ороткий срок... до двенадцати часов завтрашнего дня... Консул по-прежнему молчал. Казалось, он не слушает. -- Не будет ли господин консул так добр назначить мне другой срок? Консул покачал головой. -- О, не очень долгий, -- продолжал Вилли, -- я мог бы выдать господину консулу расписку или вексель и заверил бы честным словом, что в течение двух недель... я, конечно, найду способ... Консул по-прежнему лишь покачивал головой, бесстрастно, механически. -- Господин консул, -- снова начал Вилли, и, помимо его воли, голос его зазвучал умоляюще, -- господин консул, мой дядя -- Роберт Вильрам... Быть может, господину консулу известно это имя? Тот продолжал покачивать головой. -- Я не совсем убежден, что у моего дяди, на которого я в остальном всецело могу положиться, имеется сейчас такая сумма наличными. Но, разумеется, в течение нескольких дней он сможет... Он состоятельный человек, единственный брат моей матери, рантье. И вдруг, комично сорвавшимся голосом, так что тон его напомнил смех, он добавил: -- Поистине фатально, что господин консул уезжает сейчас в Америку. -- То, куда я еду, господин лейтенант, -- спокойно отвечал консул, -- вам должно быть совершенно безраз лично. Долг чести, как известно, подлежит уплате в течение суток. -- Знаю, господин консул, знаю. Но, несмотря на это, иногда ведь случается... У меня даже есть приятели, которые в подобном положении... Ведь только от вас зависит, господин консул, временно удовлетвориться векселем или же моим честным словом -- по крайней мере, до следующего воскресенья. -- Я не удовлетворюсь этим, господин лейтенант. Завтра, во вторник, в полдень, -- последний срок... В противном случае я буду вынужден обратиться к вашему полковому командиру. Экипаж катил по Рингу, мимо Народного сада, над позолоченной решеткой которого высились пышные зеленые кроны деревьев. Было чудесное весеннее утро, на улице еще не было почти ни души, лишь одна молодая, элегантная дама, в наглухо застегнутом сером пальто, торопливо, словно выполняя долг, прохаживалась с собачкой вдоль решетки. Она окинула консула; равнодушным взглядом, и он оглянулся -- оглянулся, несмотря на жену в Америке и фрейлейн Ригошек в Бадене. Нет, последняя принадлежит не столько ему, сколько актеру Эльрифу. А какое мне, собственно, дело до господина Эльрифа, какое мне дело до фрейлейн Ригошек? Впрочем, кто знает, будь я с ней немного поласковее, она, быть может, и замолвила бы за меня словечко. Несколько секунд Вилли всерьез размышлял о том, не вернуться ли ему быстренько в Баден, чтобы просить ее о заступничестве. О заступничестве перед консулом? Она рассмеялась бы ему в лицо. Она же знает его, этого господина консула, она должна его знать... Единственная надежда на спасение -- дядя Роберт. Это ясно. В противном случае остается лишь пустить себе пулю в лоб. Это надо понять. Вдруг он услышал размеренный шум, похожий на топот марширующей колонны. Разве в девяносто восьмом полку сегодня не строевые занятия в Бизамберге? Было бы очень неприятно, сидя в экипаже, встретить товарищей, идущих перед своими ротами. Но оказалось, что маршировали не военные, а просто мальчики, видимо школьники, отправлявшиеся на экскурсию за город вместе с учителем. Учитель, бледный молодой человек, с невольным уважением взглянул на обоих мужчин, в такой ранний час проезжающих мимо него в экипаже. Вилли никогда не предполагал, что будет когда-нибудь так завидовать даже бедному школьному учителю. Коляска обогнала первый трамвай, в котором сидело несколько пассажиров -- мужчины в рабочей одежде и старуха. Затем им навстречу попалась цистерна для поливки улиц; растрепанный парень в рубашке с закатанными рукавами ритмично, как скакалку, встряхивал резиновый шланг, из которого на мостовую брызгала вода. Две монашки, опустив глаза, пересекли улицу и направились к Вотивкирхе, вздымающей в небо свои стройные светло-серые башенки. На скамейке под белой цветущей яблоней сидела молоденькая девушка. Ботинки у нее были запылены, на коленях лежала соломенная шляпа, девушка улыбалась, словно вспоминая о чем-то приятном. Мимо промчалась карета с опущенными шторками. Толстая старуха протирала щеткой и полотенцем высокие окна кафе. Все эти люди и предметы, которых в иное время Вилли просто не заметил бы, представали сейчас перед его обостренным зрением в каких-то болезненно резких очертаниях. О человеке, сидевшем рядом с ним в коляске, он, казалось, вовсе забыл. Наконец он боязливо взглянул на него. Консул сидел, откинувшись назад, закрыв глаза, положив шляпу перед собой на плед. Каким милым и добрым он выглядел! И он... он обрекает его на смерть? Он в самом деле спит или только притворяется? О, можете не беспокоиться, господин консул, я не буду вам больше надоедать. Во вторник, в двенадцать часов, вы получите ваши деньги. А может быть, и нет. Но во всяком случае... Экипаж остановился перед воротами казармы, и консул тотчас же проснулся или, по крайней мере, сделал вид, что спал, а теперь проснулся. Он даже протер глаза -- жест несколько преувеличенный после двухминутного сна. Часовой у ворот отдал честь. Вилли проворно, даже не коснувшись подножки, выпрыгнул из экипажа и улыбнулся консулу. Более того, он дал кучеру на чай -- не много, но и не мало, как подобает джентльмену, которому совершенно все равно, выиграл он в карты или проиграл. -- Благодарю вас, господин консул, всего хорошего. Консул из коляски подал руку и тихо притянул его к себе, словно хотел доверить ему нечто, что не всякому можно было слышать. -- Я вам советую, господин лейтенант, -- сказал он почти отеческим тоном, -- не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, если вы и впредь собираетесь... оставаться офицером. Помните -- завтра, во вторник, в двенадцать часов дня. -- И затем громко добавил: -- Итак, до свидания, господин лейтенант. Вилли любезно улыбнулся, приложил руку к козырьку, экипаж развернулся и уехал. IX На Альзеркирхе пробило три четверти пятого. Большие ворота распахнулись, и мимо Вилли, держа равнение на него, промаршировала рота 98-го полка. Вилли, отдавая честь, несколько раз поднес руку к козырьку. -- Далеко, Визельтир? -- снисходительно спросил он кадета, замыкавшего колонну. -- На пожарный Плац, господин лейтенант. Вилли как бы в знак согласия кивнул ему и некоторое время невидящими глазами провожал роту. Часовой все еще держал "на караул", когда Вилли вошел в ворота, тотчас же закрывшиеся за ним. С другого конца двора доносилась громкая команда. Капрал обучал ружейным приемам отделение новобранцев. Двор был освещен солнцем и гол, лишь там и тут к небу тянулось несколько деревцов. Вилли пошел вдоль ограды; он посмотрел на свое окно, в нем показался его денщик, выглянул вниз, на секунду вытянулся и снова исчез. Вилли быстро поднялся по лестнице. Еще в передней, как раз в тот момент, когда денщик собирался зажечь спиртовку, он снял воротничок, расстегнул мундир. -- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, кофе готов. -- Хорошо, -- сказал Вилли, вошел в комнату, закрыл за собой дверь, снял мундир и прямо в брюках и ботинках бросился на кровать. "До девяти я обязательно должен сходить к дяде Роберту, -- думал он. -- Я попрошу у него на всякий случай сразу двенадцать тысяч, тогда и Богнер получит свою тысячу, если он за это время еще не застрелился. Впрочем, кто знает, быть может, он и впрямь выиграл на скачках -- и даже способен выручить меня. Нет, одиннадцать -- двенадцать тысяч -- такие деньги на тотализаторе запросто не выиграешь". Глаза у него смежились. Девятка пик... туз бубен... король червей... восьмерка пик... туз пик., трефовый валет... четверка бубен -- заплясали перед ним карты. Денщик принес кофе, пододвинул столик поближе к кровати, налил. Вилли приподнялся на руке и стал пить. -- Не снять ли с господина лейтенанта сапоги? Вилли замотал головой: -- Не стоит. -- Не разбудить ли господина лейтенанта попозже? Вилли смотрел на него, не понимая. -- Осмелюсь доложить, в семь часов -- занятия. Вилли снова замотал головой. -- Я плохо себя чувствую, пойду к врачу. Вы доложите господину капитану, что я болен, понятно? Рапорт я пошлю потом. Я записался к профессору, окулисту, на девять часов. А занятия я прошу провести господина кадета Бриля. Можете идти... Нет, постойте! -- Слушаю, господин лейтенант? -- В четверть восьмого сходите к Альзеркирхе. Там будет ждать господин, который был здесь вчера утром, -- да, обер-лейтенант Богнер. Передайте ему, пусть извинит меня, к сожалению, мне еще ничего не удалось сделать. Понятно? -- Так точно, господин лейтенант. -- Повторите. -- Господин лейтенант просит его извинить, потому что господину лейтенанту еще ничего не удалось сделать. -- К сожалению, ничего не удалось сделать... Постойте. Если бы он дал мне время до сегодняшнего вечера или до завтрашнего утра... -- внезапно он замолчал. -- Нет, больше ничего. К сожалению, я ничего не сделал, и на этом конец. Понятно? -- Так точно, господин лейтенант. -- А когда вы вернетесь из Альзеркирхе, в любом случае постучите ко мне. А теперь закройте окно. Денщик сделал, что было велено; громкая команда во дворе заглушила его шаги. Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вилли снова вытянулся на кровати и сомкнул глаза. Бубновый туз... семерка треф... король червей... восьмерка бубен... девятка пик... десятка пик... дама червей... "Мерзавка, -- подумал Вилли. Потому что дама червей была, собственно говоря, фрейлейн Кесснер. -- Если бы я не остановился около стола, со мною не произошло бы несчастья". Девятка треф... шестерка пик... пятерка пик... король пик... король червей... король треф... Не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, господин лейтенант. "Черт его возьми, деньги он получит, но потом я пошлю ему двух секундантов... нет, не годится... он же не дуэлеспособен". Король червей... валет пик... дама бубен... девятка бубен... туз пик... -- и все они плясали, плясали у него перед глазами... туз бубен, туз червей... бессмысленно, безостановочно, так что под веками заболели глаза. Наверное, во всем мире не было столько карточных колод, сколько промелькнуло перед ним за этот час. В дверь постучали, он очнулся, но и перед открытыми глазами у него все еще мелькали карты. Вошел денщик. -- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, господин обер-лейтенант просит премного благодарить господина лейтенанта за беспокойство и шлет нижайший поклон. -- Так. А больше... больше он ничего не сказал? -- Нет, господин лейтенант. Господин старший лейтенант сразу же повернулся и ушел. -- Так. Значит, он сразу же повернулся... А вы доложили, что я болен? -- Так точно, господин лейтенант. -- И, увидев, как денщик ухмыляется, Вилли спросил: -- А чему вы так глупо смеетесь? -- Осмелюсь доложить, это из-за господина капитана. -- Почему? Что сказал господин капитан? Все еще ухмыляясь, денщик доложил: -- Господин капитан говорит, что господину лейтенанту к глазному врачу нужно потому, что он, наверное, окосел, заглядевшись на какую-нибудь девушку. И поскольку Вилли даже не улыбнулся в ответ, денщик испуганно добавил: -- Осмелюсь доложить, это господин капитан пошутил. -- Можете идти, -- сказал Вилли. Одеваясь, Вилли обдумывал все фразы, мысленно репетировал интонации, которыми надеялся тронуть сердце дяди. Он не видел его два года. Сейчас он с трудом мог представить себе не только характер Вильрама, но даже черты его лица. Каждый раз перед ним возникал разный облик, с разным выражением лица, разными привычками, разной манерой разговаривать, и он не мог предвидеть, с каким из них он столкнется сегодня. С детства он помнил дядю стройным, всегда тщательно одетым, еще молодым человеком, хотя и в то время он казался ему уже достаточно зрелым -- дядя был старше Вильгельма на двадцать пять лет. Роберт Вильрам всегда наезжал лишь на несколько дней в венгерский городок, где стоял гарнизоном полк его шурина, тогда еще майора Касда. Отец и дядя не очень любили друг друга, и Вилли смутно вспоминал один разговор о дяде между родителями, закончившийся тем, что мать, плача, выбежала из комнаты. О профессии дяди речь в те времена едва ли заходила, но Вилли припоминал, что Роберт Вильрам был чиновником, рано овдовел и подал в отставку. От своей покойной жены он унаследовал небольшое состояние и с тех пор зажил на ренту и много путешествовал по свету, Весть о смерти сестры застала его в Италии, он приехал уже после похорон, и в памяти Вилли навсегда запечатлелось, как дядя, стоя рядом с ним у могилы, без слез, но с мрачным и серьезным лицом смотрел на еще не успевшие увять венки. Вскоре после этого они вместе уехали из маленького городка: Роберт Вильрам -- в Вену, а Вилли -- назад в кадетский корпус в Винер-Нейштадт. С тех пор он нередко навещал дядю по воскресеньям и праздничным дням, и тот брал его с собой в театр или ресторан. Затем, после внезапной смерти отца, когда Вилли в чине лейтенанта получил назначение в один из полков, расквартированных в Вене, дядя выделил ему из свободных средств ежемесячное пособие, которое, даже во время частых путешествий Вильрама, аккуратно выплачивалось молодому офицеру через банк. Из одного такого путешествия, в котором он опасно заболел, Роберт Вильрам вернулся заметно постаревшим, и хотя ежемесячное пособие продолжало по-прежнему регулярно поступать в адрес Вилли, в личном общении между дядей и племянником стали происходить то короткие, то длинные перерывы, да и вообще в жизни Роберта Вильрама, по-видимому, не раз случалась некая смена настроений. Бывали дни, когда он казался веселым и общительным и, как прежде, ходил с племянником по ресторанам, театрам и даже иным довольно легкомысленным увеселительным заведениям, причем в большинстве случаев их сопровождала какая-нибудь веселая молодая дама, которую Вилли обычно видел в первый и последний раз. Затем снова наступали недели, когда дядя как бы полностью отрешался от мира и, казалось, сторонился всякого общества. И если Вилли вообще удавалось проникнуть к нему, он видел серьезного, молчаливого, рано состарившегося человека, закутанного в широкий темно-коричневый халат, со скорбным лицом актера, который расхаживал по комнате с высоким потолком, где всегда не хватало света, или читал и писал при лампе за письменным столом. Разговор у них тогда не клеился, словно они были совсем чужие. Лишь один раз, когда речь случайно зашла об одном из товарищей Вилли, только что покончившем с собой из-за несчастной любви, Роберт Вильрам открыл ящик письменного стола, достал оттуда, к удивлению Вилли, множество исписанных листков и прочитал свои философские заметки о смерти и бессмертии, а также некоторые мрачные меланхолические отзывы о женщинах вообще; при этом он словно совершенно забыл о присутствии молодого человека, который слушал его с некоторым смущением и скукой. Именно в тот момент, когда Вилли безуспешно пытался подавить зевоту, дядя случайно оторвал глаза от рукописи; губы его скривила усмешка, он собрал листки, запер их снова в ящик и сразу же, без перехода, заговорил о других, куда более понятных и интересных для молодого офицера вещах. Но и после этого, мало удачного свидания, они как и раньше, провели немало приятных вечеров, иногда совершали вдвоем небольшие прогулки, особенно в праздники, если была хорошая погода. Но однажды, когда Вилли собирался зайти за дядей, Вильрам отказался от встречи, а вслед за тем написал племяннику, что с некоторых пор он чрезвычайно занят и, к сожалению, вынужден просить Вилли больше не навещать его, впредь до нового уведомления. Вскоре прекратилось и денежное пособие. Вежливое письменное напоминание осталось без ответа, второе -- также; а после третьего последовало извещение, что Роберт Вильрам, "ввиду резко изменившихся обстоятельств", вынужден, к прискорбию своему, прекратить дальнейшую помощь "даже самым близким людям". Вилли попытался лично переговорить с дядей. Дважды его не приняли вовсе, а на третий раз он увидел, как дядя велел сказать, что его нет дома, и быстро скрылся за дверью. Тогда он убедился в бесполезности дальнейших попыток, и ему не осталось ничего иного, как ограничить себя самым необходимым. Маленькое наследство, полученное им от матери, за счет которого он до сих пор держался, было уже исчерпано, но Вилли, по складу характера, был не склонен серьезно задумываться о будущем и не задумывался о нем до этой минуты, когда угрожающий призрак нищеты встал на его пути. В подавленном, но далеко не безнадежном настроении он наконец спустился по спиральной, всегда погруженной в полумрак лестнице для офицеров и не сразу узнал человека, который, расставив руки, преградил ему дорогу. -- Вилли! Его окликнул Богнер. -- Ты? -- "Что ему нужно?" -- Разве ты не знаешь? Йозеф же передал тебе?.. -- Знаю, знаю, я хочу только сказать... так... на всякий случай... что ревизию перенесли на завтра. Вилли пожал плечами. Право, это его не очень интересовало. -- Перенесли, понимаешь? -- Это не трудно понять. -- И он шагнул на одну ступеньку ниже. Богнер не пустил его дальше. -- Ведь это же сама судьба! -- воскликнул он. -- Быть может, это спасение. Не сердись, Касда, что я еще раз... Правда, я знаю, что вчера тебе не повезло... -- Да уж, действительно, -- вырвалось у Вилли, -- действительно, не повезло. -- Он рассмеялся. -- Я проиграл все... и даже немного больше. И невольно, словно Богнер был непосредственной и единственной причиной его несчастья, он добавил: -- Одиннадцать тысяч, старина, одиннадцать тысяч! -- Черт возьми, это, конечно... Ну и что же ты собираешься?.. -- Он умолк. Взгляды их встретились, и лицо Богнера просветлело. -- Ты, наверное, пойдешь к своему дяде? Вилли закусил губы. "Как он назойлив! Бессовестный!" -- думал он про себя, еще немного -- и он бы сказал это вслух. -- Прости, это меня не касается... Более того, я даже не имею права заговаривать об этом: ведь я в из вестной степени виноват... да, конечно... Но если бы ты попытался, Касда... Двенадцать тысяч или одинна дцать -- твоему дяде совершенно все равно. -- Ты с ума сошел, Богнер. Я не получу ни одиннадцати тысяч, ни двенадцати. -- Но ты же пойдешь к нему, Касда! -- Не знаю... -- Вилли... -- Не знаю, -- нетерпеливо повторил он. -- Может ыть, да. А может быть, к нет... Прощай! Он отстранил его и побежал вниз по лестнице. Двенадцать или одиннадцать -- совсем это не все равно. Как раз из-за одной тысячи все и может сорваться! А в голове у него гудело и гудело: одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать -- двенадцать! Впрочем, он решит этот вопрос не раньше, чем предстанет перед дядей. Его решат сами обстоятельства. Во всяком случае, он поступил глупо, что вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и назвал ему сумму. Какое ему дело до этого человека? Он -- его товарищ, да, но настоящими друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с судьбой Богнера? Какая чепуха! Одиннадцать -- двенадцать, одиннадцать -- двенадцать. Двенадцать, быть может, звучит лучше, чем одиннадцать, быть может, эта цифра принесет ему счастье... Быть может, именно потому, что он попросит двенадцать, произойдет чудо. И всю дорогу от Альзерских казарм до старинного дома в узком переулке позади собора святого Стефана он раздумывал над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяч гульденов -- как будто от этого зависела удача, как будто от этого в конце концов зависела его жизнь. Он позвонил, дверь открыла пожилая женщина, которой он не знал. Вилли назвал свое имя. -- Пусть дядя -- а он племянник господина Вильрама -- простит его, речь идет о чрезвычайных обстоятельствах, и он ни в коем случае не задержит его надолго. Женщина, сначала весьма сдержанная, удалилась, но вернулась удивительно быстро с более приветливым видом, и Вилли -- он глубоко вздохнул -- был тотчас же пропущен к дяде. X Дядя стоял у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий на хламиду, в котором Вилли ожидал его увидеть, а хорошо сшитый, но несколько поношенный, светлый летний костюм и лакированные полуботинки, утратившие свой глянец. Он приветствовал племянника широким, хотя немного усталым жестом. -- Здравствуй, Вилли. Очень приятно, что ты наконец снова вспомнил о своем старом дяде. Я думал, ты еня уж совсем забыл. Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, что последнее время дядя не принимал его и не отвечал на его письма, но он предпочел выразиться осторожнее: -- Ты живешь так замкнуто, что я не знал, приятно ли тебе будет меня видеть. Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах. Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной стороной к Вилли, -- он узнал его по контурам и рамке. -- Ты не присядешь? -- спросил Роберт Вильрам. Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке: -- По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня, если бы не... Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном обстоятельстве. -- Что ты говоришь? -- заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого участия. -- Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же скажу начистоту, я сделал глупость, страшную глупость. Я... играл и проиграл больше, чем у меня было. -- Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, -- сказал дядя. -- Это легкомыслие, -- подтвердил Вилли, -- непростительное легкомыслие. Я не хочу ничего приукрашивать. Но дело обстоит так: если сегодня к семи часам вечера я не выплачу свой долг, я... я просто... -- Он пожал плечами и замолчал, как упрямый ребенок. Роберт Вильрам сочувственно покачал головой, но не сказал ни слова. Тишина в комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он торопливо рассказал о всем пережитом вчера. Он поехал в Баден, чтобы навестить больного товарища, но встретился там с другими офицерами, добрыми знакомыми, они и уговорили его сыграть партию в карты. Сначала все было вполне добропорядочно, а потом постепенно начался дикий азарт, и он уже ничего не мог поделать. Партнеров он лучше называть не будет, за исключением одного, того, кому он задолжал. Это некий господин Шнабель, крупный коммерсант, южноамериканский консул, который, к несчастью, завтра утром отправляется в Америку. В случае если долг не будет уплачен до вечера, он грозится сообщить полковому командиру. -- Ты понимаешь, дядя, что это значит, -- заключил Вилли и вдруг бессильно опустился на диван. Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил: -- О какой же сумме, в сущности, идет речь? Вилли снова заколебался. Сначала он все-таки хотел прибавить тысячу гульденов для Богнера, но потом вдруг подумал, что именно этот маленький привесок может погубить все дело, и поэтому назвал лишь ту сумму, которую был должен сам. -- Одиннадцать тысяч гульденов, -- повторил Роберт Вильрам, покачав головой, и в голосе его прозвучало чуть ли не восхищение. -- Я знаю, -- быстро заговорил Вилли, -- это целое небольшое состояние. И я вовсе не собираюсь оправдываться. Это было низкое легкомыслие, но, мне кажется, первое в моей жизни и, уж конечно, последнее. И я не могу сделать ничего другого, как поклясться тебе, дядя, что я до смерти больше никогда не притронусь к картам, что суровой и примерной жизнью я постараюсь доказать тебе свою вечную благодарность, что я готов... что я торжественно обещаю раз и навсегда отказаться от всех претензий, которые могли бы возникнуть из нашего родства, если только ты на этот раз... ты на этот раз, дядя... Если до сих пор Роберт Вильрам не проявлял видимого беспокойства, то теперь он заметно заволновался. Сначала, как бы обороняясь, он поднял одну руку, затем другую, словно этим выразительным жестом хотел принудить племянника замолчать, и вдруг необычно высоким, почти пронзительным голосом прервал его: -- Очень сожалею, искренне сожалею, но я, при всем желании, не могу тебе помочь. И не успел Вилли раскрыть рот, чтобы возразить ему, как он добавил: -- Совершенно не могу помочь; все дальнейшие слова излишни, поэтому больше не трудись. И он отвернулся к окну. Вилли сначала был словно громом поражен, но потом сообразил, что он ни в коем случае не мог надеяться на успех с первой попытки, и поэтому начал снова: -- Я ведь не строю себе никаких иллюзий, дядя, моя просьба -- бесстыдство, беспримерное бесстыдство. Да я никогда и не отважился бы обратиться к тебе, будь у меня малейшая возможность достать деньги иным путем. Но ты только поставь себя на мое место, дядя. У меня на карте все, все, а не только моя военная карьера. Что мне еще делать, на что еще я могу рассчитывать? Я больше ничему не учился, ничего больше не умею. Да я и не смогу вообще жить, если меня уволят... Как раз только вчера я случайно встретился с одним бывшим товарищем, который тоже... Нет, нет, лучше пулю в лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все это. Отец был офицер, дед умер в чине фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу так кончить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок. Ты же знаешь, я не игрок. И у меня никогда не было долгов -- даже за последний год, когда мне частенько приходилось туго. И я никогда не поддавался, хотя ко мне не раз приставали. Я понимаю -- сумма огромная! Наверно, даже у ростовщика я не раздобыл бы столько денег. А если бы и раздобыл, что бы из этого вышло? Через полгода я должен был бы в два раза больше, через год вдесятеро и... -- Довольно, Вилли, -- прервал его Вильрам еще более пронзительным голосом, чем раньше. -- Довольно! Я не могу тебе помочь; и хотел бы, да не могу, понимаешь? У меня самого ничего нет, нет даже сотни гульденов. Вот, убедись... -- Он принялся открывать один за другим ящики письменного стола, комода, словно доказательством его слов могло служить то, что там действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги, коробки, белье и всякий хлам. Затем он бросил на стол и свой кошелек. -- Взгляни сам, Вилли, и если найдешь там больше ста гульденов, считай меня... кем хочешь. И вдруг рухнул в кресло и так тяжело опустил руки на письменный стол, что несколько листов бумаги слетело на пол. Вилли бросился поднимать их и обвел взглядом комнату, словно пытаясь где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие такую непостижимую перемену в жизни дяди. Но все выглядело точно так же, как два-три года тому назад. И он спрашивал себя, действительно ли положение вещей такое, каким его изобразил дядя. Ведь если два года назад старый чудак так неожиданно, так внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и сейчас он всей этой ложью, всей этой комедией тоже хочет оградить себя от дальнейших настояний и просьб племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все та же прислуга; в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых кожаных переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золоченых рамах, а владелец всего этого между тем превратился в нищего? Куда же делось его состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни малейших оснований верить ему и еще меньше оснований -- признать себя побежденным, да и в любом случае терять было больше нечего. Он рискнул на последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал: к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и начал умолять его: -- Речь идет о моей жизни, дядя. Поверь мне, речь идет о моей жизни. Я прошу тебя, я... Голос отказал ему, и, повинуясь внезапному порыву, он схватил портрет матери и, словно заклиная, протянул его дяде. Но тот, слегка нахмурившись, бережно взял портрет у него из рук, спокойно поставил его на место и тихо, без тени недовольства заметил: -- Вовсе незачем впутывать в эту историю мать. Она тебе не поможет... так же как и мне. Если бы я не хотел тебе помочь, Вилли, мне не потребовались бы отговорки. Я не признаю обязательств, особенно в подобных случаях. Мне кажется, порядочным человеком можно быть... и стать всегда, в штатском костюме тоже. Честь люди теряют иначе. Но сегодня ты еще не способен это понять. И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить. Но у меня их нет. У меня нет ничего. У меня нет больше никакого состояния. Я располагаю лишь пожизненной личной рентой. Да, каждого первого и пятнадцатого мне выплачивают столько-то и столько-то, а сегодня, -- с мрачной улыбкой он показал на бумажник, -- сегодня двадцать седьмое. -- И, заметив в глазах Вилли внезапно вспыхнувший луч надежды, он тотчас же добавил: -- Ах, ты полагаешь, я мог бы сделать заем под ренту? Но это, мой дорогой Вилли, зависит от того, кто и на каких условиях ее мне выплачивает. -- Но, может быть, дядя, это все-таки осуществимо, может быть, нам удалось бы вместе... -- Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно, -- стремительно перебил его Роберт Вильрам. И как бы в тупом отчаянии добавил: -- Я не могу тебе помочь, поверь мне, не могу. Он отвернулся. -- Итак, -- сказал Вилли, помолчав, -- мне остается лишь попросить у тебя извинения за то, что я... Про щай, дядя. Он был уже у дверей, когда голос Роберта снова остановил его. -- Вилли, пойди сюда. Я не хочу, чтобы ты меня... Тебе я могу сказать об этом. Так вот, все свое состояние, -- кстати, оно было не так уж велико, -- я перевел на имя жены. -- Ты женат! -- удивленно воскликнул Вилли, и глаза его засветились новой надеждой. -- Но, если деньги у твоей супруги, то ведь можно же найти какой-нибудь способ... Мне кажется, если ты скажешь своей жене, что... -- Ничего я ей не скажу, -- нетерпеливым жестом прервал его Роберт Вильрам. -- Не настаивай больше. Все это напрасно. Он замолчал. Но Вилли, не желая расстаться с последней, только что забрезжившей надеждой, попытался возобновить разговор: -- Твоя... супруга живет, наверное, не в Вене? -- Нет, она живет в Вене, но, как видишь, не вместе со мной. Он несколько раз прошелся по комнате, затем горько рассмеялся: -- Я потерял кое-что побольше, чем эполеты, и все-таки продолжаю жить. Да, Вилли. -- Он внезапно умолк, но чуть погодя начал снова: -- Свое состояние я перевел на ее имя полтора года назад... добровольно. И сделал я это, собственно говоря, больше ради себя, чем ради нее... Я ведь не очень разбираюсь в делах, а она... Нужно отдать ей должное, она очень экономна и очень деловита, так что она и деньгами распорядилась разумнее, чем я когда-либо мог это сделать. Она вложила их в какие-то предприятия, -- не знаю точно в какие, да ведь я ничего бы в этом и не понял. Рента, которую я получаю, составляет двенадцать с половиной процентов; это немало, так что жаловаться мне не приходится... Двенадцать с половиной процентов. Но и ни крейцера больше. Вначале я время от времени делал попытки получить аванс, но они оказались тщетны. Впрочем, после второй же попытки я благоразумно от этого отказался, потому что жена полтора месяца отказывалась видеться со мной и поклялась, что я вообще ее никогда в глаза не увижу, если еще хоть раз заикнусь о чем-либо подобном. И тогда... тогда я не захотел рисковать. Она нужна мне, Вилли, я не могу жить без нее. Теперь я вижу ее раз в неделю, раз в неделю она приезжает ко мне. Да, она выполняет наш договор, она вообще самое аккуратное существо на свете. Она еще ни одного дня не пропустила, да и деньги поступают точно -- первого и пятнадцатого числа. А летом мы каждый год куда-нибудь уезжаем вместе на две недели. Это тоже обусловлено нашим договором. Но остальное время принадлежит ей. -- А ты, дядя, сам никогда не ходишь к ней? -- несколько смущенно спросил Вилли. -- Конечно, хожу, Вилли. В первый день рождества, в пасхальное воскресенье и на троицу. В нынешнем году троица будет восьмого июня. -- А если ты... прости, дядя... если бы тебе пришло в голову в какой-нибудь другой день... В конце концов, дядя, ты ее муж, и кто знает, может быть, ей даже польстило бы, если бы ты как-нибудь... -- Я не могу рисковать, -- прервал его Роберт Вильрам. -- Однажды, -- раз уж я тебе все рассказал, -- однажды вечером я ходил возле ее дома взад и вперед по улице битых два часа... -- И что же? -- Она не показалась. А на следующий день я получил от нее письмо, в котором было сказано только, что я больше никогда в жизни не увижу ее, если еще хоть раз позволю себе торчать у ее дома. Вот как обстоит дело, Вилли. И я знаю, если бы даже от этого зависела моя собственная жизнь, она скорее дала бы мне погибнуть, чем выплатила бы раньше срока хоть десятую часть того, что ты просишь. Легче тебе уговорить господина консула, чем мне смягчить сердце "госпожи супруги". -- А что... она всегда была такая? -- спросил Вилли. -- Не все ли равно, -- нетерпеливо ответил Роберт Вильрам. -- Если бы я даже все предвидел заранее, мне это ничем бы не помогло. Я покорился ей с первой же минуты, вернее, с первой же ночи, и эта ночь стала нашей брачной ночью. -- Разумеется, -- сказал Вилли, словно про себя. Роберт Вильрам расхохотался. -- Ах, ты думаешь, она была порядочной девушкой из приличной буржуазной семьи? Ты ошибаешься, мой милый Вилли, она была проститутка. И кто знает, не осталась ли она ею и до сих пор... для других. Вилли счел своим долгом выразить жестом сомнение; и оно у него действительно было, ибо после всего, что рассказал дядя, ему было трудно представить себе эту женщину молодым и очаровательным созданием. Она упорно рисовалась ему тощей, желтой, безвкусно одетой, востроносой пожилой особой, и на мгновение он даже подумал, не хочет ли дядя, заведомо несправедливо понося ее, просто высказать свое возмущение ее недостойным обращением с ним. Но Роберт Вильрам, не дав ему сказать ни слова, продолжал: -- Впрочем, проститутка -- это, быть может, слишком громко сказано. Она была в то время цветочницей. Первый раз я увидел ее у Хорнига года четыре с лишним тому назад. Впрочем, и ты тоже. Да, возможно, ты ее даже помнишь. -- И в ответ на вопрошающий взгляд Вилли добавил: -- Мы еще тогда были там большой компанией; праздновали юбилей певца Крибаума. На ней было ярко-бордовое платье, голубой шарф на шее и белокурые взъерошенные волосы. -- И с некоторым злорадством он добавил: -- Вид у нее был довольно вульгарный. А на следующий год у Ронахера она выглядела уже совсем иначе и могла сама выбирать себе мужчин. Я, к сожалению, у нее успехом не пользовался. Иными словами: я казался ей недостаточно состоятельным для своего возраста. Ну, а затем произошло то, что часто бывает, когда старый осел дает молодой бабенке вскружить себе голову. Так два с половиной года тому назад я и женился на фрейлейн Леопольдине Лебус. "Значит, ее фамилия Лебус", -- подумал Вилли. Впрочем, девушка, о которой рассказывал дядя, и не могла быть не кем иным, как Леопольдиной, хотя Вилли уже давно забыл это имя, -- ему это стало ясно сразу же, едва дядя упомянул Хорнига, бордовое платье, белокурые взъерошенные волосы. Разумеется, он поостерегся выдать себя, потому что, как бы мало иллюзий ни питал дядя относительно прошлого фрейлейн Леопольдины Лебус, ему все же вряд ли было бы приятно узнать, чем кончился тот вечер у Хорнига, когда Вилли, проводив дядю домой, в три часа ночи опять потихоньку встретился с Леопольдиной и пробыл с нею до утра. Поэтому на всякий случай он сделал вид, словно никак не может припомнить тот вечер, и, чтобы сказать дяде что-нибудь утешительное, заметил, что как раз из таких взъерошенных блондинок часто получаются очень славные жены и хозяйки, в то время как девушки из хороших семейств с безупречной репутацией сильно разочаровывают своих мужей. Он даже привел в пример одну баронессу, которая вышла замуж за его товарища; это была молодая женщина из утонченнейшей аристократической семьи, а не прошло и двух лет после свадьбы, как она уже была представлена другому товарищу в одном из заведений, где можно получить "порядочную женщину" по твердой цене. Холостой товарищ счел своим долгом довести это до сведения женатого; в результате: суд чести, дуэль, тяжелое ранение мужа, самоубийство жены! Дядя, по-видимому, читал об этом в газетах? Этот случай наделал тогда немало шуму. Вилли говорил так оживленно, словно эта история вдруг заинтересовала его больше, чем его собственная, и наступил момент, когда Роберт Вильрам взглянул на него с некоторым отчуждением. Вилли опомнился, и хотя дядя отнюдь не мог угадать, какой план возник и созревал у Вилли, он все же счел за благо умерить свой пыл и оставить тему, в сущности, не имевшую к нему никакого отношения. Затем несколько неожиданно он объявил, что теперь, после разъяснений дяди, он, конечно, больше настаивать не будет, и даже согласился с тем, что уж лучше попытаться договориться с консулом Шнабелем, чем с бывшей фрейлейн Леопольдиной Лебус. К тому же не исключено, что обер-лейтенант Гехстер, получивший небольшое наследство, или же тот военный врач, который также принимал вчера участие в игре, не откажутся общими усилиями выручить его из столь опасной ситуации. Да, прежде всего ему надо найти Гехстера: тот сегодня дежурный по полку. Земля горела у Вилли под ногами. Он взглянул на часы, сделал вид, что торопится еще больше, чем на самом деле, пожал дяде руку, поправил саблю и ушел. XI Прежде всего нужно было узнать адрес Леопольдины, и Вилли немедленно отправился в справочное бюро. В этот момент он не допускал мысли, что она не выполнит его просьбу, если только он убедит ее, что жизнь его -- на карте. Облик ее, едва ли когда-нибудь возникавший с тех пор перед ним, и весь тот вечер ожили в его памяти. Он увидел белокурую растрепанную головку на белой наволочке из грубого полотна, сквозь которую просвечивала красная подушка, бледное, по-детски трогательное личико, освещенное тусклым светом летнего утра, пробивавшимся сквозь щели поломанных зеленых деревянных жалюзи, увидел узкое золотое колечко с поддельным камушком на указательном пальце правой руки, лежавшей поверх красного одеяла, узкий серебряный браслет на запястье левой руки, которой она помахала ему, когда он с нею прощался. Она так ему тогда понравилась, что, уходя от нее, он твердо решил вновь встретиться с нею. Но случайно именно в это время на него имела более старые права другая женщина, любовница одного банкира, которая не стоила ему ни гроша, что в его положении было далеко не маловажно; и случилось так, что он больше не зашел к Хорнигу и не воспользовался адресом ее замужней сестры, у которой она жила и куда он мог хотя бы написать ей. После той единственной ночи он больше никогда не видел ее. Но что бы с тех пор ни случилось в ее жизни, не могла же она так измениться, чтобы спокойно дать произойти тому... что должно произойти, если она откажет ему в его просьбе, выполнить которую ей так легко. Ему пришлось целый час прождать в справочном бюро, прежде чем он получил бумажку с адресом Леопольдины. Затем он нанял карету, доехал до угла переулка, в котором она жила, и вышел. Дом -- сравнительно новый, пятиэтажный, выглядевший не слишком приветливо -- находился против дровяного склада, огороженного забором. На третьем этаже ему открыла кокетливо одетая горничная. В ответ на его вопрос, может ли он поговорить с фрау Вильрам, она не спеша осмотрела его; тогда он протянул ей свою визитную карточку: "Вильгельм Касда, лейтенант 98-го пехотного его имп. и кор. величества полка, Альзерские казармы". Девушка сразу же вернулась, доложив, что фрау Вильрам очень занята; что, собственно, угодно господину лейтенанту? Только теперь он понял, что Леопольдина, вероятно, не знает, как его зовут. Он задумался: назваться ему просто старым другом или же, шутки ради, выдать себя за кузена господина фон Хорнига; но тут дверь открылась, из нее вышел пожилой, плохо одетый мужчина с черным портфелем и направился к выходу. Затем раздался женский голос: "Господин Красны!" -- но мужчина, вышедший уже на лестничную площадку, не услышал оклика, и тогда дама, звавшая его, сама вышла в переднюю, еще раз позвала господина Красны, и тот оглянулся. Но Леопольдина уже увидела лейтенанта и, судя по ее взгляду и улыбке, сразу узнала его. Она нисколько не была похожа на ту девчонку, которая сохранилась в его памяти: это была статная и полная женщина, даже как будто выше ростом; у нее была простая, гладкая, почти строгая прическа и -- что особенно странно -- пенсне со шнурком, закинутым за ухо. -- Пожалуйста, господин лейтенант, -- сказала она. Только теперь он заметил, что черты лица ее, собственно говоря, нисколько не изменились. -- Пожалуйста, проходите, я сейчас буду к вашим услугам. Она указала на дверь, из которой вышла, повернулась к господину Красны и тихо, так что Вилли ничего не расслышал, но настойчиво стала давать ему какое-то поручение. Тем временем Вилли вошел в большую светлую комнату, посреди которой стоял длинный стол с письменным прибором, линейками, карандашами, конторскими книгами. У стены справа и слева возвышались два высоких книжных шкафа, над столиком с газетами и проспектами висела большая карта Европы, и Вилли невольно вспомнил о бюро путешествий в одном провинциальном городе, куда он ездил однажды по делам. Но тут же мысленно он увидел нищенский номер гостиницы, с поломанными жалюзи и подушкой, просвечивающей сквозь наволочку... и на душе у него стало странно, словно наяву ему снился сон... Леопольдина вошла, закрыла за собой дверь, повертела пальцами пенсне, затем приветливо, но без заметного волнения протянула лейтенанту руку. Он склонился, словно собираясь поцеловать ее, однако Леопольдина тотчас же отдернула руку. -- Садитесь, господин лейтенант. Чему я обязана удовольствием видеть вас? Она указала ему на удобный стул, сама же села напротив, на стул попроще, стоявший у длинного стола, заваленного конторскими книгами, как видно, на свое обычное место. Вилли показалось, что он находится на приеме у адвоката или врача. -- Сударыня, -- слегка откашлявшись, начал Вилли, -- прежде всего я хочу предупредить вас, что ваш адрес я получил не от дяди. Она удивленно взглянула на него. -- От дяди? -- Мой дядя -- Роберт Вильрам, -- с ударением произнес Вилли. -- Ах да, -- рассмеялась она, не глядя на него. -- Разумеется, он ничего не знает об этом визите, -- несколько живее продолжал Вилли. -- Это я должен отметить особо. -- Она снова удивленно посмотрела на него. -- Я вообще давно с ним не вижусь, но это не моя вина. Только сегодня, по ходу разговора, он сообщил мне, что за это время... женился. Леопольдина весело кивнула. -- Папироску, господин лейтенант? Она указала на открытую коробку, он взял папиросу, она поднесла ему спичку и закурила сама. -- Итак, могу ли я наконец узнать, каким обстоятельствам я обязана удовольствию... -- Сударыня, меня привело к вам то же самое дело, с которым... я приходил и к дяде. Дело это... весьма затруднительное, в этом я, к сожалению, должен сознаться сразу. -- Взгляд ее тотчас же заметно помрачнел. -- Я не хочу отнимать у вас много времени, сударыня. Словом, без обиняков: я бы вас очень просил... одолжить мне месяца на три некоторую сумму. Как ни странно, взгляд ее снова просветлел. -- Ваше доверие мне очень льстит, господин лейтенант, -- сказала она, стряхивая пепел, -- хотя я, собственно, и не знаю, чем заслужила такую честь. Во всяком случае, могу ли я узнать, о какой сумме идет речь? Она слегка постучала своим пенсне по столу. -- Об одиннадцати тысячах гульденов, сударыня. Он пожалел, что не сказал -- о двенадцати, хотел было поправиться, но вдруг ему пришло в голову, что консул, быть может, удовлетворится десятью тысячами, -- и тогда он так и остановился на одиннадцати. -- Да, -- сказала Леопольдина, -- одиннадцать тысяч -- это действительно уже можно назвать "некоторой суммой". -- Она провела кончиком языка между зубов, -- А какое обеспечение вы предложили бы мне, господин лейтенант? -- Я офицер, сударыня. Она улыбнулась -- почти добродушно. -- Простите меня, господин лейтенант, но в дело вых кругах это еще не означает гарантии. Кто мог бы поручиться за вас? Вилли замолчал и уставился в пол. Грубый отказ и тот смутил бы его меньше, чем эта ледяная учтивость. -- Простите, сударыня, -- сказал он. -- Формальную сторону дела я, право, еще недостаточно продумал. Я нахожусь в совершенно отчаянном положении. Речь идет о долге чести, который я должен уплатить до завтра, до восьми часов утра. Иначе погибла моя честь и... все, что связано с нею для нашего брата. Ему почудилось в ее глазах нечто вроде участия, и тогда он рассказал ей, точно так же как час назад дяде, но живее и искуснее, все злоключения прошлой ночи. Она слушала его со все более явными признаками сочувствия, даже сострадания. И когда он закончил, спросила, многообещающе прищурив глаза: -- И я... я -- единственный человек в мире, к которому ты бы мог обратиться в такой момент, Вилли? Эти слова, особенно ее "ты", сделали его счастливым. Он уже считал себя спасенным. -- Разве я иначе был бы здесь? -- спросил он. -- У меня действительно больше никого нет. Она участливо покачала головой. -- Тем более мне тяжело, -- сказала она и медленно притушила свою тлеющую папиросу, -- что я, к сожалению, не могу быть тебе полезной. Мое состояние вложено в различные предприятия. Я никогда практически не располагаю наличными. Мне действительно очень жаль. И она поднялась с кресла, словно заканчивая аудиенцию. Вилли, глубоко испуганный, продолжал сидеть. И медленно, беспомощно, почти заикаясь, он стал просить ее, нельзя ли, ввиду благополучного состояния ее дел, все же устроить ему заем за счет кассовой наличности или помочь найти кредит. Губы ее сложились в ироническую улыбку, и, снисходительно усмехнувшись над его наивностью в делах, она сказала: -- Ты представляешь себе вещи несколько проще, чем они есть на деле, и, очевидно, считаешь само собой разумеющимся, что ради твоих интересов я пущусь в финансовые операции, которых для себя лично никогда и ни за что не предприняла бы. И к тому же еще безо всяких гарантий! Да разве я могу пойти на это? Но эти последние слова опять прозвучали так любезно, даже шутливо, словно в глубине души она уже была готова сдаться и только ждала от него заклинающих слов мольбы. Он решил, что нашел такие слова, и сказал: -- Сударыня... Леопольдина... На карте стоят мое существование, моя жизнь. Она слегка вздрогнула; он почувствовал, что зашел слишком далеко, и тихо добавил: -- Простите, пожалуйста. Взгляд ее стал непроницаем, и, немного помолчав, она холодно заметила: -- Во всяком случае, я ничего не могу решить, не посоветовавшись с моим адвокатом. -- И, увидев, как глаза его снова засветились надеждой, сделала предупреждающий жест. -- У меня все равно назначено с ним совещание сегодня, в пять часов, у него в конторе. Я посмотрю, не удастся ли что-нибудь предпринять. Тем не менее советую тебе никак не рассчитывать, потому что так называемой принципиальной проблемы я из этого, конечно, не сделаю. -- И со внезапной суровостью она добавила: -- Да и зачем? -- Потом снова улыбнулась, протянула ему руку и на этот раз позволила ее поцеловать. -- И когда же я могу получить ответ? На секунду она задумалась. -- Где ты живешь? -- В Альзерских казармах, -- поспешно ответил он. -- Офицерский корпус, третий подъезд, комната четыре. Она еле заметно улыбнулась. Затем медленно произнесла: -- В семь, в половине восьмого я уже буду точно знать, смогу ли я или нет... -- Она снова задумалась и решительно закончила: -- Я сообщу тебе об этом между семью и восемью через доверенное лицо. Она открыла дверь и проводила его в переднюю: -- До свидания, господин лейтенант. -- До свидания, -- ответил он смущенно. Взгляд у нее был холодный и чужой. И когда горничная распахнула перед господином лейтенантом дверь на лестницу, фрау Леопольдина Вильрам уже скрылась в своей комнате. XII За то короткое время, которое Вилли провел у Леопольдины, он прошел через такую смену настроений -- разочарование, надежду, радость и вновь разочарование, что спускался по лестнице, как в тумане. Только на свежем воздухе к нему вернулась некоторая ясность мысли, и теперь его положение в целом показалось ему вовсе не таким уж плохим. Сомнений не было, если только Леопольдина захочет, она достанет для него деньги: в ее власти уговорить своего адвоката на что угодно, это доказывает весь ее облик; наконец, в ее сердце остается еще местечко и для него -- эта уверенность была в Вилли так сильна, что он, мысленно перепрыгнув через много лет, внезапно увидел себя мужем овдовевшей фрау Леопольдины Вильрам, ставшей теперь майоршей Касда. Однако эта иллюзия быстро рассеялась, пока он, бесцельно прогуливаясь по не очень людным переулкам, разомлевшим от знойного дня, выходил к Рингу. Он снова вспомнил неприглядную контору, где его приняла Леопольдина, и ее лицо, которое то дышало женской привлекательностью, то снова приобретало твердое, почти суровое выражение, минутами пугавшее Вилли. Но что бы ни произошло дальше, его ожидало еще много часов неизвестности, и надо было их как-то провести. Ему пришло в голову устроить себе в этот день, что называется, "веселую жизнь", даже если это... последний день его жизни, а может быть, именно поэтому. Он решил пообедать в одном из лучших ресторанов, где когда-то несколько раз ужинал с дядей. Усевшись в темном, прохладном углу ресторана, он превосходно поел, выпил бутылку терпко-сладкого вина, и мало-помалу его охватила такая приятная истома, которую он никак не мог побороть. В ресторане, кроме него, посетителей не было. Он закурил дорогую сигару и, забравшись в угол бархатного дивана, подремал там немного, а когда официант предложил ему настоящие египетские папиросы, он купил сразу целую коробку: теперь все равно; если даже произойдет самое худшее, он завещает их своему денщику. Когда он опять вышел на улицу, у него было такое чувство, словно ему предстояло какое-то опасное, но тем не менее интересное приключение, нечто вроде дуэли. И он вспомнил вечер, вернее, половину ночи, проведенную два года назад с одним приятелем, который на следующее утро должен был стреляться на пистолетах; сначала с ними было несколько женщин, потом они остались вдвоем и вели серьезную, даже философскую беседу. Да, этот приятель чувствовал себя, наверное, так же, как он сейчас; но тогда все окончилось благополучно, и Вилли видел в этом что-то вроде счастливого предзнаменования. Он прогуливался по Рингу, молодой, не слишком элегантный, но стройный, довольно красивый офицер; он видел по множеству взглядов, что проходившие мимо женщины из самых разных слоев общества с удовольствием смотрели на него. Перед каким-то кафе на свежем воздухе он выпил черного кофе, выкурил папиросу, полистал иллюстрированные журналы; невидящими глазами он разглядывал прохожих, и лишь постепенно, как бы помимо его воли, реальная действительность ясно встала перед ним. Было пять часов. День неотвратимо, хотя и слишком медленно, двигался вперед. Разумнее всего было сейчас пойти домой и постараться чуть-чуть отдохнуть. Он сел в конку, вышел у казармы и, удачно избежав нежелательных встреч, прошел через двор к себе. Йозеф, чистивший в передней гардероб господина лейтенанта, доложил, что ничего нового не произошло, вот только... господин фон Богнер еще раз заходил утром и оставил свою визитную карточку. -- К чему мне его карточка? -- зло бросил Вилли. Карточка лежала на столе, Богнер написал на ней свой домашний адрес: Пиаристенгассе, двадцать. "Два шага отсюда, -- подумал Вилли. -- А впрочем, не все ли мне равно, далеко или близко живет этот дурак". Этот назойливый субъект преследовал его, словно кредитор. Вилли хотел было разорвать карточку, потом передумал, небрежно закинул ее на комод и снова обратился к денщику: вечером, часов в семь-восемь, к нему придут и спросят господина лейтенанта Касду: это будет мужчина или мужчина вместе с дамой, а возможно, и одна дама. -- Понятно? -- Так точно, господин лейтенант. Вилли закрыл за собою дверь, вытянулся на диване, до того коротком, что ноги его свешивались ниже подлокотников, и, словно упал в пропасть, погрузился в сон. XIII Проснулся он от какого-то шороха, когда уже смеркалось; он открыл глаза и увидел, что перед ним стоит молодая женщина, одетая в летнее платье в белую и синюю горошину. Еще не совсем очнувшись, он приподнялся, увидел, что за спиной женщины с робким, словно виноватым видом стоит его денщик, и тотчас же услышал голос Леопольдины: -- Извините, господин лейтенант, что я не разрешила вашему... господину денщику доложить обо мне, но я хотела дождаться, пока вы проснетесь сами. "Давно ли она уже здесь? -- думал Вилли. -- И что это за голос? И как она выглядит? Да она совсем другая, чем была утром. Наверняка принесла деньги". Он сделал денщику знак, и тот сейчас же скрылся. -- Итак, сударыня, -- обратился он к Леопольдине, -- вы взяли на себя труд... Я бесконечно счастлив... Прошу вас, сударыня... И предложил ей сесть. Она оглядела комнату ясным, почти веселым взглядом и, видимо, осталась ею вполне довольна. В руках она держала зонтик в белую и синюю полоску, великолепно гармонировавший с ее фуляровым платьем в синих и белых горошинах. Соломенная шляпа на ней была не самой последней моды, с широкими полями, с ниспадающими на флорентийский манер искусственными вишнями. -- У вас здесь очень мило, господин лейтенант, -- сказала она, и вишни закачались над ее ухом. -- Я никогда не думала, что комнаты в казарме выглядят так уютно и симпатично. -- Они не все такие, -- отозвался Вилли не без некоторого самодовольства. -- Смотря по тому, кто в них живет, -- с улыбкой добавила она. Смущенный и радостный, Вилли прибрал книги на столе, плотно прикрыл дверцы узкого шкафа и неожиданно предложил Леопольдине папиросу из той коробки, купленной в ресторане. Она отказалась и присела на уголок дивана. "Выглядит она изумительно, -- думал Вилли. -- Настоящая женщина из хорошего, состоятельного круга. Не похожа ни на ту деловую даму, какую я видел сегодня утром, ни на прежнюю лохматую девчонку. Только где же у нее одиннадцать тысяч гульденов?" Словно угадывая его мысли, она весело, почти игриво, взглянула на него и затем спросила, по-видимому, совершенно бесхитростно: -- А как вы поживаете, господин лейтенант? Вилли не нашелся, что ответить на такой общий вопрос, и тогда она стала расспрашивать, какая у него служба -- легка или тяжела, скоро ли его повысят в чине, какое у него начальство и часто ли он совершает поездки за город, как, например, в это воскресенье. Вилли отвечал, что служба ни легка, ни трудна, начальство у него хорошее, особенно хорошо к нему относится обер-лейтенант Возицки, в чине его повысят, видимо, не раньше, чем через три года, для поездок за город у него, конечно, слишком мало времени, разве что по воскресеньям -- мадам это понимает... При этих словах он вздохнул. Леопольдина, ласково подняв на него глаза, так как он все еще продолжал стоять перед нею по другую сторону стола, сказала, что он, надо надеяться, умеет проводить свои вечера разумнее, чем за карточным столом. И казалось бы, в этот момент ей было так легко перейти к делу: "Да, кстати, господин лейтенант, я чуть не забыла -- вот та мелочь, о которой вы меня просили сегодня утром... " Но она не произнесла ни одного слова, не сделала ни одного жеста, которые можно было бы так понять. Она лишь смотрела на него с благодушной улыбкой, и ему оставалось по мере возможности поддерживать с ней разговор. Поэтому он рассказал о милом семействе Кесснеров и о красивой даче, на которой они жили, о глупом актере Эльрифе и накрашенной фрейлейн Ригошек и о том, как ночью он в коляске возвращался в Вену. -- Надеюсь, в приятном обществе? -- вставила она. Нет, напротив, с ним вместе ехал один из его вчерашних партнеров. Затем она шутливо спросила его, блондинка, брюнетка или шатенка фрейлейн Кесснер. Он ответил, что и сам точно этого не знает. И в голосе его прозвучал нарочитый намек на то, что сердечные дела не играют в его жизни никакой роли. -- Я думаю, вы, сударыня, представляете себе мою жизнь совсем иначе, чем она есть на самом деле. Леопольдина смотрела на него участливо, чуть приоткрыв рот. -- Если бы человек не был так одинок, с ним вряд ли бы случались такие роковые истории, -- добавил он. Глаза ее приняли наивно-вопросительное выражение, как будто она не понимала, о чем идет речь, затем она серьезно кивнула, но, вместо того чтобы и теперь к слову заговорить о деньгах (они ведь были при ней) или (еще проще) сразу же безо всяких разговоров выложить ассигнации на стол, заметила: -- Есть одиночество -- и одиночество. -- Да, это так, -- сказал он. И так как она, со всем соглашаясь, продолжала кивать, а у него всякий раз, когда беседа прерывалась, все сильнее сжималось сердце, он решился спросить ее, как она провела эти годы и много ли приятного было в ее жизни; но при этом он не рискнул упомянуть о пожилом человеке, за которым она была замужем и который приходился ему дядей, тем более о Хорниге и, уж подавно, -- о номере в гостинице с поломанными жалюзи и красной подушкой, просвечивавшей сквозь наволочку. Это была беседа не слишком находчивого лейтенанта с красивой молодой женщиной из буржуазного общества, которые, правда, знали друг о друге немало щекотливых подробностей, но оба имели достаточно оснований не касаться их, хотя бы для того, чтобы не разрушить ту атмосферу, которая не лишена была очарования и перспективы. Леопольдина сняла свою флорентинскую шляпу и положила ее около себя на стол. Волосы у нее были причесаны так же гладко, как утром, но несколько локонов по бокам выбились и колечками спадали на виски, и это отдаленно напоминало прежнюю лохматую девчонку. Становилось все темнее. Вилли уже собирался зажечь лампу, стоявшую в нише белой кафельной печи; но в это мгновение Леопольдина снова взялась за шляпу. Поначалу жест этот, казалось, ничего не обозначал, ибо при этом она рассказывала об одной прошлогодней поездке за город, когда она через Медлинг, Лиленфельд, Хайлигенкройц попала как раз в Баден, но вдруг она надела флорентинскую шляпу, крепко приколола ее шпильками и с вежливой улыбкой объявила, что ей пора. Вилли улыбнулся тоже, но это была неуверенная, почти испуганная улыбка. Издевается она над ним, что ли? Или просто хочет насладиться его волнением, его страхом, чтобы в последний момент осчастливить его, сказав, что она принесла деньги! Или она пришла лишь выразить сожаление по поводу того, что ей не удалось достать для него необходимую сумму, и сейчас она не находит слов, чтобы сказать ему это? Во всяком случае -- и в этом сомнения не было, -- уходить она собиралась всерьез; и ему в его беспомощности оставалось лишь постараться сохранить выдержку и держать себя так, как подобает галантному молодому человеку, осчастливленному посещением молодой, красивой женщины и просто неспособному отпустить ее в самый разгар беседы. -- Почему вы уже уходите? -- спросил он тоном разочарованного поклонника и несколько решительнее добавил: -- Неужели вы и в самом деле хотите уйти, Леопольдина? -- Уже пора, -- ответила она и так же шутливо продолжала: -- У тебя на такой чудесный летний вечер, наверно, назначена встреча поинтереснее? Он облегченно вздохнул, ведь она вдруг снова обратилась к нему с доверчивым "ты", и едва не выдал опять вспыхнувшей в нем надежды. Нет, у него не назначено никакой встречи, уверил он, и не часто в жизни ему приходилось что-либо утверждать с более чистой совестью. Она, не снимая шляпы с головы, немного пококетничала, затем подошла к открытому окну и с внезапно пробудившимся интересом осмотрела казарменный двор. Впрочем, интересного там было очень мало: перед буфетом за длинным столом сидели солдаты; по двору быстро шел денщик с пакетом под мышкой, другой подкатывал к буфету бочку пива на тачке; два офицера, беседуя, направлялись к воротам. Вилли стоял чуть позади Леопольдины, ее фуляровое платье в белых и синих горошинах едва слышно шуршало, левая рука была опущена, и когда он прикоснулся к ней своей рукой, некоторое время оставалась неподвижной; но постепенно пальцы их сплелись. Из широко раскрытых окон казармы напротив доносились меланхолические звуки: там кто-то упражнялся на трубе. Молчание. -- Здесь немного грустно, -- сказала наконец Леопольдина. -- Ты находишь? И так как она кивнула, он сказал: -- А ведь могло бы быть и совсем не грустно. Она медленно повернула к нему голову. Он думал, что она улыбнется, но выражение лица у нее было нежное, почти печальное. Вдруг она выпрямилась и сказала: -- Вот теперь действительно пора; моя Мари ждет меня с ужином. -- Разве вы, сударыня, еще никогда не заставляли Мари ждать? Он осмелел, увидев, что она улыбнулась, и спросил, не хочет ли она порадовать его и поужинать вместе с ним. Денщик сбегает в Ридгоф, и она не позже десяти успеет вернуться домой. Ее возражения звучали так несерьезно, что Вилли тотчас же выбежал в переднюю, быстро отдал денщику соответствующие распоряжения и опять вернулся к Леопольдине, которая, все еще стоя у окна, широким жестом швырнула через стол на кровать свою флорентийскую шляпу. Начиная с этой минуты, ее словно подменили. Она, смеясь, погладила Вилли по гладко зачесанным волосам, а он обнял ее за талию и посадил рядом с собой на диван. Однако когда он хотел ее поцеловать, она решительно отстранилась; тогда он, отказавшись от дальнейших попыток, спросил, как же она проводит обычно свои вечера. Она серьезно посмотрела ему в глаза. -- Я ведь так занята целый день, -- сказала она, -- что вечером бываю счастлива отдохнуть и никого не видеть. Он признался ей, что никак не может понять, чем она, собственно, занимается и, что ему кажется весьма загадочным, как она вообще перешла к такому образу жизни. Она отвечала уклончиво. Все равно он в таких вещах не смыслит. Он уступил не сразу, попросил ее рассказать, по крайней мере, что-нибудь о своей жизни, не все, разумеется, на это он претендовать не может, но все-таки ему интересно хоть вкратце узнать, как жила она с того дня, когда... когда... они встречались в последний раз. У него на языке вертелось еще много всяких слов, и среди них имя дяди, но что-то мешало ему произнести это имя вслух. И он лишь спросил ее, безо всякого перехода и едва ли кстати, счастлива ли она. Она помолчала, не глядя на него. -- Разумеется, -- тихо сказала она затем. -- Прежде всего, я свободный человек -- об этом я всегда мечтала больше всего; я ни от кого не завишу... как мужчина. -- Слава богу, ты похожа на мужчину только этим, -- сказал Вилли. Он подсел к ней ближе, стал нежен. Она не сопротивлялась, хотя и была как-то рассеянна. Но когда в передней скрипнула дверь, Леопольдина быстро отодвинулась от него, встала, взяла лампу из ниши камина и зажгла ее. Вошел Йозеф с ужином. Леопольдина окинула взглядом, что тот принес, и одобрительно кивнула. -- У господина лейтенанта, я вижу, есть некоторый опыт, -- заметила она, улыбаясь. Потом она помогла Йозефу накрыть на стол, не позволив Вилли заниматься этим; он сидел на диване и курил папиросу, -- как паша, заметил он про себя. Когда все было готово и ужин стоял на столе, Йозеф был отпущен из дому на весь вечер. Перед его уходом Леопольдина сунула ему в руку на чай такую монету, что от изумления он растерялся и стал перед ней во фронт, как перед генералом. -- За твое здоровье! -- сказал Вилли и чокнулся с Леопольдиной. Они выпили до дна, она со звоном поставила рюмку на стол и крепко поцеловала Вилли в губы. Когда же он стал настойчивее, она отстранила его и сказала: -- Сначала -- поужинаем! -- и переменила тарелки. Ела она, как обычно едят здоровые люди, хорошо потрудившиеся за день, ела белыми, крепкими зубами, но в то же время по-светски воспитанно, с хорошими манерами, как едят дамы, которым приходилось не раз ужинать с изысканными господами в роскошных ресторанах. Бутылка вина была скоро выпита, и господин лейтенант весьма кстати вспомнил, что у него в шкафу стоит еще бутылка французского коньяка, приобретенная неизвестно по какому поводу. После второй рюмки Леопольдину стало клонить ко сну. Она откинулась на угол дивана, и когда Вилли наклонился над нею и стал целовать ее в глаза, в губы, в шею, она безвольно, уже словно сквозь сон, пролепетала его имя. XIV Когда Вилли проснулся, только рассветало и свежий утренний ветерок веял в окно. Однако Леопольдина стояла посреди комнаты, совсем одетая, в своей флорентийской шляпе и с зонтиком в руке. "Боже мой, до чего же крепко я спал!" -- было первой мыслью Вилли, и второй: "А где же деньги?" Вот она стоит, в шляпе, с зонтиком, готовая в следующее же мгновение покинуть комнату. Она приветливо кивнула пробудившемуся. Тогда он, словно в тоске, протянул к ней руки. Она подошла ближе и присела на кровать, с ласковым, но серьезным выражением лица. И когда он обнял ее и хотел привлечь к себе, она показала на свою шляпу, на свой зонтик, который она крепко, почти как оружие, держала в руках, и покачала головой: -- Больше никаких глупостей, -- и попыталась привстать. Он не отпускал ее. -- Не собираешься же ты уйти? -- спросил он хрипло. -- Конечно, собираюсь, -- сказала она и как-то по-сестрински провела рукой по его волосам. -- Мне бы надо отдохнуть как следует несколько часов: в девять у меня важное совещание. Ему пришло в голову, что, быть может, это совещание -- как странно звучит это слово! -- посвящено его делу, это консультация с адвокатом, для которой она вчера, вероятно, не нашла времени. И он нетерпеливо спросил ее в упор: -- Совещание с твоим адвокатом? -- Нет, -- ответила она просто, -- я жду одного делового знакомого из Праги. Она наклонилась над ним, пригладила его усики, словно приоткрывая губы, небрежно поцеловала их, прошептала: "До свиданья", и поднялась. В следующую секунду она могла уже оказаться за дверью. Сердце у Вилли остановилось. Она уходит? Она уходит так?! И все-таки новая надежда проснулась в нем. Быть может, она из тактичности положила деньги куда-нибудь незаметно? Взгляд его боязливо, беспокойно забегал туда и сюда по комнате -- над столом, по каминной нише. Не сунула ли она их под подушку, пока он спал? Невольно он полез туда рукой. Ничего. Или спрятала в кошелек, лежавший рядом с его карманными часами? Если бы только он мог посмотреть! И в то же время он чувствовал, знал, видел, что она следит за его взглядом, его движениями, следит с насмешливостью, а то и со злорадством. На долю секунды взгляды их встретились. Он отвел свой в сторону, словно его поймали на месте преступления. Она была уже у двери и держалась рукой за щеколду. Он хотел выкрикнуть ее имя, но голос отказал ему, будто сдавило горло, он хотел выпрыгнуть из кровати, броситься к ней, удержать ее. Да, да, он готов был бежать за ней по лестнице в одной рубашке... точно так же... как... -- перед его глазами встала картина, виденная им много лет назад в одном провинциальном публичном доме... -- как бежала проститутка вслед за мужчиной, не заплатившим ей за любовь... А она, словно услышав на его устах свое имя, которое он так и не произнес, и не снимая руки со щеколды двери, другой рукой полезла вдруг в вырез платья. -- Чуть не забыла, -- сказала она небрежно, приблизилась, положила на стол одну ассигнацию. -- Вот... -- И снова уже была у двери. Вилли рывком поднялся, сел на край постели и воззрился на ассигнацию. Это была только одна бумажка, одна тысяча. Купюр крупнее не бывает, значит, только тысяча. -- Леопольдина! -- воскликнул он чужим голосом. Когда же она, все еще держа руку на щеколде, обернулась и слегка удивленным, холодным, как лед, взглядом посмотрела на него, его охватил стыд, такой глубокий, такой мучительный стыд, какого он не испытывал еще никогда в жизни. Но теперь было уже слишком поздно, нужно было действовать дальше, дальше, как бы стыдно ни было. И с его губ неудержимо сорвалось: -- Этого же мало, Леопольдина! Я просил у тебя не тысячу, а одиннадцать! Ты меня вчера, наверно, не поняла. И, под ее все более леденеющим взглядом, он невольно натянул одеяло на свои голые ноги. Она смотрела на него, словно не понимая. Затем несколько раз кивнула, как будто только теперь ей все стало ясно. -- Ах, так, -- сказала она, -- ты думал... -- И быстрым презрительным движением головы указала на ассигна цию. -- Она не имеет к этому ровно никакого отношения. Эту тысячу гульденов я даю тебе не в долг. Она твоя... за прошедшую ночь. И между полуоткрытыми губами Леопольдины, среди сверкающих зубов, забегал ее влажный язык. Одеяло соскользнуло с ног Вилли. Он встал во весь рост, кровь, пылая, ударила ему в глаза и в голову. Леопольдина, не двигаясь с места, не без любопытства смотрела на него. И так как он не в силах был выдавить ни слова, она спросила: -- Разве этого мало? Что ты, собственно, вообразил? Тысяча гульденов! Тогда я получила от тебя всего лишь десять, помнишь? Он сделал по направлению к ней несколько шагов. Леопольдина спокойно стояла у двери. Вдруг он схватил ассигнацию, смял ее, пальцы у него дрожали, казалось, он хотел бросить деньги к ее ногам. Тогда она отпустила щеколду, подошла к нему и в упор посмотрела ему в глаза. -- Это совсем не упрек, -- сказала она. -- На большее я тогда и не претендовала. Десяти гульденов было вполне достаточно, даже слишком много. -- И, погрузив свой взгляд еще глубже в его глаза, повторила: -- Слишком много... Если быть точным -- ровно на десять гульденов больше, чем следовало. Он пристально посмотрел на нее, опустил глаза, начал кое-что понимать. -- Ведь я же не мог этого знать, -- почти беззвучно слетело с его губ. -- Мог, -- сказала она в ответ, -- догадаться было не так уж трудно. Он снова медленно поднял голову. И теперь, в глубине ее глаз, он увидел странное мерцание: они светились каким-то милым детским светом, который видел он и тогда, в ту давно прошедшую ночь. И воспоминание вновь ожило в нем -- воспоминание не только о той страсти, которую она ему дарила, как многие другие до и после нее, не только о тех нежных, вкрадчивых словах -- их он слышал и от других, -- но и об удивительной, никогда больше не испытанной им самозабвенности, с которой она обвивала ему шею своими тонкими детскими руками; и он вновь услышал прозвучавшие тогда слова -- таких слов и такого голоса он никогда не слышал больше: "Не оставляй меня, я тебя люблю". Все забытое им вспомнилось ему снова. И точно так же, как сегодня поступила она, -- он это тоже вспомнил, -- беспечно, бездумно, пока она еще покоилась в сладкой истоме, он встал тогда с постели и, секунду поколебавшись -- нельзя ли обойтись меньшей суммой, щедро положил на ее ночной столик ассигнацию в десять гульденов; и затем, уже в дверях, почувствовав на себе заспанный и тем не менее испуганный взгляд медленно пробуждавшейся женщины, быстро ушел, чтобы еще несколько часов вздремнуть у себя в казарме; а утром, когда он отправлялся на занятия, маленькая цветочница от Хорнига была уже забыта. Пока та, давно прошедшая ночь так непостижимо оживала перед ним, милый детский свет в глазах Леопольдины постепенно угасал. И вот уже она смотрела на него холодно, отчужденно, и, по мере того как образ той ночи бледнел в нем, Вилли охватывало чувство протеста, ожесточения, гнева. Как она смела? Что это она себе позволила? Зачем прикидываться, словно она и впрямь верит, что он принадлежал ей за деньги? Обращаться с ним, как с сутенером, который заставляет оплачивать свою любовь? И он мысленно обрушивал на нее неслыханные издевательства и гнуснейшую брань за то, что она, как сластолюбец, разочарованный в любовном искусстве проститутки, снижала назначенную цену. Да разве она смеет сомневаться в том, что он швырнул бы ей под ноги все одиннадцать тысяч гульденов, если бы она дерзнула предложить их ему в уплату за любовь! Оскорбление было уже готово слететь с его губ, он поднял кулак, словно хотел обрушить его на презренную, но слова замерли у него на языке и рука медленно опустилась: он вдруг понял, -- как он не догадался об этом раньше? -- что он был уже готов продать себя. И не только ей, а любой другой, каждой, кто мог предложить ему сумму, которая могла его спасти. И -- при всей жестокости и коварстве обиды, причиненной ему злобной бабой, -- в глубине души, как он ни сопротивлялся, он начал постигать скрытую и тем не менее неизбежную справедливость, которая глубоко потрясла его, несмотря на всю мрачность и запутанность его положения. Он очнулся, огляделся по сторонам, словно проснувшись после тяжелого сна. Леопольдины не было. Он не успел открыть рта, как она уже ушла. Он не в состоянии был понять, как она могла исчезнуть из комнаты так внезапно, так незаметно. Он почувствовал во все еще сжатой руке скомканную ассигнацию, бросился к окну и распахнул его, словно собирался швырнуть деньги ей вдогонку. Она шла по двору. Он хотел крикнуть, но она была уже далеко. Она шла вдоль стены бодрой, самодовольной походкой, с зонтиком в руке, в своей покачивавшейся флорентийской шляпе, шла, словно после обычного любовного свидания, как шла после них уже сотни раз. Вот она у самых ворот. Часовой взял перед ней "на караул", будто перед большим начальством, и она скрылась. Вилли закрыл окно и вернулся в комнату. Взгляд его упал на смятую постель, на стол с остатками ужина, на опустошенные рюмки и бутылки. Невольно он разжал руку, и оттуда выпала ассигнация. В зеркале над комодом он увидел свое лицо -- всклокоченные волосы, темные круги вокруг глаз; он содрогнулся, ему стало невыразимо противно, что он еще в рубашке; он схватил шинель, висевшую на вешалке, надел ее в рукава, застегнул, поднял воротник. Несколько раз бесцельно прошелся взад и вперед по комнатке. Наконец, словно зачарованный остановился перед комодом. Там, в среднем ящике, между носовыми платками, лежал револьвер, -- он знал это. Да, теперь пора. Так же пора, как и тому, другому, для которого, быть может, это уже позади. Или он все еще ждет чуда? И все-таки он, Вилли, сотворил для него это чудо, даже больше, чем чудо. В эту минуту ему и в самом деле казалось, что он сел за карточный стол только ради Богнера, только ради Богнера он так долго испытывал судьбу, пока сам не стал ее жертвой. На тарелке рядом с начатыми кусками торта лежала ассигнация, которую он минуту назад бросил туда, и -- странное дело! -- эта ассигнация даже не выглядела особенно смятой. Она сама по себе расправилась -- это заняло совсем немного времени; теперь она была уже гладкой, совсем гладкой, словно чистый лист бумаги, и никто больше не догадался бы, что это, собственно говоря, не что иное, как плата за позор и грех. И вот эти деньги принадлежали ему, это было его, так сказать, наследство. Горькая усмешка заиграла на его губах. Он может их завещать, если захочет и если на них найдется претендент. Богнер, пожалуй, -- скорее чем кто-либо другой. Вилли невольно рассмеялся. Превосходно! О нем-то уж он, во всяком случае, позаботится. Надо надеяться, Богнер за это время еще не покончил с собой. Итак, для него чудо свершилось! Ему остается только подождать. Где Йозеф? Он же знает, что сегодня выход в поле. Вилли должен был быть готов ровно в три, а сейчас уже половина пятого. Во всяком случае, полк давно ушел. Он спал так крепко, что ничего не слышал. Он открыл дверь в переднюю -- там сидел денщик, сидел на табуретке около маленькой железной печки. -- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, -- вытянулся он, -- я сказал, что господин лейтенант нездоров. -- Нездоров? Кто вам приказал?.. Ах да... Леопольдина!.. С таким же успехом она могла сказать, что он мертв, -- это было бы проще. -- Хорошо. Приготовьте мне кофе, -- сказал он и закрыл дверь. Куда девалась визитная карточка? Он стал искать ее, он искал ее во всех ящиках, на полу, во всех углах... искал так, словно от этого зависела его собственная жизнь. Напрасно. Ее не было... Значит, не суждено. Вот и Богнеру тоже не повезло, -- видно, их судьбы неразрывно связаны... Внезапно он увидел ее: она белела в нише камина. Итак, карточка на месте, адрес на ней указан: Пиаристенгассе, двадцать. Совсем близко... А хоть бы и далеко!.. Значит, этому Богнеру все-таки повезло! Ведь, не найди Вилли визитной карточки... Он взял ассигнацию, долго рассматривал ее, ничего, впрочем, не видя, потом сложил ее пополам, завернул в белый лист бумаги, хотел было написать несколько сопроводительных слов, но пожал плечами: "Зачем?", и написал только адрес на конверте: "Господину обер-лейтенанту Отто фон Богнеру". Обер-лейтенанту... Да!.. Он возвращал ему этот чин собственной властью. Все-таки офицер всегда остается офицером, что бы он ни сделал, или снова становится им... если выплачивает свой долг. Он позвал денщика, дал ему письмо и велел отнести. -- Поторопитесь. -- Ответ нужен, господин лейтенант? -- Нет. Передадите письмо ему в собственные руки и... ответа не нужно. Когда вернетесь, меня не будите ни в коем случае. Я буду спать, пока сам не проснусь. -- Слушаюсь, господин лейтенант. Денщик щелкнул каблуками, повернулся и ушел. На пороге он услышал, как позади него в двери повернулся ключ. XV Три часа спустя в парадном позвонили. Йозеф, давно уже вернувшийся и мирно дремавший на своем месте, вздрогнул и открыл дверь. За нею стоял Богнер, которому он согласно распоряжению три часа назад передал письмо своего хозяина. -- Господин лейтенант дома? -- Извиняюсь, господин лейтенант еще спит. Богнер взглянул на часы. Желая немедленно поблагодарить своего спасителя, он сразу же после ревизии отпросился на час и не мог задерживаться дольше. Нетерпеливо он прошелся взад и вперед по маленькой передней. -- Разве господин лейтенант сегодня свободен от службы? -- Господин лейтенант нездоров. В открытую дверь вошел полковой врач Тугут. -- Господин лейтенант Касда живет здесь? -- Так точно, господин полковой врач. -- Могу я говорить с ним? -- Осмелюсь доложить, господин полковой врач, господин лейтенант нездоров. Сейчас он спит. -- Доложите ему, что пришел полковой врач Тугут. -- Покорнейше прошу простить, господин полковой врач, господин лейтенант приказали его не будить. -- Это срочно. Будите господина лейтенанта под мою ответственность. Йозеф, чуточку поколебавшись, начал стучать в дверь, а Тугут подозрительно оглядел штатского, стоявшего в передней. Богнер представился. Имя офицера, вышедшего в отставку при весьма неприятных обстоятельствах, было знакомо полковому врачу, однако он, не подав вида, назвал в ответ свое имя. Руки они друг другу не подали. В комнате лейтенанта Касды было по-прежнему тихо. Йозеф постучал сильнее, приложил ухо к двери, пожал плечами и, словно успокаивая присутствующих, сказал: -- Господин лейтенант всегда спят очень крепко. Богнер и Тугут посмотрели друг на друга, и между ними словно рухнула преграда. Полковой врач сам подошел к двери и громко окликнул Касду по имени. Ответа не было. -- Странно, -- нахмурился Тугут и подергал за ручку, но безуспешно. Йозеф стоял весь бледный, широко раскрыв глаза. -- Позовите полкового слесаря, да поживей, -- приказал Тугут. -- Слушаюсь, господин полковой врач. Богнер и Тугут остались одни. -- Непостижимо, -- заметил Богнер. -- Вы в курсе дела, господин... фон Богнер? -- спросил Тугут. -- Господин полковой врач имеет в виду проигрыш? Тугут кивнул. -- Разумеется. -- Я хотел узнать, как у него обстоят дела, -- нерешительно начал Тугут. -- Удалось ли ему эту сумму... Может быть, вы знаете, господин фон Богнер? -- Мне ничего не известно, -- сказал Богнер. Тугут снова подошел к двери, потряс ее, окликнул Касду по имени. Ответа не было. Богнер стоял у окна. -- Вон уже Йозеф идет со слесарем. -- Вы были его товарищем? -- спросил Тугут. У Богнера дрогнули уголки рта: -- Я и сейчас его товарищ. Тугут словно и не заметил этой поправки. -- Да, бывает, что после больших волнений... -- снова начал он. -- Понятно, что он не спал и прошлую ночь. -- Во всяком случае, вчера днем денег у него еще не было, -- деловито заметил Богнер. Тугут, словно предположив, что Богнер, возможно, принес часть требуемой суммы, вопросительно взглянул на него, и тот, как бы отвечая, сказал: -- Мне, к сожалению, не удалось достать ничего. Появился Йозеф, а с ним и полковой слесарь, упитанный, краснощекий, совсем еще молодой человек в форме полка; необходимый инструмент он принес. Тугут еще раз изо всех сил постучал в дверь -- последняя попытка; несколько секунд все стояли, затаив дыхание, -- в комнате ничто не шевельнулось. -- Ну-с, -- с повелительным жестом повернулся Тугут к слесарю, который тотчас же принялся за работу. Особенных усилий не потребовалось: через несколько секунд дверь распахнулась. Лейтенант Вилли Касда, в шинели с поднятым воротником, сидел на черном кожаном диване, в углу, обращенном к окну; веки его были полузакрыты, голова упала на грудь, правая рука бессильно свисала вдоль туловища; на полу лежал револьвер, с виска по щеке струилась узкая полоска темно-красной крови, исчезавшая между шеей и воротником. Как ни подготовлены были к этому присутствующие, зрелище потрясло их. Полковой врач приблизился первым. Он взял повисшую руку, поднял ее и опустил, и она снова бессильно упала вдоль тела. Затем Тугут расстегнул на лейтенанте шинель: под ней оказалась лишь широко распахнутая на груди, помятая рубашка. Богнер невольно наклонился, чтобы поднять револьвер. -- Назад! -- крикнул Тугут, прикладывая ухо к обнаженной груди покойного. -- Все должно оставаться, как было. Йозеф и слесарь все еще неподвижно стояли в открытых дверях; слесарь боязливо пожимал плечами и смущенно смотрел на Йозефа, словно чувствуя себя ответственным за то зрелище, которое предстало за вскрытой им дверью. Внизу послышались чьи-то шаги. Сначала они приближались медленно, затем все быстрее, быстрее, пока не остановились. Богнер невольно перевел глаза на распахнутую дверь. В ней появился пожилой мужчина в светлом, немного поношенном летнем костюме, со скорбным лицом актера; глаза его беспокойно бегали по сторонам. -- Господин Вильрам! -- воскликнул Богнер. -- Его дядя, -- шепнул он полковому врачу, поднявшемуся от тела покойного. Роберт Вильрам не сразу осознал, что произошло. Он увидел своего племянника, поникшего в углу дивана с бессильно опущенной рукой, и хотел подойти к нему, Он уже почувствовал, что случилось, но еще не хотел этому верить. Полковой врач удержал его, положив ему руку на плечо. -- К сожалению, случилось несчастье. Ничего сделать нельзя. -- И когда Вильрам, словно не понимая, уставился на него, добавил: -- Я полковой врач Тугут, Смерть, видимо, наступила уже часа два тому назад. Внезапно Роберт Вильрам -- и это движение всем показалось в высшей степени странным -- сунул правую руку в карман пиджака, достал оттуда конверт и помахал им в воздухе. -- Но ведь я же принес их, Вилли! -- вскричал он, словно в самом деле веря, что может его этим ожи вить. -- Вот деньги, Вилли! Она дала их мне сегодня утром. Все одиннадцать тысяч, Вилли. Вот они! -- И, как бы заклиная, обратился к остальным: -- Господа, это же вся сумма, одиннадцать тысяч гульденов! -- словно теперь, когда деньги были добыты, следовало, по крайней мере, попытаться разбудить умершего. -- К сожалению, слишком поздно, -- сказал полковой врач. Он повернулся к Богнеру. -- Пойду напишу рапорт. -- И, наконец, строго глянув на денщика, добавил: -- Вы отвечаете за то, чтобы все осталось как есть, И прежде чем уйти, он еще раз оглянулся и пожал Богнеру руку. "Откуда же он взял эту тысячу... для меня?" -- думал Богнер. Взгляд его вдруг упал на стол, отодвинутый от дивана. Он увидел тарелки, рюмки, опустошенные бутылки. Две рюмки!.. Не привел ли он к себе женщину на последнюю ночь? Йозеф подошел к дивану, где сидел его мертвый хозяин, и застыл рядом с ним, как часовой. Несмотря на это, он не стал возражать, когда Роберт Вильрам неожиданно подошел к покойному с поднятыми, словно умоляющими руками, в одной из которых все еще был зажат конверт с деньгами. -- Вилли! Он словно в отчаянии покачал головой. Затем опустился перед мертвым на колени и придвинулся к нему так, что ощутил на его обнаженной груди и смятой рубашке запах духов, показавшийся ему странно знакомым. Он потянул носом и перевел взгляд на лицо покойного, словно пытаясь спросить его о чем-то. Во дворе раздавался мерный топот -- полк возвращался в казармы. Богнеру захотелось уйти раньше, чем в комнате, возможно, появятся его бывшие товарищи. Во всяком случае, его присутствие здесь было лишним. Он бросил последний, прощальный взгляд на покойного, неподвижно поникшего в углу дивана, и, сопровождаемый слесарем, быстро спустился по лестнице. Он подождал у ворот, пока полк не промарширует мимо, затем ушел -- медленно, крадучись вдоль стены. Роберт Вильрам, все еще стоя на коленях перед мертвым племянником, снова скользнул взглядом по комнате. Только теперь он заметил стол с остатками ужина, тарелки, бутылки, рюмки. На дне одной из них еще тускло светилось нечто золотистое. Он спросил денщика: -- Разве у господина лейтенанта вчера вечером кто-то был? Шаги на лестнице. Гул голосов. Роберт Вильрам поднялся с колен. -- Так точно, -- ответил Йозеф, по-прежнему стоя навытяжку, как часовой. -- До поздней ночи... один его товарищ. И ужасное подозрение, на мгновение охватившее старика, тотчас же рассеялось. Голоса и шаги все приближались. Йозеф вытянулся еще больше, чем прежде. Вошла комиссия. 1926 ПРИМЕЧАНИЯ Цветы ("Blumen"). -- Первая новелла из цикла "Жена мудреца". Написана в 1894 г. Весь цикл, состоящий из пяти новелл, был впервые опубликован в Германии отдельной книгой в 1898 г. издательством С. Фишера. На русский язык переводилась много раз (изд. Одесса, 1901; СПб. 1902; и др. ). Стр. 20. Пратер -- район Вены, расположенный между Дунаем и Дунайским каналом, где находится знаменитый парк, излюбленное место отдыха и гуляния венцев. В Пратере расположены рестораны и кафе, дороги для верховой езды и ипподромы, цирк и кинотеатр, качели, карусели, тиры и другие аттракционы. Прощание ("Ein Abschied"). -- Новелла из цикла "Жена мудреца". Написана в 1895 г. Публиковалась вместе с другими новеллами этого цикла. На русский язык переводилась под названием "Последнее свидание". Жена мудреца ("Die Frau des Weisen"). -- По этой новелле назван цикл из пяти новелл. Написана в 1896 г. Публиковалась много раз вместе с другими новеллами этого цикла. Принадлежит к числу наиболее значительных и популярных произведений А. Шницлера. После прочтения новеллы современник писателя, известный австрийский поэт и драматург Гуго фон Гофмансталь, писал: "... хотел сказать Вам, что "Жена мудреца" -- превосходная новелла. Я был просто потрясен финалом, совершенно неожиданным и вместе с тем бесконечно простым; в математике такое решение арифметической задачи называют "прекрасным решением". Все внешнее, что поддерживает развитие сюжета, изумительно скупо и прозрачно. Пейзажа не видишь, кажется, что живешь посреди него и чувствуешь непосредственное его воздействие на настроения персонажей". Мертвые молчат ("Die Toten schweigen"). -- Последняя новелла из цикла "Жена мудреца". Впервые была опубликована в "Интернационале ревю", 1897, No 2, октябрь. На русском языке публиковалась вместе с другими новеллами цикла. Известный немецкий литературовед Георг Брандес писал в своей книге "Образы и мысли" ("Gestalten und Gedanken", Мюнхен, 1903, стр. 37): "Жена мудреца" состоит из хороших живых рассказов, и среди них -- одно поистине мастерское произведение, которое называется "Мертвые молчат". Это анализ женского сердца, сделанный верной рукой и верным глазом". Стр. 61. Пратерштрассе -- аллея, пересекающая Пратер от Дунайского канала до центральной площади Пратерштерн. Стр. 63. Люстхауз -- ресторан в Пратере. Монумент адмирала Тегетгофа -- памятник на центральной площади Пратера, воздвигнутый в память о победе Австрии над Италией в морской битве при Лиссе (1868 г.). Стр. 64. Большой Дунай. -- Так венцы называют реку Дунай, в отличие от Дунайского канала, также пересекающего город в его восточной части. Стр. 75. Внутренний город -- центр Вены, состоящий из старинных узеньких и коротких улиц и площадей, причудливо переплетенных. Ринг -- главная магистраль Вены, охватывающая полукольцом широких улиц (протяженностью 4 км.) центр города. На Ринге находятся парламент, ратуша, музеи, оперный театр, Бургтеатр, университет, Академия наук, Национальная библиотека, банки, биржа и торговые фирмы. Бенефис ("Der Ehrentag"). -- Новелла из цикла "Жена мудреца". Написана в 1897 г. Публиковалась вместе с другими новеллами этого цикла. На русском языке иногда переводилась под названием "Триумф". Лейтенант Густль ("Leutnant Gustl"). -- Новелла написана в 1900 г. Впервые опубликована в 1900 г. в рождественском приложении к "Нойе фрейе прессе" (Вена, 25 декабря 1900 г. ). Неоднократно переводилась на русский язык под названием "Поручик Густль" (СПб. 1902; собрания сочинений Шницлера 1903 и 1906 гг. и т. д. ). Эту новеллу Шницлер написал за пять дней, с 12 по 17 июля 1900 г., когда он жил в Рейхенау. Первая публикация ее в Австрии вызвала скандал, ибо военное министерство усмотрело в новелле выпад против австрийского офицерства. Поскольку сам Шницлер в это время имел чин старшего военного врача, в Вене состоялось расследование по этому поводу. "Из-за этой новеллы, -- писал Шницлер Г. Брандесу, -- я нахожусь под судом чести (ведь я еще состою "на учете" как военный врач) и, вероятно, потеряю свой чин. Если Вы еще не знаете новеллы, то, когда начнете ее читать, вспомните об этом, и Вам многое "австрийское" станет ясным. Мне, разумеется, вся эта история глубоко безразлична, ибо у меня с этими людьми нет больше ничего общего, и мой чин имел бы значение только в случае войны. Однако это так характерно для так называемого наивного лицемерия тех кругов, от которых в известном смысле всегда зависишь; если бы только у них не было никакой власти ни над кем!.. " Шницлер не согласился с предъявленным ему обвинением и "за оскорбление чести австро-венгерской армии" был лишен офицерского звания. Серьезные нападки новелла вызвала и со стороны реакционной литературной критики Австрии. По этому поводу Шницлер писал Герману Бару: "Поистине, они не заслужили моего "Лейтенанта Густля". Я это понимаю. Читал ли ты недавно статью в "Рейхсвер" (газета, в которой были сделаны первые выпады против "Лейтенанта Густля". -- Т. П. )? Мне кажется, что в ней выразилась вся грандиозность той глупости, которая была проявлена в этой истории". Помимо общественного резонанса, новелла эта породила обширную полемику и своей художественной манерой. Гуго фон Гофмансталь говорит о ней, как о новом самостоятельном жанре немецкой литературы, который открыл Шницлер. Действительно, новелла построена на несколько необычайном в то время приеме, когда все действие раскрывается через размышления самого героя, -- позже этот прием получил в литературе название "внутреннего монолога". Сам же Шницлер признавался, что при написании "Лейтенанта Густля" он использовал литературный опыт своих современников -- Эдуарда Дюжордена, автора книги "Лавры срезаны" ("Les lauriers sont coupйs", 1887), рассказывающей о шести часах из жизни одного французского студента, и Ф. М. Достоевского. Гульден -- золотая (с XVII в. -- серебряная) монета, имевшая хождение в Австрии, Германии и других странах Европы. В Австро-Венгрии существовала до денежной реформы 1892 г. Стр. 102. "Мадам Сан-Жен" -- пьеса французских драматургов В. Сарду (1831-1908) и Э. Моро (1852-1922). Стр. 112. Аспернский мост -- мост в Вене, ведущий от Ринга через Дунайский канал на Пратер. Кагран -- небольшой город около Вены на левом берегу Дуная. Стр. 124. "Среди льда и ночи" -- роман известного норвежского полярного исследователя Фритьофа Нансена, посвященный его путешествию на "Фраме". Первое издание романа на немецком языке появилось в 1897 г. Стр. 126. Народный сад -- парк, расположенный в самом центре Вены, вдоль Ринга. Стр. 130. "Трабукко" -- сорт дорогих сигар. Фрау Берта Гарлан ("Frau Berta Garlan"). -- Написана в 1900 г. Впервые опубликована в "Нойе дойче рундшау", XVII, 1--3, 1901, январь -- март. На русском языке напечатана в собраниях сочинений А. Шницлера в 1903, в 1907 и в 1910 гг. Сам Шницлер называл эту новеллу "маленьким романом". Гуго фон Гофмансталь писал: "В этой "Берте Гарлан" скрывается столько силы и теплоты, ума, такта и знания. Она прекрасно написана и при этом так добра и целомудренна". Стр. 133. Вахау -- живописная местность на Дунае недалеко от Вены. Стр. 140.... в пользу жителей Форарльберга, пострадавших or недавнего наводнения... -- Форарльберг -- одна из девяти провинций Австрии, расположенная в западной части страны, в Альпах. Стр. 141. Бургтеатр -- ведущий драматический театр Вены, существующий с 1776 г. Новое здание театра построено в 1874--1888 гг. и находится в центре города на Ринге, против ратуши. Стр. 147. "Ярмарка" Тенирса. -- Давид Тенирс (1610 -- 1690) -- фламандский живописец, автор многочисленных картин из крестьянского быта. В Венском музее истории искусств хранятся картины "Крестьянская изба", "Колбасница" и др. Стр. 148. Остаде, "Курильщик с трубкой". -- Адриан ван Остаде (1610--1685) -- известный голландский живописец и офортист. Представлял демократическое направление в искусстве, изображал сцены из крестьянской жизни. Стр. 156. Кольмаркт -- одна из старинных улиц Вены, известная своими художественными салонами. Стр. 161. Елизаветинский мост -- самый большой мост через Дунай. Стр. 162.... из русла Вены... -- Вена -- река, протекающая через город. Карлскирхе -- церковь святого Карла -- выдающийся памятник архитектуры в стиле венского барокко (архитектор -- Фишер фон Эрлах). Построена в 1737г. в честь избавления венцев от эпидемии чумы, чему посвящены барельефы на фронтоне. Стр. 185. Герштекер Фридрих (1816--1872) -- немецкий путешественник и романист. Автор многих повестей, романов и очерков из жизни Калифорнии, Египта, Южной Америки. Стр. 194. Клостернейбург -- город, расположенный недалеко от Вены у северного края Венского леса, над Дунаем. Храм Тезея -- живописное строение в центре Народного сада, маленький храм в дорийском стиле, один из немногих памятников венского классицизма. В свое время был построен для группы "Тезей и Минотавр" (автор -- Антонио Канова, 1757--1822), установленной теперь на лестничной площадке Венского музея истории искусств. Стр. 205. Памятник Марии-Терезии -- расположен в центре Вены, на Ринге, против бывшей резиденции Габсбургов -- дворца Хофбург. Стр. 207. Вотивкирхе -- церковь в готическом стиле, построенная в Вене в 70-х годах XIX в. венским архитектором Ферстелем на месте, где в 1853 г. было произведено покушение на австрийского императора Франца-Иосифа. Площадь святого Стефана -- центральная площадь Вены, на которой высится знаменитый собор святого Стефана, построенный в начале XII в. Стр. 208. Кертнерштрассе -- центральная торговая улица в Вене. Стр. 221. Лерхенфельдеркирхе -- одна из самых старинных церквей Вены, расположенная недалеко от центральной части города. Слепой Джеронимо и его брат ("Der blinde Geronimo und sein Bruder"). -- Новелла написана в 1900 г. Впервые опубликована в венском журнале "Ди цайт" в декабре 1900 г. -- январе 1901 г. Стр. 262. Перевал Стельвио -- один из небольших горных перевалов на пути из Австрии в Италию. Стр. 278.... на юг, в Бормио, потом дальше через Вальтеллину... потом в Тирано... в Эдоле... в Брено... на озеро Изео -- путь из Тироля в Италию на озеро, расположенное на севере Италии, в Ломбардских Альпах. Греческая танцовщица ("Die griechische Tдnzerin"). -- Написана в 1902 г. Впервые опубликована в венском журнале "Ди цайт" в сентябре 1902 г. На русском языке издана в 1904 г. в сборнике под названием "Греческая танцовщица". Стр. 288. "Сецессион" -- объединение австрийских художников-модернистов, открывшее в 1897 г. свой выставочный зал под тем же названием. Судьба барона фон Лейзенбог ("Das Schicksal des Freiherrn von Leisenbohg"). -- Написана в 1903 г. и включена в сборник "Сумеречные души". Впервые опубликована в "Ди нойе рундшау", 1904, No 7, июль, затем -- в издательстве С. Фишера в 1907 г. На русском языке напечатана в изданиях 1903 и 1909 гг. Гуго фон Гофмансталь писал об этой новелле: "Лейзенбог весьма хорош, приятен и изящен, в нем только следовало бы усилить гротеск". Стр. 298. Царица ночи -- партия в опере Моцарта "Волшебная флейта". Стр. 299. Марияхильфский квартал -- один из наиболее оживленных торговых районов Вены. Миньон -- героиня одноименной оперы (1866) французского композитора Тома, написанной по мотивам Гете. Филина -- вторая женская партия оперы "Миньон". Стр. 305. Ковент-Гарденский театр -- крупнейший оперный театр Англии, основанный в 1732 г. Стр. 307. Звезда (Пратерштерн) -- центральная площадь Пратера. Стр. 311. Ишль -- курорт в Верхней Австрии, известный своими лечебными ваннами. Энгадин -- долина реки Инн в Швейцарии, известная своим лече