Придет час, я займусь ею снова.
   Но когда Граначчи действительно вновь  взялся  за  кисть,  Микеланджело
стал злиться еще больше, так  как  Лоренцо  заставил  своего  управляющего
малевать декорации для пьесок-моралите и расписывать знамена  и  арки  для
праздничных процессий.
   - Граначчи,  глупец,  как  ты  можешь  петь  и  веселиться,  расписывая
карнавальные  декорации,  которые  выбросят  на  свалку  сразу  же   после
праздников?
   - А я люблю делать подобные пустячки - так ведь ты из называешь? Не все
же на свете должно быть глубоко и вечно. Праздничные шествия или вечеринки
тоже  очень  важны,  так  как  они  доставляют   людям   удовольствие,   а
удовольствие - одна из самых важных вещей в жизни, столь  же  важная,  как
еда, питье или искусство.
   - Ты... ты - истинный флорентинец!



        6

   Осенние  дни  становились  все  прохладнее,  а  дружба  Микеланджело  с
товарищами по работе - горячее. В праздники и церковные  дни,  когда  Сады
наглухо запирались, Рустичи приглашал его на  обед,  а  затем  вывозил  за
город, где он всюду выискивал лошадей; за право порисовать их в ноле или в
конюшне он платил деньги крестьянам, конюхам, грумам.
   - Лошадь - это самое  красивое  из  всех  божьих  творении,  -  говорил
Рустичи. - Ты должен рисовать ее снова и снова,  всякий  раз,  как  только
увидишь.
   - Рустичи, я никогда не думал ваять  лошадей.  Меня  интересуют  только
люди.
   - Если ты знаешь лошадь, ты знаешь целый мир.
   Сансовино, который происходил из крестьян Ареццо  и  был  вдвое  старше
Микеланджело, высказывал еще един взгляд на жизнь:
   - Художнику надо время от  времени  возвращаться  к  земле;  он  должен
пахать, должен  сеять,  полоть,  убирать  урожай.  Прикосновение  к  земле
обновляет нас. Быть только художником - это значит сосать собственную лапу
и докатиться до бесплодия. Вот почему я, что ни неделя, сажусь  верхом  на
мула и еду домой в Ареццо. Тебе надо  поехать  со  мной,  Микеланджело,  и
ощутить вспаханное поле своими ногами.
   - Я с радостью поеду с тобой в Ареццо,  Сансовино.  Если  там  найдется
мрамор, я действительно могу пропахать в нем борозду.
   И  только  дома  Микеланджело  чувствовал  себя  несчастным.   Лодовико
ухитрился, пусть  не  совсем  точно,  разведать,  сколько  денег  получают
ученики в Садах в виде премий, наград и платы от заказчиков; он понял, что
Сансовино, Торриджани и Граначчи зарабатывают приличные суммы.
   - Ну, а ты? - допрашивал он сына. - Ты не получил ни скудо?
   - Пока нет.
   - За все восемь месяцев? Почему? Почему все остальные получают  деньги,
а ты нет?
   - Я не знаю.
   - Я могу заключить из этого только одно:  по  сравнению  с  другими  ты
никуда не годишься.
   - Это неправда.
   - А считает  ли  Лоренцо,  что  у  тебя  есть  какие-то  способности  к
скульптуре?
   - Несомненно.
   - Но он никогда не заговаривал с тобой?
   - Никогда.
   - Allora! Я даю тебе сроку еще четыре месяца, чтобы вышел целый год.  А
потом, если Лоренцо по-прежнему будет считать тебя бесплодной смоковницей,
ты пойдешь работать.
   Однако терпения Лодовико хватило всего  на  четыре  недели.  Однажды  в
воскресное утро, зайдя в спальню к Микеланджело, он учинил  новый  допрос,
буквально прижав его к стенке:
   - Хвалит ли Бертольдо твою работу?
   - Нет.
   - Говорит он, что у тебя есть талант?
   - Нет.
   - А дает ли он тебе хоть какие-нибудь заверения на будущее?
   - Он дает мне советы.
   - Это не одно и то же.
   - Ammesso. Согласен.
   - Хвалит ли он других?
   - Иногда.
   - Что ж, значит, ты самый безнадежный?
   - Этого не может быть.
   - Почему же?
   - Я рисую лучше, чем остальные.
   - Рисую! Какое это имеет значение? Если там тебя учат,  чтобы  ты  стал
скульптором, почему же ты не занимаешься скульптурой?
   - Бертольдо не разрешает мне.
   - Почему?
   - Говорит, что еще рано.
   - Ну, а другие что-нибудь лепят, высекают?
   - Да.
   - Так неужели тебе не ясно, что все это значит?
   - Нет.
   - Это значит, что у них больше способностей, чем у тебя.
   - Все будет ясно, когда я приложу руки к камню.
   - Когда это будет?
   - Не знаю.
   - А пока ты не станешь работать с камнем,  у  тебя  не  будет  никакого
заработка?
   - Не будет.
   - А говорят тебе, когда ты начнешь работать с камнем?
   - Нет, не говорят.
   - Ты не думаешь, что все это выглядит безнадежно?
   - Нет.
   - Что же ты думаешь?
   - Я в недоумении.
   - И долго ты будешь пребывать в недоумении?
   - Пока Бертольдо не скажет своего слова.
   - Куда же делась твоя гордость? Что с тобой случилось?
   - Ничего.
   - Это все, чего ты добился в Садах, - "ничего".
   - Учиться - это не значит утратить свою гордость.
   - Тебе уже почти пятнадцать лет.  Ты  что,  так  никогда  и  не  будешь
зарабатывать?
   - Я буду зарабатывать.
   - Когда же и каким способом?
   - Не знаю.
   - Двадцать раз ты сказал мне "нет" или "не знаю". Когда  же  ты  будешь
знать?
   - Я не знаю.
   Выбившись из сил, Лодовико вскричал:
   - Да мне надо отдубасить тебя палкой! Когда в твоей  башке  будет  хоть
капля разума?
   - Я делаю то, что должен делать. Разве это не разумно?
   Лодовико повалился в кресло.
   - Лионардо хочет идти в монахи. Кто и когда  слышал,  чтобы  Буонарроти
стал монахом? Ты хочешь сделаться художником. Кто и  когда  слышал,  чтобы
Буонарроти были художниками? Джовансимоне, видно, будет уличным  шалопаем,
бродягой, завсегдатаем мостовых. Проходимец  из  семьи  Буонарроти  -  это
немыслимо! Урбино выгнал из школы Сиджизмондо  и  говорит,  что  я  бросаю
деньги на ветер - парень  не  научился  даже  читать.  Слыхано  ли,  чтобы
Буонарроти был неграмотен? Уж и не знаю, зачем господь бог  дает  человеку
сыновей?
   Микеланджело подошел к Лодовико и легонько притронулся к его плечу:
   - Не сомневайтесь во мне, отец. Стричь шерсть на осле я не собираюсь.
   Дела Микеланджело в Садах не улучшились, они шли теперь даже хуже,  чем
прежде. Бертольдо жестоко тормошил его и все же  никогда  не  был  доволен
тем, что делал ученик. Нервно  переступая  с  одной  ноги  на  другую,  он
кричал: "Нет, нет, ты способен сделать это  гораздо  лучше.  Рисуй  снова!
Рисуй!" Он заставлял Микеланджело  набрасывать  эскизы,  глядя  на  модель
сначала сверху, с  лестницы,  потом  распластываясь  на  полу,  велел  ему
приходить в Сады и работать там по воскресным дням,  рисуя  композицию,  в
которой были бы слиты воедино все этюды, сделанные за неделю.
   Идя вечером домой вместе с Граначчи, Микеланджело тоскливо воскликнул:
   - Ну почему меня так обижают в Садах?
   - Тебя не обижают, - ответил Граначчи.
   - Обижают, это видно всем и каждому. Мне не разрешают участвовать ни  в
одной конкурсной работе на  премию  Лоренцо,  не  дают  выполнять  никаких
заказов. Мне не позволяют ходить во дворец  и  смотреть  там  произведения
искусства. Ты теперь управляющий в Садах.  Поговори  с  Бертольдо.  Помоги
мне!
   - Когда Бертольдо сочтет тебя подготовленным для участия  в  конкурсах,
он скажет об этом сам. А до тех пор...
   - О боже! - простонал Микеланджело, стискивая зубы. - Да к тому времени
мне придется ночевать в Лоджии делла Синьориа - отец выгонит меня из  дома
палкой.
   Было еще одно горестное обстоятельство, о котором Микеланджело  не  мог
сказать Граначчи: с наступлением сырой погоды Лоренцо запретил  Контессине
выходить из дворца. А Микеланджело она не казалась ни сильной, ни хрупкой.
Он чувствовал  в  ней  страсть,  чувствовал  такое  пламя,  перед  которым
отступает и смерть. Теперь, когда девушка не появлялась в Садах, они стали
для неги странно пустыми, а без трепетного ожидания встречи  дни  тянулись
уныло и однообразно.
   В своем одиночестве Микеланджело еще больше тянулся к  Торриджани.  Они
стали неразлучны. Микеланджело прямо-таки бредил Торриджани:  он  был  без
ума от его остроумия, его проницательности, красоты.
   Граначчи в недоумении только поднимал брови.
   - Микеланджело, я перед тобой в трудном положении: что бы я ни  сказал,
ты можешь подумать, что я говорю это из зависти или  обиды.  Но  я  должен
предостеречь тебя. С Торриджани бывало это и раньше.
   - Что бывало?
   - Расточал свою любовь, пленял кого-нибудь без остатка, а потом  впадал
в ярость и резко рвал все отношения, если на  горизонте  появлялся  кто-то
другой, кого  можно  было  увлечь  и  очаровать.  Торриджани  нуждается  в
поклонниках, в поклонниках ты у пего и ходишь. Пожалуйста, не  думай,  что
он тебя любит.
   Бертольдо оказался не столь мягким. Когда он увидел рисунок, в  котором
Микеланджело подражал только что закопченному этюду Торриджани, он изорвал
его на сотню мелких клочков.
   - Стоит только походить с  калекой  хотя  бы  год,  как  сам  начинаешь
прихрамывать. Передвинь свой стол на то место, где он стоял прежде!



        7

   Бертольдо понимал, что терпение Микеланджело вот-вот лопнет. Он положил
свою хрупкую, как осенним лист, руку мальчику на плечо и сказал:
   - Итак, приступим к скульптуре.
   Микеланджело закрыл лицо ладонями, его янтарного цвета глаза горели, на
лбу проступили капли пота. Внезапная радость,  боль  и  горечь  слились  в
едином ощущении, от которого колотилось сердце и дрожали руки.
   - А теперь зададим себе вопрос: что такое скульптура?  -  назидательным
тоном произнес Бертольдо. - Это искусство  отсечь,  убрать  все  лишнее  с
взятого материала а свести его к той форме, которая возникла в воображении
художника.
   -  Убрать  с  помощью  молотка  и  резца!  -  воскликнул  Микеланджело,
стряхивая с себя оцепенение.
   - Или добавить какую-то долю материала еще, как это мы делаем при лепке
из глины или воска, накладывая их часть за частью.
   Микеланджело энергично замотал головой:
   - Это не для меня. Я хочу работать прямо на мраморе. Я  хочу  работать,
как работали греки, высекая сразу из камня.
   Бертольдо криво улыбнулся.
   - Благородное стремление. Но чтобы итальянец достиг  того,  что  делали
древние греки, потребуется еще  много  времени.  Первым  делом  ты  должен
научиться лепить из глины и воска.  До  тех  пор,  пока  ты  не  овладеешь
методом добавления, нельзя прибегать к методу усекновения.
   - И никакого камня?
   - Никакого  камня.  Восковые  модели  должны  быть  у  тебя  не  больше
двенадцати дюймов высоты. Я уже велел Граначчи закупить для тебя  воска  -
вот он, посмотри. Чтобы сделать его более податливым, мы добавляем в  него
немного животного жира.  Вот  так.  С  другой  стороны,  для  прочности  и
вязкости надо добавить еще и скипидара. Тебе ясно?
   Пока воск растапливался, Бертольдо  показал  мальчику,  как  делать  из
проволоки и деревянных планок каркас, потом, когда воск остыл,  он  научил
его раскатывать воск в шарики. Вот уже готов и каркас. Микеланджело  начал
накладывать  на  него  воск,  желая  убедиться,  насколько   точно   можно
воспроизвести плоский рисунок в трехмерной фигуре.
   Ведь именно в этом и заключалось то чудо, о котором он когда-то  кричал
на ступенях Собора. Именно это он имел в виду, когда утверждал в  споре  с
друзьями превосходство скульптуры над живописью. Истинные цели  скульптора
- глубина, округлость,  размер;  обо  всем  этом  живописец  может  только
намекнуть, прибегая к иллюзорной перспективе.  В  распоряжении  скульптора
твердый, ощутимый мир реальности; никто  не  может  шагнуть  в  глубь  его
рисунка, но любому и каждому доступно обойти вокруг его изваяния и оценить
его со всех сторон.
   - Это значит, что-изваяние должно быть совершенно не только спереди, но
с любой точки обзора, - говорил Бертольдо. - А отсюда вытекает, что  любое
произведение скульптуры создается как бы не один раз, а триста  шестьдесят
раз, потому что при изменении точки обзора хотя бы на один градус оно  уже
становится словно бы другим, новым изваянием.
   Микеланджело был заворожен; проникая в его  сознание,  слова  Бертольдо
жгли, будто пламя.
   - Понимаю.
   Он взял в ладони воск и почувствовал  его  теплоту;  для  рук,  которые
жаждали  камня,  катышек  воска  не  мог  быть  приятным.  Но  наставления
Бертольдо побудили Микеланджело задуматься, может ли он  вылепить  голову,
торс или всю фигуру так, чтобы она в  какой-то  мере  передавала  рисунок.
Задача была не из легких.
   - Но чем скорее я начну, - сказал он себе, - тем скорее кончу.
   Плотно облепив каркас воском, Микеланджело, как приказал ему Бертольдо,
стал  действовать  металлическими  и  костяными  инструментами.  Добившись
грубого приближения к замыслу, он начал отделывать модель своими  крепкими
пальцами. Статуэтка обрела какую-то, правдоподобность и  печать  неуклюжей
силы.
   - Но в ней нет и тени изящества! - возмутился Бертольдо. - Помимо того,
здесь полностью отсутствует портретное сходство.
   - Я не  делаю  портрета,  -  ворчливо  говорил  Микеланджело:  указания
Бертольдо он впитывал, как сухая губка, брошенная  в  Арно,  но  все,  что
пахло критикой, возбуждало в нем строптивость.
   - Тебе придется Делать портреты.
   - Могу я сказать откровенно?
   - А к чему бы тебе кривить душой?
   - Черт с ними, с портретами. Я их, видно, не полюблю никогда.
   - "Никогда" в твоем возрасте  гораздо  дольше,  чем  в  моем.  Если  ты
подыхаешь с голода, а герцог Миланский просит тебя отлить свой  портрет  в
виде бронзового медальона...
   Микеланджело вспыхнул:
   - Я еще не дошел до такой нищеты.
   Бертольдо настаивал на своем. Он толковал ученику о  выразительности  и
изяществе, о силе и равновесии. О взаимосвязанности тола и головы: если  у
фигуры голова старика, то и руки, корпус, бедра и ноги  должны  быть  тоже
как у старика. Пели же  у  изваяния  голова  молодого  человека,  то  надо
стараться придать  фигуре  округлость,  мягкость  и  привлекательность,  а
складки одежды расположить таким образом,  чтобы  под  ними  чувствовалось
юное, крепкое тело. Волосы и бороду следует отделывать всегда с  особенной
тщательностью.
   Баччио был коноводом во всяких проказах. Нападала ли скука и уныние  на
Торриджани, рвался ли вдруг, изнывая от  тоски,  в  свое  Ареццо  уставший
Сансовино, требовал ли в раздражении дать ему в руки уже не воск, а  глину
Микеланджело, или Бертольдо  отчитывал  Рустичи  за  то,  что  тот  рисует
лошадей, когда следует рисовать специально приглашенного натурщика, или  у
Граначчи раскалывалась голова от боли, когда кругом  беспрестанно  стучали
молотками, или Бертольдо заходился в кашле и жалобно говорил, что  он  был
бы избавлен от многих страданий, если бы умер до своего прихода в Сады,  -
всегда в такие минуты Баччио спешил на выручку и спасал  положение  своими
неистощимыми шутками, почерпнутыми в винных лавках и непотребных притонах.
   - Маэстро, слыхали ли вы историю, как купец  жаловался  на  дороговизну
платьев, которые он покупал жене? "Каждый раз,  когда  я  ложусь  с  тобой
спать, это обходится мне  в  одно  скудо  золотом".  А  молодая  жена  ему
отвечает: "Если ты будешь спать со мной чаще, это  будет  обходиться  тебе
каждую ночь гораздо дешевле".
   - Нет, я держу его в Садах не в качестве клоуна, -  оправдывался  перед
учениками  Бертольдо.  -  У  него  есть  проблески  таланта,  и  он  очень
понятливый. Он, как и все остальные в Садах, твердо решил  посвятить  себя
искусству. Он только не любит учиться, думает об одних  удовольствиях.  Но
он  еще  излечится  от   этого.   Брат   его,   монах-доминиканец,   ведет
исключительно строгий образ жизни;  может  быть,  потому-то  Баччио  такой
распущенный.
   Время шло неделя за  неделей.  Бертольдо  по-прежнему  требовал,  чтобы
Микеланджело лепил лишь восковые фигурки, стараясь в них как можно  точнее
передать  карандашный  рисунок.  Когда  Микеланджело  не  мог  уже  больше
выдержать, он бросал костяные инструменты; уходил в  дальний  угол  Садов,
подхватывал  там  молоток  и  резец  и  укрощал   свой   гнев,   обтесывая
строительный камень для библиотеки Лоренцо.  Десятник,  будучи  не  вполне
уверен, что должен попустительствовать такому бунту, спросил  Микеланджело
на первый раз:
   - Зачем ты к нам явился?
   - Мне надо как-то очистить пальцы от воска.
   - А где ты научился тесать камень?
   - В Сеттиньяно!
   - А, в Сеттиньяно!
   Так каждый день в течение часа или двух  он  стал  работать  вместе  со
скальпеллини. Ощущая под руками твердую глыбу камня, зажатую между  колен,
он и сам становился словно тверже, прочнее.
   Бертольдо капитулировал.
   - "Alla guerra di amor vince chi fugge", - сказал  он.  -  "В  любовном
сражении побеждает тот, кто пускается в бегство". Ныне мы  принимаемся  за
глину... Запомни, что фигура, слепленная из мокрой глины, усыхает. Поэтому
накладывай глину понемногу, не спеши. Подмешивай в нее  мягкие  стружки  и
конский волос с тем, чтобы в работах крупного размера потом не  появлялось
трещин. Покрывай свое изваяние мокрой  тканью  примерно  такой  влажности,
какая бывает у густой грязи; заботься, чтобы ткань аккуратно окутывала всю
фигуру. Позднее ты узнаешь, как увеличивать  модель  до  того  размера,  в
каком ты хочешь вырубать ее из камня.
   - Вот это уже настоящее дело, - усмехнулся Микеланджело. - По мне,  чем
ближе к камню, тем лучше.
   Наступил февраль, с  холмов  поползли  туманы,  дождь  сплошной  сеткой
заволакивал раскинувшийся в  долине  город,  улицы  превратились  в  реки.
Сумрачный серый свет позволял работать лишь несколько  часов  в  сутки,  в
церквах и дворцах была такая сырость, что срисовывать  там  работы  старых
мастеров  стало  невозможно.  В  Садах  все  были  прикованы  к   комнатам
павильона, ученики работали, сидя на высоких стульях, под которыми  стояли
жаровни с горячими  углями.  Нередко  случалось  так,  что  Бертольдо  был
вынужден лежать целый день в постели,  Мокрая  глина  казалась  еще  более
липкой и холодной, чем  обычно.  Микеланджело  работал,  зажигая  масляный
светильник,  иногда,  по  вечерам,  он  оставался  в  вымерзшем  павильоне
совершенно один - на  душе  у  него  было  нерадостно,  тем  не  менее  он
чувствовал, что лучшего места, чем Сады, ему теперь нигде не найти.
   Пройдет еще два месяца, и наступит апрель. У Лодовико было решено,  что
в апреле он возьмет Микеланджело из Садов, если тот по-прежнему  не  будет
зарабатывать ни скудо. Когда, поднявшись с постели, закутанный в шерстяные
платки, Бертольдо вновь пришел в Сады, он еле  держался  на  ногах  и  был
похож на привидение. Но Микеланджело знал, что поговорить с  учителем  ему
необходимо. Он показал  Бертольдо  почти  законченные  глиняные  модели  и
попросил разрешения перевести их в камень.
   - Нет, сын мой, - сиплым голосом отозвался Бертольдо, - тебе еще рано.
   - Все работают по камню, а мне рано?
   - Тебе еще надо многому учиться.
   - Да, от этого не уйдешь.
   - Терпение! - ободрял его Граначчи. - Господь слепил нам спину как  раз
для того, чтобы тащить ношу.



        8

   Его язвило и жгло несколько заноз сразу. Самую  острую  из  них  вонзал
Бертольдо:  он  постоянно  обрушивал  на  Микеланджело  поток  придирчивых
замечаний, и как тот ни старался, он не мог заслужить от учителя ни  одной
похвалы. Ныла и другая незаживающая рана - его до сих пор  не  пускали  во
дворец.
   - Нет,  нет,  -  ворчал  Бертольдо.  -  Эта  фигурка  у  тебя  чересчур
заглажена. Когда ты увидишь статуи во дворце ты поймешь, что мрамор  любит
выражать только самые заветные, самые глубокие чувства.
   Микеланджело думал: "Ну что ж, позови меня во дворец, и я увижу!"
   Когда Бертольдо приглашал во дворец Буджардини, Микеланджело злился. На
кого? На Бертольдо или на  Лоренцо?  Или  на  самого  себя?  Если  бы  его
спросили об этом, он не мог бы ответить. Было похоже,  что  его  отвергают
навсегда. Он чувствовал, что попал в положение осла, который везет на себе
золото, а ест колючий чертополох.
   Однажды  в  конце  марта,  в  холодный,  но  ослепительно,  яркий  день
Бертольдо оглядывал только что законченную глиняную модель Микеланджело  -
древнего полубога, наполовину человека, наполовину животного.
   - Во дворец доставили недавно найденного "Фавна", - сказал Бертольдо. -
Вчера вечером мы его распаковали. Грек и  язычник,  вне  всяких  сомнений.
Фичино и Ландино считают, что это пятый век до  рождества  Христова.  Тебе
надо посмотреть находку.
   У Микеланджело перехватило дыхание.
   - Сейчас самое время идти. Бросай-ка свою работу.
   Они перешли площадь Сан Марко и повернули на Виа  Ларга.  Защищаясь  от
пронизывающей  стужи,  Бертольдо  прикрыл  рот  и  нос   концом   тяжелого
шерстяного шарфа, которым была закутана  его  шея.  Под  фундамент  дворца
Медичи со стороны Виа де Гори пошла часть второй стены, некогда окружавшей
город. Здание это построил архитектор Микелоццо  тридцать  лет  назад  для
Козимо. Оно было достаточно просторным, чтобы в нем разместилось  большое,
разветвлявшееся на три  поколения,  семейство,  правительство  республики,
банкирская контора, отделения  которой  были  раскиданы  по  всему  свету,
убежище для художников  и  ученых,  съезжавшихся  во  Флоренцию;  это  был
одновременно жилой дом и государственное учреждение, лавка и  университет,
художественная мастерская и музей, театр и библиотека; и  все  тут  носило
печать строгой, величавой простоты, свойственной вкусам Медичи.
   - В этом дворце нет плохих произведений искусства, - сказал Бертольдо.
   Мастерство, с  которым  был  отделан  камень,  восхищало  Микеланджело;
любуясь дворцом, он даже задержался на минуту на Виа Ларга.  Хотя  мальчик
видел дворец сотни  раз,  ему  всегда  казалось,  что  он  оглядывает  его
впервые. Ах,  какие  же  чародеи  были  эти  скальпеллини!  Каждый  камень
рустованных у основания стен был отделан так, как  отделывают  драгоценное
изваяние; выпуклая поверхность блоков была хитроумно прострочена насечкой,
а по их скошенным краям вырезаны тонкие  и  изящные  завитки  -  большущие
каменные глыбы словно бы пели. И не было среди них двух таких" которые  бы
походили друг на друга в большей степени, чем две разные статуи, изваянные
Донателло.
   В тяжелые блоки был ввинчен ряд железных колец,  к  которым  посетители
дворца привязывали  своих  лошадей,  по  углам  были  укреплены  массивные
бронзовые петли - на ночь в них  вставлялись  факелы.  Вокруг  цоколя,  по
обеим прилегающим улицам, тянулась высокая  каменная  скамья,  на  которой
общительные флорентинцы могли вволю поболтать и погреться на солнышке.
   - Любой камень этой рустики так прекрасен, что его  можно  перенести  в
лоджию и поставить  там  на  пьедестал,  -  сказал  Микеланджело,  нарушая
молчание.
   - Может быть, - согласился Бертольдо. - Но, на мои взгляд, они  слишком
громоздки. От этого здание стало похоже на крепость. Мне  больше  нравятся
вон те плоские каменные панели на втором  этаже,  а  еще  красивее  мелкие
камни третьего этажа - в  их  резьбе  есть  изящество  гемм.  По  какой-то
причине дворец кажется столь легким вверху, а внизу он тяжеловесен.
   - До сих пор  я  не  знал,  что  архитектура  почти  такое  же  великое
искусство, как и скульптура, - заметил Микеланджело.
   Бертольдо снисходительно улыбнулся.
   - Джулиано да Сангалло, лучший архитектор Тосканы, сказал бы тебе,  что
архитектура есть не что иное, как  скульптура:  искусство  создать  форму,
занимающую  пространство.  Если  архитектор  не  является  одновременно  и
скульптором, то все, что он создаст, будет не больше чем  покрытые  крышей
стены.  Если  ты  останешься  без  работы,  ты  можешь  предложить  вместо
"Оплакивания" еще и проект дворца или храма.
   Перекресток Виа Ларга и Виа де Гори занимала открытая лоджия  -  в  ней
семейство Медичи собиралось  в  дни  торжеств  и  праздников.  Флорентинцы
считали, что они имеют право смотреть, как веселятся Медичи, - это служило
для них развлечением, от которого они не  собирались  отказываться.  Сюда,
под величественную, в четыре с лишним сажени  высотой,  аркаду  из  серого
камня приходили горожане, купцы и  политики  доверительно  побеседовать  с
Лоренцо, а художники и ученые обсудить свои  проекты.  Для  всех  тут  был
припасен стакан сладкого белого  греческого  вина  -  "великолепное  питье
благородных людей" - и для всех гостеприимно ставилось печенье.
   Микеланджело и его учитель  прошли  в  большие  ворота  и  оказались  в
квадратном дворе: здесь с трех сторон  тянулись  аркады,  их  поддерживали
двенадцать великолепных колонн, увенчанных резными капителями. Бертольдо с
гордостью указал на восемь круглых барельефов,  которые  были  расположены
над аркадой, ниже окон.
   - Это мои изваяния. Я сделал их по античным геммам. Геммы ты увидишь  в
кабинете Лоренцо. Сколько людей принимало эти  барельефы  за  произведения
Донателло!
   Микеланджело нахмурился: как  только  может  Бертольдо  идти  на  столь
рабское подражание своему  учителю?  Тут  он  увидел  две  великие  статуи
Флоренции - "Давида" Донателло и "Давида" Верроккио. Он с радостным криком
бросился к ним, ему хотелось потрогать их руками.
   Бертольдо стоял рядом с Микеланджело и гладил  своей  искушенной  рукой
великолепное бронзовое литье.
   - Я помогал отливать эту вещь для Козимо. Так и было тогда  задумано  -
поставить статую здесь на дворе, чтобы ее было видно со всех  сторон.  Как
мы волновались в ту пору!  Веками  в  Италии  были  только  барельефы  или
скульптура, прикрепленная к  какой-то  плоскости.  "Давид"  явился  первой
круглой статуей из бронзы - их уже не отливали тысячу  лет.  До  того  как
пришел Донателло, скульптура служила лишь  украшением  архитектуры  -  она
ютилась в нишах, на дверях, на хорах, на кафедрах.  Донателло  стал  ваять
круглые скульптуры первым после древних римлян.
   Раскрыв рот, Микеланджело смотрел на Донателлова Давида: он был юный  и
нежный, с  длинными  кудрями  волос,  с  четко  обозначенными  сосками  на
обнаженной груди; тонкая рука сжимала огромный меч; левой, изящно согнутой
ногой в легкой сандалии он попирал отсеченную голову Голиафа.  Тут,  думал
Микеланджело, воистину двойное чудо  -  и  удивительно  гладкая,  атласная
фактура литья, чему, как он знал, немало способствовал Бертольдо, и  почти
девическое, как у Контессины, изящество и хрупкость Давида, который тем не
менее сумел убить Голиафа!
   Едва он успел бегло оглядеть три римских саркофага  под  арками  и  две
реставрированные фигуры Марсия, как  Бертольдо  уже  повел  его  вверх  но
большой лестнице в часовню, где перед ним засияли  своими  красками  такие
фрески Гоццоли, что мальчик ахнул от удивления.
   А  потом  Бертольдо  стал  водить  его  из  комнаты  в  комнату,  и   у
Микеланджело буквально закружилась голова: это был настоящий лес изваяний,
необъятная кладовая картин. Ему теперь словно бы не хватало  ни  глаз,  ни
силы в ногах, чтобы осмотреть и обойти все, что тут было, он изнемогал  от
волнения. Здесь были представлены все достойные художники Италии,  начиная
с Джотто и Николо Пизано. Мраморы Донателло и  Дезидерио  да.  Сеттиньяно,
Луки делла Роббиа и Верроккио, бронза Бертольдо. Во всех коридорах, залах,
жилых комнатах, кабинетах и спальнях дивные картины  -  "Святой  Павел"  и
"Площадь Синьории" Мазаччо; "Сражение при Сан Романо", "Битва  Драконов  и
Львов" Паоло Учелло; "Распятие" Джотто на деревянном  столе;  "Мадонна"  и
"Поклонение Волхвов" фра Анжелико; "Рождение  Венеры",  "Весна",  "Мадонна
Магнификат" Боттичелли. Помимо того, тут находились произведения Кастаньо,
Филиппо Липпи, Поллайоло и сотни венецианских и брюггских мастеров.
   Вот уже они вступили в studiolo - кабинет Лоренцо: это  была  последняя
комната в веренице  прекрасных  покоев,  носивших  название  "благородного
этажа". Кабинет был совсем не парадный и не  деловой  -  скорее  небольшая
горница для работы с пером и бумагой; свод в ней был  изваян  Лукой  делла
Роббиа; письменный стол Лоренцо стоял у  задней  стены,  а  над  ним  были
полки, где хранились сокровища хозяина;  изделия  из  драгоценного  камня,
камеи, небольшие мраморные  барельефы,  древние  рукописи  с  миниатюрами.
Уютное,  заставленное  множеством   вещей   помещение,   пожалуй,   больше
располагало к удовольствиям, нежели к работе, -  здесь  лучились  красками
маленькие столики, расписанные Джотто  и  Ван  Эйком,  на  каминной  доске
стояла античная бронза и фигура обнаженного Геракла, над  дверями  темнели
бронзовые головы, тут и  там  поблескивали  стеклянные  вазы,  отлитые  по
рисункам Гирландайо.
   - Ну, что ты думаешь? - спросил Бертольдо.
   - Ничего. И в то же время много. Голова у меня уже не работает.
   - Не удивляюсь. А вот тот самый  "Фавн",  которого  привезли  вчера  из
Малой Азии. Глазки у него такие, что сразу ясно, что он не отказывал  себе
в плотских радостях.  Это,  наверное,  древний  флорентинец!  А  теперь  я
оставлю тебя на несколько минут, мне надо пойти и взять  кое-что  в  своей
комнате.
   Микеланджело подошел к "Фавну". Он поймал себя на том,  что  смотрит  в
его мерцающие, злорадные глаза. Длинная борода Фавна была в пятнах, словно
залита на пирушке  вином.  Он  казался  совсем  живым,  Микеланджело  даже
почудилось, что Фавн вот-вот заговорит, хотя  сейчас  он  только  улыбался
порочной  своей  улыбкой,  вдруг  словно  бы  спрятав  зубы.  Микеланджело
притронулся копчиками пальцев к зиявшему его рту, желая нащупать там зубы,
- но зубов действительно не было. Микеланджело откинул голову и захохотал,
смех его эхом прокатился по комнатам. Кровь снова заструилась  у  него  по
жилам.
   - Ты что, старик, стер начисто зубы? И хвалишься своими похождениями?
   Мальчик вытащил  из-под  рубашки  бумагу  и  красный  карандаш,  отошел
подальше в угол, сел там и принялся рисовать Фавна. Он нарисовал у него  и
губы, и зубы, и дерзко высунутый язык:  ему  казалось,  что  именно  таким
создал Фавна греческий скульптор две тысячи лет тому назад.
   Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит у него за  спиной,  ноздри  его
уловили легкий запах духов. Он резко обернулся.
   Много недель прошло с тех пор, как он видел ее  в  последний  раз.  Она
была такая тоненькая, хрупкая, что, казалось, не занимала  собой  никакого
пространства.  Сияли  ее  огромные  всепоглощающие  глаза,  -   в   теплой
коричневой влаге их зрачков будто растворялись и  исчезали  все  остальные
черты ее бледного личика. Она была одета в  голубую  гамурру,  отороченную
коричневым мехом. Белые звезды были нашиты у пей на сорочке и рукавах. Она
держала в руках греческий пергамент с речами Исократа.
   Он сидел, не шевелясь, и смотрел ей в глаза как завороженный.
   - Микеланджело.
   Как много радости может быть в простом звуке твоего имени, хотя  целыми
днями ты внимаешь ему равнодушно.
   - Контессина.
   - Я занималась в своей комнате. Потом услышала, что кто-то здесь ходит.
   - Я не смел и подумать, что увижу тебя. Меня привел сюда Бертольдо,  мы
смотрам статуи.
   - Отец не хочет брать меня с собой в Сады, пока не наступит  весна.  Ты
не думаешь, что я умру?
   - Ты будешь жить и родишь много сыновей.
   Яркий румянец залил ей щеки.
   - Я тебя не обидел? - спросил он извиняющимся тоном.
   Она покачала головой.
   - Все говорят, что ты очень груб. -  Она  шагнула,  приближаясь  к  его
стулу. - Когда я стою рядом с тобой, я чувствую себя крепкой. Это почему?
   - А когда я рядом с тобой, я смущаюсь. Это почему?
   Она засмеялась, весело и непринужденно.
   - Я скучаю по Садам.
   - Сады скучают по тебе.
   - Я и не думала, что там замечают мое отсутствие.
   - Замечают.
   Он сказал это столь горячо, что она нашла нужным переменить тему.
   - Как идет у тебя работа - хорошо?
   - Non с'е male.
   - Ты не очень-то разговорчив.
   - Не стремлюсь быть говоруном.
   - Тогда почему ты даешь говорить за себя глазам?
   - А что они говорят?
   - Они говорят такое, что мне очень приятно.
   - Хорошо, если бы ты мне пересказала. У меня нет с собой зеркала.
   - То, что мы думаем о других, - наша личная тайна.
   Он догадывался, что его видят насквозь,  что  он  выказал  ей  чувства,
которые не сумел бы назвать и сам, - в этом было что-то  унизительное.  Он
опустил голову и взял в руки свой лист с рисунком.
   - Мне надо работать.
   Ома топнула ногой.
   - С Медичи так не разговаривают. - В глазах ее вспыхнул гнев, они вдруг
потемнели, утратив свою прозрачность, затем по лицу ее  скользнула  слабая
улыбка. - Больше таких глупых слов ты от меня не услышишь.
   - Non importa. Я и сам не скуплюсь на них.
   Она протянула ему руку. Рука была маленькая, с хрупкими пальцами, будто
птичья лапка. Он понимал, что стискивать такую руку в своей грубой  ручище
нельзя. Но через секунду он уже чувствовал, как горячо, порывисто и сильно
сжимает ее и как она отвечает ему столь же крепким пожатием.
   - Addio, Микеланджело.
   - Addio, Контессина.
   - Удачи тебе в работе.
   - Grazie mille. Спасибо.
   И она вышла из отцовского кабинета, а  он  все  еще  чувствовал  легкий
запах ее духов, чувствовал, как рука его упруго наливается  кровью,  будто
он долго работал превосходно пригнанным  увесистым  шпунтом  из  шведского
железа.
   Его красный карандаш вновь упрямо чертил по бумаге.



        9

   Всю эту ночь он метался в постели, не в силах заснуть. Истек уже  почти
год с тех пор, как он начал работать в Садах.  Что  будет,  если  Лодовико
пойдет к Лоренцо, как он грозился, и потребует, чтобы отпустили его  сына?
Захочет ли Лоренцо затевать ссору с  уважаемым  флорентинским  семейством?
Из-за какого-то ученика, которого он даже не замечает?
   Но уйти из Садов, не получив ни разу в свои руки кусок  камня,  он  был
попросту не в силах.
   Руки его изнывали от жажды камня. Он вскочил с кровати, кое-как  оделся
при свете луны и решил тотчас же идти  в  Сеттиньяно,  чтобы  быть  там  к
рассвету и весь день рубить светлый камень, обтесывая блоки и колонны. Но,
бесшумно  спустившись  по  винтовой  лестнице  и  выйдя  уже  на  Виа  деи
Бентаккорди, он вдруг замер на месте. В мозгу его вспыхнуло воспоминание о
том, как он иногда тайком работал со скальпеллини на задворках Садов,  где
хранились все запасы камня. Он видел там один камешек, не такой уж большой
кусок чудесного белого мрамора, - камень валялся  в  траве  неподалеку  от
строительных блоков, предназначенных для библиотеки. Сейчас ему пришло  на
ум, что этот обломок по своим размерам прекрасно подходит к тому изваянию,
которое ему грезилось:  "Фавн",  подобный  древнему  "Фавну",  что  был  в
кабинете Лоренцо, - и, однако, совсем особый, его собственный "Фавн"!
   Вместо того чтобы повернуть налево и идти вдоль рва за город,  он  взял
направо, прошел по Виа деи  Бенчи  с  ее  красивыми,  погруженными  в  сон
дворцами Барди, добрался до деревянных  ворот  городской  стены,  попросил
разрешения у стражи и пересек мост Всех Милостынь,  а  затем  поднялся  на
развалины форта Бельведер и сел там на парапет, глядя на  мерцавшую  внизу
Арно.
   Вся Флоренция светилась в лучах полной луны, город, казалось, лежал так
близко, что можно было пальцами тронуть и Собор и Синьорию, -  несказанная
красота  этой  картины  сжала  ему  сердце.  Стоит  ли   удивляться,   что
флорентийские юноши распевают  песни,  полные  любви  к  этому  городу,  с
которым не может сравниться ни одна девушка. Ведь все истинные флорентинцы
говорят: "Как бы я мог жить, не видя  Дуомо!"  Флоренция  казалась  теперь
необъятной глыбой светлого камня; словно резцом каменотеса были  вырублены
в пей и темные, как реки, улицы, и сверкающие  под  луной  белые  площади.
Дворцы стояли, как часовые, возвышаясь над скромными  строениями,  которые
теснились вокруг них;  рассекая  золотисто-палевое  небо,  мерцали  острые
верхушки церквей Санта Кроче и Санта Мария Новелла,  легко  распознавалось
громадное, в сорок три сажени высотой, здание Синьории. Друг  подле  друга
поблескивали колоссальный красный купол кафедрального собора  и  небольшой
белый  купол  Баптистерия,  благородным  красно-розовым  телесным   светом
отливала Кампанила. И гигантским кругом  опоясывала  широко  раскинувшиеся
кварталы городская стена, усеянная множеством башен и башенок.
   Сидя здесь и оглядывая свой любимый город, Микеланджело уже  знал,  что
ему надо делать.
   Луна плыла теперь совсем низко, опускаясь за холмами,  остатки  тумана,
похожие на светящуюся серую пыль, таяли на кровлях домов. Свет на  востоке
все разгорался и  усиливался,  затем  хлынул  мощным  потоком,  словно  бы
солнце,  ревниво  прячась  за  горизонтом,  ждало  только  сигнала,  чтобы
ворваться в долину Арно и стереть без следа, истребить этот  таинственный,
мистический свет луны и тем явить свою способность освещать,  согревать  и
делать все ясным и доступным разуму. Где-то вверх по реке,  близ  болот  и
озера, на крестьянских усадьбах запели петухи; сторожа у городских  ворот,
перекликаясь друг с другом, вынимали из скоб тяжелые засовы.
   Микеланджело стал спускаться с холма, прошел берегом до Старого  моста,
где сонные мальчишки-подручные только что начали открывать мясные лавки, и
скоро был уже на площади Сан Марко, в Садах. Он прошел прямо к тому  куску
мрамора, лежавшему в траве близ будущей библиотеки, поднял его на руки  и,
задыхаясь от тяжести, потащил в самое глухое, отдаленное место.  Здесь  он
разыскал валявшийся без присмотра комель толстого дерева и положил на  его
срез свой камень.
   Он знал,  что  он  не  вправе  касаться  этого  мрамора,  что  подобное
своеволие означает мятеж, бунт  против  власти  и  отвергает  ту  железную
дисциплину, которую утверждал в Садах Бертольдо. Что ж, иного пути  нет  -
он все равно не отступит, если даже отец и исполнит свою угрозу;  если  же
Бертольдо прогонит его из Садов,  пусть  это  будет  после  того,  как  он
закончит "Фавна", - ведь именно ради работы с камнем его и  взяли  сюда  в
свое время.
   Руки его нежно оглаживали камень,  выискивая  в  нем  каждый  затаенный
выступ, каждую грань. За весь год он еще ни разу не прикасался  к  белому,
пригодному к делу мрамору.
   "Почему, - спрашивал он себя, весь дрожа, - почему я так волнуюсь?"
   Белый, как молоко, мрамор был для него живым, одухотворенным существом,
которое ощущает, чувствует, судит. Он не мог  себе  позволить,  чтобы  его
застали врасплох и видели, как он томится и жаждет. Это был  не  страх,  а
благоговение. Где-то в глубине своего сознания он слышал: "Это любовь".
   Он не испугался, он не был даже удивлен. Он просто принял это как факт.
Самое важное для него, чтобы любовь не осталась  без  ответа.  Мрамор  был
героем его жизни, его судьбой. До этой минуты, пока  его  руки  ласково  и
любовно не легли на мрамор, он влачил свои дни словно бы в смутном сие.
   Только к одному он стремился все эти годы:  ваять  из  белого  мрамора,
быть скульптором. Ничего большего он не хотел, По он не согласился бы и на
меньшее.
   Он принес инструмент Торриджани и начал работать - без  предварительных
рисунков, без восковой или глиняной модели, даже  без  каких-либо  пометок
углем на жесткой поверхности  камня.  Им  двигал  голый  инстинкт,  в  его
воображении стоял лишь один образ - прочно врезавшийся в память "Фавн"  из
дворца, лукавый, пресыщенный, порочный, злой и в то  же  время  бесконечно
обаятельный.
   Он прижал резец к камню и нанес по нему первый удар молотком.  Вот  где
его настоящее дело. Разве не срослись, не слились  воедино  и  он  сам,  и
мрамор, и молоток, и резец?



        10

   "Фавн" был закончен. Три ночи работал Микеланджело, скрываясь на задах,
подальше от павильона, три дня  он  прятал  свое  изваяние  под  шерстяным
покрывалом. Теперь он перенес его на свой верстак, в мастерскую. Теперь ом
хотел услышать, что скажет  Бертольдо,  -  смотрите,  вот  его  "Фавн",  с
полными, чувственными губами, с вызывающей  улыбкой,  зубы  у  него  сияют
белизной, а кончик языка нахально высунут. Микеланджело усердно  полировал
макушку "Фавна", смачивая ее водой и натирая песчаником, чтобы  уничтожить
следы от ударов инструмента, как  вдруг  в  мастерскую  вошли  ученики,  а
следом за ними Лоренцо.
   - Ах, это "Фавн" из моего кабинета! - воскликнул Лоренцо.
   - Да.
   - Ты лишил его бороды.
   - Мне казалось, что без бороды будет лучше.
   - А разве не должен копиист копировать?
   - Скульптор - не копиист.
   - А ученик? Разве он не копиист?
   - Нет. Ученик должен создавать нечто новое, исходя из старого.
   - А откуда берется новое?
   - Оттуда же, откуда берется все искусство. Из души художника.
   Мальчику показалось, что в глазах Лоренцо что-то  дрогнуло.  Но  прошла
секунда, и взгляд их принял обычное выражение.
   - Твой Фавн очень стар.
   - Он и должен быть старым.
   - В этом я не сомневаюсь. Но почему ты оставил у него в целости зубы  -
все до единого?
   Микеланджело посмотрел на свою статую.
   - Да, рот я ему сделал совсем по-иному. У вашего Фавна он не в порядке.
   - Но ты, разумеется, знаешь, что у людей в  таком  возрасте  что-нибудь
всегда не в порядке?
   - У людей  -  да.  Но  у  фавнов?  -  И,  не  в  силах  сдержать  себя,
Микеланджело мальчишески улыбнулся. - Все считают,  что  фавны  наполовину
козлы. А у козлов выпадают зубы?
   Лоренцо добродушно рассмеялся:
   - Я этого не видал.
   Когда Лоренцо ушел, Микеланджело принялся  переделывать  у  Фавна  рог.
Наутро Лоренцо появился в Садах снова. Погода была в тот  день  теплая,  и
вместе с Лоренцо пришел в мастерскую и Бертольдо. Лоренцо направился прямо
к верстаку Микеланджело.
   - Твой Фавн, по-моему, постарел за одни сутки лет на двадцать.
   - Скульптор - властитель над временем: в его силах прибавить лет своему
герою или же убавить.
   По-видимому, Лоренцо был доволен.
   - Видишь, ты срезал ему верхний зуб. И еще два зуба на нижней челюсти с
другой стороны.
   - Для симметрии.
   - Ты даже сделал гладкими десны в тех местах, где были зубы.
   Глаза у Микеланджело прыгали.
   - Ты проявил большую чуткость, переработав у Фавна весь рот. Другой  бы
выбил у него несколько зубов и на том кончил дело.
   - Нет, тут все вытекало одно из другого.
   Лоренцо молча посмотрел на Микеланджело, взгляд его глубоких карих глаз
был мрачен.
   - Я рад убедиться, что ты не варишь суп в корзине.
   С этими словами Лоренцо повернулся и вышел.  Микеланджело  взглянул  на
Бертольдо: тот был бледен и даже чуть вздрагивал. Он не произнес ни  слона
и в ту же минуту тоже вышел из мастерской.
   На следующее утро в  Садах  появился  паж  из  дворца  -  на  нем  были
разноцветные чулки и алый кафтан. Бертольдо крикнул:
   - Микеланджело, тебя зовут во дворец. Сейчас же иди вместе с пажом.
   - Вот и достукался! - заметил Баччио. -  Попадет  тебе,  в  другой  раз
мрамор красть не будешь.
   Микеланджело  посмотрел  сначала  на  Бертольдо,  потом  на   Граначчи.
Выражение их лиц ничего ему не сказало. Он двинулся вслед  за  пажом;  под
старой стеной с зубцами они  прошли  в  прилегающий  ко  дворцу  сад,  где
Микеланджело поразили диковинно подстриженные самшитовые деревья - им была
придана форма слонов, оленей, кораблей с поднятыми парусами. Он стоял  как
застывший перед фонтаном с бассейном из гранита, над  которым  возвышалась
бронзовая Донателлова "Юдифь".
   - Пожалуйста, синьор, - торопил Микеланджело паж. -  Нельзя  заставлять
ждать Великолепного.
   С огромным усилием мальчик оторвал взгляд от могучей поверженной фигуры
Олоферна  и  от  меча,  занесенного  над  его  шеей  Юдифью.  Паж   провел
Микеланджело по деревянному настилу  около  каретника,  и  скоро  они  уже
поднимались по узенькой задней лестнице.
   Лоренцо сидел за  своим  письменным  столом  в  библиотеке  -  большой,
загроможденной множеством полок комнате,  где  хранились  книги,  собирать
которые начал еще его дед пятьдесят  лет  назад.  Здесь  было  только  два
скульптурных изваяния: мраморные бюсты отца и дяди Лоренцо работы Мино  да
Фьезоле.
   Микеланджело живо подбежал к бюсту Пьеро, отца Лоренцо; щеки у мальчика
пылали.
   - Как это чудесно отполировано - внутри камня будто горит тысяча свеч!
   Лоренцо  поднялся  из-за  стола  и  встал  перед  скульптурой  рядом  с
Микеланджело.
   - У Мино на это был особый  талант:  он  умел  придать  мрамору  трепет
живого теплого тела.
   - Волосы он  обрабатывал  полукруглой  скарпелью.  Но  посмотрите,  как
бережно резец входил в мрамор!
   Микеланджело пропел пальцами по волнистым волосам изваяния.
   - И, однако, линии обозначены четко, - сказал Лоренцо. -  Это  называют
"след железа": инструмент сам собой делает круговое движение, воспроизводя
рисунок волос.
   - Камнерезы называют это "длинный ход", - заметил мальчик.
   - У Мино была тонкая душа, - продолжал Лоренцо. - Техника у него отнюдь
не подменяла чувство. Но  этот  бюст  отца  -  первый  мраморный  портрет,
который был изваян за всю историю Флоренции.
   - Первый! Ну и смельчак же этот Мино!
   Затем последовала секунда молчания, и вдруг лицо Микеланджело  залилось
пунцовой краской. Сгибаясь в пояснице, он неуклюже поклонился.
   - Я забыл приветствовать вас, мессере. Меня взволновала скульптура, и я
тут же начал трещать, как сорока.
   Лоренцо приподнял руку.
   - Я прощаю тебя. Сколько тебе лет, Микеланджело?
   - Пятнадцать.
   - Кто твой отец?
   - Лодовико ди Лионардо Буонарроти Симони.
   - Слыхал это имя.
   Лоренцо открыл стол, достал из него пергаментную папку и вынул из  нее,
раскладывая на столе, десятка три рисунков. Микеланджело  не  верил  своим
глазам.
   - Да ведь эти рисунки... мои.
   - Именно так.
   - Бертольдо мне сказал, что он уничтожил их.
   Лоренцо слегка наклонился над столом, чтобы взглянуть в глаза мальчику.
   - Мы ставили на твоем пути немало препятствий, Микеланджело.  Бертольдо
- тяжелый по натуре человек, он постоянно придирается и редко хвалит,  еще
реже что-либо обещает. Мы просто хотели убедиться... крепок ли ты в кости.
Нам было ясно, что ты с талантом, но мы не знали, есть ли у тебя упорство.
Бели бы ты покинул нас из-за того, что тебя обходили похвалой и не платили
никаких денег...
   В чудесной комнате, пропитанной запахом пергаментных  свитков,  кожаных
переплетов и свежеотпечатанных  страниц,  наступила  тишина.  Микеланджело
блуждал взглядом по стенам и  полкам,  видел  надписи  на  дюжине  языков,
ничего не разбирая в них. С чувством отчаяния Он стиснул зубы, язык у него
словно прирос к небу.
   Лоренцо поднялся из-за стола и стал сбоку от мальчика.
   - Микеланджело, у тебя есть задатки ваятеля. Мы с  Бертольдо  убеждены,
что ты способен стать наследником Орканьи, Гиберти и Донателло.
   Мальчик молчал.
   - Я хотел бы, чтобы ты переехал к нам и жил в  моем  дворце.  Как  член
семейства. Отныне тебе надо сосредоточиться только на скульптуре.
   - Больше всего я люблю работать с мрамором.
   Лоренцо усмехнулся:
   - Никаких благодарностей, никакой радости по поводу переезда во  дворец
Медичи. Только и речи, что о твоей любви к мрамору.
   - Разве не поэтому вы и пригласили меня?
   - Разумеется. Можешь ли ты привести ко мне отца?
   - Хоть завтра. Как я вас должен называть?
   - Как тебе хочется.
   - Только не Великолепный.
   - Почему же?
   - Какой смысл в комплименте, который можно слышать днем и ночью...
   - ...из уст льстецов?
   - Я не говорю этого.
   - Как ты меня называешь мысленно?
   - Лоренцо.
   - Ты произносишь это с любовью.
   - Так я чувствую.
   - Не спрашивай меня в будущем,  чем  именно  ты  должен  заниматься.  Я
склонен ожидать от тебя неожиданного.


   Граначчи снова вызвался замолвить за друга слово  перед  Лодовико.  Тот
никак не мог уразуметь, о чем Граначчи хлопочет.
   - Граначчи, ты толкаешь моего сына в пропасть.
   - Дворец Медичи - отнюдь не пропасть, мессер Буонарроти;  говорят,  это
самый прекрасный дворец в Европе.
   - Ну, а что это значит - каменотес в прекрасном дворце?  Он  там  будет
все равно что грум.
   - Микеланджело не каменотес. Он скульптор.
   - Ничего не значит. На каких условиях поступает он во дворец?
   - Вы не совсем понимаете, мессере; жалованья платить ему не будут.
   - Не будут платить жалованья! Значит, еще год пропадает.
   -  Великолепный  пригласил  Микеланджело  жить  у   него   во   дворце.
Микеланджело будет там на положении члена  семейства.  Он  будет  есть  за
одним столом с великими мира сего...
   - Кто ест за одним столом с великими, тому рано или поздно выбьют  глаз
вишневой косточкой!
   - Он будет набираться знаний в Платоновской академии,  у  самых  мудрых
ученых Италии, - невозмутимо продолжал Граначчи. - И он получит для работы
мрамор.
   - Мрамор, - простонал Лодовико, как будто это слово означало проклятие.
   - Вы не можете отказаться и не пойти разговаривать с Великолепным.
   - Я, конечно, пойду, - согласился Лодовико. - Что мне остается  делать?
Но не нравится мне это, ох, как не нравится.
   Во дворце, когда отец стоял  перед  Лоренцо  бок  о  бок  с  сыном,  он
показался Микеланджело смиренным, почти жалким. И Микеланджело было больно
за него.
   - Буонарроти Симони, нам хотелось бы, чтобы  Микеланджело  жил  с  нами
здесь и стал  скульптором.  Он  будет  обеспечен  у  нас  буквально  всем.
Согласны ли вы отдать мальчика?
   - Мессере Великолепный, я не мыслю возможности отказать вам, -  ответил
Лодовико и низко поклонился. - Не только Микеланджело, но все мы  душой  и
телом в вашей воле, ваше великолепие.
   - Хорошо. Чем вы занимаетесь?
   - Я никогда не занимался ни ремеслом,  ни  торговлей.  Я  жил  на  свои
скудные доходы с небольших имений, которые мне оставили предки.
   - Тогда воспользуйтесь моей  помощью.  Подумайте,  нет  ли  чего-нибудь
такого, что я могу для вас сделать. Я буду  отстаивать  ваши  интересы  во
Флоренции всеми своими силами.
   Лодовико посмотрел сначала на сына, потом куда-то в сторону.
   - Я ничего не умею, я умею лишь читать и писать. В таможне  только  что
скончался один из компаньонов Марко Пуччи, и  я  был  бы  рад  занять  его
место.
   - В таможне! Да ведь там платят всего восемь скуди в месяц.
   - Насколько я понимаю, такой пост мне будет вполне по силам.
   Лоренцо вскинул руки и замахал ими, словно стряхивал с пальцев воду.
   - Я ожидал, что вы запросите значительно  больше.  Но  если  вы  хотите
сделаться компаньоном Марко Пуччи - что ж, вы будете им.
   И он повернулся к Микеланджело, который  стоял,  закусив  губы.  Теплая
улыбка озарила его грубоватое смуглое лицо.
   - Сегодня исполнилось шестьдесят лет с того дня,  как  мой  дед  Козимо
пригласил в свой дом Донателло, чтобы  изваять  большую  бронзовую  статую
Давида.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДВОРЕЦ


        1

   Паж провел его по  парадной  лестнице  в  коридор,  а  потом  в  покои,
выходившие окнами на главный  двор.  Паж  постучал  в  дверь.  Ее  отворил
Бертольдо.
   -  Рад  тебя  видеть,  Микеланджело,  в  своем  убежище.   Великолепный
полагает, что дни мои сочтены и поэтому мае надлежит  заниматься  с  тобой
даже в те часы, когда я сплю.
   Комната, в которой оказался теперь Микеланджело, имела форму буквы Г  и
как бы распадалась на две половины. Здесь были две  деревянные  кровати  с
белыми нарядными одеялами, поверх которых  стлались  красные,  в  ногах  у
каждой кровати стоял сундук. Кровать Бертольдо помещалась в длинной  части
буквы  Г;  над  изголовьем  ее,  покрывая  стены,   пестрели   шпалеры   с
изображеньями дворца Синьории. На сгибе буквы  Г,  с  внутренней  стороны,
возвышался большой поставец: он был наполнен  книгами  Бертольдо,  включая
его собственные сочинения по кулинарии, переплетенные в свиную  кожу,  тут
же хранились бронзовые  подсвечники,  работать  над  которыми  он  помогал
Донателло, и восковые и глиняные модели большинства его скульптур.
   Кровать Микеланджело стояла в короткой части буквы  Г:  отсюда  он  мог
видеть скульптуры на поставце, но постель Бертольдо была  от  него  скрыта
выступом стены. На стене, напротив кровати, висела  доска  с  изображением
сцены Крещения, ближе к окну,  выходившему  на  Виа  де  Гори,  помещались
вешалка и стол, на котором поблескивали ваза и кувшин с водой.
   - Тут все устроено так, что мы можем не мешать  друг  другу,  -  сказал
Бертольдо. - Спрячь свои вещи  в  сундук  у  кровати.  Если  у  тебя  есть
что-нибудь ценное, я могу запереть в этот античный ларец.
   Микеланджело глянул на свой узелок с платьем и заштопанными чулками.
   - Все, что есть у меня ценного, - это пара рук; прятать  их  под  замок
мне бы не хотелось.
   - Руки у тебя такие, что прятать их было бы грех.
   В постель они легли в тот вечер рано. Бертольдо зажег свечи в бронзовых
подсвечниках; лучи от  них,  словно  пальцы,  дрожа,  тянулись  через  всю
комнату. Микеланджело и Бертольдо не видели  друг  друга,  но  кровати  их
стояли так близко, что они могли спокойно разговаривать.  И  обоим  хорошо
был виден четырехугольный поставец с моделями работ Бертольдо.
   - Ваши скульптуры при свете свечей выглядят очень красиво.
   Бертольдо минуту молчал, потом тихо ответил:
   - Полициано говорит так: Бертольдо - не скульптор миниатюры, он  просто
миниатюрный скульптор.
   Микеланджело шумно, будто обжигаясь, втянул губами воздух. Услышав этот
протестующий звук, Бертольдо продолжал мягким тоном:
   - В жестокой остроте поэта есть доля  правды,  Микеланджело.  Разве  не
горько думать, что ты со своей подушки одним взглядом можешь  обнять  весь
труд моей жизни?
   - Ну, кто же измеряет достоинства скульптуры на вес, Бертольдо!
   - Как ни измеряй,  а  мои  вклад  в  искусство  очень  скромен.  Талант
достается недорого, дорого обходится служение искусству.  Оно  будет  тебе
стоить всей жизни.
   - А на что же иное нужна наша жизнь?
   - Увы, - вздохнул Бертольдо, - порой мне казалось,  что  она  нужна  на
многое: на  охоту  с  соколами,  на  удовольствие  отведать  новое  блюдо,
поволочиться за красивыми девушками.  Разве  ты  не  знаешь  флорентийскую
пословицу: "Жизнь дана для наслаждений". А скульптор должен создать  целое
полчище статуй. Он должен трудиться и обогащать искусство лет сорок, а  то
и шестьдесят, как Гиберти и Донателло. Ему надо сделать столько, чтобы его
произведения знал весь мир.
   Усталость  одолевала  Бертольдо.   Прислушиваясь   к   его   глубокому,
размеренному дыханию, Микеланджело скоро понял, что старик  засыпает.  Сам
он, закинув руки под голову, лежал, не смыкая глаз, и  думал  над  словами
учителя. Ему все казалось,  что  в  этих  поговорках  -  "Жизнь  дана  для
наслаждений" и "Жизнь есть труд" - нет никакой разницы,  что  в  них  один
смысл,  Вот  я  живу  здесь,  во  дворце  Медичи,  думал  Микеланджело,  и
наслаждаюсь созерцанием бесконечного множества шедевров искусства,  изучаю
их, а там, в Садах, целый угол завален прекрасным  мрамором,  над  которым
можно работать. Когда Микеланджело все-таки уснул, на губах  его  блуждала
улыбка.
   Он встал с первыми лучами рассвета, оделся потихоньку и  пошел  бродить
по залам  дворца.  Он  гладил  руками  античную  статую  Марсия,  изваяния
Фаустины и Африкана, разглядывал яркую венецианскую  живопись  в  комнате,
которая оказалась прихожей; сравнивал портреты,  написанные  Поллайоло,  с
мраморными портретами Мино да Фьезоле; долго стоял в  часовне,  восхищаясь
фресками Беноццо Гоццоли, на  которых  были  изображены  три  евангельских
волхва, спускавшиеся по холмам  вниз  от  Фьезоле;  потом,  предварительно
постучавшись в дверь,  он  прошел  к  Донателлову  "Вознесению",  "Святому
Павлу"  Мазаччо,  "Сражению  при  Сан  Романо"  Учелло  -  он  стоял  и  с
благоговением смотрел на них, широко открыв глаза,  забыв  все  на  свете,
пока у него не закружилась голова: на миг ему показалось, что  он  бредит,
что все это видится ему во сне.
   Часам к одиннадцати он вернулся в свою комнату; дворцовый  портной  уже
позаботился о его  новой  одежде,  она  лежала  на  кровати.  В  радостном
волнении он накинул на тебя шелковую рубашку и замер, разглядывая  себя  в
зеркале. Удивительно, как он похорошел, одевшись в  богатое  платье:  алый
берет словно нарумянил его щеки, откинутый на  плечи  капюшон  фиолетового
плаща придал более изящные очертания даже его голове, а золотистого  цвета
сорочка и чулки будто излучали веселое сиянье. Микеланджело  вспомнил  тот
день, когда он, два года назад, сидя  в  спальне  на  кровати,  набрасывал
карандашом свой портрет и, мучительно исправляя его, все ждал условленного
свиста Граначчи.
   Зеркало говорило ему, что он сильно изменился к лучшему. Он  не  только
подрос дюйма на два, почти догнав невысоких взрослых мужчин, но и прибавил
в весе. Скулы уже не выпирали, как  у  скелета,  рот  и  подбородок  стали
крупнее, и от этого было не так заметно, что уши у него отодвинуты слишком
далеко к затылку. Чтобы немного прикрыть чересчур широкий лоб, он  начесал
на него сбоку прядь своих волнистых волос. Даже его небольшие, с  тяжелыми
веками глаза словно бы открылись шире, и  смотрели  они  уверенно,  как  у
человека, который нашел свое место в жизни. Теперь уж никто  не  подумает,
что голова у него построена в  нарушение  всяких  правил,  без  линейки  и
отвеса.
   Он боготворил красоту, встречая ее в других людях, но сам  был  наделен
ею до обиды скупо. Уже в тринадцать  лет  он  осознал,  насколько  он  мал
ростом и невзрачен. Горячо восхищаясь мощью и стройностью  мужского  тела,
он с грустью смотрел на свои худые руки и ноги. Сейчас, в этом платье, он,
конечно, не так уж дурен...
   Погруженный в свои мысли, он не заметил, как вошел Бертольдо.
   - О, Бертольдо... Я лишь на минутку...
   - Как вижу, ты не  можешь  налюбоваться  на  себя,  обрядившись  в  эту
роскошь.
   - Я и не думал, что могу быть таким...
   - А ты и не можешь. Такое платье положено носить только по праздникам.
   - Разве воскресный обед - не праздник?
   - Надевай-ка вот эту блузу и тунику. Скоро день Непорочной Девы,  тогда
и пофрантишь.
   Микеланджело  вздохнул,  снял  с  себя  фиолетовый  плащ,   расшнуровал
чудесную желтую рубашку, потом с озорством взглянул на учителя.
   - Я понимаю: когда запрягают лошадь в плуг, надевать  на  нее  расшитую
сбрую не годится!


   Они поднялись по широкой лестнице наверх, миновали антресоли и обширный
зал, потом, круто повернув направо, вошли  в  столовую.  Микеланджело  был
удивлен, увидя строгую комнату, лишенную картин и  статуй.  Края  панелей,
наличники окон и дверные косяки в ней были обиты листовым  золотом,  стены
выкрашены в кремовый цвет,  сдержанный  и  спокойный.  Стол,  вернее,  три
отдельных  стола,  был  поставлен  буквой  П;   перекладина   этой   буквы
представляла собой стол самого Лоренцо; подле него было двенадцать  легких
золоченых стульев, а у боковых столов, с  внешней  и  внутренней  стороны,
стояло по двадцать четыре стула, - таким  образом,  все  обедавшие,  общим
числом шестьдесят, оказывались неподалеку от хозяина.
   Микеланджело и Бертольдо явились к обеду почти первыми. Задержавшись на
секунду у двери, Микеланджело увидел  Лоренцо,  по  правую  руку  от  него
Контессину, а по-левую - какого-то флорентинского купца.
   - А, Микеланджело! - сказал, заметив его, Лоренцо. - Проходи  и  садись
подле нас. Места тут заранее не распределяются;  кто  первым  придет,  тот
ближе и садится, - было б свободное место.
   Контессина тронула рукой соседний стул,  приглашая  Микеланджело  сесть
рядом с нею. Он сел, взгляд  его  сразу  же  был  привлечен  великолепными
столовыми приборами: здесь были  граненые  хрустальные  бокалы  с  золотой
каемкой, серебряные блюда с флорентийскими  золотыми  лилиями,  серебряные
ножи,  серебряные  ложки  с  родовым  гербом   Медичи   -   шесть   шаров,
расположенных друг под другом: три, два и один.  Едва  Микеланджело  успел
учтиво поздороваться с Лоренцо, как дворцовые пажи начали отодвигать  вазы
и горшки с цветами, за которыми в нише, напоминавшей раковину,  был  скрыт
оркестр: клавикорды с двойной  клавиатурой,  арфа,  три  большие  виолы  и
лютня.
   - Рада тебя видеть во дворце, Микеланджело,  -  сказала  Контессина.  -
Отец говорит, что ты будешь членом нашего семейства. Могу я называть  тебя
братом?
   Он чувствовал, что его поддразнивают, и досадовал: "Ну почему я родился
таким неловким на язык?" Минуту размыслив, он ответил:
   - Наверно, лучше звать меня не братом, а кузеном?
   Контессина рассмеялась.
   - Как хорошо, что ты обедаешь здесь в первый раз в воскресенье. Ведь  в
другие дни женщин за этот стол не допускают. Мы обедаем в верхней лоджии.
   - Значит, я не увижу тебя целую неделю?  -  вырвалось  у  Микеланджело.
Глаза у нее сделались такими же круглыми, как вошедшие в  пословицу  круги
Джотто.
   - Разве дворец так уж велик?
   Микеланджело смотрел, как длинной чередой, будто в тронный зал  короля,
все в ярких  цветных  одеждах,  входили  приглашенные  на  обед.  Встречая
гостей, музыканты играли  "Испанского  Кавалера".  На  обед  явились  дочь
Лоренцо Лукреция со своим мужем Якопо Сальвиати; двоюродные братья Лоренцо
- Джованни и Лоренцо де Медичи, которых Великолепный воспитывал с тех пор,
как они остались сиротами; настоятель Бикьеллини, остроумнейший человек, в
очках, глава капитула августинцев при  церкви  Санто  Спирито,  в  которой
хранились личные библиотеки Петрарки и  Боккаччо;  Джулиано  да  Сангалло,
создавший проект замечательной виллы в  Поджо  а  Кайано;  ехавший  в  Рим
герцог Миланский со своими приближенными; посланник турецкого султана; два
кардинала из Испании; члены высоких семейств, правящих в Болонье,  Ферраре
и Ареццо; ученые, привезшие  древние  рукописи,  трактаты  и  произведения
искусства из Парижа и Берлина; члены флорентийской  Синьории;  некрасивый,
но обходительный Пьеро Содерини, которого Лоренцо готовил на пост главного
магистрата Флоренции; эмиссар венецианского дожа; профессора из Болонского
университета; богатые флорентинские купцы и их жены:  заезжие  коммерсанты
из Афин,  Пекина,  Александрии,  Лондона.  Все  они  явились  сюда,  чтобы
выразить почтение хозяину.
   Контессина  рассказывала  Микеланджело  о  людях,  рассаживающихся   за
столом. Тут был Деметрис Халкондилес, глава греческой академии, основанной
Лоренцо, и  редактор  первого  печатного  издания  Гомера;  Веспасиано  да
Бистиччи, крупный библиофил, доставлявший редкие манускрипты в  библиотеки
папы Николая Пятого, Алессандро Сфорца, графа Ворчестера и  самих  Медичи;
английские  ученые  Томас  Линакр  и  Вильям  Грокин,   занимавшиеся   под
руководством Полициано и Халкондилеса; Иоганн Рейхлин, немецкий  гуманист,
ученик Пико делла Мирандола; монах фра Мариано, для  которого  Лоренцо  по
проекту Джулиано да Сангалло выстроил монастырь  за  пределами  ворот  Сан
Галло; дипломат, привезший весть о внезапной кончине Матиаша  Венгерского,
восхищавшегося "князем-философом Лоренцо".
   Пьеро де Медичи, старший сын  Лоренцо,  и  его  элегантно  одетая  жена
Альфонсина Орсини немного запоздали, и  им  пришлось  сесть  на  последние
места за одним из длинных  столов.  Микеланджело  заметил,  что  они  были
обижены.
   - Пьеро и Альфонсина не одобряют эти республиканские нравы,  -  сказала
Контессина шепотом. - Они считают, что у нас должен  быть  такой  порядок,
при котором на главных местах сидят только Медичи,  а  уж  ниже  их  пусть
рассаживаются плебеи.
   В столовую вошел второй сын Лоренцо Великолепного, Джованни,  со  своим
двоюродным братом Джулио. На макушке Джованни  поблескивала  свежевыбритая
тонзура, один глаз у него постоянно дергался и мигал. Он был высок ростом,
дороден, с тяжелыми чертами  лица  и  пухлым  подбородком;  от  матери  он
унаследовал светло-каштановые волосы  и  приятный  цвет  лица.  В  Джулио,
побочном сыне погибшего брата Лоренцо,  было  что-то  зловещее.  Красивый,
черноволосый, он зорко оглядывал собравшуюся компанию, не пропуская никого
и стараясь понять, в каких отношениях  между  собой  находятся  гости.  Он
примечал всякое обстоятельство, которым мог бы воспользоваться для себя.
   Последней явилась Наннина де Медичи; ее вел под руку изящный, изысканно
одетый мужчина.
   - Моя тетка Наннина, - шепнула Контессина. -  А  это  ее  муж  Бернардо
Ручеллаи. По словам отца, он хороший поэт, пишет пьесы. Иногда в его  саду
устраивает свои собрания Платоновская академия.
   Микеланджело во все глаза разглядывал двоюродного брата своей матери. О
том, что Ручеллаи приходятся ему родственниками, Контессине он не сказал.
   Музыканты заиграли "Коринто" - эта музыка была  написана  по  одной  из
идиллий Лоренцо. Два лакея, стоявшие у подъемников, стали принимать  блюда
с угощением. Слуги разносили на тяжелых серебряных подносах  речную  рыбу.
Микеланджело был потрясен, увидев, как один из гостей, моложавый мужчина в
многоцветной яркой рубашке, схватил с подноса маленькую рыбку, поднес ее к
уху, потом ко рту, сделал вид, что разговаривает  с  нею,  а  затем  вдруг
разрыдался.  Все,  кто  сидел  за  столом,  не  спускали  с   него   глаз.
Микеланджело обратил недоумевающий взгляд к Контессине.
   -  Это  Жако,  дворцовый  шут.  Он  здесь  напоминает:  "Смейся.   Будь
флорентинцем!"
   - О чем это ты плачешь, Жако? - спросил Лоренцо шута.
   - Несколько лет назад мой папаша утонул в Арно. Я и  спрашиваю  у  этой
маленькой рыбки, не видала ли она его где-нибудь. А рыбка говорит, что она
слишком молода и не встречала моего папашу; советует мне спросить об  этом
рыбу постарше, может быть, она что-нибудь скажет.
   Лоренцо, казалось, был доволен. Он сказал:
   - Дайте Жако большую рыбину, пусть он ее спросит.
   Все рассмеялись, испытывая некое облегчение;  иностранцы,  сидевшие  за
одним столом с Лоренцо, - а эти люди впервые встречались друг с другом  и,
вероятно, привыкли к совсем иным правилам, - начали беседовать с  теми  из
гостей, кто находился  ближе.  Микеланджело,  не  понимавший  такого  рода
веселья и весьма удивленный присутствием  шута  за  столом  Лоренцо,  тоже
почувствовал, что его хмурая недоброжелательность утихает.
   - Ты что, не любишь посмеяться? - спросила не спускавшая  с  него  глаз
Контессина.
   - Я не привык. Дома у нас никогда не смеются.
   - Таких людей, как ты, мой учитель-француз называет un  homme  serieux.
Но мой папа тоже серьезный человек;  он  только  считает,  что  посмеяться
очень полезно. Ты сам увидишь, когда поживешь с нами побольше.
   Речная рыба сменилась жарким. Микеланджело даже не ощущал  вкуса  пищи,
взгляд его был теперь прикован к Лоренцо, который разговаривал то с  одним
из своих гостей, то с другим.
   - Неужели Великолепный ведет деловые переговоры все время, пока тянется
обед?
   - Нет, ему просто нравятся эти люди, нравится шум, болтовня и шутки. Но
в то же время в голове у него тысяча замыслов, тысяча  дел,  и,  когда  он
кончает  обед  и  выходит  из-за  стола,  все  эти  дела  оказываются  уже
решенными.
   Слуги у подъемников приняли молочных поросят, зажаренных на вертеле,  -
в  пасть  каждому  поросенку  был  вставлен  цветок  розмарина.   Появился
певец-импровизатор с лирой; перебирая струны, он мастерски  пел  песню  за
песней, в которых в язвительном тоне говорилось о самых свежих новостях  и
событиях, о слухах и сплетнях.
   После десерта гости вышли  прогуляться  в  просторный  зал.  Контессина
взяла Микеланджело под руку.
   - Понимаешь ли ты, что это значит - быть другом? - спросила она.
   - Мне старался растолковать это Граначчи.
   - У Медичи все друзья, все, кто угодно, - и вместе с тем нет ни  одного
друга, - тихо сказала она.



        2

   На следующее утро Микеланджело вышел  из  дворца  вместе  с  Бертольдо.
Воздух  был  чудесен,  небо  нежно  голубело,  камни  мостовых  напоминали
расплавленное золото, словно впитали  в  себя  все  флорентинское  солнце.
Вдали, на холмах Фьезоле, каждый кипарис, каждая вилла и  монастырь  четко
рисовались на серовато-зеленом фоне сливовых рощ и виноградников.  Учитель
и ученик прошли  в  дальний  угол  Садов,  где  хранились  запасные  глыбы
мрамора. Этот глухой угол был похож на старинное кладбище, мраморные блоки
казались здесь поверженными, побелевшими от солнца надгробьями.
   Когда Бертольдо  заговорил,  в  его  бледно-голубых  глазах  проглянула
робость.
   - Что верно, то верно: я не великий ваятель по мрамору. Но, может быть,
обучая тебя, я стану великим учителем.
   - Ах, какой чудесный кусок мяса! - пылко воскликнул Микеланджело.
   Услышав это излюбленное среди рабочих каменоломен выражение,  Бертольдо
улыбнулся.
   - Фигура, которую ты хочешь высечь, зависит  от  выбранного  блока.  Ты
должен прежде убедиться, подходящее ли в нем зерно; для этого надо сделать
несколько ударов резцом и посмотреть осколки. А чтобы узнать, как  идут  в
блоке жилы, плесни на него воды и вглядись, как она растечется.  Крошечные
темные пятна на мраморе, пусть даже на самом  хорошем,  -  это  вкрапления
железа. Если ты ударишь по железной жиле, ты сразу же почувствуешь, потому
что она гораздо тверже, чем вся остальная глыба;  железо  инструмента  тут
натыкается на железо, которым прошит камень.
   - Прямо зубы ломит, когда подумаешь об этом.
   - Каждый раз, когда ты врезаешься шпунтом в мрамор,  ты  давишь  в  нем
кристаллы. Помятый кристалл - это мертвый кристалл.  А  мертвые  кристаллы
губят статую. Ты должен научиться рубить мрамор так,  чтобы  не  разрушать
кристаллы.
   - Когда я буду учиться? Сейчас?
   - Да нет же, потом. Еще успеешь.
   Бертольдо рассказывал Микеланджело и  о  воздушных  пузырьках,  которые
бывают в глыбе мрамора и в результате выветривания  становятся  пустотами.
Снаружи их не распознаешь - нужен известный навык, чтобы угадать, есть они
в камне или нет. Это все равно что выбрать яблоко:  знаток  сразу  скажет,
что яблоко цельное, без пустот, если оно ровно круглится и  поверхность  у
него гладкая, ничем не попорченная, а гнилое яблоко всегда будет с ямками,
безупречной круглоты у него нет.
   - С мрамором надо обращаться как с человеком: прежде чем  начать  дело,
следует постигнуть его существо, как бы влезть к нему внутрь. Если ты весь
изъеден, полон таких воздушных пузырьков, я зря на тебя трачу время.
   Микеланджело скорчил озорную  мальчишескую  гримасу,  но  Бертольдо  не
обратил на это внимания, а  направился  в  сарай  и  принес  оттуда  набор
инструментов.
   - Вот это эакольник. Им устраняют в блоке все лишнее. А вот  троянка  и
скарпель - ими уже высекается форма.
   Бертольдо тут  же  объяснил,  что,  даже  освобождая  блок  от  лишнего
материала, работать надо ровными,  ритмичными  ударами  и  ссекать  камень
сразу со всех сторон,  по  окружности.  Сам  он  никогда  не  работал  над
какой-нибудь одной деталью, а одновременно над всем  изваянием,  добиваясь
впечатления целостности. Понятно ли это Микеланджело?
   - Будет понятно, как только вы оставите меня наедине с  этим  мрамором.
Меня больше учат руки, чем уши.
   - Ну, тогда бросай свои восковые модели. Твой Фавн недурен, но ты высек
его  вслепую,  благодаря  одной  интуиции.  Чтобы   достигнуть   серьезных
результатов, надо знать, что и как ты делаешь.
   Скульптурная  мастерская  в  Садах  была  в  то  же  время  кузницей  и
столярной. Здесь, громоздясь  по  всем  углам,  хранились  брусья,  балки,
клинья,  деревянные  коалы,  рамы,  пилы,  молотки,  стамески.  Пол,   для
прочности упора, был зацементирован. Рядом с горном стояли бруски  недавно
привезенного шведского железа: Граначчи закупил их  только  вчера  с  тем,
чтобы Микеланджело мог изготовить себе полный набор резцов.
   Бертольдо велел ему разжечь в горне огонь: на дрова здесь шел каштан  -
из каштана получался лучший уголь, дающий ровный и сильный жар.
   - А я знаю, как закалять инструменты для работы со  светлым  камнем,  -
сказал Микеланджело. - Меня научили Тополино.
   Когда огонь разгорелся, Микеланджело, чтобы усилить тягу, тронул крышку
вентилятора, в котором вращалось металлическое колесико.
   - Достаточно, - командовал  Бертольдо.  -  Постучи-ка  этими  шведскими
брусками друг о друга, и ты убедишься, что они звенят, как колокол.
   Бруски оказались великолепными, за исключением одного, который  тут  же
отбросили. Огонь в горне запылал вовсю, и Микеланджело начал  делать  свой
первый набор инструментов. Он хорошо помнил: "Тот, кто не сам готовит себе
инструмент, тот не сам высекает и  статую".  Время  летело  незаметно.  Ни
Бертольдо, ни Микеланджело не прерывали работу даже на обед. Только  когда
наступили сумерки, Бертольдо почувствовал, что он очень утомлен; лицо  его
сделалось  пепельно-серым.  Он  пошатнулся,  чуть   было   не   упал,   но
Микеланджело подхватил его на руки и отнес в павильон. Бертольдо показался
ему удивительно легким,  легче  брусочка  шведского  железа,  который  они
ковали. Дотащив учителя до павильона, Микеланджело бережно  усадил  его  в
кресло.
   - Ну зачем я позволил вам столько работать? - упрекал он себя.
   На худых щеках Бертольдо появился слабый румянец.
   - Мало уметь обращаться с мрамором; надо, чтобы в твою  кровь  и  плоть
вошло и железо.
   Утром Микеланджело поднялся затемно и, стараясь не разбудить Бертольдо,
потихоньку вышел на улицу: ему хотелось прийти  в  Сады  на  рассвете.  Он
знал, что только первые утренние лучи солнца заставляют мрамор  рассказать
о себе всю правду. Пронизывая мрамор, они  делают  его  почти  прозрачным:
безжалостно раскрываются и проступают  все  его  жилы,  все  полости,  все
пороки. Чего не выявит в камне испытующее раннее солнце, того не разгадать
уже ни днем, ни вечером.
   Он переходил от глыбы к глыбе, постукивал по ним молотком. Хорошие, без
пороков, блоки звенели, как колокол, блоки с изъяном издавали глухой звук.
У одного камня, давно валявшегося под  открытым  небом,  поверхность  была
шероховатая, грубая. С помощью резца и и молотка Микеланджело  стесал  эту
тусклую пелену, под которой  сиял  чистотой  молочно-белый  мрамор.  Желая
проследить, куда ведет в нем одна жила, Микеланджело покрепче зажал в руке
молоток и ловко отколол углы камня.
   Теперь ему камень очень нравился:  взяв  уголь,  он  нарисовал  на  нем
голову - бородатого старца. Затем подтащил  скамью,  сел  на  нее,  сжимая
камень коленями, и вновь взялся за молоток и шпунт. Всем  своим  телом  он
прилаживался к ритму ударов.  С  каждым  осколком,  отлетающим  от  блока,
движения Микеланджело обретали все большую свободу. Камень отдавался  ему,
шел навстречу; Микеланджело и инструмент были теперь как бы единым  целым.
Руки его делались все  проворнее  и  сильнее.  Железо  резца,  которое  он
стискивал ладонями, будто облекало их в прочный панцирь.  Он  ощущал  себя
несокрушимо крепким.
   "Торриджани любит чувствовать в своих  руках  оружье,  -  думал  он,  -
Сансовино - плуг, Рустичи - шерстистую  шкуру  собаки,  Баччио  -  женское
тело, а я испытываю наивысшее счастье, когда между моих колен зажата глыба
мрамора, а в руках у меня - молоток и резец".
   Белый мрамор - это душа  мироздания,  чистейшая  сущность,  сотворенная
господом; это не просто символ бога, а отблеск его лика, средство, которым
господь являет себя. Только господня рука способна создать эту благородную
красоту. Микеланджело ощутил себя частью  той  белоснежной  чистой  плоти,
которая сияла перед ним, он безраздельно сливался с нею.
   Он вспомнил, как Бертольдо цитировал слова Донателло: "Скульптура - это
искусство убрать с обрабатываемого материала все лишнее, сводя его  к  той
форме, которую замыслил художник".
   Но разве не столь же мерно и то, что скульптор не может  навязать  свой
замысел  мрамору,  если  этот  замысел  ему  не  под  стать?  Микеланджело
чувствовал, что даже при самых честных намерениях  скульптор  не  добьется
решительно ничего, если пойдет наперекор природе камня. Никогда  скульптор
не будет таким  властителем  своей  судьбы,  каким  "является"  живописец.
Живопись - искусство гибкое, там всегда можно уклониться  от  препятствия,
обойти его. Мрамор  -  эта  сама  прочность.  Скульптор,  имеющий  дело  с
мрамором,  обязан  подчиниться  непререкаемой  дисциплине  сотрудничества.
Камень и человек здесь сливаются воедино. Они должны разговаривать друг  с
другом. Что касается Микеланджело,  то  для  него  нет  ничего  выше,  как
чувствовать мрамор, осязать его. Вкус, зрение, слух, обоняние -  ничто  не
может доставить ему такую радость, как именно это всепоглощающее чувство.
   Он уже  срезал  всю  внешнюю  оболочку  блока.  Теперь  он  врубался  в
сердцевину камня, открыл наготу его, как выражается Библия.  Это  был  акт
творения, и он требовал напора, проницательности,  требовал  того  пыла  и
трепета, который,  нарастая,  завершается  неотвратимым  бешеным  взлетом,
полным обладанием. Это был акт  любви,  безраздельное  слияние:  обручение
брезживших в его сознании образов с природными формами мрамора; творец как
бы изливал семя, из которого вырастало живое произведение искусства.
   Бертольдо  вошел  в  мастерскую  и,  увидя  Микеланджело  за   работой,
воскликнул:
   - Нет, нет, ты делаешь все не так. Оставь это, брось сейчас  же...  Так
работают одни любители.
   Сквозь стук молотка Микеланджело еле слышал голос Бертольдо и не  сразу
сообразил, кто и зачем его тревожит:  он  по-прежнему  методично  и  мерно
действовал своей троянкой.
   - Микеланджело! Ты пренебрегаешь всеми правилами.
   Микеланджело, словно оглохнув, не обращал на  учителя  внимания,  когда
Бертольдо в последний раз взглянул  на  своего  ученика,  тот  прокладывал
борозду в камне с  такой  отвагой,  будто  перед  ним  был  не  мрамор,  а
фруктовое желе. Учитель удивленно покачал головой:
   - Это как извержение Везувия - его не остановишь.



        3

   Вечером он вымылся в ушате горячей воды, которая была приготовлена  для
него в маленькой комнате в конце коридора,  надел  темно-синюю  рубашку  и
рейтузы и  вместе  с  Бертольдо  пошел  на  ужин  в  кабинет  Лоренцо.  Он
волновался. О чем он там будет говорить? Ведь Платоновская академия  слыла
интеллектуальным центром Европы, университетом и печатней, источником всей
литературы, исследовательницей мира - она поставила своей целью превратить
Флоренцию во вторые Афины. Если бы он только слушал своего учителя Урбино,
когда тот читал ему древнегреческие манускрипты!
   В камине потрескивал огонь, бронзовые лампы на письменном столе Лоренцо
струили теплый свет, во всем чувствовалась приятная атмосфера содружества.
К  невысокому  столу  было  придвинуто  семь  стульев.  Полки  с  книгами,
греческие рельефы, ларцы с камеями и амулетами  придавали  комнате  уют  и
интимность. Ученые встретили его просто,  без  всяких  церемоний  и  снова
заговорили о сравнительных достоинствах медицины и астрологии  как  науки,
тем самым дав  Микеланджело  возможность  хорошенько  вглядеться  во  всех
четырех собеседников, считавшихся выдающимися умами Италии.
   Марсилио Фичино, которому  было  теперь  пятьдесят  семь  лет,  основал
Платоновскую  академию  для  Козимо,  деда  Лоренцо.  Эго  был  тщедушный,
невысокий человек, страдающий ипохондрией; несмотря на недуги, он  перевел
всего Платона и стал живым справочником по  древней  философии;  изучив  и
многое переведя из мудрости египтян, он проштудировал затем  всех  древних
мыслителей от Аристотеля и александрийцев  до  последователей  Конфуция  и
Зороастры. Отец готовил его  к  врачебному  поприщу,  поэтому  Фичино  был
хорошо  осведомлен  в  естественных  науках.  Он  способствовал  появлению
книгопечатания во Флоренции.  Его  собственные  труды  славились  по  всей
Европе, ученые многих  стран  ехали  к  нему  послушать  лекции.  В  своей
прекрасной вилле в Кареджи, которую для него по  приказу  Козимо  построил
Микелоццо  и  которой  распоряжались  теперь  его  племянницы,  он   зажег
негасимую лампаду перед бюстом Платона. Он пытался канонизировать  Платона
как "самого лучшего из учеников Христа" - это было одновременно и  ересью,
и извращением  истории,  за  что  Рим  едва  не  отлучил  его  от  церкви.
Племянницы Фичино ядовито говорили про него: "Он может прочитать  наизусть
целый диалог из Платона, но вечно  забывает,  где  оставил  свои  домашние
туфли".
   Затем Микеланджело обратил свое внимание на Кристофоро Ландино. Ландино
исполнилось шестьдесят шесть лет, когда-то он  был  еще  наставником  отца
Лоренцо. Пьеро Подагрика. Впоследствии учитель самого  Лоренцо,  блестящий
писатель и лектор, он способствовал освобождению умов флорентинцев от оков
догмы и ратовал за применение научных знаний в жизни.  Когда-то  он  играл
роль доверенного секретаря Синьории, был опытным политиком и главой кружка
ближайших сторонников Медичи при всех трех правителях.  Выдающийся  знаток
творчества  Данте,  он   снабдил   своим   комментарием   первое   издание
"Божественной комедии", напечатанное во Флоренции. Всю жизнь он  занимался
преимущественно   изучением   разговорного   итальянского   языка.   Почти
единоличными своими стараниями он превратил его из презираемого наречия  в
уважаемый, полноправный язык, переведя на него сочинения Плиния,  Горация,
Вергилия.
   Во Флоренции был широко известен  выдвинутый  им  революционный  девиз:
"Самым законным основанием для действия является высокая идея и знание". В
лице Лоренцо он видел героя Платоновой  республики:  "Идеальный  правитель
города - это ученый".
   На  краешке  жесткого  кожаного  кресла  сидел,  нахохлившись,  Анджело
Полициано. Ему было всего тридцать шесть лет:  недруги  Лоренцо  говорили,
что правитель держит его при себе с той целью, чтобы казаться рядом с  ним
непригляднее. Однако все считали Полициано самым удивительным  из  ученых:
десяти лет он опубликовал свои сочинения на латинском языке, а  двенадцати
был приглашен во флорентинскую общину ученых, где с ним занимались Фичино,
Ландино и те греческие ученые, которых призвали  Медичи  во  Флоренцию.  В
шестнадцать лет он перевел несколько  песен  Гомеровой  "Илиады";  Лоренцо
взял его во дворец и  назначил  учителем  своих  сыновей.  Один  из  самых
безобразных по внешности  мужчин,  он  владел  таким  прозрачным  и  ясным
стилем, какого не было ни у одного поэта со времен Петрарки;  его  "Стансы
для турнира" - пространная поэма, прославлявшая турнирные успехи  младшего
брата Лоренцо Джулиано Медичи, павшего жертвой  заговора  Пацци,  -  стали
образцовым произведением итальянской поэзии.
   Взгляд  Микеланджело  остановился  теперь  на  самом  молодом  и  самом
красивом из присутствующих - на двадцатисемилетнем Пико  делла  Мирандола.
Этот человек читал  и  писал  на  двадцати  двух  языках.  Собратья-ученые
поддразнивали его, говоря: "Пико не выучил  двадцать  третий  язык  только
потому, что  не  мог  отыскать  такого".  Пико  делла  Мирандола  прозвали
"великим  мужем  Италии";  добродушную  и  искреннюю  натуру  ученого   не
извратила даже его редкая красота -  мягкие  золотистые  волосы,  глубокие
синие глаза, безупречно белая кожа, стройная фигура. "Прекрасный и  милый"
- так отзывались о нем флорентинцы. Пико делла Мирандола считал,  что  все
человеческое знание  представляет  собой  нечто  целостное  и  единое;  он
стремился примирить и слить все религии и все философские  системы,  какие
только существовали с начала времен. Подобно  Фичино,  он  хотел  овладеть
всеми знаниями, доступными человеку. С этой целью китайских мыслителей  он
читал  по-китайски,  арабских  -  по-арабски,  еврейских  -   по-еврейски:
различные языки, по его мнению, были  только  закономерными  ответвлениями
единого универсального языка. Самый  одаренный  из  всех  итальянцев,  он,
однако, не нажил себе врагов, так же  как  безобразный  Полициано  не  мог
приобрести себе друзей.
   Дверь вдруг отворилась. Прихрамывая от подагрических болей,  в  комнату
вошел Лоренцо. Он кивнул ученым и сразу обратился к Микеланджело.
   - Вот ты и в святая святых: почти  все  знания,  какие  только  есть  у
флорентинцев, зародились в этом кабинете. Когда ты находишься во дворце  и
ничем не занят, не забывай заходить к нам.
   Лоренцо отодвинул резной щит и постучал в дверцу  подъемника,  из  чего
Микеланджело заключил, что кабинет находится прямо под столовой. Затем  он
услышал скрип движущегося механизма, и через несколько секунд  ученые  уже
принимали блюда с сыром, фруктами, хлебом, орехами, медом и расставляли их
на низком столе, который стоял посередине комнаты. Никаких слуг  не  было,
не  было  и  напитков,  кроме  молока.  Хотя   беседа   текла   весело   и
непринужденно, Микеланджело понял, что люди здесь собирались для работы, а
вино после ужина чересчур пьянит головы.
   Вот уже стол очищен, тарелки и блюда, кожура от фруктов и  скорлупа  от
орехов удалены в подъемник. Разговор сразу принял серьезный характер. Сидя
на низком стуле рядом с Бертольдо, Микеланджело  услышал  резкие  слова  в
адрес церкви, которую ученые отнюдь не смешивали с религией.  Недовольство
церковью во Флоренции было особенно сильным,  потому  что  сам  Лоренцо  и
большинство горожан считали, что заговором Пацци,  в  результате  которого
погиб Джулиано и едва не был заколот Лоренцо, тайно руководил папа  Сикст.
Папа отлучил от  церкви  Флоренцию,  запретив  флорентийскому  духовенству
отправлять какие-либо службы. Флоренция в свою очередь тоже отлучила папу,
заявив, что папские  притязания  на  светскую  власть  основаны  на  такой
фальшивке восьмого века, как Дар  Константина.  Пытаясь  сокрушить  власть
Лоренцо, папа направил в Тоскану войска - они жгли  и  грабили  тосканские
селенья, дойдя до соседнего с Флоренцией города Поджибонси...
   В 1484 году, когда папой стал Иннокентий Восьмой,  между  Флоренцией  и
Римом был восстановлен мир; но, как мог заключить Микеланджело  из  беседы
за столом, большинство тосканского духовенства вело себя все  разнузданней
и  исполняло  свои  обязанности  весьма  небрежно.  Блестящим  исключением
являлся лишь орден августинцев с его монастырем Санто-Спирито:  настоятель
монастыря Бикьеллини поддерживал там безукоризненный порядок.
   Пико делла Мирандола поставил локти на стол и, сцепив пальцы, уперся  в
них подбородком.
   - Мне сдается, что я нашел ответ на все  наши  недоумения  относительно
церкви: его подсказал мне один доминиканский монах из  Феррары.  Я  слушал
его проповедь. Он прямо-таки потрясал стопы Собора.
   Ландино, длинные седые волосы которого прядями падали на лоб, склонился
над столом так низко, что Микеланджело разглядел все морщинки  вокруг  его
добрых глаз.
   - Этот монах такой же невежда, как и остальные?
   - Напротив, Ландино, - отвечал Пико. - Он великолепно знает и Библию, и
Святого Августина. И нападает на разложение духовенства  еще  решительнее,
чем мы.
   Анджело Полициано, жесткие волосы которого, прикрывая грубую кожу  щек,
тесемками нависали на уши, облизал спою  чрезмерно  красную,  оттопыренную
нижнюю губу.
   - Дело не только в разложении. Невежество - вот что меня ужасает прежде
всего.
   Фичино, бледнолицый, с веселыми  всепонимающими  глазами,  с  крошечным
ртом и носом, громко воскликнул:
   - Давно уже не бывало  на  церковной  кафедре  во  Флоренции  истинного
ученого! У нас есть только фра Мариано и настоятель Бикьеллини.
   - Джироламо Савонарола посвятил наукам долгие  годы,  -  твердо  сказал
Пико. - Он знает Платона и Аристотеля, знает и учение церкви.
   - Чего же он хочет?
   - Очистить церковь.
   - И не меньше того? А посредством какой силы?
   - Только посредством той, которая внутри него.
   - Если бы этот монах стал действовать заодно с нами...  -  тихо  молвил
Лоренцо.
   - Если только ваша светлость попросит ломбардских братьев отпустить его
к нам.
   - Я подумаю об этом.
   Дело было решено; теперь старейший из присутствующих, Ландино, и  самый
молодой, Пико, обратили свое внимание на  Микеланджело.  Ландино  спросил,
читал  ли  он,  что  говорит  Плиний  о  прославленной  греческой   статуе
"Лаокоон".
   - Я ничего не знаю о Плинии.
   - Тогда я прочитаю тебе это место.
   Ландино взял с  полки  книгу,  быстро  ее  перелистал  и  начал  читать
описание знаменитой статуи во  дворце  императора  Тита.  "Эту  скульптуру
можно считать лучшей из  всех  произведений  искусства,  идет  ли  речь  о
живописи или ваянии. Вся она  высечена  из  одного  куска,  -  и  главная,
большая фигура, и фигуры детей, так же как  и  змей  с  его  удивительными
кольцами и изгибами".
   Подхватив разговор,  Полициано  начал  пересказывать  описание  "Венеры
Книдской", оставленное Лукианом: по мнению  этого  писателя,  Венера  была
изображена стоящей перед Парисом, в то время как он  награждал  ее  за  ее
красоту. Затем в беседу вступил Пико: он заговорил об изваянии  на  могиле
Ксенофонта, выполненном из пентеликопского мрамора.
   - Микеланджело, ты должен почитать Павсания в оригинале, - сказал Пико.
- Я тебе принесу собственную рукопись.
   - Я не  умею  читать  по-гречески,  -  с  чувством  неловкости  ответил
Микеланджело.
   - Я научу тебя.
   - У меня нет ни малейших способностей к языкам.
   - А это не имеет значения, - вмешался Полициано. - Через год ты  будешь
писать сонеты по-латыни и по-гречески.
   "Позвольте мне усомниться", - подумал Микеланджело, но вслух ничего  не
сказал. Ведь было бы слишком неучтиво, если бы он стал охлаждать пыл своих
новых друзей, которые уже  спорили,  по  каким  именно  книгам  лучше  его
обучать.
   - ...Гомер. У него чистейший греческий.
   - Аристофан занимательней. И учишься, и смеешься.
   Скоро Микеланджело почувствовал облегчение: ученые заговорили совсем  о
другом и оставили его в покое. Насколько он мог уловить  из  торопливых  и
порой чересчур мудреных фраз, ученые толковали о том, что  вера  и  знание
могут существовать рядом друг с другом и даже обогащать друг друга. Греция
и  Рим  до  появления   христианства   создали   великолепное   искусство,
литературу, науку, философию. Затем на целую тысячу лет вся эта красота  и
мудрость была сокрушена, предана проклятию и  ниспровергнута  в  могильный
мрак. А теперь эти одинокие  и  слабые  люди  -  чувственный,  красногубый
Полициано, престарелый, весь в морщинах, Ландино, худой, маленький Фичино,
златоволосый  Пико  делла  Мирандола,  -  этот  узкий,  замкнутый  кружок,
опираясь на помощь своего вождя Лоренцо де  Медичи,  стремился  вызвать  к
жизни и утвердить новый дух, новый  разум  и  начертал  на  своем  знамени
слово, которое Микеланджело никогда не слыхал:
   ГУМАНИЗМ.
   Что же это слово значило?
   Шел час за часом, и он уже с интересом вслушивался в разговор ученых. И
когда Бертольдо подал знак, что он собирается уходить, а потом  потихоньку
вышел, Микеланджело все сидел и слушал. Платоники, делясь мыслями  друг  с
другом, рассуждали все горячее, и постепенно Микеланджело стал осознавать,
за что они выступают.
   Мы отдаем мир снова во владенье  человека,  а  человека  отдаем  самому
себе. Человек не будет  больше  ни  низким,  ни  подлым,  он  должен  быть
благородным. Мы не будем попирать и теснить его разум, чтобы  взамен  дать
ему  бессмертную  душу.  Не  владея  свободным,  могучим  и  созидательным
разумом, человек  будет  не  более  как  животным  и  будет  умирать,  как
животное,  лишенное  души.  Мы  возвращаем  человеку  его  искусство,  его
литературу и науку, возвращаем  его  право  мыслить  и  ощущать  себя  как
личность, а не быть опутанным оковами догмы, подобно рабу, который  заживо
гниет в цепях.
   Поздно вечером, когда Микеланджело вернулся в свою  комнату,  Бертольдо
еще не спал.
   - Слушая их, я чувствую себя таким глупым! - жаловался Микеланджело.
   - Это самые блестящие умы во всей Европе.  Они  заставят  тебя  думать,
подскажут тебе великие темы для работы. - Затем, чтобы утешить приунывшего
юношу, Бертольдо добавил: - Но они не умеют ваять из мрамора, а  ведь  это
столь же выразительный язык, как и любой другой.
   Наутро Микеланджело явился в Сады спозаранок. Торриджани разыскал его в
сарае, около статуи бородатого старца.
   - Ну, я  сгораю  от  любопытства!  -  говорил  он.  -  Сделай  милость,
расскажи, как живут во дворце.
   Микеланджело рассказал своему другу про  комнату,  которую  он  занимал
вместе с Бертольдо, про то, как он блуждал по  залам  к  мог  прикоснуться
руками ко многим  сокровищам  искусства,  о  гостях,  присутствовавших  на
воскресном обеде, о вчерашнем ужине  с  платониками  в  кабинете  Лоренцо.
Торриджани интересовался только людьми, посещавшими дворец.
   - А как выглядят Полициано и Пико делла Мирандола?
   - Как выглядят? Полициано безобразен до тех пор, пока не  заговорит,  в
разговоре он прекрасен. Пико делла Мирандола  такой  красавец,  что  я  не
видал подобных, и вообще человек блестящий.
   - Ты очень впечатлителен, - ядовито заметил Торриджани.  -  Стоит  тебе
завидеть новую пару голубых глаз, волнистые  золотые,  волосы,  и  ты  уже
совсем очумел.
   - По ты только  подумай,  Торриджани,  -  человек  читает  и  пишет  на
двадцати двух языках! А мы едва можем выразить свои мысли на одном.
   - Ко мне это  не  относится,  -  огрызнулся  Торриджани,  -  я  получил
благородное воспитание и могу поспорить с  любым  из  этих  ученых.  Я  не
виноват, если ты такой невежда.
   Микеланджело почувствовал, сколь раздражителен стал его друг.
   - Я не хотел тебя обидеть, Торриджани.
   - Переночевал одну ночь во дворце Медичи,  и  уже  вся  Флоренция  тебе
кажется невежественной и дикой.
   - Я просто...
   - ...ты просто хвастаешь своими новыми друзьями, - сказал Торриджани. -
Они такие чудесные и умные, а мы, твои старые друзья, мы  уже  замухрышки,
хотя столько времени страдали здесь вместе с тобой.
   - У меня и в мыслях этого не было. Зачем ты так говоришь?
   Но Торриджани его не слушал, он отвернулся и пошел прочь.
   Вздохнув, Микеланджело вновь принялся обтачивать свой мрамор.



        4

   В вербное воскресенье, теплым весенним утром, Микеланджело обнаружил  у
себя на умывальнике три золотых флорина: Бертольдо сказал, что эти  деньги
каждую неделю  будет  выдавать  ему  секретарь  Лоренцо  мессер  Пьеро  да
Биббиена.  Показаться  дома  во  всем  блеске  -  устоять  против   такого
искушения. Микеланджело не мог. Он  разложил  на  кровати  еще  одно  свое
праздничное платье - белую тунику с вышитыми на ней листьями  и  гроздьями
винограда, короткий колет с пышными рукавами,  перехваченными  серебряными
пряжками, винного цвета чулки. Он улыбался про себя, воображая, какую мину
скорчит Граначчи, когда они встретятся на площади Сан Марко,  откуда,  как
было решено, вместе пойдут домой.
   Едва завидев Микеланджело на улице, Рустичи выпучил  глаза,  а  подойдя
поближе, начал паясничать и передразнивать приятеля.
   - Простак, настоящий  простак,  -  усмехнулся  он,  намекая  на  давний
разговор, и прибавил еще более язвительно: - А ну-ка распусти  свой  хвост
пошире!
   - Хвост?
   - Ведь всякий павлин хвастает своим пестрым хвостом.
   - О, Рустичи, - оправдывался  Микеланджело.  -  Ну,  разве  нельзя  так
нарядиться хотя бы раз?
   - Разве нельзя нацепить на себя это ожерелье хотя бы раз? Разве  нельзя
выпить этого дорогого вина хотя бы раз?  Помыкать  и  распоряжаться  этими
слугами хотя бы раз? Швырнуть, не считая, эта золотые монеты, хотя бы раз?
Поспать с этой красивой девушкой хотя бы раз?
   - Все земные искушения в одном страстном куплете.  Сказать  по  правде,
Рустичи, я и сам чувствую, будто я вырядился для карнавала. Но мне хочется
поразить свое семейство.
   - Vai via, - проворчал Рустичи. - Иди своей дорогой.
   На  улице  показался  Торриджани.  Он   шел   покачиваясь,   одетый   в
огненно-красный плащ, на его черном бархатном берете развевались оранжевые
перья. Подойдя к Микеланджело, он резко остановился и схватил его за руку.
   - Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз.
   - Почему же с глазу на глаз? - отступая, спросил Микеланджело. -  Разве
у нас есть какие-то секреты?
   - Раньше у нас всегда было чем поделиться с глазу на глаз. До тех  пор,
пока ты не перебрался во дворец и не заважничал.
   Сомневаться не приходилось: Торриджани был  чем-то  разозлен.  Стараясь
его успокоить, Микеланджело говорил тихо и миролюбиво:
   -  Торриджани,  ты  ведь  тоже  живешь  во  дворце,  только   в   своем
собственном.
   - Да, но я не пускаюсь на дешевые трюки  вроде  того,  чтобы  выбить  у
фавна зубы и тем войти в милость к Медичи.
   - Неужели ты ревнуешь?
   - Ревную? Это к какому-то самодовольному юнцу?
   - Самодовольному? Что ты хочешь сказать этим?
   - А то, что ты понятия не имеешь ни о настоящем счастье, ни о настоящей
дружбе.
   - Я сейчас чувствую себя гораздо счастливее, чем раньше.
   - Уж не потому ли, что каждый день держишь в своих грязных руках  уголь
и мажешь им какие-то рисунки?
   - Но ведь рисунки-то у меня - хорошие! - возразил Микеланджело, все еще
не принимая всерьез нападок Торриджани.
   Торриджани побагровел:
   - Значит, по-твоему, у меня плохие?
   - Почему ты  всякий  разговор  сворачиваешь  на  себя?  Ты  что,  центр
вселенной?
   - Для самого себя - центр. И для тебя был центр, до тех пор пока  тебе,
лизоблюду, не вскружили голову.
   Микеланджело изумленно взглянул на Торриджани.
   - Я никогда не считал, что ты для меня центр вселенной.
   - Выходит, ты обманывал меня. Ты  просто  подлаживался  из  выгоды,  ты
хитрил со мною уже давным-давно!
   Лицо у Микеланджело сделалось холодным, словно бы весеннее солнце вдруг
потухло. Он отвернулся и почти бегом побежал прочь; скоро он  уже  был  на
улице Кольчужников.
   Столяр и бакалейщик, сидевшие у своих домов  на  солнышке,  почтительно
сняли перед ним шляпы; только у них и вызвал восторг Микеланджело, ибо  на
домашних праздничное его платье подействовало не более  благоприятно,  чем
на Рустичи. Лодовико был уязвлен, будто  в  этом  пышном  наряде  сына  он
чувствовал некий упрек себе.
   Микеланджело вынул из кошелька три золотых флорина и положил их на стол
перед отцом. Лодовико  смотрел  на  деньги,  не  произнося  ни  слова,  но
Лукреция горячо расцеловала своего пасынка в обе щеки, глаза у  нее  сияли
от счастья.
   - А теперь скажи мне, Микеланджело, какой там готовят соус к макаронам?
   Микеланджело напряг свою память, желая потрафить Лукреции.
   - Я не припомню.
   - Тогда скажи, что они там делают с мясом? Любят  ли  дворцовые  повара
желтый имбирь? И как там жарят морской язык - с кожурой от бананов  или  с
кедровыми орешками - об этой рыбе идет такая слава!
   - Прости меня, madre mia, но я не знаю.
   - Ты не можешь припомнить, какую еду ты ешь? Тогда  войди  в  дружбу  с
поварами. И спиши у них для меня рецепты!
   В комнате Лодовико, представлявшей собой  контору  и  гостиную  вместе,
сейчас собралась вся семья. Бабушка была счастлива за Микеланджело, потому
что он  встречается  с  великими  людьми  Флоренции.  Братец  Джовансимоне
любопытствовал  по  поводу  званых  обедов.  На  тетку  и  дядю   особенно
подействовал тот факт, что, получив золотые монеты, Микеланджело принес их
домой. Буонаррото все хотел дознаться, на каких  условиях  поставлено  там
дело: будет ли Микеланджело получать три золотые монеты каждую неделю и  в
дальнейшем? Вычитается ли  из  его  жалованья  стоимость  затраченного  на
работе мрамора?
   Отец шикнул на всех, требуя тишины.
   - Ну, а как с тобой обращаются Медичи? К примеру, Великолепный?
   - Хорошо.
   - Пьеро?
   - Он надменен; таков у него характер.
   - Джованни, будущий кардинал?
   - Он со всеми одинаков. На любого человека смотрит так,  будто  впервые
его видит.
   - Джулиано?
   Микеланджело улыбнулся:
   - О, Джулиано любят во дворне все без исключения.
   Лодовико подумал минуту, затем объявил:
   - В будущем с тобой все будут обходиться не лучше, чем обходится Пьеро.
Тебя держат во дворце как простого мастерового.  -  Он  покосился  на  три
золотые монеты, поблескивавшие на столе.  -  Скажи,  что  это  за  деньги?
Подарок? Или плата за работу?
   - Мне положено три флорина каждую неделю.
   - А что они сказали, когда ты получал эти деньги?
   - Деньги лежали на умывальнике. Когда я спросил Бертольдо,  он  сказал,
что это мое недельное содержание.
   Дядя Франческо не мог скрыть своего восторга.
   - Чудесно! Если у нас постоянно будут в  руках  эти  деньги,  мы  можем
держать меняльный столик. Мы примем  тебя  в  компанию,  Микеланджело,  ты
получишь свою долю доходов.
   - А может, благодаря нашему Микеланджело мы опять  выйдем  в  настоящие
коммерсанты! - почтительно вставила тетя Кассандра.
   - Нет! - отрезал Лодовико, лицо его густо покраснело. -  Мы  не  жалкие
попрошайки, но бедняки.
   - Но Медичи дают эти деньги Микеланджело  как  члену  их  семейства,  -
возразила мужу Лукреция.
   - Хм! - фыркнул Лодовико. - Почему это он член семейства Медичи?  Из-за
этих-то трех золотых монет?
   -  Так  вы  полагаете,  что  это   милостыня!   -   возмущенно   сказал
Микеланджело. - Знайте же: я тружусь с утра до вечера.
   - Но ведь с точки  зрения  закона  ты  там  даже  не  ученик.  Разве  я
подписывал цеховой договор? - Лодовико повернулся  к  брату  Франческо.  -
Подарок - это только прихоть, не больше. А вдруг на следующей неделе парню
вместо денег покажут кукиш?
   Микеланджело на миг показалось, что  сейчас  отец  швырнет  ему  деньги
прямо в лицо. А ведь он принес отцу эти флорины, этот свой заработок,  как
послушный сын, который осознает  свой  долг...  ну,  и,  быть  может,  ему
хотелось чуть-чуть похвастаться. Однако три флорина -  это  сумма,  далеко
превышающая все то, что мог бы заработать Лодовико  на  своей  таможне  за
целый месяц. Микеланджело  понял  теперь,  как  неделикатно  он  поступил,
принеся эти деньги. Опустив голову на грудь, Лодовико произнес:
   - Только подумать, какая прорва золота у Медичи, если они могут  давать
пятнадцатилетнему ученику каждую неделю три флорина!
   Затем, сделав быстрое движение рукой, он  смахнул  со  стола  деньги  в
выдвинутый ящик.
   Уловив этот момент, Лукреция тотчас объявила, что пора  обедать.  После
обеда семейство снова собралось в комнате Лодовико. До сих  пор  молчавший
Лионардо сел напротив Микеланджело и непререкаемым, как у  римского  папы,
тоном сказал:
   - Искусство есть грех.
   - Искусство... грех? - удивленно поглядел на брата Микеланджело.  -  Но
почему же?
   - Потому, что это чистейшее баловство, удовлетворение греховной страсти
творить что-то собственное, в то  время  как  следует  лишь  созерцать  те
чудеса, которые создал господь бог.
   - Лионардо, да ведь наши церкви сплошь заполнены искусством.
   - Это дьявол нас попутал. Храм - не  ярмарка;  люди  должны  стоять  на
коленях и молиться, а  не  глядеть  на  размалеванные  суетными  картинами
стены.
   - По-твоему, во всем мире уже нет места для скульптора?
   Лионардо, заломив руки, набожно поглядел куда-то сквозь потолок.
   - Мой мир - иной мир, тот, где мы воссядем по правую руку от господа.
   Лодовико поднялся со своего кресла и мрачно буркнул:
   - Ну, я вижу, на меня свалились сразу два фанатика.
   И он вышел из комнаты, чтобы  вздремнуть  после  обеда;  вслед  за  ним
удалилось и все семейство. Осталась одна  только  монна  Алессандра,  тихо
сидевшая в углу. Микеланджело тоже хотел было  идти:  он  чувствовал  себя
очень усталым. Весь этот день, с самого утра, был сплошным разочарованием.
   Но Лионардо не хотел отпускать своего грешника-брата. Он  начал  гневно
изобличать Лоренцо и Платоновскую академию в безбожии, называя  ее  ученых
язычниками, врагами церкви, антихристами.
   - Уверяю тебя, Лионардо, - миролюбиво отвечал ему Микеланджело, - что я
не  слыхал  во  дворце  Лоренцо  никаких  кощунственных   слов,   никакого
богохульства; религию там не  трогают.  Там  осуждают  только  извращения.
Лоренцо реформатор, он желает лишь очищения церкви.
   - Очищения! Так всегда говорят неверные, когда хотят погубить  це