ут, может  пройти несколько  часов,  пожалуй,  до вечера,
даже дольше.  До тех пор я  выиграю время, а это  важнее  всего". Он все еще
держал в руке шпагу,  увидел блеснувшую  на ней кровь  и обтер ее травой.  У
него   явилась  мысль  одеть  труп,  но   это  заставило   бы  его  потерять
невозвратимые, драгоценные минуты. Словно принося мертвецу последнюю жертву,
он  еще раз нагнулся и закрыл ему  глаза. "Счастливец", -- проговорил он про
себя  и, словно  в  мечтательном оцепенении, поцеловал убитого в лоб. Потом,
быстро поднявшись, поспешно пошел вдоль стены, завернул  за угол и спустился
на  дорогу. Карета стояла на  перекрестке,  там, где  он  ее оставил,  кучер
крепко спал на козлах. Казанова постарался не  будить его, сел с необычайной
осторожностью в карету и только тогда крикнул, толкнув его в спину:
     -- Эй! Поедем ли мы наконец?
     Возница  вздрогнул,  осмотрелся вокруг, удивился, что стало уже  совсем
светло, ударил  по лошадям, и  карета  покатила  прочь.  Казанова  откинулся
глубоко  назад,  завернутый  в  плащ,  принадлежавший  когда-то Лоренци.  На
деревенской  улице   они  увидели  только  детей;  все  мужчины  и  женщины,
по-видимому, были  уже в поле,  на  работе. Когда деревня  осталась  позади,
Казанова  облегченно  вздохнул,  открыл  чемодан,  вынул  свое платье и стал
одеваться под плащом, не без опасения, как бы кучер, оглянувшись, не заметил
странного  поведения  седока.  Но  ничего  подобного не  случилось. Казанове
удалось без помехи одеться, спрятать в чемодан плащ Лоренци и накинуть свой.
Он взглянул  на  небо,  которое  тем  временем заволокли тучи.  Казанова  не
чувствовал никакого утомления; наоборот, он был как-то  особенно напряжен  и
бодр.  Обдумав свое  положение  и взвесив  его со  всех сторон, он  пришел к
выводу, что,  хотя оно и внушает некоторую тревогу, но не так уж опасно, как
могло бы показаться  более робким людям.  Что в убийстве Лоренци могут сразу
заподозрить  его,  конечно,  вполне вероятно,  но ни для кого не может  быть
сомнения, что это произошло в честном поединке, более того: Лоренци напал на
него  и принудил его к дуэли, а то, что он защищался, никто не может вменить
ему в вину. Но почему он оставил его на траве, как мертвую собаку?  Однако в
этом тоже никто не  вправе его упрекать: быстрое бегство было  его  законным
правом, даже долгом. Лоренци  поступил бы точно так же. Но не выдаст ли  его
Венеция?  Тотчас  же  по  приезде  станет он под  защиту своего покровителя,
Брагадино.  Но не сознается ли он тем самым в деянии, которое в конце концов
могло бы остаться нераскрытым или быть приписанным другому?  Есть  ли вообще
против него какие-нибудь улики? Разве его не отозвали  в Венецию? Кто вправе
говорить, что это  -- бегство?  Уж не возница ли, полночи  прождавший его на
дороге?  Ему можно  заткнуть  рот  еще  несколькими  золотыми.  Такие  мысли
кружились в голове Казановы. Вдруг ему  послышался конский топот  за спиной.
"Уже?"  --  было  его  первой  мыслью.  Он высунул голову  в  окно  кареты и
посмотрел  назад  -- дорога пуста. Они проезжали  мимо какой-то усадьбы; это
был  отзвук топота их  лошадей. Эта ошибка на некоторое время настолько  его
успокоила,  точно для  него навсегда  миновала  всякая  опасность.  Вот  уже
высятся башни Мантуи... "Скорее, скорее", -- пробормотал про себя  Казанова,
совсем  не  желая, чтобы кучер слышал его. Но  тот, приближаясь к  цели,  по
собственному побуждению,  стал погонять лошадей;  вот они уже у ворот, через
которые  Казанова вместе с  Оливо  покинул город менее двух суток  назад. Он
назвал вознице гостиницу, где надо было остановиться;  через несколько минут
показалась вывеска с золотым львом, и Казанова выскочил из кареты. В  дверях
стояла хозяйка;  свежая,  со  смеющимся лицом,  она,  казалось, была  вполне
расположена  оказать  Казанове такой  прием, какой  оказывают возлюбленному,
когда  с нетерпением ждут его возвращения после огорчительной отлучки, но он
указал  сердитым взглядом на кучера,  как на докучливого свидетеля, а  затем
радушно предложил ему подкрепиться вволю едой и питьем.
     -- Вчера вечером для вас пришло письмо из Венеции, шевалье, --  сказала
хозяйка.
     -- Еще одно? --  удивился  Казанова  и кинулся вверх по лестнице в свою
комнату. Хозяйка  последовала  за ним. На столе лежало запечатанное  письмо.
Казанова вскрыл его в крайнем волнении.
     "Неужели отмена?" -- со страхом подумал он.  Но когда он прочел письмо,
лицо  его  просветлело.  Там  было  всего  несколько  строк  от Брагадино  с
приложением  векселя  на двести пятьдесят  лир,  дабы  Казанове  не пришлось
отложить  свой приезд хотя  бы на  один день,  раз он принял  такое решение.
Казанова  обратился к хозяйке и с притворно огорченным видом сообщил ей, что
принужден,  не медля ни  часу,  ехать  дальше, не то  ему  грозит  опасность
потерять  должность,  которую выхлопотал  ему в Венеции  его друг Брагадино,
несмотря на то  что ее добиваются еще  сотни людей,  Но, сразу  добавил  он,
увидев  грозные  тучи на челе хозяйки, он  хочет  только обеспечить себе эту
должность секретаря Венецианского Высшего Совета,  получить на  нее  патент;
затем,  заняв ее и приобретя положение, он  немедленно потребует отпуска для
устройства  своих дел в  Мантуе, в чем ему,  разумеется, не откажут; он ведь
оставляет здесь большую часть своих  пожитков... тогда, тогда только от  его
дорогой,  от  его  восхитительной подруги будет  зависеть,  пожелает ли  она
передать свою гостиницу кому-нибудь другому и  последовать за ним в Венецию,
как его  супруга... Она бросилась к нему  на шею с затуманившимися глазами и
спросила, можно  ли, по  крайней  мере,  принести ему перед отъездом плотный
завтрак. Понимая ее намерение устроить на прощание пиршество, которое ничуть
его  не привлекало,  он все  же согласился, чтобы наконец от нее отделаться;
как только она спустилась по лестнице, он сунул в сумку самое необходимое --
немного  белья и  несколько  книг, -- направился в общую  залу,  где  застал
кучера за обильной трапезой, и спросил, согласен ли он выехать немедленно на
тех же  лошадях по направлению к Венеции и довезти его до ближайшей почтовой
станции за плату,  вдвое  против обычной. Кучер  сразу  согласился, и  таким
образом  Казанова   избавился   от  главной  своей  заботы.  Вошла  хозяйка,
побагровевшая  от ярости,  и  спросила его, не  забыл ли он,  что его ждет в
комнате завтрак. Казанова  самым непринужденным тоном ответил, что нисколько
этого не  забыл и, так как у него  нет времени, просит ее сходить в банк, на
который выдан его вексель, -- он ей тут же его передал, -- и получить двести
пятьдесят лир. Пока она  бегала за деньгами,  Казанова  отправился к себе  в
комнату и с поистине  звериной жадностью  набросился  на приготовленную еду.
Продолжая  есть  и  после  появления  хозяйки,  он  быстро  сунул  в  карман
принесенные деньги; покончив с завтраком, он  повернулся к  женщине, которая
придвинулась   к  нему,   считая,  что   наконец  пришел  ее  час,  и  самым
недвусмысленным образом раскрыла ему объятия, крепко ее  обхватил, поцеловал
в обе щеки, прижал к себе,  а когда она  была уже готова  все ему позволить,
вырвался  от нее со  словами: "Я  должен ехать...  до свидания!" --  с такой
силой, что она  упала  навзничь в  угол  софы. Выражение  ее  лица  -- смесь
разочарования, гнева и  бессилия -- было до того уморительным, что Казанова,
закрывая  за   собой  дверь,  не  в  состоянии  был   удержаться  и   громко
расхохотался.
     От кучера не могло  укрыться, что  седок его очень спешит; размышлять о
причинах такой  торопливости  он  не  был обязан; во  всяком  случае,  когда
Казанова  вышел из дверей гостиницы, он сидел на козлах, готовый тронуться в
путь,  и сильно  стегнул лошадей, как только  тот  сел в карету. Кучер  счел
также  более  разумным ехать  не  по главным  улицам,  а обогнуть их,  чтобы
выбраться опять на большую дорогу в противоположном конце города.
     Солнце  стояло еще не  высоко, до полудня оставалось три часа. Казанова
думал:  "Вполне возможно, что  мертвого Лоренци  еще не  нашли". Что Лоренци
убил  он,  почти  не  доходило  до  его  сознания; его  лишь  радовало,  что
расстояние, отделяющее его от Мантуи, непрерывно  растет и что  на некоторое
время он наконец обретет покой... Он погрузился в самый глубокий в его жизни
сон,  который, можно  сказать, продолжался два  дня и две ночи;  ибо краткие
перерывы, которые поневоле вызывались необходимостью сменить лошадей,  когда
он сидел в  залах  постоялых дворов, прохаживался перед почтовыми станциями,
обменивался  ничего  не   значащими,  случайными  замечаниями   с  почтовыми
смотрителями, трактирщиками, таможенными сторожами, путешественниками, -- не
удержались в его памяти, как отдельные события.  И впоследствии воспоминание
об  этих двух  днях и ночах  слилось  с приснившимся ему в постели Марколины
сном, и  поединок  двух нагих противников на  зеленом лугу при свете раннего
утра  как бы стал частью этого сна,  в  котором порою он каким-то загадочным
образом  был  не Казановой,  а  Лоренци,  не победителем,  а  сраженным,  не
беглецом, а умершим,  чьим бледным юношеским  телом  одиноко  играл утренний
ветер;  и  оба  они -- и он  сам, и Лоренци -- были  не  более  реальны, чем
сенаторы  в пурпурных мантиях, ползавшие перед ним, как нищие, на коленях, и
не менее  реальны, чем тот опиравшийся о  перила моста старик, которому он в
вечерних  сумерках бросил из  кареты  милостыню. Если бы  Казанова  не  умел
отличать  с  помощью  рассудка  пережитое  от  пригрезившегося,  то  мог  бы
вообразить,  будто  погрузился  в  объятиях Марколины  в  странный  сон,  от
которого пробудился только при виде венецианской кампанилы.
     На третье утро своего путешествия, из Местре, после двадцати лет тоски,
Казанова  впервые   увидел  колокольню:  серое  каменное  строение,  одиноко
вырисовываясь во мгле, как бы поднялось перед ним из бесконечной дали. Но он
знал, что теперь  всего лишь  два часа пути отделяют его от любимого города,
где  он  когда-то  был молод. Он расплатился с кучером,  не помня, был ли то
четвертый,  или пятый, или  шестой, с которым ему приходилось рассчитываться
по  выезде  из  Мантуи, и  в  сопровождении  мальчика, тащившего  его  вещи,
поспешил  по убогим улицам в  гавань, чтобы успеть на отправлявшееся к рынку
судно,  как  и двадцать  пять лет  назад, отходившее  в  шесть часов  утра в
Венецию. Казалось, оно только его и ждало; едва  он успел усесться  на узкую
скамейку между женщинами,  которые везли в город свой товар, мелким торговым
людом и  ремесленниками, как оно отвалило; небо было пасмурное; над лагунами
стоял туман; пахло  затхлой  водой, сырым деревом, рыбой и  свежими плодами.
Кампанила вздымалась все выше  и  выше, в  воздухе  вырисовывались  и другие
башни, виднелись церковные купола. Навстречу Казанове блеснул луч  утреннего
солнца, сначала с одной крыши, потом с другой, со многих; дома раздвигались,
росли  ввысь;  из  тумана выплывали большие  и малые  корабли,  обменивались
приветствиями;   разговоры   вокруг  него  стали  громче;  какая-то  девочка
предложила ему купить у  нее виноград;  он ел синие ягоды, выплевывая  через
борт кожицу, по  примеру  своих земляков, и вступил  в  разговор с  каким-то
человеком,  который  выразил  радость по поводу  того, что наконец,  видимо,
устанавливается хорошая погода. Как,  здесь три дня шел дождь?  Он этого  не
знал. Он приехал с  юга -- из Неаполя, из Рима... Судно плыло уже по каналам
предместья, грязные дома глядели на Казанову  своими  мутными  окнами, точно
близорукими  холодными глазами, два или три раза судно причаливало, на берег
сходили какие-то молодые люди -- один с большой папкой под мышкой, женщины с
корзинами; теперь пошли более приветливые места. Не  та ли это церковь, куда
ходила к исповеди Мартина?  И не тот ли  это дом, где Казанова на свой манер
постарался вернуть  румянец и здоровье бледной, смертельно больной  Агате? А
вот в том он, кажется, отколотил до синяков плута, брата прелестной Сильвии?
А там в боковом канале -- маленький желтоватый домик, на его омываемых водой
ступенях стоит босиком толстая женщина... Но не успел Казанова решить, какое
ему  отнести  сюда событие  далеких  дней его  молодости, как  судно вошло в
Канале  Гранде и  медленно  поплыло  дальше по широкому  водному  пути между
дворцами. Сон Казановы вызвал в нем такое чувство, будто он всего  лишь днем
раньше уже  совершил этот же путь. У  моста  Риальто он  вышел на сушу,  ибо
прежде чем отправиться к синьору Брагадино, он хотел оставить свой чемодан и
снять  комнату  в   находящейся  неподалеку  небольшой   дешевой  гостинице,
местоположение которой он  помнил, а название забыл. Дом показался ему более
ветхим или,  по крайней  мере, более запушенным,  чем он представлял себе по
памяти; угрюмый небритый слуга отвел ему  неприветливую  комнату  с видом на
глухую стену  соседнего здания. Но Казанова не  хотел терять  времени; кроме
того,  его  прельстила дешевая цена комнаты,  так как в  дороге  он истратил
почти все  свои  наличные деньги;  поэтому он  решил  остановиться  временно
здесь,  смыл  с  себя пыль и  грязь,  накопившуюся  за долгий путь,  секунду
подумал, не надеть  ли ему парадное  платье, но  счел все же  более уместным
остаться в  прежнем, скромном и, наконец, вышел  из гостиницы.  До красивого
небольшого  дворца,  где жил  Брагадино,  было  всего  сто  шагов по  узкому
переулку  и через  мост.  Казанова  назвал себя молодому,  довольно  наглому
слуге, который сделал вид, будто никогда не слыхал его прославленного имени,
но  потом вышел  из  покоев  своего  господина с несколько более приветливым
лицом  и  пригласил гостя в комнаты. Брагадино сидел  за  завтраком у стола,
пододвинутого  к  открытому  окну;  он  хотел встать, но  Казанова этого  не
допустил.
     -- Дорогой Казанова! -- воскликнул  Брагадино. -- Как я  счастлив,  что
вижу вас  вновь!  Да, кто бы мог подумать,  что мы  <i>с</i>  вами еще когда-нибудь
свидимся?
     И он протянул  ему  обе руки. Казанова  схватил их, как будто собираясь
поцеловать, но не сделал  этого и ответил на сердечное  приветствие  словами
горячей  благодарности,  не  лишенными  высокопарности, от  которой не  была
свободна  его речь  при  подобных обстоятельствах. Брагадино  предложил  ему
сесть и  прежде всего осведомился, завтракал  ли он.  Получив  отрицательный
ответ,  Брагадино позвонил  слуге и дал ему нужные распоряжения. Когда слуга
вышел, Брагадино выразил  свое  удовлетворение  по  поводу решения  Казановы
безоговорочно принять предложение Высшего Совета: он не  останется внакладе,
потрудившись  на  пользу  отечества.  Казанова  ответил,  что он  почтет  за
счастье, если Совет будет им доволен.  Он говорил так, но думал совсем иное.
Правда, он не чувствовал больше к Брагадино никакой ненависти, даже, скорее,
был  несколько  растроган  видом  ставшего  чудаковатым  древнего старика  с
поредевшей белой бородой  и  воспаленными веками,  сидевшего  против него  с
чашкой, дрожавшей в худой руке. Когда  он  видел Брагадино в  последний раз,
ему могло быть столько лет, сколько Казанове сейчас; впрочем,  Брагадино уже
и тогда казался ему стариком.
     Слуга подал завтрак, за который Казанова, не заставляя себя упрашивать,
принялся  с  отменным  аппетитом,  так  как  в дороге лишь кое-как закусывал
второпях. Да, день и ночь ехал он из Мантуи, так спешил  он доказать Высшему
Совету свое усердие  и принести своему благородному покровителю  неизмеримую
благодарность. Он  говорил это в оправдание  почти  неприличной  жадности, с
какой глотал  дымящийся шоколад.  В окно врывался  тысячеголосый шум  жизни,
кипевшей  на  больших  и  малых  каналах;  однообразные выкрики  гондольеров
преобладали  над всеми остальными звуками; где-то неподалеку, может быть, во
дворце  напротив, --  не во дворце ли  Фогаццари?  --  пел красивый  высокий
женский голос;  по-видимому, он принадлежал совсем молодой  женщине, ее даже
не  было  еще  на свете  в  те времена, когда  Казанова бежал  из  свинцовых
казематов. Казанова ел печенье,  масло, яйца, холодное  мясо и  беспрестанно
оправдывался  в своей  ненасытности  перед Брагадино,  смотревшим на  него с
довольным видом.
     -- Люблю, -- воскликнул тот, -- когда  у молодых людей хороший аппетит!
Насколько я  помню,  дорогой  Казанова, отсутствием  аппетита  вы никогда не
страдали! -- И он вспомнил, как  однажды, в первые дни их знакомства, обедал
вместе  с Казановой,  вернее  сказать,  изумлялся,  как  и  сегодня,  своему
молодому  другу, ибо ему  и тогда было до него далеко, это  было ведь вскоре
после  того,  как   Казанова  вышвырнул   из  дома  врача,  который  вечными
кровопусканиями  едва не вогнал  в гроб  бедного Брагадино. Они заговорили о
былых временах. Да, тогда жизнь была в Венеции лучше, чем теперь.
     -- Не везде, -- сказал Казанова с тонкой усмешкой, намекая на свинцовые
крыши.
     Брагадино  сделал  движение рукой, как  бы  в знак того,  что теперь не
время вспоминать мелкие невзгоды. Впрочем,  он и тогда  пытался, к сожалению
тщетно, спасти Казанову от кары. Да, если бы  он уже тогда был членом Совета
Десяти!..
     Так  разговор  перешел  на  политику, и старик,  воспламенившись  своей
темой, с остроумием и  живостью своих молодых  лет  рассказал Казанове очень
много   интересного   о  нежелательном   направлении  умов  части   нынешней
венецианской  молодежи и об  опасной  крамоле,  несомненные признаки которой
замечаются в  последнее время. И Казанова  был совсем не  плохо подготовлен,
когда  он  вечером  того же  дня, который провел, запершись  в своей мрачной
гостиничной  комнате и лишь для успокоения своей встревоженной души разбирая
и  отчасти  сжигая  бумаги, отправился в кафе Кадри, находившееся на площади
святого  Марка  и  слывшее  главным  местом  встречи  всех  вольнодумцев   и
ниспровергателей  основ.  Старый музыкант,  бывший некогда капельмейстером в
театре  Сан-Самуэле, том  самом,  где тридцать  лет назад  Казанова играл на
скрипке, сразу  узнал  его  и самым  непринужденным  образом ввел в  кружок,
состоявший  преимущественно  из  молодых  людей,  чьи  имена,  как  особенно
подозрительные,  остались у него в памяти после утренней беседы с Брагадино.
Но его собственное имя,  по-видимому, совсем  не  произвело  на других  того
впечатления,  которого  он  мог  бы  ожидать;   большинство  присутствующих,
очевидно,   не  знало   о  Казанове   ничего,  кроме  того,   что  когда-то,
давным-давно, он по какой-то  причине, а  может быть, и совсем безвинно, был
заключен  в  свинцовую  камеру,  откуда  бежал,  подвергаясь  многочисленным
опасностям.  Книжонка, в  которой  он много лет назад  так  живо описал свой
побег, правда,  была  известна,  но, по-видимому, никто  не  прочитал  ее  с
должным  вниманием.  Казанову  несколько  забавляла   мысль,  что  он  может
содействовать тому, чтобы каждый из  этих молодых господ поскорее  узнал  по
личному опыту,  каковы  условия  жизни  под  свинцовыми  крышами  Венеции  и
насколько труден побег оттуда; но, не выдав ничем своей коварной  мысли и не
дав  повода  к тому, чтобы кто-нибудь мог о ней догадаться, он также и здесь
сумел разыграть из себя безобидного  и  любезного человека и  вскоре на свой
манер занял общество  рассказами о разных веселых случаях,  приключившихся с
ним по пути из Рима; эти истории, в  общем довольно правдивые, все  же  были
пятнадцати- или двадцатилетней давности. Его еще с  увлечением слушали,  как
вдруг  кто-то,  вместе с другими новостями, принес весть о том, что какой-то
Мантуанский офицер  убит поблизости от имения своего друга, где он гостил, и
тело  его  ограблено  разбойниками  вплоть  до  рубашки.  Так  как  подобные
нападения  и убийства  в  ту пору  были нередки,  этот  случай не возбудил у
присутствующих  особого  интереса, и Казанова продолжал  свой рассказ с того
самого места, на котором его  прервали, точно это  происшествие имело к нему
так же  мало отношения, как  ко всем  остальным; более  того,  освободясь от
тревоги,  в  которой  он  сам  себе  вполне не  признавался,  Казанова  стал
рассказывать еще забавнее и смелее.
     Полночь  уже  миновала,  когда,  быстро  простившись  со своими  новыми
знакомыми, Казанова, никем не сопровождаемый,  вышел  на  широкую  пустынную
площадь;  над  нею  тяжело  нависло  облачное беззвездное небо с  беспокойно
полыхающими  зарницами. С уверенностью  лунатика,  даже не  сознавая, что он
совершает сейчас этот путь после перерыва в  четверть века, Казанова глухими
переулками,  между  темными  стенами  домов, через узкие мостики над черными
каналами, которые  тянулись к  вечным  водам, нашел  дорогу  в  свою  жалкую
гостиницу,  и  ее  ворота неохотно  и негостеприимно  открылись только после
долгого стука. Через несколько минут,  разбитый усталостью, сковывавшей  его
тело и не отпускавшей  его, с  привкусом горечи на губах,  словно идущей  из
самой глубины души,  он,  полураздетый, бросился  на жесткую  кровать, чтобы
после  двадцати пяти лет  изгнания уснуть столь долгожданным  первым сном на
родине, который  под утро, тяжелый и без сновидений,  сжалился  наконец  над
старым авантюристом.

        ПРИМЕЧАНИЕ
     Казанова  действительно посетил  Вольтера  в Ферне,  но  все  остальные
происшествия, описанные в настоящей новелле, и, в частности то, что Казанова
будто бы писал памфлет, направленный против Вольтера, не имеют ничего общего
<i>с</i>  исторической  правдой.  Далее,  исторически  верно,  что  в  возрасте  от
пятидесяти и до шестидесяти  лет Казанова был вынужден  заниматься  сыском в
своем родном городе Венеции; о некоторых других событиях в жизни знаменитого
искателя  приключений, вскользь упоминаемых  в  новелле,  можно найти  более
подробные  и более верные  сведения в его "Мемуарах".  В  остальном  рассказ
"Возвращение Казановы" представляет собой свободный вымысел.

        ИГРА НА РАССВЕТЕ
        I
     -- Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!
     Лишь  при  третьем  окрике  молодой  офицер  зашевелился,  потянулся  и
повернул голову к двери. Спросонья, не поднимаясь с подушек, он пробормотал:
     -- В  чем  дело?.. --  Затем,  очнувшись  от сна,  увидел  в  полумраке
денщика, стоящего в дверях, и закричал: -- Черт побери! Да что там случилось
в такую рань?
     --  Господин  лейтенант,  во  дворе  дожидается один человек,  он хочет
говорить с господином лейтенантом.
     -- Какой там еще человек? В такой-то  час? Я же велел не будить меня по
воскресеньям!
     Денщик подошел к кровати и протянул Вильгельму визитную карточку.
     -- Ты что, дурья голова, думаешь, я филин,  что могу читать  в темноте?
Открой окно!
     Но не успел лейтенант договорить, как Йозеф уже распахнул окно и поднял
грязновато-белые  шторы.  Офицер,  приподнявшись на подушках,  прочитал имя,
стоявшее  на карточке, затем  опустил ее  на  одеяло,  рассмотрел  еще  раз,
пригладил свои белокурые,  коротко  остриженные  и  растрепанные  после  сна
волосы и стал быстро  соображать:  "Не принять?  Невозможно!  К тому  же для
этого нет  никаких оснований. И разве принять  человека значит встречаться с
ним?  Да и в отставку-то он вынужден был подать только  из-за долгов. Другим
просто  больше  повезло. Но  что ему  от меня  нужно?" Он  снова обратился к
денщику:
     -- Как он выглядит, этот господин обер... господин фон Богнер?
     Денщик, грустно улыбнувшись, ответил:
     --  Осмелюсь доложить,  господин лейтенант, мундир  был  больше к  лицу
господину обер-лейтенанту.
     Вильгельм помолчал секунду, затем сел на постели.
     --  Ну что  ж, проси.  И пусть  господин...  обер-лейтенант великодушно
извинит, если  я буду не совсем одет.  И  еще... Кто  бы меня ни  спрашивал,
обер-лейтенант   Гехстер  или   лейтенант  Венглер,  господин  капитан   или
кто-нибудь другой -- меня дома нет, понятно?
     Когда Йозеф  закрыл за собой  дверь,  Вильгельм  быстро натянул китель,
причесался,  подошел  к  окну  и  выглянул вниз на еще безлюдный казарменный
двор.  Он  увидел,  как  его  бывший  товарищ в черном, надвинутом  на глаза
котелке,  в  распахнутом  желтом  пальто,  в  коричневых,   немного  пыльных
штиблетах понуро расхаживал  там, внизу,  взад  и  вперед, и  сердце у  него
сжалось. Он открыл окно и хотел было помахать ему и громко поздороваться, но
в это мгновенье к гостю подошел денщик, и Вильгельм заметил, каким боязливым
волнением напряглось лицо его старого товарища в ожидании ответа. Но так как
ответ был благоприятен, лицо  Богнера прояснилось, и  он вместе  с  денщиком
скрылся  в  воротах  под окном, которое Вильгельм тотчас же  закрыл,  словно
предстоящий  разговор  требовал особых  предосторожностей. И для  него сразу
исчез аромат весны  и  леса,  который  в этот утренний воскресный час проник
даже на казарменный двор, где всю неделю его не было и в помине.
     "Что  бы  ни случилось...  -- подумал  Вильгельм. -- А что, собственно,
может  случиться?..  Сегодня я непременно поеду в  Баден  и пообедаю  там  в
"Вене",  если,  конечно,  меня,  как  в  прошлый  раз,  не  оставят  обедать
Кесснеры".
     -- Войдите! -- Вильгельм с наигранной живостью протянул руку вошедшему.
-- Здравствуй, Богнер.  Искренне рад тебя видеть. Почему ты не раздеваешься?
Взгляни,  здесь все, как и раньше. Больше комната  не  стала. Но  "в  каждой
маленькой лачуге для влюбленных место есть".
     Отто  вежливо  улыбнулся и, словно  заметив смущение  Вильгельма, решил
помочь ему.
     -- Надеюсь,  бывают  случаи,  когда эти  слова больше подходят  к твоей
лачуге, чем в данную минуту, -- сказал он.
     Вильгельм рассмеялся громче, чем требовалось.
     -- К сожалению, не часто. Я живу как затворник. Смею тебя  уверить, что
за последние месяц-полтора  по меньшей мере ни одна женщина  не  переступала
этот  порог. Платон --  развратник в сравнении  со  мной.  Но садись. --  Он
переложил одежду с кресла на кровать. -- Могу тебе предложить чашечку кофе?
     -- Спасибо, Касда, не беспокойся. Я уже завтракал... Вот папиросу, если
позволишь...
     Отто полез в карман за портсигаром, но Вильгельм жестом остановил его и
указал  на  курительный столик,  где стоял  открытый  ящичек  с  папиросами.
Вильгельм подал огня, Отто молча сделал несколько затяжек, и взгляд его упал
на хорошо знакомую картину, висевшую на стене над черным кожаным диваном. На
ней были изображены офицерские скачки стародавних времен.
     -- Ну, рассказывай, как поживаешь, -- сказал Вильгельм. -- Почему ты не
даешь о себе знать? Ведь когда мы расстались...  два-три  года  назад...  ты
обещал мне, что время от времени...
     -- Может быть, оно и лучше, -- перебил его Отто, --  что я не  давал  о
себе знать, и уж наверняка было бы лучше, если бы я не пришел и  сегодня. --
И  неожиданно для Вильгельма он  пересел  в  угол  дивана, на  другом  конце
которого  валялось  несколько зачитанных  до дыр  книг.  -- Ты же понимаешь,
Вилли,  --  он  говорил  быстро  и  в  то же  время  отчетливо,  -- что  мой
сегодняшний  визит в такой необычный  час...  я знаю, ты  любишь поспать  по
воскресеньям... этот визит имеет определенную цель, иначе я бы, конечно,  не
позволил себе... Одним словом, я пришел  к тебе, как к старому другу,  --  к
сожалению, я  не могу  больше сказать  -- коллеге. Не  бледней,  Вилли, тебе
ничто  не  грозит:  речь  идет всего лишь о  нескольких гульденах, которые я
должен  раздобыть  до  завтрашнего  утра;  в противном  случае  мне остается
лишь...  --  Он  по-военному  повысил голос: -- Впрочем, разумнее всего было
сделать это еще два года назад.
     -- Какие глупости! -- возразил Вильгельм наигранно дружеским тоном.
     Денщик принес  завтрак и скрылся. Вилли  разлил кофе. Он ощущал во  рту
горьковатый вкус,  и ему было неприятно, что он не успел совершить утреннего
туалета.  Но не беда  --  по  дороге на вокзал он завернет  в душ. Все равно
раньше полудня  ему  нечего  делать в  Бадене. Он  ни с  кем  ни  о  чем  не
уславливался; и если он опоздает  или даже совсем не  приедет, этого никто и
не  заметит  -- ни господа в кафе Шопф,  ни  фрейлейн Кесснер; разве что  ее
мать, которая, впрочем, тоже весьма недурна.
     -- Чего же ты не пьешь? -- спросил он у Отто, который даже не  пригубил
кофе. Тот быстро отхлебнул из чашки и тотчас же заговорил:
     -- Буду  краток. Ты, верно,  знаешь,  что я вот  уже  три  месяца служу
кассиром в одной  электротехнической  фирме. Впрочем, откуда тебе это знать?
Ты ведь даже не знаешь, что я женат  и у меня есть сын. Ему уже почти четыре
года. Он  родился еще тогда, когда я был с вами. Но  об  этом никто не знал.
Так вот,  ты  догадываешься,  что  все  это  время дела мои  шли  не слишком
блестяще.  Особенно  этой  зимой...  Мальчик   болел...  Впрочем,  не  стоит
вдаваться в подробности.  Словом, иногда я  был вынужден залезать в кассу. Я
всегда  вовремя  возвращал  деньги,  но  сейчас  взял, к  сожалению, немного
больше,  чем  обычно, и... --  он  выждал, пока Вильгельм размешает ложечкой
сахар, -- и, на мое несчастье, в понедельник, то есть завтра, как я случайно
узнал,  приезжает с  завода ревизия. Мы,  понимаешь ли, филиал, и через  мою
кассу проходят лишь  очень небольшие суммы. Должен я, в сущности, пустяки --
девятьсот шестьдесят гульденов. Для ровного счета скажем -- тысячу. И деньги
должны быть в кассе завтра, до половины девятого утра, иначе... Словом... ты
оказал бы мне истинно дружескую услугу, Вилли, если бы...
     Дальше он  говорить  не  мог.  Вилли  было  немного  стыдно  за старого
товарища  -- не потому,  что  тот совершил растрату, а  потому,  что  бывший
обер-лейтенант Отто фон Богнер, еще несколько лет тому назад жизнерадостный,
ловкий, блестящий офицер,  сидел сейчас,  забившись в угол  дивана, бледный,
беспомощный, глотал слезы и не мог говорить.
     Он положил  ему  на  плечо  руку. --  Брось, Отто,  нельзя же так сразу
падать духом.
     В ответ на это не слишком обнадеживающее вступление гость впился в него
унылым и слегка испуганным взглядом.
     --  Собственно говоря, -- продолжал Вильгельм, -- я сам сейчас на мели.
Все  мое состояние -- сто  гульденов с небольшим. Сто  двадцать,  если  быть
таким  же  точным,  как и  ты.  Разумеется, все они до последнего крейцера в
твоем  распоряжении.  Но  если  мы  немного  пораскинем  мозгами,  выход  из
положения обязательно найдется.
     -- Ты понимаешь, -- прервал  его  Отто,  -- что все остальные... выходы
уже испробованы. Не будем поэтому зря ломать голову, тем более  что я пришел
с определенным предложением.
     Вильгельм тревожно уставился на него.
     -- Представь  себе  на  минуту, Вилли, что ты сам очутился  в таком  же
затруднительном положении. Как бы ты поступил?
     -- Не совсем понимаю тебя, -- уклончиво заметил Вильгельм.
     -- Я знаю, конечно, ты никогда еще  не  запускал  руку в чужую кассу --
такое может случиться только на штатской службе. Да. Но все-таки предположи,
что  по  какой-либо...  менее... криминальной  причине  срочно потребовалась
определенная сумма. К кому бы ты обратился при таких обстоятельствах?
     -- Прости,  Отто, я  до сих  пор  еще не думал  об этом и надеюсь... Не
отрицаю, у меня тоже бывали долги: еще в прошлом месяце Гехстер выручил меня
пятьюдесятью  гульденами...  Разумеется,  я их вернул  ему  первого числа --
потому  мне сейчас и трудно с деньгами. Но тысячу гульденов... тысячу...  не
представляю, где их достать.
     -- Правда? -- переспросил Отто, пристально посмотрев на него.
     -- Конечно.
     -- А твой дядя?
     -- Какой дядя?
     -- Твой дядя Роберт.
     -- Как ты до этого додумался?
     --  Нетрудно  догадаться: он  много  раз  выручал  тебя. К  тому же  ты
регулярно получаешь от него пособие.
     -- С пособием давно покончено, -- возразил Вилли, рассердившись на едва
ли  уместный в такой момент  тон своего  бывшего товарища. -- И  не только с
пособием. Дядя Роберт ведет себя как-то странно. Во  всяком случае, мы с ним
не виделись уже больше года. В  последний раз, когда я, в  виде  исключения,
попросил у него ничтожную сумму, он чуть не вышвырнул меня за дверь.
     --  Вот как? -- потер себе лоб Богнер. -- Значит, ты  уверен, что о нем
нечего и думать?
     -- Надеюсь,  ты  в этом не  сомневаешься, --  несколько резко отозвался
Вильгельм.
     Внезапно Богнер вскочил с дивана, отодвинул стол и подошел к окну.
     -- Мы должны попытаться, -- сказал он решительно. -- Прости меня, но мы
должны. Самое худшее, что может с тобой случиться, -- это отказ и, вероятно,
в не  очень вежливой  форме. Пусть так --  и все же по сравнению  с тем, что
ожидает меня, если я до завтрашнего утра не достану этих паршивых гульденов,
это просто мелкая неприятность.
     --  Может быть, -- согласился Вильгельм, -- но неприятность  совершенно
бесполезная. Будь у меня хоть малейший шанс... Надеюсь, ты не сомневаешься в
моем  желании  помочь  тебе?  Но,  черт  побери,  должны  же быть  и  другие
возможности! Что ты скажешь, например, -- только не сердись, это мне  сейчас
пришло  в  голову,  --  о  своем  кузене  Гвидо,  у  которого  имение  около
Амштеттена?
     -- Поверь, Вилли, -- спокойно возразил Богнер, -- что с ним тоже ничего
не выйдет. Иначе меня бы  не  было  здесь.  Короче говоря, во всем  мире нет
человека...
     Вдруг Вилли поднял палец, словно давая  понять, что в голову ему пришла
какая-то идея.
     Богнер выжидательно посмотрел на него.
     -- Руди Гехстер! Поговори-ка с ним. Несколько месяцев тому назад он как
раз получил наследство -- двадцать -- двадцать пять тысяч гульденов.  Должно
же от них что-нибудь остаться.
     Богнер нахмурил брови и несколько нерешительно сказал:
     --  Три  недели назад, когда  мне  еще  не  было так  худо,  я  написал
Гехстеру... Я просил  много  меньше, чем  тысячу, но он мне даже не ответил.
Итак, ты  видишь, остается один-единственный  выход: твой дядя. --  И  когда
Вилли пожал  плечами, Отто добавил: -- Я же знаю его, Вилли: он такой милый,
обаятельный  старик. Мы с ним несколько раз были вместе в театре и в Ридхофе
-- он, конечно, этого  не забыл! Ей-богу, не  мог же  он ни с того ни с сего
так перемениться!
     -- Тем не менее, кажется, это так, -- нетерпеливо прервал его Вилли. --
Я  тоже не понимаю, что с  ним, собственно,  сталось. Впрочем, в возрасте от
пятидесяти до  шестидесяти  у людей нередко  появляются  странности.  Короче
говоря, вот уже больше года я не бываю у него в доме и не появлюсь там вновь
ни при каких обстоятельствах. Это все, что я могу тебе сказать.
     Богнер  молча  смотрел в пространство. Затем  он поднял  голову, окинул
Вилли отсутствующим взглядом и сказал:
     -- Хорошо, извини меня и будь здоров.
     С этими словами он взял шляпу и направился к выходу.
     -- Отто! -- воскликнул Вилли. -- У меня есть еще одна идея.
     -- Еще одна -- это хорошо.
     --  Послушай, Богнер. Сегодня я  как раз еду за город, в Баден.  Там  в
кафе  Шопф по  воскресеньям после обеда часто собирается небольшая компания:
играют в очко, в баккара, во что придется. Я, конечно, принимаю в этом самое
скромное участие или даже не играю  вовсе. Ставил всего  раза три-четыре  по
маленькой, а больше  так, сижу для забавы. Заправляет там всем полковой врач
Тугут;  ему  всегда  чертовски везет;  затем  обычно  бывают  обер-лейтенант
Виммер,  Грейзинг из  семьдесят седьмого... ты его не знаешь, он лечится там
от  какой-то застарелой  болезни... и несколько  штатских;  местный адвокат,
секретарь из  театральной  дирекции, какой-то актер и  некий консул Шнабель,
довольно пожилой  господин.  У  него  там  интрижка с  опереточной певичкой,
вернее сказать,  хористкой. Это постоянные игроки. Две недели назад Тугут за
один присест сорвал банк ни больше, ни меньше как в три тысячи гульденов. Мы
играли  до  шести  утра  на  открытой  веранде,  птицы уже запели. Теми  ста
двадцатью  гульденами, что у меня  остались,  я  обязан  исключительно  моей
выдержке, иначе  бы  меня раздели  догола. Так вот, Отто: сотней из этих ста
двадцати я  сегодня рискну ради  тебя. Я понимаю, шансы  невелики,  но Тугут
прошлый раз сел играть всего  с полсотней,  а встал с тремя  тысячами. Сверх
того,  вот уже несколько месяцев мне чертовски не везет в любви. Может быть,
на пословицу можно скорее положиться, чем на людей.
     Богнер молчал.
     -- Ну, как ты находишь мою идею? -- спросил Вилли.
     Богнер пожал плечами.
     --  Во  всяком  случае,  я   тебе  очень  благодарен.  Конечно,  я   не
отказываюсь... хотя...
     --  Я тебе,  разумеется,  не гарантирую успеха, -- прервал его Вилли  с
нарочитой живостью, --  но  ведь и риск не велик. Если я выиграю, сколько --
неважно, тебе достанется тысяча, по меньшей мере тысяча  гульденов. А если я
случайно сорву большой куш...
     --  Не обещай  слишком  много, -- сказал  Отто с грустной  улыбкой.  --
Больше я  тебя  не  буду  задерживать. Теперь это уже не в моих интересах. А
завтра утром я позволю себе... нет... Завтра утром я буду ждать тебя ровно в
половине восьмого у Альзеркирхе.  -- И,  горько усмехнувшись, добавил: -- Мы
ведь можем встретиться и случайно. -- Он отклонил протестующий жест  Вилли и
торопливо продолжал:  -- Во всяком случае, я тоже не собираюсь сидеть  сложа
руки.  Семьдесят гульденов у меня еще  есть. Я  рискну  ими сегодня  днем на
скачках, взяв, разумеется, билет за десять крейцеров. -- Он быстро подошел к
окну  и глянул вниз на казарменный двор. --  Какой чистый воздух! --  сказал
он, саркастически  скривив  губы, затем поднял воротник, пожал Вилли руку  и
вышел.
     Вильгельм облегченно вздохнул, на мгновение задумался и поспешно  начал
одеваться. Состоянием своего мундира  он остался не  очень  доволен. Если он
сегодня  выиграет,  то, по крайней мере,  закажет себе новый. Заезжать в душ
было уже поздно, но на вокзал он, во всяком случае, поедет на извозчике: два
гульдена сегодня не имеют ровным счетом никакого значения.
        II
     Когда Вильгельм в  полдень вышел в Бадене  из  поезда, он был  в весьма
недурном  настроении. На  вокзале  в  Вене с ним  очень любезно  побеседовал
подполковник Возицки --  на службе очень неприятная личность, -- а в купе  с
ним так живо кокетничали две девушки, что он почти обрадовался, когда они не
вышли  вместе  с ним, --  иначе весь его распорядок дня был бы нарушен.  Но,
даже  пребывая в  благодушном  настроении, он не мог  внутренне не  упрекать
своего бывшего  товарища Богнера -- не за то, конечно, что бедняга  залез  в
кассу; это ввиду злополучного  стечения  обстоятельств было в известной мере
простительно, --  а за ту  глупую историю с  картами, которая три года назад
разом  прервала его карьеру.  В  конце  концов  офицер обязан  уметь вовремя
остановиться.  Он сам, например, три недели назад, увидев, что ему подряд не
везет,  встал  без всяких  околичностей из-за карточного  стола, хотя консул
Шнабель  любезно предоставил  в  его  распоряжение  свой кошелек.  Вообще он
всегда  умел  противостоять  искушению  и обходиться  скудным  жалованьем  и
ничтожным  пособием, которое  он  получал  сперва  от  отца,  подполковника,
служившего в Темешваре, а после его смерти -- от дяди Роберта.  С тех пор же
как  это  пособие  перестало поступать, он сумел  соответственно перестроить
свой бюджет: стал  реже ходить  в кафе, отказался  от  новых костюмов, начал
экономить на  папиросах,  а  на  женщин  больше  вообще  не  тратил  деньги.
Маленькую,  но многообещающую интрижку,  завязанную  три месяца назад,  тоже
пришлось оставить:  как-то  вечером Вилли оказался буквально не  в состоянии
заплатить за ужин на две персоны.
     "Собственно говоря, все это  очень грустно",  --  думал он. Никогда еще
свою стесненность  в средствах он не ощущал так остро, как сегодня -- в этот
прекрасный  весенний  день,  когда  в  мундире,  к  сожалению,  далеко не  с
иголочки, в суконных залоснившихся на коленях брюках и в  фуражке  с тульей,
значительно более низкой, чем требовала последняя офицерская мода, он шел по
благоухающим аллеям парка к даче,  которую сняли  на лето Кесснеры. Возможно
даже,  это была  их  собственная вилла.  Сегодня Вилли впервые  было  стыдно
сознавать, что он ждет приглашения к обеду или, вернее, надеется на него.
     Тем не  менее он все же  был рад, когда эта надежда осуществилась, и не
столько из-за того, что  у Кесснеров вкусно готовят  и подают чудесные вина,
сколько из-за фрейлейн Эмилии, которая, как  обычно, сидела справа от него и
была весьма приятной соседкой --  она приветливо поглядывала на Вилли и то и
дело  доверчиво дотрагивалась  до  него; впрочем,  прикосновения ее казались
совершенно случайными. Лейтенант был не единственным гостем. За столом сидел
еще молодой адвокат, которого  хозяин дома привез с собой  из Вены и который
умел вести беседу весело, легко, иногда чуть-чуть  иронически. Хозяин был  с
Вилли вежлив, но несколько холоден: его, как видно,  не приводили  в  особый
восторг воскресные визиты господина  лейтенанта, который был представлен его
жене и дочери на прошлой масленице и,  пожалуй,  слишком буквально воспринял
приглашение заходить при случае на  чашку чая. Все  еще  хорошенькая хозяйка
дома,  казалось, тоже совсем забыла, как две недели тому назад на отдаленной
садовой  скамейке она выскользнула  из  неожиданно смелых объятий лейтенанта
лишь  тогда,  когда  песок  зашуршал  под чьими-то  приближающимися  шагами.
Сначала за столом в  не совсем понятных для лейтенанта выражениях говорили о
процессе, на котором адвокат должен был представлять интересы хозяина дома и
его фабрики. Затем разговор зашел о летнем  отдыхе и путешествиях, и тут уже
Вилли  получил возможность  принять в нем участие. Два года назад  он был на
имперских  маневрах в Доломитах, и ему было что порассказать  о ночевках под
открытым  небом, о двух чернокудрых дочках хозяина гостиницы в  Кастельруте,
которых    за   их   неприступность   прозвали   двумя    медузами,   и    о
фельдмаршал-лейтенанте,  который однажды из-за неудачной кавалерийской атаки
буквально на глазах  у Вилли впал в немилость. Как это всегда бывало  с  ним
после третьего или четвертого бокала вина, он становился все непринужденней,
веселей  и  даже  остроумнее.  Вилли чувствовал,  как постепенно завоевывает
внимание хозяина дома, как все менее ироническим становится голос  адвоката,
как в хозяйке начинают пробуждаться  некоторые воспоминания, а выразительное
прикосновение колена Эмилии к его колену уже не кажется больше случайным.
     Когда  подали кофе, появилась еще одна солидная  пожилая  дама с  двумя
дочерьми,  которым  Вилли  был  представлен  как  "наш  партнер  по  балу  в
промышленном клубе".  Вскоре выяснилось, что три новоприбывшие дамы года два
назад  тоже  были  в  Южном Тироле.  Уж  не  господин  ли  лейтенант в  одно
прекрасное  летнее утро промчался  мимо  их  отеля  в Зайсе на вороном коне?
Вилли  не стал этого отрицать, хотя совершенно точно знал, что  он, скромный
лейтенант  девяносто восьмого  пехотного полка, никак уж не мог  скакать  на
гордом коне ни по Тиролю, ни где бы то ни было.
     Обе молодые дамы были в прелестных белых платьях; фрейлейн Кесснер -- в
светло-розовом. Она подхватила их под руки, и  они втроем весело побежали по
лужайке.
     -- Три грации, не правда ли? -- заметил адвокат.
     В  голосе его зазвучала  ирония, и у лейтенанта уже вертелось на языке:
"Что вы хотите этим сказать, господин доктор?" -- но он промолчал, тем более
что фрейлейн Эмилия оглянулась и весело помахала ему с лужайки.
     Она  была  белокура,  немного  выше  его  ростом  и, как  нетрудно было
догадаться, могла рассчитывать на порядочное приданое. Но  до этого было еще
далеко, -- если вообще отважиться мечтать об этаких возможностях, -- далеко,
очень  далеко,  а  тысячу гульденов  для  попавшего  в беду  товарища  нужно
раздобыть не позже завтрашнего утра.
     Таким  образом,  ради  бывшего  обер-лейтенанта  Богнера Вилли пришлось
откланяться как  раз  в то самое время,  когда беседа была в полном разгаре.
Все сделали вид, будто  хотят  его  задержать; он высказал сожаление, что не
может остаться,  -- к несчастью, он  занят: обещал навестить  в  гарнизонном
госпитале товарища, который лечится здесь от застарелого ревматизма. Адвокат
опять иронически  усмехнулся. Неужели  этот визит отнимет у  лейтенанта  все
остальное время до ночи, многообещающе улыбаясь, осведомилась  фрау Кесснер.
Вилли  неопределенно пожал  плечами. Ну,  во всяком  случае, им  будет очень
приятно увидеть его еще и вечером, если ему удастся освободиться.
     Когда он выходил, к даче подъехали на извозчике два  элегантных молодых
человека, и Вилли это  было неприятно. Мало  ли  что  может произойти в этом
доме, пока он вынужден зарабатывать в кафе тысячу гульденов для сбившегося с
пути Богнера! Может быть, гораздо  умнее вовсе  не  ввязываться в это дело и
примерно через полчаса, -- этого достаточно, чтобы якобы навестить больного,
возвратиться к трем грациям  в  прекрасный сад Кесснеров? Тем более, подумал
он  самодовольно, что  его  шансы  на карточный выигрыш за это время  сильно
понизились.
        III
     С афишной тумбы на него уставился большой желтый плакат -- объявление о
скачках,  и ему пришло  в  голову,  что  как  раз  в эту минуту  Богнер  уже
находится во Фрейденау на скачках  и, может  быть,  самолично выигрывает там
спасительную  сумму.  Ну, а  вдруг  Богнер  умолчит  о  своей  удаче,  чтобы
обеспечить себе еще тысячу гульденов, которую Вилли тем временем  выиграет у
консула Шнабеля или  полкового врача Тугута? Ведь если он уж  пал так низко,
что залез в чужую кассу...  А вдруг через несколько месяцев или  даже недель
Богнер снова окажется в таком же положении, как сегодня? Что тогда?
     До   него  донеслись  звуки  музыки.  Это  была   какая-то  полузабытая
итальянская  увертюра,  одна   из  тех,   которые  обычно  исполняются  лишь
курортными оркестрами.  Но Вилли хорошо знал  ее. Много  лет  назад,  еще  в
Темешваре, он  слышал,  как его  мать играла ее  в четыре  руки с кем-то  из
дальних родственников. Сам он  так  и не  преуспел в музыке настолько, чтобы
стать  для  матери партнером,  а  когда  восемь  лет назад  она  умерла,  то
прекратились и уроки музыки,  которые  раньше он брал на каникулах, приезжая
домой из кадетского корпуса. Звуки тихо и  как-то  трогательно разносились в
трепещущем весеннем воздухе.
     Он перешел по  миниатюрному мостику через  мутный Швехат  и, сделав еще
несколько шагов,  очутился  перед просторной,  по-воскресному  переполненной
террасой кафе Шопф. У самого барьера  за маленьким столиком  сидел лейтенант
Грейзинг,  вечно  больной  и  язвительный,  рядом  с  ним  --  Вайс, толстый
секретарь   дирекции   театра,  в   плохо  отутюженном  фланелевом   костюме
канареечного цвета, с неизменным цветком в петлице.  Лавируя между столиками
и стульями, Вилли не без труда протиснулся к ним.
     -- Немного  же  нас  сегодня, --  сказал он,  протягивая  им руку,  и с
облегчением подумал, что игра, возможно, не состоится.
     Но  Грейзинг  растолковал ему, что  они оба, он  и секретарь,  потому и
сидят здесь на воздухе,  что хотят  набраться сил  для "работы". А остальные
уже  внутри, за карточным столом;  господин  консул  Шнабель тоже -- он, как
обычно, приехал из Вены в фиакре.
     Вилли заказал себе холодный лимонад.  Грейзинг спросил его, где  это он
так разгорячился,  что ему уже  понадобились прохладительные напитки, и  тут
же, безо  всякого  перехода,  заметил,  что  баденские девушки  вообще очень
хороши собой и весьма темпераментны. После этого он, не особенно стесняясь в
выражениях,  рассказал  о   маленьком  приключении,  которое  вчера  вечером
произошло с  ним  в  курортном  парке и  в ту же ночь  завершилось  желанным
успехом. Вилли медленно и молча потягивал свой лимонад,  и Грейзинг, угадав,
о чем думает собеседник, сказал, словно в ответ, с коротким смешком:
     -- Так уж ведется на свете, что там ни говори!
     Внезапно перед  ними  вырос обер-лейтенант  Виммер  фон Трайн, которого
люди непосвященные часто принимали за кавалериста.
     --  Что  же вы  это,  господа, уж  не думаете  ли, что  мы  будем  одни
сражаться с консулом?
     И он протянул руку  Вилли, который,  по обыкновению, вытянулся  и отдал
честь старшему в чине товарищу, хотя они были сейчас и вне службы.
     -- Ну, как там? -- спросил Грейзинг подозрительно и сердито.
     -- Потихоньку,  потихоньку,  -- ответил  Виммер.  -- Консул  сидит  над
своими деньгами, как дракон, и над моими, к сожалению, тоже. Итак,  смелее в
бой, господа тореадоры.
     Все встали.
     -- Я  сегодня  приглашен  в  гости,  --  заметил  Вилли,  с  наигранным
равнодушием  закуривая  папиросу.  --  Я  лишь  понаблюдаю  за  игрой  минут
пятнадцать.
     --  Ха-ха-ха, -- засмеялся  Виммер.  --  Дорога в  ад  вымощена благими
намерениями.
     -- А в рай -- дурными, -- вставил секретарь Вайс.
     -- Хорошо сказано! -- одобрил Виммер, хлопнув его по плечу.
     Они  вошли в  кафе.  Вилли бросил  еще  один взгляд назад, на улицу, на
крыши домов, на  холмы за ними,  и поклялся  себе, что не позже,  чем  через
полчаса, будет сидеть в саду у Кесснеров.
     Вместе с другими он углубился  в полуосвещенный угол зала, где ничто не
напоминало о том, что  на  улице яркий весенний день. Он отодвинул  подальше
кресло, ясно давая понять, что ни в коем случае не намерен принимать участия
в игре. Консул, худощавый господин неопределенного возраста с подстриженными
на  английский манер усиками  и рыжеватой, уже седеющей шевелюрой, одетый  в
изящный  светло-серый  костюм,  с  присущей ему  обстоятельностью,  медленно
открыл карту, которую сдал ему банкомет доктор Флегман. Он выиграл, и доктор
Флегман достал из бумажника несколько новых ассигнаций.
     -- И глазом не моргнув! -- с ироническим почтением бросил Виммер.
     -- А моргание в таких  делах мало помогает, -- холодно ответил Флегман,
полузакрыв глаза.
     Полковой  врач  Тугут,  начальник  отделения  в  баденском  гарнизонном
госпитале, поставил в банк двести гульденов.
     "Игра сегодня действительно не  про меня", -- подумал Вилли и отодвинул
кресло еще дальше.
     Актер Эльриф,  молодой человек из  хорошей семьи, более известный своею
ограниченностью, чем талантом, показал Вилли свои карты. Он  делал маленькие
ставки и беспомощно покачивал головой, когда проигрывал. Тугут вскоре удвоил
банк. Секретарь Вайс  занял деньги у Эльрифа,  а доктор Флегман достал новые
ассигнации  из бумажника.  Тугут хотел  было  выйти из  игры, но  консул, не
считая денег,  бросил: "Ва-банк!" -- и проиграл. Одним движением он выхватил
из  кармана триста  гульденов  --  сумму  проигрыша,  швырнул  их  на стол и
объявил:
     -- Еще раз ва-банк!
     Полковой врач вышел из игры, доктор Флегман взял банк на  себя и роздал
карты.  Вилли в  игру не  вступал.  Лишь  шутки  ради, поддавшись на уговоры
Эльрифа,  он поставил  "ему  на счастье"  один  гульден  на  его карту  -- и
выиграл. При следующей  сдаче  доктор  Флегман  бросил  ему  карту, и  он не
отказался. Он снова выиграл, проиграл, придвинул свое кресло поближе к столу
--  остальные  с  готовностью  освободили  ему  место.   И  он  выигрывал...
проигрывал... выигрывал... проигрывал, словно  судьба  все еще  не  решалась
назначить  ему определенную  участь. Секретарь  ушел в театр, забыв  вернуть
долг  господину Эльрифу, хотя уже давно с  лихвой  его отыграл. Вилли был  в
небольшом  выигрыше,  но до  тысячи  гульденов  все  еще  не  хватало  около
девятисот пятидесяти.
     -- Ничего не получается, -- недовольно проворчал Грейзинг.
     Теперь  банк снова  держал консул,  и  все  почувствовали, что  наконец
начинается серьезная игра.
     О консуле Шнабеле  было известно лишь,  что  он  был  консулом какой-то
небольшой южноамериканской  республики и крупным коммерсантом.  В офицерское
общество  его  ввел секретарь  Вайс, а знакомство  их  началось с того,  что
консул устроил  ангажемент одной  маленькой актрисе, которая тотчас же после
вступления в труппу сошлась  с господином  Эльрифом. Многие были бы не прочь
по  старому доброму обычаю посмеяться  над обманутым любовником, но когда он
недавно, с сигарой в зубах,  сдавая карты  и не поднимая глаз, прямо спросил
Эльрифа: "Ну, как там поживает наша общая приятельница?" -- всем стало ясно,
что  с  этим  человеком  шутки плохи. Это впечатление еще  более укрепилось,
когда однажды поздно  ночью лейтенант  Грейзинг между двумя  рюмками коньяку
отпустил язвительный намек насчет таинственных  доходов  консула, и консул с
вызывающим видом  ответил  ему: "Зачем вы дразните меня, господин лейтенант?
Вам следовало бы предварительно убедиться, насколько я дуэлеспособен".
     Ответом на его слова была  настороженная тишина. Все, словно по тайному
соглашению,   постарались  замять  этот  инцидент  и,  не  сговариваясь,  но
единодушно, решили вести себя по отношению к консулу осторожней.
     Консул проиграл и,  вопреки  обычаю, тут  же  заложил новый банк, опять
проиграл и опять стал держать  следующий, третий по счету банк. Остальные не
возражали, потому что выигрывали,  и  Вилли больше всех, Свой первоначальный
капитал,  сто  двадцать гульденов, он  спрятал, решив ни в коем  случае  ими
больше не рисковать. Затем он сам заложил банк, вскоре удвоил его, снял, и в
дальнейшем счастье уже  почти не изменяло ему и при других, часто менявшихся
банкометах.  Сумма в  тысячу гульденов,  которую  он должен был выиграть для
другого,  уже  была превышена  на несколько сотен,  и  когда господин Эльриф
поднялся,  чтобы  идти  в театр исполнять  роль,  о которой  он  в ответ  на
иронические  вопросы  Грейзинга  так  и  не  мог  ничего  рассказать,  Вилли
воспользовался  случаем и тоже распрощался. Остальные же тотчас углубились в
игру; и  когда, в дверях, Вилли  еще раз  оглянулся, он  увидел,  что взгляд
одного только консула, холодный и быстрый, следит за ним поверх карт.
        IV
     Лишь  очутившись  снова  на улице  и подставив  лицо  мягкому вечернему
ветерку, Вилли осознал  свою  удачу, вернее, тут же поправил он себя,  удачу
Богнера.  Но и на его долю от выигрыша оставалось столько, что он мог, как и
мечтал, заказать себе новый мундир, новую фуражку и новую портупею. Да и  на
несколько  ужинов в приятном обществе,  которое теперь  ему  нетрудно  будет
найти,  у него кое-что останется. Но и  без  этого,  с  каким удовольствием,
завтра утром, в половине восьмого, у Альзеркирхе, он вручит старому товарищу
спасительную сумму -- тысячу гульденов, тот пресловутый хрустящий  кредитный
билет в тысячу гульденов, о  котором он до  сих  пор только читал в книгах и
который  сейчас  покоился  у него в  бумажнике вместе с несколькими  другими
ассигнациями.
     "Вот возьми, милый Богнер. Я выиграл ровно тысячу. Точнее -- тысячу сто
пятьдесят пять. Затем  я вышел из игры.  Вот самообладание,  а?  И  надеюсь,
милый  Богнер, что отныне  ты...  "  Нет, нет, он  не станет  читать  мораль
бывшему товарищу. Тот сам извлечет урок из случившегося и, наверно, окажется
настолько тактичен, что не использует этот  столь благополучно закончившийся
для  него инцидент  для возобновления в  дальнейшем  приятельских отношений.
Впрочем, быть может, будет осторожнее или даже правильнее послать с деньгами
к Альзеркирхе денщика.
     По  дороге к  Кесснерам  Вилли  спрашивал себя,  оставят  ли его там  и
ужинать. К счастью, теперь  ему это было  безразлично! Теперь  он был и  сам
достаточно богат, чтобы пригласить на ужин все общество. Жаль только, сейчас
нигде не  купишь цветов. Впрочем, кондитерская, мимо  которой  он  проходил,
была открыта. Он  купил коробку  конфет, затем, уже выходя, вернулся и купил
вторую, побольше, и  начал обдумывать, какую из них  поднести матери и какую
дочери.
     Когда он вошел в сад к Кесснерам, горничная доложила ему, что господа и
все общество отправились в  Гелененталь, по-видимому, в  "Крайнерхютте". Там
они, наверно, и поужинают, как всегда по воскресеньям.
     Лицо Вилли изобразило легкое разочарование, а горничная усмехнулась при
виде  двух коробок, которые лейтенант держал в  руках. В  самом деле, что  с
ними делать?
     -- Что ж,  передайте им,  пожалуйста,  поклон  и...  вот  что... --  Он
протянул  коробки  горничной.  --  Большую  для  фрау  Кесснер,  другую  для
фрейлейн. Очень сожалею, что их не застал.
     --  Может  быть,  если  господин лейтенант поедет туда на  извозчике...
сейчас господа наверняка еще в "Крайнерхютте".
     Вилли важно и задумчиво взглянул на часы.
     --   Посмотрю,  --  бросил  он  небрежно,  с   шутливо   преувеличенной
вежливостью отдал горничной честь и ушел.
     И вот  он стоял один, в вечереющем переулке. Мимо него прошла небольшая
веселая компания  туристов, мужчин и женщин  в запыленной обуви. Перед одной
из дач  в соломенном кресле сидел  старик  и читал  газету. Чуть  поодаль на
балконе второго этажа сидела пожилая  дама, она  вязала и переговаривалась с
другой, что стояла у распахнутого окна в доме напротив, опершись скрещенными
руками о подоконник.
     Вилли подумалось,  что  эти несколько человек  --  единственные  жители
Бадена, которые в этот час не уехали  никуда за город. Кесснеры могли бы все
же  передать ему с горничной  хоть несколько слов. Ладно, он  не  станет  им
навязываться.  В  сущности,  ему  это  и ни  к  чему. Но  что же делать?  Не
возвратиться  ли  в Вену?  Может  быть, это самое благоразумное! А что, если
предоставить решение судьбе?
     Перед курзалом стояли две извозчичьи пролетки.
     -- Сколько возьмете до Гелененталя?
     Один извозчик был занят, другой заломил несусветную цену, и Вилли решил
просто погулять по парку.
     В этот вечерний час здесь еще было довольно много народу. Супружеские и
влюбленные пары,  -- Вилли  казалось, что  он  безошибочно отличает одних от
других, --  девушки  и  молодые  женщины,  поодиночке,  по  двое,  по  трое,
прогуливались мимо него, и он  то  и дело ловил их смеющиеся, обнадеживающие
взгляды. Но в  таких случаях никогда не знаешь, не идет  ли сзади отец, брат
или жених, а  ведь офицер обязан быть  вдвойне  -- нет,  втройне  осторожен.
Вилли немного  прошелся  вслед за изящной темноглазой женщиной, которая вела
за руку мальчика. Она поднялась по  ступеням на веранду курзала и, казалось,
начала кого-то искать глазами. Сначала попытки ее были  безуспешны, но потом
ей  оживленно замахали с  отдаленного  столика,  и  она, насмешливо  оглядев
Вилли,  уселась  там  посреди довольно многочисленного общества. Вилли  тоже
сделал  вид, что  кого-то  ищет,  перешел с  веранды в  еще  довольно пустой
ресторан,  спустился оттуда в вестибюль  и заглянул затем в ярко  освещенный
читальный  зал,  где  за  длинным  зеленым  столом  одиноко  сидел  какой-то
отставной генерал в мундире.  Вилли щелкнул каблуками и отдал честь, генерал
раздраженно  кивнул, и Вилли быстро вышел. На улице, перед курзалом, все еще
стоял  один из фиакров, и  кучер сам услужливо предложил за  небольшую сумму
отвезти господина лейтенанта в Гелененталь.
     --  Нет, теперь уже  не  стоит,  -- ответил  Вилли  и  быстрыми  шагами
направился в кафе Шопф.
        v
     Игроки сидели на  тех же местах  и в  тех же  позах, словно после ухода
Вилли не прошло еще и  минуты.  Из-под  зеленого  абажура  струился  бледный
электрический  свет.  Консул первый  заметил  появление  Вилли  и,  как тому
показалось, насмешливо  улыбнулся. Никто не выразил  ни малейшего удивления,
когда  Вилли снова придвинул к  столу свое незанятое кресло. Доктор Флегман,
державший банк, сдал ему карту, словно иначе и быть не могло. В спешке Вилли
поставил более крупную ассигнацию, чем  собирался, выиграл, затем  осторожно
сделал  следующую ставку.  Счастье, однако,  отвернулось  от него,  и вскоре
настал момент, когда банкноту в тысячу  гульденов  начала угрожать серьезная
опасность. "Ну и пусть, -- подумал Вилли, -- все равно он не мой". Но тут он
выиграл снова, так что кредитный билет остался  неразмененным, счастье вновь
улыбнулось ему, и к девяти часам, когда игра закончилась, Вилли принадлежало
уже больше двух тысяч гульденов. "Тысячу -- Богнеру, тысячу -- мне, -- решил
он. -- Половину своей доли я отложу на игру в следующее воскресенье". Однако
он не чувствовал себя таким счастливым, каким, казалось, должен был быть.
     Ужинать  все  отправились  в  "Город  Вену",  где  уселись в  саду  под
развесистым  дубом  и завели  разговор об  азартных играх,  в  частности,  о
нашумевших битвах за карточным столом и огромных ставках в "Жокей-клубе".
     -- Все-таки игра  порок  и  всегда  останется  пороком,  --  совершенно
серьезно объявил доктор Флегман, Все рассмеялись, но обер-лейтенанта Виммера
это замечание задело за живое.
     -- То, что считается  пороком у адвокатов, отнюдь не  является  таковым
для офицеров, -- возразил он.
     Доктор  Флегман вежливо разъяснил, что порок не  мешает быть порядочным
человеком, что подтверждают многочисленные примеры:  взять хотя бы Дон-Жуана
или  герцога  Ришелье. Консул  заметил,  что игра -- порок лишь тогда, когда
человек не в состоянии уплатить свои карточные долги. Но в таком случае это,
собственно, уже не порок,  а просто надувательство, к тому  же самое подлое.
Все замолчали. К счастью,  в этот момент появился господин Эльриф, с цветком
в петлице и с победоносно сияющими глазами.
     -- Вы уже здесь? А как же овации? -- спросил Грейзинг.
     --  В четвертом  акте  я не занят,  --  ответил  актер и небрежно  снял
перчатки  жестом,  каким  он,  видимо,  намеревался  наделить  какого-нибудь
виконта или маркиза в одной из следующих премьер. Грейзинг закурил сигару.
     -- Лучше бы тебе не курить, -- сказал Тугут.
     --  Но, господин полковой  врач,  у  меня  же горло  совсем прошло,  --
возразил Грейзинг.
     Консул заказал несколько бутылок венгерского.  Их  распили  за здоровье
каждого из присутствующих. Вилли взглянул на часы.
     -- К сожалению, я должен откланяться. В десять  сорок уходит  последний
поезд.
     -- Допивайте спокойно, -- сказал консул. -- Мой экипаж доставит  вас на
вокзал.
     -- О, господин консул, -- я не смею...
     -- Смеешь, -- прервал его обер-лейтенант Виммер.
     -- Ну  что? -- спросил полковой врач Тугут.  --  Побалуемся сегодня еще
немного?
     Никто не сомневался  в том,  что  после  ужина  игра возобновится.  Так
повторялось каждое воскресенье.
     -- Только не долго, -- сказал консул.
     "Хорошо им", -- подумал Вилли и позавидовал: сейчас они  снова усядутся
за карточный стол,  будут испытывать счастье  и,  может, выигрывать  тысячи.
Актер Эльриф, которому вино  немедленно ударило в голову, с несколько глупым
и нахальным выражением  лица передал  консулу привет  от фрейлейн Ригошек --
так звали их общую приятельницу.
     -- А  почему  вы не привезли  фрейлейн с собой, господин комедиант?  --
спросил Грейзинг.
     -- Она  зайдет в кафе чуть попозже, посмотреть  на  игру, если господин
консул не возражает, -- ответил Эльриф.
     Консул и бровью не повел. Вилли допил вино и встал.
     -- До  следующего  воскресенья, --  сказал  Виммер. -- Тогда мы малость
вытряхнем тебе карманы.
     "Не  обольщайтесь! --  подумал Вилли. --  Если играть  осторожно, можно
вообще ничего не потерять".
     -- Будьте  любезны, господин лейтенант, скажите кучеру, чтобы с вокзала
он  снова ехал к кафе, -- попросил консул и, обращаясь к остальным, добавил:
--  Сегодня  мы  не  будем, господа,  засиживаться  до темноты,  вернее,  до
рассвета, как в прошлый раз.
     Вилли еще раз попрощался со всеми и направился к выходу. Каково же было
его  радостное удивление, когда  за  одним  из соседних  столиков  он увидел
семейство  Кесснеров  и  их  гостью  с  двумя  ее  дочками.  Ни иронического
адвоката, ни элегантных молодых людей,  подъехавших  к даче на  извозчике, с
ними  не  было.  Его  любезно окликнули, он остановился около  столика,  был
весел,  непринужден.  Еще  бы!  Он  блестящий  молодой   офицер  с  приятной
наружностью  и  видами на  будущее, к тому же он выпил  крепкого венгерского
вина и  соперников у него сейчас нет. Ему предложили сесть, он поблагодарил,
но отказался, небрежно указав на выход, перед которым его ждал фиакр. Тем не
менее его забросали вопросами: кто этот красивый молодой человек в штатском?
Ах, актер? Эль-риф? Не  слыхали.  Здесь довольно  убогий  театр -- там можно
смотреть разве что оперетты, заявила фрау Кесснер. И, многообещающе взглянув
на Вилли, предложила: когда господин лейтенант приедет в следующий  раз, он,
может быть, сходит в театр вместе с ними.
     -- Это было бы чудесно! Мы бы  взяли две смежные ложи!  --  воскликнула
фрейлейн  Кесснер и улыбнулась  господину  Эльрифу,  который,  весь  засияв,
улыбнулся в ответ.
     Вилли поцеловал дамам  руки, еще  раз откозырял офицерам,  сидевшим  за
столом, и минуту спустя уже устраивался в фиакре консула.
     -- Живо! -- бросил он кучеру. -- Получите хорошие чаевые.
     В  равнодушии,  с которым  кучер воспринял это обещание, Вилли усмотрел
обидную непочтительность.  Тем не менее  лошади бежали резво, и  через  пять
минут он уже был  на  вокзале. Но в тот  же самый момент поезд, прибывший на
минуту  раньше,  отошел от станции.  Вилли выскочил из экипажа, увидел,  как
освещенные вагоны медленно и тяжело прогрохотали по виадуку, услышал свисток
паровоза,  растаявший в ночном воздухе,  и  покачал  головой,  сам не  зная,
разозлен он  или  обрадован.  Кучер равнодушно сидел  на  козлах, поглаживая
кнутовищем одну из лошадей.
     -- Ничего  не  поделаешь!  --  промолвил  наконец  Вилли  и скомандовал
кучеру: -- Ну что ж, едем назад в кафе Шопф.
        VI
     Мчаться в фиакре по  улицам  было очень приятно,  но еще приятнее будет
как-нибудь теплым летним вечером  прокатиться  с  какой-либо милой особой за
город --  в Родаун или в Ротен Штадль и поужинать там на свежем воздухе. Ах,
какое блаженство не дрожать над каждым гульденом, а тратить, не задумываясь!
"Осторожно, Вилли, осторожно!" -- сказал себе лейтенант и твердо решил  ни в
коем  случае  не рисковать больше,  чем  половиной выигрыша.  Кроме того, он
испробует систему Флегмана:  начнет с ничтожной ставки, не будет увеличивать
ее  до первого  выигрыша, но и тогда пустит в игру не всю сумму,  а лишь три
четверти -- и так далее. Доктор Флегман всегда начинал по этой системе, но у
него не хватало выдержки следовать ей до конца.  Поэтому он, естественно,  и
не добивался успеха.
     Подъехав  к  кафе,  Вилли еще на  ходу выпрыгнул из экипажа и щедро дал
кучеру на чай: найми он экипаж -- и поездка не обошлась бы ему дороже. Кучер
поблагодарил сдержанно, но все же достаточно любезно.
     Играли по-прежнему те  же, только  появилась  еще  приятельница консула
фрейлейн Мицци  Ригошек. Стройная, с иссиня-черными бровями, но  в остальном
не  слишком накрашенная, в светлом  летнем платье,  в широкополой соломенной
шляпе  с красной лентой  на  темных,  высоко зачесанных волосах,  она сидела
рядом с консулом, положив руку на  спинку его стула, и смотрела в его карты.
Он не поднял головы, когда вошел Вилли, тем не менее лейтенант почувствовал,
что консул сразу же заметил его появление.
     -- А-а, опоздали на поезд, -- сказал Грейзинг.
     -- Да, на полминуты, -- отозвался Вилли.
     -- Бывает,  -- заключил Виммер и сдал карты. Флегман вскоре откланялся:
он три раза подряд проиграл, делая маленькие ставки при очень крупном банке.
Господин Эльриф еще терпеливо сидел, но у него уже не было больше ни  гроша.
Перед консулом лежала груда ассигнаций.
     -- Ого, здесь играют по  крупной! -- заметил Вилли и тотчас же поставил
десять   гульденов   вместо   пяти,   как  собирался.   Его   смелость  была
вознаграждена: он выиграл и продолжал выигрывать дальше.
     На соседнем маленьком столике стояла бутылка коньяка.  Фрейлейн Ригошек
налила рюмку и, затрепетав ресницами, подала ее лейтенанту. Эльриф  попросил
у него взаймы пятьдесят  гульденов,  обещав  их  вернуть завтра до  полудня.
Вилли протянул  ему  ассигнацию,  но  через мгновение она уже перекочевала к
консулу.  Эльриф встал, на  лбу у него  выступили капли  пота.  В это  время
подошел  секретарь театральной дирекции  Вайс в  желтом  фланелевом костюме,
пошептался  с  Эльрифом и вернул ему деньги,  которые брал взаймы до вечера.
Эльриф  их  тоже проиграл,  яростно отодвинул  кресло,  встал,  выругался  и
покинул  помещение, поступив совсем не так, как поступил бы тот виконт, роль
которого он собирался когда-нибудь сыграть. Прошло несколько минут, а он все
не возвращался; тогда поднялась и фрейлейн Ригошек. С  рассеянным  видом она
ласково погладила консула по голове и тоже исчезла.
     Виммер, Грейзинг и даже Тугут стали играть осторожнее:  талия близилась
к  концу.  Только   секретарь  дирекции  проявлял  еще  некоторую  смелость.
Постепенно игра  свелась  к  поединку  между лейтенантом  Касда  и  консулом
Шнабелем.  Счастье изменило  Вилли;  кроме  тысячи,  отложенной для  старого
товарища Богнера, у него  едва  ли осталась сотня гульденов.  "Проиграю  эту
сотню  и встану,  обязательно встану", -- поклялся он про себя. Однако  он и
сам не верил в это. "Какое  мне, собственно, дело до этого Богнера? -- думал
он. -- Я ведь ему ничего не обещал".
     Снова появилась фрейлейн Ригошек. Напевая, она поправила перед зеркалом
прическу, закурила папиросу, взяла бильярдный  кий, пустила несколько шаров,
опять поставила  кий в угол и принялась прямо руками гонять белые  и красные
шары по зеленому сукну. Консул  холодным взглядом  подозвал  ее к себе, она,
напевая,  вновь заняла  место  рядом с  ним и положила  руку  на  спинку его
кресла. Внезапно с  улицы, где уже давно воцарилась полная тишина, донеслась
многоголосая  студенческая песня. "Как  же  они вернутся сегодня в Вену?" --
подумал Вилли. Затем ему пришло в голову, что это, вероятно, пели  баденские
гимназисты.  С  тех  пор как фрейлейн  Ригошек  села напротив него,  счастье
начало медленно возвращаться к  нему. Пение удалилось и  смолкло. На  церкви
пробили башенные часы.
     -- Без четверти час, -- сказал Грейзинг.
     -- Это последний банк, -- объявил полковой врач.
     -- Нет, заложим еще -- каждый по  одному,  -- предложил  обер-лейтенант
Виммер.
     Консул кивком выразил согласие.
     Вилли не сказал ни слова. Он выиграл, проиграл, выпил коньяку, выиграл,
проиграл, закурил папиросу, выиграл и проиграл. Тугут  держал банк  довольно
долго. Наконец, консул объявил высокую ставку и сорвал банк. Как ни странно,
после почти часового отсутствия  снова появился  господин Эльриф, и, что еще
более  странно,  у него  опять  были деньги. Аристократически  небрежно, как
будто ничего  и  не  произошло,  он подсел к  столу, совсем как тот  виконт,
которого ему,  надо  думать,  не  суждено  было  сыграть; только теперь  его
аристократизм  обогатился еще  одним  нюансом, явно заимствованным у доктора
Флегмана,  --  устало  полузакрытыми  глазами.  Он  поставил в  банк  триста
гульденов, словно это само собой разумелось, и выиграл. Консул проиграл ему,
проиграл полковому  врачу  и особенно  много  -- Вилли, который  вскоре стал
обладателем суммы  не меньше чем в три тысячи гульденов. Это означало  новый
мундир, новую  портупею, новое белье, лакированные ботинки, папиросы,  ужины
вдвоем  или  втроем,  прогулки  по  Венскому  лесу, двухмесячный  отпуск без
сохранения  оклада.  К  двум  часам  он  выиграл уже  четыре  тысячи  двести
гульденов.  Нет, это был не сон! Вот они перед  ним --  четыре тысячи двести
гульденов с лишком. Все остальные практически вышли из игры.
     -- Довольно! -- внезапно объявил консул Шнабель.
     Вилли испытывал  противоречивое чувство. Если закончить игру сейчас, то
больше  с ним уже  ничего не случится,  и  это  хорошо. Но в  то же время он
сгорал  от неукротимого,  поистине  дьявольского  желания  продолжать  игру,
переложить  еще несколько --  нет, все блестящие  кредитные билеты по тысяче
гульденов  из бумажника  консула  в  свой. Вот это был бы  капитал! С такими
деньгами можно не сомневаться в удаче. И не обязательно всегда играть только
в баккара: есть еще скачки во Фрейденау, есть бега, есть другие игорные дома
-- например, Монте-Карло на берегу моря, с роскошными женщинами из Парижа...
     Пока эти  мысли  проносились  у него  в голове,  полковой врач  пытался
уговорить консула метнуть еще один, последний банк.
     Эльриф, словно он был хозяином за  столом, разливал коньяк. Сам он  пил
уже  восьмую  рюмку. Фрейлейн Мицци  Ригошек, раскачиваясь в  кресле, что-то
напевала  себе под нос. Тугут  собрал рассыпанные карты и стал их  тасовать.
Консул молчал. Затем неожиданно подозвал  кельнера и  попросил принести  две
новые, запечатанные колоды. Глаза у всех засверкали. Консул взглянул на часы
и сказал:
     -- Закончим ровно в половине третьего, бесповоротно.
     Было пять минут третьего.
        VII
     Консул объявил такой банк, какого  в этой компании еще не метали -- три
тысячи гульденов.
     За исключением игроков и одного кельнера, в кафе  не осталось больше ни
души. Сквозь  открытые  двери с улицы доносился  предутренний птичий  щебет.
Консул проиграл, но банк у него еще не был сорван. Эль-риф наконец опомнился
и, повинуясь  предостерегающему  взгляду фрейлейн Ригошек,  вышел  из  игры.
Остальные,   бывшие   в  небольшом  выигрыше,  продолжали  осторожно  делать
умеренные ставки. В банке еще стояла половина первоначальной суммы.
     -- Ва-банк! -- вдруг  объявил Вилли и тут же испугался своих слов, даже
собственного голоса.
     "Уж не сошел ли я с ума?" -- подумал он. Консул открыл девятку, и Вилли
стал на тысячу пятьсот гульденов беднее. Тогда, памятуя  о системе Флегмана,
Вилли поставил до смешного маленькую сумму -- пятьдесят гульденов и выиграл.
"Вот  глупо! -- подумал он. -- Одним ударом я бы сразу все отыграл. Почему я
струсил?.. "
     -- Опять ва-банк.
     Он проиграл.
     -- Еще раз ва-банк.
     Консул, казалось, колебался.
     -- Что с тобой, Касда? -- воскликнул полковой врач.
     Вилли рассмеялся и почувствовал, что у него начинает кружиться  голова.
Неужели коньяк так замутил  ему  сознание? Несомненно. Он,  конечно, ошибся,
ему и во сне не снилось поставить сразу тысячу или две тысячи.
     -- Простите, господин консул, я, собственно, имел в виду...
     Консул не дал ему договорить и дружески заметил:
     --  Если вы не знали,  какая  сумма в банке,  я,  разумеется, приму ваш
отказ к сведению.
     -- О  каком  отказе идет  речь, господин  консул?  --  сказал Вилли. --
Ва-банк значит ва-банк.
     Он ли это говорит? Неужели это его слова? Его голос? Если он проиграет,
прощай новый мундир, новая  портупея и ужины в  приятном женском обществе. У
него останется лишь тысяча для этого растратчика Богнера -- а сам  он станет
таким же нищим, как два часа назад.
     Консул молча открыл свою карту. Девятка? Никто не назвал ее, и все-таки
эта цифра таинственно разнеслась по залу.
     Вилли почувствовал, как лоб у него покрылся испариной.
     Черт  побери, как  быстро все произошло!  Но ведь у него  в запасе  еще
тысяча,  даже больше.  Нет, не стоит  пересчитывать  деньги -- это  приносит
несчастье. Насколько же он сейчас богаче, чем  был днем,  выходя  из поезда.
Да,  днем... Его же никто  не  заставляет  ставить сразу  всю  тысячу! Можно
начать снова с сотни или двух. По системе Флегмана. Только вот, к сожалению,
остается так мало времени -- всего минут двадцать.
     Вокруг царило молчание.
     -- Господин лейтенант? -- вопросительно произнес консул.
     -- Ах да, -- засмеялся Вилли, сложил кредитный билет в тысячу гульденов
пополам и объявил: -- Половину, господин консул.
     -- Пятьсот?..
     Вилли   кивнул.  Другие  из  приличия  тоже  поставили.  Хотя  все  уже
собирались прекратить игру. Обер-лейтенант Виммер стоял, накинув плащ. Тугут
облокотился  на  бильярдный  стол.  Консул  открыл  свою  карту.  Восьмерка!
Половина оставшейся у Вилли тысячи проиграна. Он покачал головой,  словно не
соглашаясь с этим.
     --  Остальное!  -- бросил он и подумал: "А  ведь  я, собственно говоря,
совершенно спокоен".
     Он медленно открыл карту. Восьмерка. Консул прикупил. Девятка. Вот ушли
и пятьсот гульденов, от тысячи ничего не осталось. Все ушло. Все ли?  Нет. У
него оставалось  еще  сто  двадцать гульденов --  те самые,  с  которыми  он
приехал сюда днем, даже чуть больше. Смешно! Он теперь и в самом  деле такой
же нищий, как  раньше. А  на улице  поют птицы... Как тогда... когда он  еще
мечтал  поехать в Монте-Карло. Теперь он вынужден,  к  сожалению, прекратить
игру  --  нельзя же рисковать последними  гульденами... Да, прекратить, хотя
еще только  четверть третьего. Ну до чего не везет! За четверть часа можно с
таким же успехом выиграть пять тысяч гульденов, как и проиграть.
     -- Господин лейтенант? -- осведомился консул.
     -- Весьма сожалею,  --  звенящим голосом  ответил  Вилли,  указывая  на
несколько лежавших перед ним жалких ассигнаций.
     Он  улыбнулся глазами и, словно  шутки ради,  поставил  на карту десять
гульденов. Он выиграл. Поставил двадцать и выиграл снова. Пятьдесят -- снова
выиграл. Кровь ударила ему в голову, он готов  был заплакать  от злости. Вот
теперь ему везет -- но слишком поздно. Внезапно его осенила смелая мысль. Он
обратился к актеру, стоявшему позади него, рядом с фрейлейн Ригошек:
     -- Господин фон Эльриф, не будете ли вы так любезны одолжить мне двести
гульденов?
     -- Мне  бесконечно  жаль, -- аристократически пожимая  плечами, ответил
Эльриф. -- Вы же видели, господин  лейтенант, я  проиграл все, до последнего
крейцера.
     Он лгал, и все это знали, но, казалось, находили вполне нормальным, что
актер Эльриф солгал господину лейтенанту.
     Тогда консул, не считая, небрежно подвинул ему несколько ассигнаций.
     -- Одолжайтесь,  прошу вас,  -- сказал он.  Полковой врач Тугут  громко
кашлянул.
     -- На  твоем месте я бы сейчас прекратил, Касда, -- промолвил Виммер, и
это звучало как предостережение.
     Вилли медлил.
     -- Я отнюдь не уговариваю вас, господин  лейтенант, -- сказал Шнабель и
протянул руку к деньгам. Вилли поспешно схватил ассигнации и сделал вид, что
     хочет их сосчитать.
     -- Здесь  полторы тысячи,  -- сказал консул.  -- Можете не сомневаться,
господин лейтенант. Угодно карту?
     -- Почему же нет? -- рассмеялся Вилли.
     -- Сколько ставите, господин лейтенант?
     -- О, не все сразу! -- возбужденно воскликнул Вилли. --  Бедняки должны
экономить. Для начала -- тысячу.
     Он взял карту, консул  со своей  обычной преувеличенной медлительностью
-- тоже. Вилли прикупил и получил к своей четверке  бубен тройку пик. Консул
открыл свою, у него тоже было семь.
     -- Я бы  уже прекратил, -- еще раз предостерег обер-лейтенант Виммер, и
слова его прозвучали как приказ. А полковой врач добавил:
     -- Ведь ты уже почти при своих.
     "При  своих!  --  подумал  Вилли.  -- И  это  называется "при  своих"!"
Четверть часа  тому назад здесь сидел состоятельный молодой человек,  сейчас
он -- нищий, и это они называют "при своих"! Не рассказать ли им  о Богнере?
Быть может, тогда они поймут.
     Перед ним лежали новые карты. Семерка. Нет, он не собирается прикупать.
Но  консул и  не  спросил  его об этом,  он просто открыл восьмерку. "Тысяча
проиграна, -- пронеслось в  голове Вилли. -- Но я ее  отыграю. А если и нет,
то  теперь уже все  равно.  Тысячу я так же не смогу заплатить, как  и  две.
Теперь уже совершенно все равно. Но еще есть время  -- целых десять минут. Я
могу еще выиграть четыре-пять тысяч".
     -- Господин лейтенант? -- спросил консул.
     Негромкий вопрос разнесся по всему залу. Остальные молчали. Подчеркнуто
молчали. Не скажет ли еще кто-нибудь: "Я бы прекратил на твоем месте"? "Нет,
-- подумал  Вилли, -- теперь никто не осмелится. Все  понимают, что  было бы
идиотством бросить игру  сейчас. Ну, так сколько  же мне поставить?" У  него
осталось всего несколько сот гульденов. Неожиданно их стало больше -- консул
подвинул к нему еще две тысячи.
     -- Возьмите, господин лейтенант, прошу вас.
     Ну, конечно, он возьмет. Он  поставил полторы  тысячи и выиграл. Теперь
он может вернуть долг, и у него еще даже останется немного.
     Он почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо.
     -- Касда, -- сказал обер-лейтенант Виммер. -- Довольно.
     Голос его  звучал твердо, почти строго. "Но я  не на службе, -- подумал
Вилли. -- Я могу  распоряжаться своими деньгами и жизнью, как мне угодно". И
он  поставил снова, поставил немного, всего лишь тысячу гульденов, и раскрыл
карту.   Восьмерка.  Шнабель  все   еще   рассматривал  свою,   рассматривал
убийственно  медленно,  словно у них впереди  было бесконечно много времени.
Время  действительно было, -- разве их  кто-нибудь заставляет  прекращать  в
половине третьего?  Прошлый  раз они закончили в половине  шестого.  Прошлый
раз...  Прекрасное далекое  время. Почему все столпились вокруг?  Это как во
сне. Ха, да они, кажется, волнуются больше, чем он! Даже у фрейлейн Ригошек,
стоящей  напротив  него в  соломенной шляпке  с  красной  лентой  на высокой
прическе,  странно  блестят глаза.  Он улыбнулся  ей. Лицо у  нее  словно  у
знатной дамы из трагедии, а ведь она всего-навсего хористка.
     Консул открыл свою карту. Дама!  Ха-ха,  ведь  эта  дама  -- Ригошек! И
девятка  пик.  Проклятые пики,  они всегда приносят ему  несчастье. И тысяча
передвинулась к консулу. Ну ничего, у него еще что-то  осталось. Или он  уже
совсем разорен?  О,  ничего подобного... Перед  ним  опять  лежит  несколько
тысяч. Благороднейший человек  этот  консул! Еще  бы! Он  ведь  уверен,  что
получит деньги  обратно. Офицер обязан платить карточные долги. Какой-нибудь
господин Эльриф во всех случаях останется всего лишь господином Эльрифом, но
офицер, если только его зовут не Богнер...
     -- Две тысячи, господин консул.
     -- Две тысячи?
     -- Конечно, господин консул.
     Он  ничего  не  прикупал, у него была  семерка. А  консул  был вынужден
прикупить. На этот раз  он так спешил, что  едва взглянул на карты, и  сразу
прикупил  к  своей двойке  семерку пик.  Итак, у  него ровно  девять  очков.
Впрочем, достаточно было  бы  и  восьми. Две  тысячи  снова  перекочевали  к
консулу и обратно. Или даже больше? Три или четыре? Не стоит  считать -- это
приносит несчастье. Нет,  консул его не  обманет, к  тому же остальные стоят
вокруг  и  наблюдают  за ними.  И  так как Вилли уже не  знал,  сколько  он,
собственно, должен,  он  снова поставил две тысячи. Четверка  пик. Да, к ней
нужно, пожалуй, прикупить. Шестерка,  шестерка пик. Перебор на одно очко.  А
консул,  оказывается,  преспокойненько ждал всего лишь  с тройкой... и вновь
две тысячи  перекочевали через  стол,  и вновь вернулись обратно. Это просто
смешно. Туда-сюда, сюда-туда.  Ха-ха-ха! В эту минуту церковные часы пробили
снова.  Половина  третьего.  Но  этого, кажется,  никто  не  слышит.  Консул
невозмутимо сдает карты. Все вокруг стоят, не двигаясь, только полковой врач
исчез.  Да, Вилли еще  раньше заметил, как яростно он качал головой и что-то
бормотал  сквозь зубы. Он был не в силах  видеть, как лейтенант Касда ставит
на карту свою жизнь. И как только у доктора могут быть такие слабые нервы!
     И  опять карты  лежали перед ним. Он  поставил...  Сколько, он точно не
знал. Целую пригоршню ассигнаций.  Это  был новый способ  сражаться со своей
судьбой. Восьмерка. Теперь все изменится.
     Но ничто не изменилось. Консул открыл  девятку, огляделся по сторонам и
отодвинул от себя карты. Вилли широко раскрыл глаза.
     -- Я жду, господин консул?
     Но тот поднял палец и указал на улицу.
     -- Только что пробило половину третьего, господин лейтенант.
     -- Неужели? -- воскликнул Вилли с деланным удивлением. -- Но ведь можно
добавить еще четверть часика?
     Словно ища поддержки, он посмотрел вокруг. Все молчали. Господин Эльриф
отвел  глаза и аристократическим  жестом закурил  папиросу, Виммер  прикусил
губу,  Грейзинг   нервно,  чуть  слышно   посвистывал,  и  только  секретарь
грубовато, словно речь шла о каком-то пустяке, заметил:
     -- Господину лейтенанту сегодня поистине не повезло.
     Консул встал и подозвал кельнера  -- как будто эта ночь  была такой же,
как и любые другие. На его счете значились лишь  две бутылки коньяка, но для
упрощения дела  он предложил уплатить и за всех остальных. Грейзинг отклонил
такую  любезность  и  сам  заплатил  за  свой  кофе  и  папиросы.  Остальные
равнодушно согласились. Затем консул обратился к Вилли, все еще сидевшему на
месте, и  снова, как  и раньше,  когда он говорил  о часах, указав на улицу,
произнес:
     --  Если вам угодно, господин лейтенант,  я отвезу  вас  в Вену в своем
экипаже.
     -- Вы чрезвычайно любезны, -- ответил Вилли.
     И в этот момент ему  показалось, будто последней  четверти часа,  равно
как и всей этой ночи,  равно как и всего, что произошло, на самом деле вовсе
и не было. Наверно, именно так воспринимал это и консул. Иначе он не стал бы
приглашать его в свой экипаж.
     --  Ваш долг,  господин  лейтенант,  -- дружелюбно  добавил консул,  --
составляет ровно одиннадцать тысяч гульденов.
     -- Так точно, господин консул, -- по-военному ответил Вилли.
     -- Расписка, я думаю, не нужна? -- заметил консул.
     --  Нет,  -- резко оборвал  его обер-лейтенант Виммер. --  Мы все здесь
свидетели.
     Консул не  обратил внимания ни на него,  ни  на его тон. Вилли  все еще
продолжал сидеть,  ноги  у него  словно налились свинцом. Одиннадцать  тысяч
гульденов!  Недурно! Жалование примерно за три или  четыре  года, вместе  со
всеми надбавками. Виммер и Грейзинг тихо и взволнованно разговаривали друг с
другом. Эльриф рассказывал секретарю дирекции что-то смешное, потому что тот
громко  смеялся. Фрейлейн  Ригошек стояла рядом с консулом и тихо спрашивала
его о  чем-то, он отрицательно  качал головой. Кельнер  подал консулу  плащ,
широкий черный плащ без рукавов с бархатным воротником, который незадолго до
этого показался Вилли очень элегантным,  хотя и несколько экзотичным.  Актер
Эльриф  поспешно  налил себе остатки коньяка из почти  пустой бутылки. Вилли
казалось, что  все избегают смотреть  на  него.  Рывком он поднялся с места.
Неожиданно  рядом  с ним очутился  неизвестно откуда взявшийся полковой врач
Тугут. Он, по-видимому, не сразу нашел нужные слова, но, наконец, выдавил:
     -- Надеюсь, ты достанешь их до завтра?
     --  Разумеется,  господин  полковой врач,  -- ответил Вилли с широкой и
нелепой улыбкой.  Затем подошел к Виммеру  и  Грейзингу, протянул им руку  и
небрежно бросил: -- До следующего воскресенья.
     Они не ответили, даже не кивнули ему.
     -- Вы готовы, господин лейтенант? -- спросил консул.
     -- К вашим услугам.
     Вилли  любезно и весело  простился с остальными, а фрейлейн  Ригошек --
это ничему не мешает -- даже галантно поцеловал руку.
     Все вышли. Столы и кресла на веранде призрачно  белели в темноте.  Ночь
еще окутывала город и окрестности, но звезды уже погасли.  В стороне вокзала
край неба медленно  начинал светлеть.  На улице ждал  экипаж  консула. Кучер
спал, опустив ноги на подножку. Шнабель  тронул его за плечо, тот проснулся,
приподнял  шляпу, слез, подошел к  лошадям  и снял с них попоны. Офицеры еще
раз приложили руки к  козырькам  и  разошлись. Секретарь,  Эльриф и фрейлейн
Ригошек подождали,  пока  кучер  не  закончит  приготовления.  Вилли  думал:
"Почему же  консул не остается  в  Бадене у фрейлейн Ригошек?  И  зачем  она
вообще  ему нужна, если он у  нее не остается?" Вдруг он вспомнил про одного
пожилого  господина:  кто-то  рассказывал, что  его хватил  удар  в  постели
любовницы, -- и искоса взглянул на консула. Однако у  того был вполне свежий
вид и прекрасное настроение;  он ни в коей мере не собирался умирать и, явно
желая позлить Эльрифа,  прощался с фрейлейн Ригошек с откровенной нежностью,
едва ли  соответствовавшей его обычной манере держаться.  Затем он пригласил
лейтенанта в коляску, указал ему на место с правой  стороны, набросил на его
и  свои  колени  светло-желтый  плед, подбитый коричневым  плюшем,  и экипаж
тронулся.  Господин  Эльриф еще  раз не  без юмора приподнял  шляпу  широким
жестом, на испанский манер, как он собирался это делать в следующем сезоне в
Германии, на  сцене какого-нибудь маленького придворного театра, играя  роль
гранда.  Когда экипаж переехал через мост,  консул оглянулся и помахал  всем
троим. Они  удалялись,  взяв  под  руки  фрейлейн Ригошек,  и  так оживленно
беседовали, что даже не заметили жеста Шнабеля.
        VIII
     Они ехали  по спящему  городу. В полной тишине раздавалось  лишь мерное
постукивание конских копыт.
     -- Немного прохладно, -- заметил консул.
     У  Вилли не  было ни  малейшего желания  поддерживать  разговор, но  он
все-таки счел необходимым  что-то ответить, хоть для того, чтобы расположить
консула к себе.
     -- Да, -- согласился он. -- К утру всегда становится холоднее. Наш брат
это знает по маневрам.
     -- Что  касается двадцати четырех  часов, -- любезно  продолжал  консул
после некоторой паузы, -- то мы не будем выдерживать их слишком уж точно.
     Вилли перевел дух и воспользовался случаем.
     --  Я  как раз хотел просить вас  об этом, господин консул, поскольку в
настоящий момент у меня, разумеется, нет всей суммы.
     -- Разумеется, -- прервал его консул, сделав ободряющий жест.
     Копыта цокали  по-прежнему, только  теперь им  вторило  эхо  --  экипаж
проехал под виадуком и очутился на шоссе.
     -- Если бы я настаивал на обычных двадцати четырех  часах, -- продолжал
консул, -- вы  должны были бы заплатить  мне ваш  долг  самое позднее завтра
ночью, в  половине третьего, что неудобно для нас  обоих.  Поэтому, если это
вас устроит, мы назначим иной срок. -- Он задумался. -- Ну, скажем, вторник,
в двенадцать дня.
     Шнабель вытащил из бумажника визитную карточку и протянул ее Вилли. Тот
пристально посмотрел на нее. Стало уже так светло, что ему удалось прочитать
адрес.  Гельферсдорферштрассе,  пять.  "Не больше чем  пять минут  ходьбы от
казармы", -- подумал он.
     --  Итак, завтра в двенадцать, господин консул? --  Вилли почувствовал,
как сердце его забилось быстрее.
     --  Да, господин  лейтенант,  полагаю, что  так.  Во вторник -- ровно в
двенадцать. С девяти я уже в конторе.
     -- А если я не сумею к этому часу, господин консул... Если я, например,
лишь к полуночи или в среду...
     --  Конечно, сумеете,  господин лейтенант, --  прервал его  консул.  --
Когда  вы  садились за игорный  стол,  вы,  естественно,  были  готовы  и  к
проигрышу,  точно  так  же  как  был к  этому  готов и я, и, если вы сами не
располагаете   необходимыми  средствами,   вы,  во   всяком  случае,  можете
предполагать, что ваши родители не оставят вас в беде.
     -- У  меня нет  родителей, --  торопливо вставил Вилли,  на что Шнабель
отозвался сочувственным "о!". -- Моя мать умерла восемь лет назад, а отец --
пять; он был подполковник и служил в Венгрии.
     -- Ах, вот как? Значит, отец ваш был тоже офицером?
     Это звучало участливо, почти сердечно,
     -- Так точно, господин  консул. При других обстоятельствах я,  пожалуй,
не рискнул бы избрать военную карьеру.
     -- Очень любопытно! -- кивнул  консул. -- Как подумаешь, что жизнь иных
людей, так  сказать,  предначертана  им  заранее,  в  то  время  как  другим
приходится из года в год, а порой и изо дня в день...
     Он  покачал  головой  и умолк.  Эта банальная,  не высказанная до конца
фраза  произвела на  Вилли странно успокоительное  впечатление. Чтобы как-то
наладить  отношения  с  консулом,  он  тоже  стал  припоминать  какую-нибудь
общеизвестную  философскую истину. И несколько необдуманно  -- это ему стало
ясно тотчас же -- он заметил, что бывают и офицеры, которые вынуждены менять
профессию.
     -- Да, -- возразил консул, -- вы правы, но чаще всего это происходит не
по  доброй   воле   --   более   того,  такие  люди  становятся  смешными  и
деклассированными,  вернее,  они  себя  чувствуют такими; и  для них вряд ли
возможен возврат к былой профессии. Что же касается нашего брата -- я имею в
виду  людей,  которым  не  мешают   никакие  сословные,  кастовые  и  другие
предрассудки... Вот я, например, по меньшей мере раз шесть поднимался наверх
и  вновь падал. Да  еще  как  низко падал! Если бы все  эти  господа -- ваши
коллеги -- знали, как низко, они вряд ли сели бы со мной за игорный стол, уж
поверьте  мне. Поэтому-то  они, ваши  коллеги,  и предпочитают  не  наводить
слишком тщательных справок обо мне.
     Вилли  молчал, он чувствовал себя  ужасно нелепо  и  не знал, как вести
себя дальше. Да, будь на  его месте Виммер  или  Грейзинг,  они бы, конечно,
нашли правильный ход, не могли бы не найти... А он, Вилли, вынужден молчать.
Он не  имеет даже права спросить: "То есть как это "низко падали",  господин
консул,  и что вы  имеете в виду под  словом "справки"?" Ах, он-то мог  себе
представить, что имел в виду консул. Ведь он и сам пал так низко, так низко,
как только  можно, гораздо  ниже, чем он  считал  это возможным  всего  лишь
несколько часов назад.
     Теперь он зависел  от любезности, от уступчивости, от милосердия  этого
господина консула, как бы низко тот  ни падал когда-то. Да и захочет  ли тот
проявить милосердие?  Это  еще вопрос.  Согласится  ли  он на уплату долга в
течение  года  или...  в  течение пяти  лет...  или  на  реванш в  следующее
воскресенье? По его виду трудно угадать... Нет, просто совершенно ничего  не
угадаешь. А если он не будет милосерден, тогда... гм... тогда остается  лишь
одно  -- идти на поклон  к дяде Роберту. Да,  все-таки к  дяде  Роберту! Это
мучительно, просто ужасно, но попытаться надо. Обязательно надо... Не  может
же он  отказать ему  в помощи,  когда  на карте  стоит карьера, будущее, вся
жизнь,  да, да,  сама  жизнь  племянника,  единственного  сына  его покойной
сестры!  Ведь он человек, живущий на ренту,  -- правда, довольно скромно, но
все же занимающий положение капиталиста, человек, которому достаточно просто
вынуть  деньги  из  кассы! Одиннадцать  тысяч  гульденов! Ведь  это  даже не
десятая-- нет, даже не двадцатая часть  его состояния. Собственно,  он может
попросить  не  одиннадцать, а двенадцать тысяч сразу --  разница невелика. А
заодно будет спасен  и Богнер.  Эта мысль  вдохнула  в Вилли надежду, словно
небо  было  обязано  немедленно  вознаградить   его  за   такое  благородное
намерение. Но все эти планы -- на тот случай, если консул окажется неумолим.
А это еще неизвестно.
     Вилли  осторожно  и  быстро  глянул на  своего спутника. Тот, казалось,
погрузился  в  воспоминания.  Он  опустил  шляпу  на  плед,  губы  его  были
полураскрыты, словно в улыбке, он выглядел старше и добрее, чем раньше.
     Не настал ли подходящий момент?.. Но как  начать? Честно сознаться, что
он  не в  состоянии...  что  попал в  эту историю  необдуманно,  что потерял
голову, --  да, да, ведь  в эти четверть часа он был просто невменяем! Разве
он отважился  бы на такое, разве  он  позволил бы себе так забыться, если бы
господин  консул, -- о, об этом упомянуть можно! -- если бы господин консул,
без малейшего намека с его стороны,  сам не  предоставил  в его распоряжение
свои  деньги,  придвинув их к нему, и тем самым в  известной мере, хотя и  в
высшей степени любезно, принудил его продолжать игру?
     -- Такие прогулки ранним утром просто чудесны, не правда ли? -- заметил
консул.
     -- Великолепны, -- торопливо согласился лейтенант.
     -- Жаль только, -- добавил консул, --  что за такое удовольствие всегда
расплачиваешься   бессонной   ночью,  проведенной  за  игорным  столом   или
какой-нибудь еще большей глупостью.
     --  О, что касается  меня,  -- живо заметил лейтенант,  -- то я нередко
оказываюсь на  свежем воздухе в столь  ранний час и не проведя ночи без сна.
Например, позавчера я уже в половине  четвертого вместе со своей ротой стоял
на плацу. Мы проводили занятия в Пратере. Правда, туда я ехал не в коляске.
     Консул сердечно рассмеялся, что обрадовало Вилли, хотя смех и прозвучал
несколько неестественно.
     -- Да, такие  вещи  я  тоже  проделывал не  раз,  правда,  не будучи ни
офицером, ни даже вольноопределяющимся, -- сказал консул. -- Так далеко я не
продвинулся. Подумайте только, господин лейтенант, я  в свое  время отслужил
три года и дослужился лишь до капрала. Такой уж я необразованный  человек --
или,  по крайней  мере, был таким. Правда, кое-что я впоследствии наверстал;
путешествуя, часто имеешь такую возможность.
     --  Господин   консул,   наверно,   немало   поездили  по   свету,   --
предупредительно вставил Вилли.
     --  Да, этим  я, конечно, могу похвастаться,  -- ответил  консул.  -- Я
побывал почти везде, только  в одной  стране никогда не  был --  и как раз в
той, которую  представляю  как консул, -- в Эквадоре.  Но я собираюсь вскоре
отказаться от места консула и поехать туда.
     Он  рассмеялся, и  Вилли,  хотя и с некоторым усилием,  присоединился к
нему.
     Они  ехали  по  длинному,  жалкому  поселку,  мимо  одинаковых,  серых,
запущенных  домиков.  В одном палисаднике  старик  в  фуфайке с  засученными
рукавами поливал кусты. Из только что  открывшейся  молочной лавки  на улицу
вышла  молодая  женщина  в  поношенном  платье,  с  полным  кувшином.  Вилли
испытывал  страшную  зависть к ним обоим  -- и  к старику,  поливавшему свой
садик, и к женщине,  купившей молока для мужа и детей. Он знал, что у них на
душе  спокойнее, чем у него. Экипаж проехал  мимо высокого холодного здания,
перед которым расхаживал часовой. Он  взял "на караул",  и лейтенант ответил
вежливее,  чем обычно  отвечал на приветствия рядовых. Консул  бросил на это
здание взгляд, полный презрения  и --  воспоминаний.  Вилли задумался. Какая
ему  в эту минуту польза от того, что прошлое консула, по всей  вероятности,
далеко не  безупречно?  Карточный  долг  есть  карточный  долг:  его  вправе
требовать  даже самый  закоренелый преступник, Время идет, лошади бегут  все
быстрее, через час, быть может через полчаса, они будут  в Вене, -- а дальше
что?
     --  А  такие типы, как,  например,  этот лейтенант  Грейзинг,  спокойно
разгуливают на свободе, -- сказал консул, словно завершая ход своих мыслей.
     "Так и  есть,  --  подумал  Вилли. -- Этот  человек  когда-то  сидел  в
тюрьме".  В этот  момент  ему пришло  в голову, что замечание консула весьма
недвусмысленно   оскорбляет  его  отсутствующего  товарища.   Должен  ли  он
пропустить его мимо ушей, словно  не  расслышав,  или же молча согласиться с
ним?
     --  Я попросил бы вас,  господин консул, не затрагивать моего  товарища
Грейзинга.
     Консул ответил на это лишь пренебрежительным жестом.
     -- Странно,  -- сказал  он, --  как  офицеры,  так строго относящиеся к
корпоративной  чести,  могут   терпеть  в  своей  среде  человека,   который
сознательно  угрожает здоровью другого человека, например  глупой, неопытной
девушки, и, возможно, убивает ее...
     -- Это нам не известно, -- хрипло возразил Вилли. --  Во всяком случае,
мне не известно.
     -- Что вы, господин лейтенант! Я вовсе не собираюсь упрекать вас. Вы же
лично не ответственны за подобные вещи и, значит, не в силах их изменить.
     Вилли тщетно искал возражений.  Он подумал, не обязан  ли он довести до
сведения  товарищей  высказывания консула.  Быть  может, он  должен  сначала
переговорить  об  этом  с  полковым врачом  Тугутом?  Или  посоветоваться  с
обер-лейтенантом Виммером? Но какое  ему дело  до всего этого?! Речь  идет о
нем<i>,</i> о нем  самом, о его  собственном  положении, о  его карьере, его жизни!
Вдалеке, в первых лучах солнца, уже виднелась "Прядильщица  на кресте". А он
еще не сказал ни слова  об отсрочке, пусть самой короткой отсрочке. Вдруг он
почувствовал, как сосед тихо притронулся к его руке.
     --  Простите,   господин  лейтенант,  лучше  оставим  эту   тему,  меня
совершенно  не  волнует вопрос,  господин  ли  лейтенант  Грейзинг  или  кто
другой... тем более что я едва ли буду иметь удовольствие сидеть еще  раз за
одним столом с этими господами.
     Вилли словно что-то толкнуло.
     -- Как это понимать, господин консул?
     -- Я, видите ли, уезжаю, -- холодно ответил консул.
     -- И скоро?
     -- Да. Послезавтра, вернее, уже завтра -- во вторник.
     -- Надолго, господин консул?
     -- Пожалуй, да... от трех до тридцати лет.
     На улице уже появилось довольно много подвод  и тележек. Вилли, опустив
голову,  увидел, как  позолоченные  пуговицы  его мундира  сверкают  в лучах
восходящего солнца.
     --  Ваш  отъезд --  следствие  внезапного решения,  господин консул? --
осведомился он.
     -- Отнюдь, господин  лейтенант.  Это  уже  давно  известно.  Я уезжаю в
Америку, но пока  не  в Эквадор, а в Балтимору, где живет моя  семья и где у
меня дело. Правда, я вот  уже лет  восемь не  могу заняться им  лично там на
месте.
     "У него семья, -- подумал Вилли. -- А что же у него с фрейлейн Ригошек?
И знает ли она, что он уезжает? Впрочем, мне-то  какое дело?  Времени больше
терять  нельзя. Для меня это вопрос жизни  или смерти". И он невольно провел
рукой по горлу.
     -- Это  очень  печально,  что  господин консул  уезжает  уже завтра, --
сказал  он  растерянно.  --  А  я  думал,  больше  того,  я  на  это  просто
рассчитывал,  --  голос  его зазвучал легко, даже  шутливо,  -- что господин
консул даст мне в следующее воскресенье маленький реванш.
     Консул пожал плечами, словно не допуская и мысли об этом.
     "Что же мне делать? -- думал Вилли. -- Что делать? Прямо попросить его?
Ну что ему какие-то несколько тысяч гульденов? У  него семья в Америке...  и
фрейлейн Ригошек... Там у него  целое дело... Что значат для него  несколько
тысяч гульденов?! А для меня это вопрос жизни или смерти".
     Они ехали под мостом по направлению к городу. Со стороны Южного вокзала
с грохотом вылетел поезд.
     "Там люди едут в Баден, --  думал Вилли, --  и дальше,  в Клагенфурт, в
Триест, а  оттуда,  может быть,  за океан, в другие  части  света... " И  он
завидовал им всем.
     -- Где прикажете высадить вас, господин лейтенант?
     -- О, не беспокойтесь,  --  ответил Вилли. -- Где  вам  будет удобно. Я
живу в Альзерских казармах.
     -- Я  довезу вас до самых  ворот, господин лейтенант. Консул дал кучеру
соответствующее распоряжение.
     -- Благодарю вас, господин консул, но, право же, в этом нет нужды...
     Дома  спали.  Трамвайные  рельсы,  еще не тронутые  дневным  движением,
гладкие и сверкающие, бежали рядом с ними.
     Консул взглянул на часы:
     -- Хорошо доехали! Час десять минут. У  вас сегодня  выходной, господин
лейтенант?
     -- Нет, -- ответил Вилли, -- сегодня у меня занятия а плану.
     -- Ну тогда вы еще успеете немного вздремнуть.
     --  Разумеется, господин  консул. Но я,  пожалуй, устрою себе свободный
день -- скажу, что нездоров.
     Консул кивнул и замолчал.
     -- Значит, в среду вы уезжаете, господин консул?
     --  Нет, господин  лейтенант,  -- отвечал  консул, под черкивая  каждое
слово, -- завтра, во вторник, вечером.
     --  Господин   консул,  хочу   вам  сознаться...  Мне  это  чрезвычайно
мучительно, но я очень боюсь, что никак не смогу в такой к