в в год не
очень-то развернешься, ведь нужно еще и одеваться, как подобает джентльмену.
Рубашки и прочее белье мне, конечно, дарила матушка, на них мне не
приходилось тратиться из своих пятидесяти фунтов. Сначала она было
заупрямилась немножко, хотела, чтобы я платил за стирку, но потом, конечно,
все уладилось, - ведь я же был ее обожаемый Боб, понимаете, ради меня она
пожертвовала бы всем на свете. Представьте, она однажды изрезала роскошную
черную атласную шаль, которую ей подарила моя сестрица миссис Уотерс, и
сшила мне из нее жилет и два галстука. Старушенция была сама доброта!
Я прожил так лет пять, довольствуясь пятьюдесятью фунтами в год (может,
я и сделал в то время некоторые сбережения, но не об этом сейчас разговор).
Все эти годы я вел себя как самый любящий и преданный сын и уезжал из дому
только раз в год летом, проводя месяц в Грейвзенде или в Маргете, - поездка
туда всей семьей стоила бы слишком дорого, а мне одному, холостяку, была
вполне по карману. Я считал себя холостяком, потому что сам не знал, женат я
или нет: об этой хитрой змее миссис Стабз я так больше и не слышал.
Я никогда не заходил в трактир днем, потому что обедать не дома мне
было не по карману, - попробуйте-ка пожить на нищенские пятьдесят фунтов в
год! Однако посидеть там вечерок я любил и частенько являлся домой в весьма
веселом настроении. Спал я до одиннадцати утра, потом завтракал, читал
газету, потом шел прогуляться в Хайд-парк или в Сент-Джеймс-парк, в половине
четвертого приходил домой к обеду, и тут-то я заряжался приятным настроением
на весь остаток дня. Матушка была совершенно счастлива, и я жил у них с
сестрой без всяких угрызений совести.
* * *
Если бы вы только знали, как матушка любила меня! Будучи человеком
общительным и гостеприимным, я нередко приглашал к себе своих добрых друзей,
и мы веселились с ними всю ночь напролет.
- Ничего, друзья, - говорил я, - не жалейте вина, матушка заплатит!
И она, разумеется, платила, а мы, разумеется, отдавали должное ее
запасам. Добрая старушка прислуживала нам за столом, как будто была моей
служанкой, а не матерью и не благородной дамой. Никогда она не роптала, хотя
я, признаюсь, давал ей множество поводов (она, например, не ложилась до
четырех утра, потому что не могла заснуть, пока не уложит в постель своего
дорогого Боба), и жизнь она вела полную треволнений. Старушка была так
мягкосердечна, что за все пять лет рассердилась всего два раза, да и то не
на меня, а на сестру Элизу, когда та сказала, что я их разоряю и выживаю
жильцов одного за другим. Но матушка и слушать не захотела эту злобную
завистницу. Ее дорогой Боб, сказала она, всегда прав. Наконец Лиззи сдалась
и переселилась к Уотерсам. Я был очень этим доволен, потому что характер у
нее стал совершенно несносный, и мы с ней с утра до ночи бранились.
Вот когда наступило веселое времечко! Но в конце концов матушке
пришлось отказаться от пансиона, потому что после отъезда сестры дела
почему-то стали идти все хуже и хуже, - злые языки болтали, будто все это
из-за меня, я-де выжил из дому всех жильцов своим куреньем, пьянством и
скандалами, а матушка-де давала мне слишком много денег, - ну, давала, ну и
что с того? Не отказываться же мне, раз предлагают! И зачем только я все их
истратил?
Но что теперь говорить! Я думал, фирма наша так и будет существовать до
скончания века, но через два года - хлоп! - все рухнуло, лавочка закрылась,
все пошло с молотка. Матушка переселилась к Уотерсам, и - вы только
подумайте! - эти неблагодарные твари не пускают меня к себе на порог. А все
эта Мэри, - так я ее, видите ли, разобидел, когда не пожелал на ней
жениться! Двадцать фунтов в год они мне дают, это правда, но что значат эти
гроши для джентльмена? Двадцать лет я, как и подобает мужчине, честным путем
добывал себе средства к существованию и за это время повидал немало. Я
продавал на улице сигары и носовые платки; был бильярдным маркером: в год
паники состоял в правлении фирмы "Имперской британской компании" по сушке и
катке белья, работал в театре - два года актером и около месяца, когда
пришлось совсем туго, таскал декорации; поставлял королевской полиции
чрезвычайно ценные сведения о трактирщиках, торгующих спиртными напитками, о
ростовщиках и ссудных лавках. Я даже снова служил его величеству - в
должности подручного у чиновника мидлсекского шерифа, только уж это было мое
последнее место.
В последний день 1837 года и этой работе пришел конец. Редко случается,
чтобы джентльмена выгнали из дома бейлифа, но мне пришлось пережить и это.
унижение. Цппп-младший, продолжавший дело своего папаши, с позором выставил
меня за дверь, потому что я взял с какого-то господина семь шиллингов и
шесть пенсов за стакан эля и кусок хлеба с сыром, а полагалось за них шесть
шиллингов. Этот подлый скряга вычел восемнадцать пенсов из моего жалованья
и, когда я стал справедливо возмущаться, вытолкал меня в шею, - меня,
дворянина, да еще несчастного сироту!
Как я бушевал и неистовствовал, оказавшись на улице! А этот мерзкий
иудей стоял у двойной двери и корчился под градом моих проклятий. Уж и
отомстил я ему! Из всех окон его дома из-за решеток высунулись головы, все
смеялись над ним. Вокруг меня собралась толпа зевак. Я костерил подлеца, а
они явно наслаждались его позором. Я думаю, они избили бы его камнями до
смерти (представляете, несколько пущенных ими снарядов задели меня), но тут
появился полисмен. Какой-то господин спросил его, что означает весь этот
шум, и тот сказал:
- Да ничего особенного, сэр, это лорд Корнуоллис! - а мне крикнул: -
Проваливай отсюда, Сапог! - ибо мои злоключения, равно как и события моей
юности, хорошо известны в округе.
Толпа начала расходиться.
- Почему полисмен назвал вас лордом Корнуоллисом и Сапогом? - обратился
ко мне тот самый джентльмен: он, видно, заинтересовался и пошел за мной.
- Увы, сэр, - отвечал я, - перед вами несчастный офицер полка Северных
Бангэйцев. За пинту эля я охотно расскажу вам о всех моих невзгодах.
Джентльмен велел мне следовать за ним, - он жил в Темпле, снимал в
одном из домов квартирку на пятом этаже, - и в самом деле угостил меня элем.
Я рассказал ему историю, которую вы сейчас читаете. Он, оказывается, был
сочинитель, и мои приключения продал издателям. Чудак! Он говорит, из них
можно извлечь мораль.
* * *
Только разрази меня гром, если я понимаю, какую из них можно извлечь
мораль. Я, при моих достоинствах, заслуживал куда более счастливой доли. И
что же? Лишенный крова, без единого друга во всем мире, я прозябаю на
нищенскую подачку в двадцать фунтов в год, - да, двадцать фунтов и ни пенса
больше, клянусь честью.
КОММЕНТАРИИ
Роковые сапоги
"The Fatal Boots" - впервые напечатано в 1839 году в "Комическом
альманахе", который издавал художник Джордж Крукшенк. Эта повесть, так же
как и следующая, "Дневник Кокса", создавалась Теккереем в сотрудничестве с
Крукшенком. Каждой из двенадцати глав соответствует гравюра. О теме ее
писатель и художник договаривались заранее.
..."пинки и розги яростной судьбы". - В таком виде Стабзу запомнилась
строка Шекспира "пращи и стрелы яростной судьбы" ("Гамлет", акт. III, сц. 1,
перевод Б. Пастернака).
Сэр Джошуа - Джошуа Рейнольде (1723-1792) - знаменитый английский
художник-портретист.
Рэниле - увеселительный сад с рестораном в Челси (Лондон), закрыт в
1804 г.
Черный понедельник - несчастливый день, день неудач (от пасхального
понедельника, 14 апреля 1360 г., когда от холода и града погибло множество
людей и лошадей в армии короля Эдуарда III, стоявшей под Парижем).
Сент-Китс - один из островов в Британской Вест-Индии.
Чиновник щерифа (или бейлиф) - должностное лицо, на обязанности
которого было арестовывать должника по иску заимодавца и препровождать его в
свой дом, где должник некоторое время содержался за плату, а затем либо, в
случае уплаты долга, выходил на волю, либо его переводили в долговую тюрьму.
...у служанки не оказалось мелочи... - До почтовой реформы 1840 г.
письма в Англии оплачивал получатель.
"Зима междоусобий наших" - строка Шекспира ("Ричард III", акт I, сц. 1,
перевод Дружинина).
М. Лорие