который горел нетерпением увидеть столь занимательное зрелище. Было решено, что он отправится под охраной своего наставника, моего старого приятеля мистера Ранта. Я узнал, в каком экипаже поедет вся компания, и принял свои меры. Улик Брейди на бал не собирался. Не будучи достаточно богат и знатен, он не мог рассчитывать на приглашение в такой аристократический дом, и я еще за три дня распустил слух, будто он арестован за долги. Никто из знавших Улика этому не удивился. Я появился на маскараде в достаточно знакомой мне роли рядового прусской королевской гвардии. На мне была причудливая маска - длинный нос и огромные усищи, - к тому же я изъяснялся на немыслимом жаргоне - забавном смешении английских и немецких слов с преобладанием последних. Мой ужасный выговор вызывал общий смех, а так как многим история моя была известна, то за мной ходили толпы любопытных. Мисс Килджой была одета в платье средневековой принцессы, и Буллингдон сопровождал ее в роли пажа. Волосы мальчика были напудрены, на нем был розовый камзол со светло-зелеными рукавами, весь расшитый серебром, сбоку болталась моя шпага; словом, Буллингдон был красив на загляденье и с предерзким видом посматривал вокруг. Что же до мистера Ранта, то он скромно расхаживал в черном домино и частенько наведывался в буфет, где проглотил столько холодной дичи и шампанского, что хватило бы на роту гренадеров. Прибыл и лорд-наместник - и отбыл с великой помпой, - словом, бал удался на славу. Мисс Килджой была нарасхват, я тоже прошелся с ней в менуэте (если поступь ирландской наследницы, ковылявшей, как утка, заслуживает столь пышного названия); и даже воспользовался этим случаем, чтобы в самых трогательных выражениях излить перед ней свои чувства к леди Линдон и попросить младшую подругу заступиться за меня перед старшей. Было три часа ночи, когда гости из замка Линдон распрощались. Маленький Буллингдон успел уже соснуть в одном из чуланов леди Чарлемонт, где обычно хранилась парадная посуда. Мистер Рант говорил простуженным голосом и заметно покачивался на ходу - какая-нибудь пигалица из нынешних испугалась бы джентльмена в таком состоянии, но это было самым обычным зрелищем в те благословенные времена, когда мужчина, не имевший обыкновения напиваться при всяком удобном случае, считался тряпкой, нюней. Вместе с другими повесами я проводил мисс Килджой до ее кареты и, стоя в толпе оборванцев с факелами, кучеров, нищих побирушек, неизвестного звания мужчин и женщин в разной степени подпития, осаждающих ворота вельможи во время пышных празднеств, дождался, пока карета не отъехала под громкое "ура!" этой черни, после чего вернулся в буфет, где говорил исключительно по-немецки, исполнил несколько немецких песенок, к великому удовольствию трех-четырех засидевшихся там выпивох, и весьма решительно накинулся на вино и закуски. - Неужели вам не мешает пить ваш длинный нос? - поинтересовался кто-то из гостей. - Убирайтесь-ка подальше, и пусть вас там повесят! - ответил я с отменным немецким акцентом и снова взялся за бутылку. Все засмеялись, а я продолжал уписывать за обе щеки. С одним из джентльменов, провожавшим девицу Килджой, я заключил пари, проиграл - и на следующее же утро заехал к нему отдать долг. Читатель, должно быть, недоумевает, зачем я рассказываю все эти подробности, но дело в том, что вместо меня на бал вернулся мой слуга Фриц; он был одного со мной роста и в моем костюме и маске вполне сошел за своего хозяина. Мы обменялись с ним платьем в наемном экипаже, стоявшем позади кареты Линдонов, после чего я поскакал за нею вдогонку. Обреченная карета, уносившая очаровательный предмет воздыханий Улика Брейди, не успела отъехать далеко, как ее сильно тряхнуло на каком-то ухабе и накренило набок; лакей с возгласом "стой!" спрыгнул с запяток и крикнул кучеру, что колесо слетело, - не ехать же дальше на трех колесах! В ту пору еще не было в заводе всяких гаек, до которых позднее додумались строители Лонг Эйкр. Каким образом чека вывалилась из оси, я объяснить не берусь, не иначе как ее вытащил какой-нибудь бродяга, затесавшийся в толпу у ворот лорда Чарлемонта. Мисс Квлджой высунула головку в окошко и, по обычаю всех девиц, закричала благим матом; мистер Рант с трудом очнулся от хмельных грез, а маленький Буллингдон вскочил и, обнажив свою шпажонку, воскликнул: - Не бойтесь, мисс Амелия, если это разбойники, у меня есть оружие! - У негодного мальчишки было сердце льва, что правда, то правда, я готов признать это даже сейчас, после всего, что между нами было. Тем временем подъехал кеб, следовавший сзади; увидев, что произошло, возница слез с козел и учтиво предложил ее милости пересесть к нему - у него-де такой чистый, удобный экипаж, что самая привередливая леди не побрезгует. Это предложение после минутного колебания было принято пассажирами кареты, тем более что возница обещал доставить их в Дублин "сей минут". Лакей Теди вызвался проводить своего юного господина и молодую леди, но возница, у которого на козлах прикорнул какой-то субъект, видимо, вдрызг пьяный, с усмешкой предложил Теди примоститься сзади. Однако задняя подножка была утыкана гвоздями, должно быть, на страх уличным мальчишкам, которые, как известно, не упустят случая прокатиться на даровщинку, и преданный Теди не решился подвергнуть себя такому испытанию. Сдавшись на уговоры, он остался при пострадавшей карете и принялся вместе с кучером мастерить чеку, для чего выломал кол из соседней изгороди. Между тем возница гнал во весь опор, а дороге все конца не было видно, и наши путники начали уже беспокоиться. Каково же было удивление мисс Килджой, когда, высунувшись из окна, она увидела только бескрайнюю степь и никаких признаков жилья. Испугавшись, она крикнула вознице, чтобы он сей же час остановил лошадей, но тот знай гнал вперед, словно подхлестываемый ее криками, и только уговаривал ее "чуток потерпеть", он-де хочет проехать напрямки. Мисс Килджой продолжала кричать, возница - нахлестывать лошадей, а лошади - мчать галопом, но тут из чащи кустарника вынырнули три фигуры; прекрасная дева воззвала к ним о помощи, а маленький Буллингдон, распахнув дверцу кеба, храбро выпрыгнул наружу, покатился кубарем и тут же вскочил, выхватил из ножен шпагу и побежал за кебом, крича на ходу: - Сюда, джентльмены, сюда, держите негодяя! - Ни с места! - крикнули незнакомцы, и возница с необычайной готовностью придержал лошадей. Рант все это время лежал в пьяном забытьи и только краешком сознания улавливал, что происходит. Новоявленные защитники угнетенной невинности стали держать совет, посмеиваясь и с интересом поглядывая на юного лорда. - Не пугайтесь, - сказал их вожак, подойдя к окну кеба. - Один из моих молодцов взберется к негодяю на козлы, а мы с приятелем, с разрешения вашей милости, сядем к вам в кеб и доставим вас домой. Мы хорошо вооружены, с нами вам бояться нечего. Сказав это, он тут же, без дальнейших церемоний, забрался в кеб, а его товарищ последовал за ним. - Знай свое место, негодяй! - крикнул маленький Буллингдон, вскипев. - И дай сесть лорду виконту Буллингдону! - С этими словами он преградил дорогу плечистому верзиле, который собирался уже выполнить свое намерение. - Пошли вы подальше, милорд, - отвечал тот с характерным ирландским акцентом, отстраняя мальчика, а тот с криком: "Разбойники, разбойники!" - кинулся на противника с обнаженной шпагой и наверняка б его ранил {ибо маленький клинок разит не хуже большого), если бы верзила дубинкой не выбил оружие у него из рук: шпажонка пролетела у мальчика над головой, оставив его безоружным и в полном замешательстве. Незнакомец снял шляпу и, низко поклонившись его милости, сел в карету. Товарищ захлопнул за ним дверцу и полез на козлы. Мисс Килджой принялась было кричать, но раздумала при виде огромного пистолета, направленного на нее одним из ее рыцарей со словами: "Мы вам ничего плохого не сделаем, мэм, но поостерегитесь звать на помощь, а не то придется завязать вам рот". После чего она оставила всякие попытки сопротивляться и всю дорогу молчала как убитая. Все произошло в одно мгновение. Когда трое разбойников завладели экипажем, а бедняжка Буллингдон, сконфуженный и ошеломленный, остался в одиночестве стоять среди степи, один из приятелей высунулся в окно. - Милорд, на два слова! - позвал он. - Что вам нужно? - крикнул мальчик, разражаясь рыданиями. Ему было только одиннадцать лет, и до этой минуты он держался молодцом. - Вы всего в двух милях от Марино. Ступайте назад и идите прямо, пока не упретесь в большой камень, а потом сверните направо. Тут вы скоро выйдете на большую дорогу, и уж там разберетесь, куда идти. А когда увидите маменьку, передайте ей привет от Капитана Грома и скажите, что мисс Амелия выходит замуж. - О, боже! - охнула молодая девица. Карета умчалась, и бедный маленький лорд остался в степи один. Светало. Мальчик перепугался, да и не удивительно. Он побежал было догонять карету, но вскоре мужество и силы покинули его, он уселся на придорожный камень и заплакал с досады. Вот таким-то образом Улик Брейди и заключил свой "сабинский брак", как я это называю. Когда они подъехали к коттеджу, где было назначено венчание, мистер Рант заартачился и отказался совершить обряд. Но как только к голове злополучного гувернера был приставлен пистолет с недвусмысленной угрозой разнести его безмозглую черепушку вдребезги, ему ничего не оставалось, как дать согласие. Возможно, такое же внушение было сделано и прелестной Амелии, но мне об этом ничего не известно, ибо, едва мы выгрузили свадебный кортеж у ворот, я с тем же возницей поворотил назад и очень обрадовался, найдя дома своего лакея Фрица. Он вернулся раньше моего в моей карете и моем маскарадном костюме, сделав все, как я его научил, и не возбудив ни в ком подозрения. Бедняга Рант явился домой в самом жалком состоянии. Он благоразумно умолчал о своей доле участия в событиях этой ночи, сочинив плачевную историю о том, как он напился до потери сознания, как на него напали, связали по рукам и ногам и оставили на дороге, где его подобрала телега с провизией, поспешавшая из Уиклоу в Дублин. Не было никакого основания ему не верить. Маленький Буллингдон, тоже кое-как добравшийся домой, разве только догадывался о моей роли в заговоре, но для леди Линдон она не представляла тайны. На следующий же день я встретил ее экипаж по дороге в замок Линдон, - история похищения богатой невесты была уже у всех на устах. Я приветствовал ее с дьявольской усмешкой, и она, конечно, поняла, кто был душой этой остроумной и отважной проделки. Таким образом, я вознаградил Улика Брейди за его былое покровительство бедному сироте, а заодно вернул благосостояние достойной ветви моего рода, впавшего в нужду Улик увез новобрачную в Уиклоу и жил с ней в полном уединении, пока эти события не поросли быльем. Братьям Амелии, несмотря на все старания, так и не удалось открыть его убежище. Долгое время не знали, кто счастливец, похитивший богатую наследницу, и только месяц спустя пришло письмо за подписью Амелии Брейди, где она выражала полное удовлетворение своим новым положением и сообщала, что обвенчал ее не кто иной, как капеллан миледи Линдон, мистер Рант. Едва лишь истина вышла наружу, мой достойный друг принес чистосердечную повинную, и, поскольку снисходительная госпожа не прогнала его со двора, все пришли к заключению, что леди Линдон и сама причастна к заговору; а это, в свою очередь, подтверждало ходившую по городу сплетню, будто ее милость по уши в меня влюблена. Я, как вы понимаете, постарался извлечь для себя пользу из этих слухов. В городе подозревали, что я причастен к похищению мисс Амелии, однако доказать этого никто не мог. Подозревали, что я поладил со вдовой графиней, однако сослаться на меня никто не мог. Есть тысячи способов укрепить подозрение тем, как вы его отрицаете. Я столько смеялся и шутил по поводу этих догадок, что мужчины спешили поздравить меня с великой удачей, видя во мне нареченного самой богатой наследницы в королевстве. Газеты подхватили эти толки, приятельницы леди Линдон хором поддерживали ее исступленные протесты. Вскоре слухи эти подхватили английские газеты и альманахи, особенно падкие в ту пору до скандальных сенсаций; сообщалось, что некая прекрасная вдова, образчик совершенств и добродетелей, титулованная аристократка и первая богачка в обоих королевствах, собирается отдать свою руку молодому джентльмену знатного рода, хорошо известному в высшем свете и весьма отличившемуся на службе у Пр-кого к-ля. Не стану докладывать, кто был автор этих заметок, а также каким образом два изображения - одно мое, с надписью "Прусский ирландец", и другое - леди Линдон, под названием "графиня Эфесская", появились в журнале "Город и захолустье", выходившем в Лондоне и охотно отзывавшемся на сплетни и пересуды высшего света. Чувствуя себя бессильной перед этой цепкой хваткой, леди Линдон растерялась, струсила и решила бежать из Ирландии. Так она и сделала - и кто же первым встретил ее в Холихеде, едва она ступила на берег? Не кто иной, как ваш покорный слуга Редмонд Барри, эсквайр. А в довершение этой неприятности "Дублинский Меркурий", сообщивший об отбытии ее милости, за день до этого известил о моем. Создавалось впечатление, будто леди Линдон последовала за мною в Англию, тогда как на самом деле она бежала от меня. Напрасная надежда! От человека с моим решительным характером нельзя избавиться таким путем. Убеги она к антиподам, я бы и там ее ждал; я погнался бы за ней даже и в те края, куда Орфей последовал за Эвридикой. В Лондоне у ее милости был дом на Беркли-сквер, еще более роскошный, чем дублинская резиденция, и, зная, что она там поселится, я заблаговременно приехал в английскую столицу и снял прекрасную квартиру по соседству, на Хилл-стрит. В лондонском доме леди Линдон у меня была такая же агентура, как в Дублине. Все нужные сведения мне сообщал тот же преданный привратник. Я обещал утроить его жалованье, как только состоится известное событие. Я заручился помощью и компаньонки леди Линдон, презентовав ей сто гиней чистоганом и обещав еще две тысячи, как только женюсь, и с помощью такой же взятки завоевал симпатии любимой горничной. Слух обо мне опередил меня в Лондоне, и многие представители света желали меня видеть на своих вечерах. Мы в наш скучный век понятия не имеем, как веселились и сорили деньгами в Лондоне в те благословенные времена, как мужчины и женщины, стар и млад, увлекались картами, сколько тысяч ежевечерне переходило из рук в руки за игорными столами. А какими красавицами гордился Лондон той поры, как они были хороши, как легкомысленны и какими блистали туалетами! Всем кружил голову прельстительный порок - тон задавали их величества герцоги Глостер и Кэмберленд, и знать следовала их примеру. Вы только и слышали о побегах и похищениях. О, это было чудесное время; трижды благословен тот, кто в эту пору был богат и молод, у кого кровь кипела в жилах. Все это в изобилии имелось у меня, и старые завсегдатаи кофеен Уайта, Уотьера и Гузтри еще и сейчас могут порассказать вам о храбрости, остроумии и светской обходительности капитана Барри. Ход любовной истории интересен только причастным лицам, пусть же эту тему разрабатывают бульварные романисты, на радость юным пансионеркам, для которых они, собственно, и стараются. Я же не намерен прослеживать шаг за шагом все перипетии моих ухаживаний и перечислять трудности, кои выпали мне на долю и над коими я восторжествовал. Достаточно сказать, что я все их одолел. Вместе с моим другом блаженной памяти мистером Уилксом, этим остроумнейшим из людей, я нахожу, что подобные препятствия ничего не составляют для предприимчивого человека: при достаточной ловкости и настойчивости он не только холодность, но даже отвращение может обратить в любовь. К тому времени, как кончился срок вдовьего траура, я нашел возможность вновь добиться приглашения в дом леди Линдон; ее приближенные дамы постоянно расхваливали меня, превознося мою энергию, восхищаясь моей шумной славой, расписывая мои успехи и популярность в высшем свете. Верными помощниками в моем нежном искательстве были и знатные родичи графини: им и в голову не приходило, какую они оказывают мне услугу своей предвзятой хулой и как я должен благодарить их за все усилия очернить меня в глазах миледи. Их ненависть и клевета преследовали меня и в дальнейшем, но я не оставался в долгу, платя им уничтожающим презрением. Застрельщицей среди этих милых родственничков явилась маркиза Типтоф, мать юного джентльмена, которого я проучил в Дублине за дерзость. Не успела графиня прибыть в Лондон, как эта старая фурия явилась к ней и давай ее костить за то, что она поощряет мои ухаживания; этим маркиза, пожалуй, принесла мне больше пользы, чем могли бы сделать шесть месяцев ухаживаний или победа над полдюжиной соперников на поле чести. Тщетно бедняжка доказывала свою невиновность и клялась, что и не думала меня поощрять. - Не думали поощрять! - взвизгнула старая мегера. - Вы хотите сказать, что не завели с ним шашней еще в Спа, при жизни сэра Чарльза? А разве вы не выдали свою подопечную за какого-то вконец разорившегося сквайра, кузена этого прощелыги? Когда же он уехал в Англию, не вы ли как сумасшедшая на другой же день кинулись за ним? И разве он не поселился чуть ли не у вашего порога? Как можно после этого говорить, что вы его не поощряете?! Стыдитесь, сударыня, стыдитесь! А ведь у вас была возможность выйти за моего сына - милого, благородного Джорджа! Но он, разумеется, не стал мешать вашей постыдной страсти к какому-то нищему пролазе, которого вы же подучили его убить; единственное, что я могу посоветовать вашей милости, это узаконить узы, связавшие вас с бесстыжим проходимцем; раз уж дело зашло так далеко, пусть союз, заключенный наперекор приличию и религии, будет освящен церковью и людьми, чтобы ваш позор не колол глаза вашему сыну и всему вашему семейству. С этими словами старая ведьма удалилась, оставив леди Линдон в слезах; я узнал об этом разговоре во всех подробностях от компаньонки ее милости и возлагал на него большие надежды. Итак, благодаря мудрому воздействию маркизы Типтоф, от графини отвернулись все ее друзья и родственники. И даже когда ей пришлось ехать ко двору, первая дама страны, августейшая королева, встретила ее с такой подчеркнутой холодностью, что бедняжка, воротясь домой, слегла от огорчения. Можно сказать, само королевское величество поощряло интриги и способствовало планам бедного ирландского искателя приключений; ибо рок достигает своих целей с помощью как больших, так и малых орудий, и судьбы мужчин и женщин свершаются неподвластными нам путями. Я всегда буду считать тактику миссис Бриджет (в ту пору любимой горничной леди Линдон) верхом изобретательности; я был столь высокого мнения о ее дипломатических способностях, что, едва став хозяином линдонских владений, уплатил ей обещанную сумму (я человек чести и, чем нарушить слово, данное женщине, предпочел занять эти деньги у ростовщиков под чудовищный процент); итак, едва я достиг желанной цели, как взял миссис Бриджет за руку и сказал: - Сударыня, вы проявили беспримерную верность, состоя у меня на службе, и я от души рад отблагодарить вас, как и обещал; но вы дали доказательства такой незаурядной ловкости и лицемерия, что я не могу оставить вас на службе у леди Линдон и прошу вас сегодня же покинуть этот дом. Что она и сделала, перейдя во фракцию леди Типтоф, и с тех пор поносила меня на всех перекрестках. Но я должен рассказать вам, в чем заключалась ее удачная выдумка. В сущности, это был самый простой ход, но таковы все гениальные решения. Как-то леди Линдон пожаловалась ей на свою судьбу и на мое позорное, как она изволила выразиться, обращение с ней, и тут миссис Бриджет сказала: - Почему бы вам, ваша милость, не написать молодому джентльмену, объяснить ему, какое зло он вам причиняет? Взовите к его чувствам (по общему мнению, это глубоко порядочный человек - весь город говорит о его великодушии и щедрости), попросите отказаться от преследований, которые причиняют столь невыносимые страдания лучшей из женщин. Умоляю вас, миледи, напишите ему! Я знаю, у вас такой изящный слог, я не раз плакала, читая ваши письма; мистер Барри чем угодно пожертвует, лишь бы но доставлять вам огорчений. И, конечно же, ловкая служанка не пожалела клятв в подтверждение своих слов. - Вы в самом деле так думаете, Бриджет? - спросила моя возлюбленная госпожа и тот же час, не теряя времени, настрочила мне письмо в самой своей подкупающей и трогательной манере: "Зачем, о сэр, - писала она, - вы меня преследуете? Зачем опутываете сетью столь ужасных интриг, что дух мой слабеет, не чая спасения от вашего чудовищного, дьявольского коварства? Говорят, вы великодушны с другими, будьте же таким и со мной. Мне слишком хорошо известна ваша храбрость - обратите же ее против мужчин, которые могут встретить вас с мечом в руке, а не против бедной слабой женщины, бессильной вам противостоять. Когда-то вы уверяли меня в своей дружбе. И вот я молю вас, взываю к вам, дайте мне доказательство этой приязни! Развейте клевету, которую вы обо мне распространили, и залечите, если можете, если осталась в вас хоть крупица чести, залечите обиды, нанесенные бедной страдалице Г. Линдон." Зачем было писать это письмо, если не для того, чтобы я ответил на него лично? Моя достойная союзница сообщила мне, где я могу встретить леди Линдон, и, следуя ее указаниям, я нашел свою богиню в Пантеоне. Здесь я наново разыграл перед ней дублинскую сцену, показав, как, при всем моем ничтожестве, велика моя власть и что энергия моя неистощима. - Но, - прибавил я, - я так же велик в добре, как и во зле; и столь же нежный, преданный друг, как и опасный противник. Я сделаю все, что вы ни попросите, но не приказывайте мне от вас отречься. Это не в моей власти. Покуда мое сердце бьется, оно принадлежит вам. Это - моя судьба, ваша судьба! Оставьте же бесполезную борьбу и будьте моей. Прекраснейшая из женщин, только с жизнью моей заглохнет эта страсть: прикажите мне умереть - и меня не станет. Угодно вам, чтобы я умер? На это она сказала, смеясь (будучи женщиной живого темперамента, не лишенной чувства юмора), что отнюдь не хочет, чтобы я наложил на себя руки; и тогда я почувствовал, что она моя. Ровно через год, 15 мая 1773 года, мне выпала честь и счастье повести к алтарю Гонорию, графиню Линдон, вдову покойного досточтимого сэра Чарльза Линдона, кавалера ордена Бани. Мы обвенчались в церкви св. Георгия на Ганноверской площади, обряд был совершен капелланом ее милости, его преподобием Сэмюелем Рантом. За церемонией последовали великолепный ужин и бал, коп были даны нами в нашей резиденции на Беркли-сквер, а на следующее утро моего выхода ожидали: герцог, четыре графа, три генерала и множество избраннейших представителей лондонского общества. Уолпол написал пасквиль на наш брак, Селвин острил над ним в "Какаовом дереве", старая леди Типтоф, хоть и первая настаивала на нем, кусала себе локти, а юный Буллингдон, - теперь это был четырнадцатилетний верзила, - когда графиня позвала его поцеловать папочку, погрозил мне кулаком и сказал: - Он - мой отец? Я предпочел бы назвать этим именем любого лакея вашей милости! Мне оставалось только смеяться над яростью мальчика и старухи, равно как и над пасквилями сент-джеймских острословов. Я отправил пламенное описание нашей свадьбы матушке и моему дядюшке, добрейшему шевалье. Достигнув вершины благоденствия, заняв в тридцать лет, единственно благодаря моим заслугам и энергии, самое высокое положение в Англии, доступное человеку, я решил до конца моих дней наслаждаться жизнью, как и подобает знатному джентльмену. Приняв поздравления от наших лондонских друзей, - в то время люди не стеснялись своей женитьбы, как это наблюдается сейчас, - мы с Гонорией (которая так и сияла от счастья и в которой я обрел очаровательную, веселую и сговорчивую подругу) отправились проведать наши владения в Западной Англии, где я еще не бывал. Выехали из Лондона в трех каретах, заложенных четверней каждая; представляю, как возрадовался бы дядюшка, увидев на их панелях ирландский венец и древний герб рода Барри - рядом с короной пэров и всеми регалиями благородного дома Линдонов. Перед отъездом из Лондона я испросил высочайшего соизволения присоединить к моему имени имя моей прекрасной супруги и с того времени принял титулование "Барри Линдон", каковым прозваньем и надписал эту историю моей жизни. Глава XVII Я становлюсь украшением английского общества Весь путь до Хэктонского замка, самого обширного и самого древнего владения наших предков в Девонширском графстве, мы совершили с той размеренной, неторопливой обстоятельностью, какая и подобает представителям высшей английской знати. Впереди поспешал курьер, заботившийся о наших привалах по всему пути следования; мы торжественно располагались на отдых в Эндовере, Илминстере и Эксетере и только на четвертый вечер, к самому ужину, подъехали к старинному замку с воротами, изукрашенными в том ужасном готическом вкусе, который приводит мистера Уолпола в такой неописуемый восторг. Первые дни совместной жизни - обычно тяжкое испытание для новобрачных; я знавал супружеские пары, ворковавшие, как голубки, всю последующую жизнь, тогда как в свой медовый месяц они только и делали, что ссорились по пустякам. Я не избежал общей участи: во время нашего путешествия на запад страны леди Линдон изволила на меня гневаться всякий раз, как я доставал трубку и выкуривал ее в карете; я пристрастился к табаку, будучи солдатом Бюловского полка, и навсегда сохранил эту привычку; а еще леди Линдон изволила на меня обидеться как в Илминстере, так и в Эндовере за то, что вечерами я приглашал хозяев "Колокола" и "Льва" распить со мной бутылку-другую. Леди Линдон была дама надменная, а я терпеть не могу в людях гордыни, и, смею вас уверить, мне удалось в обоих случаях одержать победу над этим ее пороком. На третий день нашего путешествия я только мигнул, и она сама, своими руками, зажгла спичку и, глотая слезы, поднесла ее мне; а в Эксетере, в гостинице "Лебедь", она стала совсем шелковой и смиренно спросила, не угодно ли мне вместе с хозяином посадить за стол и хозяйку? В другой раз я приветствовал бы это предложение - миссис Боннифейс была недурна собой, но мы ожидали к обеду лорда епископа, родственника леди Линдон, и чувство приличия не позволило мне внять просьбе моей супруги. Из уважения к нашему клерикальному кузену я посетил вместе с ней вечернюю службу и принял участие в подписке на какой-то особенный орган, который изготовлялся для собора, причем двадцать пять гиней записал от ее имени, а сто - от своего. Таким образом, я с первых же шагов завоевал популярность в графстве; и приходский каноник, удостоивший со мной отужинать, ушел после шестой бутылки, икая от полноты чувств и желая всяких б-б-благ б-бчблагочестивому джентльмену. Однако до того, как подкатить к воротам Хэктонского замка, нам пришлось проехать по владениям Линдонов добрый десяток миль - и весь народ высыпал приветствовать нас, и колокола заливались, и священник вместе с фермерами, одетыми в праздничное, вышел на дорогу нас встречать, и школьники, и весь деревенский люд изощрялись в громовых "ура" в честь ее милости. Я швырял в толпу деньги и нет-нет останавливался, чтобы разменяться поклонами и потолковать с его преподобием и фермерами, и если девонширские девушки показались мне самыми хорошенькими в Англии, то я не вижу в этом замечании ничего неуместного. Между тем оно задело за живое леди Линдон, а мое восхищение румяными щечками мисс Бетси Кваррингдон в Кламптоне окончательно вывело ее из себя - она так надулась, как еще ни разу за наше путешествие. "Ага, голубушка, ты ревновать! - подумал я не без горького чувства, вспомнив, как легкомысленно она вела себя при жизни мужа и что ревнует главным образом тот, кто сам не без греха. Всего торжественней встречала нас деревня Хэктон. Из Плимута привезли духовой оркестр, повсюду возвышались арки и пестрели флаги, особенно разукрасили свои дома адвокат и врач, - оба они состояли на службе в замке. Сотни дюжих мужчин и женщин выстроились перед внушительной привратницкой, которая вместе с наружной стеной составляет границу хэктонского парка и от которой на три мили, до самых башен старинного замка, тянется (вернее, тянулась) аллея благородных вязов. Как я жалел, что это не дубы, когда в 1779 году сводил эти деревья, - я выручил бы за них втрое больше! Какое легкомыслие со стороны беспечных предков насадить на своей земле низкосортный строевой лес, тогда как можно было с таким же успехом вырастить здесь дубовые рощи. Вот почему я всегда говорил, что хэктонский круглоголовый Линдон, посадивший эти вязы в царствование Карла II, обсчитал меня на десять тысяч фунтов. Первые дни в Хэктоне я с приятностью проводил время, принимая визиты окрестной знати и простых дворян, спешивших засвидетельствовать свое почтение новобрачным, а также инспектируя, подобно жене Синей Бороды в известной сказке, доставшиеся мне сокровища, мебель и многочисленные покои замка. Это огромное старое здание времен Генриха V во время революции подверглось осаде и бомбардировке войск Кромвеля, а потом его кое-как залатал и перестроил в ужасающем старомодном духе круглоголовый Линдон, - он унаследовал родовое поместье после брата, благороднейшего человека истинно кавалерственных вкусов и правил, который разорился в пух, ведя распутную жизнь, пьянствуя и играя в кости, а отчасти и потому, что держал сторону короля. В окрестностях замка чудесная охота, - здесь водятся даже олени, - и, признаюсь, первое время жизнь в Хэктоне доставляла мне огромное удовольствие. Как хорошо было летним вечером сидеть в дубовой гостиной перед настежь раскрытыми окнами в кругу десятка веселых собутыльников и любоваться мерцанием золотой и серебряной посуды на полках дедовских шкафов, созерцать зеленый парк, колеблющиеся на ветру деревья, солнце, садящееся за дальнее озеро, и слушать, как в лесу перекликаются олени. Снаружи замок, каким я его застал, представлял диковинное смешение самой разнородной архитектуры: старые феодальные башни и остроугольные фронтоны времен королевы Бесс соседствовали с кое-как заделанными стенами на месте разрушений, причиненных пушками круглоголовых. Но я не стану вдаваться в описание замка, ибо я перестроил его заново, ценой огромных затрат, под наблюдением самого модного архитектора, который переделал фасад в ультрасовременном франко-эллинском стиле, поистине классическом. Там, где раньше зияли рвы с водой, пересеченные подъемными мостами, и высились тяжелые бастионы, - теперь раскинулись красивые террасы, украшенные роскошными цветниками, сообразно планам мосье Корнишона, великого архитектора, которого я не поленился выписать из самого Парижа. Поднявшись по наружным ступеням, вы входили в обширный старинный холл, обшитый резным мореным дубом и украшенный портретами наших предков, начиная от квадратной, лопатою, бороды Брука Линдона, знаменитого адвоката времен королевы Бесс, до фижм и локонов леди Сахариссы Линдон, которая, еще будучи фрейлиной королевы Генриетты-Марии, позировала Ван-Дейку и так далее, до сэра Чарльза Линдона с лентой ордена Бани через плечо, а также миледи, написанной Хадсоном в белой атласной робе и фамильных брильянтах, в том самом туалете, в каком она представлялась еще старому королю Георгу II. Это были отличные брильянты; я сперва отдал их переделать Бэмеру, когда мы получили приглашение к Версальскому двору, а впоследствии получил под них восемнадцать тысяч фунтов после того случая, как мне дьявольски не повезло в "Гузтри", - мы с Джемми Твитчером (как называли лорда Сэндвича), Карлейлем и Чарли Фоксом сорок четыре часа подряд играли в ломбер sans de-semparer {Не вставая с места (франц.).}. Все остальное убранство огромного холла - самострелы и пики, оленьи рога, охотничье снаряжение и старинные ржавые доспехи, какие носили, должно быть, во времена Гога и Магога, - было сгруппировано вокруг камина, где можно было развернуться в коляске шестерней. Я ничего тут не тронул, если не считать того, что старое оружие распорядился убрать на чердак, заменив его китайскими уродцами, французскими золочеными диванчиками и мраморными изваяниями, чьи сломанные носы и отсутствующие конечности, не говоря уже о крайнем безобразии, были верной порукой их древности; специальный агент закупил их для меня в Риме. Но так эфемерны были вкусы того времени (или так ненадежен мой каналья агент), что все эти перлы на общую сумму в тридцать тысяч фунтов пошли всего-навсего за триста гиней, когда мне понадобилось получить под мою коллекцию деньги. По обе стороны главного холла отходили амфилады парадных покоев; единственным их украшением, когда я впервые их увидел, были стулья с громоздкими спинками и высокие, до потолка, венецианские зеркала в причудливых рамах; позднее я отделал их златоткаными лионскими штофами и роскошными гобеленами, которые мне посчастливилось выиграть у Ришелье. В замке имелось тридцать шесть спален de maitre, и только три из них я оставил нетронутыми - так называемую комнату с привидением, где во времена Иакова II было совершено убийство; комнату, где ночевал Вильгельм после высадки в Торбэ, и опочивальню королевы Елизаветы. Остальные были переделаны Корнишоном в самом элегантном вкусе, к великому негодованию некоторых аристократических вдов из нашего захолустья, ибо я украсил все стены полотнами Буше и Ванлоо, на которых купидоны и Венеры изображены в столь натуральном виде, что старая иссохшая графиня Фрампингтон сколола булавками занавеси у своей кровати, а дочь свою, леди Бланш Уэйлбоун, послала спать к ее горничной, так как комната, отведенная этой даме, была вся увешана зеркалами - совсем как в Версале, в будуаре французской королевы. За многие из этих преобразований ответствен не столько я, сколько Корнишон, которого уступил мне на время Лорагэ и которому я доверил все строительство в замке на время моего пребывания за границей. Я дал ему carte blanche, мол, делай, что хочешь, - и когда он сверзился с помоста и сломал ногу, размалевывая стены для будущего театра в том самом зале, где во времена оны помещалась замковая часовня, народ во всей округе счел это возмездием божиим. В своем фанатическом стремлении все переделывать и улучшать, он ни перед чем не останавливался. Так этот одержимый, не спросясь, велел снести грачовник, почитавшийся в наших краях священным, - существовала поговорка: "Грачовник снести - Хэктон-холл извести". Грачи (черт бы их побрал!) переселились в соседнюю рощу Типтофа, а Корнишон на этом месте воздвиг храм Венеры и перед ним разбил лужайку с двумя чудесными фонтанами. Венеры и купидоны были положительно пунктиком канальи; у него поднялась рука даже на готическую решетку вокруг нашей церковной скамьи - он и ее задумал украсить купидонами; но приходский пастор, старый доктор Хафф, вышел к архитектору со здоровенной дубинкой и обратился к нему с латинской речью, из коей бедняга ничего не понял, но все же догадался, что священник ему все кости переломает, если он хоть пальцем дотронется до священного здания. Корнишон пожаловался мне на "аббата Хаффа", как он его называл ("Et quel abbe, grand Dieu, - добавил он в растерянности, - un abbe avec douze enfants!" {Хорош аббат! У него, прости господи, с дюжину ребятишек! (франц.).}), однако на сей раз я вступился за церковь и предложил Корнишону ограничиться господским домом для своих затей. В замке имелась коллекция старинного серебра, которую я пополнил современными, архимодными изделиями; имелся погреб, который, при всем своем богатстве, требовал постоянных добавлений, а также кухня, где я произвел полный переворот. Мой приятель Джек Уилкс прислал мне повара из самого Мэншен-хауса специально для отечественных блюд, по департаменту дичи и черепах; главным поваром был у меня француз (он даже вызвал англичанина на дуэль и потом возмущался, что этот gros cochon {Жирная свинья (франц.).} предложил ему сразиться на кулачках - avec coups de poing), и при нем помощники - такие же французы, я выписал их прямехонько из Парижа; кондитер-итальянец завершал штат моих officiers de bouche {Чиновников по ведомству желудка (франц.).}. И на все эти, в сущности, законные добавления к домоустройству светского джентльмена противный ханжа старик Типтоф, мой родич и ближайший сосед, взирал с притворным ужасом: это он распускал по округе слух, будто я ем пищу, приготовленную папистами, предпочтительно лягушек, и будто у меня подается к столу фрикасе из освежеванных младенцев. Тем не менее сквайры охотно у меня обедали, и даже старый доктор Хафф вынужден был признать, что черепах и дичь у меня готовят по самым правоверным рецептам. Но я сумел приручить и строптивое дворянство - другими средствами. Во всей округе имелись только две своры гончих, которыми пользовались по подписке, да несколько жалких шелудивых борзых сохранились у старика Типтофа, и он ковылял с ними по своему парку. Я же построил образцовую псарню и конюшню, которые обошлись мне в тридцать тысяч фунтов, и заселил их, как достойно потомка ирландских королей. У меня было две своры гончих, и я во время сезона охотился четыре раза в неделю, всегда в сопровождении трех джентльменов, носивших мою охотничью форму, и для всех участников охоты держал открытый стол. Эти переделки и новшества, а также весь мой train de vivre {Образ жизни (франц.).} требовали, как вы понимаете, немалых издержек; что ж, признаюсь, у меня и на волос нет той бережливости и расчетливости, которыми иные так восхищаются и гордятся. Старик Типтоф, например, усиленно копил деньгу, чтобы искупить расточительство отца и освободить имение от долгов; не раз бывало, что моему управляющему отсчитывали под мои закладные те самые деньги, которые Типтоф вносил, выкупая свои. К тому же не забывайте, что я только пожизненно владел состоянием Линдонов; что я всегда был в наилучших отношениях с ростовщиками и что мне приходилось вносить большие суммы за страхование жизни ее милости. К концу года леди Линдон подарила мне сына, я назвал его Брайен Линдон в честь моих королевских предков; но что еще мог я завещать ему, кроме благородного имени? Разве поместье его матери не было заранее предназначено ненавистному канальчонку лорду Буллингдону, - кстати, я совсем упускаю его из виду, хотя он жил с нами в Хэктоне, доверенный заботам нового гувернера. Строптивость этого щенка не поддается описанию. Он цитировал матери пассажи из "Гамлета", приводя ее в бешенство. Однажды, когда я взял в руки плеть, чтобы его высечь, он выхватил нож и готов был меня заколоть; признаться, я вспомнил собственное детство, рассмеялся и протянул ему руку дружбы. На сей раз мы поладили миром, и потом как-то еще раз или два; но ни о каких добрых чувствах между нами не могло быть и речи, - его ненависть росла вместе с ним не по дням, а по часам. Я решил приобрести земельную собственность для моего ненаглядного сыночка Брайена и с этой целью свел на двенадцать тысяч фунтов лесу в йоркширских и ирландских поместьях леди Линдон; разумеется, опекун Буллингдона, Типтоф, забил тревогу, с пеной у рта он кричал, что я не вправе тронуть ни одно деревце. Это не помешало мне их вырубить все до одного, и я поручил матушке выкупить старинные земли Баллибарри и Барриогов, когда-то входившие в состав наших обширных владений. Она с большим толком и великой радостью выполнила это поручение; сердце ее ликовало при мысли, что у меня есть сын, который унаследует мое имя, и что я столь многого добился в жизни. Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другой сфере, нежели та, к какой она привыкла, мне было боязно, как бы ей не вздумалось меня навестить, то-то она удивила бы моих английских друзей своим смешным выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен Георга II, которыми она красовалась еще в дни своей далекой юности и которые по сей день считала последним словом изящества и моды. Я не раз писал ей, откладывая ее приезд, советовал то повременить, пока не отстроят левое крыло замка, то покуда не будут готовы конюшни, и т. д. Излишняя предосторожность! "Мне достаточно и намека, Редмонд, - отвечала славная старушка. - Не беспокойся, я не приеду смущать твоих важных друзей своими старомодными ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что мой милый мальчик достиг того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе во всем отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь бабушке ее внучка Брайена, чтобы я могла его расцеловать. Передай мое почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она обрела в своем муже сокровище и что ни один герцог не дал бы ей такого счастья. И что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной знати, однако в их жилах течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а моего внука лордом виконтом Барриогом". Разве не удивительно, что наши с матушкой мысли так чудесно совпали? А главное, ей пришли в голову те же титулы, до которых (вполне естественно) додумался и я. Признаться, я не один десяток листов исчеркал, упражняясь в этой новой подписи, и с обычной своей неудержимой энергией решил добиваться цели. Матушка тут же переехала в Баллибарри и, пока не построят жилой дом, поселилась у местного священника, но письма уже помечала "из замка Баллибарри", и, будьте уверены, что, рассказывая об этом месте, я выдавал его за нечто весьма значительное. Я повесил план своего владения, а также чертежи Баллибаррийского замка, этой родовой вотчины Барри Линдона, эсквайра, в моих кабинетах в Хэктоне и на Беркли-сквер, внеся в них все задуманные улучшения; в этом, новом, виде мой замок был примерно такого же размера, как Виндзорский, но с еще большим количеством архитектурных деталей. А так как мне подвернулась возможность округлить мои владения, прикупив восемьсот акров заболоченной земли, то я приобрел их по три фунта за акр, и поместье мое на карте приняло и вовсе внушительный вид {* Под это поместье, поклявшись честью, что оно не заложено, мистер Барри Линдон в 1786 году занял семнадцать тысяч фунтов у капитана Пиджона, сына коммерсанта из Сити, только что вступившего в права наследства. Что же до Полуэллского имения и рудника, которые стали для него "источником бесконечных тяжб", то наш герой действительно купил их, но уплатил только вступительный взнос в размере пяти тысяч фунтов. Отсюда и тяжбы, на которые он жалуется, а также слушавшееся в суде лорд-канцлера нашумевшее дело "Трекотик против Линдона", в каковом разбирательстве весьма отличился мистер Джон Скотт. (Прим. издателя.)}. В том же году я вступил в переговоры о покупке у сэра Джона Трекотика Полуэллского поместья и оловянного рудника в Корнуолле за семьдесят тысяч фунтов, - неудачная сделка, послужившая для меня источником бесконечных тяжб и нареканий. Боже мой, какая докука все эти деловые заботы, недобросовестность управляющих, крючкотворство адвокатов! Скромные обыватели завидуют нам, большим людям, воображая, что наша жизнь - сплошной праздник. Сколь часто на вершине благоденствия тосковал я о днях, когда жизнь меня не баловала, и как завидовал порой веселым собутыльникам, пировавшим за моим столом! Пусть у них не было иного платья, нежели то, что давал им мой кредит, а в кармане вертелась только подаренная мной гинея - зато они не знали гнетущих забот и ответственности, этих хмурых спутников высокого ранга и большого богатства. В Ирландии я бывал лишь наездами, чтобы показаться там, а также как рачительный хозяин наведать свои имения, и не упускал случая наградить друзей, принимавших во мне участие в пору былых моих злоключений, и занять подобающее место среди местной знати. По правде сказать, жизнь в этой убогой стране меня не прельщала после того, как я вкусил более утонченных и полновесных удовольствий английской и континентальной жизни. На лето, пока описанным образом переделывался и украшался Хэктонский замок, мы выезжали в Бакстон, Бат или Хэррогейт, а зимний сезон проводили в своем особняке на Беркли-сквер. Уму непостижимо, сколько новых достоинств открывает в человеке богатство; подобно воску или глянцу, оно выявляет естественно присущий ему цвет и блеск, которые теряются, когда видишь его в холодных серых сумерках бедности. Не много понадобилось времени, чтобы меня признали в Лондоне красавцем и щеголем первой руки. Мое появление в кофейнях на Пэл-Мэл, а затем в самых знаменитых клубах произвело фурор. В городе только и говорили что о моей изысканной жизни, о моих экипажах и блестящих приемах, утренние газеты писали о них, захлебываясь. Те из родственников леди Линдон, что победнее и попроще, уязвленные несносной надменностью старика Типтофа, зачастили к нам на вечера и приемы; что же до моей родни, то в Лондоне и в Ирландии объявилось такое число кузенов, искавших моего знакомства, какое мне сроду не снилось. Были среди них, разумеется, соотечественники (я не слишком ими гордился); так ко мне таскались трое или четверо чванных и весьма потрепанных франта из Темпла, с линялым галуном и истинно ирландским акцентом, прогрызавших себе дорогу к лондонской адвокатуре, а также несколько рыцарей игорного стола, промышляющих на водах, - я очень скоро указал им на дверь; был и кое-кто поприличнее, назову из них моего кузена лорда Килберри, при первом же знакомстве занявшего у меня, на правах родства, тридцать гиней, чтобы расплатиться со своей хозяйкой на Суоллоу-стрит. По некоторым личным причинам я поддерживал эту связь, к каковой Геральдическая палата не давала ни малейших оснований. Для Килберри всегда находилось место за моим столом; он был моим постоянным понтером, хотя платил когда вздумается и, следовательно, крайне редко; состоял в приятельских отношениях с моим портным и задолжал ему крупную сумму и всегда и везде трубил о своем кузене, великом Барри Линдоне с Запада. Мы с ее милостью, находясь в Лондоне, вскоре зажили каждый своей жизнью. Она предпочитала тихое уединение, - вернее, предпочитал я, ибо всегда ценил в женщине кроткий, скромный нрав и обычай, склонность к домашним удовольствиям. По моей настоятельной просьбе она обедала дома, в кругу своих компаньонок, своего капеллана и нескольких избранных друзей; посещать свою ложу в опере или комедии разрешалось ей только в обществе трех-четырех почтенных провожатых. Что же до ее друзей и родственников, то я отказывался часто с ними видеться, предпочитая звать их два-три раза в сезон на большие приемы. К тому же как мать она с великим удовольствием пестовала, наряжала и всячески баловала малютку Брайена, ради которого ей и вовсе следовало отказаться от суетных развлечений и удовольствий, препоручив все хлопоты и обязанности по представительству в свете. По правде сказать, наружность леди Линдон в эту пору уже не позволяла ей блистать в обществе. Она расплылась и обрюзгла, близорукость ее усилилась, цвет лица испортился, к тому же она не следила за собой, одевалась кое-как и заметно потускнела, сникла в обращении. В ее разговорах со мной проглядывало какое-то тупое отчаяние, которое сменялось порой и вовсе неприятными, неуклюжими потугами на показную веселость; не удивительно, что наши встречи были скупы до предела и что у меня не возникало соблазна вывозить ее в свет или коротать с ней время. Она и дома частенько действовала мне на нервы: так, когда я ее просил (пусть порой и в не совсем деликатной форме) занять гостей остроумной и просвещенной беседой, до которой она такая охотница, или блеснуть своими музыкальными талантами, она вдруг ни с того ни с сего разражалась слезами и убегала. Люди, естественно, думали, что я ее тираню, а между тем я был лишь суровым и бдительным опекуном этой вздорной и бестолковой женщины с отвратительным характером. К счастью, она боготворила младшего сына, и это давало мне на нее управу. Бывало, она вдруг впадет в свой несносный надменный тон (эта женщина была гордости непомерной, - сколько раз во время наших ссор, особенно первые годы, она попрекала меня былой бедностью и низким происхождением), начнет доказывать свою правоту или утверждать свое превосходство, а то откажется подписать бумаги, которые были мне нужны позарез для приведения в порядок наших обширных и разнообразных владений, - в таких случаях достаточно мне было отослать мистера Брайена на несколько дней в Чизик, и спеси ее как не бывало, Гонория соглашалась на все, что бы я ни предложил. Я наблюдал за тем, чтобы люди в ее услужении получали жалованье от меня, а не от нее; в особенности старшая няня ребенка должна была выполнять мои распоряжения, а не слушаться своей госпожи. Это была смазливая краснощекая и предерзкая шельма, - вот уж кто сумел прибрать меня к рукам! Шельма заворачивала всем домом - не то что малодушная дура, его прямая госпожа. Она командовала слугами и, едва заметив, что я проявляю интерес к какой-нибудь из наших гостий, не стеснялась закатывать мне сцены ревности и находила средства в два счета спровадить соперницу. Такова участь всякого мужчины с благородным сердцем: он всегда становится рабом какой-нибудь юбки, а уж эта фря взяла надо мной такую власть, что могла из меня веревки вить {*Из этих своеобразных признаний можно заключить, что мистер Линдон изводил свою супругу всеми возможными способами: держал взаперти; вымогал у нее имущество, заставляя подписывать каверзные бумаги, а потом расточал его в азартных играх и пирушках; что он открыто изменял ей, когда же она выражала недовольство, грозился отнять у нее детей. Но мистер Линдон, надо сказать, не единственный в своем роде: так поступает множество супругов, что не мешает им считаться славными, безобидными малыми. На свете много таких милых людей, и только потому, что никто еще не осудил их по справедливости, мы и решили выпустить в свет это жизнеописание. Если бы речь в нем шла о романтическом герое - одном из тех безупречных юношей, каких мы встречаем в романах Скотта или Джеймса, - не было бы смысла представлять читателю фигуру, столь многократно и увлекательно воспетую. Мистер Барри Линдон, повторяем, не герой этого знакомого нам покроя; но пусть читатель поглядит вокруг и спросит себя: разве в жизни негодяи преуспевают меньше, чем честные люди? Глупость меньше, чем талант? И разве несправедливо, чтобы исследователь человеческой природы описывал людей этого сорта так же, как и тех принцев из волшебной сказки, тех немыслимо благородных героев, коими так охотно занимаются наши сочинители? Есть что-то наивное и недалекое в этих освященных традицией романах, в которых принц Красавчиков к концу своих приключений достигает вершин земного благополучия, равно как и с самого начала он был наделен всеми душевными и телесными совершенствами. Такому сочинителю кажется, будто для вящего торжества своего любимца он обязан произвести его в лорды. Но разве это не утлое представление о sumum bonum? Высшее благо отнюдь не в том, чтобы сделаться лордом, и, может быть, даже не в том, чтобы достичь житейского благополучия. Бедность, болезнь, уродство могут быть таким же воздаянием и таким же условием высшего блага, как и житейское благополучие, которое все мы бессознательно обожествляем. Впрочем, это - скорее тема для самостоятельного очерка, чем для беглой заметки на полях; дадим же опять слово мистеру Линдону, и пусть он возобновит свой откровенный и занимательный рассказ о собственных достоинствах и недостатках. (Прим. издателя.)}. Неукротимый нрав шельмы (ее звали миссис Стэммер) и угрюмая меланхолия моей жены не способствовали домашнему покою, и меня вечно носило по городу, а так как излюбленным времяпрепровождением той поры в каждом клубе, в каждой кофейне, в любом собрании, была игра, то и пришлось мне на правах любителя вернуться к тому занятию, в котором я когда-то не знал себе соперника в Европе. Но то ли благосостояние меняет человека, то ли привычное искусство покидает его, когда, лишенный тайного союзника, он играет не с осмотрительностью профессионала, а как все - лишь бы убить время, - не скажу; факт тот, что в сезон 1744-1745 года я проиграл у "Уайта" и в "Какаовом дереве" огромные суммы и должен был выходить из положения за счет крупных займов под ренту моей жены, под ее страховой полис и т. д. Условия, на которых я получал необходимые мне суммы, а также издержки по всяким перестройкам являлись, конечно, тяжелым бременем для нашего состояния и порядком его обкорнали; я отчасти имел в виду эти бумаги, когда говорил, что леди Линдон (с ее мещански ограниченной, робкой и скуповатой натурой) иногда отказывалась их подписать, пока я не прибегал к тем средствам убеждения, о коих говорилось выше. Здесь следовало бы упомянуть о скачках, ибо и это входит в мою историю за указанный период, но, по правде сказать, я без особого удовольствия вспоминаю свои нью-маркетские подвиги. Почти все мои выступления на этом поприще были цепью разочарований и позорных неудач; и хоть я скакал не хуже любого наездника-англичанина, мне трудно было тягаться с английскими аристократами в искусстве закулисных интриг и махинаций. Пятнадцать лет спустя после того, как мой рыжий жеребец Бюлов от Софии Хардкасл и Эклипса потерпел поражение в нью-маркетских состязаниях, где он был первым фаворитом, мне стало известно, что утром в день скачек в конюшне у него побывал некий сиятельный граф, чье имя здесь называть не стоит, и в результате приз взяла какая-то никому не ведомая лошадка, а у вашего покорного слуги вылетело из кармана пятнадцать тысяч фунтов. В ту пору у чужака не было ни малейшего шанса на скаковом поле, и хотя вас ослепляла тут неслыханная роскошь и окружала высшая знать страны - кого только здесь не было: герцоги королевской крови со своими женами и блестящими экипажами; старик Графтон с его причудливой свитой разноцветных дам, и такие сильные мира, как Анкастер, Сэндвич и Лорн, - уж, кажется, в подобном обществе можно бы не бояться нечестной игры и гордиться своей причастностью к столь высокому собранию, однако, поверьте, во всей Европе не найдется разбойничьей шайки, которая умела бы с таким изяществом облапошить чужака, подкупить жокея, испортить лошадь или подделать ставки в тотализаторе. Даже мне пришлось спасовать перед этими искусными игроками из лучших европейских фамилий. Может быть, у меня не хватало светского лоска или богатства - не знаю. Но именно теперь, когда я достиг вершины своих честолюбивых устремлений, умение и удача, казалось, изменили мне. Все, к чему я ни прикасался, рассыпалось прахом; все мои спекуляции прогорали; все управляющие, которым я доверялся, меня обманывали. По-видимому, я принадлежу к тому сорту людей, которые способны составить себе состояние, но не способны его сохранить, ибо те качества и та энергия, какие потребны человеку в первом случае, нередко являются причиной его разорения во втором. Я, право же, не вижу других оснований для бедствий, в дальнейшем меня постигших {* "Записки", как видно, писались в году 1814-м, в том тихом убежище, которое уготовала фортуна автору на закате дней. (Прим. издателя.)}. Я всегда тяготел к пишущей братии, - вернее, мне нравилось разыгрывать среди этих присяжных остроумцев роль мецената и светского денди. Эти люди обычно не могут похвалиться ни состоянием, ни высоким происхождением - не удивительно, что шитый золотом кафтан приводит их в восторг и трепет, в чем, конечно, убедился каждый, вращавшийся в этой среде. Мистер Рейнольде, впоследствии удостоенный титула, к тому же самый элегантный живописец наших дней, был у них на положении ловкого царедворца, и именно этому джентльмену, написавшему с меня, леди Линдон и малютки Брайена картину, привлекшую общее внимание на выставке (я был изображен в форме Типплтонского ополчения, где числился майором; я прощался с женой, а ребенок в испуге таращился на мой шлем, подобно этому - как его - Гекторову сыну, описанному мистером Попом в его "Илиаде"), - именно мистеру Рейнольдсу я обязан знакомством со всей их братией и ее великим вождем мистером Джонсоном. Лично я считал его не великим вождем, а великой скотиной. Он раза два-три пил у меня чай и вел себя по-свински - игнорировал мои замечания, словно я мальчишка-школьник, и советовал довольствоваться моими лошадьми и портными, литературу же оставить в покое. Поводырь этого медведя, мистер Босуэлл, шотландец, был у них чем-то вроде шута горохового. Надо было видеть его в так называемом костюме корсиканца на одном из балов миссис Корнели в Карлейль-Хаусе в квартале Сохо, - в жизни не встречал ничего уморительнее. Я порассказал бы вам немало курьезных анекдотов об этом нашумевшем заведении, будь они хоть мало-мальски приличны. Достаточно сказать, что здесь собирались все городские потаскуны, сверху донизу - от сиятельного Анкастера и кончая моим соотечественником, неимущим писателем мистером Оливером Гольдсмитом, а также все потаскухи - от герцогини Кингстон до так называемой Райской Птички, она же Китти Фишер. Здесь я столкнулся с колоритнейшими фигурами, которых со временем постиг не менее колоритный конец: мне вспоминается бедняга Хэкман, поплатившийся головой за убийство мисс Рей; а также его преподобие доктор Саймони (бывавший там, разумеется, инкогнито), которому мой приятель Сэм Фут из "Малого театра" даровал вторую жизнь, после того как обвинение в подлоге и петля на шее преждевременно оборвали карьеру злополучного пастыря. Да, весело жилось в Лондоне в ту пору, ничего не скажешь! Я пишу это, изможденный старостью и подагрой, да и люди нынче не те - они больше привержены морали и жизненной прозе, чем это наблюдалось в конце прошлого века, когда мир был молод вместе со мной. В ту пору джентльмена и простолюдина разделяла пропасть. Мы носили шелка и шитье. А сейчас мужчины в своих крапчатых шейных платках и шинелях с пелеринами - все на одно лицо, вы не отличите лорда от грума. В ту пору светский джентльмен часами занимался своим туалетом, и требовалось немало изобретательности и вкуса, чтобы хорошо одеваться. А какое разливанное море роскоши являла любая гостиная, любое оперное представление или гала-бал! Какие деньги переходили из рук в руки за игорными столами! Мой золоченый кабриолет и мои гайдуки в сверкающих зелено-золотых ливреях были явлением совершенно другого мира, нежели экипажи, какие вы видите сейчас в парке, с тщедушными грумами на запятках. Мужчина, настоящий мужчина, мог выпить раза в четыре больше, нежели нынешний щенок, - но стоит ли распространяться о том, что ушло без возврата! Да, перевелись на свете джентльмены! Пошла мода на солдат и моряков, и я впадаю в грусть и хандру, вспоминая то, что было тридцать лет назад. Эта глава посвящена воспоминаниям о самой счастливой и безоблачной поре моей жизни, - не удивительно, что она не богата приключениями, ведь так оно и бывает, когда человеку легко и весело живется. Стоит ли заполнять страницы перечислением повседневных занятий светского повесы, описывать прекрасных женщин, ему улыбавшихся, платье, которое он носил, состязания, в которых участвовал, одерживая победы или терпя поражения? Теперь, когда желторотые юнцы у нас бьются с французами в Испании и Франции, живут на биваках, питаются интендантской солониной и сухарями, им трудно себе представить, как хорошо жилось их предкам; а потому не будем задерживаться на описании той поры, когда нынешнего государя еще водили на помочах, Чарльз Фоке еще не превратился в обычного политического деятеля, а Бонапарт был босоногим оборвышем на своем родном острове. Пока в моих поместьях шли всякие перестройки, пока! мой дом из древнего замка норманнов превращался в элегантный античный храм или дворец, а мои сады и леса теряли свой сельский вид, уподобляясь аристократическим французским паркам, пока подрастало мое дитя, играя у материнских колен, и увеличивался мой авторитет в графстве, - я, конечно, не сидел безвыездно в Девоншире, а то и дело наезжал в Лондон и в мои многочисленные английские и ирландские поместья. Наведался я и в поместье Трекотик и на Полуэллский рудник, но вместо чаемых барышей наткнулся на сутяжничество, интриги и подвохи. Тогда я с большой помпой отправился в паши ирландские владения, где принимал дворянство с такой пышностью и таким хлебосольством, что впору бы и вице-королю; я задавал тон в Дублине (по правде говоря, в то время это был нищий, полудикий город, и мне не понятен весь этот недавний шум, все эти нарекания на Унию и проистекающие отсюда бедствия, трудно понять ирландских патриотов, которые бьют себя в грудь, превознося старый порядок); итак, я задавал тон в Дублине, но хвалиться тут особенно нечем, такая это была глухая дыра, что бы там ни говорила ирландская партия. В одной из предыдущих глав я уже описал Дублин. Я говорил, что это Варшава наших широт, - заносчивая, разорившаяся, полуцивилизованная знать правила здесь полудиким населением. Я называю его полудиким не наобум. Уличная толпа в Дублине производила в те дни впечатление каких-то взлохмаченных оборванцев, не знающих употребления мыла и бритвы. Большинство общественных мест в городе считалось небезопасным после наступления темноты. Университет, общественные здания и дворцы магнатов блистали великолепием (последние в большинстве стояли недостроенными), но народ был так жалок и угнетен, что я не видел ничего подобного нигде в Европе; его религия была на полубесправном положении; его духовенство вынуждено было получать образование за границей; его аристократия не имела с ним ничего общего. Была здесь и протестантская знать, в городах заправляли жалкие, наглые протестантские корпорации, полунищая когорта мэров, олдерменов и городских чиновников; все они подписывали обращения к парламенту и представляли общественное мнение страны; но между верхними и низшими слоями народа не было ни малейшего общения и взаимопонимания. Мне, так долго жившему за границей, отчуждение между католиками и протестантами особенно бросалось в глаза, и хоть я и тверд, как скала, в своей вере, а все же мне часто приходило в голову, что дед мой исповедовал другую религию, и я никак не мог взять в толк, чем вызвано такое политическое неравенство. Соседи видели во мне опасного левеллера; особенно не прощали мне, что в замке Линдон я иной раз сажал за стол местного приходского священника. Это был дворянин, учившийся в Саламанке, лучше воспитанный, на мой взгляд, и куда более приятный собеседник, нежели его протестантский коллега, чья паства состояла человек из десяти - двенадцати; последний, правда, был сын лорда, но не шибко преуспел в грамоте и больше всего интересовался псарней и петушиными боями. Я не стал расширять и украшать замок Линдон, как сделал это в других поместьях, и бывал в нем только наездами. Во время этих наездов я держал открытый дом и с поистине королевским радушием принимал местную знать. В мое отсутствие в замке проживали с моего разрешения тетушка Брейди с шестью незамужними дочерьми (хоть они всегда меня презирали); матушка предпочла устроиться в моем новом барриогском особняке. Милорд Буллингдон превратился меж тем в долговязого, не в меру строптивого подростка, и я поселил его в Ирландии, поручив надзору достойного гувернера и заботам вдовы Брейди и шестерых ее дочерей: никто не возбранял ему по примеру отчима влюбиться в одну из этих пожилых дев, если не во всех скопом. Наскучив замком Линдон, молодой лорд всегда мог перебраться к моей матушке, хотя особой приязни эти двое друг к другу не питали; болея за своего внука Брайена, матушка, пожалуй, не меньше, чем я, ненавидела моего пасынка. Графству Девон не повезло по сравнению с соседним Корнуоллом, ему было отпущено куда меньше представителей в парламенте. В Корнуолле мне был известен помещик умеренных взглядов, получавший со своего имения всего лишь две-три тысячи фунтов в год, и этот мой знакомец утроил свои доходы, оттого что посылал в парламент трех-четырех депутатов, а имея в своем распоряжении столько мест, пользовался влиянием на министров. Во время малолетства Гонории парламентские интересы дома Линдон были в забросе, ввиду неспособности старого графа заниматься политикой, точнее говоря, их присвоил старый лицемер и проныра Типтоф, - по обычаю всех родственников и опекунов, он попросту грабил своих подопечных. Маркиз Типтоф посылал в парламент четырех депутатов: из них двоих от местечка Типплтон, которое, как известно, лежит у подножья нашего поместья Хэктон лишь по другую сторону граничит с парком Типтоф. Мы с незапамятных времен посылали депутатов от этого местечка, пока Типтоф, воспользовавшись слабоумием покойного лорда, не заменил их своими людьми. Когда старший сын Типтофа вошел в возраст, ему, разумеется, досталось представительство от Типплтона; но вот скончался Ригби (набоб Ригби, составивший себе состояние в Индии при Клайве), и маркиз надумал воспользоваться открывшейся вакансией для второго сына, милорда Пойнингса, уже известного читателю по одной из предыдущих глав, решив, в сознании своего всемогущества, что и этот его сын укрепит ряды оппозиции, иначе говоря, старой достославной партии вигов, которую поддерживал маркиз. Ригби долго хворал перед кончиной, и дворяне графства весьма интересовались его здоровьем; это были по преимуществу завзятые тори, сторонники правящей партии, считавшие взгляды Типтофа опасными и разорительными. - Мы давно присматриваем человека, который мог бы сразиться с Типтофом, - говорили мне местные сквайры. - А где же нам искать такого, как не в замке Хэктон? Вы, мистер Линдон, наш кандидат, на следующих же выборах в графстве мы включим вас в списки. Я так ненавидел Типтофов, что готов был сразиться с ними на любых выборах. Они не только не бывали в Хэктоне, но и отказывались принимать тех, кто бывал у нас; по их наущению все дамы в графстве закрыли двери своих домов для моей жены; Типтофы распускали добрую половину идиотских сплетен, ходивших по округе о моем распутстве и мотовстве; они утверждали, будто я женился на леди Линдон, взяв ее на испуг, и что она теперь конченый человек; намекали, будто жизнь Буллингдона не в безопасности под моей крышей, будто его держат в черном теле, будто я сплю и вижу, как бы убрать его с дороги моего сына Брайена. Кто бы из моих приятелей ни заезжал в Хэктон, в Типтоф-холле уже подсчитывали, сколько по этому случаю было выпито бутылок. Они докапывались до всех моих дел со стряпчими и посредниками. Если я не платил кредитору, все его претензии становились там известны наперечет; стоило мне заглядеться на фермерскую дочку, как они кричали, что я ее погубил. Никто из нас не без греха, как семьянин я не могу похвалиться ровным, выдержанным характером; но мы с миссис Линдон ссорились не чаще, чем это бывает в любом аристократическом доме, и первое время все наши размолвки так или иначе кончались примирением. У меня, конечно, много недостатков, и все же я не тот дьявол во плоти, каким изображали меня злостные клеветники в Типтоф-холле. Первые три года не было случая, чтобы я ударил жену, разве что под пьяную руку. Когда я запустил в Буллингдона столовым ножом, я был нетрезв, что могут подтвердить все присутствовавшие при этой сцене; но отсюда еще далеко до каких-то злокозненных умыслов против бедного малого; с этой стороны я чист и клятвенно заверяю, что, если не считать того, что я от души ненавидел пасынка (а в склонностях своих никто не волен), я никогда не желал ему зла. Итак, у меня был давнишний зуб на Типтофов, а я но из тех, кто позволяет своим чувствам подобного рода ржаветь в бездействии. Хоть и виг, а может быть, именно поэтому, маркиз отличался крайним высокомерием: он обращался с простыми смертными примерно так же, как обращался его божок, великий граф, особенно с тех пор как ему самому пожаловали титул пэра, - точно с презренными вассалами, для которых должно быть честью облобызать пряжку на его башмаке. Когда к нему являлись типплтонский мэр с корпорацией, он выходил к ним в шляпе, не приглашал мэра сесть и сразу же исчезал, едва вносили закуску, а бывало и так, что почтенных олдерменов угощали в каморке дворецкого. Правда, честные бритты не роптали на такое обращение, пока я их не просветил, движимый патриотическими чувствами. Этим подхалимам даже нравится, когда ими помыкают, я на долгом опыте убедился, что редкий англичанин смотрит на дело иначе. Только когда я открыл им глаза, увидели они свое унижение. Я пригласил мэра в Хэктон вместе с его дражайшей половиной, аппетитной кругленькой бакалейщицей, посадил ее рядом с леди Линдон в мой кабриолет и отвез обеих дам на скачки. Леди Линдон отчаянно противилась такому унижению, но хоть она и дамочка с характером, я знал, как за нее взяться, и она не устояла. Толкуют о норове - чушь какая! Дикая кошка норовиста, но укротителю нетрудно с нею сладить; так и я мало встречал женщин, которых не заставил бы слушаться. Я всячески ухаживал за мэром и его олдерменами: посылал им дичь к обеду или приглашал к себе; усердно посещал их собрания, танцевал с их женами и дочерьми, словом, оказывал им все те знаки внимания, какие полагается оказывать; но хоть старику Типтофу были известны мои маневры, он парил в облаках: ему и в голову не приходило, что в подвластном ему городишке Типплтоне кто-либо осмелится свергнуть его династию, и он издавал свои наказы с таким апломбом, как если б он был турецкий султан, а жители Типплтона - его покорные рабы. Когда почта приносила сообщения, что здоровье Ригби ухудшается, я каждый раз давал обед, - у моих товарищей по охоте была даже в ходу поговорка: "У Ригби, видно, плохи дела: в Хэктоне опять дают обед корпорации". Я попал в парламент в 1776 году, как раз в начале войны с Америкой. Милорд Чатам, кумир своих партийных коллег, обладавший, по их словам сверхчеловеческой мудростью, возвысил свой голос в палате лордов против разрыва с Америкой, да и мой соотечественник мистер Берн, великий философ, но многоречивый и нудный оратор, защищал мятежников в палате общин, где, однако, благодарение британскому патриотизму, мало кто его поддержал. Что до старика Типтофа, то он готов был назвать белое черным, коль скоро этого требовал великий граф: он приказал сыну выйти из гвардии, в подражание лорду Питту, который, несмотря на свой чин прапорщика, отказался сражаться против тех, кого он называл своими американскими братьями. Однако патриотизм столь высокой марки был мало кому доступен в Англии; с тех пор как началась распря, американцев у нас готовы были съесть живьем: стоило нам услышать о Лексингтонской битве и о нашей "славной победе при Банкер-хилле" (как писали в те дни), и вся нация, как говорится, воспылала гневом, Все ополчились на философов, всеми овладели верноподданнические чувства, и только когда была увеличена земельная подать, среди сельского дворянства пошел глухой ропот. Невзирая на это, мои сторонники и слышать не хотели о Типтофах; я решил начать борьбу и, как всегда, победил. Старый маркиз гнушался тех разумных и долговидных мер, без которых не обходится ни одна избирательная кампания. Он объявил корпорации и фриголдерам свое намерение выставить кандидатуру лорда Джорджа, а также свое желание, чтобы оный лорд был избран от местечка Типплтон, но не поставил своим сторонникам и кружки пива, дабы смочить их преданность, тогда как я - сами понимаете - заручился содействием всех питейных заведений в Типплтоне. Здесь незачем рассказывать историю выборов - об этом писалось десятки раз. Достаточно сказать, что я вырвал местечко Типплтон из когтей лорда Типтофа и его сына, лорда Джорджа. С чувством свирепого удовлетворения заставил я жену (как я уже рассказывал, она одно время была сильно увлечена своим родственником) открыто против него выступить: ей пришлось в день выборов надеть и раздавать мои цвета. Когда дело дошло до речей, я сообщил избирателям, что в свое время одержал над лордом Джорджем верх в любви и побил его на поединке, а теперь намерен побить на выборах; и это я и сделал, как показали дальнейшие события; ибо, к невыразимому гневу старого маркиза, Барри Линдон, эсквайр, был избран депутатом от Типплтона на место скончавшегося Джона Ригбн, эсквайра; я еще пригрозил старику, что на следующих выборах отберу у него оба места, после чего отправился в Лондон, чтобы приступить к своим парламентским обязанностям. Вот тогда-то я и начал серьезно подумывать о том, чтобы добиться титула ирландского пэра, дабы передать его моему возлюбленному сыну и наследнику. Глава XVIII, из которой читатель увидит, что счастье мое заколебалось Быть может, найдутся недоброжелатели, склонные осудить эту повесть как безнравственную (до меня не раз доходили толки, будто судьба наградила меня не по заслугам), - но я попрошу этих критиканов дочитать мои приключения до конца, и они увидят, что я ухватил не слитком завидный приз и что богатство, роскошь, тридцать тысяч годовых и кресло в парламенте порой достаются чересчур дорогой ценой, когда ради них лишаешься свободы и обзаводишься такой обузой, как докучливая жена. Нет большей пытки, чем докучливая жена, - и это святая истина. Кто не побывал в моей шкуре, понятия не имеет, какое это удручающее, изводящее бремя и как оно год от году все больше гнетет и давит, так что уж и сил нет терпеть, и если вы первый год с ним еще справлялись, то лет через десять оно становится невыносимым. Мне рассказывали притчу, пропечатанную в толстом словаре, будто некий человек в глубокой древности наладился каждый день таскать в гору теленка на собственной спине, да так приобык, что теленок сделался уже здоровенным быком, а он по-прежнему не замечал своей ноши; поверьте же, молодые неженатые люди, жена - это более тяжкий груз, чем самая откормленная смитфильдская телка, и если мой печальный пример остережет хотя бы одного из вас от женитьбы, значит, "Записки Барри Линдона, эсквайра" достигли своей цели. И не то чтобы леди Линдон была ворчуньей или злюкой, как иные жены, - от этого я бы ее живо вылечил - пет, зато она вечно кисла, ныла, плакала, привередничала, всего пугалась, от всего приходила в отчаяние - а для меня ничего хуже быть не может; хоть в лепешку расшибись, ни за что она не будет весела и довольна. Нянчиться с ней мне было не с руки, а так как дома жилось не слишком приятно, то и не удивительно, что при моем характере я стал искать развлечений и общества на стороне, и тут к ее прочим недостаткам прибавилась омерзительная ревность; стоило ей увидеть, что я оказываю хотя бы пустячное внимание другой женщине, как миледи Линдон пускалась в рев, ломала руки, клялась, что покончит с собой, - словом, молола невесть что. Смерть ее не принесла бы мне облегчения, как легко поймет всякий здравомыслящий человек; ведь стервец Буллингдон (тем временем превратившийся в высокого, неуклюжего черномазого детину и грозивший стать истинным моим проклятием) должен был унаследовать все ее состояние до последнего пенни, и я сделался бы беднее, чем был, когда женился на вдове; ибо я истратил не только доходы леди Линдон, но и все мои личные сбережения на то, чтобы поддерживать образ жизни, подобающий нашему рангу, и как истый джентльмен по духу и крови и думать не думал о каких-либо сбережениях из доходов моей жены. Да будет же сие ведомо моим хулителям, и пусть не говорят будто я пе мог бы промотать состояние леди Линдон, не заведись у меня потайной карман, и что даже и сейчас, пребывая в столь бедственном положении, я где-то храню груды золота и могу при желании явиться миру Крезом. Когда я закладывал имущество леди Линдон, я каждый полученный грош тратил как подобает джентльмену; мало того, я много денег задолжал частным лицам, и все это ухнуло в ту же прорву. Помимо долгов и просроченных закладных, я самому себе остался должен по меньшей мере сто двадцать тысяч фунтов, истраченных за то время, что я управлял имуществом моей жены; можно по справедливости сказать, что на ее имуществе лежит еще и долг мне на означенную сумму. Я уже говорил здесь, какое отвращение и гадливость внушала мне леди Линдон, но хотя, как человек прямой и откровенный, я особенно не скрывал моих чувств, эта низкая женщина преследовала меня своей любовью, невзирая на всю мою холодность, и готова была растаять при первом моем ласковом слове. Все дело в том, уважаемый читатель, что, говоря между нами, я был одним из самых красивых и блестящих молодых людей в Англии той поры и жена любила меня без памяти; и хоть это могут счесть за нескромность, должен сказать, что леди Линдон была не единственной дамой из общества, благосклонно взиравшей на смиренного ирландского искателя приключений. "Что за диковинные существа женщины!" - думал я не раз. Мне доводилось видеть, как изящнейшие нимфы Сент-Джеймского квартала сходили с ума по грубым, вульгарным мужланам; как умные и образованные леди вешались на шею невежественным оболтусам - и так далее. Эти причудницы поистине сотканы из противоречий! Отсюда не следует, что сам я вульгарен и невежествен, как упомянутые лица (я горло готов перерезать всякому, кто хоть намеком усомнится в достоинстве моего происхождения и воспитания!), я только хочу пояснить, что у леди Линдон было достаточно оснований меня ненавидеть, но, как всякая женщина, она жила не разумом, а чувством и до самых последних дней нашей совместной жизни готова была броситься мне на шею, стоило заговорить с нею чуть ласковей. - Ах, - восклицала она в подобные минуты нежности, - ах, Редмонд, если б ты всегда был таким! Во время этих приступов любви она была самым покладистым существом на свете и отписала бы мне все свое имущество, будь это возможно. И, надо признать, достаточно было малейшего внимания, чтобы привести ее в отличное расположение духа. Стоило мне пройтись с ней по Молл, заехать в Ранела, проводить ее в церковь св. Иакова или подарить ей какую-нибудь безделку, и она расцветала. Но таково непостоянство женщин, что уже на следующий день она могла называть меня мистер Барри и оплакивать свою злосчастную судьбу, соединившую ее с чудовищем: так она обзывала одного из самых блестящих мужчин всех трех королевств его величества. Смею вас уверить, другие дамы были куда более лестного обо мне мнения. Бывало и так, что она грозилась со мной расстаться; но я крепко держал ее в руках благодаря нашему мальчику, которого она страстно любила - не понимаю почему: ведь она всегда пренебрегала старшим сыном и нимало не заботилась о его здоровье, благополучии или образовании. Наш малыш был единственной связью между мной и ее милостью, только им и держался наш союз, и не было таких честолюбивых планов, касающихся Брайена, которых она бы не одобрила, и расходов, на которые не согласилась бы для его будущей карьеры. Каких мы только не раздавали взяток - в том числе и в самые высокие инстанции, в непосредственной близости к трону! Вы удивились бы, назови я вам высокопоставленных лиц, соизволивших принять наши дружеские подношения. Я раздобылся как в английской, так и в ирландской Геральдических палатах самым точным описанием и подробной родословной баронского рода Барриогов и почтительнейше просил восстановить меня в моих наследственных правах, а также пожаловать мне титул виконта Баллибарри. "Этим кудрям так пристанет корона", - говорила моя жена, в минуты нежности приглаживая мне волосы; да и в самом деле: в семействе лордов немало найдется ничтожных самозванцев, которые не могут похвалиться ни моей храбростью, ни моей родословной, ни многими другими моими преимуществами. Погоня за званием пэра была, как я считаю, одним из самых неудачных моих начинаний той поры. Она стоила неслыханных жертв. Я раздаривал - кому деньги, кому брильянты; приобретал землю по цене, в десять раз превышающей ее стоимость; покупал картины и драгоценности, платя за них бешеные суммы; задавал обеды и приемы лицам, поощрявшим мои честолюбивые замыслы и, по своей близости к трону, способным их поддержать; проигрывал пари великим герцогам, братьям его величества, - но об этом лучше молчок: я не хочу из-за личных обид быть заподозренным в недостаточной преданности трону. Единственный во всей этой истории, кого я решаюсь назвать открыто, это Густав Адольф, тринадцатый граф Крэбс, старый негодяй и мошенник. Будучи приближен к особе нашего обожаемого монарха, он пользовался личным его покровительством. Столь доброе расположение возникло еще во времена покойного короля: его высочество принц Уэльский, в бытность свою в Кью, играя с юным лордом в волан на площадке парадной лестницы, разгневался на что-то и столкнул его вниз, причем тот сломал ногу. Движимый сердечным раскаянием, принц приблизил пострадавшего к своей особе, и, когда его величество вступил на престол, граф Бьют, по словам придворных, ни к кому так не ревновал короля, как к лорду Крэбсу. Последний был небогат, но склонен к мотовству, и Бьют, стараясь убрать его подальше, отправлял графа то в Россию, то в другие посольства. После падения фаворита, Крэбс снова вернулся в Англию и сразу же получил назначение при особе короля. С этим-то придворным, пользовавшимся самой незавидной славой, я и свел знакомство, когда, будучи еще наивным простаком, впервые обосновался в Лондоне после женитьбы; а так как Крэбс был занятнейшим человеком, я с удовольствием проводил с ним время, не говоря уже о том, что был у меня и прямой интерес в дружбе придворного, столь близкого к высочайшей особе государства. Если верить этому субъекту, не было такого королевского рескрипта, к которому он не приложил бы руку. Он сообщил мне об отставке Чарльза Фокса за день до того, как о ней услышал сам бедняга Чарли. Он сообщил мне о возвращении из Америки братьев Гау и о том, какие предстоят назначения в тамошнем командовании. Короче говоря, я главным образом на Крэбса возложил свои надежды на получение титула барона Барриогского и виконта Баллибарри. Особенно больших издержек в связи с моими честолюбивыми планами потребовало снаряжение и вооружение роты пехотинцев, набранных в Хэктоне, Линдоне и других моих ирландских поместьях, - я сам вызвался поставить ее моему милостивому монарху для его кампании против американских мятежников. Эти солдаты, великолепно снаряженные и одетые, были отправлены из Портсмута в 1778 году, и патриотические чувства джентльмена, принесшего такую жертву на алтарь отечества, были столь угодны его величеству, что, когда лорд Норт представлял меня ко двору, его величество удостоил вашего покорного слугу милостивым замечанием: "Весьма похвально, мистер Линдон; поставьте нам еще одну роту, да и сами с ней отправляйтесь!" Однако последнее, как понимает читатель, не входило в мои расчеты. Человек, получающий тридцать тысяч годового дохода, должен быть дураком, чтобы рисковать жизнью, как последний нищий; я всегда ставил в образец моего друга корнета Джека Болтера, отменною кавалериста и храброго воина, который с готовностью участвовал в любой стычке, любой драке - до тех пор, пока накануне битвы под Минденом не пришло известие, что дядюшка его, крупный военный интендант, приказал долго жить и завещал ему пять тысяч годовых. Джек, нимало не медля, подал в отставку, а так как дело было накануне генерального сражения и просьбу его отказались уважить, он не посмотрел ни на что и ушел сам. С тех пор Джек Болтер не брал в руки оружия, за исключением одного случая: какой-то офицер бросил ему обвинение в трусости, и Джек с такой холодной решимостью прострелил ему правую руку, что весь свет убедился: не трусость заставила его уйти из армии, а единственно благоразумие и желание насладиться своим богатством. Когда набиралась Хэктонская рота, мой пасынок, достигший шестнадцатилетнего возраста, изъявил горячее желание в нее вступить, и я с удовольствием отпустил бы молодца, лишь бы от него избавиться, однако его опекун лорд Типтоф, старавшийся пакостить мне во всем, не соизволил дать ему разрешение и помешал малому проявить свои воинственные наклонности. Если бы он присоединился к этой экспедиции и пал в Америке от пули мятежника, я, признаюсь, не стал бы горевать; для меня было бы великой радостью увидеть моего сына наследником состояния, которого отец его добился с таким трудом. Сказать по правде, образование молодой лорд получил не ахти какое, я, пожалуй, и впрямь держал его в черном теле. Он был такого неукротимого, дикого нрава, так непослушен по природе, что я никогда не питал к нему добрых чувств; в присутствии моем и матери он всегда производил впечатление угрюмого тупицы, - я считал, что никакие занятия ему не помогут, и большую часть времени он был предоставлен самому себе. Два года он прожил в Ирландии вдали от нас; когда же приехал в Англию, мы держали его преимущественно в Хэктоне, считая неудобным вводить такого неотесанного малого в изысканное столичное общество, где сами, естественно, вращались. Мой же бедный мальчик был, напротив, на редкость милый и воспитанный ребенок; нам доставляло истинную радость всячески его баловать и отличать; плутишке еще и пяти лет не минуло, а он был уже образцом светского изящества, блистал утонченным воспитанием и, красотой. Да он, собственно, и не мог быть другим, принимая во внимание наши заботы, мы ничего не жалели для него. Когда Брайену исполнилось четыре года, я поссорился с его няней-англичанкой, к которой так ревновала меня жена, и вверил его попечениям француженки-гувернантки, жившей в самых аристократических домах Парижа. Леди Линдон, разумеется, и к ней меня приревновала. Под руководством этой молодой женщины мой плутишка стал премило болтать по-французски. Сердце радовалось слушать, как маленький мошенник ругается: "Mort de ma vie!" - или, топая пухленькой ножкой, посылает этих "manants" и "canailles", наших слуг, к "trente mille diables". Да и вообще он был развит не по летам - еще крошкой научился всех передразнивать; пяти лет, сидя с нами за столом, выпивал свое шампанское не хуже взрослого. Новая воспитательница научила его французским песенкам и последним парижским куплетам Ваде и Коллара, - прелесть что за куплеты! - и все, знающие по-французски, хватались за бока, тогда как аристократические вдовы, посещавшие его мамашу, приходили в ужас. Правда, мы не часто видели у себя этих почтенных дам, - я не очень поощрял визиты так называемых респектабельных гостей, навещавших леди Линдон. Несносные критиканы и сплетники, завистливые, ограниченные людишки, они только нагоняют тоску и сеют рознь между мужем и женой. Когда эти почтенные кикиморы в кринолинах и туфлях на высоком каблуке появлялись у нас в гостиной - в Хэктоне или на Беркли-сквер, - у меня не было большего удовольствия, как обращать их в бегство; я заставлял малютку Брайена петь и плясать, производя неистовый шум, к которому и сам присоединялся для пущеи острастки. Никогда не забуду торжественных увещаний нашего приходского пастора, старого педанта, который затеял было обучать Брайена латыни. Иногда я разрешал малышу играть с многочисленным пасторским потомством, и сметливые ребята живо переняли у него несколько французских песенок, чем их мамаша, больше смыслившая в солениях и маринадах, чем во французской словесности, немало гордилась. Но как-то их услышал отец, и дело кончилось тем, что мисс Сарре прописали неделю строгого домашнего ареста и посадили ее на хлеб и воду, а мастера Джейкоба отец отодрал в присутствии всех братьев т сестер и на глазах у мастера Брайена, в надежде, что это зрелище послужит ему уроком. Однако мой плутишка, придя в исступление, набросился на почтенного пастора и ну молотить его руками и ногами, требуя, чтобы милочку Джейкоба не смели трогать, и осыпая его мучителя градом французских ругательств, вроде "corbleu, morbleu, ventre-bleu" и т. п. Пришлось обратиться к помощи псаломщика, чтобы унять расходившегося шалуна. После этого происшествия его преподобие заказал Брайену дорогу в пасторский дом; в ответ я поклялся, что старший его сын, готовившийся стать пастором, не получит после отца Хэктонского прихода, хоть это и считалось у нас делом решенным; на что оный отец с тем ханжески лицемерным видом, коего я не переношу, заявил, что, мол, "да сбудется воля господня", а он, пастор, даже ради епископской кафедры не позволит портить и развращать своих детей, а также написал мне торжественное велеречивое послание, уснастив его латинскими цитатами, где прощался со мной и со всем моим семейством. "Я решился на этот шаг с величайшим прискорбием, - добавил в заключение старый джентльмен, - ибо я видел от Хэктонского дома немало дружеского расположения. Сердце у меня сжимается при мысли о предстоящей разлуке. Боюсь, как бы мои бедняки в приходе не осиротели оттого, что оборвется между нами связь, ведь я уже не смогу доводить до вашего сведения особенно тяжелые случаи людской нужды и горя; ибо, надо отдать вам должное, когда мне удавалось указать вам на них, вы не оставляли мое заступничество втуне". Может, в этом и была доля правды: старый джентльмен вечно донимал меня просьбами; кроме того, мне доподлинно известно, что в доме у него частенько не было денег, так как он готов был последним шиллингом поделиться со своими бедными. Впрочем, я сильно подозреваю, что не менее жаль ему было добрых хэктонских обедов; мне также известно, что пасторша чрезвычайно дорожила знакомством с мадемуазель Луизон, весьма осведомленной по части последних французских мод; когда бы мадемуазель ни навещала пасторский дом, глядишь, в следующее воскресенье пасторские дочки обязательно щеголяют в чем-нибудь новеньком. Бывало, чтобы проучить старого неслуха, я задавал храповицкого на нашей скамье во время его воскресной проповеди. Когда же Брайен настолько подрос, что мог обходиться без женского ухода и присмотра, я нанял ему гувернера, а для себя в том же лице - домашнего священника. Няню-англичанку я выдал за старшего садовника, снабдив ее приличным приданым, тогда как француженку-гувернантку милостиво препоручил моему верному Фрицу, также позаботившись об их благосостоянии. На эти деньги они открыли в Сохо французскую столовую, и теперь, когда я пишу эти строки, они, верно, куда богаче благами земными, чем я, их щедрый, расточительный хозяин. Новым гувернером Брайена был его преподобие Эдмунд Лэвендер, только что со школьной скамьи в Оксфорде. В его обязанности входило обучать Брайена латыни, когда мальчик будет в настроении, а также преподавать ему начатки истории, грамматики и других полезных джентльмену наук. Лэвендер оказался ценным приобретением в хэктонском обиходе. С ним у нас закипело веселье. Он стал излюбленной мишенью для наших шуток и проделок, снося их со смирением истинного подвижника. Лэвендер принадлежал к тому сорту людей, которые готовы терпеть пинки от важных господ, лишь бы те их замечали; я часто бросал его парик в камин на глазах у всего общества, и он смеялся вместе с нами. Нашей любимой забавой было посадить его на горячую лошадь и отправить следом за гончими; бледный как мел, обливаясь потом, он судорожно цеплялся за гриву и круп коня и умолял остановить охоту; просто чудо, что он остался жив, - должно быть, судьба берегла его шею для виселицы. Ни разу не приключилось с ним ничего серьезного. За обедом вы всегда находили его на обычном месте за нижним концом стола, приготовляющим пунш, а оттуда его еще до рассвета замертво относили в постель. Мы с Брайеном пользовались этим, чтобы разрисовать ему физиономию углем. Спать его укладывали в комнате, где будто бы водились привидения; напускали в постель полчища крыс; наливали воды в сапоги и потом будили криками: "Пожар, горим!"; подпиливали ножки у кресла, в котором он произносил свои проповеди, и насыпали в требник нюхательного табаку. Бедняга Лэвендер все сносил с примерным терпением, зато, когда у нас бывали гости или когда сами мы ездили в Лондон, ему не возбранялось сидеть с господами за одним столом и воображать себя членом избранного общества. Надо было слышать, с каким презрением он отзывался о нашем бывшем пасторе: - Сын его работает служителем в колледже, там, где учится, - подумайте, служитель, да еще в захолустном колледже, - говаривал он с издевкой, - не понимаю, сэр, как вы такого неотесанного деревенщину прочили в Хэктонский приход? А теперь мне следует рассказать о другом моем сыне, - вернее, сыне миледи Линдон, - виконте Буллингдоне. Несколько лет он провел в Ирландии под надзором моей матушки, которую я поселил в замке Линдон. Я поручил ей управлять замком и поместьем, и надо было видеть, с каким торжеством добрая душа взялась за дело, откуда только бралась у нее эта важность, эта барственная повадка! Однако, при всех ее чудачествах, в поместье скоро воцарился порядок, какого не наблюдалось в других наших имениях. Аренда поступала исправно, а расходы по ее взысканию были несравненно меньше, чем при любом управляющем. Удивительно, какими небольшими средствами обходилась вдова, хоть и уверяла, что с честью поддерживает достоинство обеих фамилий. Она завела для молодого лорда особый штат слуг; никогда не выезжала иначе, как в золоченой карете цугом; держала весь дом в ежовых рукавицах; вся мебель и утварь были в прекрасном состоянии, сады, огороды ухожены; разъезжая по Ирландии, мы ни у кого не видели более благоустроенного хозяйства, чем наше. Десятка два расторопных горничных и с половину этого числа аккуратных, подтянутых слуг поддерживали чистоту в замке, - словом, все было в образцовом порядке, повсюду чувствовался глаз рачительной хозяйки. Всего этого матушка достигала, почти не спрашивая с нас денег, так как в парках у нее паслись овцы и коровы, приносившие ей немалый доход. Она поставляла в соседние городки масло и бекон, а фрукты и овощи, выращенные в садах замка Липдон, продавались на дублинском рынке по самой высокой цене. На кухне у нее все расходовалось с толком, провизия не пропадала попусту, как обычно в ирландских семьях, запасы в винных погребах не уменьшались, так как хозяйка пила только воду и редко у себя кого принимала. Единственное ее общество составляли две дочери старинной моей пассии Норы Брейди, ныне миссис Квин. Достойная пара эта прожила все свое состояние, и однажды Нора явилась ко мне совершеннейшей распустехой, постаревшая и растолстевшая, ведя за руку двух чумазых ребятишек. Увидев меня, она залилась слезами, упорно величала меня "сэр" и "мистер Линдон", чему я отнюдь не противился, и просила помочь ее мужу, что я и выполнил, исхлопотав для него через моего друга Крэбса место акцизного чиновника в Ирландии и оплатив проезд всей семьи. Квин производил впечатление опустившегося, слезливого пьяницы, а глядя на бедняжку Нору, я только диву давался, вспоминая, что когда-то она казалась мне богиней. Но такая уж у меня натура: если женщина мне приглянется, я на всю жизнь остаюсь ее верным другом, я мог бы представить вам тысячу доказательств моей неизменной щедрости и преданности. Юный Буллингдон был, пожалуй, единственный человек, с кем матушка была не в силах сладить. Ее донесения о своем юном питомце причиняли сперва немало горя моему родительскому сердцу. Этот молодчик никого и ничего не признавал, на него не было никакой управы. Он неделями где-то пропадал - охотился или шатался по округе. Когда же сидел дома, к нему подступа не было: он ни с кем не разговаривал, держался особняком, по вечерам отказывался играть с матушкой в пикет, предпочитая корпеть над старыми затхлыми книгами, забивая себе голову всякой ерундой; часами болтал с горничными и волынщиками в людской и смеялся их грубым шуткам, зато носа не казал в гостиную, когда, случалось, завернет кто из окрестных дворян. Миссис Барри он высмеивал и всячески задирал, доводя ее до белого каления, - короче, вел жизнь самую беспутную и зазорную. В довершение сей шалопай повадился к католическому священнику нашего прихода, нищему прощелыге, выученику какой-то папской семинарии не то во Франции, не то в Испании, тогда как пастора замка Линдон упорно сторонился, а уж на что это был душа человек: окончил колледж Святой Троицы, держал собственных собак и каждый день выпивал свои две бутылки. Забота о спасении души моего пасынка заставила меня без колебания решиться на более крутые воспитательные меры. Если есть у меня правило, которому я следую неуклонно, то это уважение к установленной церкви, а также искреннее презрение и ненависть к другим религиям. Я отрядил в 17.. году моего камердинера-француза,в Дублин с наказом немедленно доставить юного отступника под родительский кров. И мой посланец рапортовал мне по возвращении, что негодный мальчишка последнюю ночь в Ирландии провел со своим другом-папистом в его часовне; что у него с моей матушкой произошла в тот день бурная сцена, но что с племянницами ее Бидди и Доузи он, напротив, расцеловался на прощание и что обе леди весьма сожалели о его отъезде; когда же ему предложили проститься с пастором, он отказался наотрез, заявив, что ноги его не будет в доме старого фарисея. Почтеннейший доктор в особом послании предостерегал меня против прискорбных заблуждений этого пащенка сатаны, как он выразился, из чего я заключил, что чувства их друг к другу взаимны. Однако если Буллингдон не поладил с местным дворянством, то в простом народе он, видимо, пользовался любовью. Целая толпа плачущих крестьян собралась у ворот замка проститься с юным лордом; десяток-другой этих темных, невежественных парий бежали несколько миль рядом с каретой, а кое-кто даже заблаговременно поскакал в Дублин и ждал у Пиджен-хауса, чтобы помахать отъезжающему напоследок. Нашлись даже сорвиголовы, пытавшиеся тайком забраться на судно, в чаянии проводить своего юного лорда до самой Англии, но этому, хоть и не без труда, удалось помешать. Надо отдать негодяю должное: когда он снова появился среди нас, это был рослый, мускулистый юноша благородной наружности; все в его облике и манерах свидетельствовало о высоком происхождении. Он был живой копией темноволосых кавалеров рода Линдонов, чьи портреты висели по стенам Хэктонской галереи. Буллингдон обычно проводил время здесь, зачитываясь старыми пыльными книгами, которые он откапывал в библиотеке, - уж эти мне книги, с души воротит, когда вижу их в руках у бравого молодого человека! В моем присутствии он хранил угрюмое молчание и смотрел на меня с презрительным высокомерием, тем более меня уязвлявшим, что в его поведении, казалось, нет ничего такого, к чему