  молча,  они  пошли рядом  между  елями  по
направлению к дороге, где его ждал экипаж. Неожиданно,  почти непроизвольно,
Греслер остановился и спросил:
     -- Вы сердитесь на меня, Сабина?
     -- Сержусь? -- беззвучно повторила она. -- За что?
     -- За письмо, за мое злосчастное письмо. Я это знаю.
     И, увидев в темноте,  что  она только  болезненно  вздрогнула и, словно
обороняясь, сделала рукой отрицательный жест, он торопливо заговорил, хотя и
чувствовал, что с каждым словом запутывается  все безнадежнее. Она не поняла
его  письма,  совершенно   не  поняла.  Написать  это  его  побудили  только
честность, только чувство долга.  О, почему он просто не последовал влечению
сердца, своей страсти! Он же любит ее, любит с первой  минуты,  когда увидел
ее у постели больной матери. Но он не мог,  не смел поверить своему  счастью
после такой безрадостной,  одинокой, беспокойной жизни! Он не смел ни на что
больше надеяться, ни о чем больше мечтать. Ведь он же  старик! Да, да, почти
что  старик!  Правда,  молодость  определяется  не  одними  годами,  он  это
чувствует. Он  понял  это во время  бесконечных дней разлуки с ней...  Но ее
письмо,  дивное, прекрасное  письмо, --  о, такого письма он был  недостоин!
Греслер перебивал сам себя,  путался, не  находил нужных слов, да  и  не мог
найти: путь  от его  уст к ее сердцу был  уже  навеки засыпан.  А  когда  он
наконец  в  отчаянии  закончил негромким  сдавленным криком: "Простите меня,
Сабина, простите меня!" -- то издалека услышал ее голос:
     --  Мне  не за что  вас  прощать. Но лучше  бы  вам  не  начинать  этот
разговор. Я надеялась, что вы воздержитесь от него, иначе я попросила бы вас
не приезжать.
     Голос ее  звучал так сурово, что у Греслера внезапно  затеплилась новая
надежда. А вдруг  она  так неумолима из-за оскорбленной любви?  Оскорбленная
любовь -- все-таки любовь, она остается, несмотря ни на что, и Сабина просто
стыдится ее. И с новым мужеством он начал опять:
     -- Сабина, я прошу только одного: позвольте мне вновь задать вам тот же
вопрос, когда я вернусь сюда весной.
     Она перебила его:
     -- Здесь очень свежо. Прощайте, доктор! Потом добавила:
     -- Желаю всего наилучшего.
     И ему показалось, что,  невзирая на темноту, он различает  на  ее  лице
ироническую улыбку.
     -- Сабина!
     Он схватил ее за руку, пытаясь удержать. Она мягко отстранилась.
     -- Счастливого пути! -- вымолвила она, и в голосе ее еще раз прозвучала
та  доброта, которую он навеки утратил. Потом она повернулась  и, не ускоряя
шага, но решительно, направилась к дому и скрылась в дверях.
     Греслер с минуту  постоял, затем поспешил к экипажу, сел,  закутался  в
пальто и плед и  поехал домой. В его душе кипела злоба. "Прекрасно! -- думал
он.  -- Ты этого хочешь,  ты толкаешь  меня  в объятья другой;  пусть  будет
по-твоему. И это еще не все, как  ты скоро узнаешь... Еще до отъезда на юг я
приеду сюда вместе с нею.  Проживу  тут несколько дней. Буду с  ней кататься
здесь, у дома лесничего. Ты увидишь ее!  Познакомишься  с ней. Будешь  с ней
разговаривать. Фрейлейн Сабина, позвольте представить вам мою невесту! У нее
не такая чистая душа, как у вас, фрейлейн, но и  не такая холодная! Не такая
гордая, но зато добрая. Не столь целомудренная, но зато прелестная! Ее зовут
Катарина, да, Катарина... "
     Он произнес это имя вслух. И чем дальше удалялся экипаж от лесничества,
тем  сильнее росло  в Греслере  чувство  к  Катарине, которое в конце концов
превратилось в радостное предвкушение того,  что скоро, завтра -- да, завтра
вечером он снова будет держать ее в объятиях. Как она удивится, когда завтра
вечером в семь часов внезапно увидит его  на Вильгельмштрассе! Вот будет для
нее  сюрприз. Но ей предстоит  еще другой,  гораздо более серьезный. Нет, он
совсем не филистер. У  него  одно только  желание -- быть счастливым,  и  он
возьмет  свое  счастье  там,  где  ему  предлагают  его  так  искренне,  так
радостно-готовно, так подлинно женственно. Катарина, Катарина... Как  хорошо
все-таки, что он еще раз встретился с Сабиной: лишь теперь он понял, что ему
нужна только Катарина и никто другой.
        XVI
     На  следующий  вечер, через  час  после приезда, он уже стоял  на углу,
откуда должен  был сразу заметить Катарину, когда она выйдет из перчаточного
магазина. Две другие продавщицы вышли одна за другой из дверей и  удалились,
ставни опустили, артельщик тоже ушел, свет  погас,  а  Катарины все не было.
Странно.  Очень странно. Ведь ее отпуск кончился! Почему  же ее  не  было  в
магазине?  Греслером  внезапно  овладела ревность.  Сомнения  нет --  она  с
кем-нибудь  другим.  С  каким-нибудь прежним  знакомым  --  теперь  можно  и
вернуться к нему,  раз  старый  доктор  из Португалии с  индийскими шалями и
янтарными  нитками  покинул  город.  А  может  быть,  у нее  появился  новый
знакомый?  Почему бы и нет? У  нас  ведь  это делается просто, не правда ли,
фрейлейн Катарина? Где же вы сейчас? В театре, наверное. Таков уж заведенный
порядок: в  первый вечер театр и ужин, во  второй все остальное! Она, должно
быть, уже не раз это проделывала. Но начать все сызнова на другой же день --
нет,  это  уж  слишком!  И  ради  подобного  ничтожества  он потерял  такого
человека, как Сабина! Убежала себе с шалями, шляпами, платьями и украшениями
и вдобавок  еще  насмехается  вместе с каким-нибудь  молодчиком  над  старым
дураком из Португалии... Мысли доктора путались,  он умышленно  терзал себя,
отбрасывая всякое более  невинное объяснение причин отсутствия Катарины. Что
же теперь делать? Спокойно отправиться домой и  махнуть рукой на все -- вот,
безусловно, самый  благоразумный  выход.  Но  на такое  самообладание он  не
способен. Наконец Греслер решил отправиться к дому  девушки и там  подождать
ее.  Он  увидит,  с  кем она  вернется,  хотя, может  быть,  она уже  успела
поселиться как дома у нового любовника... Нет, этого бояться нечего. Вряд ли
так скоро найдется другой дурак,  который  поселит  у себя  это испорченное,
болтливое,  невежественное и лживое существо.  Греслер искренне презирал  ее
сейчас и с  каким-то сладострастием весь отдавался этому чувству. "Вы  и это
считаете  филистерством, фрейлейн? -- обратился он вдруг мысленно к  далекой
Сабине,  против которой в нем тоже  пробудилась жгучая злоба. --  Ну, тут уж
ничего не поделаешь. Выше собственной головы никто не прыгнет -- ни мужчина,
ни женщина. Одна родилась проституткой, другой суждено весь век оставаться в
старых девах, а третья, несмотря на прекрасное воспитание в хорошей немецкой
бюргерской  семье,  ведет  жизнь кокотки,  обманывает родителей, брата...  и
кончает  самоубийством,  потому  что  не находит больше  для  себя покорного
мужского сердца. А  меня господь раз навсегда создал педантом  и филистером.
Но  клянусь чем  угодно, быть филистером --  еще  не самое худшее!  Ведь  со
многими  женщинами не быть филистером значит быть одураченным. Кроме того, я
еще  далеко  не  настоящий  филистер: ведь если  бы  некая  девица  случайно
отказалась пойти на свидание и чинно-благородно вышла в семь часов вечера из
магазина, я действительно был бы способен сделать ее своей женой и увезти  в
Ландзароте.  Вот бы  вы порадовались, господин  директор!  Но нет,  этого не
будет.  Я,  слава  богу, вернусь к вам один,  как  и  уехал, --  если вообще
вернусь:  это далеко еще не решено. Во всяком случае, я не явлюсь к двадцать
седьмому октября, как вы изволили приказать,  не явлюсь ни за  что, если  бы
даже и мог. Я прежде всего  отправлюсь в Берлин, а может быть,  и в  Париж и
повеселюсь там вволю, как еще ни разу не веселился".
     И  Греслер  принялся  рисовать  себе  подозрительные  вертепы с  дикими
танцами полуобнаженных  женщин и  строить планы  чудовищных оргий:  все  это
должно было стать своего рода демонической местью злосчастному полу, который
так  вероломно,  так  коварно  с  ним  обошелся, местью  Катарине, Сабине  и
Фридерике.
     Тем временем он  незаметно дошел до дома,  где жила  Катарина. Поднялся
резкий ветер  и погнал по  неприветливой улице столбы пыли. Кое-где поспешно
закрывались окна.  Греслер  взглянул на часы.  Еще не было и восьми. Сколько
часов  --  и  каких! --  ему  еще  предстоит?  Может  пробить  и  десять,  и
одиннадцать, и полночь, может наступить и утро, прежде чем фрейлейн Катарина
соизволит вернуться домой.
     Перспектива простоять наудачу  несколько часов на ветру и под дождем --
он уже  закапал -- была  не из  приятных, и  Греслер начал  прислушиваться к
другому  внутреннему голосу, который  робко заявлял о  себе уже и раньше.  А
вдруг Катарина просто-напросто у себя дома? Быть может, она ушла из магазина
пораньше, хотя в первый день  после отпуска это маловероятно. А что, если ее
отпуск еще не кончился и ей  захотелось провести  последний свободный день в
кругу  семьи? Доктор не слишком в это верил, но  подобное предположение само
по  себе  было  уже  приятно, тем  более  что его  так  легко  проверить  --
достаточно  подняться  на  третий  этаж и  спросить  у  почтового  чиновника
Ребнера, дома  ли его  дочь.  Едва ли  это вызовет  подозрение: наверное, не
такие уж строгие правила в  доме, где дочь возвращается из деревни с двойным
количеством багажа по сравнению с тем, что она туда повезла.  А если дома ее
нет, то,  может  быть,  случайно  удастся  узнать, под  каким предлогом  она
сегодня ушла. Если  же она дома -- ну, тогда тем лучше, тогда все в порядке,
все превосходно,  тогда с нею  можно будет  сейчас же увидеться и условиться
сразу на завтра, послезавтра и все последующие дни. Тогда все то, над чем он
сейчас  так  мучительно  размышлял, -- просто  ерунда. Тогда  ему  останется
только  мысленно попросить у нее  прощения за все, в чем  он  ее  заподозрил
из-за своего ужасного настроения, в  котором повинна не столько она, сколько
другая.  Так, с  самыми добрыми намерениями он позвонил в  дверь квартиры на
третьем этаже.
     Ему открыла маленькая  пожилая  женщина  в  простом домашнем  платье  и
кухонном переднике, удивленно посмотревшая на него.
     -- Прошу  прощения, -- сказал Греслер. -- Здесь живет почтовый чиновник
Ребнер?
     -- Здесь, я его жена.
     --  Вот как!  Я...  я  хотел  бы  повидать  фрейлейн Катарину.  Я  имел
удовольствие...
     -- Ах! -- перебила его явно обрадованная фрау Ребнер. --  Вы, наверное,
доктор,  с  которым  Катарина познакомилась  в деревне у  Людмилы  и который
подарил ей такую красивую шаль?
     -- Да, это я. Меня зовут доктор Греслер.
     -- Доктор Греслер... Да, да, она нам про вас говорила. Сейчас посмотрю,
можно  ли  к ней, --  она лежит. Она  только вчера вернулась домой. Наверно,
простыла
     в дороге.
     -- Лежит? -- испугался Греслер. -- Давно?
     -- Сегодня она совсем не вставала. У нее, должно быть, небольшой жар.
     -- А вы приглашали врача, фрау Ребнер?
     -- Нет, что вы -- это пройдет: она позавтракала с таким аппетитом.
     -- Быть может, вы разрешите мне ее осмотреть, раз уж я случайно попал к
вам. Надеюсь, фрейлейн Катарина не будет ничего иметь против?
     -- Разумеется, нет -- вы же врач, как все удачно складывается!
     Женщина  провела его  через  довольно большую,  неосвещенную  комнату в
другую,  поменьше,  где  лежала  Катарина.  На  ночном столике стояла свеча,
отблеск ее освещал  мокрый,  белый, в несколько раз  сложенный платок на лбу
Катарины, который совсем закрывал ей глаза.
     -- Катарина! -- воскликнул Греслер.
     Она  с  трудом  сдвинула  платок,  и глаза  ее  сверкнули  лихорадочным
блеском.
     --  Добрый  вечер,  --  прошептала  она  со  слабой улыбкой,  словно  в
полузабытьи.
     -- Катарина!
     Греслер подошел  к кровати,  отогнул  одеяло, сдвинул с плеча сорочку и
увидел  на теле  темно-багровую  сыпь.  Температура  у  больной  была  очень
высокая,  состояние подавленное,  и  Греслеру  не  пришлось  даже продолжать
осмотр: у Катарины явно была скарлатина.
     Держа  ее руку в своей и чувствуя  себя виновником  несчастья,  глубоко
удрученный доктор опустился в кресло рядом с постелью.
     В эту минуту домой вернулся отец девушки и еще с порога закричал:
     -- Что это вы, мои милые, тут устраиваете? Позвали-таки врача?
     Жена вышла ему навстречу.
     --  Не  кричи,   у  нее  болит   голова.  Это  доктор,  с  которым  она
познакомилась у Людмилы.
     --  Вот  оно  что!  --  сказал  отец,   подходя  ближе.  --  Очень  рад
познакомиться.  Вот  видите,  посылаешь девочку в  деревню, тратишься, а она
возвращается хворая. Впрочем, думаю, ничего серьезного нет, господин доктор.
Просто  засиделась на  воздухе  вечером, а  погода  теперь холодная.  Верно,
Катарина?
     Катарина ничего не ответила и только вновь надвинула компресс на глаза.
Доктор  Греслер  повернулся к отцу.  Это был невысокий,  тучный, почти лысый
человек с тусклыми глазками и закрученными вверх седыми усами.
     -- Это не простуда, -- сказал Греслер, -- это скарлатина.
     --  Что вы, доктор! О скарлатине не  может  быть и речи: это же детская
болезнь. Наша старшая болела ею, когда ей было  лет пять. Вот тогда Катарина
могла бы заразиться.
     Слишком громкий голос отца заставил больную очнуться.
     -- Доктор  лучше  знает,  -- сказала она.  --  Но ведь он вылечит меня,
правда?
     -- Конечно, конечно, Катарина, -- подтвердил Греслер.
     В  эту минуту он любил ее так, как не любил до сих пор никого на свете.
Пока  он отдавал необходимые  распоряжения, явилась старшая сестра  с мужем;
тот сперва весело подмигнул  доктору в знак  приветствия,  но,  узнав о том;
насколько серьезно  больна  Катарина, быстро ретировался  вместе с  женой  в
соседнюю  комнату.  Греслер  объявил  родителям  девушки,  что  эту ночь  он
обязательно  проведет у постели  больной: в таких  случаях первая ночь имеет
очень   большое  значение,  и,  оставшись   здесь,  он,  даст  бог,   сумеет
предотвратить многое, чего легко может не заметить неопытный глаз.
     --  Ну, Катарина,  -- объявил  отец,  снова подходя к постели,  -- тебе
повезло: не у каждой больной бывает такой врач.  Но, доктор, -- добавил  он,
отводя  Греслера к  двери,  -- должен предупредить вас:  люди  мы небогатые.
Конечно,  девочка ездила в деревню, но ведь там она жила в гостях у Людмилы,
как  вы,  наверно,  изволили  заметить.  Мы платили только за билет  туда  и
обратно.
     Жена  рассердилась  на  его болтовню  и  увела  мужа  в  столовую.  Она
чувствовала, что Катарину пора оставить наедине с врачом.
     Греслер  наклонился  над  больной,  погладил  ее  по  щекам  и  голове,
поцеловал в лоб и стал ее успокаивать, уверяя,  что через несколько дней она
будет совершенно здорова и сейчас же переедет к нему; что  он вообще никогда
больше не отпустит ее и будет с нею повсюду, куда бы ни закинула его судьба;
что его неудержимо тянуло сюда;  что она его дорогое дитя, его возлюбленная,
его жена и что он любит ее, так любит, как никогда  еще никого не любил. Но,
даже видя ее радостную, слабую улыбку, он все-таки понимал, что его слова не
проникают в  глубь ее души,  а  кажутся ей  только призрачным  сном; что ему
предстоят  теперь  дни,  когда каждая  секунда  будет  наполнена  судорожным
страхом  за  любимую женщину, попавшую в когти невидимого страшного врага, и
что он должен приготовиться к тяжелой, отчаянной борьбе, борьбе, которая уже
сейчас представляется ему бесполезной.
        XVII
     Через  трое  суток, которые Греслер  почти  без  сна  провел у  постели
больной,  ни  разу полностью не  пришедшей  в  сознание, хмурым  октябрьским
вечером ее трепетная  душа  навеки угасла. А еще  через  два дня, в  течение
которых Греслер был целиком поглощен всем, что было связано с этим печальным
событием,  ее похоронили. Доктор шел за гробом, говорил  с ее родственниками
лишь  о самом необходимом -- несмотря на  общее  горе, они остались для него
совершенно чужими.
     Тупо  стоял он перед могилой, когда в нее  опускали гроб, а потом, ни с
кем даже не простившись, ушел  с кладбища и поехал прямо к себе на квартиру.
До вечера он пролежал в кабинете на диване, забывшись тяжелым сном. Когда он
встал, было уже темно. Он был одинок,  так одинок, как никогда еще не был до
сих  пор  -- ни после  смерти родителей, ни после самоубийства сестры. Жизнь
его  сразу  стала пустой. Он вышел  на улицу, не зная, куда себя деть,  куда
направить шаги.  Ему ненавистны были люди,  город, весь мир, его  профессия,
которая  в конце концов только  привела к гибели ту  женщину, в которой ему,
казалось, было суждено на склоне лет обрести  свое последнее счастье. Что же
оставалось у него  в жизни? Единственным утешением, единственным результатом
всего его существования было лишь то, что он мог теперь навсегда бросить эту
профессию и, если захочется, прервать всякое общение с другими людьми.
     На улицах было сыро, на лужайках городского сада, где он неожиданно для
себя очутился, лежал беловатый туман. Греслер поднял глаза: по небу  мчались
клочья  облаков.  Он почувствовал вдруг,  что  устал --  устал  не только от
бесцельного  блуждания взад и  вперед, но и от  пребывания  наедине с  самим
собой, которое разом стало  для  него  невыносимым. Ему казалось  немыслимым
вернуться домой и провести бессонную  ночь в  тех самых комнатах, где он был
так счастлив с Катариной. Он  не в силах бесконечно, в одних и тех же унылых
словах  рассуждать  с  самим  собой о  своем горе, ни  от  кого не  слыша ни
отклика,  ни  участия, ни утешения. Ему  стало  ясно, что  если  он не хочет
разрыдаться  прямо  здесь,  в парке, завопить и послать  небу проклятие,  он
должен сейчас же  найти человека, с которым  мог бы поделиться. Единственным
таким  человеком был его старый друг Белингер, и Греслер направился к  нему.
Он боялся не застать его дома, но ему повезло: когда доктор вошел в кабинет,
адвокат в  турецком  халате,  окутанный облаками  табачного дыма,  сидел  за
письменным столом, заваленным бумагами и книгами, и что-то писал.
     -- Ты  опять  здесь?  -- бросил  он  вместо  приветствия. -- И в  такой
поздний час! Что случилось?
     Он посмотрел на часы. Было десять.
     --  Извини, пожалуйста, -- хрипло  выдавил  Греслер. --  Надеюсь, я  не
помешал.
     -- Пустяки. Садись. Хочешь сигару?
     --  Благодарю, -- сказал  Греслер, -- сейчас курить не могу. Я еще даже
не ужинал.
     Белингер посмотрел на него, прищурив глаза.
     --  Так, так!  Значит, что-нибудь  важное...  Ну,  как обстоят  дела  с
санаторием?
     -- С санаторием ничего не вышло.
     --  Ах,   значит,   сделка  расстроилась?   Но  неужели  это  так  тебя
взволновало? Да говори  же!  Ведь не  мог  же ты так,  без причины... Я рад,
конечно, твоему посеще
     нию... Да говори же, в чем дело. Или прикажешь мне
     догадываться? Какая-нибудь любовная история? -- Он
     улыбнулся. -- Измена?
     Греслер отмахнулся рукой.
     -- Она умерла, -- сухо бросил он  и,  неожиданно встав,  заходил взад и
вперед по комнате.
     -- Вот как, --  сказал Белингер и замолчал, но, когда Греслер  проходил
мимо него, адвокат взял его за руку и крепко ее пожал.
     Греслер  опустился на  стул и, стиснув голову руками,  горько заплакал,
так, как не плакал с самого детства. Белингер терпеливо ждал и курил сигару.
Временами он заглядывал в разложенные на столе бумаги и делал в них какие-то
пометки.  Когда   через  некоторое  время  Греслер,   по-видимому,   немного
успокоился, он мягко спросил его:
     -- Как же это случилось? Она ведь была еще так молода.
     Греслер поднял глаза. Губы его искривила саркастическая улыбка.
     -- Разумеется,  она  умерла не от старческой дряхлости.  Скарлатина.  И
виноват в этом я. Да, да, один я.
     -- Ты? Принес заразу из больницы?
     Греслер покачал головой, встал и опять заходил взад и вперед. Он был  в
глубоком отчаянии, размахивал руками,  дышал  прерывисто и тяжело. Белингер,
откинувшись на спинку кресла, следил за ним взглядом.
     -- А  что,  если ты расскажешь мне все  подробно?  -- предложил  он. --
Может быть, это тебя хоть немного успокоит.
     И доктор Греслер -- сперва запинаясь, потом все более связно, хотя и не
совсем по порядку, -- стал излагать историю своей жизни за последние месяцы.
При этом  он то  расхаживал  взад и  вперед, то останавливался -- в углу,  у
окна, у  письменного стола.  Он рассказал не  только про  Катарину,  но  и о
Сабине, о своих  надеждах  и опасениях,  о своей второй молодости,  о  своих
мечтах и о том, как в  конце  концов все пошло прахом. Временами у него было
такое чувство, словно умерли они  обе -- и Катарина  и Сабина -- и словно он
один  повинен  в  их  смерти. Белингер перебивал  его  иногда  любопытными и
участливыми  вопросами.  Когда  же наконец перед  ним раскрылась вся картина
переживаний его друга, он обратился к нему:
     --  Скажи,  пожалуйста,  ты  действительно  вторично  приехал  сюда   с
намерением... жениться на ней?
     -- Конечно. Уж не думаешь ли ты, что меня остановило бы ее прошлое?
     --  Нет,  не  думаю. Я прекрасно  знаю, что  женщины