но с болеющим за этих несчастных сердцем, предложит нашим законодателям такой вопрос: Неопровержимые факты доказывают, что тысячи парижанок вынуждены существовать самое большее на 5 франков в неделю... Слышите: _на пять франков_ в неделю... из них надо оплатить квартиру, отопление, еду, платье. Многие из этих женщин - вдовы, у них маленькие дети. Я не буду _цветисто выражаться_! Я попрошу вас только подумать о ваших сестрах, женах, матерях, дочерях: ведь эти несчастные, осужденные на столь ужасную, развращающую жизнь, ведь они тоже матери, сестры, дочери, жены. Во имя милосердия, во имя здравого смысла, во имя общего блага, во имя человеческого достоинства, спрашиваю я вас: возможно ли терпеть такое положение вещей, тем более что оно все ухудшается? Можно ли это терпеть? Как можете вы это допустить? Как можете вы это выносить, особенно если подумать о тех ужасных страданиях и отталкивающих пороках, какие порождаются подобной нищетой? Что же ответят наши законодатели? Они заявят с глубокой грустью (будем хоть на это надеяться) о своем бессилии: - Увы! Это ужасно! Такая нищета приводит нас в ужас, но сделать мы ничего не можем! Мы ничего не можем сделать!! Вывод прост, заключение легко сделать... особенно тем, кто страдает... и они делают свои выводы... делают... и ждут... И, может быть, настанет день, когда общество горько пожалеет о печальной беззаботности. И счастливые мира сего потребуют тягостного отчета у нынешних правителей, потому что они могли бы, без насилия, без переворотов, обеспечить и благосостояние тружеников и спокойствие богатых. А в ожидании какого-либо разрешения наболевших вопросов, касающихся всей будущности общества и целого мира, несчастные создания, вроде Горбуньи и Сефизы, будут умирать от нищеты и отчаяния. Сестры быстро приготовили солому, чтобы законопатить отверстия, дабы воздух не проходил, а угар действовал быстрее и вернее. Горбунья сказала сестре: - Ты выше, Сефиза, поэтому займись потолком, а я возьму на себя дверь и окно. - Будь спокойна... я кончу раньше твоего, - отвечала Сефиза. И они стали тщательно заделывать отверстия, преграждая доступ сквозняку, который до этого свободно гулял по полуразрушенной мансарде. Покончив с этим, сестры сошлись и молча взглянули друг на друга. Наступала роковая минута. На их лицах, хотя и спокойных, все-таки слегка отражалось то особое возбуждение, которое всегда сопровождает совместные самоубийства. - Теперь, - сказала Горбунья, - скорей жаровню... И она опустилась на колени возле наполненной углями жаровни, но Сефиза подняла ее за руку и сказала: - Пусти... я сама раздую огонь... это мое дело!.. - Но... Сефиза... - Ты знаешь, милая, как у тебя болит голова от запаха углей! При этом наивном, хотя и серьезно сделанном замечании сестры не могли удержаться от улыбки. - А все-таки, - сказала Сефиза, - зачем доставлять себе лишние страдания... раньше чем надо? И, указав сестре на тюфяк, где оставалось еще немного соломы, она прибавила: - Поди, ляг там... Я сейчас разведу огонь и приду к тебе, сестренка! - Поскорее только... Сефиза! - Через пять минут... не дольше... Часть здания, выходившая на улицу и отделявшаяся от главного корпуса только узким двором, была настолько высока, что, едва солнце опускалось за его остроконечную крышу, в мансарде делалось почти совсем темно; свет, с трудом пробивавшийся сквозь жалкие, тусклые стекла окна, скудно освещал старый соломенный тюфяк в белую с синим клетку, на котором полулежала Горбунья в черном изорванном платье. Опираясь подбородком на левую руку, она со страдальческим выражением лица смотрела на сестру. Сефиза усердно раздувала угли, по которым уже пробегало синеватое пламя... Красный отсвет от огня падал на лицо молодой девушки. Вокруг царила глубокая тишина... слышно было только усиленное дыхание Сефизы, раздувавшей угли; они легонько потрескивали и от них уже начал распространяться тяжелый неприятный запах. Сефиза, заметив, что угли загорелись, и чувствуя, что голова у нее слегка кружится, подошла к Горбунье и сказала: - Все готово!.. - Сестра, - сказала приподнимаясь Горбунья, - как мы поместимся? Я хотела бы быть поближе к тебе... до самого конца... - Подожди, - отвечала Сефиза, - вот я сяду здесь в, головах и прислонюсь к стене, а ты, сестренка, вот здесь приляг... Положи голову ко мне на колени... вот так... дай мне свою руку... Хорошо так? - Но я тебя не вижу. - Это и лучше... Говорят, что на одно мгновение... правда, очень короткое мгновение... но мучения все-таки довольно сильные... Лучше если мы не будем видеть, как страдает каждая из нас... - прибавила Сефиза. - Верно... Сефиза... - Дай мне в последний раз поцеловать твои чудные волосы, - сказала Королева Вакханок, прижимая губы к шелковистым косам, лежавшим короной над грустным, бледным лицом Горбуньи. - А потом не будем больше шевелиться. - Твою руку, - сказала Горбунья, - в последний раз... Я думаю, если мы не будем шевелиться... нам недолго придется ждать... Кажется, у меня голова уже кружится, а ты... как? - Нет... я еще ничего... я чувствую только запах углей... - отвечала Сефиза. - А ты не знаешь, на какое кладбище нас отвезут? - спросила Горбунья после нескольких минут молчания. - Нет... почему ты это спрашиваешь? - Потому что я предпочла бы Пер-Лашез... я была там раз с Агриколем и его матерью... Как там красиво: деревья... цветы... мрамор... Знаешь... мертвецы лучше устроены... чем... живые... и... - Что с тобой, моя милая? - спросила Сефиза, замечая, что Горбунья начала говорить тише и не закончила речи... - Голова кружится... в висках стучит... - отвечала Горбунья. - А ты как? - А я только как будто отуманена... Странно, что на меня... это действует не так быстро... - Знаешь, ведь я всегда была впереди, - стараясь улыбнуться, заметила Горбунья. - Помнишь, и в школе... монахини говорили... что я всегда впереди... Так же случилось... и теперь... - Да... но я надеюсь тебя догнать! - сказала Сефиза. То, что удивляло сестер, было между тем вполне естественным. Как ни истощена была горем и нуждой Королева Вакханок, но она все-таки оставалась сильнее и здоровее своей слабой и болезненной сестры. Немудрено, что угар на нее действовал медленнее. После минутного молчания Сефиза положила свою руку на голову сестры, лежащую у нее на коленях, и промолвила: - Ты ничего мне не говоришь... сестра! Ты страдаешь? - Нет, - слабым голосом отвечала Горбунья. - У меня веки... точно свинцом налиты... Я чувствую какое-то оцепенение... и говорить скоро... не могу... но мне не больно... а тебе? - Пока ты говорила... у меня закружилась голова... в висках стучит... - И у меня сейчас стучало... я думала, что умирать труднее и тяжелее... Потом, помолчав, Горбунья задала совершенно неожиданный вопрос: - А как ты думаешь... Агриколь обо мне очень пожалеет? Долго не забудет? - Как ты можешь даже спрашивать об этом? - с упреком отвечала Сефиза. - Ты права, - тихо отвечала Горбунья, - в этом сомнении проявилось нехорошее чувство... Но если бы ты знала! - Что, сестра? Горбунья с минуту колебалась, а потом прибавила с тоской: - Ничего... К счастью, я знаю, что я ему теперь не нужна... он женился на прелестной девушке... они любят друг друга... и я уверена... что она составит его счастье... Последние слова Горбунья произнесла уже едва слышно. Вдруг она вздрогнула и дрожащим, робким голосом сказала: - Сестра... обними меня... я боюсь... у меня в глазах сизый сумрак, и... все кружится передо мной... И несчастная девушка немного приподнялась, обхватила сестру руками и прижалась головой к ее груди. - Мужайся... сестра! - слабеющим голосом отвечала Сефиза, прижимая к себе Горбунью. - Скоро конец! - Затем она с завистью и ужасом прибавила: - Почему же сестра так быстро потеряла сознание?.. А я еще совсем здорова... голова свежа... Но нет! Это долго не протянется... Если бы я знала, что она умрет раньше меня, я пошла бы и сунулась головой к самой жаровне... да, я так и сделаю, сейчас пойду... Сефиза сделала движение, желая встать, но слабое пожатие руки сестры удержало ее. - Ты страдаешь... бедная малютка?.. - спросила Сефиза с дрожью. - Да... теперь... очень... не уходи... прошу тебя... - А я ничего... со мной почти ничего не делается... - сказала Сефиза, с гневом глядя на жаровню. - А нет... я начинаю задыхаться, - с мрачной радостью прибавила она. - И мне кажется, голова у меня лопнет... сейчас... Действительно, ядовитый газ наполнял теперь всю комнату, отравив мало-помалу воздух. Было почти совсем темно!.. Мансарда освещалась только горящими углями, отбрасывавшими кровавый отблеск на обнявшихся сестер. Вдруг Горбунья несколько раз конвульсивно вздрогнула, голова ее откинулась, и она прошептала угасающим голосом: - Агриколь!.. Мадемуазель де Кардовилль... прощайте... Агриколь!.. Я тебя... Еще несколько непонятных слов, и она перестала двигаться, а руки, обнимавшие Сефизу, безжизненно упали на тюфяк. - Сестра моя! - с ужасом воскликнула Сефиза, поднимая голову Горбуньи и заглядывая ей в лицо. - Ты... уже... а я... я-то? Нежное лицо Горбуньи не казалось бледнее обыкновенного; только полуоткрытые глаза были безжизненны, а на посиневших губах еще блуждала кроткая, грустная полуулыбка, и из них вылетало едва уловимое дыхание... Затем ее губы стали неподвижными, а лицо приобрело ясность великого спокойствия. - Ты не должна была умереть раньше меня... - говорила с отчаянием Сефиза, покрывая поцелуями холодевшее под ее губами лицо сестры. - Подожди... подожди же меня, сестра! Горбунья не отвечала; голова, которую Сефиза перестала поддерживать, упала на тюфяк. - Боже мой!.. Клянусь, я не виновата, что мы умерли не разом, не вместе!.. - с отчаянием воскликнула Сефиза, стоя на коленях возле распростертой Горбуньи. - Умерла! - с ужасом повторяла несчастная. - Умерла раньше меня... значит, я сильнее... но кажется... к счастью, и у меня в глазах все начинает синеть... О! Я страдаю! Какое счастье... я задыхаюсь... Сестра! - и она обняла за шею Горбунью, - сестра... я здесь... я иду за тобой... Вдруг на лестнице послышался шум и голоса. Сефиза еще не настолько потеряла сознание, чтобы не слышать этого. Она приподняла голову, продолжая лежать рядом с Горбуньей. Шум приближался. Вскоре у самых дверей послышался возглас: - Боже! Какой угар!.. И в ту же минуту дверь затряслась от ударов, а второй голос закричал: - Отворите!.. Отворите! - Сейчас войдут... меня будут спасать... а сестра умерла... о нет! Я не труслива... я не соглашусь пережить ее! Это была последняя мысль Сефизы. Собрав остаток сил, несчастная бросилась к окну, открыла его... и в ту минуту, как дверь, уступая мощному удару, слетела с петель, бедняжка бросилась с высоты третьего этажа во двор. В эту минуту Адриенна и Агриколь показались на пороге. Несмотря на удушливый запах углей, мадемуазель де Кардовилль вбежала в мансарду и, увидав жаровню, закричала: - Несчастное дитя!.. Она себя убила! - Она выбросилась из окна! - воскликнул Агриколь, заметивший, когда дверь отворялась, что какая-то женщина исчезла за окном. - Это ужасно! - прибавил он, закрывая рукой глаза и оборачиваясь с бледным, испуганным лицом к мадемуазель де Кардовилль. Не понимая причины его ужаса, Адриенна, указывая на Горбунью, которую она успела уже заметить, несмотря на темноту, повторяла: - Да нет же... вот она. И, встав на колени, она повернула к кузнецу бледное лицо швеи... Руки Горбуньи были уже ледяные... сердце, на которое Адриенна положила ладонь, не билось... Однако через несколько секунд, благодаря свежему воздуху, врывавшемуся в комнату через дверь и через окно, сердце Горбуньи, как показалось Адриенне, еле уловимо встрепенулось. Тогда она воскликнула: - Ее сердце еще бьется... Господин Агриколь... скорее доктора... скорее помощь... Хорошо, что со мной мой флакон... - Да, да, за помощью для нее... и для той... если еще не поздно!.. - с отчаянием воскликнул кузнец, стремительно выбегая из комнаты, где Адриенна осталась одна на коленях возле бесчувственной Горбуньи. 21. ПРИЗНАНИЯ Во время описываемой тяжелой сцены от сильного волнения побледневшее и похудевшее от огорчения лицо мадемуазель де Кардовилль порозовело. Ее щеки, такого чистого овала прежде, слегка впали, а синие круги залегли под черными глазами, затуманенными теперь печалью, вместо того чтобы блестеть живым огнем, как бывало прежде. Только ее прелестные губы, несмотря на скорбную складку, были по-прежнему свежи и бархатисты. Чтобы было удобнее ухаживать за Горбуньей, Адриенна отбросила шляпу, и шелковистые волны ее золотых кудрей почти совсем скрывали лицо, склоненное над соломенным тюфяком, возле которого она стояла на коленях, сжимая в своих руках, словно выточенных из слоновой кости, хилые руки бедной швеи. Горбунья была окончательно возвращена к жизни благодаря воздуху и солям из флакона м-ль де Кардовилль. К счастью, обморок молодой девушки был вызван скорее слабостью и волнением, и она потеряла сознание, раньше чем ядовитый газ достиг необходимой концентрации. Необходимо бросить взгляд назад, прежде чем продолжать описание свидания между работницей и молодой аристократкой. Со времени необыкновенного приключения в театре Порт-Сен-Мартен, когда Джальма на глазах мадемуазель де Кардовилль бросился на черную пантеру с опасностью для жизни, Адриенну волновали противоположные чувства. Забывая свою ревность и унижение при виде Джальмы, дерзко выставлявшего напоказ свою связь с недостойной его особой, Адриенна, ослепленная на мгновенье рыцарским и геройским поступком принца, говорила себе: "Несмотря на внешне ужасное поведение, Джальма все-таки настолько меня любит, что не побоялся рискнуть жизнью, чтобы достать мой букет!" Но затем рассудок и здравый смысл молодой девушки, обладавшей нежной душой, великодушным характером, прямым и ясным умом, указывали ей на суетность подобного утешения, которое не в силах было залечить жестокие раны, нанесенные любви и достоинству. - Сколько раз, - не без оснований говорила себе Адриенна, - принц из каприза, в пылу охоты, находился в такой же опасности, которой он подвергался, желая поднять мой букет? Да и кто знает!.. Быть может, он его достал, чтобы предложить той женщине, с которой он был в ложе? Мысли Адриенны о любви, быть может и странные в глазах света, но высокие и справедливые перед лицом Бога, и ее гордое самолюбие являлись непреодолимым препятствием для того, чтобы она могла, даже допустить мысль наследовать этой женщине (какова бы она ни была), раз принц открыто признавал ее своей любовницей. А между тем Адриенна, не смея даже самой себе в этом сознаться, чувствовала нечто вроде жгучей, унизительной ревности, хотя соперница и не могла с нею сравниться. Но бывало и так, что, несмотря на сознание своего достоинства, мадемуазель де Кардовилль, вспоминая прелестное личико Пышной Розы, говорила себе, что неприличные, развязные манеры, дурной вкус хорошенькой девушки еще не являлись, быть может, доказательством ранней испорченности, а просто могли зависеть от полного незнания обычаев света. В последнем случае незнание, бывшее следствием естественной и простодушной наивности, являлось весьма привлекательной чертой, и если к этой наивной прелести и неоспоримой красоте прибавить искреннюю любовь и чистую душу, то темное происхождение и плохое воспитание молодой девушки не значили ничего, и она могла внушить глубокую страсть Джальме. Подобные мысли, позволявшие Адриенне допускать, что Пышная Роза, несмотря на сомнительное поведение, не могла быть погибшим созданием, возникали еще потому, что она не могла забыть отзывов путешественников о возвышенной душе молодого принца, а главное, разговора между Джальмой и Роденом, свидетельницей которого она была сама. Она не могла поверить, что человек, одаренный таким высоким умом, таким нежным сердцем, такой поэтической, мечтательной, стремящейся к идеалу душой, мог полюбить низкую, развратную тварь и даже выставлять дерзко свою любовь перед всем светом... Тут была тайна, проникнуть в которую Адриенна пыталась напрасно. Ужасное сомнение и жестокое любопытство разжигали еще больше роковую любовь Адриенны, и легко понять ее отчаяние при мысли, что ни равнодушие, ни презрение Джальмы не могли убить это чувство, более страстное и пылкое, чем когда-либо. Иногда, видя в этом нечто роковое, она говорила себе, что должна любить Джальму, что он заслуживает этой любви, что наступит день, когда непонятное поведение принца объяснится самым естественным образом. Иногда, напротив, стыдясь своего желания извинить Джальму, она мучилась и терзалась сознанием своей слабости. Жертва ужасных страданий, она никого не хотела видеть и жила в полном уединении. Вскоре, как молния, вспыхнула эпидемия холеры. Слишком несчастная, чтобы лично бояться этого бича, Адриенна страдала только при виде несчастий других. Одна из первых внесла она большую сумму на помощь больным; эти вклады текли со всех сторон, и порождавшее их милосердие было достойно восхищения. Флорина заболела холерой; несмотря на опасность заразы, хозяйка пришла ее навестить и подбодрить. Камеристка, побежденная этим доказательством доброты, не могла больше скрывать своей измены. Она надеялась, вероятно, что смерть освободит ее из-под страшного гнета ее тиранов и что она может, наконец, открыть все Адриенне. Итак, последняя узнала и о постоянном шпионстве Флорины и о причине внезапного исчезновения Горбуньи. При этом открытии привязанность и нежная жалость к бедной работнице еще сильнее охватили сердце мадемуазель де Кардовилль. По ее приказу были предприняты энергичные шаги, чтобы разыскать бедную швею. Признания Флорины привели и к другим серьезным результатам: Адриенна, страшно встревоженная новым доказательством интриг Родена, вспомнила о своем плане, когда, под влиянием счастливой любви, она хотела предохранить Джальму и всю семью Реннепонов от опасностей, о которых говорил ей инстинкт любви. Собрать всех своих, соединиться с ними против опасного врага - вот к какому решению пришла Адриенна после признаний Флорины, в этом она видела свой долг. В опасной борьбе с такими страшными и сильными врагами, как Роден, отец д'Эгриньи, княгиня де Сен-Дизье и их союзники, Адриенна не только ставила себе задачей разоблачить алчных лицемеров, но надеялась в ней найти если не утешение, то хотя бы достойную ее великодушного сердца возможность отвлечься от своих горестей. С этого времени грустная и мрачная апатия молодой девушки сменилась беспокойной, лихорадочной деятельностью. Она объединила вокруг себя всех своих родных, кого могла собрать, как это и говорилось в тайном донесении, переданном отцу д'Эгриньи. Особняк Кардовилль стал вскоре очагом деятельных и беспрерывных действий, центром частых собраний семьи, на которых живо обсуждались способы нападения и защиты. Вполне верное во всех пунктах тайное донесение, о котором говорилось ранее, высказывало предположение (правда, с оттенком сомнения) о свидании Адриенны с Джальмой. В этом оно отступало от истины. Дальше мы узнаем, почему это неверное предположение могло оказаться истинным. В горячих заботах об интересах семьи Реннепонов мадемуазель де Кардовилль тщетно старалась найти хотя бы временное забвение от роковой любви, терзавшей ее втайне и в которой она горько себя упрекала. Утром того дня, когда Адриенна, узнав, наконец, адрес Горбуньи, почти чудом вырвала ее из когтей смерти, Агриколь Бодуэн зашел на минутку к ней поговорить о господине Гарди. Узнав, куда она отправляется, кузнец просил разрешения сопровождать ее на улицу Хлодвига, и они оба поспешно отправились в путь. Итак, снова можно было наблюдать трогательное и символическое зрелище: мадемуазель де Кардовилль и Горбунью, два крайних звена социальной цепи, объединяло трогательное равенство: работница и аристократка стоили друг друга по уму, по душе и по сердцу... Они стоили одна другой, потому что обе являлись образцами: одна - красоты, богатства и грации, другая - покорности судьбе и незаслуженного несчастия... Увы! Разве несчастие, переносимое с достоинством и мужеством, не имеет также своего ореола? Горбунья, распростертая на соломе, казалась такой слабой, что если бы Агриколя не задержали внизу заботы о Сефизе, умиравшей ужасной смертью, мадемуазель де Кардовилль решила бы подождать еще некоторое время, прежде чем предложить Горбунье встать и спуститься к карете. Благодаря находчивости и благому обману Адриенны швея была уверена, что Сефизу унесли в больницу, где ее приведут в чувство и вылечат. Так как сознание Горбуньи было еще не вполне ясно, она поверила этой выдумке без малейшего подозрения и не знала даже, что Агриколь сопровождал мадемуазель де Кардовилль. - И это вам мы с Сефизой обязаны жизнью! - говорила Горбунья, грустное и нежное лицо которой было обращено к Адриенне. - Вы... на коленях, в этой мансарде... возле этого нищенского ложа, где мы с сестрой хотели умереть!.. Ведь Сефиза тоже будет спасена... не правда ли?.. Помощь не опоздала? - Да, да, успокойтесь... мне сейчас говорили, что она приходит в себя! - А ей сказали, что я жива? Бедняжка стала бы жалеть, что пережила меня! - Успокойтесь, дорогое дитя! - говорила Адриенна, сжимая ее руки в своих руках и не сводя с нее влажного от слез взора. - Сказали все, что нужно было сказать! Не тревожьтесь и думайте только, как бы скорее выздороветь... и надеюсь, - к счастью... которого вы почти совсем не знали! - Сколько доброты, мадемуазель Адриенна!.. И это после моего бегства!.. Ведь вы должны были считать меня страшно неблагодарной! - Вот когда вы поправитесь... я вам многое должна буду рассказать... теперь это бы вас утомило. Ну, как вы себя чувствуете? - Гораздо лучше!.. свежий воздух... а главное, мысль, что вы здесь и, значит, моя бедная сестра не впадет снова в отчаяние... Ведь и мне надо много вам сказать... Я уверена, что вы пожалеете Сефизу, не так ли? - Рассчитывайте на меня во всем и всегда, дитя мое, - сказала Адриенна, скрывая тягостное замешательство. - Вы знаете, я интересуюсь всем, что касается вас... Но скажите мне... - прибавила она растроганным голосом, - прежде чем дойти до такого ужасного решения, вы писали мне, не правда ли? - О да! - Увы! - грустно продолжала Адриенна. - И, конечно, не получая ответа, вы, должно быть, подумали, что я весьма забывчива и ужасно неблагодарна! - О! Никогда я вас не обвиняла! Моя бедная сестра подтвердит вам это! Я была вам благодарна до конца! - Я верю вам... я знаю ваше сердце! Но... как же, наконец, могли вы объяснить мое молчание? - Я считала, что вы справедливо обижены моим неожиданным бегством... - Я... обижена!.. Увы! Вашего письма я не получила. - Но как же вы знаете, что я вам писала? - Да, мой бедный друг: я знаю даже, что вы писали письмо у моего привратника. К несчастью, он отдал это письмо Флорине, сказав, что письмо от вас. - Мадемуазель Флорина? Но она была всегда так добра ко мне! - Флорина меня низко обманывала: продавшись моим врагам, она служила у меня шпионкой! - Она! Боже! Возможно ли это? - Да... она! - с горечью отвечала Адриенна. - Но ее приходится больше жалеть, чем порицать: она была вынуждена повиноваться страшной необходимости... И ее сознание и раскаяние были так искренни, что я не могла не простить несчастную перед ее смертью! - Как, она умерла, такая молодая... красивая? - Несмотря на вину Флорины, ее смерть меня глубоко тронула. Она так оплакивала свою вину. Тут же она призналась, что перехватила ваше письмо ко мне; она сказала, что вы в нем умоляли меня о свидании, которое могло спасти жизнь вашей сестры. - Это правда... я писала вам именно об этом. Но какая была выгода скрыть от вас это письмо? - Боялись, что вы вернетесь ко мне... вы, мой ангел-хранитель... вы, так нежно меня любившая... Мои враги боялись вашей преданности, боялись безошибочного инстинкта вашего сердца... Ах! Я никогда не забуду того ужаса, какой вам внушал негодяй, которого я защищала от ваших подозрений! - Господин Роден? - с дрожью спросила Горбунья. - Да... - отвечала Адриенна. - Но не будем теперь говорить об этих людях... Воспоминание о них отравит мою радость при виде вашего возвращения к жизни... Ваш голос становится немного тверже, щеки не так бледны. Слава Богу! Я так счастлива, что нашла вас!.. Если бы вы знали, как много я жду от нашего общения! Ведь мы больше не расстанемся, не так ли? Обещайте мне это во имя нашей дружбы. - Мне... быть вашим другом! - воскликнула смиренно Горбунья. - А разве за несколько дней до вашего ухода я не называла вас другом? Что же изменилось? Ничего... решительно ничего, - прибавила растроганная Адриенна. - Мне кажется даже, что роковое сходство нашей судьбы сделало для меня вашу дружбу еще более дорогой... ведь она принадлежит мне... да? Не отказывайте мне... я так нуждаюсь в друге! - Вы... вы нуждаетесь в дружбе такого несчастного существа, как я? - Да, - отвечала Адриенна, глядя на Горбунью с глубокой скорбью. - Я скажу больше... вы являетесь единственным существом, которому... я могу доверить... свои невзгоды... очень горькие... И щеки Адриенны ярко вспыхнули. - Чем я заслужила такое доверие? - спросила Горбунья с удивлением. - Чуткостью вашего сердца, твердостью характера, а главное, - с легким колебанием сказала мадемуазель де Кардовилль, - вы, как женщина... лучше меня поймете и, я уверена, больше всех меня пожалеете... - Жалеть вас, мадемуазель Адриенна! - с возрастающим удивлением говорила Горбунья. - Я, такая несчастная и ничтожная, могу пожалеть вас, знатную даму, которой все завидуют? - Скажите, мой бедный друг, - промолвила Адриенна после нескольких минут молчания. - Не правда ли, самое тяжкое горе - это то, которое приходится скрывать от всех из боязни насмешек и презрения?.. Как решиться просить участия к страданиям, в которых самой себе признаться не смеешь, потому что краснеешь за них? Горбунья не верила своим ушам. Значит, ее благодетельница, так же как и она, страдала от несчастной любви; иначе бы она так не говорила. Но швея не могла поверить в такое предположение и, приписывая горе Адриенны чему-нибудь иному, грустно заметила, думая о своей несчастной любви к Агриколю: - О да!.. Горе, которого приходится стыдиться, - это ужасно... более чем ужасно! - Поэтому какое счастье встретить благородное сердце, которому не только можно все доверить, но и знать, что это сердце, испытанное горем и страданиями, даст совет, принесет поддержку и сочувствие!.. Скажите, дитя мое, - прибавила Адриенна, внимательно глядя на Горбунью, - если бы у вас было горе, заставлявшее вас краснеть, разве вы не были бы счастливы, найдя себе сестру по страданиям, которой вы могли бы излить свое горе и облегчить его наполовину, поделившись им с человеком, достойным полного доверия? Горбунья взглянула на свою собеседницу со смутным чувством тоски и опасения. Последние слова молодой девушки показались ей знаменательными. "Несомненно, она знает мою тайну, - думала Горбунья. - Мой дневник был у нее в руках. Она знает о моей любви к Агриколю или подозревает о ней. Все, что она до сих пор говорила, все это сказано для того, чтобы вызвать меня на откровенность и убедиться в истинности своих предположений". Эти мысли не возбудили в душе Горбуньи горького или неблагодарного чувства против ее благодетельницы, но сердце несчастной было так болезненно чувствительно, так пугливо и недоверчиво во всем, что касалось ее роковой страсти, что, несмотря на свою глубокую и нежную преданность Адриенне, она жестоко страдала от мысли, что та знает ее тайну. 22. ПРИЗНАНИЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) Мысль о том, что мадемуазель де Кардовилль знает о ее любви к Агриколю, столь тягостная в первую минуту, скоро утратила свою горечь в благородном и великодушном сердце Горбуньи, и это чудесное, редкое создание взглянуло на мадемуазель де Кардовилль с выражением трогательной преданности и обожания. "Быть может, - думала Горбунья, - побежденная редкой добротой моей покровительницы, я и сама решилась бы доверить ей тайну, которую не доверила бы никому и унесла бы с собой в могилу... Это было бы по крайней мере доказательством моей благодарности, а теперь я лишена грустного счастья открыть ей единственную свою тайну. И кроме того, как ни великодушно ее сострадание ко мне, как ни разумна ее привязанность, - ей, такой красивой, окруженной общим восхищением, никогда не понять, до чего ужасно положение существа, подобного мне, скрывающего в глубине истерзанного сердца любовь, настолько же безнадежную, как и смешную. Нет... нет... несмотря на чуткость ее любви, она невольно причинит мне боль, даже выражая сострадание... так как утешать друг друга могут только сестры по несчастью... по несчастью, совершенно однородному... Увы! Зачем возвратила она меня к жизни... зачем не оставила умереть?" Эти размышления быстро пронеслись в голове Горбуньи. Адриенна внимательно за нею наблюдала: она заметила, как омрачились черты молодой работницы, только что, было, прояснившиеся, как на ее лице появилось выражение болезненного унижения. Испуганная новым приступом мрачного уныния, опасного для Горбуньи при ее слабости, когда она стояла еще, так сказать, на краю могилы, мадемуазель де Кардовилль поспешно заметила: - Друг мой, разве вы не согласны со мной, что любое горе... как бы оно ни было унизительно... легче перенести, если можно его излить преданному и верному сердцу? - Да, мадемуазель, - с горечью ответила молодая работница. - Но сердце, страдающее молча, должно одно решать, настала ли минута тяжкого признания... Не милосерднее ли уважать горькую тайну, если бы даже нечаянно ее и узнали? - Вы правы, дитя мое, - грустно сказала Адриенна. - И если я выбрала эту торжественную минуту для признания... то только в надежде, что, узнав, как я нуждаюсь в вашей нежности... в вашей жалости и в ваших утешениях, вы сильнее привяжетесь к жизни... Я в этом уверена. При этих словах Горбунья приподнялась на постели и с величайшим изумлением взглянула на Адриенну. Она не могла поверить тому, что слышала. Дело шло не о выпытывании ее тайны, а, напротив, мадемуазель де Кардовилль сама хотела сделать тяжелое признание и просила у нее, у Горбуньи, сострадания и участия! - Как! - воскликнула она в смущеньи. - Это вы хотите... - Да, я хочу вам сказать: "Я страдаю... и стыжусь своих страданий..." - с раздирающим сердце выражением проговорила Адриенна. - Да... я хочу сделать самое тяжкое признание... Я люблю... и краснею... за мою любовь! - Как и я! - невольно воскликнула Горбунья. - Я люблю... - продолжала Адриенна со взрывом долго сдерживаемого страдания, - я люблю... а меня не любят... Моя любовь позорна, безумна... она пожирает... она убивает меня... и я не смею никому открыть эту роковую тайну!.. - Как и я! - повторила Горбунья с остановившимся взором. - Она - королева по красоте... по рождению, уму, богатству... и она страдает, как и я... как страдаю я, несчастное существо... Она любит... и нелюбима! - Да... как вы... я люблю, а меня не любят!.. - воскликнула мадемуазель де Кардовилль. - Разве я не была права, когда говорила, что вы поймете меня и что вам одной я могу довериться, так как мы страдаем от одинакового горя! - Значит, вы знаете? - сказала Горбунья, опуская глаза. - Вы знаете... - Я знаю все... Но я никогда бы об этом не заговорила... если бы не должна была открыть вам свою еще более тяжелую тайну... Ваша тайна горька, а моя унизительна. О сестра моя! Вы видите, - прибавила мадемуазель де Кардовилль с выражением, передать которое невозможно, - несчастие сближает, уничтожает все сословные преграды... И часто счастливые мира сего, окруженные всеобщей завистью, испытывают ужасные муки, страдают сильнее самых смиренных и несчастных... и прибегают к ним за помощью и утешением. - Затем, отерев слезы, Адриенна прибавила растроганным голосом: - Ну, сестра... Мужайтесь... будем любить друг друга, поддерживать друг друга, и пусть эта тайная, грустная связь соединит нас навеки. - Ах, простите меня! - сказала Горбунья, будучи не в силах справиться со смущением. - Теперь, когда вы все знаете, мне стыдно будет взглянуть на вас... - Отчего же? Потому что вы страстно любите Агриколя? - сказала Адриенна. - Но в таком случае я должна умереть от стыда, потому что не была так мужественна, как вы: я не сумела покориться, скрыть свою любовь в глубине сердца! Тот, кого я люблю, знает об этой безнадежной любви... и он ею пренебрег... и предпочел женщину, выбор которой является новым, кровным оскорблением для меня... если я не обманываюсь, судя по наружности... Я даже иногда утешаю себя тем, что я обманываюсь... Ну, так скажите... кому же опускать глаза? Вам ли? - Как... вам предпочли недостойную вас женщину? Я не могу этому поверить! - воскликнула Горбунья. - Знаете, я сама иногда не могу этому поверить, не из гордости... нет... а зная цену своему сердцу. Тогда я говорю себе: "Нет, верно, та, которую мне предпочли могла чем-то тронуть и сердце, и душу, и ум того, кто ее полюбил!" - Ах, мадемуазель Адриенна! Как ужасно ваше горе, если это правда и если вы не ошибаетесь, поверив обманчивым признакам... - Да, бедный мой друг, велико, ужасно мое горе, но теперь я надеюсь, что благодаря вам роковая страсть ослабеет. Быть может, у меня хватит силы ее победить... Я не хочу краснеть перед вами, когда вы все узнаете, краснеть перед самой благородной, достойной из женщин, мужественное самоотречение которой всегда будет для меня примером! - О! Не говорите о моем мужестве... когда я краснею за свою слабость! - Краснеть! Да есть ли что-нибудь более геройское, более трогательное, чем ваша любовь? Вам краснеть? Из-за чего? Из-за того, что вы выказывали самую честную привязанность к благородному человеку, любить которого вы привыкли с детства? Краснеть за то, что вы были самой преданной дочерью для его матери? Краснеть за то, что вы переносили, не жалуясь, тысячи страданий, какие вам бессознательно причиняли любимые люди? Взять хотя бы то, что все забыли ваше скромное имя "Мадлена" и звали вас грубым прозвищем, не думая, что это может вас оскорбить. И сколько унижений, сколько огорчений, перенесенных втайне! - Увы! Кто мог сказать вам... - ...то, что вы доверяли только страницам вашего дневника? Ну так знайте же все! Флорина, умирая, созналась в своих проступках. Она имела низость украсть у вас эти бумаги по приказанию бессовестных людей, в чьей власти она находилась... Но она прочла сама этот дневник... И так как в ней не погасли окончательна добрые чувства, ее настолько поразило ваше самоотвержение и ваша печальная, святая любовь, что даже на смертном одре она могла мне пересказать из дневника некоторые отрывки, которые и объяснили ваше бегство. Флорина была уверена, что единственной его причиной был страх, что ваша любовь будет предана огласке. - Увы! Это правда! - О да! - с горечью прибавила Адриенна. - Те, кто наносили удар, знали, против кого его направить... Им это не в первый раз!.. Они хотели довести вас до отчаяния... и убить! Впрочем, это понятно! Зачем вы меня так преданно любили?.. Зачем вы их разгадали? О! Эти черные рясы неумолимы... Их могущество огромно! - с дрожью прибавила Адриенна. - Это ужасно! - Успокойтесь, дитя мое! Вы видите: орудие злых обращается против них же, потому что, когда я узнала о причине вашего бегства, я еще больше полюбила вас! Я употребила все силы, чтобы вас найти. И вот сегодня я узнала, где вы скрываетесь! Господин Агриколь был у меня в это время и упросил позволить ему меня сопровождать... - Агриколь! - всплеснула руками Горбунья. - Он был здесь! - Да, дитя мое... успокойтесь... Пока я оказывала вам первую помощь... он заботился о вашей сестре... Вы его скоро увидите. - Увы! - с ужасом сказала Горбунья. - Он, верно, знает... - Про вашу любовь? Нет, нет, успокойтесь, думайте только о счастье свидания с этим честным и добрым братом! - О! Пусть он никогда не узнает о том, что внушило мне желание умереть... что мне казалось таким позором... Слава Богу, что он ничего не знает! - Нет. Поэтому гоните прочь мрачные мысли, думайте о вашем достойном брате только для того, чтоб вспоминать, что он пришел вовремя и избавил нас от вечных сожалений... а вас от... слишком серьезной ошибки. Если даже вы не считаете, что человек не имеет права вернуть Создателю бремя своей невыносимой жизни... то все же вы не должны были кончать с собой, зная, что есть люди, которые любят вас и которым нужна ваша жизнь. - Я думала, что вы счастливы! Агриколь тоже женат на любимой девушке, которая составит его счастье... Кому же я была нужна? - Во-первых, мне, как видите... А потом, кто же вам сказал, что господин Агриколь никогда не будет иметь в вас нужды? Кто вам сказал, что его самого или его близких не ждут в будущем тяжелые испытания? Да если бы те, кто вас любят, и пользовались счастием, разве оно могло бы быть полным, если бы не было вас? А ваша смерть, в которой они, быть может, себя упрекали бы, разве она не доставила бы им бесконечного сожаления? - Это все правда, - отвечала Горбунья. - Я виновата... меня охватило безумие отчаяния... А потом мы так страдали от нищеты... работы не находилось... мы жили благодаря помощи одной бедной женщины, а ее похитила холера... Завтра или послезавтра нам предстояло все равно умереть с голода... - Умереть с голода... зная, где я живу? - Я вам писала... и, не получив ответа, была уверена, что вы оскорблены моим бегством. - Бедное дитя, вы верно сказали, что вами овладело безумие отчаяния. У меня не хватает мужества упрекнуть вас за то, что вы хоть одну минуту сомневались во мне. Да и как могу я вас порицать? Разве мне самой не приходила мысль покончить с жизнью? - Вам, мадемуазель? - воскликнула Горбунья. - Да... я как раз думала о самоубийстве, когда пришли сказать, что умирающая Флорина хочет со мной поговорить... Я выслушала ее. Ее признания сразу изменили мои планы. В моей мрачной, невыносимой жизни засиял луч света. Во мне проснулось сознание долга. Вы были, вероятно, в страшной нужде: мне следовало найти вас, помочь вам Признания Флорины напомнили и открыли мне новые происки врагов моей семьи, рассеянной, одинокой, в горе и под гнетом страшных потерь; я поняла, что мой долг - уведомить моих близких о грозящих им опасностях, объединить их для борьбы с опасными врагами. Я была жертвой отвратительных интриг, и я должна была наказать виновных, чтобы черные рясы, поощряемые безнаказанностью, не нашли себе новых жертв... И мысль о долге придала мне силы... Я вышла из апатии. С помощью аббата Габриеля, этого достойнейшего служителя Бога... идеала истинного христианина, достойного приемного брата господина Агриколя, я мужественно вступила в борьбу. Что сказать вам еще, дитя мое? Исполнение этого долга, надежда найти вас в значительной степени облегчили мое горе... Если я не утешилась, то все-таки отвлеклась на время... а ваша нежная дружба... пример покорности судьбе завершат остальное, как я надеюсь... как я уверена... и я, быть может, забуду эту роковую любовь... В ту минуту, когда Адриенна произносила эти слова, по лестнице послышались быстрые шаги, и свежий молодой голос проговорил: - Ах ты, Боже мой! Бедняжка Горбунья!.. Как кстати я пришла... только бы я могла ей быть чем-нибудь полезна! И в комнату влетела Пышная Роза. Агриколь шел следом за гризеткой. Он сделал Адриенне знак, указывая на окно, что не надо говорить девушке о печальном конце Королевы Вакханок. Но мадемуазель де Кардовилль не заметила этого. Сердце Адриенны затрепетало от горя, возмущения и гордости, когда она узнала молодую девушку, сопровождавшую Джальму в театр Порт-Сен-Мартен и бывшую причиной ужасного горя, которое терзало ее с того рокового вечера. И какая оскорбительная насмешка судьбы! Эта женщина, ради которой ее отвергли, появилась как раз в ту минуту, когда Адриенна только что призналась в унизительном и жестоком чувстве любви без взаимности. Удивление мадемуазель де Кардовилль было велико, но Пышная Роза была поражена не меньше. Она не только узнала в Адриенне красавицу с золотыми кудрями, которую видела в театре, когда произошел эпизод с черной пантерой, но оказалось, что у нее были очень серьезные причины жадно желать этой встречи, происшедшей так неожиданно и невероятно. Трудно описать, какой взор, полный лукавой и торжествующей радости, бросила она на мадемуазель де Кардовилль. Первым движением Адриенны было сейчас же уйти из мансарды. Но ее удержало не только нежелание покинуть в такую минуту Горбунью, - причем пришлось бы объяснять неожиданный уход при Агриколе; ею овладело еще какое-то необъяснимое, роковое любопытство, как ни глубоко была возмущена ее гордость. Итак, она осталась. Она имела, наконец, возможность лично судить о своей сопернице, из-за которой чуть не умерла: ведь она столько раз, среди терзаний ревности, создавала то один, то другой ее образ, чтобы как-то объяснить любовь Джальмы к этому существу! 23. СОПЕРНИЦЫ Пышная Роза, появление которой так взволновало Адриенну де Кардовилль, была одета очень кокетливо и смело, но со вкусом самого дурного тона. Розовая атласная шляпка-биби была ухарски надвинута почти на самый нос, оставляя открытым белокурый шелковистый шиньон. Платье из шотландки, с невероятными клетками, было так смело выхвачено спереди, что прозрачная шемизетка оказывалась отнюдь не герметически закрытой и не проявляла особенной ревности к очаровательным округлостям, которые подчеркивала с излишней добросовестностью. Гризетка, торопливо поднимаясь по лестнице, держала за оба конца голубую шаль с разводами, которая, упав с плеч, соскользнула на бедра девушки и остановилась там. Если мы настаиваем на этих подробностях, то только потому, что такая дерзкая и не совсем приличная манера одеваться удвоила боль и стыд мадемуазель де Кардовилль, видевшей в гризетке счастливую соперницу. Но каково было удивление и замешательство Адриенны, когда Пышная Роза свободно и развязно обратилась к ней со словами: - Я в восторге, что вижу вас здесь, мадам; нам необходимо побеседовать... Только я хочу сперва поцеловать бедняжку Горбунью, с вашего позволения... мадам. Чтобы представить себе тон и выражение, с каким подчеркивалось слово мадам, надо было быть свидетелем более или менее бурных ссор двух подобных Пышных Роз, находившихся в положении соперниц. Тогда только можно было бы понять, сколько вызывающей враждебности содержалось в слове мадам, произносимом в подобных важных случаях. Мадемуазель де Кардовилль, изумленная бесстыдством Пышной Розы, совершенно онемела, а Агриколь, занятый Горбуньей, не сводившей с него глаз, и находясь под влиянием грустной сцены, при которой он только что присутствовал, - не замечал дерзости гризетки и шепотом рассказывал Адриенне: - Увы!.. Все кончено... Сефиза испустила последний вздох, не приходя в сознание... - Несчастная девушка! - сказала с чувством Адриенна, забывая на минуту о Розе. - Надо скрыть печальное известие от Горбуньи и сообщить ей потом осторожно, - продолжал Агриколь. - К счастью, малышка Пышная Роза ничего не знает! И он глазами показал на гризетку, присевшую на корточках около Горбуньи. Слыша, каким фамильярным тоном Агриколь говорил о гризетке, мадемуазель де Кардовилль изумилась еще более. Трудно описать, что она чувствовала... Но странное дело... ей казалось, что она меньше страдает, после того как услышала, как выражается молодая особа. - Ах, милочка Горбунья, - болтала та с живостью, но и с чувством, потому что ее хорошенькие голубые глаза были полны слез. - Можно ли делать такие глупости!.. Разве бедняки не должны помогать друг другу?.. Разве вы не могли обратиться ко мне?.. Вы же знаете: все, что у меня есть, - принадлежит другим... да я бы устроила последнюю облаву в _кавардаке_ Филемона! - прибавила девушка с искренним умилением, одновременна смешным и трогательным. - Я продала бы его три сапога, его трубки, гребной костюм, кровать, да, наконец, даже его праздничный бокал, и вы все-таки Не дошли бы до... такой крайности!.. Филемон бы не рассердился, он ведь добрый малый, а если бы и рассердился, так наплевать... мы, слава Богу, не повенчаны!.. Право, надо было вспомнить о маленькой Розе! - Я знаю, как вы добры и предупредительны! - отвечала Горбунья, слышавшая от сестры, что у Пышной Розы, как у многих ей подобных, сердце доброе и великодушное. - Впрочем, - сказала Роза, смахивая рукой слезу, скатившуюся на ее маленький розовый носик, - вы можете сказать, что не знали, где я завела себе в последнее время насест?.. Вот, знаете, потешная история... то есть, я говорю так - потешная, а она вовсе не потешная! - прибавила она с глубоким вздохом. - Ну да все равно, я не могу вам этого рассказать Важно то, что вам теперь лучше... Теперь вам не удастся, да и Сефизе также, устроить этакую штуку... Говорят, она очень слаба... ее еще нельзя повидать, господин Агриколь? - Да... надо подождать!.. - отвечал кузнец со смущением, чувствуя, что Горбунья не сводит с него глаз. - Но мне можно будет ее сегодня увидать, Агриколь, не правда ли? - спросила Горбунья. - Мы поговорим об этом после... а теперь старайся успокоиться, прошу тебя... - Агриколь говорит правду: будьте благоразумны, милочка Горбунья, - продолжала Пышная Роза. - Мы подождем... я тоже подожду... А тем временем потолкую с мадам, - и Роза бросила искоса взгляд на Адриенну, точно рассерженная кошка, - да... да... и подожду... Мне хочется сказать бедняжке Сефизе, что она может, так же как и вы, вполне на меня рассчитывать... - и Пышная Роза напыжилась с милой гордостью. - Будьте спокойны. Само собой разумеется, что если кому привалило счастье, так друзья, которым не везет, должны этим попользоваться... Хорошее дело оставлять все добро себе одной! Нечего сказать!.. Сделайте-ка чучело из вашего счастья, да и поставьте его поскорее под стекло, чтобы никто до него не дотрагивался!.. Впрочем, когда я говорю о счастье... это тоже, так сказать... для красоты слога... Хотя... с одной стороны... но зато с другой!.. Ну, знаете, в этом-то и вся штука... милушка Горбунья... Но, ба!.. Ведь мне всего семнадцать лет все-таки... Однако довольно... я молчу... потому что, если бы я стала говорить до завтра, вы все равно ничего бы не поняли! Дайте-ка лучше себя поцеловать от всего сердца, и не огорчайтесь ни вы, ни Сефиза... слышите?.. Теперь я здесь... И Роза, продолжая сидеть на корточках, дружески поцеловала Горбунью. Следует отказаться от попытки передать то, что испытывала Адриенна во время разговора, или, лучше сказать, во время монолога гризетки. Эксцентрический жаргон молодой особы, ее щедрость за счет _кавардака_ Филемона, с которым, по ее словам, она, к счастью, не была повенчана, доброта, сквозившая в предложении услуг Горбунье, - все эти резкие контрасты наивности и дерзости были так новы и непонятны для мадемуазель де Кардовилль, что она сперва лишилась речи от изумления. Что же это было за создание, для которого Джальма пожертвовал ею? Если первое впечатление Адриенны при виде Пышной Розы было чрезвычайно тяжелым, то раздумье невольно навело ее на сомнения, а они скоро перешли в сладкую надежду. Вспомнив снова разговор Родена с Джальмой, невольно ею подслушанный, она не сомневалась больше, что было безумно верить тому, чтобы принц, с его поэтическим, возвышенным, чистым взглядом на любовь, мог найти какую-нибудь прелесть в нелепой и смешной болтовне этой девчонки... Познакомившись теперь поближе со своей странной соперницей, видя ее манеры, способ выражаться, которые, несмотря на ее хорошенькое личико, придавали ей нечто пошлое и непривлекательное, Адриенна не могла больше колебаться. Она вскоре совершенно утратила веру в глубокую любовь принца к Пышной Розе: слишком умная и проницательная, чтобы не почуять под этой внешней связью, такой необъяснимой со стороны принца, кроющуюся тайну, мадемуазель де Кардовилль снова почувствовала в себе возрождающуюся надежду. По мере того как в голове Адриенны утверждалась эта утешительная мысль, ее болезненно сжатое сердце успокаивалось и смутное предчувствие лучшего будущего расцветало в ее душе; однако, наученная горьким опытом, она боялась уступить мечте и старалась не забывать того, что было несомненным фактом: принц публично афишировал свои отношения с этой особой... Впрочем, с тех пор как Адриенна смогла вполне оценить эту девушку, поведение принца стало казаться ей еще непонятнее. Но возможно ли верно и здраво судить о том, что окружено тайнами? А потом она снова себя утешала, так как тайное предчувствие говорило ей, что, может быть, здесь, у изголовья бедной девушки, вырванной ею по воле провидения из когтей смерти, суждено ей узнать то, от чего зависит счастье всей ее жизни. С невыразимым нетерпением ждала Адриенна объяснения. Ее лицо оживилось, щеки зарумянились, грустные черные глаза загорелись нежным и радостным огнем. В разговоре, каким угрожала ей Пышная Роза, в разговоре, который Адриенна несколько минут ранее отвергла бы с высоты своего гордого и законного возмущения, она надеялась теперь найти ключ к тайне, понять которую ей было так необходимо. Пышная Роза, нежно поцеловав еще раз Горбунью, встала и, обратясь к Адриенне, развязно окинула ее взглядом и сказала вызывающим тоном: - Что же, приступим, _мадам_. - Это слово было произнесено все с тою же интонацией. - Нам есть о чем потолковать. - К вашим услугам, мадемуазель, - просто и кротко отвечала Адриенна. При виде задорной и победоносной мимики Пышной Розы, услыхав ее вызов Адриенне, достойный Агриколь, беседовавший с Горбуньей, стал прислушиваться и, вытаращив глаза, на минуту растерялся от дерзости гризетки. Затем, опомнившись, он потянул ее за рукав и шепнул: - Да вы, верно, помешались? Знаете ли вы, с кем говорите? - Ну и что же?.. Разве одна хорошенькая женщина не стоит другой?.. Я говорю это, чтобы мадам слышала... Надеюсь, меня не съедят? - громко и бойко отвечала Роза. - Мне надо с ней переговорить... и я знаю, что ей известно, о чем... А если не известно... так дело недолгое... я объясню, в чем штука!.. Адриенна, опасаясь какой-нибудь нелепой выходки по адресу Джальмы в присутствии Агриколя, сделала ему знак и отвечала гризетке: - Я готова вас выслушать, мадемуазель... но не здесь... вы понимаете, почему... - Верно, _мадам_... Ключ со мною... и если вы желаете... так идем ко мне... Это ко "мне" было сказано с торжествующим видом. - Пойдемте к вам, мадемуазель, если вам угодно оказать честь принять меня у себя... - отвечала мадемуазель де Кардовилль своим нежным голосом и слегка поклонившись с такой утонченной вежливостью, что Роза при всем своем задоре растерялась. - Как, - заметил Агриколь, - вы так добры, что хотите... - Господин Агриколь, - прервала его мадемуазель де Кардовилль, - прошу вас остаться с моей бедной подругой... Я скоро вернусь. Затем, подойдя к Горбунье, разделявшей удивление Агриколя, она сказала: - Извините, если я вас оставлю на несколько минут... Соберитесь пока немного с силами... и я вернусь, чтобы увезти вас к нам домой, дорогая и добрая сестра... И, повернувшись к Пышной Розе, окончательно изумленной тем, что эта красивая дама называет Горбунью сестрой, она прибавила: - Если вам будет угодно... мы можем идти... - Извините, _мадам_, что я пойду вперед показывать дорогу, но лестницы в этой трущобе сделаны так, что шею можно свернуть, - ответила гризетка, подбирая губы и прижимая локти к талии. Она хотела этим засвидетельствовать, что прекрасные манеры и изящные выражения известны также и ей. Обе соперницы вышли из мансарды, оставив Агриколя и Горбунью вдвоем. К счастью, окровавленные останки Королевы Вакханок были уже отнесены в подвальную лавочку матушки Арсены, и любопытные, привлеченные, как всегда, несчастным случаем, толпились на улице; молодым девушкам на дворе не попалось никого, и Роза по-прежнему оставалась в неведении о трагической кончине своей прежней подруги, Сефизы. Через несколько минут Гризетка и мадемуазель де Кардовилль очутились в квартире Филемона. Это оригинальное жилище пребывало все в том же живописном беспорядке, в каком Пышная Роза его оставила, уйдя с Нини Мельницей, чтобы сделаться героиней таинственного приключения. Адриенна, не имевшая, конечно, ни малейшего понятия об эксцентричных нравах студентов и _студенток_, несмотря на озабоченность, с удивлением разглядывала хаос, состоявший из вещей самых разношерстных: маскарадных костюмов; черепов с трубками в зубах; сапог, заблудившихся в книжном шкафу; чудовищных размеров кубков; женских платьев; обкуренных трубок... и т.д. За удивлением последовало невольное отвращение; девушка чувствовала себя неуютно в этом убежище, не столько бедном, сколько безалаберном, - в то время как нищенская мансарда Горбуньи не внушала ей никакого отвращения. Пышная Роза, несмотря на свою развязность, испытывала немалое волнение, очутившись наедине с мадемуазель де Кардовилль. Редкая красота молодой патрицианки, ее величественный вид, исключительное изящество манер, полное достоинства и в то же время приветливое обращение, с каким она отвечала на дерзкий вызов гризетки, - все это производило внушительное впечатление на Розу. А так как она была добрая девушка, ее очень тронуло то, что мадемуазель де Кардовилль назвала Горбунью своей сестрой, своей подругой. Роза ничего не знала об Адриенне: ей было известно только, что это знатная и богатая особа, и гризетке становилось неловко за слишком вольное обращение с ней. Но хотя враждебные намерения против мадемуазель де Кардовилль значительно смягчились, самолюбие не позволяло ей выказать произведенного на нее впечатления; поэтому она постаралась возвратить себе уверенность и, заперев дверь на замок, сказала: - _Окажите мне честь, присядьте, мадам_. Все это, чтобы показать, что и она может изящно выражаться. Адриенна машинально взялась за стул, но Роза, с гостеприимством, достойным античных времен, когда даже врага считали священным гостем, с живостью воскликнула: - Не берите этот стул! У него не хватает ножки! Адриенна взялась за спинку другого стула. - И этот не берите - у него спинка не держится. И действительно, спинка, изображавшая лиру, осталась в руках мадемуазель де Кардовилль, которая, тихонько положив ее на стул, заметила: - Я думаю, мы можем поговорить и стоя? - Как угодно, _мадам_! - ответила Роза, стараясь сохранить вызывающий тон, чтобы не дать заметить своего смущения. Так начался разговор между мадемуазель де Кардовилль и гризеткой. 24. РАЗГОВОР После нескольких минут колебания Пышная Роза сказала Адриенне, сердце которой усиленно билось: - Я сейчас выскажу вам все, что у меня на душе... Я не стала бы вас искать, но раз мне удалось с вами встретиться, понятно, что я хочу воспользоваться этим обстоятельством. - Но позвольте, - мягко возразила Адриенна, - кажется, я могу по крайней мере спросить, в чем может заключаться наш разговор? - Да, _мадам_, - сказала Роза с напускной храбростью, - во-первых, нечего воображать, что я очень несчастна и хочу устроить сцену ревности или плакать и кричать, что меня покинули... И не ожидайте этого... не воображайте... Я очень довольна своим _волшебным принцем_ (я дала ему это прозвище) - он сделал меня очень счастливой, и если я от него ушла, то против его желания, а потому, что так захотела... Говоря это, Пышная Роза, у которой на сердце, несмотря на развязный вид, было очень тяжело, не могла удержаться от вздоха. - Да, _мадам_, - продолжала она. - Я ушла, потому что сама захотела, а он от меня был без ума; если бы я пожелала, он даже женился бы на мне... да, женился!.. Очень жаль, если это вам неприятно... Впрочем, я говорю, что мне жаль, если это вам неприятно... а это не то... я именно и хотела причинить вам эту неприятность!.. Да... это так... Только вот сейчас, когда я увидела, как вы добры к бедной Горбунье... я хоть и знаю, что права... а все-таки что-то такое почувствовала... Ясно, впрочем, только одно: я вас ненавижу... да, вы это заслужили! - прибавила Роза, топнув ногой. Из всего этого для человека менее проницательного, чем Адриенна, и менее заинтересованного в открытии истины, было бы ясно, что и победоносный вид Пышной Розы, и ее хвастовство относительно некоего лица, которое было без ума от нее и хотело жениться на ней, доказывали, что она в действительности испытывала сильное разочарование, что она лгала, что ее не любили и что сильная досада заставляла ее желать встречи с мадемуазель де Кардовилль, чтобы в отместку, вульгарно выражаясь, устроить ей _сцену_, так как сейчас будет ясно, почему она видела в Адриенне счастливую соперницу. Но добрая натура Пышной Розы взяла верх; она не знала, как продолжать эту _сцену_: Адриенна, по тем соображениям, которые мы уже отметили, нравилась ей все больше и больше. Хотя Адриенна и ожидала чего-нибудь подобного, потому что предполагать серьезную любовь Джальмы к этой девушке было невозможно, она все-таки была довольна, что ее предположения подтвердились словами соперницы. Но вдруг в уме девушки надежда снова сменилась жестоким опасением, причину которого мы сейчас объясним. То, что Адриенна услышала, должно было ее вполне удовлетворить. По обычаям и нравам света, для нее, уверенной теперь, что сердце Джальмы принадлежит, как и прежде, ей, должно было быть безразлично, уступил принц или нет, под влиянием возбуждения пылкой юности, временному увлечению хорошенькой и привлекательной девочкой; потому что, если он и поддался этому соблазну, то, устыдившись своего чувственного увлечения, он сразу расстался с Пышной Розой. Но Адриенна не могла простить этого _чувственного увлечения_. Она не понимала такого полного разделения между телом и душой, дозволяющего, чтобы осквернение одного не отражалось на другом. Она не считала возможным, чтобы можно было ласкать одну, думая о другой. Ее целомудренная молодая и страстная любовь предъявляла такие неограниченные требования, которые, будучи справедливыми в глазах природы и божества, являлись в глазах людей смешными и наивными. И именно потому, что она возводила чувства в религиозный культ, потому, что она стремилась к утонченности чувств, считая их за божественное и восхитительное проявление природы, Адриенна была в этом отношении чрезвычайно щепетильна, изысканна и вместе с тем испытывала непобедимое отвращение к тому, что нарушало гармонию; такие переживания совсем неизвестны строгим спиритуалистам и лицемерам-аскетам, которые под предлогом того, что материя есть нечто низменное и гадкое, пренебрежительно относятся к этому разделению материи и духа, чтобы доказать свое презрение к низменной; грязной материи. Мадемуазель де Кардовилль была достаточно смела, чтобы без ложного стыда заявлять, что она желает себе мужа только молодого, красивого, пылкого и чистого: так называемые стыдливые, скромные особы довольствуются старыми, истощенными развратниками, а через полгода заводят себе двух или трех любовников. Нет, Адриенна инстинктивно чувствовала, сколько девственной, божественной свежести кроется в одинаковой невинности страстных молодых влюбленных и сколько гарантий для будущего заключается в нежных, неописуемых воспоминаниях, какие сохраняются у; человека о его первой любви и первом обладании. Итак, Адриенна была разуверена только наполовину, несмотря на то, что досада Пышной Розы подтверждала отсутствие привязанности Джальмы к гризетке. Пышная Роза закончила свою речь словами полной и явной неприязни: - И наконец, _мадам_, я вас ненавижу! - За что же вы меня ненавидите? - мягко спросила Адриенна. - Ах, Господи! - продолжала Роза, совсем утратив победоносный вид и уступая природной искренности своего характера. - Пожалуйста, не притворяйтесь, что вы не знаете, из-за кого и из-за чего я вас ненавижу!.. Только этого недоставало... Разве пойдут доставать букеты из пасти пантеры для особ, к которым равнодушны? Да это еще бы ничего! - прибавила Роза, воодушевляясь, причем ее хорошенькое личико, до сих пор имевшее сердитое выражение, подернулось печалью, вполне искренней, но и довольно комичной. - История с букетом - пустяки! Когда я увидала, что волшебный принц, как козленок, прыгнул на сцену я подумала: "Ба! У этих индусов вежливость особенная; у нас кавалер поднимает букет и возвращает его даме, а в Индии, видно, не так: мужчина букет поднимает, но не отдает уронившей, а закалывает перед ее глазами дикого зверя. Вероятно, это считается там хорошим тоном"... Но уж так обращаться с женщиной, как обращались со мной... это нигде хорошим тоном не назовут... и я уверена, что этим я обязана вам... Эти наивные жалобы Пышной Розы, горькие и смешные в одно и то же время, мало соответствовали рассказам о безумной любви принца к ней, но Адриенна и не подумала указать на противоречия, а только кротко сказала: - Я уверена, - вы ошибаетесь, думая, что я имею хоть какое-нибудь отношение к вашим неприятностям; во всяком случае, я очень сожалею, если с вами дурно обращались. - Если вы думаете, что меня били... то вы очень ошибаетесь! - воскликнула гризетка. - Этого бы еще недоставало! Нет, это не то... и все-таки я уверена, что если бы не вы, мой принц полюбил бы меня... хоть немножко... право же, я этого стою! Да ведь всякая есть и любовь... я не требовательна! Между тем ни-ни... ни вот столечко! И Роза прикусила кончик ногтя. - Да... Когда Нини Мельница явился сюда за мной с кружевами и драгоценностями, он не соврал, что я не подвергаюсь ничему... бесчестному... - Нини Мельница? - спросила заинтересованная Адриенна. - Что это за Нини Мельница, мадемуазель? - Духовный писатель... - проворчала Роза. - Верный служитель шайки старых святош, у которых он загребает деньги под предлогом написания нравственных статей! Нечего сказать, хороша нравственность! При словах _духовный писатель_ шайки святош Адриенна догадалась, что напала на след новой интриги Родена или отца д'Эгриньи, жертвами которой должны были стать она и Джальма. Желая добиться истины, она спросила: - Но под каким же предлогом этот господин увез вас отсюда? - Он пришел сюда и объявил, что мне нечего бояться за свою добродетель и что я должна только стараться быть хорошенькой. Я и подумала: "Филемон на родине, я скучаю, а это, кажется, будет довольно забавно, тем более что я ничем не рискую". Ох! Не знала я, чем рисковала! - прибавила Пышная Роза со вздохом. - Мы садимся в очаровательную карету, едем на площадь Пале-Рояль, там меня встречает какой-то желтолицый плут и ведет прямо к принцу, у которого меня и поселили. Когда я его увидала, он показался мне таким красавцем, таким красавцем, что я была совсем ослеплена и подумала, что молодцом буду, если устою и останусь умницей... Не знала я, что верно угадаю... я и осталась умницей... Увы! Более чем умницей!.. - Как, мадемуазель, вы раскаиваетесь, что сохранили добродетель? - Да нет... я сожалею, что Мне не пришлось ни в чем отказывать... А как тут станешь отказывать, когда вас ни о чем и не просят... ни-ни... ни о чем. Когда вас так презирают, что не хотят вам даже сказать ни одного малюсенького ласкового словечка! - Но, мадемуазель, разрешите вам заметить, что равнодушие, какое вам оказывали, не помешало вам прожить там довольно долго. - А я почем знаю, зачем меня там держал этот волшебный принц? Зачем он со мной разъезжал в карете и возил в театр? Что поделаешь! Может быть, у них там в их дикой стране и в моде держать при себе хорошенькую девушку для того, чтобы не обращать на нее никакого внимания... абсолютно никакого... - Зачем же вы сами оставались там? - Господи! Ну и оставалась! - топнула с досады ногой Пышная Роза. - Оставалась потому, что, сама не знаю как, невольно влюбилась в _волшебного принца_. И что всего смешнее, что я, веселая, как жаворонок, влюбилась в него за то, что он такой грустный! Это доказывает, что я его серьезно полюбила. Наконец однажды я не вытерпела... Я сказала себе: "Тем хуже! Будь что будет! Я уверена, что Филемон меня там на родине обманул не раз... Значит..." Это меня подбодрило, и раз утром я нарядилась так мило, так кокетливо, что, взглянув на себя в зеркало, не могла не сказать: "Ну, уж теперь-то он не устоит!" Иду к нему, совсем теряю голову... болтаю всякие глупости, какие только взбредут на ум... смеюсь и плачу и, наконец, объявляю ему, что его обожаю!.. И знаете, что он мне на это ответил своим нежным голосом, но не с большим волнением, чем если бы он был мраморный: "Бедное дитя!" Бедное дитя! - с негодованием повторила Пышная Роза. - Точно я пришла ему пожаловаться на зубную боль, оттого что у меня режется зуб мудрости!.. Но я уверена, самое ужасное здесь то, что, не будь он несчастливо влюблен в другую, - это был бы настоящий порох. Но он так грустен, так убит!.. - Затем, замолчав на минутку, Роза воскликнула: - Нет... я вам больше ничего не скажу... вы были бы слишком довольны... Затем через секунду: - А впрочем, все равно... тем хуже... я вам все скажу... - продолжала эта забавная девочка, взглянув на Адриенну растроганно и почтительно. - Зачем мне молчать? Я начала сперва с того, что из гордости уверяла, будто _волшебный принц_ готов был на мне жениться, а кончила признанием, что он меня чуть не выгнал! И вот подите... всегда-то я запутаюсь, как примусь врать! Теперь же я скажу вам всю истинную правду: увидев вас у Горбуньи, я сперва, было, вскипела, как дуреха... Но когда я услыхала, как вы, знатная красавица, называете бедную швею своей сестрой, у меня и гнев прошел... Как я ни старалась здесь себя настроить снова... ничего не вышло... Чем более я убеждалась, какая между нами разница, тем яснее понимала, что принц был прав, если он думал только о вас... Потому что от вас он поистине без ума... решительно без ума... Я говорю это не потому, что он убил для вас пантеру в театре... Но если бы вы знали, как он потом сходил с ума от вашего букета! И знаете, он все ночи не спит... а часто проводит их в слезах в той зале, где увидал вас в первый раз... знаете, там... возле оранжереи... А ваш портрет, который он на память нарисовал на стекле, по индийской моде! Да чего там, всего не расскажешь! Иногда, видя все это и любя его, я не могла не злиться... а потом это так меня трогало и умиляло, что я сама принималась плакать... Вот и теперь... я не могу удержаться, чуть только подумаю о бедном принце! И Роза, с полными слез глазами и с таким искренним сочувствием, что Адриенна была глубоко тронута, прибавила: - Послушайте... у вас такое доброе, кроткое лицо! Не делайте вы его таким несчастным, полюбите его хоть немножко, этого бедного принца! Ну что вам стоит его полюбить?.. И слишком фамильярно, но в то же время с наивным порывом Пышная Роза схватила Адриенну за руку, как бы подтверждая свою просьбу. Адриенне потребовалось большое самообладание, чтобы сдержать порыв радости, взволновавший ее сердце и готовый излиться в словах; ей трудно было удержать поток вопросов, которые она горела желанием задать гризетке, и, кроме того, не допустить себя до счастливых слез, дрожавших на ее ресницах. Она крепко сжала руку молодой девушки и не только не оттолкнула ее, но машинально притянула поближе к окну, как бы желая хорошенько всмотреться в очаровательное лицо гризетки. Входя в комнату, Пышная Роза сбросила шляпу и шаль, так что Адриенна могла любоваться густыми шелковистыми косами пепельного цвета, прелестно обрамлявшими свежее лицо с румяными щеками, с пунцовым, как вишня, ртом, с огромными веселыми голубыми глазами. Благодаря не совсем скромному покрою платья Адриенна могла оценить всю прелесть и изящество ее груди нимфы. Как ни покажется странно, но Адриенна приходила в восхищение от того, что молоденькая девушка была еще красивее, чем ей показалось сначала... Стоическое равнодушие Джальмы к этому восхитительному созданию доказывало как нельзя больше искренность любви к ней молодого принца. Пышная Роза, взяв за руку Адриенну, была и сконфужена и изумлена добротой, с какой мадемуазель де Кардовилль отнеслась к ее смелости. Ободренная снисходительностью и молчанием Адриенны, ласково на нее глядевшей, она сказала: - О! Не правда ли, вы пожалеете бедного принца? Не знаем, что ответила бы на эту нескромную просьбу Адриенна, если бы в это время за дверью не раздался громкий, дикий, резкий, пронзительный крик, видимо, старавшийся подражать пению петуха. Адриенна вздрогнула в испуге, а растроганное выражение лица Розы сменилось радостной улыбкой; несомненно, узнав сигнал, она захлопала в ладоши и закричала: - Да ведь это Филемон!!! - Что значит Филемон? - с живостью спросила Адриенна. - Ну да... мой любовник... Ах, чудовище! Подобрался на цыпочках, чтобы закричать петухом... Как это на него похоже! За дверью раздалось новое звонкое _ку-ка-ре-ку_. - Экое забавное и глупое животное! Вечно одна и та же шутка... и вечно она меня смешит! - сказала Пышная Роза. И, отерев, кулаком капавшие слезы, она залилась, как сумасшедшая, смехом над шуткой Филемона, казавшейся ей всегда новой и забавной, хотя и была ей давно знакомой. - Не отворяйте... - шепотом сказала смущенная Адриенна. - И не отвечайте ему... умоляю вас. - Ключ в двери, и она заперта на задвижку: Филемон знает, что здесь кто-то есть! - Это все равно! - Да ведь это его собственная комната, мы у него! - отвечала Пышная Роза. И действительно, Филемону, вероятно, надоело упражняться в орнитологических подражаниях, и он взялся за ключ, но когда и тут дверь не отворилась, он грубым басом заговорил: - Как, _милая кошечка_ моего сердца... мы заперлись? Или мы молимся святому _Фламбару_ о возвращении своего _Монмончика_ (читайте - Филемона)? Адриенна, не желая затягивать эту смешную и затруднительную сцену, сама подошла к двери и открыла ее, чем до такой степени поразила Филемона, что он невольно отступил. Мадемуазель де Кардовилль, несмотря на досаду, не могла удержаться от улыбки при виде возлюбленного Махровой Розы и его багажа, который он держал в руках и под мышкой. Филемон, рослый румяный брюнет, возвращался из путешествия; на нем был белый берет басков. Густая черная борода волнами ниспадала на широкий светло-голубой жилет a la Робеспьер, а коротенькая куртка из бархата оливкового цвета и широчайшие панталоны в огромную клетку дополняли костюм. Аксессуары, заставившие улыбнуться Адриенну, состояли, во-первых, из дорожного мешка, который он держал под мышкой и из которого торчали голова и лапы гуся, а во-вторых, из громадного белого живого кролика в клетке, качавшейся у него в руках. - Ах, какой душка, беленький кролик! Какие у него хорошенькие красные глаза! Надо признаться, что это были первые слова Пышной Розы, хотя Филемон возвращался после долгого отсутствия. Но студент не только не рассердился, что его принесли в жертву длинноухому и красноглазому товарищу, но снисходительно улыбнулся, увидев, что сюрприз был так хорошо принят его возлюбленной. Все это произошло очень быстро. Пока Роза, стоя на коленях перед клеткой, восхищалась кроликом, Филемон, пораженный величественным видом мадемуазель де Кардовилль, почтительно ей поклонился, сняв берет, и отступил к стене. Адриенна с вежливой и полной достоинства грацией отвечала на его поклон и, легко спустившись по лестнице, скрылась из виду. Филемон, ослепленный ее красотой, а также поразительным изяществом и благородством, горел нетерпением узнать, откуда, черт возьми, могли явиться у Розы такие знакомые, и с живостью спросил ее на своем нежном арго влюбленного: - Дорогая _кошечка_ скажет своему _Монмончику_, что это за прекрасная дама? - Это одна из моих подруг по пансиону... толстый сатир... - ответила Роза, дразня кролика. Затем, бросив взгляд на ящик, который Филемон поставил рядом с клеткой и дорожным мешком, она прибавила: - Бьюсь об заклад, что ты еще домашнего варенья привез в ящике. - _Монмончик_ привез своей _кошечке_ кое-что получше, - сказал студент, влепив два звучных поцелуя в свежие щеки Розы, поднявшейся, наконец, с полу. - _Монмончик_ привез ей свое сердце... - Знаем... мы... - сказала гризетка и, приложив к кончику розового носа большой палец левой руки, поиграла остальными в воздухе. Филемон отвечал на эту насмешку тем, что любовно привлек к себе Розу за талию, и веселая парочка заперла за собою дверь. 25. УТЕШЕНИЕ Во время разговора Адриенны с Пышной Розой трогательная сцена произошла между Агриколем и Горбуньей, чрезвычайно удивленными снисходительностью мадемуазель де Кардовилль к гризетке. Как только Адриенна вышла, Агриколь опустился на колени возле Горбуньи и проговорил с глубоким волнением: - Мы одни... Наконец я могу тебе высказать все, что у меня лежит на сердце... Знаешь... ты хотела сделать ужасную вещь: умереть от нищеты... от отчаяния... и не позвала меня к себе! - Агриколь... выслушай меня... - Нет... тебе нет извинения... Господи! К чему тогда мы пятнадцать лет звали друг друга братом и сестрой, пятнадцать лет доказывали бесчисленное число раз взаимную и самую искреннюю привязанность... если в минуту горя ты решилась покончить с жизнью, не подумав о тех, кого оставляешь... не подумав, что убить себя - это сказать им: "Вы для меня ничто". - Прости, Агриколь... это правда... я об этом не подумала, - сказала Горбунья, опустив глаза. - Но нищета... безработица... - Нищета!.. А меня-то разве не было? - Отчаяние!.. - А отчего отчаяние? Эта великодушная барышня приглашает тебя к себе, обращается с тобой, как с сестрой, потому что ценит тебя по достоинству, и в ту самую минуту, когда твое счастье... твое будущее, бедное дитя, вполне обеспечены... ты ее покидаешь, оставляя нас в ужасной неизвестности о твоей-участи!.. - Я... я... боялась быть в тягость... моей благодетельнице... - заикаясь говорила Горбунья. - Ты в тягость мадемуазель де Кардовилль?.. Такой богатой, доброй девушке? - Я боялась быть назойливой... - твердила Горбунья со все увеличивающимся смущением. Вместо ответа Агриколь молча глядел на нее с неописуемым выражением. Затем он, как будто отвечая на тайную мысль, воскликнул: - Я уверен, она простит меня за то, что я ее не послушал! И, обратившись к Горбунье, он сказал ей взволнованным, отрывистым тоном: - Я слишком откровенен. Такое положение невыносимо: я тебя упрекаю, браню... а думаю совсем не то... я думаю совсем о другом... - О чем же, Агриколь? - У меня сердце разрывается при мысли, какое зло я тебе причинял... - Я тебя не понимаю... мой друг... ты никогда не делал мне зла... - Нет?.. Правда? Даже в мелочах?.. Даже тогда, когда, повинуясь отвратительной привычке, усвоенной с детства, я оскорблял тебя сто раз на день, несмотря на то, что уважал и любил, как сестру? - Ты оскорблял меня? - А как же иначе, если я, вместо того чтобы называть тебя по имени, употреблял отвратительно-насмешливое прозвище? При этих словах Горбунья с ужасом взглянула на Агриколя, опасаясь, что и он, вероятно, узнал ее грустную тайну, несмотря на все уверения Адриенны. Но затем она успокоилась, решив, что Агриколь мог и сам додуматься, как унизительно было для нее постоянно слышать эту кличку. И, пытаясь улыбнуться, она отвечала ему: - Чего же огорчаться из-за таких пустяков! Это просто привычка детства, как ты сам говоришь... твоя мать, добрая и ласковая ко мне, как к родной дочери, звала меня тоже Горбуньей, ты это хорошо знаешь. - Моя мать... а разве она тоже пришла к тебе советоваться о моей женитьбе и тоже принималась расхваливать редкую красоту моей невесты, и тоже просила тебя посмотреть на девушку и изучить ее характер, надеясь, что твой инстинкт любящего человека предупредит меня, если я сделал плохой выбор? Разве у нее хватило бы на это жестокости? Нет, эта только я так разрывал твое сердце! Страхи Горбуньи снова пробудились. Без сомнения, Агриколь знал ее тайну. Ей казалось, что она умрет от стыда. Но, делая последнее усилие, чтобы уверить себя в ошибке, она прошептала слабым голосом: - Конечно, об этом просил ты, а не твоя мать... и... и... я была тебе очень благодарна за это доказательство доверия. - Ты мне благодарна... Несчастное дитя! - воскликнул кузнец со слезами на глазах. - Да нет же, это неправда... я тебе причинял ужасную боль... я был безжалостен... конечно, бессознательно... Боже мой! - Но... - спрашивала Горбунья, почти неслышным голосом, - почему ты так думаешь? - Почему? Да потому, что ты меня любила! - воскликнул взволнованно кузнец, братски обнимая Горбунью. - О, Господи! - прошептала несчастная, стараясь закрыть лицо руками. - Он знает все! - Да, я знаю все, - продолжал кузнец с чувством нежности и неизъяснимого уважения. - Да, я знаю все и не хочу, чтобы ты краснела за чувство, которое делает мне честь и которым я горжусь. Да, я знаю все и с гордостью, с чувством счастья говорю себе, что самое благородное в мире сердце принадлежало, принадлежит и будет принадлежать вечно мне... Полно, Мадлена... оставим стыд дурным страстям... Полно, подыми гордо голову и взгляни на меня... Ты знаешь, мое лицо никогда не лжет... я не могу притворяться... Посмотри Же на меня, посмотри... и ты прочтешь на моем лице, как я горжусь... и по праву горжусь твоей любовью... Горбунья, растерявшаяся от горя, подавленная стыдом, не смела поднять глаз на Агриколя, но в словах кузнеца звучало такое глубокое убеждение, в его звучном голосе слышалось такое нежное волнение, что бедняжка начала понемногу успокаиваться, особенно когда Агриколь прибавил с возрастающей пылкостью: - Полно... успокойся, благородная и кроткая Мадлена... я буду достоин этой любви... Поверь, она принесет тебе столько же счастья, сколько раньше доставила слез... Зачем тебе стыдиться, скрывать и таить это чувство? Да и как понимает любовь твое чудное сердце? Как вечный обмен преданностью, нежностью, взаимным уважением, взаимным слепым доверием? И конечно, Мадлен, мы еще больше прежнего будем испытывать друг к другу, и преданность, и доверие, и нежность! Прежде ты боялась выдать свою тайну, и это внушало тебе недоверчивость и страх... В будущем же, напротив, когда ты будешь видеть, как я счастлив тем, что твое благородное, мужественное сердце занято мною, ты и сама будешь счастлива моим счастьем... Конечно, это очень эгоистично с моей стороны... но тем хуже, врать я не умею! Чем больше высказывался кузнец, тем смелее становилась Горбунья... Она боялась всего больше, чтобы ее тайна, если она станет известной, не встретила насмешки, презрения и унизительного сострадания, а между тем оказалось, что Агриколь счастлив и рад этой любви, и это ясно читалось на его мужественном, честном лице. Горбунья знала, что он не умеет притворяться: поэтому без прежнего стыда, а почти с гордостью она, наконец, воскликнула: - Итак, всякая чистая и искренняя страсть имеет то преимущество, что когда-нибудь ее оценят, если человеку удастся справиться с первыми бурями! Она всегда будет почетной и для того сердца, которое внушает эту любовь, и для того, которое ее испытывает. Благодаря тебе, Агриколь, благодаря твоим добрым словам, поднявшим меня в собственных глазах, я не буду теперь стыдиться своей любви, а буду гордиться ею. Моя покровительница... и ты... вы оба правы. Чего мне стыдиться? Разве моя любовь не святое, искреннее чувство? Занимать вечно место в твоей жизни, любить тебя, доказывать эту любовь словами и постоянной преданностью, - чего же больше желать? А между тем стыд и страх да еще безумие, овладевающее человеком, когда его несчастья превышают меру, довели было меня до самоубийства! Но ведь надо простить смертельные сомнения бедному существу, обреченному на насмешки с самого детства... И эта тайна должна была умереть со мной, если бы невероятная случайность не открыла ее тебе... Правда, зная тебя и себя, мне нечего было бояться. Но прости: недоверие... ужасное недоверие к себе самой... заставляет, к несчастью, сомневаться и в других... Забудем теперь все это... Слушай, Агриколь, мой великодушный брат, я скажу тебе то же, что ты сказал сейчас: взгляни на меня, ты знаешь, мое лицо никогда не лгало... гляди же: видишь, я не избегаю больше твоего взора... я счастлива... а так недавно еще... я хотела умереть! Горбунья говорила правду. Агриколь сам не надеялся на столь быстрый успех своих увещеваний. Несмотря на глубокие следы нищеты, страдания и болезни, запечатлевшиеся на чертах молодой девушки, ее лицо сияло высоким, ясным счастьем, а чистые и нежные, как ее душа, голубые глаза без смущения глядели в глаза Агриколя. - О! Благодарю... благодарю!.. - опьяненно воскликнул кузнец. - Когда я вижу тебя счастливой и довольной, мое сердце переполняется радостью. - Да, я спокойна и счастлива, - продолжала Горбунья. - И счастлива навсегда... потому что теперь ты будешь знать всякую мою мысль... Да, я счастлива, и этот день, начавшийся таким роковым образом, кончается, как дивный сон! Я не только не боюсь тебя, но смотрю на тебя с упоением. Я нашла свою благодетельницу, я спокойна за участь моей бедной сестры... Ведь мы сейчас, не правда ли, сейчас ее увидим?.. Я хочу поделиться с ней своим счастьем! Горбунья была так счастлива, что кузнец не смел и не хотел говорить ей о смерти Сефизы, для того чтобы сообщить ей это позднее с предосторожностями; он ответил: - Сефиза, именно потому, что она крепче тебя, потрясена так сильно, что, как я слышал, благоразумнее не беспокоить ее сегодня ничем. - Я подожду тогда... мне есть чем заняться в ожидании... мне так много надо сказать тебе... - Милая, добрая Мадлена!.. - Ты не поверишь, Агриколь, - прервала его Горбунья со слезами радости, - что я испытываю, когда ты называешь меня Мадленой... Нечто целебное, нежное, приятное... на сердце становится так ясно, хорошо! - Бедное дитя! Как, должно быть, ты страдала, - воскликнул кузнец, глубоко растроганный, - если такая мелочь, как то, что ее называют по имени, вызывает в ней и радость, и благодарность!.. - Но подумай, друг мой, ведь это слово в твоих устах заключает в себе целую новую жизнь для меня! Если бы ты знал, какое счастье, какое наслаждение грезится мне в будущем! Если бы ты знал, как далеко заходит моя нежность в честолюбивых планах... Твоя жена, прелестная Анжель, с ангельской красотой и душой ангела... Взгляни мне в глаза, и ты увидишь, в свою очередь, как сладко для меня это имя... Да, и твоя прелестная и добрая Анжель назовет меня также Мадленой... и твои дети... Агриколь!.. Твои дети... эти чудесные малютки!.. И для них я буду их Мадленой, их доброй Мадленой. Ведь я так буду любить их, что они будут настолько же принадлежать мне, как и своей матери, не правда ли? Да... я хочу иметь свою часть в материнских заботах... они будут принадлежать нам всем троим; так ведь, Агриколь? О! Позволь, позволь мне плакать... Как сладки слезы, которых не надо таить!.. Слава Богу!.. Благодаря тебе, друг мой, источник горьких слез иссяк навсегда!.. Уже несколько минут при этой трогательной сцене присутствовал незримый свидетель. Кузнец и Горбунья были так взволнованы, что не заметили мадемуазель де Кардовилль, стоявшей на пороге. Горбунья выразилась верно: этот день, начавшийся для всех под самыми дурными предзнаменованиями, принес всем радость. Адриенна также сияла счастьем: Джальма был ей верен, Джальма любил ее до безумия. Отвратительная внешняя сторона, которая обманула Адриенну, несомненно, свидетельствовала о новой интриге Родена, и мадемуазель де Кардовилль оставалось только открыть цель этих коварных замыслов. Здесь Адриенну ждала новая радость... Счастье одаряет человека особой прозорливостью в отношении счастья других; Адриенна угадала, что между Горбуньей и кузнецом тайны больше не существует, и она не могла не воскликнуть, входя: - Ах!.. Это лучший день в моей жизни, потому что не я одна счастлива! Агриколь и Горбунья быстро оглянулись. - Мадемуазель, - сказал кузнец, - несмотря на данное вам обещание, я не мог скрыть от Мадлены, что знаю о ее любви! - Теперь, когда я не краснею больше за эту любовь перед Агриколем... я могу не краснеть и перед вами... Вы первая сказали мне: "Гордитесь этой любовью... она чиста и благородна!" - сказала Горбунья, и счастье дало ей силу подняться и опереться на руку Агриколя. - Прекрасно, прекрасно, друг мой, - сказала Адриенна, поддерживая ее с другой стороны. - Позвольте мне только одним словом покаяться, почему я открыла вашу тайну... так как вы можете упрекнуть меня в нескромности... Если я ее и совершила, то для того... - Знаешь для чего, Мадлена? - воскликнул кузнец, прерывая ее речь. - Это новое доказательство великодушной сердечной деликатности, которая никогда не изменяет мадемуазель де Кардовилль. "Я долго колебалась, прежде чем открыть вам эту тайну, - сказала она мне сегодня, - но я должна была на это решиться. Мы идем к вашей приемной сестре... Вы были для нее всегда лучшим - братом, но невольно, не подозревая того, вы ее нередко оскорбляли. Теперь я полагаюсь на вас, что вы сохраните эту тайну и в то же время оградите бедную девушку от тысячи страданий... страданий тем более горьких, что они исходят от вас и она должна переносить их не жалуясь. Так, например, когда вы будете говорить с ней о вашем счастье, о вашей жене, постарайтесь пощадить доброе, нежное и благородное сердце... будьте осторожны..." Вот почему, Мадлена, мадемуазель Адриенна и решилась на то, что она называет нескромностью. - У меня не хватает слов, чтобы отблагодарить, вечно благодарить вас, - сказала Горбунья. - Посмотрите, мой друг, - заметила Адриенна, - как хитрости злодеев обращаются против них же. Боялись вашей преданности ко мне и велели Флорине украсть ваш дневник... - Именно для того, чтобы я бежала от вас из стыда, что мои тайные мысли будут служить пищей для насмешек... Теперь я в этом не сомневаюсь, - сказала Горбунья. - Вы правы, дитя мое. И эта бессовестная злоба чуть было не довела вас до смерти, но теперь она обращается на посрамление злодеев. Интрига их раскрыта, да и не только одна эта, по счастью, - прибавила Адриенна, вспомнив о Пышной Розе. Затем она с радостью прибавила: - Вот, наконец, мы все соединились и более счастливы, чем когда-либо; в счастье мы почерпнем силы для борьбы с нашими врагами. Я говорю с _нашими_ потому, что всякий, кто меня любит, им враг... Но мужайтесь... час настал... настала очередь и честных людей... - И слава Богу! - сказал кузнец. - С моей стороны в усердии недостатка не будет! Какое счастье сорвать с них маску! - Позвольте вам напомнить, господин Агриколь, что завтра у вас свидание с господином Гарди. - Я не забыл ни этого, ни вашего предложения, которое так великодушно. - Это очень просто... он мне родня. Повторите же ему это, впрочем, я ему напишу сегодня вечером: средства на восстановление фабрики к его услугам. Я делаю это не для него одного, а для сотни семей, доведенных до нищеты... Уговорите его - это самое главное - покинуть мрачный дом, куда его завлекли. По тысяче причин он должен опасаться всего, что его окружает... - Будьте спокойны, мадемуазель... Письмо, которое он мне написал в ответ на мое, было очень кратко, но ласково, хотя и печально. Он согласен на свидание; я уверен, что мне удастся убедить его покинуть этот дом и, может быть, увезти его с собою: он всегда знал о моей преданности! - Итак, смелей, господин Агриколь! - сказала Адриенна, укутывая Горбунью в свою шубу. - А теперь поехали, пора. Когда приедем ко мне, я сейчас же дам вам письмо господину Гарди, и завтра вы придете сообщить мне о результатах вашего свидания, не правда ли? - Затем, слегка покраснев, она спохватилась: - Нет, не завтра... завтра вы мне только напишите... а приходите послезавтра около полудня... Через несколько минут молодая работница с помощью Агриколя и Адриенны спустилась с лестницы и села в карету мадемуазель де Кардовилль. Она усиленно настаивала, чтобы ее завезли повидаться к Сефизе, хотя Агриколь и уверял, что сегодня это невозможно и что она ее увидит завтра... Благодаря сведениям, полученным от Пышной Розы, Адриенна, не доверяя лицам, окружавшим Джальму, думала, что нашла, наконец, верный способ передать ему сегодня же вечером письмо прямо в руки. 26. ДВЕ КАРЕТЫ Это было вечером того дня, когда мадемуазель де Кардовилль помешала самоубийству Горбуньи. Пробило 11 часов. Ночь темна, сильный ветер гнал по небу темные, мрачные тучи, скрывающие бледный лик луны. Медленно и с большим трудом пара усталых лошадей тащила фиакр по улице Бланш в гору, довольно высокую, около заставы, недалеко от которой стоит дом, занимаемый принцем Джальмой. Экипаж остановился. Кучер, ворча на длинный путь, заканчивающийся трудным подъемом, поворотился на козлах, наклонился к стеклу в переднем окне кареты и грубо спросил пассажира: - Ну что же, скоро ли, наконец, доедем? От улицы Вожирар до заставы Бланш конец порядочный! Да еще в такую темень, когда за четыре шага ничего не видно и когда фонарей не велят зажигать под предлогом лунного света... которого нет... - Когда заметите небольшую дверь с навесом... проезжайте шагов двадцать дальше... и остановитесь у стены, - ответил нетерпеливый и резкий голос с сильным итальянским акцентом. - Проклятый немец; он, кажется, хочет меня в осла превратить! - проворчал разгневанный возница; затем прибавил: - Да тысяча чертей! Говорят же вам, что ни зги не видно... где я тут буду разглядывать вашу калитку? - У вас, видно, никакого соображения нет? Поезжайте правее, ближе к стене... Свет ваших фонарей поможет вам отыскать эту дверь. Она рядом с домом N_50... Если вы не сможете ее найти, значит, вы пьяны! - все более раздраженно проговорил голос с итальянским акцентом. Кучер вместо ответа начал сыпать проклятиями, на чем свет стоит, и хлестнул по измученным лошадям. Он поехал вдоль стены, едва не задевая ее, и изо всех сил таращил глаза, стараясь разглядеть номера домов при свете фонарей. Через несколько минут экипаж остановился снова. - Я проехал дом N_50, вот калитка с навесом; здесь, что ли? - спросил кучер. - Да... - отвечал голос, - теперь проезжайте еще шагов двадцать и там остановитесь. - Ладно... дальше что? - Теперь слезьте с козел и идите постучитесь в ту дверь, которую мы проехали. Стучитесь так: два раза по три удара. Поняли? Два раза по три удара. - Это вы мне вместо чаевых жалуете, что ли? - с сердцем отвечал кучер. - Чаевые получите хорошие, когда привезете меня назад, в Сен-Жерменское предместье, где я живу... если будете расторопны. - Теперь еще в Сен-Жерменское предместье!.. Нечего сказать, и концы у вас, - обозленно ворчал кучер. - А я-то гнал лошадей в надежде поспеть на бульвары к выходу из театров... Эх, черт возьми!.. Затем, решив, что делать, видно, нечего, и утешая себя надеждой на хорошее вознаграждение, он переспросил: - Так, значит, надо ударить шесть раз? - Да... Три удара... и подождите, затем опять три удара... Поняли? - А потом? - Потом вы скажете лицу, которое отворит дверь: "Вас ждут" и приведете его сюда. - Черт бы тебя изжарил! - ворчал кучер. - У этого проклятого немчуры, видно, дела с франкмасонами, а может, и с контрабандистами, благо мы около самой заставы... На него стоило бы донести за то, что он заставил меня отмахать сюда такой конец с улицы Вожирар! Однако он аккуратно исполнил поручение и постучал, как ему было приказано. В это время облака немного рассеялись, и сквозь тонкий слой их мелькнул диск луны, так что кучер мог разглядеть вышедшего на стук человека, среднего роста, в плаще и в цветной фуражке; он запер за собой дверь на ключ. - Вас ждут, - сказал ему кучер, - я провожу вас до фиакра. Затем, идя впереди человека в плаще, ответившего ему только кивком головы, он провел его к экипажу и хотел, опустив подножку, отворить его дверцы, но голос изнутри крикнул: - Не надо... Он не войдет... мы будем говорить через окно... а когда придет время ехать, мы вас позовем... - Значит, у меня хватит времени сотню раз послать тебя ко всем чертям, - пробормотал кучер. - Похожу, чтобы хоть ноги размять. Он начал ходить вдоль стены взад и вперед. Через несколько секунд до него донесся стук экипажа, быстро поднимавшегося в гору и остановившегося немного позади, с другой стороны калитки. - Ага! Господская карета, - сказал кучер. - И хороши же лошади, должно быть, если одним духом поднялись на эту крутизну. При свете луны, выглянувшей в это время, кучер увидал, как из подъехавшей кареты вышел человек, быстро подошел к двери, отпер ее и исчез, заперев ее за собой. - Вот оно что! Дело-то осложняется. Один вышел, а другой вошел! - заметил себе кучер. И, говоря это, он приблизился к карете, запряженной парой сильных и красивых лошадей. Кучер в плаще с десятью воротниками сидел неподвижно по всем правилам искусства, с высоко поднятым бичом, ручка которого упиралась в его правое колено. - Ну и собачья же погодка для того, чтобы застаивались такие чудные лошади, как ваши, приятель, - сказал скромный извозчик _барственному_ Автомедону, который остался бесстрастным и немым, как будто не предполагая даже, что с ним говорили. - Не понимает по-нашему... видно, англичанин... это, впрочем, и по лошадям заметно... - объяснил себе кучер это молчание и, заметив у дверцы кареты громадного роста выездного лакея, в длинной и широкой ливрее серовато-желтого цвета с голубым воротником и серебряными пуговицами, обратился и к нему с той же фразой. То же невозмутимое молчание... - Оба, видно, англичане! - философски заметил кучер, и хотя происшествие его заинтересовало, но он отошел и возобновил прогулку около своего фиакра. В это время между человеком с итальянским акцентом и человеком в плаще шел живой разговор. Один продолжал сидеть в карете, а другой стоял на улице, опираясь рукой на дверцу. Беседа велась по-итальянски. Как можно было судить, речь шла о ком-то отсутствующем. - Итак, - говорил голос из кареты, - значит, решено? - Да, монсиньор, - отвечал человек в плаще, - но только если орел сделается змеей. - Итак, когда вы получите другую половину того распятия, что я вам дал... - Я буду знать, что это значит, монсиньор. - Старайтесь заслужить и сохранить его доверие. - И заслужу и сохраню, монсиньор, потому что я преклоняюсь пред этим человеком, который по своему уму, воле и мужеству сильнее самых великих мира сего... Я преклонил пред ним колена, как перед одним из трех мрачных божеств, стоящих между Бохвани и ее почитателями... У него со мной одна задача: обращать жизнь в ничто. - Гм! Гм! - сказал голос из кареты не без смущения. - Эти аналогии и бесполезны, и неточны... Повинуйтесь ему только... не стараясь рассуждать, почему вы должны повиноваться... - Пусть он говорит, и я буду действовать... Я в его руках, _как труп_, по его любимому выражению. Он видит мою преданность уже по службе у принца Джальмы... Скажи он мне только: _убей_!.. - и этот царский сын... - Не воображайте ничего подобного, ради Бога! - прервал человека в плаще голос из кареты. - Слава Богу, таких доказательств преданности от вас не потребуют! - Я делаю то... что мне велят. Бохвани видит меня. - Не сомневаюсь в вашем усердии... Я знаю, что вы стоите, как разумная живая преграда, между принцем и многими пагубными замыслами. Так как мне сказали о вашем усердии, умении влиять на молодого индуса, а главное, о вашем слепом послушании при исполнении приказаний, я и решил открыть вам все. Вы фанатически исполняете приказания того, кому служите... Это превосходно... Человек должен быть верным рабом того божества, которое он избрал. - Да... монсиньор... пока божество... остается божеством. - Мы друг друга прекрасно понимаем. Что касается награды... то вы знаете... мое обещание. - Награды?.. Я ее уже получил. - Как так? - Это уж мое дело. - Прекрасно... Что же касается тайны... - У вас... есть гарантии... - Да... достаточные! - А кроме того, монсиньор, интерес к делу, которому я служу, свидетельствует о моем усердии и скромности. - Это правда... вы человек пылких и твердых убеждений. - Стараюсь быть таким. - А главное... очень религиозный... с вашей точки зрения. В наши нечестивые времена хорошо иметь хоть какие-нибудь убеждения... Кроме того, вы полагаете, что можете оказать мне помощь. - Я могу уверить вас в ней по той же самой причине, по которой смелый охотник предпочтет одного шакала десяти лисицам, одного тигра - десяти шакалам, одного льва - десяти тиграм и одного уельми - десяти львам. - Что такое уельми? - А это то же, что дух по отношению к материи, клинок - к ножнам, аромат - к цветку, голова - к телу. - Понимаю... очень меткое сравнение... Вы человек рассудительный. Помните же то, что вы мне сказали, и старайтесь становиться все более и более достойным вашего идола... вашего бога... - Скоро ли будет он в состоянии меня выслушать, монсиньор? - Дня через два, через три. Вчера его спасла рука провидения... а он одарен такой энергией и волей, что выздоровеет очень быстро. - А вы его увидите завтра? - Да... перед отъездом... чтобы проститься. - Тогда передайте ему нечто очень странное и о чем я не мог еще собрать сведений, так как это произошло только вчера. - Говорите. - Я пошел на кладбище... в сад мертвецов... Повсюду погребения... факелы среди ночного мрака, освещающие могилы... Бохвани улыбалась на черном небе. Думая о моей богине уничтожения, я тоже радовался тому, как подвозили телеги с гробами. Громадная могила зияла адской пастью, и туда сваливали одних мертвецов на других. А она все еще разевала пасть... Вдруг рядом со мной при свете факела я увидел старика... он плакал, этот старик... Я уже видал его... это еврей... хранитель того дома... на улице св.Франциска... знаете... Человек в плаще задрожал и смолк. - Хорошо, знаю... чего же вы запнулись? - В этом доме... уже полтораста лет... находится портрет человека... которого я встретил в глубине Индии, на берегах Ганга... Человек в плаще снова прервался и задрожал. - Вероятно, случайное сходство... - Да... монсиньор... сходство и ничего больше... - Ну, а старик еврей?.. Старик-то? - Сейчас... Продолжая плакать, он обратился к могильщику: - Как с гробом? - Вы были правы. Я нашел его во втором ряду другой могилы, - ответил могильщик, - и на нем действительно был крест из семи точек. Как вы могли узнать место и приметы этого гроба? - Увы, не все ли вам равно? - с горькой тоской отвечал еврей. - Вы видите, я очень хорошо это знал. Где же гроб? - Сзади черного мраморного памятника, и, знаете, он спрятан неглубоко. Но поторопитесь. Теперь в суматохе никто ничего не заметит. Вы щедро заплатили, и я хотел, чтобы вам удалось!.. - Что же сделал еврей с этим гробом, на котором было сем