за едва достаточную для пропитания семьи плату? Разве они трапписты? А принадлежат ли (это может показаться ребяческой наивностью, но это неопровержимо) к монахам, клирикам и церковникам - люди, бесстрашно бросающиеся в пламя для спасения жизни и имущества совершенно неизвестных им лиц, рискующие жизнью тысячи раз без всякой гордости, не придавая своим подвигам никакого значения, довольствуясь за это солдатским пайком да мундиром пожарного, не приписывая себе особой монополии на мужество и самоотвержение и не ожидая причисления за это к лику святых? И все же мы думаем, что те храбрые пожарные, рисковавшие жизнью во многих пожарах, вырвавшие из пламени стариков, женщин и детей и спасшие целые города от опустошений огня, _по крайней мере_ имеют такие же заслуги перед Богом и человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и другие подобные им святые. Нет, нет! Благодаря нравственным правилам всех веков, всех народов, всех философских учений, благодаря постепенному развитию человечества, чувства милосердия, преданности и братства сделались у людей почти прирожденными инстинктами и сами собой развиваются у человека, особенно если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для которой он создан Богом. Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить некоторые интриганы и крикуны из их партии, сохранились самоотречение и самоотверженность. И в теории и на практике Марк Аврелий стоит святого Иоанна. Платон - святого Августина, Конфуций - святого Иоанна Златоуста. С древних времен до наших дней _материнство, дружба, любовь, наука, слава, свобода_ проповедовались, - если отрешиться от религиозной нетерпимости, - целым рядом славных деятелей и достойных поклонения мучеников за идею, которых можно сравнить со святыми и мучениками, занесенными в календари. Да, повторяем, никогда монашествующая братия, хвастающая своим самоотречением, не сделала для людей больше, чем сделали в ужасное время эпидемии холеры эти молодые весельчаки, прелестные, кокетливые женщины, художники-язычники, ученые-пантеисты, доктора-материалисты! Прошло два дня, с тех пор как княгиня де Сен-Дизье была у сирот. Десять часов утра. Ночные дежурные передавали дежурство дневным добровольцам. - Ну что, господа, как дела? - спрашивал один из вновь прибывших. - Не уменьшился подвоз больных за ночь? - Нет, к несчастью... Врачи говорят, что эпидемия достигла высшей точки. - Остается надеяться, что она теперь начнет уменьшаться! - А из числа тех, кого мы пришли сменять, нет заболевших? - Нас было одиннадцать, а осталось девять. - Грустно... А кто заразился? - Одна из жертв... молодой офицер, кавалерист в отпуску... двадцати пяти лет... Его поразило вдруг... Через каких-нибудь четверть часа он был готов... Это нас ужасно поразило, хотя подобные вещи случались и раньше. - Бедный молодой человек! - И какой он был мастер утешать и поднимать дух больных... Многих, заболевших скорее от страха, ему удалось совсем поставить на ноги... - Жаль беднягу... Зато какая благородная смерть! Она не менее мужественна, чем смерть в битве! - Да, с ним в усердии и мужестве может, пожалуй, потягаться только тот священник с ангельским лицом, которого зовут аббатом Габриелем. Он тоже почти без отдыха переходит от одного больного к другому, ухаживая за всеми. Никого-то он не забудет! Его утешения исходят из глубины сердца, а вовсе не являются заученными банальностями, произносимыми из профессионального долга. Я видел, как он оплакивал смерть одной несчастной, которой сам и глаза закрыл после ужасной агонии. Ах! Если бы все священники походили на него! - Еще бы! Что может быть достойнее хорошего священника!.. Ну, а другая жертва? - Ах, какая ужасная смерть... Не будем об этом говорить... И без того эта потрясающая картина стоит у меня перед глазами. - Холера? - Если бы только она, я не испугался бы так этой смерти. - Что же это за смерть? - Ужасная история!.. Дня три тому назад сюда привезли человека, заболевшего холерой... Вы, верно, слыхали о нем? Это укротитель зверей Морок, на представления которого в Порт-Сен-Мартен сбегался весь Париж. - Как же, помню. Еще он разыгрывал пантомиму с участием прирученной черной пантеры. - Ну да! Я сам был на том представлении, когда какой-то индус, говорят на пари, убил эту пантеру... Ну вот у этого самого Морока, кроме холеры, оказалась еще ужасная болезнь! - Какая же? - Бешенство! - Он взбесился? - Да... он признался, что за несколько дней до этого его укусила одна из его сторожевых собак. К несчастью, признание было сделано уже поздно, после страшного приступа, стоившего жизни несчастному, которого мы оплакиваем. - Как же это произошло? - Морок занимал комнату вместе с тремя другими больными. Вдруг в припадке бешенства он вскочил с ужасными криками... и как безумный бросился в коридор... Несчастный наш товарищ побежал к нему и хотел его схватить. Борьба довела бешенство Морока до страшных пределов; он бросился на нашего товарища, старавшегося его удержать, начал его кусать, грызть... и затем упал в конвульсиях. - В самом деле ужасно... И, несмотря на помощь, жертва Морока?.. - Умер сегодня в страшных мучениях. От этого потрясения у бедняги сделалось острое воспаление мозга. - А Морок умер? - Не знаю... Его должны были снести в госпиталь связанного, воспользовавшись его обессиленностью после припадка. Пока его заперли в комнате наверху. - Но он безнадежен? - Вероятно... врачи дают ему не более суток. Беседующие находились в большой комнате первого этажа, служившей приемной для добровольных санитаров, окна которой выходили на двор. - Боже! Посмотрите-ка! - воскликнул один из собеседников, выглянув в окно. - Какие прелестные девушки вышли из этой красивой кареты... И как они похожи... Вот удивительное сходство! - Верно, близнецы... Бедняжки, они в трауре... наверно, оплакивают смерть отца или матери? - Кажется, они идут сюда... - Да... входят на крыльцо... Вскоре в приемную вошли Роза и Бланш, робкие, взволнованные, но с огнем лихорадочной решимости в глазах. Один из мужчин, сжалившись над их смущением, подошел к ним и с любезной предупредительностью спросил: - Что вам угодно, сударыни? - Здесь больница улицы Белой Горы? - спросила Роза. - Здесь, мадемуазель. - Дня два тому назад сюда была привезена одна дама, Августина дю Грамблей. Можем ли мы ее видеть? - Я должен вам заметить... мадемуазель... что посещение больных далеко не безопасно. - Мы желаем видеть очень близкого и дорогого нам друга! - заметила Роза кротким, но твердым голосом, который достаточно говорил о презрении к опасности. - Я не могу вам сказать, здесь ли эта дама... Но если вам угодно будет войти сюда налево, вы застанете в кабинете сестру Марту, которая может дать нужные сведения. - Благодарю вас, месье! - сказала Бланш, грациозно кланяясь, и обе сестры вошли в указанную им комнату. - Поистине они прелестны! - сказал их собеседник, провожая сестер взором. - Жаль будет, если... Кончить он не успел... В соседних комнатах раздался страшный шум, сопровождаемый криками страха и ужаса. Сразу открылись двери из внутренних комнат, и толпа больных, полуодетых, бледных, худых, с искаженными от ужаса лицами, ворвалась в переднюю с криками: "Помогите... Помогите... Бешеный!" Трудно описать отчаянную и яростную свалку, происходившую в единственных дверях комнаты, через которые стремилась разом выйти вся эта толпа людей, объятых паническим ужасом, толкавших, валивших и топтавших друг друга, чтобы скорее скрыться от угрожавшей им опасности. И в ту минуту, когда последний из больных, полураздавленный и смятый бежавшими во время этой свалки, прополз через зал на окровавленных руках, Морок, причина этого ужаса... Морок показался. Он был ужасен... Кусок одеяла опоясывал бедра. Бледный израненный торс был обнажен, как и ноги, на которых видны были обрывки веревок, только что разорванных им. Густые желтые волосы Морока стояли дыбом... Борода торчала во все стороны, словно в лихорадке, глаза, налитые кровью и безумно вращавшиеся в своих орбитах, блестели как стеклянные; пена клубилась изо рта; время от времени он испускал гортанные хриплые крики; вены на его железных руках напряглись так, что готовы были лопнуть; крючковатые пальцы судорожно хватали воздух, а двигался он скачками как хищный зверь. В ту минуту, когда Морок достиг уже двери, через которую спаслись убегавшие, кто-то из прибежавших на шум успел ее запереть так же как и двери, которые соединяли залы лазарета. Морок оказался пленником. Он бросился к окну, чтобы выломать его и выпрыгнуть во двор, но при виде зеркальной поверхности стекол он внезапно остановился и отступил, охваченный непобедимым ужасом, какой чувствуют страдающие водобоязнью ко всем блестящим предметам, особенно к зеркалам. Вскоре больные, столпившиеся на дворе, увидали через окно, как мечется по комнате бешеный, изнемогая в яростных усилиях отворить какую-нибудь из запертых дверей; увидав безуспешность своих попыток, он начинал быстро кружиться по зале, как зверь в клетке, испуская дикие крики. Вдруг в толпе послышался возглас отчаяния и страха. Морок увидал маленькую дверь, ведущую в комнату сестры Марты, куда прошли Роза и Бланш. Он рванул за ручку и успел немного приотворить, несмотря на то, что ее держали изнутри. И толпа с ужасом увидала напряженные изо всех сил руки сестры Марты и девушек, ухватившихся за дверь и пытавшихся ее удержать. 51. БЕШЕНСТВО Когда больные, наблюдавшие за бешеным, увидали, с каким остервенением Морок силился отворить дверь комнаты сестры Марты, их ужас удвоился. - Сестра погибла! - закричали они. - Дверь не выдержит... - А другого выхода нет... - С ней еще какие-то две девушки в трауре... - Нельзя же оставлять женщин в добычу этому зверю!.. За мной, друзья!.. - крикнул один из здоровых зрителей, бросаясь к крыльцу. - Поздно!.. Вы погибнете понапрасну!.. - кричали другие, стараясь его удержать. В эту минуту раздались новые крики: - Вот аббат Габриель! - Он спускается сверху... он бежит на шум! - Спрашивает, что такое... - Что он хочет делать?.. Габриель во время этой суматохи напутствовал умирающего. Узнав, что Морок разорвал веревки, которыми его связали, и вылез через слуховое окно из комнаты, в которой он был заперт, молодой миссионер, надеясь только на свое мужество, бросился предупредить большое несчастье. За ним следом, по его приказанию, бежал служитель с жаровней, полной горящих углей, на которых калилось добела железо. К прижиганию приходилось прибегать в отчаянных случаях при заболевании холерой. Ангельское лицо Габриеля было бледно, но неустрашимое спокойствие сияло на благородном челе. Отстраняя на своем пути всех, кто мешал ему пройти, он прямо направился к двери в приемную. В ту минуту, когда он к ней подходил, один из больных сказал ему жалобным голосом: - Ах, господин аббат, все кончено. Те, кто находятся во дворе и смотрят через окна, говорят, что сестра Марта погибла... Габриель ничего не ответил и тронул ключ двери. Но прежде чем проникнуть в комнату, где был заперт Морок, он быстро обернулся к служителю и спросил твердым голосом: - Железо накалено? - Да... господин аббат. - Ждите меня здесь... и держитесь наготове. А вы, друзья, - обратился он к остальным больным и здоровым, дрожавшим от страха, - тотчас же как я войду, заприте за мной дверь. Я отвечаю за все... а вы... служитель... придите туда, когда я вас крикну... не раньше... Молодой миссионер повернул ключ в замке. Наблюдавшие с улицы и стоявшие в комнате разом закричали от ужаса при виде того, как Габриель, взглянув на небо и точно призывая Бога на помощь, отворил дверь и переступил через порог. Дверь захлопнулась, и он очутился один на один с Мороком. Укротитель зверей почти совсем уже открыл дверь, в которую вцепились полумертвые от страха сестра Марта и сироты, кричавшие в безнадежном отчаянии. При шуме шагов Габриеля Морок быстро повернулся. Он оставил дверь кабинета и с злобным рычанием одним прыжком бросился на миссионера. В эту минуту несчастные женщины, не подозревая причины отступления врага, быстро захлопнули дверь и с помощью задвижки защитились от нового нападения. Морок, судорожно сжав зубы, бросился на Габриеля, стараясь вытянутыми руками схватить его за горло. Миссионер неустрашимо ждал нападения и, угадывая намерение противника, успел захватить его руки и пригнуть их вниз мощным движением. С минуту Морок и Габриель стояли неподвижно, тяжело дыша и измеряя друг друга взглядом. Затем миссионер, крепко опершись на ноги, откинул туловище назад и попытался одолеть бешеного, который отчаянными рывками старался освободить руки и броситься вперед, чтобы разорвать противника. Вдруг укротитель зверей как будто ослабел, его колени подогнулись, лиловато-трупное лицо поникло на плечо, а глаза закрылись... Миссионер, предполагая, что после страшного напряжения сил Морок падает в обморок, выпустил его руки, чтобы оказать ему помощь... Почувствовав, что он свободен благодаря этой хитрости, Морок разом вскочил и неистово бросился на Габриеля. Изумленный неожиданным нападением, аббат пошатнулся и почувствовал, что железные руки бешеного обхватили и сдавили его. Однако, удвоив мощь и энергию, миссионер, борясь с бешеным, успел его опрокинуть и, с силой овладев руками Морока, придавил его коленом к земле... Тогда, считая, что победил укротителя, Габриель повернул голову и хотел крикнуть, чтобы ему пришли на помощь... Но Морок отчаянным движением приподнялся и вцепился зубами в левую руку миссионера. При остром, глубоком, страшном укусе Габриель не смог удержаться от крика боли, испуга и ужаса... он напрасно старался освободить руку, остававшуюся, как в тисках, между конвульсивно сжатыми челюстями Морока, который ее не выпускал. На все это потребовалось, конечно, меньше времени, чем на описание этой сцены. Разом распахнулась дверь из вестибюля и несколько самоотверженных людей, услыхавших крик Габриеля, ворвались в комнату, несмотря на его строгое запрещение не входить, пока он не позовет. В числе вошедших был и служитель с жаровней. Увидав его, миссионер крикнул: - Скорее железо, мой друг, скорее!.. Я уже думал о нем. Слава Богу, что оно накалено... У одного из вошедших было в руках большое шерстяное одеяло. Когда миссионеру удалось высвободить руку из зубов Морока, которого он все еще придавливал коленом, одеяло моментально накинули на голову бешеного и, обезопасив себя таким образом, живо справились с безумным, несмотря на его отчаянное сопротивление. В это время Габриель, надорвав рукав сутаны и обнажив свою левую руку, на которой виднелся глубокий кровоточащий синеватый укус, сделал знак служителю приблизиться; затем он схватил железо, раскаленное добела, и дважды приложил его твердой и уверенной рукой к ране с героическим спокойствием, которое вызвало восхищение всех присутствующих. Но вскоре страшное волнение, столь мужественно преодоленное, возымело неизбежную реакцию: лоб Габриеля покрылся крупными каплями пота, его длинные белокурые волосы прилипли к вискам, он побледнел, пошатнулся, потерял сознание, и его перенесли в соседнюю комнату для оказания первой помощи. Случайно часть лживых уверений госпожи де Сен-Дизье оправдалась. Габриель, именем которого она воспользовалась как приманкой для сестер, действительно оказался в больнице, куда она их направила; она не знала об этом, так как, в противном случае, постаралась бы предотвратить возможную встречу девушек с ним, встречу, которая могла бы повредить ее планам: привязанность молодого миссионера к девушкам была ей известна. Вскоре после ужасной сцены, описанной выше, Роза и Бланш в сопровождении сестры Марты вошли в громадный необычайно мрачный зал, где помещались больные женщины. Эта огромная комната, великодушно предоставленная под временный лазарет, украшенная с чрезмерной роскошью, раньше служила залом для приемов, а теперь была занята больными женщинами; белая резьба по дереву сверкала пышной позолотой, зеркала в великолепных рамах занимали простенки между окнами, через которые виднелись свежие лужайки прекрасного сада, где зеленели первые майские побеги. И среди этой роскоши, золоченой драпировки на дорогом дереве богато инкрустированного паркета виднелись симметрично расставленные четыре ряда кроватей разнообразной формы, начиная со скромной походной кровати и кончая богатой кушеткой из красного резного дерева; все это были добровольные пожертвования. Длинный зал был разделен вдоль временной перегородкой четырех-пяти футов вышины. Благодаря ей удобнее было расставлять кровати. Перегородка не доходила до конца зала; там, где она оканчивалась, кроватей более не стояло, а у великолепного мраморного камина, украшенного золоченой бронзой, находились, подогревая лекарства или воду или просто отдыхая, когда их услуги не были нужны, женщины, добровольно превратившиеся в сиделок. Наконец, последний штрих своеобразной картины - женщины эти, принадлежавшие к различным сословиям, добровольно брали на себя обязанность по очереди ухаживать за больными, рыдания и стоны которых они встречали словами утешения, сочувствия и поддержки. Таково было мрачное и странное место, где, держа друг друга за руки, появились Роза и Бланш, после того как Габриель проявил такое героическое мужество в борьбе с Мороком. Сестра Марта сопровождала дочерей маршала Симона. При входе в зал она сказала им что-то шепотом и, указав на обе стороны перегородки, за которой стояли кровати, прошла дальше к камину, чтобы отдать кое-какие приказания. Сироты, пережившие только что страшную опасность, от которой их спас Габриель, были страшно бледны. Но в глазах их можно было прочесть выражение твердой решимости. Для них дело шло не только о выполнении долга благодарности и о желании оказаться достойными дочерьми своего мужественного и прославленного отца, но и о вечном блаженстве бедной матери, спасение души которой, как им сказали, зависело от христианского самопожертвования, которое они должны были выказать. Нечего и пояснять читателю, что во время следующего свидания, ловко устроенного без ведома Дагобера, княгиня успела воспламенить и довести до нужной экзальтации эти бедные, доверчивые, наивные, великодушные сердца, разжигая до крайней степени все то, что было в них возвышенного и отважного. На вопрос сирот, где находится г-жа Августина дю Трамблей, сестра Марта отвечала, что ничего о ней не знает, но, осмотрев кровати, обойдя женскую палату, им легко будет убедиться, находится ли здесь та, кого они ищут. Надо пояснить, что отвратительная ханжа, подтолкнувшая вместе с Роденом несчастных детей к опасности, нагло солгала, уверяя, что их гувернантку доставили именно в этот лазарет. Дочери маршала Симона и в изгнании и в своем долгом путешествии с Дагобером перенесли много тяжелых испытаний. Но ничего ужаснее зрелища, представшего сейчас перед ними, они не видели... Этот длинный ряд кроватей с лежащими на них больными, из которых одни корчились, испуская страшные болезненные стоны, другие хрипели в муках предсмертной агонии, иные в мучительном бреду, рыдая, призывали отсутствующих дорогих людей, с которыми смерть должна была их разлучить... - все это зрелище, способное возбудить ужас в душе закаленного человека, несомненно, должно было страшно потрясти этих девушек, великодушная и необдуманная экзальтация которых толкнула их на это роковое посещение. На это и рассчитывали Роден и его соучастники. Не надо забывать, что потрясение было тем более ужасно, что при виде мучения больных страдалиц девушкам невольно пришла на ум смерть матери, умершей от той же болезни, от холеры... Представим же себе состояние этих несчастных, уже испуганных опасностью, которой угрожало им нападение Морока, и проводивших свои печальные поиски среди несчастных больных, страдания, агония и смерть которых оживляли в их уме страдание, агонию и смерть их матери. С минуту бедные девочки, при виде этого мрачного зала, почувствовали, как слабеет их решимость: какое-то черное предчувствие заставило их пожалеть о геройской неосторожности; уже несколько минут они чувствовали какую-то глухую дрожь, леденившую им кровь, в висках у них болезненно стучало. Но считая эти ощущения, - всей опасности которых они не понимали, - следствием испуга, который причинил им Морок, они собрались с мужеством, призвали на помощь всю свою доброту и великодушную решимость, обменялись нежным взглядом и отправились, разделившись, одна направо, другая налево, на печальные поиски. Габриель, перенесенный в комнату дежурных врачей, скоро пришел в себя. Рана, прижженная сразу благодаря присутствию духа и мужеству, не представляла опасности, и, дав ее перевязать, он сейчас же направился обратно в зал, так как именно там он давал последнее напутствие умирающей в то время, когда его прибежали предупредить о том, что Морок разорвал веревки. Перед тем как миссионер должен был войти в зал, Роза и Бланш оканчивали осмотр кроватей, одна по правую, другая по левую сторону перегородки. Сестры еще не встретились. Их шаги замедлялись; время от времени они должны были опираться о кровати, мимо которых проходили: силы им изменяли. Испытывая мучительное головокружение, они действовали почти машинально. Увы! Бедняжки разом подверглись страшной заразе. По странному физиологическому феномену, о котором мы говорили и раньше, феномену, иногда проявляющемуся у близнецов вообще, а у наших сестер повторявшемуся при всякой болезни, они обе почувствовали одни и те же симптомы, что делало их похожими на два цветка на одной ветке, которые одновременно расцветают и увядают. Зрелище страданий и агоний, при котором присутствовали сироты, проходя по длинному залу, ускорило развитие ужасного заболевания. На взволнованных, неузнаваемых лицах Розы и Бланш появилась уже смертельная печать болезни, когда они дошли каждая до конца залы, где им так и не удалось найти свою гувернантку. Роза и Бланш, разделенные высокой перегородкой, не могли видеть друг друга. Но когда, наконец, они взглянули друг на друга, произошла душераздирающая сцена. 52. АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ Прелестная свежесть лиц Розы и Бланш сменилась мертвенной бледностью. Большие голубые глаза, запавшие в орбиты, казались громадными. Пунцовые прежде губы полиловели... и этот лиловатый оттенок постепенно приходил на смену прозрачно-розовому тону их щек и пальцев. Все, что было розового и пунцового в их очаровательных лицах, - как бы постепенно тускнело под синеватым и ледяным дыханием смерти. Когда сироты, изнемогая от слабости, сошлись, наконец, вместе и взглянули друг на друга... одновременно испуганный крик вырвался из их груди. И та и другая, увидав страшную перемену в лице сестры, разом воскликнули с отчаянием: - Сестра... и ты страдаешь? И, заливаясь слезами, они упали в объятия друг друга. - Боже! Роза!.. Как ты бледна! - А ты-то, Бланш! - Тебя также знобит? - Да... я совсем разбита... в глазах темнеет... - У меня грудь как в огне... - Сестра... мы, может быть, умираем... - Только бы вместе... - А наш бедный отец? - А Дагобер? - Сестра... наш сон... он сбылся... - воскликнула Роза, почти в бреду. - Взгляни... Взгляни... Вот и ангел Габриель идет за нами... Действительно, в эту минуту в залу входил Габриель. - Небо!.. Что вижу я?.. Дочери маршала Симона! - воскликнул молодой священник. И, бросившись к ним, он успел их поддержать. У них не было больше сил держаться на ногах. Поникшие головы, потухающие глаза, сдавленное дыхание указывали на приближение смерти... Сестра Марта подбежала на зов Габриеля, и с помощью этой святой женщины он перенес девушек на кровать дежурного врача. Из страха, как бы зрелище душераздирающей агонии не произвело слишком сильного впечатления на соседних больных, сестра Марта задернула занавес, отделявший эту часть зала, и сестры, таким образом, сейчас же были изолированы. Их руки так крепко сплелись во время первого приступа, что разъединить их было невозможно, и первую помощь пришлось оказывать им вместе... Ничто уже не могло их спасти, но можно было хотя бы слегка облегчить их мучения и вернуть потерянное сознание. Габриель, стоя у изголовья кровати, в невыразимой тоске глядел на бедняжек. С растерзанным сердцем, заливаясь слезами, он думал в ужасе о странной судьбе, которая сделала его свидетелем смерти этих молодых девушек, его родственниц, которых несколько месяцев тому назад он спас во время ужасной бури, на море... Несмотря на твердость души миссионера, он не мог не трепетать при мысли о судьбе сирот, о смерти Жака Реннепона, об ужасном пленении господина Гарди в монастырском уединении Сент-Эрема, что содействовало его превращению, почти на смертном ложе, в члены ордена Иисуса; миссионер думал о том, что вот уже четыре члена его семьи, семьи Реннепонов, сделались жертвой ужасного стечения обстоятельств. Наконец, он с ужасом говорил себе, что рок слишком провиденциально служит отвратительным интересам общества Игнатия Лойолы! Изумление молодого человека сменилось бы самым глубоким ужасом, если бы он знал об участии Родена и в смерти несчастного ремесленника, дурные страсти которого так искусно разжигал Морок, и в близком конце Розы и Бланш, великодушное самоотвержение которых госпожа де Сен-Дизье сумела довести до героического самоубийства. Роза и Бланш, приходя в себя, полуоткрыли свои большие полупотухшие глаза и пристально, в экстазе, устремили их на ангельское лицо священника. - Сестра, - слабым голосом сказала Роза. - Ты видишь архангела... как тогда во сне... в Германии?.. - Да... Он таким являлся и третьего дня... - Он явился за нами... - Увы! Наша смерть... спасет ли она нашу бедную мать... из чистилища?.. - Архангел... святой архангел... моли Бога за нашу мать... и за нас... Габриель, задыхаясь от рыданий, ни слова не мог вымолвить от горя и изумления, но при последних словах сирот он воскликнул: - Дорогие дети... зачем сомневаться в спасении вашей матери?.. Ах, никогда более чистая, более святая душа не возносилась к Создателю... Ваша мать!.. Я знаю из рассказов моего приемного отца о ее добродетелях и мужестве, которыми восхищались все те, кто ее знал... Поверьте мне... Бог ее благословил... - О! Слышишь, сестра, - воскликнула Роза, и луч небесной радости осветил на минуту помертвевшие лица сестер. - Бог благословил нашу матушку... - Да, да! - продолжал Габриель. - Откиньте мрачные мысли... бедные девочки... мужайтесь... вы не умрете... подумайте о вашем отце. - Наш отец! - сказала Бланш, вздрогнув, и в полубреду, в полусознании она произнесла голосом, который истерзал бы душу самого равнодушного человека: - Увы! Он не найдет нас при возвращении... Прости нас, отец... Мы не знали, что поступаем дурно... Мы хотели последовать твоему великодушному примеру, спеша прийти на помощь нашей гувернантке... - Мы ведь не знали, что умрем так скоро, так внезапно... мы еще вчера были так веселы и счастливы... - О добрый архангел! Явись нашему отцу во сне... как нам... Скажи ему, что наша последняя мысль была о нем... - Мы пришли сюда без ведома Дагобера... Пусть... он его... не бранит... - Святой архангел, - все более слабеющим голосом сказала Роза. - Явись и к Дагоберу... Скажи ему, что мы просим прощения... за то горе, какое причинит ему... наша смерть... - Пусть наш старый друг... хорошенько приласкает за нас бедного Угрюма... нашего верного сторожа... - прибавила Бланш, стараясь улыбнуться. - А также явись Горбунье и Адриенне, скажи им от нас "прости"; они были добры к нам... - Мы не забыли... никого... кто нас любил... Пусть Бог соединит... нас с мамой... навек... - Ты обещал... добрый архангел... помнишь, во сне ты сказал: "Бедные дети... вы пришли издалека... промелькнули на земле... и лишь затем, чтобы идти отдыхать у материнской груди..." - О! Это ужасно!.. Ужасно!.. Так молоды, и никакой надежды на спасение! - прошептал Габриель, закрывая лицо руками. - Господи! Неисповедимы пути Твои... Увы! Зачем гибнут столь ужасной смертью такие дети? Роза испустила глубокий вздох и слабеющим голосом воскликнула: - Пусть нас... похоронят... вместе... чтобы и в смерти... быть неразлучными... как и в жизни... И обе сестры простерли умоляющие руки к Габриелю. - О святые мученицы великодушного самопожертвования! - воскликнул миссионер, поднимая к небу полные слез глаза. - Ангельские души... сокровища невинности и чистоты... возвращайтесь на небо... Увы! Господь призывает вас с недостойной вас земли!.. - Сестра!.. Отец!.. Это были последние слова, произнесенные сиротами умирающим голосом... Последним инстинктивным движением они прижались друг к другу ближе, отяжелевшие веки на секунду приподнялись, точно они хотели обменяться еще одним взглядом... затем раза два или три они вздрогнули... последний вздох вырвался из посиневших губ, и Роза и Бланш скончались... Габриель и сестра Марта, закрыв глаза сиротам, склонив колени, молились у их смертного одра. Вдруг в зале послышался шум. Раздались поспешные шаги, занавес, отделявший кровать сестер, приподнялся, и бледный, растерянный, в изодранной одежде, вбежал Дагобер. При виде Габриеля и сестры милосердия, стоявших на коленях у трупов _его детей_, пораженный солдат издал ужасный крик и хотел шагнуть вперед... но прежде чем Габриель успел его поддержать, упал навзничь, и его седая голова дважды с шумом стукнулась о паркет... Ночь... темная, бурная ночь. На церкви Монмартра пробило час пополуночи. Сегодня на это кладбище привезли Розу и Бланш в одном гробу - таково было последнее желание сестер... Среди ночной темноты по ниве мертвых блуждает слабый огонек. Это могильщик. Он осторожно пробирается с потайным фонарем в руках... за ним следует человек, закутанный в плащ. Он плачет. Это Самюэль. Самюэль... старый еврей... хранитель дома на улице св.Франциска. В ночь похорон Жака Реннепона, первого из семи наследников, похороненного на другом кладбище, Самюэль также приходил для таинственных переговоров к могильщику... и ценой золота... купил у него одну милость... Странную и страшную милость!!! Пробираясь по дорожкам, обсаженным, кипарисами, еврей и могильщик достигли небольшой полянки у восточной стены кладбища. Ночь была так темна, что едва можно было что-нибудь различить. Осветив своим фонарем пространство, могильщик указал на свежесделанную насыпь под большим тисом с черными ветвями и сказал: - Вот здесь... - Точно? - Ну да... два тела в одном гробу... это случается не каждый день... - Увы! Обе в одном гробу!.. - простонал еврей. - Ну вот, теперь вы знаете место... что же вам еще нужно? Самюэль отвечал не сразу. Он склонился над могилой и набожно приложился к земле. Затем он встал, с глазами, полными слез, и тихо... на ухо... хотя они были одни на кладбище... заговорил с могильщиком. И между этими двумя людьми завязалась таинственная беседа, которую ночь окутывала своим молчанием и мраком. Сперва испуганный могильщик отказывался. Но еврей, пуская в ход убеждения, просьбы, слезы и, наконец, золото, которым он позвякивал, казалось, победил долгое сопротивление могильщика. Дрожа при мысли о том, что он обещал Самюэлю, могильщик прерывающимся голосом сказал: - Завтра ночью... в два часа... - Я буду за этой стеной... - сказал Самюэль, указывая фонарем на невысокую ограду. - Я подам сигнал, бросив на кладбище три камня... - Да... три камня... сигнал... - повторял взволнованным голосом могильщик, отирая с лица холодный пот. Самюэль, несмотря на свои годы, довольно проворно перелез через стену, пользуясь выступающими камнями, и исчез. А могильщик пошел домой крупными шагами, пугливо оглядываясь, точно его преследовало страшное видение. В день похорон Розы и Бланш Роден написал два письма. Первое было адресовано таинственному корреспонденту в Рим. В нем он намекал о смерти Жака Реннепона, Розы и Бланш Симон, о присоединении к ордену иезуитов господина Гарди, о дарственной Габриеля, - обстоятельства, сводившие число наследников к двум: Джальме и мадемуазель де Кардовилль. Это первое письмо, написанное Роденом в Рим, содержало лишь следующие слова: "Из _семи_ вычесть _пять_, остается _два_... передайте этот результат князю-кардиналу, пусть он торопится... потому что я продвигаюсь... продвигаюсь... продвигаюсь..." Другое письмо было написано измененным почерком и адресовано маршалу Симону. Оно содержало следующие немногие слова: "Если можно, возвращайтесь скорее. Ваши дочери умерли. Вам скажут, кто их убил". 53. РАЗОРЕНИЕ Это было на другой день после смерти дочерей маршала Симона. Мадемуазель де Кардовилль еще не знает о роковом конце ее молодых родственниц. Ее лицо сияет счастием. Никогда Адриенна не была так хороша. Никогда не блестели так ее глаза. Никогда не был так ослепительно бел цвет ее лица, никогда коралл ее губ не был более влажен. Верная своей несколько эксцентричной привычке живописно одеваться у себя дома, Адриенна, хотя не было еще трех часов дня, была одета в бледно-зеленое муаровое платье с широкой юбкой, лиф и рукава которого отделаны и подбиты розовым шелком и нежным белым стеклярусом, необыкновенно изящным. Белая жемчужная сетка прикрывает пышную косу, собранную узлом на затылке, и этот головной убор в восточном стиле, поразительно оригинальный, очень идет к длинным локонам девушки, обрамляющим ей лицо и ниспадающим почти до ее округленной груди. К выражению неописуемого счастья примешиваются не совсем обычные на лице Адриенны решительность, насмешка и вызов; ее голова теперь более мужественно сидит на изящной белой лебединой шее, ее маленькие розовые, чувственные ноздри расширены, точно она с высокомерным нетерпением ждет момента, чтобы броситься в битву. Недалеко от нее Горбунья. Она заняла в доме прежнее положение. Молодая работница носит траур по сестре. На ее грустном, спокойном лице видно удивление. Никогда она не замечала у мадемуазель де Кардовилль такого выражения смелого вызова и иронии. Адриенна никогда не была кокеткой в пошлом и узком значении этого слова. Тем не менее она бросала в зеркало вопросительные взгляды. Намотав на палец, точно выточенный из слоновой кости, завиток своих длинных золотистых волос, она вновь придавала ему прежнюю эластичность; затем разгладила ладонью несколько незаметных складок, которые сморщившаяся плотная материя образовала вокруг элегантного корсажа. Полуобернувшись спиной к зеркалу, она хотела посмотреть, хорошо ли сидит платье сзади, и при этом движении, полном змеиной гибкости, выказалась вся сладострастная прелесть и все божественные сокровища ее тонкой и гибкой талии. Потому что, несмотря на скульптурную роскошь контура бедер и белых плеч, плотных и блестящих, как пентилеконский мрамор, Адриенна принадлежала к тем счастливицам, которые могут пользоваться своей подвязкой вместо пояса. Покончив с кокетством очаровательной женщины, полным грациозной прелести, Адриенна с улыбкой взглянула на Горбунью, удивление которой возрастало, и сказала, улыбаясь: - Дорогая Мадлена, не смейтесь над вопросом, который я вам задам: что сказали бы вы о картине, которая изобразила бы меня такой, какова я сейчас? - Но... мадемуазель... - Опять мадемуазель! - с нежным упреком промолвила Адриенна. - Но... Адриенна, - продолжала Горбунья, - я бы сказала, что это прелестная картина... вы одеты с обычным для вас идеальным вкусом... - А вы не находите... что я сегодня лучше, чем всегда? Дорогой мой поэт, я спрашиваю Не ради себя! - весело добавила Адриенна. - Надеюсь! - с улыбкой отвечала Горбунья. - Если уже говорить по правде, то невозможно представить себе туалет, который шел бы к вам больше... Эти нежные цвета: бледно-зеленый, с розовым, эти жемчуга - все необыкновенно гармонирует с золотом ваших кудрей, так что я в жизни не видала более изящной картины. Горбунья говорила, что чувствовала; мы знаем, что ее поэтическая душа поклонялась красоте, и она была счастлива тем, что имела возможность это высказать. - Я в восторге, - весело промолвила Адриенна, - что вы меня находите красивее, чем обычно! - Только... - с колебанием произнесла Горбунья. - Только? - переспросила ее Адриенна. - Только, друг мой, - продолжала Горбунья, - если я никогда не видала вас красивее, то я также никогда не видала на вашем лице того решительного, иронического выражения, которое вижу теперь... Это похоже на какой-то нетерпеливый вызов... - Это именно так и есть, моя милая, кроткая Мадлена, - сказала Адриенна, с нежностью бросаясь к ней на шею. - Я должна вас поцеловать за то, что вы меня так хорошо поняли... Если у меня вызывающий вид, то это потому, что... я ожидаю сегодня свою дражайшую тетку... - Княгиню де Сен-Дизье? - со страхом спросила Горбунья. - Эту злую знатную даму, которая причинила вам так много зла? - Именно. Она просила меня о свидании, и я очень рада ее принять. - Рады? - Рада... Правда, радость моя немножко зла... насмешлива и иронична, - весело говорила Адриенна. - Подумайте: княгиня страшно грустит о своей молодости, красоте, любовных похождениях... Эту святую особу приводит в отчаяние ее все увеличивающаяся полнота!.. И вдруг она меня увидит красивой, любимой, влюбленной и тоненькой... главное - тоненькой! - хохотала, как безумная, девушка. - О! Вы не можете себе вообразить, друг мой, какую отчаянную зависть, какую злобу возбуждает в толстой пожилой даме, с претензиями на молодость... вид молоденькой женщины... тоненькой и стройной! - Друг мой, - серьезно сказала Горбунья, - вы шутите... а меня, не знаю почему, пугает посещение княгини... - Нежное, любящее сердце! Успокойтесь! - ласково заметила Адриенна. - Я не боюсь этой женщины... да, не боюсь... И, чтобы ее разозлить и доказать ей это, я буду обращаться с ней, с этим чудовищем лицемерия и злобы... являющейся сюда несомненно с каким-нибудь злобным умыслом... я буду обращаться с ней, как с безвредной, смешной толстухой! И Адриенна снова засмеялась. В комнату вошел слуга, прервав приступ безумной веселости Адриенны: - Княгиня де Сен-Дизье спрашивает, может ли мадемуазель ее принять? - Просите. Слуга вышел. Горбунья встала, чтобы оставить комнату, но Адриенна взяла ее руку и сказала серьезно и нежно: - Друг мой... останьтесь... прошу вас... - Вы хотите этого? - Хочу... и также из чувства мести... я хочу доказать княгине... какой у меня есть нежный друг... и как я богата привязанностями!.. - Но, Адриенна, - робко возражала Горбунья, - подумайте о том... - Молчите! Вот и она, останьтесь... я прошу вас об этом, как о милости и услуге. Редкий инстинкт вашего сердца угадает, быть может, тайную цель ее посещения... Разве ваши предчувствия не оправдались относительно интриг отвратительного Родена? Горбунья не могла устоять перед подобной просьбой. Она осталась, но хотела отойти от камина. Адриенна снова усадила ее на место и заметила: - Дорогая Мадлена, оставайтесь на своем месте. Вы ничем не обязаны княгине. Только что Адриенна успела кончить, в комнату твердым шагом, гордой поступью, высоко подняв голову и с внушительным видом вошла княгиня. Как мы уже и говорили, она в высшей мере обладала величественностью светской дамы. Самые благоразумные люди не могут отрешиться от слабостей. Охваченная безумной завистью к красоте, изяществу и молодости Адриенны, княгиня, несмотря на свой ум, сделала непростительный, смешной промах. Вместо того чтобы, как всегда, одеться со строгим вкусом, она вздумала надеть платье, слишком легкомысленное для ее возраста и по покрою. Нежный сизый с переливами цвет и слишком туго стянутая талия делали ее лицо краснее обыкновенного, а райская птица на малиновой шляпе увеличивала комический оттенок туалета. Все это было следствием гневного волнения и желания унизить племянницу, затуманивших здравый ум княгини. На лице княгини ясно выражались злоба, зависть и гордость победы. (Святоша вспомнила коварную ловкость, с которой она сумела послать на верную смерть дочерей маршала Симона) и надежда на успех новой отвратительной интриги. Адриенна, не делая ни шагу навстречу тетке, вежливо встала с дивана, сделала полный достоинства поклон и снова заняла свое место, любезно указав княгине на кресло около камина, недалеко от кресла Горбуньи, но с другой стороны. - Садитесь! Прошу вас, - сказала она. Княгиня покраснела и взглянула с презрительным удивлением на Горбунью, вежливо поклонившуюся, но не уступавшую своего места. Горбунья поступила так из чувства собственного достоинства и из сознания того, что, в сущности говоря, почтенного места заслуживала она, честная и преданная бедная девушка, а не эта княгиня, низкая, злая и лицемерная. - Садитесь! Прошу вас, - повторила Адриенна. - Разговор, о котором я вас просила, - сказала госпожа де Сен-Дизье, - должен остаться в тайне. - У меня нет тайн от моей лучшей подруги, мадам; вы можете говорить в присутствии мадемуазель. - О! я давно знаю, - с горькой иронией заметила княгиня, - что вы не особенно заботитесь о сохранении тайн и очень снисходительны в выборе тех, кого вы называете друзьями... но мне уж позвольте действовать иначе. Если у вас нет тайн, то они есть у меня и я не желаю открывать их при первой встречной... И ханжа презрительно кивнула на Горбунью. Оскорбленная тоном княгини, Горбунья отвечала кротко и просто: - Я не вижу, мадам, никакой унизительной разницы между первой и последней встречной у мадемуазель де Кардовилль. - Каково! Еще и разговаривает! - с дерзкой и презрительней жалостью заметила княгиня. - Да... по крайней мере, отвечает, - спокойно возразила Горбунья. - Я хочу с вами говорить наедине, - ясно, кажется! - нетерпеливо сказала святоша племяннице. - Извините... я вас не понимаю, мадам, - с видом удивления возразила Адриенна. - Мадемуазель, удостаивающая меня своей дружбой, из любезности согласилась присутствовать при нашей беседе. Я прибавила: из любезности, потому что действительно надо очень любить меня, чтобы согласиться слушать все те благожелательные, приятные, милые речи, какими вы, несомненно, пришли со мной поделиться. - Но, мадемуазель! - воскликнула княгиня. - Позвольте мне прервать вас на минуту, - с самым любезным видом продолжала Адриенна, как будто говоря ханже нечто лестное. - Для того чтобы вы не стеснялись присутствием мадемуазель, я спешу вас предупредить, что она вполне знакома со всеми святыми гадостями, набожными мерзостями, духовным предательством, жертвой которых я была по вашей милости... Она знает, наконец... что вы мать церкви, каких мало... Могу ли я надеяться, что вы теперь оставите вашу деликатную и столь заинтересованную сдержанность? - По правде сказать, - заявила, впадая в ярость, княгиня, - не могу понять, сплю я или бодрствую... - Ах, Боже мой! - тревожно заговорила Адриенна, - меня беспокоит это сомнение... Не ударила ли вам кровь в голову... вы так раскраснелись... как будто вы задыхаетесь... чувствуете стеснение... тяжесть... Быть может, вы немножко сильно затянулись, мадам? Эти слова, сказанные Адриенной с очаровательным наивным сочувствием, действительно чуть не заставили княгиню задохнуться; она побагровела и, опускаясь с шумом на кресло, воскликнула: - Отлично, мадемуазель, я предпочитаю такой прием... Он мне позволяет не стесняться... говорить прямо... - Не правда ли, мадам? - сказала Адриенна, улыбаясь... - По крайней мере можно откровенно высказать все, что на сердце. А это должно иметь для вас прелесть новизны... Сознайтесь, что вы мне очень признательны за возможность снять с себя маску доброты, набожности и кротости? Вечно носить ее ведь тяжело. Слушая сарказмы Адриенны, - невинную месть, вполне извинительную, если принять во внимание все зло, сделанное княгиней племяннице, Горбунья чувствовала, что у нее сжимается сердце: она очень боялась этой женщины. Между тем княгиня продолжала говорить уже хладнокровнее: - Тысячу благодарностей, мадемуазель, за ваше милое внимание... Я его ценю по достоинству и постараюсь как можно скорее вам это доказать. - Отлично, отлично, мадам, - весело отвечала Адриенна. - Сообщите нам это, пожалуйста, поскорее... Я с нетерпением жду ваших новостей... Мне очень любопытно... - А между тем, - с иронической улыбкой заметила княгиня, - вы и вообразить себе не можете, что сейчас услышите. - Неужели? Я только боюсь, что ваша наивная скромность вас обманывает, - продолжала Адриенна тем же тоном. - Право, мало что может меня удивить с вашей стороны. Разве вы не знаете, что... от вас... я жду всего! - Как знать? - медленно произнесла ханжа. - А если... например... я скажу вам... что через сутки... не больше... вы будете нищей? Это было так неожиданно, что мадемуазель де Кардовилль невольно изумилась, а Горбунья вздрогнула. - Ага! - с торжеством воскликнула княгиня при виде изумления Адриенны и продолжала жестким и лицемерным тоном. - Сознайтесь, что мне удалось вас удивить, хотя вы и говорили, что всего от меня ожидаете... Как хорошо, что вы так повели нашу беседу... Мне надо было бы в противном случае употребить много приготовлений для того, чтобы объявить вам: мадемуазель, завтра вы будете так же бедны, как богаты сегодня... А теперь я могу вам это сказать совершенно просто, наивно... добродушно! Преодолев свое первое изумление, Адриенна, со спокойной улыбкой, удивившей святошу, проговорила: - Откровенно признаться, мадам, я удивилась... я ведь ожидала какой-нибудь коварной выдумки, полной злобы, хорошо придуманной низости, на какие вы мастерица... Могло ли мне прийти на ум, что вы придаете такое важное значение подобной мелочи? - Как? Быть разоренной, совершенно разоренной, и не позже, чем завтра, такой расточительнице, как вы, - воскликнула святоша, - лишиться не только доходов, но и особняка, и мебели, и лошадей, и бриллиантов, и этих смешных нарядов, которыми вы так гордитесь... - вы называете это мелочью? Вы, привыкшая тратить сотни тысяч, а теперь обреченная жить на нищенское содержание, меньше жалованья ваших прислужниц, вы называете это мелочью? К жестокому разочарованию тетки, Адриенна казалась вполне спокойной; она хотела уже отвечать княгине, как вдруг дверь отворилась, и в комнату без доклада вошел принц Джальма. На просиявшем лице Адриенны выразилась такая гордая, безумная нежность, и она бросила на княгиню взгляд такого глубокого счастья, что передать это словами невозможно. Никогда Джальма не был так идеально красив, как сегодня; выражение безграничного счастья сияло на его лице. Индус был одет в длинное, широкое платье из белого кашемира, с пунцовыми и золотыми полосами. На голове его была чалма из той же материи, а роскошная шаль служила поясом. Княгиня де Сен-Дизье была невольно поражена его появлением. Она не рассчитывала встретить его здесь. Участниками следующей сцены стали княгиня, Адриенна, Джальма и Горбунья. 54. ВОСПОМИНАНИЯ Джальма, никогда не встречавшийся у Адриенны с госпожой де Сен-Дизье, был очень удивлен ее присутствием. Княгиня, сохраняя мрачное молчание, с глухой завистью и неумолимой злобой смотрела на эти два существа, столь красивые, молодые, любящие и счастливые. Вдруг, казалось, ей пришла на ум какая-то мысль, поглотившая ее внимание; она как будто старалась вспомнить что-то чрезвычайно важное. Адриенна и Джальма, пользуясь этим моментом, любовались друг другом с обожанием, и взоры их горели влажным пламенем страсти. Затем Адриенна, вспомнив о тетке, сказала, улыбаясь, индусу: - Милый кузен, позвольте мне исправить свою забывчивость, откровенно говоря умышленную (причины я объясню после), вследствие которой я никогда не говорила вам об одной из своих родственниц, княгине де Сен-Дизье... Позвольте вас ей представить. Джальма поклонился. Не давая тетке времени что-нибудь сказать, Адриенна с живостью продолжала: - Госпожа де Сен-Дизье была так любезна, что приехала сама мне сказать об одном весьма для меня счастливом обстоятельстве... Я сообщу его вам позднее, если добрейшая княгиня не захочет лишить меня удовольствия сообщить вам об этом. Неожиданное появление Джальмы и воспоминания, в которые ханжа была погружена, навели ее, вероятно, на новую мысль, потому что, оставляя в стороне вопрос о разорении Адриенны, княгиня со слащавой улыбочкой, за которой, несомненно, скрывалась какая-то злорадная цель, заметила: - Я была бы в отчаянии, принц, если бы лишила мою дорогую племянницу удовольствия сообщить вам лично ту счастливую новость, о которой она говорит... и которую я, в качестве любящей родственницы, не замедлила ей передать... А вот и бумага, - прибавила она, протягивая Адриенне какую-то бумагу, - прочитав которую, она убедится, что эта новость вполне согласуется с истиной... - Тысячу благодарностей, дорогая тетушка, - отвечала Адриенна, с горделивым равнодушием принимая бумагу. - Это совершенно излишняя предосторожность... Вы знаете, что я всегда верю вам на слово... когда речь идет о вашем благорасположении ко мне... Несмотря на полное незнание утонченного коварства, позолоченных жестокостей цивилизованного мира, Джальма, чуткий, как все несколько дикие натуры, и очень впечатлительный, испытывал какое-то неприятное, болезненное чувство при этом обмене фальшивыми любезностями. Он не понимал их скрытого смысла, но они звучали фальшиво для его тонкого слуха. Кроме того, инстинктивно или по предчувствию, он испытывал смутное отвращение к госпоже де Сен-Дизье. Святоша, предвкушая всю важность своей новой выдумки, едва сдерживала волнение, которое было заметно и по увеличивающейся красноте ее лица, и по злорадной улыбке, и по злобному блеску глаз. Так что вид этой женщины, внушавшей принцу растущую антипатию, заставлял его молча стоять в стороне, причем его прелестные черты даже потеряли свою ясность. Горбунья также находилась под тяжелым впечатлением. Она поочередно бросала то пугливые взоры на княгиню, то умоляющие на Адриенну, как бы прося ее закончить разговор, неприятные последствия которого она ясно представляла. Но, к несчастью, г-же де Сен-Дизье было выгодно продолжить это свидание, а мадемуазель де Кардовилль, черпая новые силы и смелую уверенность в присутствии любимого человека, стремилась насладиться жестокой досадой, какую испытывала противная ханжа при виде счастья племянницы, отвоеванного ею, несмотря на все низкие интриги княгини и ее сообщников. После минутного молчания госпожа де Сен-Дизье начала слащавым, вкрадчивым голосом: - Принц, вы не можете себе представить, как я была обрадована, когда до меня дошли слухи - в свете (и это справедливо) ни о чем больше не говорят - о вашей нежной привязанности к моей дорогой племяннице, потому что вы и не подозреваете, от какой тяжкой заботы вы меня избавили. Джальма не отвечал. Он с удивлением и почти с грустью взглядом спросил Адриенну, что хотела этим сказать ее тетка. Последняя, заметив этот немой вопрос, продолжала: - Я выражусь яснее, принц; вы понимаете, что как самая близкая родственница этой милой, безумной головки, - показала она взглядом на Адриенну, - я была более или менее ответственна за ее будущую судьбу перед лицом света... И вот вы являетесь с другого конца земного шара, чтобы самым простодушным образом взять эту тяжелую ответственность на себя... Чего же лучше?.. Невольно задашь себе вопрос, чему в вас больше удивляться: вашему счастью или мужеству? И княгиня, бросив злобный взгляд на Адриенну, с вызывающим видом ждала ее ответа. - Слушайте хорошенько мою добрую тетушку, дорогой кузен, - со спокойной улыбкой произнесла девушка. - С той минуты, как она видит нас соединившимися и счастливыми, эта нежная родственница от избытка радости желает скорее излить свою душу, а вы не можете себе и представить, что значат излияния столь прекрасной души... Подождите немного, и вы это оцените... Затем Адриенна прибавила самым естественным тоном: - Не знаю почему, но по поводу этих излияний мне припомнился ваш рассказ, кузен, о некоторых породах гадюк вашей страны: у них часто ломаются ядовитые зубы, если они ухватятся за добычу, которая им не по силам, и вследствие этого их яд поражает их самих... Милейшая тетушка, ведь у вас такое доброе, благородное сердце... я уверена, что вы нежно сочувствуете этим бедным змеям? Святоша бросила уничтожающий взгляд на племянницу и продолжала взволнованным голосом: - Я не вполне понимаю цель этого рассказа... а вы, принц? Джальма не отвечал ничего. Опираясь на камин, он все более мрачно и проницательно смотрел на княгиню, и ненависть к этой женщине невольно поднималась в его душе. - Ах! Дорогая тетушка! - тоном ласкового упрека продолжала Адриенна. - Неужели я слишком многого ждала от вашего сердца? Неужели вы не чувствуете жалости даже к гадюкам? К кому же тогда вы можете ее чувствовать? Впрочем, это понятно... - добавила Адриенна, как бы отвечая на свою мысль. - Они такие стройные, тоненькие... Однако пора кончать с этими глупостями... - весело воскликнула она, видя, что ханжа с трудом сдерживает свой гнев. - Высказывайте же скорее, добрейшая тетушка, все нежные мысли, какие внушает вам вид нашего счастья! - Я не замедлю это сделать, любезнейшая племянница: во-первых, я не знаю, как и нарадоваться, что милый принц явился сюда из глубины Индии, чтобы взять на себя заботу о вас... закрывая глаза доверчиво и наивно... на все... Какой прелестный человек этот набоб!.. Принять на себя такую обузу... после того как пришлось вас запирать в сумасшедший дом... знаете, из-за того молодого рабочего, которого полиция нашла у вас... Как его звали? Помогите мне вспомнить... или вы уже забыли, скверная ветреница?.. Такой красивый парень и поэт? Ах, да, Агриколь Бодуэн... Его нашли в тайной комнате около вашей спальни... Ведь весь Париж кричал тогда об этом... ужасном скандале... Да, милый принц, нельзя сказать, чтобы вы женились на неизвестной особе... Имя вашей будущей супруги у всех на устах... При этих ужасных, неожиданных словах Адриенна, Джальма и Горбунья разом онемели, но под влиянием совершенно разнородных чувств. Княгиня, не считая более нужным скрывать свою адскую радость и торжествующую злобу, воскликнула, вставая с места, с блестящими глазами, с пылающим лицом обращаясь к Адриенне: - Попробуйте-ка отпереться! Разве не пришлось вас запирать как сумасшедшую? Разве не нашли этого ремесленника... вашего тогдашнего любовника... у вас в спальне? При этом ужасном обвинении цвет лица Джальмы, прозрачный и золотистый, как янтарь, вдруг принял матовый, свинцовый оттенок. Верхняя губа, приподнятая судорожной гримасой, обнажила ряд белых зубов, конвульсивно сжатых. Словом, вся его физиономия приняла настолько дикий и угрожающий вид, что Горбунья задрожала от ужаса. Молодой индус, захваченный пылкостью своей натуры, почувствовал невольное, бессознательное головокружение, подобное какому-то молниеносному толчку, когда кровь приливает к глазам и ослепляет их, заставляет мутиться рассудок... словом, то, что случается, когда честному человеку неожиданно дадут пощечину... Если бы мысль перешла в дело, то взрыв гнева Джальмы, как взрыв мины, уничтожил бы разом всех присутствующих, не исключая его самого. Он убил бы княгиню за подлое обвинение, Адриенну за то, что она могла быть обвиненной, Горбунью за то, что она присутствовала при этом, а себя - из-за невозможности пережить такое разочарование. Но... о, чудо! Его безумный взгляд встретился со спокойным, ясным и уверенным в своем достоинстве взглядом Адриенны. И выражение свирепой ярости рассеялось, как дым. Больше того: к великому изумлению княгини и молодой работницы, чем больше вглядывался индус в лицо Адриенны, тем разумнее, тем яснее становился его взгляд, точно их чистые, молодые души сливались в одну; и черты Джальмы скоро совсем преобразились, отражая, как в зеркале, ясное спокойствие лица молодой девушки. Постараемся объяснить, так сказать, с физической стороны этот нравственный переворот, который привел в восхищение напуганную Горбунью и возбудил злобную досаду ханжи. Когда яд клеветы изливался из уст княгини, Джальма стоял у камина. Под влиянием гнева он сделал было шаг к княгине, но, справившись с собой, нервно вцепился в мрамор каминной доски, как бы желая его раздавить. Судорожный трепет пробегал у него по телу, а искаженные черты сделались неузнаваемы и ужасны. Адриенна, под влиянием гневного негодования, тоже вскочила с места при словах княгини, поддавшись, как и Джальма, первому порыву слепой ярости. Но тотчас же успокоенная сознанием своей невинности, она пришла в себя, и черты ее вновь приняли очаровательное ясное выражение. В это мгновение ее глаза встретились с глазами Джальмы. С минуту она была смущена и огорчена ужасным, грозным выражением его лица и невольно подумала: "Такая нелепая низость возбудила его гнев! Значит, он может меня заподозрить"; но вслед за этой мыслью, столь же быстрой, как и жестокой, явилась безумная радость, когда Адриенна увидала, как изменились, точно под влиянием волшебных чар, черты Джальмы от действия ее взгляда. Итак, отвратительная интрига г-жи де Сен-Дизье кончилась ничем благодаря тому, что лицо Адриенны сохранило спокойное, полное достоинства выражение. Этого мало. В ту минуту, когда княгиня задыхалась от гнева при виде немой сцены, Адриенна с пленительным кокетством протянула принцу свою прелестную руку, и молодой индус, опустясь на колени, прильнул к ней с такой страстью, что девушка невольно вспыхнула. Затем молодой человек сел на горностаевый ковер у ног Адриенны, с немым обожанием любуясь ею, и счастливая молодая девушка склонилась к нему так нежно, их взоры слились в таком безумном страстном восторге, как будто тут не было задыхавшейся от злобы ханжи. Но Адриенна, словно вспомнив, что чего-то не хватает для полного счастья, знаком подозвала Горбунью и посадила ее рядом с собою. И тогда, рука об руку со своей дорогой подругой, улыбаясь Джальме, с обожанием склонившемуся перед ней, мадемуазель де Кардовилль бросила на княгиню взгляд, такой счастливый и уверенный, полный такого непобедимого спокойствия за свою радость, такого величественного презрения к ее клевете, что госпожа де Сен-Дизье, растерявшись, дрожа от злобы, пробормотала лишь несколько непонятных слов и, окончательно потеряв голову, почти бегом бросилась к дверям. Но боясь какой-нибудь новой подлости или засады, Горбунья, обменявшись взглядом с Адриенной, решила проводить княгиню до кареты. Гневное и злобное разочарование госпожи де Сен-Дизье, увеличившееся еще больше при виде того, что она очутилась под присмотром Горбуньи, показалось до того комичным мадемуазель де Кардовилль, что она не могла удержаться и громко расхохоталась. Под звуки этого смеха, ясно выражавшего презрение, обезумевшая от ярости и отчаяния святоша покинула дом, в который она надеялась внести смуту и несчастье. Адриенна и Джальма остались одни. Прежде чем приступать к описанию следующей сцены, необходимо бросить взгляд назад. Адриенна и Джальма после своего сближения наслаждались полным, глубоким счастьем. Девушка с любовью и нежным терпением изучала характер индуса, о котором имела понятие и раньше из рассказов путешественников, восхвалявших молодого принца. Адриенна изучала характер Джальмы из двух побуждений: во-первых, чтобы оправдать свою страстную любовь к нему, а во-вторых - чтобы назначенным сроком для испытания сдерживать пылкие порывы страсти молодого принца, в чем была для нее тем большая заслуга, что и сама молодая девушка испытывала то же нетерпеливое опьянение страсти, те же пылкие порывы... У этих двух избранных существ жгучие, страстные желания и возвышенные стремления души замечательно уравновешивались и взаимно поддерживали друг друга в их порывах, потому что Бог наделил обоих редкой красотой тела и не менее редкой душевной красотой, чем оправдывалось их непреодолимое влечение друг к другу. О конечном сроке этого тяжкого испытания и хотела поговорить Адриенна с Джальмой в той беседе, которая началась у них после внезапного ухода госпожи де Сен-Дизье. 55. ИСПЫТАНИЕ Мадемуазель де Кардовилль и Джальма остались одни. После необдуманного порыва ярости, вызванного низкой клеветой госпожи де Сен-Дизье, Джальма проникся таким благородным доверием к Адриенне, что даже ни слова не сказал о постыдном обвинении. С другой стороны, благодаря полному благородному согласию их сердец Адриенна сочла бы обидой для Джальмы и для себя малейшую попытку к самооправданию. Они начали разговор, как будто посещения святоши и не бывало. С таким же презрением отнеслись они и к бумаге, которая, по словам княгини, доказывала полное разорение Адриенны. Девушка положила ее, не читая, на столик. Грациозным жестом она пригласила принца занять место рядом с собою. Джальма неохотно повиновался, так как ему не хотелось покидать своего места у ног девушки. - Друг мой, - нежно и серьезно начала Адриенна. - Вы часто допытывались у меня, когда кончится время испытания, которое мы на себя наложили: его конец приближается. Джальма вздрогнул и не мог удержаться от радостно-изумленного возгласа. Но это восклицание было так нежно, кротко и трепетно, что походило скорее на выражение неописуемой благодарности, чем на страстный крик восторга. Адриенна продолжала: - Нас разлучали... нас обманывали, окружали засадами... старались ввести в заблуждение относительно наших чувств... и все-таки мы любим друг друга. Мы повиновались в этом случае непреодолимому влечению, осилившему все, что ему противилось... Среди этих испытаний, разлученные друг с другом, мы выучились взаимно уважать и ценить друг друга... И вот, соединившись, наконец, вместе, мы решились бороться против страстного увлечения для того, чтобы отдаться ему потом без угрызений совести. В это время мы научились читать в сердцах друг друга, верить друг другу. Мы нашли в себе достаточно гарантий для будущего полного счастья. Но мы должны освятить этот союз в глазах света... единственно понятным для него путем... то есть мы должны вступить в брак!.. Брак связывает на целую жизнь!.. - Джальма с удивлением взглянул на девушку; она продолжала: - Можно ли ручаться за свои чувства на целую жизнь? Только Бог... которому открыты сердца, мог бы связать ненарушимо узами... для вечного счастья... Но для людей будущее непроницаемо, и не будет ли безумно, эгоистично и нечестиво налагать на себя неразрывные узы, когда мы можем отвечать только за настоящую минуту? - Это грустно, но и совершенно верно, - проговорил Джальма. - Не заблуждайтесь по поводу моих слов, - убежденно, но в то же время нежно, произнесла Адриенна. - Такая чистая, благородная, великая любовь, как наша, требует, конечно, Божественного освящения. Я не придерживаюсь обрядовой стороны религии, как моя тетка, но верю в Бога и хочу, чтобы Он благословил наш союз... Призывая на себя Его милосердие, мы произнесем с благодарностью клятву, но только не в том, что вечно будем любить друг друга, вечно принадлежать друг другу... - Что вы говорите! - прервал ее Джальма. - Нет, не в этом, - продолжала Адриенна, - так как подобная клятва - или ложь, или безумие... Но мы можем поклясться, вполне искренне, что честно употребим все человеческие силы, чтобы эта любовь длилась всю жизнь. И зачем нам эти неразрывные узы, налагаемые требованиями света? Если мы будем любить друг друга, - они лишние; если разлюбим, - они явятся тяжелыми цепями тирании. Ведь так, друг мой? Джальма не отвечал; он только сделал знак, чуть ли не униженный, чтобы девушка продолжала. - А затем, - прибавила она нежно и гордо, - из уважения к вашему и моему достоинству, я никогда не подчинюсь законам, придуманным грубым эгоизмом мужчин _против_ нас, женщин. Это закон, отрицающий сердце, душу и разум у женщины; подчиниться ему - значит сделаться рабыней или клятвопреступницей. Ибо этот закон отнимает у _девушки_ имя, считает, что супруга страдает неизлечимой глупостью, так как навек подчиняет ее унизительной опеке мужа, лишает _мать_ права на ребенка и отдает _человека_ в вечное рабство другому человеку, равному ему перед лицом Бога! Вы знаете, друг мой, - со страстным возбуждением продолжала Адриенна, - вы знаете, как я уважаю вас, - вас, отец которого был прозван "отцом Великодушного", вы знаете, я не побоялась бы, что вы, такой благородный и честный человек, воспользуетесь тираническими правами, но я не солгала ни разу за всю жизнь, и наша любовь слишком священна, чтобы мы скрепляли ее купленным освящением и двойным клятвопреступлением!.. Нет!.. Никогда я не дам клятвы исполнять закон, которого не признает ни мой ум, ни чувство собственного достоинства! Пусть завтра восстановят право развода, признают право женщины, и я буду готова подчиниться обычаю, потому что тогда он не будет идти вразрез с моим умом, сердцем, с тем, что справедливо, возможно и человечно! Затем Адриенна с нежным, глубоким чувством, вызвавшим слезы на ее глазах, прибавила: - О друг мой! Если бы вы знали, что значит для меня ваша любовь! Если бы вы знали, как дорого для меня ваше счастье, вы бы поняли и извинили колебания благородного и любящего сердца, видящего роковое предзнаменование в лживом и клятвопреступном обряде. Мое желание - удержать вас силой чувства, связать счастьем и оставить вам полную свободу, чтобы владеть вами без всякого принуждения! Джальма слушал девушку со страстным вниманием. Сам гордый и великодушный, он преклонялся перед ее столь же гордым и великодушным характером. После нескольких минут молчания он произнес звонким, нежным голосом, почти торжественно: - Меня, так же как и вас, возмущают ложь, несправедливость и клятвопреступление... Как вы, я нахожу, что человек унижается, принимая на себя право быть низким тираном... Как вы, я нахожу достоинство только в свободе... Но вы сказали, что хотите освятить наш союз Божьим благословением... Кто же нам даст его? Кому произнесем мы наши клятвы, в возможности исполнения которых мы можем поручиться? - Через несколько дней я вам это скажу... Я постоянно, в часы нашей разлуки думаю об одном: как найти возможность соединиться во имя Бога, но помимо светских законов и в границах, допускаемых разумом? И при этом сделать так, чтобы не оскорблять требований света, в котором нам, быть может, придется жить. Да, друг мой, когда я вам скажу, чьи достойные руки навеки соединят наши руки... кто будет молить и призывать благословение Божие нашему союзу... союзу святому, но оставляющему нас свободными... вы признаете, как и я, что невозможно было найти более чистых рук, чтобы возложить их на нас... Простите, друг мой... это все очень важно... важно, как счастье... важно, как любовь. И если мои слова вам кажутся странными, мои мысли неразумными, говорите... скажите... и мы поищем лучшего способа согласовать то, чем мы обязаны Богу и свету, с тем, чем мы обязаны себе... Говорят, что влюбленные безумны, - прибавила, улыбаясь, молодая девушка, - а я нахожу, что истинно влюбленные наиразумнейшие люди. - Когда вы говорите так о нашем счастье, - сказал глубоко взволнованный Джальма, - с такой сосредоточенной, серьезной нежностью, мне кажется, что я слышу мать, пекущуюся о будущности обожаемого ребенка... старающуюся окружить его всем, что может сделать его мужественным, крепким и великодушным... и избавить от всего, что неблагородно и недостойно... Вы спрашиваете, Адриенна, не странными ли мне кажутся ваши слова? А разве вы забыли, что я всегда чувствую во всем то же, что и вы? Меня оскорбляет и возмущает то, что оскорбляет и возмущает вас, и когда вы говорите о законах вашей страны, не уважающих в женщине даже матери... я с гордостью думаю, что в наших варварских странах, где женщина - рабыня, материнство возвращает ей свободу... Нет, нет... такие законы созданы не для нас с вами... Не потому ли, что вы хотите оказать святое уважение нашей любви, вы поднимаете ее над недостойным рабским подчинением, которое бы ее запятнало? Знаете ли, Адриенна, на родине, от наших жрецов, я слыхал о существах, стоящих ниже Божества, но выше людей... Я им не верил, а теперь, зная вас, я им поверил... Последние слова были произнесены не в виде лести, а с искренним убеждением, с пылкой верой истинно верующего. Передать общее выражение и нежность, которой дышали слова молодого индуса, невозможно, как нельзя описать и выражения влюбленной, нежной тоски, придававшей необыкновенное обаяние чертам принца. Адриенна слушала Джальму с гордостью, благодарностью и восторгом. Положив руку на грудь, как бы для того, чтобы сдержать свое волнение, она, глядя на принца в опьянении страсти, проговорила: - Добрый, великий, справедливый; как всегда! Как бьется мое сердце! Оно переполнено радостью и гордостью! Благодарю Тебя, Боже! Благодарю за то, что Ты создал для меня обожаемого возлюбленного! Ты хотел удивить мир сокровищами нежности и милосердия, какие должна породить такая любовь! Еще никому неизвестно всемогущество свободной, пылкой, счастливой любви! И благодаря нам, Джальма, в минуту нашего соединения, - сколько гимнов счастья, благодарности вознесется к престолу Всевышнего! Нет, нет! Никто не знает, какую ненасытную жажду радости и всеобщего счастья порождает такая любовь, как наша... Никто не знает, какой неистощимый источник доброты зарождается в сиянии того небесного ореола, какой окружает пылающие любовью сердца! О да... Я чувствую, много слез будет осушено! Много оледеневших от горя сердец отогреется на божественном пламени нашей любви!.. И из благословений всех тех, кого мы спасем, мир узнает о святом опьянении нашего счастья! Ослепленному взору Джальмы Адриенна казалась идеальным существом, которое было подобно божеству благодаря неистощимым сокровищам своей доброты... и вместе с тем - вполне чувственным созданием благодаря пылкости страсти, ярко выражавшейся в ее глазах, горящих любовью. Молодой индус, обезумев от любви, бросился на колени перед молодой девушкой и воскликнул с мольбою: - О, молю тебя! Пощади!.. У меня больше нет воли!.. Не говори так... когда же наступит этот день?.. Сколько лет жизни я бы отдал, чтобы ускорить его наступление! - Молчи... молчи... не богохульствуй!.. Твоя жизнь... принадлежит мне. - Адриенна! Ты любишь меня? Девушка не отвечала, но ее глубокий, горящий, томный взгляд заставил Джальму окончательно потерять голову. Схватив обе руки Адриенны, он задыхающимся голосом произнес: - Этот день... дивный день... день, когда мы очутимся на небесах... день, когда счастье и доброта сделают нас равными богам... - зачем откладывать этот день? - Потому что наша любовь нуждается в благословении Божьем, чтобы стать безграничной. - Разве мы не свободны? - О да! Любовь моя... мое Божество! Мы свободны, и потому-то мы должны быть достойны этой свободы. - Адриенна... молю тебя! - И я молю тебя... пожалей святость нашей любви... не оскверняй ее расцвета... Поверь моему сердцу, поверь моим предчувствиям... это будет ее унижением... позором... Мужайся, друг мой... еще несколько дней, и затем блаженство навек... без угрызений совести... без сожалений! - Да... но до этого ад... мучения, которым нет имени... Ты не знаешь, что я испытываю, покидая тебя... ты не знаешь, как жжет меня воспоминание о тебе... ты не знаешь, как я страдаю долгими, бессонными ночами... Я тебе не говорил этого... я тебе не говорил, как я рыдаю, как в своем безумии призываю тебя... Как я плакал, как я призывал тебя, когда думал, что ты меня не любишь... А теперь я знаю, что ты моя, что ты любишь меня, и вижу тебя ежедневно... Ты становишься все прекраснее с каждым днем... я все более и более пьянею!.. Нет, ты не знаешь... ты не знаешь этого!!. Джальма не мог больше продолжать. То, что он рассказывал о своих мучениях, Адриенна испытывала сама и, опьяненная, смущенная словами своего возлюбленного... наэлектризованная его близостью, красотой и страстью, она почувствовала, что слабеет, что ее мужество исчезает... Непобедимая нега отнимала у нее силы... парализовала рассудок... Но с последним порывом целомудрия она вскочила, бросилась в комнату Горбуньи и воскликнула: - Сестра моя!.. Сестра!.. Спаси меня, спаси нас!.. Прошло не более минуты, и мадемуазель де Кардовилль с залитым слезами лицом, чистая и прекрасная, обнимала молодую работницу, а Джальма благоговейно преклонил колено на пороге комнаты, переступить который он не смел. 56. ЧЕСТОЛЮБИЕ Вскоре после описанного свидания Джальмы и Адриенны Роден один прогуливался по своей спальне в доме на улице Вожирар, где он так храбро перенес "мокса" доктора Балейнье. Засунув руки в задние карманы сюртука, опустив голову на грудь, он погрузился в глубокие раздумья. Неровная, то быстрая, то медленная походка иезуита выдавала его волнение. - Что касается Рима, я спокоен, - говорил сам с собой Роден. - Там все налажено... на отречение согласие есть... и если я буду в состоянии заплатить... то князь-кардинал ручается мне... за перевес в мою пользу девяти голосов на следующем конклаве... наш _генерал_ за меня... Сомнения, возбужденные кардиналом Малипьери, рассеяны... они в Риме не взволновали!.. Но переписка аббата д'Эгриньи с Малипьери меня все-таки тревожит... перехватить ничего из нее не удалось... Впрочем, все равно... этот вояка... _осужден_... с ним кончено... и ждать _исполнения приговора недолго_. Бледные губы Родена искривились в улыбку, придававшую лицу дьявольское выражение. Он продолжал после минутной паузы: - Третьего дня проходили похороны свободомыслящего... филантропа... друга ремесленников... господина Франсуа Гарди... Он умер в припадке исступленного бреда в Сент-Эреме... Конечно, у меня была его дарственная... но так вернее: затеять процесс можно всегда... только мертвые не затевают процессов... После недолгого молчания он продолжал: - Остается рыжая и ее мулат... Сегодня 27 мая... Первое июня не за горами, а эти влюбленные скворцы кажутся неуязвимыми!.. Княгиня думала, что нашла отличную зацепку... я разделял ее мнение... разумно было напомнить о том, что Агриколь Бодуэн был найден полицией у нее... Этот индийский тигр... заревел от ярости и ревности... но стоило голубке заворковать... и глупый зверь стал извиваться у ее ног, втянув когти... Жалко... мысль была хорошая... Роден ходил все быстрее и быстрее. - Ничего не может быть удивительнее, - продолжал он, - последовательного рождения мыслей. Сравнивая эту рыжую дуру с голубкой, я вспомнил о той отвратительной старухе, по прозвищу Сент-Коломб, за которой ухаживает Жак Дюмулен и чье состояние аббат Корбине, надеюсь, загребет в пользу нашей общины. Почему эта мегера пришла мне на ум?.. Я замечал, что часто бессмысленный случай подсказывает рифмоплетам лучшие рифмы; так точно и лучшие идеи возникают иногда из глупейшей ассоциации представлений... Сент-Коломб, отвратительная колдунья... и красавица Адриенна де Кардовилль... нечего сказать: они подходят друг к другу, как седло корове или ожерелье... рыбе... Нет... никакого толку из этого не будет... Едва проговорив эти слова, Роден вздрогнул, и его лицо просияло мрачной радостью. Затем оно приняло выражение задумчивого изумления, как это часто случается с учеными, обрадованными непредвиденным открытием. Вскоре, сияя от радости и гордости, иезуит выпрямился, скрестил на груди руки и победоносно воскликнул: - О! Как велика и прекрасна таинственная работа мозга... необъяснимые сцепления мыслей... порождающие иногда из глупого слова великую, блестящую, ослепительную идею. Несовершенство или величие?.. Странно... странно... очень странно!.. Я сравнивал рыжую с голубкой... при этом мне припомнилась мегера с прозвищем святой голубки... торговавшая телом и душой продажных созданий... Дальше мне в голову приходят грубые сравнения... корова и седло... рыба и ожерелье... и вдруг при слове _ожерелье_ точно свет воссиял пред моими очами... а мрак, в который я был погружен все эти дни, считая неуязвимыми этих влюбленных, разом рассеялся... Да, одно слово _ожерелье_ золотым ключом открыло клеточку в моем мозгу, дурацки закупорившуюся с давних времен... И, начав снова быстро ходить, Роден продолжал: - Да... попробовать надо... Чем больше я раздумываю, тем более исполнимым мне кажется этот замысел... Только как установить связь с мегерой?.. Ба! А этот каналья толстяк... Жак Дюмулен! Но ту-то где найти?.. Как ее убедить? Вот в чем главное... Вот в чем камень преткновения... Не поторопился ли я праздновать победу? Иезуит заходил по комнате поспешными шагами, грызя ногти с озабоченным видом. Напряжение мысли было у него так сильно, что на грязном и желтом лбу выступили крупные капли пота. Он метался по комнате... останавливался... топал ногой... поднимал глаза к небу, ища вдохновения... чесал затылок... и по временам у него вырывались возгласы то гнева и обманутого ожидания, то радостной надежды на успех. Если бы цели иезуита были не так гнусны, наблюдение за усиленной работой этого могучего ума представляло бы большой интерес... Было бы интересно проследить ход его мысли, когда он придумывал план, на котором сосредоточил всю силу своего мощного ума. Казалось, он достигал желаемого успеха. - Да... да... - бормотал Роден, - это рискованно... это смело... отчаянно смело... но зато быстро... и последствия неизмеримы... Как рассчитать последствия взрыва заложенной мины? И, уступая порыву энтузиазма, иезуит воскликнул: - О страсти!.. Человеческие страсти! Какое вы магическое орудие... это клавиши для легкой, искусной и сильной руки играющего на них. И как велико могущество мысли!.. Боже, как оно прекрасно! Говорите после этого о чудесах материального мира, о желуде, рождающем дуб, о зерне, из которого выходит колос. Но ведь для зерна нужны месяцы, для желудя годы, а вот одно слово из восьми букв... запавших в мой мозг: ожерелье... рождает в несколько минут могучую идею, идею, обладающую тысячью корней, как вековой дуб, стремящуюся ввысь, как он, и служащую для вящей славы Господней... да, для славы Господней, как я это понимаю... И этого я достигну... достигну непременно, потому что эти проклятые Реннепоны исчезнут, как тень... Что значит жизнь этих людей для того нравственного порядка, мессией которого я буду? Что могут весить эти жизни на весах великих судеб мира? А между тем это наследство, брошенное моей смелой рукой на чашу весов, вознесет меня на такую высоту, с которой я буду господствовать и над королями, и над народами... что бы там ни говорили, ни кричали, ни делали дураки и кретины! Или нет, лучше сказать: милые, святые глупцы!.. Нас хотят раздавить, нас, служителей церкви, провозглашая: "Вам принадлежит _духовная_ власть... а нам - _светская_!" О! Какое счастье, что они отказываются от "духовного", бросают "духовное", презирают "духовное". Понятно, что у них нет ничего общего с духовным, у этих почтенных ослов! Они не видят, что и к земному-то добраться всего легче через духовное... Разве ум не управляет телом? Они уступают нам _духовную_ власть, они презирают ее, то есть то, что управляет и совестью, и душой, и умом, и сердцем, и убеждением! _Духовная_ власть - ведь это право раздавать именем неба награды и наказания, прощение и возмездие, и все это бесконтрольно, в тиши и тайне исповедальни, так, что неповоротливая светская власть ничего и не увидит... ей принадлежит тело, материя... И она радуется в своей слепоте. Немного поздно начинает она замечать, что хотя ей принадлежат тела, зато души - наши, и так как душа управляет телом, то и тело затем переходит в нашу власть... и вот _светская_ власть просыпается, таращит глаза и, разинув рот, лепечет: "Батюшки... вот уж не ожидала!" И, презрительно усмехнувшись, Роден продолжал: - О! Когда я достигну власти... когда сравнюсь с Сикстом V, я покажу свету в один прекрасный день, при его пробуждении, что значит духовная власть в таких руках, как мои, в руках священника, прожившего до пятидесяти лет грязным, воздержанным и девственным, который и на папском престоле останется и умрет грязным, воздержанным и девственным! Роден казался страшным при этих словах. Все кровожадное, святотатственное, отвратительное честолюбие слишком известных римских первосвященников, казалось, было обозначено на челе сына Игнатия Лойолы кровавыми чертами! Болезненное возбуждение властолюбия разжигало нечистую кровь иезуита, он обливался жарким, тошнотворным потом! Звук въехавшей во двор почтовой кареты привлек внимание Родена. Жалея, что позволил себе так увлечься, Роден смочил грязный клетчатый носовой платок в воде и отер им лоб, виски и щеки, заглядывая в то же время в окно, чтобы узнать, кто приехал. Из-под навеса подъезда он не мог увидеть. - Ну все равно, - сказал иезуит, понемногу возвращая хладнокровие. - Сейчас узнаю, кто там приехал... Надо поскорее написать Жаку Дюмулену, чтобы он немедленно сюда явился; этот пройдоха удачно и верно служил мне в деле отвратительной девчонки с улицы Хлодвига, которая раздирала мне уши припевами из этого дьявольского Беранже... Он послужит мне еще раз... я держу его в своих руках... он должен мне повиноваться. Роден сел за письменный стол и начал писать. Спустя несколько секунд в дверь постучали. Она была заперта на двойной поворот ключа вопреки правилам общества Иисуса. Но, уверенный в своей силе и влиянии, Роден во многом позволял себе нарушать правила. Он даже выхлопотал у генерала разрешение временно остаться без социуса под предлогом особенно важного для общества дела. Вошел слуга и подал Родену письмо. Прежде чем его распечатать, тот спросил: - Что это за карета сейчас подъехала? - Из Рима, отец мой! - с поклоном отвечал служитель. - Из Рима? - с живостью переспросил Роден, и невольно легкая тень тревоги пробежала по его лицу. Затем, все еще не распечатывая письма, он спросил довольно спокойно: - Кто в ней приехал? - Преподобный отец из нашей общины... Несмотря на страстное желание узнать, в чем дело, потому что такие путешествия преподобных отцов вызывались каким-нибудь особенно важным поручением, Роден больше ничего не спросил и, показывая на письмо, сказал: - Откуда доставлено это письмо? - Из Сент-Эрема, отец мой. Роден внимательно взглянул на конверт и узнал почерк д'Эгриньи, которому было поручено присутствовать при последних минутах г-на Гарди. Письмо содержало следующее: "Посылаю к вашему преподобию нарочного, чтобы сообщить о факте скорее странном, чем значительном. Останки господина Гарди были до погребения на кладбище поставлены в подвал нашей часовни. Сегодня же, когда за ними туда спустились, чтобы везти на кладбище соседнего города, оказалось, что тело исчезло..." Роден, остолбенев, проговорил: - В самом деле странно! Затем он продолжал: "Самые тщательные поиски не дали результатов, виновники похищения не найдены! Часовня стоит в стороне, и пробраться в нее незаметно было возможно. Около нее обнаружены следы четырехколесного экипажа, но далее в песках эти следы затерялись". "Кто бы мог похитить тело и кому это было нужно?" - подумал Роден и продолжал чтение: "По счастью, свидетельство о смерти было выдано врачом города Этампа по всем правилам и вполне законно, и наши права на наследство формально вполне обеспечены и неоспоримы во всех пунктах. Во всяком случае, я нашел нужным уведомить ваше преподобие о случившемся, чтобы вы могли распорядиться..." и т.д. После минутного размышления Роден сказал: - Д'Эгриньи прав... это более странно, чем важно... но все-таки подумать об этом не мешает! - И, обращаясь к слуге, он промолвил, подавая письмо, написанное им Нини Мельнице: - Отправить тотчас же по адресу и велеть, чтобы подождали ответа. - Слушаю, отец мой. В ту минуту, когда слуга уходил, в комнату вошел один из преподобных отцов и сказал: - Преподобный отец Кабочини приехал сейчас из Рима с поручением к вашему преподобию от нашего святейшего отца генерала. При этих словах кровь застыла в жилах Родена, но он совершенно спокойно спросил: - Где же преподобный отец Кабочини? - В соседней комнате, отец мой. - Просите его сюда и оставьте нас одних. Через минуту в комнату вошел отец Кабочини, и иезуиты остались с глазу на глаз. 57. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ Преподобный отец Кабочини, римский иезуит, был маленький, толстенький человек лет тридцати, не больше; брюшко преподобного отца заставляло вздуваться спереди его черную сутану. На один глаз маленький патер был крив, зато другой блестел живостью. Лицо у него было круглое, цветущее, улыбающееся, располагающее к себе; на голове - целая шапка курчавых темных волос, точно у воскового Христа-младенца. Его дружелюбные, почти фамильярные манеры, одновременно добродушные и стремительные, вполне подходили к его наружности. В мгновение Роден раскусил посетителя и невольно испытал какое-то мрачное предчувствие при виде ласковых уклончивых жестов. Зная привычки Рима как свои пять пальцев, иезуит предпочел бы какого-нибудь сурового, худого аскета с погребальной миной. Он знал, что орден любит вводить людей в заблуждение наружностью своих агентов. Если Роден правильно предчувствовал, то этот эмиссар, с его располагающей физиономией, действительно должен был иметь самые зловещие полномочия. Как старый, бывалый волк, подозрительно вглядываясь и держа ухо настороже, Роден медленно и зигзагообразно приближался к маленькому кривому, стараясь выгадать время, чтобы получше рассмотреть, что же скрывается под веселой оболочкой. Но тот не дал ему для этого времени. С порывом необыкновенной нежности он бросился на шею к Родену и начал покрывать его щеки необыкновенно звучными и смачными поцелуями, громко раздававшимися по всей комнате. Никогда на долю Родена не выпадало подобного праздника. Все более и более тревожась, что скрывается под шумными объятиями, французский иезуит, охваченный неприятными предчувствиями, делал усилия, чтобы избавиться от преувеличенной нежности римского иезуита, но последний держался твердо и не отступал; его коротенькие ручки вцепились в Родена так крепко, что уклониться от сыпавшихся градом поцелуев было почти невозможно, пока преподобный отец Кабочини сам не отстал, задыхаясь от усталости. Незачем добавлять, что ласки эти сопровождались дружескими, нежными восклицаниями на правильном французском языке, с невозможным итальянским акцентом, который придавал им комичный оттенок. Быть может, читатель не забыл восклицания Родена, не доверявшего кардиналу Малипьери, при первом приступе холеры в доме княгини де Сен-Дизье: - "Я отравлен!" Тот же страх овладел иезуитом и теперь при нежностях генеральского эмиссара. Роден невольно подумал: - "Уж слишком нежен этот кривой... только бы не крылось отравы под лобзаниями этого Иуды!" Наконец запыхавшийся маленький отец Кабочини оторвался от шеи Родена, сердито оправлявшего грязный воротник и жилет и угрюмо бормотавшего: - Слуга покорный, отец мой, слуга покорный... а целовать меня так крепко совершенно излишне... Не отвечая на этот упрек, маленький кривой, уставившись на Родена единственным глазом, восхищенно воскликнул, произнося слова с невозможным выговором: - Наконеч я его визу, светило насей обстины! наконеч я могу его призать к сертю... Есте... есте раз... И, как будто успев отдохнуть, преподобный отец снова хотел броситься на шею Родена; но тот энергично протянул вперед руки, защищаясь от нежностей кривого, и, намекая на его слова, резко ответил неутомимому любителю целоваться: - Ладно, ладно... во-первых, светило к сердцу прижимать нельзя, а затем я вовсе не светило, а простой, смиренный возделыватель виноградника Господня... Отец Кабочини с жаром воскликнул в ответ (мы избавим читателя от передачи его произношения, с которым он достаточно теперь знаком): - Вы правы, отец мой, светило не прижимают к сердцу, а перед ним преклоняются и любуются его слепящим светом. И отец Кабочини хотел на деле показать, как это делают, преклонив колени перед Роденом, но последний не допустил его до этого, схватив за руку и нетерпеливо промолвив: - Ну, уж это идолопоклонство вы бросьте, отец мой! Оставим в стороне мои достоинства и перейдем к цели вашего приезда. В чем она заключается? - О, эта цель наполняет счастьем, радостью и нежностью мое сердце! Я не мог не выразить этой радости ласками, потому что душа моя переполнена... Я по дороге едва сдерживал бедное сердце, оно так и рвалось к вам. Говорю вам: цель моей поездки меня радует, восхищает, она меня... - Ну-с, так что же это за цель, столь радующая вас? - взбешенный этими южными преувеличениями, воскликнул Роден. - Что она из себя представляет наконец? - Этот рескрипт нашего наипреподобнейшего, найсвятейшего генерала объяснит вам ее, мой наидражайший отец... И отец Кабочини вытащил из портфеля письмо за тремя печатями. Прежде чем подать его Родену, он почтительно поцеловал письмо, что сделал и Роден, прежде чем стал его не без тревоги распечатывать. На лице иезуита нельзя было заметить, какое впечатление произвело на него чтение этой бумаги; видно было только, что жилы на висках у него усиленно забились; по этому можно было судить о волнении преподобного отца. Однако он совершенно хладнокровно положил письмо в карман и проговорил, обращаясь к отцу Кабочини: - Да будет по воле его святейшества отца-генерала. - Итак, отец мой, - с новым преувеличенным восторгом воскликнул отец Кабочини, - итак, я буду вашей тенью, вашим вторым я! Я буду иметь счастье не расставаться с вами ни днем, ни ночью; словом, мне оказана милость быть вашим _социусом_! Милость великая, нежданная и за которую я бесконечно благодарен отцу-генералу! "Ловко сыграно! - подумал отец Роден. - Ну, да ведь меня врасплох не захватишь... а кривые бывают королями только в царстве слепых..." Вечером того дня, когда эта сцена происходила между иезуитом и его новым _социусом_, Нини Мельница, получив от Родена приказания в присутствии отца Кабочини, отправился к госпоже Сент-Коломб. 58. ГОСПОЖА ДЕ ЛА СЕНТ-КОЛОМБ Госпожа де ла Сент-Коломб, осматривавшая в начале этого рассказа замок Кардовилль с намерением его купить, разбогатела благодаря тому, что со времени вступления союзников в Париж содержала в деревянных галереях Пале-Рояля модный магазин, отличавшийся тем, что его многочисленные работницы были гораздо свежее и красивее шляп, которые они изготовляли. Трудно точно обозначить источник богатства этой особы, но преподобные отцы иезуиты, равнодушные к его происхождению, лишь бы только можно было захватить самое богатство - ad majorem Dei gloriam, имели на нее серьезные виды. Следуя своей обычной системе, они относились легко и снисходительно к былым _грешкам_ грубой, пошлой женщины, но пугали ее, что если на склоне лет она не постарается искупить щедрыми дарами эти грешки, то они достигнут размеров смертного греха, и ей не миновать встречи с дьяволом, его рогами, вилами и вечным пламенем. Однако в том случае, если эти грешки были бы преодолены и это сопровождалось бы щедрым даром для ордена, - почтенные отцы объявляли себя достаточно могущественными, чтобы отослать Люцифера к его котлам, и гарантировали госпоже де ла Сент-Коломб - все также благодаря движимым, и недвижимым ценностям - теплое местечко среди избранных. Однако, несмотря на обычную ловкость иезуитов, ее обращение оказывалось делом нелегким. Она часто возвращалась к страстным увлечениям юных лет, да и происки Нини Мельницы, не на шутку рассчитывавшего жениться на этой женщине и захватить ее состояние, препятствовали планам святых отцов. Итак, духовный писатель направился посланником от Родена к госпоже де ла Сент-Коломб; эта особа занимала квартиру во втором этаже на улице Ришелье, потому что, несмотря на слабые попытки к исправлению и уединенной жизни, она бесконечно любила оглушительный шум и веселье бойких улиц. Квартира ее была роскошно меблирована, но отличалась беспорядком, хотя - а может, именно по этой причине - госпожа де ла Сент-Коломб держала трех слуг, с которыми она проводила дни или в необыкновенно приятельских отношениях, или в яростной брани и ссорах. Мы проведем читателя в святилище, где эта особа вела секретный разговор с Нини Мельницей. Неофитка, являвшаяся предметом честолюбивых стремлений преподобных отцов, восседала на диване красного дерева, обитом пунцовым штофом. На коленях у нее помещались две кошки, у ног сидел пудель, а по спинке дивана разгуливал старый серый попугай. На окне пищала его зеленая подруга; попугай не кричал, но время от времени вмешивался в разговор, произнося непристойные ругательства и словечки, уместные для тех злачных мест, где он, видимо, воспитывался. В заключение следует сказать, что закадычный друг госпожи де ла Сент-Коломб получил от хозяйки, до ее обращения, малоутешительное воспитание и был окрещен неким неприличным именем, которое госпожа де ла Сент-Коломб, отказавшись от своих ранних заблуждений, переменила на скромное имя _Барнабе_. Хозяйка этих милых животных, толстая женщина лет пятидесяти, со значительной растительностью на подбородке, с мужественным голосом, с широким и красным лицом, вырядилась, несмотря на конец мая месяца, в лиловое бархатное платье и оранжевый тюрбан; на всех пальцах ее были кольца, и она украсила себя еще бриллиантовой фероньерой. Нини Мельница был весь в черном и старался своим костюмом и набожной, умильной физиономией казаться достойным искателем руки зрелой красавицы и одержать в ее мнении победу над ее новым духовником, аббатом Корбине. Впрочем, теперь он заботился больше всего о том, чтобы удачно выполнить поручение Родена, которому последний сумел придать совершенно приличную видимость и почтенная цель которого вполне оправдывала немножко рискованное средство. - Итак, - продолжал Нини Мельница начатый разговор, - ей двадцать лет? - Не больше, - отвечала госпожа де ла Сент-Коломб, видимо, сгорая от любопытства. - А все-таки потешную штуку вы затеяли, толстый биби! (Мы знаем, что почтенная особа была знакома довольно коротко с духовным писателем и позволяла себе с ним нежную фамильярность.) - Потешную? О нет! Это слово не годится, моя дорогая, - лицемерно говорил Нини Мельница. - Трогательную... интересную, хотите вы сказать... потому что, если вы сегодня или завтра найдете эту особу... - Черт возьми! Сегодня или завтра, сыночек! - воскликнула госпожа де ла Сент-Коломб. - Как вы торопитесь! Да ведь я уж о ней больше года ничего не слыхала!.. Ах, нет, впрочем! Антония месяц тому назад говорила мне, где она находится!.. - Нельзя ли найти ее с помощью того средства, о котором вы сперва подумали? - Да... мой толстый биби! Только до чего неприятно впутываться в эти дела... когда потеряешь к ним привычку! - Как, красавица моя! Вы, такая добрая... так заботящаяся о спасении души... и останавливаетесь перед маленькой неприятностью, когда дело идет о таком примерном поступке, чтобы вырвать несчастную из когтей сатаны? В это время попугай очень ясно произнес два ужасных ругательства; хозяйка с негодованием обернулась к нему и гневно закричала: - Этот... (из ее уст вылетело не менее звучное выражение, чем те, какие выкрикивал Барнабе) этот... никогда не исправится! Замолчишь ли ты?.. (новый взрыв подобных же словечек из словаря Барнабе...) Точно нарочно! Вчера он заставил аббата Корбине покраснеть до ушей... Да замолчишь ли ты? - Если вы будете постоянно так строго останавливать эту птицу, несомненно, она исправится! - сказал Нини Мельница с невозмутимой серьезностью. - Но вернемся к нашему разговору. Будьте тем, чем вы всегда были: доброй и обязательной особой; посодействуйте вдвойне доброму делу. Во-первых, вырвите девушку из когтей Сатаны, дав ей возможность вести честную жизнь... Затем помогите вернуть к жизни несчастную, обезумевшую от горя мать... И много ли для этого надо сделать?.. Чуточку похлопотать, вот и все! - Но отчего именно ее, а не другую, мой биби? Или потому, что она редкость в своем роде? - Да ведь иначе бедная помешанная мать не будет поражена до такой степени, как нужно! - Да, это верно! - Ну постарайтесь же, мой дорогой, достойный друг! - Плут! Приходится всегда делать все, что он хочет! - жеманничала госпожа де ла Сент-Коломб. - Итак... вы обещаете? - Обещаю! И даже сейчас отправляюсь, а сегодня вечером дам ответ. С этими словами толстая дама с усилием поднялась с места, положила кошелек на диван, оттолкнула ногой собаку и резко позвонила. - Вы очаровательны! - с достоинством произнес Нини Мельница. - Я этого никогда в жизни не забуду. - Не воображайте себе... толстячок! - прервала госпожа де ла Сент-Коломб духовного писателя. - Я не из-за вас на это решаюсь... - А из-за кого же? Из-за чего? - допрашивал Нини Мельница. - Это моя тайна! - оказала госпожа де ла Сент-Коломб и, обращаясь к вошедшей горничной, прибавила: - Курочка, вели мне привести фиакр и дай пунцовую шляпу с перьями! Пока служанка исполняла поручения хозяйки, Нини Мельница подошел к госпоже де ла Сент-Коломб и скромным, чувствительным тоном произнес: - Но вы заметили, моя красавица, что я сегодня ни слова не сказал вам о своей любви?.. Вы оценили мою сдержанность? В эту минуту госпожа де ла Сент-Коломб снимала с головы тюрбан. При словах Нини Мельницы она со смехом обернулась и, заливаясь грубым хохотом, одним движением натянула на лысую голову обожателя это украшение. Казалось, столь милая, интимная шутка восхитила духовного писателя, который осыпал страстными поцелуями тюрбан, искоса поглядывая на толстую даму своего сердца. На следующий день после этой сцены Роден с торжествующим видом собственноручно отправлял по почте письмо. На конверте было написано: "Господину Агриколю Бодуэну. Улица Бриз-Миш, N 2. Париж. Весьма срочно". 59. СТРАСТЬ ФЕРИНДЖИ Быть может, читатель помнит, что Джальма, подозревая измену Феринджи, оказал ему в опьянении счастья, когда убедился в любви Адриенны: - Ты заключил союз с моими врагами, а я тебе не сделал никакого зла... Ты зол потому, что, вероятно, несчастлив... я хочу тебя сделать счастливым, чтобы ты был добр. Хочешь золота? Бери его... Желаешь иметь друга? Ты раб, а я царский сын, но я предлагаю тебе дружбу... Феринджи от золота отказался, а дружбу сына Хаджи-Синга, казалось, принял. Одаренный замечательным умом, умея превосходно притворяться, метис ложным раскаянием, наигранной благодарностью и преданностью легко обманул такого благородного, доверчивого человека, каким был Джальма. А почему принц не стал доверять своему рабу, ставшему друго