дуралей! -- сказал он вслух, разговаривая по своей
привычке сам с собой. -- Он просто не сумел воспользоваться случаем. А может
быть, его держит в плену маркиза? Или он стал ее любовником лишь после того,
как не  сумел  овладеть Марколиной,  ученой,  философкой?!" И вдруг Казанову
осенила мысль: "Я прочитаю ей завтра свой памфлет против Вольтера! Она здесь
-- единственный человек,  у которого хватит для этого  ума.  Мне  удастся ее
убедить...
     Она будет мною восхищаться. Разумеется,  будет... "Замечательно, синьор
Казанова! У  вас блестящий  стиль, престарелый  синьор! Клянусь  богом... Вы
уничтожили  Вольтера...  Гениальный  старик!" Так  глухо  бормотал  и  шипел
Казанова, бегая взад  и вперед  по комнате, как в клетке. Его душила бешеная
злоба  против  Марколины, против Вольтера, против самого  себя, против всего
света.  Он еле  сдерживался,  чтобы не зарычать, как зверь.  Наконец он,  не
раздеваясь,  бросился на кровать и широко открытыми глазами стал смотреть на
балки  потолка,  среди  которых  в  отблеске  свечей  там  и сям серебрилась
паутина. Он уже засыпал, и,  как иногда  после  игры в  карты,  перед  ним с
фантастической  быстротой замелькали карточные фигуры, и он погрузился в сон
без сновидений,  но очень скоро проснулся и лежал, вслушиваясь  в окружавшую
его таинственную  тишину. Окна комнаты, выходившие  на восток и на  юг, были
раскрыты.  Из сада и с полей  доносились нежные и сладкие ароматы,  повсюду,
вдалеке и вблизи,  слышались неясные шорохи, которые обычно приносит с собой
наступающее   утро.  Казанова   не  мог  больше  лежать  спокойно,  властная
потребность перемены  влекла  его на простор. Из  сада  его звало  щебетанье
птиц, прохладный утренний ветерок касался его лба. Казанова бесшумно отворил
дверь  и  осторожно спустился  по  лестнице, --  благодаря  его  многократно
испытанной ловкости, ему удалось пройти так, что деревянные ступени  даже не
скрипнули под  ногами; затем,  сойдя по  каменной лестнице в нижний этаж, он
через залу, где на столе  еще стояли недопитые бокалы, вышел в сад. Шаги его
по гравию производили шум, поэтому он сразу  перешел  на лужайку, которая  в
предрассветных  сумерках казалась гораздо больше,  чем  была  на самом деле.
Затем Казанова проскользнул в  аллею и пошел в ту сторону, откуда было видно
окно Марколины. Оно было по-прежнему забрано  решеткой, закрыто  и завешено.
Отойдя от дома на полсотни  шагов, Казанова опустился на каменную скамью. Он
услышал, как за оградой сада проехала повозка, потом опять наступила тишина.
Над   лужайкой   плыл   легкий   серый   туман,   словно   там   расстилался
опалово-прозрачный   пруд  с  едва  различимыми  берегами.   Казанове  снова
вспомнилась ночь, пережитая им в молодости в монастырском саду Мурано... или
в  каком-то  другом  парке  --  другая  ночь...  он  уже не  помнил какая...
возможно, то были сотни ночей, слившихся в его воспоминаниях в одну, подобно
тому  как  сотни  женщин,  которых  он  любил,  превращались  иногда  в  его
воспоминаниях  в  одну,  чей  загадочный образ  он  стремился  уловить всеми
чувствами. Да  разве  в конце концов одна  ночь не была похожа на другую?  И
одна  женщина  --  на другую? Особенно теперь, когда  все уже позади.  И это
слово  "позади"  беспрестанно стучало в  его  висках,  как будто отныне  оно
должно было стать пульсом его загубленной жизни.
     Казанове послышался какой-то шорох у стены  за его спиной, или это было
только эхо? Нет, шум донесся из дома. Окно Марколины вдруг оказалось настежь
открытым, решетка  отодвинутой,  занавесь отдернутой в  сторону.  Из сумрака
комнаты  показался призрачный  силуэт;  Марколина  в белом, доверху закрытом
ночном одеянии подошла к окну, словно для  того, чтобы вдохнуть  живительный
утренний воздух. Казанова  быстро  соскользнул  на  землю;  спрятавшись  под
скамью, он, не сводя  глаз, следил сквозь  ветки деревьев за Марколиной, чей
взор, казалось, бесцельно и бездумно погрузился в  утреннюю мглу. Лишь через
несколько  секунд  она как  бы  стряхнула с  себя  дремоту, взгляд  ее  стал
сосредоточенным, и  она,  медленно  повернув  голову, посмотрела  направо  и
налево; затем высунулась  из окна и  взглянула  вниз, точно что-то искала на
земле, потом  подняла  голову с распущенными волосами, как бы обратив взор к
окну верхнего этажа. С минуту  она постояла неподвижно, упираясь раскинутыми
руками  в  косяки окна,  словно  пригвожденная  к невидимому кресту. Неясные
черты  ее  лица вдруг как  бы озарились изнутри, и Казанова увидел их  более
отчетливо.  На  ее  лице мелькнула  улыбка,  руки  ее  упали,  губы неслышно
зашевелились,  словно шептали молитву; она опять медленно и пытливо оглядела
сад,  быстро  кивнула головой,  и в  то же  мгновение  кто-то, должно  быть,
притаившийся у ее ног, выскочил из окна. Это был Лоренци. Он не шел, а летел
по гравию  к  аллее, пересек  ее  чуть  ли не  в  десяти  шагах от Казановы,
лежавшего,  затаив дыхание,  под скамьей; поспешно  повернул по  ту  сторону
аллеи  на  узкую полоску  газона,  идущую  вдоль  стены,  и  исчез  из вида.
Скрипнули петли калитки -- той самой, через  которую  Казанова вчера вечером
пришел в сад вместе с Оливо и маркизом. Потом все  стихло. Марколина все это
время  стояла  совершенно  неподвижно, но, как  только  она  убедилась,  что
Лоренци  в  безопасности, вздохнула с облегчением, закрыла  окно и задвинула
его решеткой; занавесь упала  как  бы сама собой, и все  стало  как  прежде;
только  над  домом и  садом уже  взошел  день, словно у него больше не  было
причины медлить.
     Казанова по-прежнему  лежал под скамейкой,  вытянув  вперед руки. Через
некоторое  время  он   выполз  на  середину  аллеи  и  стал  пробираться  на
четвереньках  дальше, до такого места, где его уже нельзя было увидеть ни из
комнаты  Марколины,  ни из  какого-нибудь другого  окна.  Только  теперь  он
поднялся на ноги и выпрямился во весь рост; спина  у него  ныла; он размялся
и, наконец, пришел в  себя, снова стал самим собой,  точно из побитой собаки
превратился  опять в человека, который  осужден долго помнить  побои не  как
физическую боль, а как глубокое унижение.  "Почему, -- спрашивал он себя, --
не кинулся я к этому окну, пока оно было еще  открыто? И не перемахнул через
подоконник к  ней?  Разве  могла  бы,  разве  посмела  бы  она  оказать  мне
сопротивление --  лицемерка,  лгунья, девка?" И  он продолжал  ее  поносить,
словно имел на это  право, словно  был  ее  возлюбленным, которого  она, дав
клятву  верности, обманула.  Он  клялся, что,  увидев  ее,  потребует у  нее
объяснения, что в присутствии Оливо, Амалии, маркиза, аббата,  в присутствии
служанки и всех домочадцев швырнет ей в лицо, что она просто низкая, дрянная
потаскушка. Как бы репетируя,  он со всеми подробностями рассказал сам  себе
все, что совершилось у него на глазах, и не отказал себе в удовольствии  еще
многое присочинить, чтобы еще более унизить ее; что она стояла  нагая у окна
и под дуновением утреннего  ветра требовала от своего любовника непристойных
ласк. Кое-как утолив свою первую ярость, Казанова задумался, не сможет ли он
извлечь какую-нибудь пользу  из того, что стало  ему  отныне известно. Разве
теперь она не в его власти? Может быть, теперь угрозами ему удастся добиться
от  нее  благосклонности,  которой она не оказала  ему  добровольно? Но этот
подлый замысел сразу  рухнул  не  столько  потому,  что  Казанова  понял его
подлость, сколько потому, что он  увидел его бесплодность  и бессмысленность
именно в данном случае. Что за дело  до его угроз Марколине,  которая никому
не обязана отчетом в своих поступках, и если это  покажется ей важным, у нее
достанет смелости,  чтобы  выгнать его вон, как клеветника  и вымогателя. Но
если бы даже она  по какой-либо причине решилась купить тайну своей любовной
связи  с  Лоренци,  отдавшись ему,  Казанове  (он,  конечно,  знал, что  это
совершенно немыслимо),  то  разве  наслаждение,  которого он  добьется таким
способом, не превратится в невыразимую муку  для  него, -- любя, он в тысячу
раз сильнее стремился дарить  счастье,  чем  его получать, -- и разве это не
толкнет  его  на  какое-нибудь  безумство  или  даже  на  самоубийство?  Он,
неожиданно для себя, оказался перед  калиткой.  Она  была заперта. Значит, у
Лоренци  есть  второй ключ. "Но кто же,  --  подумал он, --  проскакал ночью
верхом, когда  Лоренци ушел после карт? Очевидно, нанятый для  этого слуга".
Невольно  Казанова  одобрительно  усмехнулся...  Они  друг  друга  стоят  --
Марколина  и  Лоренци,  философка  и офицер.  И  у обоих  впереди  блестящее
будущее. "Кто будет следующим любовником  Марколины?  -- спросил он себя. --
Болонский профессор, в доме которого она живет? Ох, какой же я глупец! Да он
давно уже был им... Кто  еще? Оливо? Аббат? Почему  бы нет?! Или тот молодой
слуга, который вчера стоял у ворот и глазел на нас, когда мы подъехали? Все!
Я это знаю. Но Лоренци не знает. Тут у меня есть перед ним преимущество".
     В глубине души он, разумеется, не только был убежден в том, что Лоренци
--  первый любовник  Марколины,  но  и предполагал,  что  минувшая ночь была
первой,  которую   она  ему  подарила;  однако   это  не  остановило  потока
злобно-сладострастных  мыслей, продолжавших  тесниться в его голове, пока он
шел  вдоль ограды, которая окружала сад. Он очутился вновь  у двери в  залу,
оставленной  им  открытой, и  понял, что ему пока  ничего  не остается,  как
только  неслышно  и  незримо пробраться обратно в  свою комнату в  башне.  С
великой осторожностью прокрался он  наверх  и опустился в кресло, в  котором
сидел прежде перед столом,  где, как бы ожидая его возвращения, лежали ничем
не  скрепленные листы  рукописи.  Невольно взгляд его упал на прерванную  им
посредине фразу; и он прочитал:  "Вольтер  будет бессмертен, это несомненно,
но он купит бессмертие своего имени ценою  бессмертия своей души; страсть  к
острословию  изгрызла его сердце, как сомнения -- его душу, и поэтому... " В
это мгновение комнату залили красноватые  лучи утренней зари, лист,  который
он держал  в руках, запылал,  и Казанова,  точно побежденный, уронил  его на
стол на другие листы. Вдруг он  почувствовал, что у него пересохло во рту, и
налил  себе  воды  из  стоявшего  на  столе  графина;  вода  была  теплая  и
сладковатая. Казанова с отвращением  отвернулся; со  стены, из висевшего над
комодом зеркала, глянуло  на него бледное старческое лицо с  упавшими на лоб
спутанными волосами.  Наслаждаясь  самоистязанием, Казанова  еще  бессильнее
опустил углы рта и, словно собираясь выступить на сцене в какой-то шутовской
роли,  еще больше взъерошил  волосы,  так что  пряди  их  совсем  спутались,
показал язык своему отражению, выкрикнул нарочито  хриплым голосом несколько
грубых  ругательств  по  своему  же адресу  и,  наконец, точно  избалованный
мальчик, сдул на пол  листы рукописи. Потом стал опять поносить Марколину и,
осыпав ее самой грубой и непристойной бранью, прошипел сквозь зубы:
     -- Ты думаешь, радость долговечна? Ты растолстеешь, станешь морщинистой
и  старой,  как  другие женщины,  сейчас такие  же  молодые;  ты  сделаешься
старухой с дряблыми грудями, с сухими седыми волосами, беззубой и вонючей...
и, наконец,  умрешь! Ты можешь умереть  и  молодой! И сгниешь! И тебя съедят
черви.
     В  виде  последнего  отмщения он попытался вообразить ее себе  мертвой:
увидел ее в открытом гробу во всем белом, но не в  состоянии был представить
себе у нее никаких признаков  тления; напротив, ее поистине неземная красота
привела его опять в бешенство. Перед его закрытыми  глазами гроб превратился
в брачное ложе; Марколина лежала на  нем,  улыбаясь, смежив  веки, и  узкими
бледными  руками,  как бы в насмешку, разорвала  на своей нежной груди белое
платье. Но как только он простер  к ней руки, хотел броситься  к ней, обнять
ее, видение рассеялось без следа.
     Кто-то  постучал в дверь; Казанова очнулся от тяжелого  сна,  перед ним
стоял Оливо.
     -- Как, уже за письменным столом?
     -- Я  привык  раннее  утро  посвящать работе,  --  сразу овладев собой,
ответил Казанова. -- Который час?
     -- Восемь, -- ответил Оливо. -- Завтрак уже подан в саду; как только вы
прикажете, шевалье, мы  отправимся  в монастырь. Но,  я  вижу, вашу рукопись
развеял ветер!
     И он принялся подбирать с полу бумаги. Казанова ему не мешал; подойдя к
окну,  он  увидел Амалию, Марколину и трех девочек, в  белых платьях --  они
сидели  за столом, накрытым к завтраку  на лужайке  в тени дома.  Они весело
пожелали  ему  доброго  утра.  Он  видел одну  Марколину, она  с приветливой
улыбкой подняла  на  него  свои ясные глаза; на коленях она держала  тарелку
скороспелого винограда  и клала в  рот  одну ягоду за другой. Все презрение,
вся  злоба,  вся  ненависть растаяли  в сердце Казановы; он знал только, что
любит  ее.  Словно  опьянев от  одного ее вида, он отошел  от окна в глубину
комнаты,  где  Оливо,   все  еще  ползая  на  коленях  по  полу,  вытаскивал
разбросанные листы из-под стола и комода; Казанова попросил его не трудиться
и выразил желание остаться одному, чтобы приготовиться к прогулке.
     -- Торопиться нечего, -- сказал Оливо, стряхивая пыль с панталон,  -- к
обеду мы вполне успеем вернуться. Впрочем, маркиз просил начать сегодня игру
пораньше, сразу после обеда; по-видимому, ему важно вернуться домой к заходу
солнца.
     -- Мне совершенно безразлично, когда начнется игра, -- сказал Казанова,
вкладывая листы рукописи в сумку, --  я ни под  каким видом  не  буду в  ней
участвовать.
     -- Нет, будете,  -- заявил Оливо с несвойственной ему  решительностью и
положил на стол сверток золотых монет. --  Мой долг, шевалье, хоть и поздно,
но с благодарностью.
     Казанова отказался взять деньги.
     -- Вы должны  их  принять, -- уговаривал  его Оливо,  -- если не хотите
меня  глубоко  обидеть; к  тому  же Амалия  видела этой ночью  сон,  который
побудит вас... нет, об этом она вам сама расскажет.
     И  он  поспешно вышел. Казанова  все же пересчитал золотые; их было сто
пятьдесят -- ровно столько, сколько он пятнадцать  лет назад подарил жениху,
или невесте, или  ее матери, --  он и  сам теперь не помнил. "Разумнее всего
было бы, -- сказал он себе, -- взять деньги, проститься и покинуть этот дом,
постаравшись  не видеть больше Марколины. Но  разве  я поступал когда-нибудь
разумно? А может быть, тем временем  из Венеции пришло письмо?.. Правда, моя
милейшая хозяйка обещала сразу же мне его переслать... "
     Служанка принесла между тем большой глиняный кувшин холодной родниковой
воды,  и Казанова вымылся весь, что очень его освежило;  затем он надел свое
парадное платье,  в которое он нарядился бы еще  накануне вечером, если бы у
него нашлось время переодеться; но  теперь  он  был очень доволен  тем,  что
может явиться  перед Марколиной в более достойном виде, чем вчера, и как  бы
предстать перед нею в новом облике.
     В камзоле  из серого блестящего шелка с вышивкой  и широкими испанскими
серебряными  кружевами,  в  желтом  жилете  и  в  шелковых  вишневого  цвета
панталонах,   с   благородной,   но   отнюдь  не   надменной   осанкой,   со
снисходительной, но любезной улыбкой на устах и с огнем неугасимой молодости
в глазах, спустился он  в сад, где, к своему  разочарованию, встретил сперва
одного  только Оливо,  который  предложил  ему сесть  рядом  за  стол  и  не
обессудить за скромный завтрак. Казанова отдал должное молоку, маслу,  яйцам
и белому  хлебу,  а  потом  еще персикам и винограду,  вкуснее  которого он,
казалось, никогда не едал.
     Прибежали с лужайки три девочки, Казанова расцеловал  их всех, позволив
себе по  отношению к  тринадцатилетней такие же нежности, какие  она вчера с
готовностью принимала от аббата; но он сразу увидел, что искорки в ее глазах
зажглись  от совсем  иного удовольствия, чем то,  которое  доставляет детски
невинная  игра. А Оливо не мог нарадоваться тому,  как  хорошо шевалье умеет
обращаться с детьми.
     -- И вы действительно хотите уже завтра утром покинуть нас?  -- спросил
он с робкой нежностью.
     -- Сегодня вечером,  --  ответил Казанова и при этом шутливо подмигнул:
-- Вы же знаете, дорогой Оливо, венецианские сенаторы...
     --  Давно  у вас в долгу, -- с горячностью  перебил его Оливо, -- пусть
подождут! Оставайтесь у нас до послезавтра, нет, еще недельку.
     Казанова  медленно  покачал   головой  и,  схватив  за  руки  маленькую
Терезину, держал ее  между коленями, словно пленницу.  С улыбкой,  в которой
уже  не  было  ничего детского, она мягко ускользнула от  него как раз в  ту
минуту, когда из дому вышли Амалия и Марколина, первая -- в черной, вторая в
белой  шали,  накинутой поверх  светлого платья.  Оливо  предложил им  обеим
присоединиться к его просьбе.
     --  Это невозможно, -- подчеркнуто резко произнес Казанова,  так как ни
Амалия, ни Марколина ни одним словом не поддержали приглашения Оливо.
     Когда  они  шли по  каштановой  аллее  к  воротам,  Марколина  спросила
Казанову, далеко ли подвинулась за ночь его работа, за которой Оливо, как он
им тотчас же рассказал,  еще  ранним  утром  застал его. У  Казановы едва не
сорвался  с языка  двусмысленный и злобный  ответ, который,  не  выдав  его,
поставил бы ее в тупик;  но  он  обуздал свою страсть к остротам, сообразив,
что поспешность может ему только повредить, и  вежливо ответил, что он  внес
лишь кое-какие изменения, которыми обязан вчерашнему разговору с ней.
     Они сели в карету, неуклюжую и  с  жесткой обивкой, но все  же удобную.
Казанова поместился против Марколины,  Оливо --  против жены; но  экипаж был
настолько   просторен,   что,   несмотря   на   толчки,   всякое   случайное
соприкосновение  между  седоками  было невозможно. Казанова  попросил Амалию
рассказать ему свой  сон.  Она приветливо,  почти  добродушно улыбнулась. Ни
малейших следов обиды или негодования не было больше на ее лице.
     -- Я видела, Казанова, -- начала она, -- как  вы подъехали  в роскошной
карете, запряженной шестеркой  вороных, к какому-то светлому зданию. Вернее,
карета остановилась, но я еще не знала, кто в  ней сидит, и вот из нее вышли
вы  в   великолепном  белом,  шитом  золотом  парадном  камзоле,  еще  более
роскошном, чем
     надетый вами  сегодня  (при этом лицо  ее  приняло выражение  дружеской
насмешки), и на вас, подумать  только, была точно такая  же  тонкая  золотая
цепь, как сегодня, прежде я  никогда  не  видела  ее у вас! (Эта  цепочка  с
золотыми часами, как и усыпанная полудрагоценными камнями табакерка, которую
Казанова  держал  в  руке,  как  бы  играя  ею,  были  последними недорогими
украшениями, которые  ему  удалось сохранить.  ) Старик, похожий на  нищего,
открыл дверцы кареты -- это  был Лоренци; но вы, Казанова,  вы были  молоды,
совсем молоды, еще  моложе,  чем тогда. (Она сказала  "тогда",  не  опасаясь
того, что из этого слова, шелестя крыльями,  выпорхнули все ее воспоминания.
)
     Вы раскланялись во все стороны, хотя вокруг не было ни души, и прошли в
ворота;  они  закрылись за  вами с громким  стуком, --  не  знаю,  ветер  ли
захлопнул  их или же Лоренци, --  с таким стуком, что  лошади  испугались  и
ускакали с каретой прочь.  Тут я услышала из соседних переулков крики, точно
кто-то взывал  о помощи, но вскоре все  опять смолкло. Вы показались в одном
из окон дома, я уже  знала,  что это  игорный  дом,  и  раскланялись во  все
стороны, но  вокруг  по-прежнему  никого  не было.  Потом вы оглянулись, как
будто  позади вас  в комнате  кто-то стоял; но я знала, что и там  никого не
было.  И  вдруг  я  увидела вас в окне  следующего этажа,  где  произошло  в
точности то же, и еще выше и выше, словно дом рос ввысь  до бесконечности; и
у каждого  окна  вы  кланялись  и разговаривали со стоящими  позади  людьми,
которых на самом деле там не  было. А Лоренци  все время бежал вслед за вами
по  лестнице,  но  не мог  вас  догнать.  Вы ведь  не догадались подать  ему
милостыню...
     -- Что же дальше? -- спросил Казанова, когда Ама лия замолчала.
     -- Что-то было еще, но я уже забыла, -- ответила Амалия.
     Казанова  был разочарован;  будь  он  на  ее  месте, он,  как всегда  в
подобных случаях -- шла ли  речь  о снах или о  подлинных  происшествиях, --
постарался бы  придать  рассказу  законченную форму,  вложить  в  него некий
смысл, и поэтому он с легким неудовольствием заметил:
     -- Во сне все бывает наоборот. Я -- богач, а Лоренци нищий и старый.
     -- Лоренци не больно-то  богат, -- вмешался Оливо. -- Его отец, правда,
довольно состоятельный человек, но не ладит с сыном.
     И, нимало не утруждая себя расспросами, Казанова узнал, что знакомством
с  лейтенантом все  были  обязаны  маркизу, который  несколько  недель назад
запросто  привез его однажды в  дом Оливо. В каких отношениях находится юный
офицер  с  маркизой, такому  опытному  человеку, как шевалье,  объяснять  не
приходится; впрочем, если  это не встречает никаких возражений у супруга, то
и посторонним нечего об этом беспокоиться.
     -- Сомневаюсь, так  ли  равнодушен маркиз,  как вам  кажется, Оливо, --
сказал  Казанова.  -- Разве  вы  не  заметили, с  каким  злобным  презрением
обращается он  с этим молодым человеком? Не поручусь, что  все это  кончится
благополучно.
     И теперь ничто не дрогнуло в  лице Марколины. Казалось, весь разговор о
Лоренци не вызывал в ней ни малейшего  интереса,  и она безмолвно любовалась
открывшимся  перед ней видом.  Извилистая дорога шла лесом,  где росли оливы
вперемежку с  каменными дубами, и полого  поднималась в  гору; когда в одном
месте лошади пошли шагом, Казанова предпочел  выйти из кареты и идти пешком.
Марколина  рассказывала  о живописных  окрестностях  Болоньи  и  о  вечерних
прогулках,  которые она обычно совершала  с дочерью профессора Морганьи. Она
упомянула также и о  своем намерении совершить в будущем году путешествие во
Францию, чтобы лично  познакомиться  с  известным  математиком,  профессором
Парижского университета, Согреню, с которым она состояла в переписке.
     -- Может быть, я доставлю себе удовольствие и по пути заеду в Ферне, --
сказала она с улыбкой,  -- чтобы узнать из уст самого Вольтера,  как отнесся
он к памфлету своего опаснейшего противника, шевалье де Сенгаль.
     Положив  ладонь на подлокотник кареты так близко к руке  Марколины, что
ее  пышный  рукав,  раздуваясь, слегка касался его пальцев, Казанова холодно
ответил:
     -- Важно не столько отношение господина Вольтера к моему труду, сколько
отношение потомства;  ибо  только  ему  будет принадлежать право  произнести
окончательный приговор.
     -- И  вы полагаете,  -- проговорила Марколина серьезно, -- что в  таких
вопросах, о которых здесь идет речь, вообще возможен окончательный приговор?
     --   В  ваших  устах  меня  удивляют  подобные  речи,  Марколина,  ваши
философские и, если здесь  уместно это слово, религиозные воззрения казались
мне, правда, отнюдь  не бесспорными  сами  по  себе,  но все  же  пустившими
прочные  корни  в  вашей  душе  --  если  только  вы  вообще  признаете   ее
существование.
     Не обращая никакого внимания  на колкость Казановы,  Марколина спокойно
взглянула на небо, раскинувшееся ярко-синим шатром над вершинами деревьев, и
ответила:
     --  Иногда, особенно  в такие  дни, как сегодня, -- и в  этом слове для
Казановы,  который  знал  о  ее любви,  прозвучало  трепетное  благоговение,
исходившее из глубины ее  проснувшегося женского сердца, -- мне кажется, что
все,  именуемое  философией  и  религией, --  не  более  чем  игра  словами,
разумеется, благородная, но еще более бессмысленная,  чем всякая  иная.  Нам
никогда не будет дано постигнуть бесконечность и вечность; наш путь ведет от
рождения к  смерти; что женам остается, как не жить по закону, заложенному в
сердце  каждого из  нас или вопреки  ему?.. Ибо  и  непокорство  и  смирение
одинаково ниспосланы богом.
     Оливо  с  робким  восхищением посмотрел  на племянницу,  потом  перевел
боязливый  взгляд на  Казанову,  искавшего  возражение,  которым  он мог  бы
разъяснить  Марколине, что  она,  так  сказать,  одновременно и доказывает и
отрицает существование бога или что бог и дьявол для нее одно и то же; но он
понимал, что не может противопоставить ее чувству ничего, кроме пустых слов,
да  и  тех  сегодня  не  мог  найти. Однако  его странно исказившееся  лицо,
по-видимому, опять пробудило  в  Амалии воспоминание о его вчерашних смутных
угрозах, и она поторопилась заметить:
     -- И все же Марколина благочестива, верьте мне, шевалье!
     Марколина растерянно улыбнулась.
     -- Все мы благочестивы, каждый по-своему, -- вежливо ответил Казанова и
стал смотреть вдаль.
     Крутой  поворот дороги -- и они увидели монастырь. Над высокой наружной
стеной вырисовывались  тонкие верхушки кипарисов. На стук колес подъезжающей
кареты ворота  открылись,  привратник с длинной белой бородой с достоинством
поклонился и  впустил  гостей.  Через аркаду, между колоннами которой по обе
стороны виднелась  темная  зелень запущенного  сада, они  подошли  к  зданию
самого монастыря; от его серых стен, лишенных каких-либо украшений и похожих
на  тюремные, на  них  неприветливо  пахнуло  холодом. Оливо  дернул  шнурок
колокольчика, раздался дребезжащий звон и сразу  умолк, монахиня в покрывале
до  самых глаз  молча  открыла дверь и повела гостей в просторную приемную с
голыми  стенами, где стояло только несколько простых  деревянных  стульев. В
глубине  часть комнаты отделяла железная  решетка из толстых прутьев, за ней
все тонуло во  мраке. Казанова с  горечью  в сердце вспомнил  о приключении,
которое  и теперь еще  казалось ему одним из самых чудесных в его жизни, оно
началось в совершенно такой же обстановке: в его  душе воскресли образы двух
монахинь из Мурано, которые, из любви к нему, стали подругами и подарили ему
часы ни с чем не сравнимого наслаждения. И когда  Оливо  шепотом заговорил о
здешнем строгом уставе, запрещающем  сестрам, после пострига,  без покрывала
показываться перед мужчиной и, кроме того, обрекающем их на вечное молчание,
на губах у Казановы промелькнула усмешка.
     Перед ними, точно вынырнув из мрака, стояла  настоятельница.  Безмолвно
приветствовала она  гостей:  особенно благосклонно наклонила  она закутанную
покрывалом голову в  ответ  на благодарность  Казановы за данное также и ему
позволение посетить монастырь; Марколину, которая хотела поцеловать ей руку,
она заключила  в объятия. Потом  жестом пригласила  всех  следовать за ней и
вывела  гостей через  небольшую  смежную  комнату  на галерею,  замыкавшуюся
четырехугольником вокруг  пышного цветника.  В  отличие от запущенного  сада
снаружи,  за  этим  цветником,  казалось,  ухаживали  особенно  заботливо, и
освещенные  солнцем  роскошные  грядки играли  чудесными,  ярко  рдеющими  и
нежными красками.  Но к жаркому, почти одуряющему благоуханию,  струившемуся
из чашечек цветов, казалось,  примешивался еще какой-то, совсем особенный  и
таинственный  аромат,  которому  Казанова не  мог найти  подобного  в  своей
памяти. Он хотел сказать  об этом Марколине, но вдруг почувствовал, что этот
таинственный, пьянящий и волнующий аромат исходил от нее: она сбросила шаль,
перекинула ее через руку,  и сквозь вырез  ее открывающегося взглядам платья
стал распространяться аромат ее  тела, как бы родственный  благоуханию сотен
тысяч  цветов,  но  все  же совсем  особенный.  Настоятельница  все  так  же
безмолвно вела посетителей между клумбами по узким извилистым  дорожкам, как
сквозь затейливый лабиринт; по ее быстрой и легкой походке было заметно, что
она сама  испытывает  радость, показывая другим пестрое  великолепие  своего
сада; и словно задавшись  целью довести их до  головокружения,  она  точно в
веселом  хороводе  все быстрее и  быстрее устремлялась  вперед. И  вдруг  --
Казанове показалось,  будто он пробудился от  смутного сна, -- все они снова
очутились  в  приемной.  По  ту  сторону  решетки  двигались какие-то темные
фигуры;  невозможно  было  разобрать, было  ли там  три,  пять  или двадцать
закутанных покрывалами женщин, которые, словно вспугнутые призраки, блуждали
за частыми прутьями решетки; и только кошачьи глаза Казановы могли различить
человеческие фигуры в густых  потемках. Настоятельница проводила посетителей
до двери,  молча,  знаком дала  им  понять, что  визит окончен, и  мгновенно
исчезла, прежде  чем  они успели  ее  должным образом  поблагодарить. Вдруг,
когда  они  уже  хотели  покинуть приемную, из-за  решетки  раздался женский
возглас:  "Казанова!"  -- только имя,  но произнесенное  с таким выражением,
которого, казалось Казанове, он  еще никогда не слыхал. Женщина ли, когда-то
им любимая или ни разу не виденная, нарушила только что святой обет, чтобы в
последний -- или,  быть может, в  первый  --  раз вслух произнести  его имя;
звучало ли в нем счастье нечаянного свидания, или боль безвозвратной утраты,
или скорбная жалоба на то, что жгучее желание далеких  дней сбылось  слишком
поздно и не принесет ничего, -- этого Казанова не мог понять; он знал только
одно: имя его,  как  ни  часто шептала  его нежность,  бормотала страсть,  в
упоении восклицало счастье, ныне прозвучало впервые с любовью, проникающей в
самое сердце. Но именно поэтому всякое дальнейшее любопытство показалось ему
неуместным  и  бессмысленным;  и  за  тайной,  которую ему не  было  суждено
разгадать,  навсегда затворилась дверь. Если бы не робкие и быстрые взгляды,
которыми все обменялись, давая понять,  что и они слышали мгновенно смолкший
зов, то каждый из них мог бы предположить,  что его  обманул слух; ибо никто
не  вымолвил ни слова, пока они  проходили через аркаду  к воротам. Казанова
шел последний, низко опустив голову, как после тяжелого расставания.
     Привратник  стоял у ворот, посетители  подали ему  милостыню  и  сели в
карету,  которая,  нигде  больше не  задерживаясь, повезла их  домой.  Оливо
казался  смущенным, Амалия  рассеянной,  одна Марколина  нисколько  не  была
растрогана  и, как  думал  Казанова,  нарочно  пыталась  затеять  с  Амалией
разговор обо всяких хозяйственных делах, поддерживать который вместо супруги
пришлось Оливо. Вскоре в беседе принял участие  также и  Казанова, прекрасно
разбиравшийся во  всем, что касалось кухни  и винного погреба и не  видевший
причины, почему бы  ему, в доказательство своих  многосторонних познаний, не
поделиться опытом и  сведениями также и в этой области. Амалия тоже очнулась
от  задумчивости;  после  только  что  пережитого,   почти   сказочного,  но
тягостного приключения все они  -- и особенно Казанова -- от души радовались
возвращению в земную повседневность, и когда карета остановилась перед домом
Оливо,  откуда к  ним  доносился  заманчивый  запах  жаркого  и всевозможных
пряностей,  Казанова  как  раз  был  занят  донельзя  возбуждающим   аппетит
описанием  польского  паштета,  и  даже Марколина  слушала  его  с  любезным
вниманием молодой хозяйки, что весьма льстило Казанове.
     В   необыкновенно   спокойном,   почти   довольном  расположении  духа,
удивлявшем его  самого, Казанова сидел потом вместе  со  всеми  за  столом и
говорил Марколине шутливо-веселые любезности, как это приличествует знатному
пожилому господину по отношению к благовоспитанной девушке из хорошего дома.
Она охотно  их  принимала и необыкновенно мило на них  отвечала. Ему  так же
трудно было  представить  себе,  что  его благонравная  соседка --  та самая
Марколина,  из  окна  которой,  у него  на  глазах, прошлой  ночью выпрыгнул
молодой офицер, минутой раньше  лежавший в ее объятьях, --  как и допустить,
что  эта нежная  девушка,  которая еще  любит  возиться  в  траве с  другими
девочками-подростками, ведет ученую переписку с живущим  в Париже знаменитым
Согреню; и он сам же бранил себя за такую смехотворную скудость воображения.
Разве не убеждался он уже много раз в  том, что в душе каждого действительно
живого человека самым мирным  образом уживаются  не  только различные, но и,
казалось бы,  враждебные  свойства? Да, разве  он  сам,  еще недавно глубоко
потрясенный, отчаявшийся, готовый даже на злое дело человек, разве сейчас он
не мягок, не добр, не отпускает таких веселых шуточек,  что юные дочки Оливо
всякий  раз  покатываются  со смеху?  Только по  своему  необычайному, почти
звериному голоду, который всегда появлялся у него после сильных волнений, он
понимал, что еще далеко не обрел душевного покоя.
     Вместе с  последним блюдом  служанка принесла  письмо  на  имя шевалье,
только что доставленное для него нарочным из Мантуи. Оливо, заметивший,  как
Казанова побледнел  от  волнения, приказал накормить и  напоить  посланца, а
затем обратился к своему гостю:
     -- Не стесняйтесь, шевалье, прочтите спокойно письмо.
     --  С вашего позволения, -- ответил Казанова,  с легким  поклоном встал
из-за  стола, подошел  к  окну и  с  хорошо  разыгранным равнодушием  вскрыл
письмо. Оно было от синьора Брагадино, сверстника и друга его отца,  старого
холостяка,  которому  было  теперь за  восемьдесят;  лет  десять назад, став
членом  Высшего  Совета,  он, по-видимому,  с  большим рвением,  чем  другие
покровители  Казановы,  хлопотал  за  него  в  Венеции.  Письмо,  написанное
необыкновенно изящным почерком, но слегка дрожащей рукой, гласило:
     "Дорогой Казанова!
     Сегодня я  наконец получил приятную возможность послать вам весть, коя,
надеюсь, в главном  отвечает  вашим желаниям. В своем  последнем  заседании,
состоявшемся  вчера  вечером,  Высший  Совет  не  только  выразил готовность
дозволить вам вернуться  в Венецию,  но и  высказал пожелание,  чтобы вы, по
возможности,  ускорили  свое  возвращение,  ибо  в  самом недалеком  будущем
намерен  воспользоваться  вашей благодарностью, доказать каковую  на деле вы
обещали во множестве писем. Вероятно, вам неведомо, дорогой Казанова (ибо мы
были так долго лишены вашего присутствия), что за последнее время внутреннее
положение  нашего  родного  города,  любимого  всеми  нами,  начало  внушать
некоторые  опасения  -- как  касательно политики,  так  и нравов. Существуют
тайные  общества,  направленные  против  нашего  государственного  строя  и,
по-видимому,  даже замышляющие насильственный  переворот; естественно, что в
этих  замыслах,  которые  можно  было  бы  назвать  более  резким словом  --
заговоры, главным  образом принимают участие некоторые свободомыслящие люди,
враждебные религии  и  во всех отношениях безнравственные. Нам известно, что
на  площадях, в кофейнях,  не  говоря уже  о частных  домах,  ведутся  самые
чудовищные,  даже  просто  изменнические разговоры,  но поймать виновных  на
месте преступления  или неопровержимо доказать их вину удается лишь  в самых
редких  случаях,  ибо  признания,  сделанные  под  пыткой,  оказались  столь
недостоверными, что некоторые  члены  нашего Совета высказались за то, чтобы
воздержаться впредь от подобных жестоких и притом подчас ненадежных способов
следствия.   Правда,  нет   недостатка  в  людях,  готовых  для  поддержания
общественного порядка и ради блага государства оказать услугу правительству,
но  почти  все  эти  люди  слишком   хорошо  известны,  как  благонамеренные
сторонники существующего строя,  чтобы  в их присутствии кто-нибудь позволил
себе  неосторожное замечание или -- тем  более -- изменнические речи. И  вот
один  из сенаторов,  имени  которого я пока  не  хочу называть, высказал  во
вчерашнем заседании мнение, что  некто, пользующийся репутацией человека без
нравственных устоев и,  кроме того, вольнодумца,  --  короче  говоря,  такой
человек, как  вы, Казанова, -- появившись опять в  Венеции, несомненно сразу
же снискал бы расположение, а при известной ловкости вскоре и неограниченное
доверие  именно в тех  подозрительных кругах, о которых  здесь идет речь. На
мой взгляд,  вокруг вас неизбежно, словно  по  закону природы,  собрались бы
именно  те  люди,  обезвредить  и примерно наказать  которых столь важно для
Высшего Совета,  неустанно  радеющего  о  благе государства;  итак,  дорогой
Казанова, если бы вы согласились тотчас же по возвращении на родину завязать
для упомянутой  цели знакомства  в ныне  уже  достаточно  известных  кругах,
поддерживать  с ними дружеские  отношения, как  человек таких же взглядов, и
обо  всем,  что   покажется   вам  подозрительным  или  достойным  внимания,
незамедлительно  представлять  Сенату  обстоятельные  донесения -- то мы  бы
сочли это  не  только  доказательством  вашего патриотического рвения, но  и
несомненным свидетельством вашего полного  отказа от того образа  мыслей, за
который в свое время вы понесли хотя и жестокую, но, как вы теперь признаете
(если   мы  можем  положиться  на   ваши  письменные  уверения),  не  совсем
несправедливую кару  под  свинцовыми  крышами. За эти  услуги вам на  первых
порах  предполагается назначить месячное жалованье  в  двести пятьдесят лир,
помимо  отдельного  вознаграждения  в  особенно  важных  случаях,   а  также
немедленного и  щедрого  возмещения расходов,  которые,  естественно,  могут
возникнуть у вас при выполнении этих обязанностей  (как-то: на угощение того
или  иного лица, на небольшие подарки особам  женского  пола и т.  п. ). Для
меня  отнюдь  не составляет  тайны,  что  вам  придется  побороть  кое-какие
колебания,  прежде  чем  принять решение  в желательном  для нас  смысле; но
позвольте мне, вашему старому и искреннему другу (который когда-то тоже  был
молод),  заметить  вам,  что  ни  в  коем случае  нельзя  считать бесчестным
оказание возлюбленному отечеству  услуг,  необходимых  для  его  дальнейшего
благополучия,   даже   если  характер   их   показался  бы  поверхностно   и
непатриотически  мыслящему  гражданину  малодостойным. Мне хотелось  бы  еще
прибавить, что вы, Казанова, достаточно хороший знаток людей, чтобы отличить
вертопраха  от  преступника или насмешника --  от еретика;  поэтому  в вашей
власти будет  миловать  тех,  кто заслуживает  снисхождения,  и  только  тех
подвергать  каре,  кто,  по  вашему  убеждению, должен ее понести. Но прежде
всего   подумайте,  что   исполнение  вашего  самого  заветного  желания  --
возвращение  ваше  в  родной  город,  --  если  бы  вы  отвергли  милостивое
предложение Высшего Совета, оказалось бы отложенным надолго, боюсь и сказать
-- насколько, и, если уместно  упомянуть  здесь  и  об  этом,  мне,  старику
восьмидесяти  одного года, по всем людским подсчетам, пришлось бы отказаться
от удовольствия когда-либо свидеться с  вами.  Ввиду того,  что предлагаемая
вам должность,  по  понятным причинам, должна носить не столько официальный,
сколько тайный характер, прошу вас адресовать свой ответ, о котором я обещал
уведомить Совет в  его ближайшем заседании, назначенном через неделю, именно
мне. Прошу Вас, по возможности, поторопиться,  ибо, как я уже упоминал выше,
к нам ежедневно обращаются  с просьбами очень многие люди, достойные полного
доверия  и  готовые  из  любви   к  отечеству  добровольно  служить  Совету.
Разумеется,  среди  них едва ли найдется хоть один, кто мог  бы сравниться с
вами опытом и умом, дорогой Казанова; и  если  ко  всему прочему вы еще хоть
немного примете во внимание симпатию,  которую я питаю к вам,  то вряд  ли я
могу сомневаться в том, что вы с  радостью последуете призыву, обращенному к
вам   столь   высоким  и  благосклонным  собранием.  В  ожидании  ответа,  с
неизменными дружескими чувствами,
     преданный вам <i>Брагадино.</i>
     Приписка: Немедленно по получении вашего ответа я с удовольствием выдам
на банкирский  дом Валори в Мантуе вексель на сумму  в двести лир в покрытие
ваших дорожных расходов.
     <i>Вышеподписавшийся".</i>
     Казанова  давно уже  дочитал письмо до  конца, но все еще держал  перед
собой листок, чтобы никто  не заметил мертвенной бледности его исказившегося
лица. Между тем обед продолжался, как всегда сопровождаемый стуком тарелок и
звоном бокалов,  но  никто  не  произносил ни  слова.  Наконец  Амалия робко
проговорила:
     -- Кушанье стынет, шевалье, не желаете ли сесть к столу?
     --  Благодарствую,  -- ответил Казанова и повернулся  к  присутствующим
лицом, которому  он  успел придать спокойное выражение лишь благодаря своему
необыкновенному  умению притворяться. --  Я получил из Венеции  превосходные
известия и должен тотчас же отослать  ответ. Поэтому  прошу меня извинить  и
позволить мне удалиться к себе.
     --  Как вам будет угодно, шевалье, -- сказал Оливо. --  Но не забудьте,
что через час начнется игра.
     Очутившись  в своей  комнате,  Казанова  упал на стул,  весь  обливаясь
холодным потом; его бил озноб, и к самому горлу подступала тошнота, которая,
казалось, сейчас его задушит. Он не мог сразу собраться с мыслями и прилагал
все свои  силы к тому, чтобы  удержаться  -- от чего,  он и сам не знал. Ибо
здесь  в  доме ведь  не  было никого, на  ком  можно было  бы  сорвать  свой
неистовый гнев, а смутную мысль, что Марколина каким-то образом  причастна к
выпавшему на его долю  неописуемому унижению,  он  все же нашел  в себе силу
признать несуразной. Едва он немного опомнился, как сразу подумал  о  мщении
этим  негодяям, которым кажется, что  им удастся его нанять, сделать из него
полицейского  шпиона.  Он  проберется в  Венецию  переодетым  и какой-нибудь
хитростью изведет всех этих злодеев или хотя бы  одного из них -- того, кому
принадлежит весь этот гнусный замысел. Уж не сам ли это Брагадино? Почему бы
нет?  Старик,  настолько  бесстыдный,  что  посмел  написать  такое   письмо
Казанове, настолько слабоумный, что счел Казанову -- Казанову, которого ведь
когда-то  знал! -- годным для роли шпиона. О, в том-то и дело, что он теперь
не знает Казановы! Никто его  теперь не знает, ни в Венеции, ни где бы то ни
было.  Он еще себя покажет. Конечно, он уже  не  так  молод и  красив, чтобы
соблазнить  добродетельную  девушку,  и  уже не  так  ловок и  гибок,  чтобы
совершать побеги из тюрем и  ходить  по скатам крыш, но он по-прежнему умнее
всех! И очутись он только в Венеции, он сможет предпринять все, что захочет,
лишь  бы  ему наконец туда попасть! И  тогда, быть  может, и  не понадобится
никого  убивать;  есть  другие  способы  мести,  более  хитроумные  и  более
изощренные,  чем  обыкновенное  убийство;  а  если  сделать  вид,  будто  он
принимает предложение господ сенаторов, -- тогда ничего не может быть легче,
чем погубить именно  тех,  кого захочет  погубить он, а не тех, кого имеет в
виду  Высший Совет, -- несомненно, лучших и  достойнейших венецианцев!  Как?
Только  потому, что они -- враги этого подлого правительства, только потому,
что  они  считаются еретиками,  им придется сидеть в тех  самых камерах  под
свинцовой  крышей,  где он томился  двадцать пять  лет тому назад,  или даже
сложить  голову  на  плахе?  Он  еще  во  сто  крат  сильнее  ненавидит  это
правительство  и с  гораздо  большими основаниями,  а еретиком  -- еще более
убежденным, чем все эти люди, -- он был всю свою жизнь, остался им и сейчас.
От скуки и омерзения он в последние годы разыгрывал сам перед собой дурацкую
комедию. Ему  верить в бога? Да что это за бог, если он милостив к молодым и
оставляет  стариков?  Ну  и  бог,  который,   когда  ему  заблагорассудится,
оборачивается дьяволом, бог, который превращает богатство в  нищету, счастье
в несчастье,  радость в горе? Мы для тебя забава и должны еще тебе молиться?
Сомневаться в твоем существовании -- единственное остающееся у нас средство,
чтобы тебя не хулить! Да не будет тебя! Ибо если ты существуешь, то я должен
тебя проклинать! Он сжал  кулаки и, выпрямившись,  грозил ими небу. Его губы
невольно прошептали ненавистное имя -- Вольтер! Да, теперь он был в  должном
расположении духа, чтобы  закончить  свой памфлет против старого фернейского
мудреца.  Закончить?  Нет, он  его  только  теперь начнет. Новый!  Другой, в
котором этот  смешной старик получит по заслугам... за свою осторожность, за
свою  половинчатость,  за свое  раболепие.  Он безбожник?  Он, о  котором  в
последнее  время все чаще и чаще слышишь, что  он отлично  ладит с  попами и
церковью, а по праздникам даже исповедуется? Еретик? Он? Болтун, велеречивый
трус  -- и  только! Но близко  уже  время жестокой расплаты, и  тогда вместо
великого философа людям предстанет ничтожный остряк, писака. И до чего же он
важничал, этот добрейший господин Вольтер... "Ах, милейший  синьор Казанова,
я  не  на  шутку на вас  сердит.  Разве могут  меня  интересовать  сочинения
господина Мерлина?  Вы виноваты  в том,  что  я потратил на  глупости  целых
четыре  часа".  Дело вкуса,  дражайший господин  Вольтер!  Сочинения Мерлина
будут  читать еще тогда, когда "Девственница" будет давно забыта... и, может
быть,  тогда  оценят  и мои  сонеты,  которые  вы мне вернули с такой наглой
усмешкой, не сказав  о них ни слова.  Но все это  мелочи. Не будем затемнять
главного авторскими обидами. Речь идет  о философии -- о боге!.. Мы скрестим
клинки, господин Вольтер, только сделайте одолжение, до времени не умрите.
     Казанова хотел было  сразу же засесть за работу, но вдруг вспомнил, что
нарочный ждет  ответа.  Он  быстро набросал  письмо  этому  старому  дуралею
Брагадино   --   письмо,  преисполненное  лицемерного  смирения   и  лживого
восхищения: он с  радостью и благодарностью принимает милость Высшего Совета
и ожидает обратной почтой  векселя, чтобы, по возможности скорее, припасть к
стопам  своих благодетелей  -- и прежде  всего  к стопам высокочтимого друга
своего отца, Брагадино.
     Когда  Казанова  запечатывал  письмо,  в дверь  тихо  постучали;  вошла
старшая,  тринадцатилетняя  дочурка  Оливо: ей поручено  передать,  что  все
общество  уже в сборе и с нетерпением ждет шевалье, чтобы начать игру. Глаза
ее  странно блестели,  щеки  горели,  густые, по-женски  причесанные  волосы
отливали у висков синевой; детский рот был полуоткрыт.
     -- Ты пила вино, Терезина? -- спросил Казанова, подойдя к ней.
     -- Правда! А вы сразу заметили, шевалье? --  Она еще пуще покраснела и,
смутясь, провела кончиком языка по нижней губе.
     Казанова схватил ее за плечи, дохнул ей прямо  в лицо, привлек к себе и
бросил на кровать;  она  смотрела  на  него широко  раскрытыми  беспомощными
глазами, в которых погас блеск; но когда  она открыла рот,  чтобы закричать,
Казанова  взглянул на нее так свирепо,  что она  почти замерла и во всем ему
уступила. Он целовал ее нежно и страстно и шептал:
     --  Ты  не  должна  рассказывать  об  этом аббату,  Терезина,  даже  на
исповеди; и когда потом у  тебя будет любовник, или жених, или даже муж, ему
тоже ни к чему это знать. Ты вообще должна всегда лгать; даже отцу с матерью
и сестрам, чтобы тебе хорошо жилось на свете. Запомни это.
     Он  кощунствовал,  а  Терезина,  должно  быть,  приняла  его  слова  за
благословение,  ибо взяла  его руку и  благоговейно ее  поцеловала, как руку
священника. Он громко рассмеялся.
     -- Пойдем, -- сказал он потом, -- пойдем, моя малютка-жена, мы явимся в
залу рука об руку!
     Она,   правда,   немного   жеманилась,   но   улыбалась,   не   выражая
неудовольствия.  Они  вовремя  вышли  из   комнаты,  так  как  по  лестнице,
запыхавшись и нахмурив брови, поднимался Оливо, и Казанова тотчас понял, что
его  могли  смутить  грубоватые  шутки маркиза  или  аббата  насчет  долгого
отсутствия дочки. Оливо сразу  повеселел при виде Казановы, который стоял на
пороге, держа как бы в шутку под руку девочку.
     -- Извините, дорогой Оливо,  что я  заставил себя ждать. Мне нужно было
закончить письмо. -- Как бы в доказательство он протянул письмо Оливо.
     -- Возьми  его, --  приказал  Оливо  Терезине,  приглаживая  ее  слегка
растрепавшиеся волосы, -- и отнеси посыльному.
     -- А вот, -- прибавил Казанова, -- два золотых, передай их ему и скажи,
чтобы  поторопился: письмо еще  сегодня должно непременно  уйти из  Мантуи в
Венецию, а мою хозяйку пусть предупредит, что я... вернусь сегодня вечером.
     -- Сегодня вечером? -- воскликнул Оливо. -- Это невозможно!
     --  Ну,  посмотрим, -- снисходительно проговорил Казанова. -- А  вот  и
тебе золотой,  Терезина...  -- И, не слушая возражений Оливо,  продолжал: --
Положи  его в свою  копилку, Терезина; письмо,  которое ты держишь в  руках,
стоит не одну тысячу дукатов.
     Терезина убежала,  а  Казанова с  довольным  видом кивнул головой;  его
особенно  забавляло,  что  на глазах  у отца  он  платит  за благосклонность
девчонке, чья мать и бабушка тоже принадлежали ему.
     Когда Казанова вошел с Оливо в залу, игра уже началась. Он весело, но с
достоинством ответил на всеобщие радостные приветствия и сел против маркиза,
державшего  банк. Окна  в сад были открыты.  Казанова услышал приближающиеся
голоса.  Мимо окна прошли Марколина с Амалией, заглянули  мельком в  залу  и
исчезли. Пока маркиз сдавал карты, Лоренци с величайшей учтивостью обратился
к Казанове:
     --  Воздаю  вам должное, шевалье, вы были осведомлены  лучше  меня: наш
полк в самом деле уже завтра перед вечером выступает в поход. Маркиз казался
удивленным.
     -- И вы только сейчас нам об этом сообщаете, Лоренци?
     -- Не так уж это важно!
     --  Для меня --  нет, -- проговорил маркиз, -- но  для моей супруги  --
весьма!  Вы не  находите? -- И он засмеялся хриплым отталкивающим смехом. --
Впрочем,  это не  лишено  важности и для  меня!  Я  ведь проиграл вам  вчера
четыреста дукатов, а отыграться, пожалуй, уже не будет времени.
     --  Лейтенант обыграл  также  и  нас,  --  заметил  младший Рикарди,  а
старший, молчаливый, посмотрел через плечо на брата, стоявшего, как и вчера,
у него за спиной.
     -- Удачу и женщин... -- начал аббат.
     -- Кто умеет, приневолит, -- кончил вместо него маркиз.
     Лоренци небрежно высыпал перед собой золотые монеты.
     -- Вот они. Если желаете  -- все на  одну  карту, чтобы вам не пришлось
долго гнаться за своими деньгами, маркиз!
     Казанова почувствовал вдруг  к  Лоренци какую-то  безотчетную  жалость;
будучи  довольно высокого мнения о своем даре предвидения, он был  убежден в
том, что лейтенант  будет  убит в первом же предстоящем ему сражении. Маркиз
не  согласился  на  такую высокую ставку;  Лоренци  не  настаивал;  игра,  в
которой, как  и накануне, участвовали  скромными суммами все присутствующие,
продолжалась вначале  при  умеренных ставках. Но  спустя  четверть часа  они
повысились; а в течение следующих пятнадцати минут Лоренци проиграл  маркизу
свои  четыреста дукатов. К Казанове счастье,  казалось, было равнодушно;  он
выигрывал,   проигрывал  и  опять  выигрывал,   с   до  смешного  правильным
чередованием.
     Лоренци вздохнул  с облегчением, когда его последний золотой перешел  к
маркизу, и встал из-за стола.
     -- Благодарю вас, господа. Сегодняшняя игра, -- он запнулся, -- надолго
будет для меня последней в этом гостеприимном доме. А теперь, многоуважаемый
господин Оливо, позвольте мне  проститься с  дамами,  прежде чем отправиться
верхом  в город,  куда мне хотелось бы попасть еще  до захода солнца,  чтобы
снарядиться в завтрашний поход.
     "Наглый лжец! -- подумал Казанова. --  Ночью  ты будешь опять  здесь, у
Марколины!" В нем снова вспыхнула ярость.
     --  Как?  -- воскликнул маркиз с  неудовольствием.  --  До  вечера  еще
далеко, а  игра  прекращается?  Если желаете, Лоренци,  можно послать  моего
кучера домой, он передаст маркизе, что вы опоздаете.
     -- Я еду в Мантую, -- нетерпеливо возразил Лоренци.
     Не обратив на его слова никакого внимания, маркиз продолжал:
     -- Времени еще достаточно, выкладывайте собственные свои золотые, как у
вас их ни мало. -- И он бросил Лоренци карту.
     -- У меня нет больше ни одного, -- устало ответил тот.
     -- Невероятно!
     -- Ни одного, -- повторил Лоренци с видимым отвращением.
     --   Пустяки!  --   воскликнул  маркиз   с   неожиданной   любезностью,
производившей довольно неприятное  впечатление. --  Вот вам десять дукатов в
долг, а если понадобится, то могу дать и больше.
     --  В таком случае я ставлю дукат, -- сказал  Лоренци и взял карту. Она
была бита картой маркиза.
     Лоренци  продолжал игру,  словно  это само  собой  разумелось, и вскоре
задолжал маркизу сто дукатов. Банк перешел к  Казанове,  которому  везло еще
больше,  чем  маркизу.  Игра  опять  превратилась  в  схватку   между  тремя
партнерами,  но  сегодня  этому  покорились  даже братья  Рикарди; наравне с
аббатом и Оливо они оставались изумленными зрителями. Никто не произносил ни
слова, говорили только карты,  но  говорили достаточно ясно. По воле случая,
все наличные деньги  стеклись к Казанове, и спустя час он  выиграл у Лоренци
две  тысячи дукатов,  которые полностью  уплатил  из своего  кармана маркиз,
оставшийся без единого сольдо. Казанова предложил ему взаймы любую сумму. Но
маркиз покачал головой.
     -- Благодарю  вас, -- сказал  он, --  теперь  довольно.  Для меня  игра
закончена.
     Из  сада  доносились возгласы  и смех  детей.  Казанова различил  голос
Терезины; он сидел спиной к окну и не  обернулся. Еще раз, ради Лоренци, сам
не зная почему,  он попытался  уговорить  маркиза  продолжать игру.  Но  тот
только еще более решительно покачал головой. Лоренци встал.
     -- Я  позволю себе,  синьор  маркиз, завтра до  полудня  вручить вам  в
собственные руки деньги, которые я вам задолжал.
     Маркиз отрывисто рассмеялся.
     --  Любопытно, где  вы их раздобудете, синьор  лейтенант Лоренци. Ни  в
Мантуе, ни где-либо  в  другом месте не найдется человека, который ссудил бы
вас и десятью дукатами, не говоря уже о двух тысячах, в особенности сегодня,
коль скоро вы завтра выступаете в поход; неизвестно еще, вернетесь ли вы.
     --  Вы  получите свои деньги завтра  в  восемь  утра,  синьор маркиз...
Честное слово!
     -- Ваше честное слово, -- холодно проговорил маркиз, -- не стоит в моих
глазах и одного дуката, тем более двух тысяч.
     Все затаили дыхание. Однако Лоренци ответил,  по-видимому, без большого
волнения:
     -- Вы дадите мне удовлетворение, синьор маркиз!
     -- С удовольствием, синьор лейтенант, -- ответил маркиз, --  как только
вы уплатите долг.
     Оливо, крайне расстроенный, проговорил, слегка запинаясь:
     -- Я  ручаюсь за уплату, синьор маркиз.  К несчастью, у меня  нет такой
суммы  наличными, чтобы немедленно... но мой  дом, мои владения...  --  И он
неловким движением обвел вокруг себя рукой.
     -- Я  не принимаю  вашего поручительства, -- сказал  маркиз, -- так как
желаю вам добра, вы потеряли бы свои деньги.
     Казанова видел, что все взоры устремлены  на золото, лежащее перед ним.
"Не поручиться ли мне за Лоренци?  -- подумал он. --  Что,  если я уплачу за
него...   Маркиз  не  мог  бы  этого  отвергнуть.  Пожалуй,  это   даже  моя
обязанность. Золото ведь  -- маркиза".  Но  он молчал. Он  чувствовал, как у
него зарождается какой-то смутный  план, но для того,  чтобы он  стал вполне
ясным, нужно было время.
     -- Вы получите свои деньги еще сегодня до наступления  ночи,  -- сказал
Лоренци. -- Через час я буду в Мантуе.
     --  Но ваша  лошадь может сломать себе шею,  -- возразил маркиз. --  Вы
тоже... Может быть, даже нарочно.
     -- Однако, -- с  досадой проговорил  аббат,  -- не  может же  лейтенант
чудом раздобыть вам деньги.
     Оба брата Рикарди засмеялись, но сразу оборвали смех.
     -- Несомненно, -- обратился  к маркизу  Оливо,  -- что  прежде всего вы
должны разрешить лейтенанту Лоренци удалиться.
     -- Только  под  залог!  -- воскликнул маркиз  с загоревшимися  глазами,
словно осенившая его мысль доставила ему особенное удовольствие.
     --  Недурная  идея,  --  немного  рассеянно  отозвался  Казанова,  план
которого уже почти созрел.
     Лоренци снял с  пальца  перстень,  и он покатился по столу. Маркиз  его
подхватил:
     -- Тысячу он, пожалуй стоит.
     -- А этот? -- И Лоренци швырнул маркизу второй перстень.
     Тот, кивнув головой, сказал:
     -- Столько же.
     --  Теперь  вы  удовлетворены,  синьор  маркиз?   --  спросил  Лоренци,
собираясь выйти.
     --  Удовлетворен, -- усмехаясь,  ответил маркиз, --  тем более что  оба
кольца -- краденые.
     Лоренци быстро повернулся и  занес над столом кулак, чтобы обрушить его
на маркиза. Оливо и аббат схватили его за руку.
     -- Мне знакомы оба эти камня, -- сказал маркиз, не трогаясь с места, --
хотя они и в  новой оправе. Смотрите,  господа, смарагд с небольшим изъяном,
не то он стоил бы в десять раз дороже. Рубин -- без порока, но мал. Оба  эти
камня вынуты из драгоценного убора, который я когда-то подарил своей жене. И
так как  я, конечно, не могу допустить мысли, что  маркиза дала оправить эти
камни в кольца  для лейтенанта Лоренци, то они,  по-видимому, вместе со всем
убором могли быть только  украдены. Итак,  залогом  я пока что удовлетворен,
господин лейтенант.
     -- Лоренци! -- воскликнул Оливо. -- Все  мы даем вам слово, что ни одна
душа никогда не узнает о том, что здесь произошло.
     --  И  что  бы  ни совершил синьор Лоренци, -- сказал Казанова,  --  вы
больший подлец, господин маркиз.
     -- Хочу надеяться!  В наши с вами  годы, шевалье де Сенгаль,  хотя бы в
подлости никому нельзя уступать первенства. Доброй ночи, господа!
     Маркиз встал, никто не ответил на его поклон, и он вышел из комнаты. На
одно  мгновенье  стало  так  тихо, что из сада  вновь  донесся  смех  детей,
показавшийся неестественно  громким. И кто мог бы найти слова, которые в эту
минуту проникли бы в душу Лоренци, все еще стоявшего с простертой над столом
рукой?  Казанова  один  сидел   по-прежнему   на  своем  месте,  и  невольно
залюбовался  юношей, который, казалось,  превратился  в  изваяние, застыв  в
своей  грозной  и  благородной  позе, теперь,  правда, уже утратившей смысл.
Наконец,  Оливо приблизился  к  нему, как  бы  с  намерением успокоить  его;
подошли также и братья Рикарди, по-видимому, решился заговорить  и аббат; но
Лоренци,  вздрогнув  всем  телом, повелительным и негодующим  жестом  пресек
всякую попытку выразить ему участие и с вежливым поклоном, неторопливо вышел
из залы. В ту же секунду Казанова, успевший тем  временем собрать в шелковый
платок  лежавшее  перед  ним золото,  поднялся и последовал за  Лоренци.  Он
чувствовал, не видя лиц присутствующих, что никто из них  не усомнился в его
намерении немедля сделать  то, чего  они  все время от него ждали, -- отдать
свой выигрыш Лоренци.
     Он догнал Лоренци в каштановой аллее, которая вела от дома к воротам, и
сказал ему непринужденно:
     -- Не  позволите ли вы мне сопровождать вас  в вашей  прогулке,  синьор
лейтенант Лоренци?
     Лоренци,  не  глядя на  Казанову,  ответил  надменным  тоном,  вряд  ли
уместным в его положении:
     --  Как вам будет  угодно,  шевалье; но боюсь, что вы не найдете во мне
разговорчивого собеседника.
     -- Тем более разговорчивого собеседника вы, быть может, найдете во мне,
лейтенант Лоренци, -- сказал Казанова, -- и если вы не возражаете, пройдемся
среди виноградников, где мы сможем побеседовать без  помехи. Они свернули  с
проезжей дороги на ту самую узкую тропинку вдоль  садовой ограды, по которой
Казанова накануне проходил вместе с Оливо.
     -- Вы совершенно справедливо предполагаете, -- начал Казанова, -- что я
намерен предложить вам  сумму, которую  вы задолжали маркизу, но не  взаймы,
ибо, -- надеюсь, вы простите меня, --  это было бы слишком рискованно, а как
возмещение,  разумеется  ничтожное, за  услугу, которую, быть  может,  вы  в
состоянии оказать мне.
     -- Я слушаю вас, -- холодно произнес Лоренци.
     -- Прежде чем говорить дальше, -- ответил  таким же оном Казанова, -- я
принужден поставить одно условие, -- продолжение этого разговора я ставлю  в
зависимость от вашего согласия на него.
     -- Назовите свое условие.
     -- Вы должны дать честное слово, что выслушаете меня не перебивая, даже
если бы сказанное мною вызвало  у вас недоумение, неудовольствие  или, может
быть, гнев. От вас всецело зависит,  синьор  лейтенант Лоренци, пожелаете ли
вы потом принять или  отвергнуть мое  предложение, в необычности  которого я
вполне отдаю себе отчет; но я жду  от вас только ответа  "да"  или "нет", и,
каков бы он ни был, никогда ни одна  живая душа  не узнает, о чем  здесь шла
речь  между двумя  людьми  чести,  которые, может  быть,  одновременно  люди
погибшие.
     -- Я готов выслушать ваше предложение.
     -- И принимаете мое предварительное условие?
     -- Я вас не буду прерывать.
     -- И не произнесете в ответ ни одного слова, кроме "да" или "нет"?
     -- Ничего, кроме "да" или "нет".
     --  Хорошо,  --  сказал  Казанова.  И в  то  время,  как  они  медленно
поднимались по холму между виноградниками в зное клонившегося  к закату дня,
Казанова начал: --  Мы лучше поймем друг друга, если рассмотрим дело с точки
зрения законов  логики. Совершенно ясно,  что  у вас нет никакой возможности
достать  деньги,  которые вы должны  маркизу, к назначенному им сроку;  а  в
случае если бы  вы их ему  не уплатили, он твердо решил вас  погубить,  -- в
этом тоже не может быть сомнения. Ввиду того, что он знает о вас больше (тут
Казанова  осмелился  зайти дальше,  чем  следовало,  но  он  любил  подобные
небольшие, но  вполне безопасные отклонения  от  заранее начертанного пути),
чем  обнаружил  перед нами сегодня, вы действительно  целиком  находитесь во
власти  этого  негодяя, и ваша репутация,  как офицера и дворянина, погибла.
Это одна сторона дела.  Но вы спасены, если только уплатите долг,  и в ваших
руках опять окажутся  кольца,  неведомыми  путями к  вам  попавшие;  а  быть
спасенным означает для вас  при данных  обстоятельствах не более и не менее,
как вернуться к  жизни, с которой вы, можно сказать, как бы свели  счеты, --
притом к жизни, полной блеска, счастья и  славы, ибо  вы молоды, прекрасны и
отважны. Такое  будущее кажется мне  достаточно радужным,  -- в особенности,
когда в противном случае все сулит лишь бесславную, даже позорную гибель, --
чтобы  поступиться ради него предрассудком,  коего лично у вас,  в сущности,
никогда и  не было. Ведь  я знаю, Лоренци, --  поспешно  прибавил он,  точно
желая  предупредить  возражение, которого  ожидал,  --  у  вас  нет  никаких
предрассудков  так же,  как  их  нет и никогда не было  у меня; и  я намерен
потребовать от вас не более того, на что я, ни минуты не раздумывая, решился
бы на  вашем месте при  подобных  обстоятельствах,  --  ибо я  действительно
никогда не останавливался перед подлостью, или, вернее, тем, что именуют так
дураки на  нашей земле, когда этого требовал рок или просто моя  прихоть. Но
зато я, подобно  вам, Лоренци,  был  готов в любую минуту поставить на карту
свою жизнь и таким образом расквитаться. Я готов на это и сейчас... в случае
если бы мое предложение пришлось вам не  по душе. Мы с вами из одного теста,
Лоренци, мы  братья по духу и  можем без ложного  стыда гордо  обнажить друг
перед другом свою душу. Вот мои две тысячи дукатов, -- вернее, ваши, -- если
вы дадите мне возможность провести,  вместо вас, нынешнюю ночь с Марколиной.
Не будем останавливаться, Лоренци, продолжим нашу прогулку.
     Они  шли  полями под низкорослыми фруктовыми  деревьями, между которыми
вились  отягченные  тяжелыми  гроздьями  виноградные  лозы;  и Казанова безо
всякого перерыва продолжал:
     --  Не  отвечайте мне пока, Лоренци, я еще не кончил. Мой замысел, если
бы  вы имели намерение  взять Марколину в  жены  или если бы  сама Марколина
поощряла  с вашей стороны  подобные надежды или мечты, был бы,  конечно,  не
столь дерзким, сколь безнадежным  и потому бессмысленным. Но, точно так  же,
как  прошлая ночь была первой ночью любви,  подаренной  вам  Марколиной (это
свое  предположение  Казанова тоже  высказал,  как  не  подлежащую  сомнению
истину), так и наступающая ночь, по всем людским расчетам и по предположению
самой  Марколины и вашему  собственному, должна стать  вашей последней ночью
перед  разлукой на  очень  долго, --  может быть,  навсегда. И  я совершенно
убежден, что, ради спасения своего возлюбленного от верной гибели, Марколина
--  стоило  бы  ему пожелать -- без  колебаний  согласилась  бы подарить эту
последнюю ночь его  спасителю. Ведь  она тоже философка и так же свободна от
предрассудков, как мы с вами. Однако, несмотря на всю мою уверенность в том,
что Марколина выдержала бы такое испытание, в мои намерения отнюдь не входит
подвергать  ему  Марколину,  ибо обладание женщиной  безвольной и  внутренне
противящейся  как раз  в этом случае не отвечает моим стремлениям. Не только
как любящий, но и  как любимый, хочу вкусить я счастье,  которое кажется мне
таким безмерным, что потом я был  бы готов заплатить за него жизнью. Поймите
меня  правильно,  Лоренци! Марколина не  должна заподозрить, что прижимает к
своей божественной груди  меня, -- напротив, она должна быть твердо уверена,
что в ее  объятиях не кто иной, как вы. Ваше дело -- подготовить этот обман,
мое -- его поддержать. Вам не будет стоить  особого труда убедить  ее в том,
что вы принуждены покинуть ее еще до зари; повод к тому, что на этот раз она
будет наслаждаться одними безмолвными ласками, у вас тоже  найдется. Притом,
во  избежание  малейшей  опасности   последующего  разоблачения,  я  вовремя
притворюсь, будто слышу под окном подозрительный шорох, накину свой  -- или,
вернее,  ваш  --  плащ,  который вам,  конечно, придется мне  для  этой цели
одолжить, и исчезну через окно -- навсегда. Ибо я, разумеется, для видимости
уеду  еще  сегодня  вечером, а затем,  под предлогом  того, что забыл важные
бумаги, верну кучера  с  полдороги  и через  заднюю калитку --  ключ вы  мне
дадите,  Лоренци!  -- проникну в  сад к  окну Марколины, которое откроется в
полночь. Свое платье, башмаки и чулки я сниму в карете, на мне  будет только
плащ, так что после моего смахивающего на бегство ухода не останется ничего,
что могло бы выдать меня или вас. Свой плащ и две тысячи дукатов вы получите
у  меня в  гостинице,  в  Мантуе  завтра в пять часов  утра, так что сможете
швырнуть в лицо маркизу его деньги еще до установленного  часа. В этом я вам
торжественно клянусь. Теперь я кончил.
     Казанова  внезапно  остановился.  Солнце  клонилось  к  закату,  легкий
ветерок пробегал по желтым колосьям, красноватый отблеск падал  на башню над
домом Оливо.  Молча остановился и Лоренци. Ни один мускул не двигался на его
бледном лице,  он неподвижно  смотрел вдаль  поверх плеча Казановы. Руки его
вяло  повисли,  между тем как пальцы  Казановы,  готового ко всему,  как  бы
случайно сжимали рукоять шпаги. Прошло несколько секунд, но Лоренци все  еще
стоял молча и неподвижно. Он  казался  погруженным в спокойное раздумье;  но
Казанова был по-прежнему настороже и, левой  рукой держа платок с дукатами и
стиснув рукоять шпаги правой, проговорил:
     -- Мое предварительное условие  вы соблюли, как  человек чести. Знаю --
вам это было нелегко. Ибо, хотя мы и лишены предрассудков, вся обстановка, в
которой мы живем, настолько  ими отравлена, что мы не можем полностью от них
освободиться. И так же как вы, Лоренци, в течение этой четверти часа были не
раз  близки к  тому, чтобы схватить меня за горло,  так и  я,  -- должен вам
признаться, -- некоторое время помышлял подарить вам две тысячи дукатов, как
человеку...  нет, как своему другу; ведь мне редко приходилось с  первого же
мгновения  испытывать  к  кому-нибудь такую загадочную  приязнь, как к  вам,
Лоренци! Но если  бы я  поддался  этому великодушному порыву, то  уже  через
секунду глубоко бы раскаялся  в нем, -- точно так же,  как  вы,  Лоренци, за
секунду  до  того,  как  пустить себе  пулю в  лоб, пришли  бы  к горестному
сознанию,  что  вы  --  глупец,  которому  нет равного, ибо  вы  пренебрегли
тысячами  ночей любви, каждый раз с новыми  женщинами, ради  одной ночи,  за
которой более не последует ничего -- ни ночи, ни дня.
     Лоренци  все еще  молчал; его молчание  длилось  секунды,  оно  длилось
минуты, и Казанова задавался вопросом, как долго ему еще это сносить. Только
он  собирался  отойти с коротким поклоном и таким  образом дать понять,  что
считает свое предложение  отвергнутым,  как Лоренци, по-прежнему  безмолвно,
неторопливым  движением  опустил  правую  руку в  задний  карман  мундира  и
протянул ключ от садовой калитки Казанове, который, как и прежде,  готовый к
любой  неожиданности,  отступил  на шаг,  как  бы  с  намерением пригнуться.
Некоторое проявление испуга, обнаружившееся  в движении Казановы, вызвало на
губах у  Лоренци мимолетную язвительную усмешку.  Казанова  сумел подавить и
даже скрыть нараставшую в  нем ярость, взрыв которой мог бы все погубить, и,
взяв с легким поклоном ключ, заметил только:
     --  По-видимому,  я  должен  принять это за согласие. Через час  -- тем
временем вы  успеете сговориться с Марколиной  -- я  жду  вас в  башне,  где
позволю себе тотчас же вручить вам  две тысячи дукатов  в обмен на ваш плащ:
во-первых, в знак моего доверия и, во-вторых, потому, что я действительно не
знаю, куда ночью спрятать золото.
     Они  расстались,  не  поклонившись.  Лоренци   вернулся  назад  прежней
дорогой, Казанова пошел другой в деревню, где, не  поскупившись  на задаток,
нанял на постоялом дворе экипаж, который должен был ждать его в десять часов
вечера перед домом Оливо, чтобы доставить в Мантую.
     Вскоре после этого  Казанова, предварительно спрятав  золото в надежное
место у себя в комнате, вышел  в сад, где  взору его представилась  картина,
сама по себе ничуть не  примечательная,  но  странно его растрогавшая  в том
душевном состоянии,  в  каком он  в ту минуту  находился. У края лужайки  на
скамье  рядом  с Амалией  сидел Оливо,  обняв  ее рукой  за плечи; у  их ног
расположились,  словно устав от игр, три девочки; младшая, Мария,  казалось,
дремала, положив головку на  колени матери, около нее лежала, вытянувшись на
траве  и  закинув руки за голову,  Нанетта; Терезина прислонилась к  коленям
отца,  который нежно перебирал пальцами ее  локоны; когда Казанова  подошел,
она  встретила его не похотливым и  понимающим взглядом,  какого он невольно
ждал, а открытым и по-детски доверчивым, словно то, что произошло между ними
всего несколько часов назад, было лишь ничего не значащей игрой. Лицо  Оливо
просияло радостью,  Амалия сердечно и благодарно кивнула Казанове.  Оба  они
встретили  его, как  человека, -- это было для него  несомненно,  -- который
совершил  только что благородный поступок, но  в то же  время  ждет,  что из
чувства деликатности никто не обмолвится об этом ни словом.
     -- И вы в самом деле уже завтра намерены покинуть нас, дорогой шевалье?
-- спросил Оливо.
     -- Не завтра,  -- ответил  Казанова, -- а,  как я  уже говорил, сегодня
вечером.
     И  когда Оливо хотел ему  возразить, он продолжал,  пожав с  сожалением
плечами:
     -- Письмо, полученное мною сегодня из  Венеции, не  оставляет мне иного
решения.  Присланное мне  приглашение настолько почетно со всех  сторон, что
отложить приезд  -- значило бы  проявить  величайшую,  даже  непростительную
неучтивость к моим высоким покровителям.
     И он тут же попросил позволения удалиться в свою  комнату, чтобы сейчас
же  приготовиться к отъезду,  после чего сможет спокойно  провести последние
часы своего пребывания здесь в кругу гостеприимных друзей.
     Не поддаваясь ни  на какие уговоры, Казанова направился в дом, поднялся
по  лестнице в башню  и прежде  всего сменил  свое  парадное платье на более
простое,  удобное  для путешествия.  Затем  он уложил вещи  в чемодан  и,  с
возраставшим   с  каждой  минутой   нетерпением,  стал  прислушиваться,   не
раздадутся ли  наконец  шаги  Лоренци.  Еще  до  назначенного  часа в  дверь
отрывисто постучали, и в широком синем кавалерийском плаще вошел Лоренци. Не
говоря  ни слова,  он слегка повел  плечами, и  плащ, скользнув, упал  между
обоими мужчинами на пол в виде бесформенного куска материи. Казанова вытащил
из-под  лежавшего на  кровати  тюфяка  золото  и рассыпал  монеты по  столу.
Тщательно  их  пересчитав  на глазах  у  Лоренци, что было сделано  довольно
быстро,  так как многие монеты  были большего  достоинства, чем один  дукат,
Казанова  вручил  Лоренци условленную  сумму, предварительно вложив ее в два
кошелька, после чего у него осталось  еще около ста дукатов.  Лоренци  сунул
кошельки в карманы  мундира и хотел уже безмолвно удалиться, но Казанова его
остановил:
     --  Подождите,  Лоренци. Нам,  может  быть, еще  случится  когда-нибудь
встретиться в жизни. Пусть  же встреча наша будет без злобы. Это  была такая
же сделка, как и всякая другая; мы с вами квиты.
     Он  протянул  Лоренци  руку. Тот не взял  ее  и только теперь  произнес
первое слово.
     -- Не припоминаю, -- сказал он,  -- чтобы и это  входило в наш договор.
-- Он повернулся и вышел.
     "Вот мы как точны, друг мой! --  подумал Казанова. -- Тем  более я могу
быть  уверен,  что не окажусь в конце концов в дураках".  Правда,  он ни  на
минуту всерьез не допускал  такой возможности; он знал  по  опыту, что такие
люди,  как Лоренци, обладают  своеобразной  честью,  законы  которой  нельзя
расписать по статьям, хотя в соблюдении их в каждом отдельном случае вряд ли
можно сомневаться.
     Казанова положил плащ Лоренци сверху в чемодан и закрыл его; оставшиеся
золотые монеты сунул в карман,  осмотрелся вокруг в  комнате, порога которой
он, конечно, никогда больше не переступит, и, готовый к отъезду, при шпаге и
в шляпе, спустился в залу, где Оливо с женой и детьми уже сидели за накрытым
столом.  Одновременно  с  Казановой из сада  в противоположную  дверь  вошла
Марколина,  что показалось ему добрым  предзнаменованием, и ответила на  его
поклон непринужденным  кивком головы. Подали  кушанье.  Разговор вначале  не
клеился,  словно  ему мешали мысли о  предстоящей  разлуке. Амалия  казалась
слишком поглощенной детьми и  все  время следила за  тем, как  бы  у них  на
тарелках  не  было  слишком много  или слишком мало  еды.  Оливо, без всякой
надобности,  принялся рассказывать о какой-то незначительной, решенной в его
пользу  тяжбе с соседом, а  также о своей  предполагаемой деловой поездке  в
Мантую и Кремону. Казанова выразил надежду на то, что в недалеком будущем он
сможет приветствовать своего друга в Венеции. По странной случайности, Оливо
там еще никогда не бывал. Амалия видела этот чудесный город много лет назад,
в детстве; как она  туда  попала, она  уже не  помнит.  Запомнился ей только
какой-то  старик  в ярко-красном плаще,  который  вышел  из  длинной  черной
гондолы и, споткнувшись, растянулся во весь рост.
     -- Вы тоже не бывали в Венеции? -- спросил Казанова Марколину, сидевшую
как раз против него и смотревшую поверх его плеча в густую темноту сада. Она
молча покачала  головой.  И Казанова подумал: "Если бы только я мог показать
тебе город, где  я  был молод! О,  если бы ты была  молода в одно  время  со
мной... "
     И у него  родилась еще одна мысль, еще более безрассудная: "Не взять ли
мне тебя  сейчас с собой?"  И  в  то время  как  все эти невысказанные мысли
проносились  в  голове  Казановы, он заговорил о городе  своей  молодости  с
легкостью, свойственной ему даже в минуты сильнейшего душевного волнения, --
сначала   так   искусно  и   холодно,   словно  писал  картину,  но  вскоре,
непроизвольно взяв более теплый  тон, обратился  к истории своей собственной
жизни и вдруг сам занял главное место в картине, и она только теперь ожила и
засияла.  Он рассказывал  о  своей матери, знаменитой  актрисе,  для которой
великий   Гольдони,   ее  поклонник,  написал  свою   замечательную  комедию
"Воспитанница"; об унылых годах своего пребывания в пансионе скупого доктора
Гоцци, о своей детской любви к маленькой дочери садовника, потом спутавшейся
с  лакеем,  о своей первой  проповеди, когда он стал молодым  аббатом, после
которой  он  нашел  в  сумке  ризничего,  кроме  пожертвованных  денег,  еще
несколько нежных  записочек,  о  дерзких  проказах  в  масках  и без  масок,
совершенных  им,  вместе  с  другими   такими  же  озорниками-товарищами,  в
переулках, в кабачках, в танцевальных и игорных залах Венеции в бытность его
скрипачом  в   театре   Сан-Самуэле.  Но   об  этих  дерзких,   а  порой   и
предосудительных  проделках  Казанова повествовал, не  произнося ни  единого
непристойного слова, -- напротив, даже как-то поэтически-просветленно, точно
считаясь с присутствием  детей, которые, как и все  остальные, не исключая и
Марколины, слушали  его  затаив  дыхание.  Но время шло, и  Амалия отправила
дочерей спать. На прощание Казанова нежно расцеловал всех троих, Терезину --
так же, как и двух младших, и взял с них  обещание, что вскоре они приедут к
нему в  Венецию вместе с родителями.  Когда дети ушли, он, разумеется,  стал
меньше  стесняться  в  выражениях, но  обо  всем  рассказывал  без  малейшей
двусмысленности, а главное,  без  малейшего  тщеславия,  и можно было скорее
подумать, что  слушаешь повесть  о любви  сентиментального  простака, нежели
опасного и необузданного соблазнителя и искателя приключений. Он рассказывал
о чудесной незнакомке, которая целыми неделями разъезжала  с ним, переодетая
офицером,  и  однажды  внезапно  исчезла; о  дочери  занимавшегося  сапожным
ремеслом дворянина в Мадриде, которая -- между двумя объятиями -- всякий раз
старалась  обратить  его в  набожного католика;  о прекрасной еврейке Лии  в
Турине,  которая  сидела  на  лошади  лучше  любой  княгини;  о  невинной  и
прелестной Манон Баллетти, единственной женщине, на которой он чуть было  не
женился; о той безголосой певице в Варшаве, которую он освистал, после  чего
ему пришлось драться на дуэли с ее любовником, генералом Браницким, и бежать
из Варшавы; о  злой Шарпийон, так подло надсмеявшейся над  ним в Лондоне;  о
поездке в бурную ночь, чуть было не стоившей ему жизни,  по лагунам в Мурано
к боготворимой им монахине; об игроке Кроче,  который,  проиграв в Спа целое
состояние, со слезами на глазах простился с ним на большой дороге и пустился
в  путь  в  Петербург, как был --  в шелковых  чулках  и в  яблочного  цвета
бархатном камзоле, с бамбуковой тростью в руке.  Он рассказывал об актрисах,
певицах,  модистках,   графинях,  танцовщицах,   камеристках;   об  игроках,
офицерах, князьях,  посланниках, финансистах, музыкантах  и  авантюристах; и
таким чудесным  показалось  ему  охватившее его  вновь  очарование прошлого,
таким   полным  было  торжество   блистательно  прожитого,  но  безвозвратно
минувшего,  над  жалким и  призрачным настоящим, хвастливо выставляющим себя
напоказ, что он уже собирался рассказать историю миловидной бледной девушки,
поведавшей ему в сумраке церкви в Мантуе о своей несчастной любви, совсем не
думая о  том, что  эта  девушка, состарившаяся на шестнадцать  лет и ставшая
женой его друга Оливо, сидит против него  здесь за столом;  но  тут грузными
шагами  в  комнату  вошла  служанка и  доложила, что карета  стоит  у ворот.
Казанова немедленно поднялся и стал прощаться. Наделенный несравненным даром
и  во  сне  и  наяву  немедленно  найтись,  он  обнял  Оливо,  который   так
растрогался, что не  мог вымолвить  ни слова, и еще  раз сердечно  пригласил
навестить его в Венеции вместе  с женой и детьми. Когда Казанова с таким  же
намерением приблизился к  Амалии, она слегка отстранилась  и лишь подала ему
руку,  которую  он  почтительно  поцеловал.  Когда  он  затем  повернулся  к
Марколине, она сказала:
     -- Все, что вы нам рассказали сегодня вечером, и еще многое другое,  --
вы  должны  были бы  записать, шевалье,  так  же, как  вы описали свой побег
из-под свинцовых крыш.
     --  Вы  серьезно  это  думаете, Марколина?  --  спросил он  с  робостью
молодого автора. Она улыбнулась с легкой насмешкой.
     --   Мне  кажется,   что   такая  книга  могла  бы  оказаться   гораздо
занимательнее, чем ваш памфлет против Вольтера.
     "Это, быть  может, верно,  -- подумал Казанова, но ничего не сказал. --
Как знать, не последую ли я  когда-нибудь твоему  совету? И тебе, Марколина,
будет посвящена  последняя  глава".  Эта внезапная мысль  и -- еще  более --
мысль о том, что наступающей ночью он переживет эту  последнюю главу, зажгли
его  взгляд таким странным огнем, что Марколина отняла у него руку, поданную
ему на прощание, еще прежде, чем он, склонившись, успел ее поцеловать. Ничем
не проявив своего разочарования или, может быть, досады, Казанова двинулся к
выходу, дав  понять ему одному свойственным  ясным  и простым  жестом, чтобы
никто, даже Оливо, его не провожал.
     Быстрым  шагом  прошел  он  каштановую  аллею,  дал  золотой  служанке,
поставившей в карету его чемодан, сел и уехал.
     Небо заволокло тучами. Когда деревня, где в маленьких оконцах там и сям
еще мерцал огонек, осталась позади и в ночной тьме светил только подвешенный
спереди  к  дышлу  желтый фонарь, Казанова открыл стоявший  у  него  в ногах
чемодан,  вынул  плащ  Лоренци и,  накинув его на  себя, осторожно разделся.
Снятую  одежду, башмаки и чулки  он запер в чемодан и плотнее  завернулся  в
плащ. Потом окликнул возницу:
     -- Эй, нам придется вернуться! Кучер досадливо обернулся.
     -- Я забыл  в доме  свои бумаги.  Слышишь? Поворачивай  обратно.  -- И,
видя,  что тот  --  худой, ворчливый  старик с седой бородой  --  как  будто
колеблется,  добавил:  -- Разумеется,  я  не  требую этого  бесплатно.  Вот,
возьми! -- И Казанова сунул ему в руку дукат.
     Возница кивнул  головой,  что-то  проворчал  и,  без всякой  надобности
ударив кнутом  по лошадям, повернул карету. Когда они опять проезжали  через
деревню, все дома  были погружены в безмолвие  и темноту.  Проехав еще часть
пути по большой дороге, кучер хотел свернуть  на узкую, слегка поднимающуюся
в гору дорогу к поместью Оливо.
     -- Стой! -- крикнул Казанова. -- Лучше не подъезжать так близко к дому,
не то мы всех  разбудим. Подожди  здесь на  углу. Я скоро  вернусь... А если
немного задержусь, то за каждый лишний час -- дукат!
     Теперь кучер уже смекнул, в чем дело;  Казанова  понял это по тому, как
он  кивнул головой. Казанова  вышел  из  кареты и, вскоре скрывшись из виду,
быстро  прошел мимо  запертых ворот  вдоль  стены  до того  места,  где  она
поворачивала под прямым  углом  наверх,  и там  свернул  на  тропинку  через
виноградник, которую легко отыскал, так как дважды проходил по ней при свете
дня.  Он  держался  стены, не  отклоняясь  от  нее  даже  тогда,  когда  она
приблизительно на середине холма опять повернула под прямым углом. Теперь он
шел по  мягкому  лугу в  непроглядном мраке ночи, пристально  всматриваясь в
потемки, чтобы не пройти мимо садовой  калитки. Он все время нащупывал рукой
гладкую каменную ограду, пока не коснулся пальцами шершавого дерева калитки,
после  чего  ему  удалось  различить  очертания  узкой двери.  Быстро  найдя
замочную скважину, он всунул в нее ключ, отпер дверь, вошел в сад и запер ее
за  собой. По ту сторону  лужайки перед  ним в  неправдоподобной  дали стоял
неправдоподобно  высокий  дом с  башней.  Он  ненадолго  остановился,  чтобы
осмотреться; ибо мрак,  непроницаемый для всякого другого, был  для Казановы
лишь  густыми  сумерками.  Вместо того чтобы идти  дальше  по аллее, где его
босым  ногам было  больно ступать по гравию, он отважился свернуть на траву,
заглушавшую звук его шагов. Ему казалось, будто он летит, так легка была его
походка.
     "Когда в былые времена -- в тридцать лет -- я пробирался такими путями,
разве чувства мои были иными? -- подумал он. -- Разве по жилам моим бежит не
тот же  огонь  желания  и не те  же соки юности?  Разве я и теперь не тот же
Казанова,  каким  был  тогда?.. А если я --  Казанова,  то мною  должен быть
посрамлен  жалкий закон, именуемый старостью,  которому подчинены другие! --
И, становясь все смелее, он спросил себя: -- Зачем я крадусь к Марколине под
маской?  Разве  Казанова не лучше  Лоренци, даже  если  он на  тридцать  лет
старше? И разве она не  женщина, способная постигнуть непостижимое?.. К чему
мне  было совершать  эту мелкую  подлость  и подбивать  другого на  большую?
Разве, проявив немного терпения, я не достиг бы той же цели?  Завтра Лоренци
уезжает, а я бы остался... Пять дней... три дня -- и она была бы моей,  была
б моей -- зная об этом".
     Он стоял, прижавшись  к  стене, под  окном Марколины,  которое было еще
наглухо  закрыто,  а мысли его  неслись  дальше.  "Но  ведь и теперь  еще не
поздно! Я мог бы возвратиться, -- завтра, послезавтра... и приступить к делу
обольщения, --  так  сказать, как  честный человек. Нынешняя  ночь  была  бы
залогом будущих.  Никогда бы Марколина не узнала,  что  это я сегодня  был у
нее... разве что позже, много позже".
     Окно все  еще было наглухо заперто. Из комнаты  не доносилось ни звука.
До полуночи,  по-видимому,  оставалось  еще несколько  минут.  "Не  дать  ли
как-нибудь знать о  своем приходе? Тихонько стукнуть в окно?  Такого уговора
не  было,  и  это  может только  возбудить  у Марколины подозрение. Остается
ждать. Теперь уже недолго". Мысль, что она может сразу его узнать и раскрыть
обман прежде, чем он совершится, уже не раз приходила ему в  голову, но, как
и  раньше,  бегло, как естественное  и разумное предположение  маловероятной
возможности, а не  как  серьезное опасение. Ему припомнилось одно  несколько
комическое  приключение  двадцатилетней  давности  --  восхитительная  ночь,
которую он провел  в Золотурне с  уродливой старухой, будучи уверен, что ему
принадлежит боготворимая прекрасная и  молодая женщина; и на следующий  день
она еще вдобавок высмеяла в  бессовестном письме его весьма приятное для нее
заблуждение, подстроенное ею с мерзкой  хитростью. При воспоминании об  этом
он  содрогнулся от отвращения. Как раз об этом лучше сейчас не думать, и  он
прогнал  всплывшую  перед  ним гнусную  картину.  Неужели  еще  не наступила
полночь? Сколько он тут еще простоит, прижавшись к  стене  и дрожа от ночной
прохлады? И не тщетно ли? Не надуют ли его -- несмотря ни на что?  Выбросить
зря две тысячи дукатов!  Не  стоит ли  за занавесью вместе с нею  Лоренци? И
потешается  над  ним? Казанова  невольно крепче стиснул рукою шпагу, которую
держал под плащом, прижав  к нагому телу. "От такого молодца, как Лоренци, в
конце концов  можно ждать  самого  скверного сюрприза.  Но  тогда... " В это
мгновенье он услышал легкий шум и понял, что на  окне Марколины отодвигается
решетка, после чего  сразу широко распахнулись обе  его створки, но занавесь
еще оставалась задернутой. Еще несколько секунд Казанова  не шевелился, пока
отодвинутая невидимой  рукой занавесь  не поднялась с одного края; по  этому
знаку Казанова перемахнул через подоконник в комнату и сразу закрыл за собой
окно и задвинул его решеткою. Приподнятая занавесь упала, окутав его  плечи,
так что ему пришлось из-под нее выбираться, и  он очутился бы в полной тьме,
если  бы  из  глубины  комнаты,  в непостижимой  дали, не показало ему  путь
тусклое  мерцание,  словно  пробужденное  его  взглядом. Всего  три шага  --
страстно ищущие руки простерлись к нему; он выпустил из рук шпагу, уронил  с
плеч плащ и отдался своему счастью.
     По  стонам Марколины, по слезам блаженства, которые он осушал поцелуями
на  ее щеках, по жару, с каким она принимала его ласки, он вскоре понял, что
она делит его восторги,  казавшиеся ему более высокими, даже  совсем  иными,
чем те, которые он  когда-либо изведал. Наслаждение стало молитвой, глубокое
упоение  --  ни  с  чем  не  сравнимой  просветленностью.  Здесь,  на  груди
Марколины, наконец сбылось то, что он так часто в безрассудстве своем считал
пережитым, но  чего  в действительности  никогда  не пережил,  -- воплощение
мечты. Держа  в  своих объятиях эту женщину, он, расточая  себя,  чувствовал
свою неисчерпаемость; мгновения последних ласк и нового желания сливались на
ее  груди в  единое  мгновение никогда не изведанного  блаженства.  Жизнь  и
смерть, время и вечность --  не сплетаются ли они воедино на этих  устах? Не
бог ли он? Не басня  ли юность и старость,  придуманная людьми?  А родина  и
чужбина, блеск и нищета, слава  и безвестность? Не пустые ли это различия на
потребу беспокойных, одиноких, тщеславных людей, теряющие смысл, когда ты --
Казанова  и  нашел  Марколину?  С  каждой  минутой  ему  казалось все  более
недостойным,  даже  смешным,  остаться  верным  своему  малодушно  принятому
решению --  безмолвно, как вор, бежать  неузнанным  от очарования этой ночи.
Безошибочно чувствуя, что он  в  той  же  мере  дарит  счастье, как  и дарим
счастьем, он уже решился назвать свое имя, хотя все еще сознавал, что в этой
крупной  игре, которую он  может и проиграть,  ставит на карту жизнь. Вокруг
все было  еще погружено в непроницаемую тьму, и пока сквозь плотную занавесь
не пробьется первый луч рассвета, он может еще медлить с признанием, которое
--  в зависимости от  того,  как  Марколина примет его, -- решит его судьбу,
даже  жизнь.  Но разве это немое, самозабвенно-сладостное  свидание с каждым
поцелуем не связывает Марколину с ним все более  и  более  неразрывно? Разве
то, что было сперва обманом, не стало правдой в неизъяснимых  восторгах этой
ночи?  Да  разве  ее,  обманутую,  любимую,  единственную,  уже не  охватило
предчувствие, что с нею не Лоренци, не юноша, не повеса, а мужчина, что  это
Казанова сжигает ее своим божественным жаром? Ему уже начинало казаться, что
его  вообще  минет  желанное,  но  все  еще страшное мгновенье признания; он
мечтал, что  Марколина сама, дрожащая, плененная,  освобожденная, шепнет ему
его имя. И после  того, как она тем самым его простит...  нет,  получит  его
прощение... тогда он возьмет ее с собой, немедленно, еще в этот час; в сером
сумраке  рассвета покинет  вместе с нею  этот  дом,  сядет  с  нею в карету,
ожидающую у  поворота...  уедет с нею,  удержит ее  навсегда, увенчает  дело
своей  жизни тем,  что  в годы, когда другие  готовятся  к хмурой  старости,
покорит   безмерной   властью  своей  неугасимой  души   самую  юную,  самую
прелестную, самую умную и навеки сделает ее своей. Ибо она принадлежала ему,
как  ни одна  женщина до нее. Он уже скользил вместе с  нею  по таинственным
узким каналам среди дворцов, под  сенью которых чувствовал себя опять  дома,
под  арками  мостов,  по которым  в  тумане  сновали  темные  фигуры  людей;
некоторые из них кланялись  им оттуда через  перила и опять исчезали, прежде
чем он успевал их рассмотреть. Но  вот  гондола причалила; мраморные ступени
ведут  в роскошный дом сенатора Брагадино;  один только  этот дом празднично
освещен; гости в маскарадных костюмах снуют вниз и вверх по лестнице, многие
с любопытством  останавливаются. Но кто может  узнать под масками Казанову и
Марколину? Он  входит  с нею  в зал. Здесь идет крупная игра. Все  сенаторы,
среди  них и  Брагадино,  в  красных  мантиях, сидят  у  стола. Когда  вошел
Казанова, все  они,  точно в испуге, прошептали его имя;  они  узнали его по
молниям его глаз, сверкнувшим из-под маски. Он не сел за стол, не взял карт,
но принял участие в игре. И выигрывал, выиграл все лежавшее на столе золото,
но этого мало; сенаторы должны были выдать  ему векселя;  они проиграли свои
состояния  --  свои  дворцы,  свои  пурпурные мантии, они стали нищими  и  в
лохмотьях ползали у его  ног, целуя ему руки, а рядом  в  темно-красном зале
играла музыка,  там танцевали. Казанова хотел танцевать с Марколиной, но она
исчезла.  Сенаторы в своих пурпурных мантиях, как прежде, сидели  за столом;
но Казанова  знал,  что  это  не карты,  а  люди, обвиняемые, преступники  и
невиновные, судьба которых  должна решиться. Но где  Марколина?  Ведь он все
время сжимал ее запястье? Он бросился вниз по лестнице, гондола ждала его...
Скорее,  скорее  сквозь   путаницу  каналов,  гребец,   конечно,  знал,  где
Марколина; но почему  также и  он  в маске?  Раньше  это не было  принято  в
Венеции. Казанова хотел потребовать у него объяснений, но не  смел. Неужели,
старея, делаешься  таким  трусом?  Все  дальше  и дальше... Каким гигантским
городом стала  Венеция за эти  двадцать пять лет! Дома наконец расступаются,
каналы расширяются, они скользят между островов, вот высятся стены монастыря
Мурано, куда  скрылась Марколина. Гондола исчезла, теперь надо плыть, -- как
это приятно! Дети, наверное, играют теперь в Венеции его золотыми  монетами;
но что ему золото?.. Вода то теплая, то прохладная; она каплет с его одежды,
когда он взбирается на стену. "Где Марколина?" -- спрашивает он  в  приемной
громко,  во весь  голос, как вправе спросить только государь. "Я позову ее",
--  отвечает  герцогиня-настоятельница  и исчезает. Казанова  ходит, летает,
порхает у прутьев  решетки, как летучая мышь. "Если бы я только знал раньше,
что умею летать!  Я научу Марколину  летать!"  За  решеткой скользят женские
фигуры.  Монахини... но все  в мирском платье. Он  это знает, хотя совсем не
видит их, и знает также, кто они.  Вот  Генриетта, незнакомка, и  танцовщица
Кортичелли, и Кристина, невеста, и красавица  Дюбуа, и проклятая  старуха из
Золотурна,  и Манон  Баллетти... и сотни других,  только Марколины нет среди
них! "Ты меня  обманул!" -- кричит он гребцу, ожидающему внизу в гондоле; он
чувствует к этому человеку  такую ненависть, какой не испытывал ни к кому, и
клянется утонченно  ему отомстить. Но не глупо  ли  было искать Марколину  в
монастыре  Мурано? Ведь  она  уехала к  Вольтеру.  Как хорошо,  что он умеет
летать, ему уже нечем уплатить за карету. И он уплывает прочь; но это теперь
вовсе  не так приятно,  как ему  казалось  раньше; холодно, и становится все
холоднее, его носит в открытом море, далеко от  Мурано, далеко от Венеции --
вокруг ни одного корабля, тяжелое, шитое золотом платье тянет его ко дну; он
пытается освободиться, но это невозможно, потому что в руке у него рукопись,
которую  он  хочет передать господину  Вольтеру. Вода попадает  ему в рот, в
нос, его охватывает смертельный страх; он старается ухватиться за что-нибудь
руками, храпит, вскрикивает и с трудом открывает глаза.
     Сквозь узкую щель между занавесью и краем окна пробивался луч рассвета.
Марколина в  своем белом ночном  платье,  придерживая его  обеими руками  на
груди,  стояла  в  ногах   кровати,  устремив  на  Казанову  взгляд,  полный
невыразимого отвращения,  который  сразу прогнал его сон.  Невольно, точно с
мольбой, он простер к ней руки. Марколина в ответ подняла левую руку, как бы
его отталкивая,  правой  еще  судорожнее  сжимая  на груди  платье. Казанова
слегка  приподнялся,  опираясь   обеими  руками  о  постель,  и  смотрел  на
Марколину. Он  не мог отвести от нее  глаз,  так же  как она от  него. В его
взоре были ярость  и стыд,  в ее --  стыд и ужас. И Казанова знал, каким она
видит его, ибо видел себя как бы в воображаемом зеркале, как вчера у  себя в
комнате:  желтое  злое лицо,  изборожденное глубокими морщинами,  с  тонкими
губами,  колючими глазами, вдобавок измученное излишествами  минувшей  ночи,
предутренним кошмаром, сознанием ужасной действительности при пробуждении. И
он прочел  во взгляде Марколины совсем не то, что тысячу раз  предпочел бы в
нем прочесть: вор,  развратник, негодяй; нет, он  прочел в  нем  только одно
слово,  сразившее   его  большим  позором,  чем   могли  бы  сразить   любые
оскорбления, -- он прочел слово, изо всех слов самое страшное... это был его
окончательный   приговор:   "Старик!"  Будь  он  в  это  мгновение  в  силах
каким-нибудь волшебством себя уничтожить, он  бы это сделал, чтобы только не
быть  вынужденным  на  глазах у Марколины выбираться  из-под  одеяла в своей
наготе,  которая   должна   была  показаться  ей  отвратительнее,  чем   вид
какого-нибудь  мерзкого животного.  Но  она, постепенно  приходя  в себя  и,
по-видимому,  чувствуя,  что ему  надо поскорее дать  возможность  совершить
неизбежное, отвернулась лицом  к  стене, и он  воспользовался этой  минутой,
чтобы  встать  с  постели,  поднять с  пола плащ  и  закутаться  в него.  Он
немедленно  подобрал также  и  свою  шпагу, и тут ему показалось, что он, по
крайней мере,  уже  избежал худшего позора -- быть  смешным, и он  подумал о
том,  как бы  удачным  словом,  в  которых никогда не испытывал  недостатка,
изобразить в другом свете  все это, столь печальное  для него, приключение и
даже как-нибудь попытаться обратить его в благоприятную для себя сторону.  В
том, что Лоренци продал ее Казанове, у Марколины -- если судить по положению
вещей  -- сомнения быть не могло; но какую глубокую ненависть ни  внушал  ей
сейчас этот презренный негодяй,  Казанова чувствовал, что сам  он, трусливый
вор, был ей в тысячу раз ненавистнее. Быть может, его могло бы удовлетворить
нечто другое:  унизить Марколину пересыпанной намеками язвительно-бесстыдной
речью;  но и  этот злобный замысел рухнул под взглядом Марколины, в  котором
выражение ужаса постепенно превратилось в выражение безмерной печали, словно
Казанова  не только надругался  над женским достоинством Марколины,  нет, --
словно  этой  ночью  было  совершено  преступление,  которому  нет  имени  и
искупления: преступление хитрости против  доверчивости, похоти против любви,
старости против молодости. Казанова  отвернулся под  этим взглядом, который,
причиняя ему величайшую муку, вновь оживил на мгновение все то, что было еще
в  нем доброго; ни разу больше  не оглянувшись  на  Марколину, он  подошел к
окну, отдернул  занавесь, открыл  окно  и решетку, окинул  взглядом сад, еще
спящий в предрассветных сумерках, и  выпрыгнул наружу. Опасаясь,  что в доме
кто-нибудь уже проснулся и может заметить его, Казанова не пошел по лужайке,
а углубился в темноту аллеи. Он  вышел через калитку  из  сада и едва  успел
запереть  ее  за собой,  как кто-то двинулся ему навстречу и преградил путь.
Гребец... было первой его мыслью. Ибо теперь он вдруг понял, что гондольером
его сновидения был не кто иной, как Лоренци. И вот  Лоренци стоял перед ним.
Его красный мундир с серебряными шнурами  ярко  горел при  свете  брезжущего
утра.  "Какая великолепная  форма! --  пронеслось  в расстроенном и  усталом
мозгу Казановы. -- На вид она новая. И за нее, конечно, не уплачено... " Эти
трезвые  размышления заставили  его окончательно  опомниться, и, отдав  себе
отчет в  положении,  он почувствовал радость. Приняв гордую позу, он  крепче
сжал под плащом рукоять шпаги и сказал самым любезным тоном:
     -- Не находите ли вы, синьор лейтенант Лоренци, что эта мысль явилась у
вас несколько поздно?
     -- Нисколько, -- возразил Лоренци, в эту минуту он был  прекраснее всех
виденных  когда-нибудь  Казановой людей,  -- ибо  только  один из  нас уйдет
отсюда живым.
     --  Вы слишком торопитесь, Лоренци, -- сказал Казанова почти мягко.  --
Не отложить ли нам этого, по крайней мере,  до Мантуи? Для меня будет честью
доставить
     вас  туда в  своей карете.  Она ждет у поворота. И не лучше ли  было бы
соблюсти правила... Именно в нашем случае.
     -- Это не требуется.  Вы  или я,  Казанова,  и  незамедлительно. --  Он
обнажил шпагу. Казанова пожал плечами.
     -- Как вам угодно,  Лоренци. Но мне хотелось бы напомнить вам, что я, к
сожалению,  принужден  драться  в  совершенно  неподобающем  платье.  --  Он
распахнул плащ и стоял обнаженный, играя шпагой. Волна ненависти поднялась в
глазах Лоренци.
     -- Я не воспользуюсь своим преимуществом, -- сказал он и начал поспешно
сбрасывать с себя одежду.
     Казанова отвернулся и в ожидании опять  закутался в плащ, ибо, несмотря
на  солнечные  лучи,  пробивавшиеся  сквозь утренний  туман,  ощущал  резкую
прохладу. На траве лежали длинные  тени деревьев,  росших кое-где на вершине
холма.  У Казановы  мелькнула мысль  -- вдруг  кто-нибудь пройдет  мимо?  Но
тропинкой, которая  шла  вдоль стены к садовой калитке,  пользовались только
Оливо  и его  домочадцы.  Казанове пришло  в  голову, что, быть  может,  это
последние  минуты  его жизни,  и он  изумился  своему  полному  спокойствию.
Господину Вольтеру  везет,  подумал он  мельком; но, в сущности, Вольтер был
ему совершенно безразличен,  и в этот час  ему  бы хотелось вызвать в  своей
душе более  милые образы,  чем  противное  птичье  лицо старого  писаки.  Не
странно ли,  что  по ту сторону ограды  на вершинах  деревьев не поют птицы?
Должно  быть, погода переменится.  Но  что ему  до погоды? Лучше  вспоминать
Марколину, блаженство, которое  он вкусил в ее объятиях и за которое  теперь
должен  дорого  заплатить.  Дорого?  Ничуть!  Несколькими  годами прозябания
старика в нищете и унижении... Что оставалось ему еще  совершить  в жизни?..
Отравить синьора  Брагадино? Стоит ли это труда? Ничто не стоит труда... Как
редко  растут  деревья там наверху!  Он  начал их считать.  Пять...  семь...
десять -- неужели нет ничего поважнее, о чем следовало бы подумать?..
     -- Я готов, шевалье!
     Казанова быстро обернулся. Перед ним стоял Лоренци,  прекрасный в своей
наготе,  как  молодой  бог.  Все низменное погасло в его  лице,  он  казался
одинаково  готовым  и убить  и умереть.  "Не  бросить  ли шпагу? --  подумал
Казанова. --  Не  обнять ли его?" Плащ соскользнул  с  его плеч, и,  подобно
Лоренци, он стоял нагой и тонкий. Лоренци, салютуя по правилам фехтовального
искусства, опустил шпагу.  Казанова  ответил таким же салютом; еще мгновение
-- и  клинки  скрестились и  на стали заиграл, сверкая, серебряный  утренний
свет.  "Когда,  -- подумал  Казанова,  --  стоял  я  в последний  раз  перед
противником со  шпагой в  руке?" Но  не мог  припомнить  ни одной  из  своих
серьезных дуэлей, а только упражнения  в фехтовании, которыми он  еще десять
лет назад часто занимался со своим камердинером Костой, мошенником, удравшим
от  него  впоследствии со ста  пятьюдесятью тысячами лир. "А  все же он  был
превосходным фехтовальщиком;  да и я нисколько не разучился! У меня верная и
легкая  рука, и такой же острый  глаз, как  прежде.  Молодость и старость --
какая  выдумка! -- подумал он.  -- Не бог ли я?  Не боги ли  мы оба? Если бы
кто-нибудь мог нас сейчас увидеть!  Нашлись бы дамы, которые дорого бы дали,
чтобы взглянуть на это". Сгибались лезвия,  мелькали острия; каждый раз, при
соприкасании клинков, в утреннем воздухе раздавался тихий певучий звон. Бой?
Нет, турнир... Почему такое  отчаяние во взоре, Марколина?  Разве мы оба  не
достойны твоей любви? Он молод, но ведь я -- Казанова!.. И тут Лоренци упал,
пронзенный прямо в сердце. Шпага выпала из его руки, он, словно в изумлении,
широко  открыл  глаза,  приподнял  еще  раз   голову,  губы  его  болезненно
искривились, голова поникла,  ноздри  затрепетали, раздался тихий хрип, и он
умер.  Казанова  наклонился  к  нему,  стал  около  него  на  колени, увидел
несколько капель крови, сочившейся из раны, и поднес руку ко рту сраженного;
дыхание жизни ее не коснулось. Холодная дрожь пробежала по телу Казановы. Он
встал и накинул на себя плащ. Затем подошел опять к трупу и взглянул на тело
юноши,  в несравненной  красоте распростертое на траве.  В тишине послышался
легкий шелест,  это  утренний  ветерок  пронесся в вершинах деревьев  по  ту
сторону садовой ограды. "Что  делать? --  спросил себя Казанова.  -- Позвать
людей?  Оливо? Амалию?  Марколину?  Зачем?  Его  уж  не  оживит  никто!"  Он
размышлял  с  хладнокровной  рассудительностью,   которая  всегда  была  ему
свойственна в опаснейшие минуты жизни.
     "Пока его найд