сената. У нашей почтенной принцессы имеется опочивальня, которую  ей,  к  ее
ужасу, приходится открывать в дни приемов, чтобы гости играли там  в  карты.
Опочивальня обставлена  в  стиле  Людовика  XVI.  Внутри  алькова  находится
огромное  зеркало,  окруженное  гипсовыми  купидонами;  в  этой  постели  до
революции, наверно, почивала какая-нибудь пудреная Венера. Напротив алькова,
на расстоянии сорока футов, между  высокими  окнами  висит  другое  огромное
трюмо,  так  что  бедная  принцесса,  лежа  в  постели  в  своих  неизменных
папильотках, видит бесконечный  ряд  возлежащих  пожилых  принцесс,  который
теряется в темной дали; зрелище это так ее пугает, что она на вторую же ночь
вместе с Бетси, своей ланкаширской горничной, поспешила зашпилить  булавками
желтые шелковые занавески на альковном зеркале; но все же она никак не может
отделаться от мысли, что там, за желтыми шторами -  осталось  ее  отражение,
которое поворачивается вместе с ней в постели, вместе с ней пробуждается,  и
так далее. Комната столь велика и пустынна, что принцесса стала укладывать в
ней и Бетси. В дни  приемов  кровать  горничной,  разумеется,  выносилась  в
гардеробную.  Нежно-розовый  будуар  с  купидонами  и  нимфами  кисти  Буше,
резвящимися на створках двери, - эти нимфы, наверное, сильно смущали  старую
Бетси и ее пожилую госпожу, - служил утренней комнатой ее  высочества.  "Ах,
сударыня! Что бы сказали мистер Хампер из  Манчестера  и  мистер  Джаулз  из
Ньюкома (то были пасторы, кои в оные времена наставляли мисс Хигг),  если  б
их привести в эту комнату!" - Впрочем, никто и не думал приводить  в  будуар
принцессы де Монконтур мистера Джаулза и мистера Хампера,  этих  велеречивых
сектантских проповедников, поучавших некогда мисс Хигг.
     Заметка о перемене вероисповедания, которую Ф. Б.  в  порыве  увлечения
напечатал в "Пэл-Мэл", вызвала немалое волненье в семействе Флораков. В доме
Флораков читали эту газету, зная, что  в  ней  сотрудничают  друзья  Клайва.
Когда мадам де Флорак, не часто заглядывавшая в газеты, случайно узрела опус
Ф. Б., можете себе представить, в какой  ужас  пришла  эта  благочестивая  и
добрая женщина. Ее сын примет протестантство! После всех тревог и огорчений,
какие он причинял ей своим  сумасбродством,  Поль  еще  предаст  свою  веру!
Супруг ее был так немощен и стар, что не мог без нее обходиться,  иначе  она
непременно поспешила бы в Лондон, чтобы спасти свое детище от погибели.  Она
послала за младшим сыном, на которого и была возложена  эта  миссия,  и  вот
однажды княжеская чета де Монконтур, жившая в  Лондоне,  была  повергнута  в
изумление визитом аббата де Флорака.
     Поскольку Поль и в мыслях не имел изменять своей вере,  посланец  очень
скоро успокоил доброе сердце их матушки. Он не только заверил ее в том,  что
Поль не собирается переходить в протестантство, но и весьма лестно отозвался
о религиозных склонностях своей невестки.  Он  имел  беседу  с  англиканским
духовником мадам де Монконтур, человеком,  как  он  писал,  небольшого  ума,
стяжавшим, однако своим красноречием известную славу у прихожан. Аббат умело
развил благие наклонности ее высочества, ибо отличался неотразимым обаянием,
когда предстояло обратить кого-то в истинную  веру.  Так  что  визит  аббата
примирил Флораков с их английской родственницей, -  теперь,  когда  возникла
надежда, что она перейдет в католичество, в ней обнаружилась доброта и  иные
положительные свойства. Было решено, что принцесса де  Монконтур  приедет  в
Париж и поселится в  Hotel  de  Florac,  -  очевидно,  аббат  соблазнил  эту
достойную леди обещанием всевозможных радостей и благ, ожидающих  ее  в  сей
столице.  В  Англии  она  была  представлена  ко  двору   женой   тогдашнего
французского посла, а затем радушно принята и в Тюильри, чем осталась весьма
польщена и довольна.
     Будучи  сама  представлена  ко  двору,  принцесса,  в   свою   очередь,
представила августейшей своей монархине  миссис  Т.  Хигг  и  мисс  Хигг  из
Манчестера и миссис Сэмюел Хигг из Ньюкома; мужья упомянутых дам (братья  ее
высочества) тоже впервые в жизни облачились в придворное платье. Сосед  Сэма
Хигга - сэр Брайен Ньюком,  баронет,  депутат  парламента  от  Ньюкома,  был
слишком болен, чтобы представить Хигга ее величеству, но  Барнс  Ньюком  был
чрезвычайно  любезен  с  обоими  ланкаширскими  джентльменами,  хоть  те   и
держались других политических взглядов и  Сэм  даже  голосовал  против  сэра
Брайена на последних выборах. Барнс пригласил их отобедать с  ним  в  клубе,
порекомендовал своего портного и послал  леди  Клару  Пуллярд  с  визитом  к
миссис Хигг,  которая  потом  объявила  свою  гостью  дамой  уважительной  и
миловидной. Графиня Плимутрок выразила готовность представить упомянутых дам
ко двору, если паче чаяния  ее  высочества  не  окажется  в  Лондоне,  чтобы
выполнить это  самолично.  Семья  Хобсона  Ньюкома  была  крайне  любезна  с
ланкаширцами и  устроила  им  роскошный  обед.  Мистер  Хобсон  с  супругой,
кажется, тоже представлялись в тот год ко двору, причем мистер  Хобсон  -  в
мундире помощника наместника графства.
     Если Барнс Ньюком был так необычайно любезен с семейством Хигг, у него,
очевидно, имелись на то веские причины. Хигги пользовались большим  влиянием
в Ньюкоме, и было  желательно  снискать  их  расположение.  Они  были  очень
богаты, и представлялось соблазнительным заполучить их денежки в  банк.  Еще
заманчивей  были  деньги  принцессы  де  Монконтур,  располагавшей   большим
собственным состоянием. Поскольку "Братья Хобсон" вложили  крупные  суммы  в
железнодорожное общество "Англия-Континент", о чем сообщалось  выше,  Барнса
осенила идея назначить его высочество принца де Монконтур и прочее и  прочее
директором французского правления этого  предприятия;  пригласить  в  Ньюком
высокородного мота, увенчанного новым титулом,  и  примирить  с  супругой  и
всеми остальными Хиггами. Сам этот титул был, так сказать, выдумкой  Барнса;
он вытащил виконта де флорака из  его  грязного  жилища  на  Лестер-сквер  и
отправил  его  монконтурское  высочество  к  его  достопочтенной   немолодой
супруге. Печальные дни раскола были позади.  Блестящий  молодой  викарий  от
доктора Балдерса, тоже носивший длинные волосы, прямые жилеты и обходившийся
без воротничка, успел примирить виконтессу де Флорак с  религией,  служители
которой ходили в столь диковинном виде. Хозяин гостиницы на Сент-Джеймс, где
они обосновались, получал вино от Шеррика и  посылал  домочадцев  в  часовню
леди Уиттлси. Красноречие преподобного Чарльза  Ханимена  и  приятность  его
манер были по достоинству оценены его новой прихожанкой, - вот теперь  автор
сей хроники объяснил вам, как постепенно  перезнакомились  между  собой  все
появившиеся здесь лица.
     Сэм Хигг,  чье  имя  пользовалось  особым  уважением  на  Лондонской  и
Манчестерской бирже, вступил в  правление  "Англия-Континент".  Другой  Хигг
недавно скончался, оставив свои  деньги  родным,  и  наследство  это  весьма
увеличило капиталы мадам де Флорак, которая записала часть своего  состояния
на имя мужа. Акции железнодорожной компании пользовались большим  спросом  и
давали хороший дивиденд. Принц де  Монконтур  торжественно  воссел  за  стол
парижского  отделения,  куда  частенько  наезжал  Барнс   Ньюком.   Сознание
причастности к деловым кругам отрезвило Поля де  Флорака  и  подняло  его  в
собственных глазах; в сорок пять лет он наконец расстался с молодостью,  был
не прочь  носить  жилеты  пошире  и  не  скрывал  уже  седины  в  усах.  Его
сумасбродства были забыты, и в правительственных кругах  к  нему  относились
благожелательно. Он мог получить должность  чрезвычайного  посла  при  дворе
королевы Помаре, но этому помешало слабое здоровье его  супруги.  Он  каждое
утро наносил супруге визит, присутствовал на ее приемах, сидел подле  нее  в
оперной ложе и постоянно появлялся с ней на людях. Он  продолжал  устраивать
интимные маленькие трапезы, на которых иной раз присутствовал и  Клайв;  мог
черным ходом выходить из своих апартаментов, которые анфилада мрачных  залов
отделяла от спальни с зеркалами и ложем под  желтым  пологом,  где  почивали
принцесса и ее Бетси. Когда кто-нибудь из его лондонских  друзей  являлся  в
Париж, он водил нас по этим залам и представлял по всей форме ее высочеству.
Он был все так же прост и так же чувствовал себя дома во всей этой  роскоши,
как в грязной квартирке на Лестер-сквер, где сам себе чистил ботинки и жарил
на угольях селедку. Что до Клайва, то он был любимцем этого дома;  принцесса
не в силах была устоять перед его располагающим  видом,  а  Поль  любил  его
ничуть не меньше, чем его маменька, хотя и на свой,  особый  манер.  А  что,
если ему поселиться в Hotel de Florac? В павильоне у него была  бы  чудесная
мастерская с комнаткой для слуги. Нет, ему лучше  поселиться  отдельно  -  в
Hotel de Florac он оказался бы исключительно в дамском обществе.
     - Я встаю поздно, - говорил хозяин, - и большую часть дня отсутствую  -
все дела правления. Тебе пришлось бы играть в триктрак  с  моим  престарелым
батюшкой. Матушка занята уходом за  ним.  Моя  сестра  всецело  отдала  себя
детям, у которых постоянно какой-нибудь бронхит. Общество ее высочества тоже
не представляет интереса для молодого человека.  Нет,  ты  лучше  приходи  и
уходи, когда вздумаешь, Клайв, mon garcon {Мой мальчик (франц.).}, мой  сын,
для тебя всегда будут ставить прибор на столе. А не хочешь  ли  ты  написать
портреты всех членов семьи? Денег тебе не нужно?  Мне  в  твои  годы  их  не
хватало, да и после тоже почти что всегда, mon  ami  {Мой  друг  (франц.).}.
Зато теперь мы купаемся в золоте, и пока в моем кошельке есть  хоть  луидор,
знай, десять франков из него твои.
     Чтобы доказать матери, что он и не  помышляет  о  протестантской  вере,
Поль каждое воскресенье ходил с ней на мессу. Иногда их сопровождала и мадам
Поль; у них со свекровью, конечно, не могло быть  взаимной  приязни,  однако
отношения их теперь были верхом корректности. Они встречались  раз  в  день.
Мадам Поль  приходила  навещать  графа  де  Флорака,  а  ее  служанка  Бетси
забавляла старика своей оживленной болтовней. Она возвращалась к  хозяйке  с
удивительными историями, которые ей рассказывал  его  сиятельство  про  свое
Житье в эмиграции - еще до женитьбы на графине,  -  когда  он  был  учителем
танцев, parbleu! {Черт возили! (франц.).} У него даже  хранилась  скрипка  -
трофей тех времен. Он болтал о прошлом,  кашлял  и  напевал  разные  песенки
своим разбитым старческим голосом. "Господи, твоя  воля,  видать,  очень  он
стар годами сударыня!" - замечает Бетси.  Он  отлично  помнил  минувшее,  но
порой рассказывал какую-нибудь историю дважды или  трижды  в  течение  часа.
Боюсь, он не вполне раскаялся в своих былых прегрешениях. Иначе, с  чего  бы
он так смеялся и хихикал, рассказывая о них? А смеялся и хихикал он  до  тех
пор, пока не нападал приступ стариковского кашля;  тогда  приходил  Сен-Жан,
его старый слуга, хлопал графа по спине и  заставлял  его  проглотить  ложку
сиропа.
     Между  двумя  такими  женщинами  как  мадам  де  Флорак  и  леди   Кью,
разумеется, не могло быть большой приязни или симпатии. Любовь, долг, семья,
религия - этим жила француженка; англичанкой тоже,  по-видимому,  руководило
чувство долга и забота о семье, однако понимание долга было у них различное:
леди  Кью  считала,  что  ее  долг  перед  близкими  состоит  в  том,  чтобы
способствовать их продвижению в свете; мадам де Флорак полагала, что близким
надо всячески помогать, молиться о  них,  окружать  их  неустанной  заботой,
стараться наставить добрым словом. Кто из них оказался счастливей, не  знаю.
Старший сын мадам де Флорак был милым вертопрахом, второй - целиком посвятил
себя церкви, а дочь отдала себя детям и не  позволяла  бабушке  даже  к  ним
прикоснуться. Поэтому Элеонора де  Флорак  была  очень  одинокой.  Казалось,
небеса отвратили от нее сердца детей. Всю жизнь она  только  и  делала,  что
опекала себялюбивого старика, коему еще в ранней юности была отдана по  воле
родителя, а  родительский  приказ  был  для  нее  законом;  повинуясь  мужу,
стараясь его уважать, она отдала ему все, кроме сердца, над которым была  не
властна. Таков печальный удел многих  добрых  женщин:  красота  расцветания,
немножко солнечного тепла, даримого любовью,  потом  горькое  разочарование,
тоска и потоки слез и, наконец, длинная, скучная история  покоренной  жизни.
"Не здесь твое счастье, дочь моя, - утешает священник. - Господь  взыскивает
страданием тех, кого любит". Он  говорит  ей  о  страстях  великомучениц,  о
теперешнем их блаженстве и славе, призывает ее нести свое бремя с  такой  же
верой, как они, и считает себя полномочным обещать ей такую же награду.
     Вторая матрона была не менее одинока. И мужа и сына она  схоронила,  ни
об одном из них не пролив слезы, - не в характере  леди  Кью  было  плакать.
Внук, которого она любила, пожалуй, больше всех на свете,  вышел  из-под  ее
воли и стал ей чужим; дочери покинули ее дом все, кроме одной, чья немощь  и
физический недуг воспринимались матерью как личное оскорбление. Все лелеемые
ею планы так или иначе рушатся. Она ездит из города в город, с бала на  бал,
из гостиницы в замок - вечно недовольная и всегда одинокая. Она  видит,  что
люди страшатся встречи с ней, что ее зовут не потоку, что  хотят  видеть,  а
потому что боятся не позвать и вынуждены терпеть; пожалуй, ей даже по  нраву
внушать людям страх и вламываться в дом, а не входить в  распахнутые  двери.
Она непременно старается командовать повсюду, куда попадает, попирает  своих
и чужих с мрачным сознанием, что ее не  любят,  гневается  на  людей  за  их
трусость и неукротимо желает везде главенствовать. Быть  одинокой  и  гордой
старухой без единого друга - вот ее удел. И  если  француженка  подобна  той
птичке из басни, которая вскармливает птенцов своей  кровью,  то  леди  Кью,
коли вправду ей доступны материнские чувства, охотится для своего выводка на
стороне и таскает ему мясо. Так вот, чтобы довести эту  аналогию  до  конца,
нам теперь, пожалуй, следует сравнить маркиза Фаринтоша с ягненком,  а  мисс
Этель Ньюком с молодым орленком. Разве это не странное явление  (или  только
выдумка поэтов, измысливших  свою  естественную  историю),  что  легкокрылая
птица, которая может взлететь к солнцу и не ослепнуть от его  сияния,  потом
спускается с небес и набрасывается на кусок падали?
     Узнавши о некоторых  обстоятельствах,  мадам  де  Флорак  почувствовала
большой интерес к Этель  Ньюком  и  на  свой  деликатный  манер  постаралась
сблизиться с нею. Мисс Ньюком и  леди  Кью  посещали  "среды"  принцессы  де
Монконтур.
     - Нам надо быть как можно любезнее с этими  людьми,  душа  моя,  это  в
интересах семьи, - говорила леди Кью, и она каждую среду являлась в Hotel de
Florac и беззастенчиво третировала ее высочество. С  мадам  де  Флорак  даже
леди Кью не могла быть грубой. Француженка держалась так мягко  и  достойно,
что леди Кью просто не к чему было придраться, и она изволила объявить мадам
де Флорак "tres grande dame" {Настоящей аристократкой (франц.).}.  "Из  тех,
каких нынче почти не сыщешь", - замечала  леди  Кью,  полагая,  что  и  сама
принадлежит  к  упомянутой  категории.  Когда  мадам  де  Флорак,   вспыхнув
румянцем, пригласила Этель прийти навестить ее, бабушка с  готовностью  дала
на то свое согласие.
     - Она, как я слышала, ужасно богомольная и, наверно,  постарается  тебя
обратить. Но ты, разумеется, ей не поддашься и будешь благоразумно  избегать
разговоров о религии. Ни в Англии, ни в Шотландии сейчас нет среди католиков
ни  одного  достойного  жениха.  Вот  увидишь,  они  женят  молодого   лорда
Дервентуотера  на  какой-нибудь  итальянской  принцессе;  а  пока  что   ему
семнадцать и его духовные отцы глаз с него не спускают. Сэр Бартоломью  Фокс
получит большое состояние,  когда  скончается  лорд  Кэмпион,  если  тот  не
завещает своих денег монастырю,  в  котором  живет  его  дочь,  а  больше  и
говорить не о ком. Я специально наводила справки, - ведь обо всех надо знать
и о католиках тоже, -  и  этот  коротышка  мистер  Руд,  что  был  одним  из
поверенных моего бедного брата лорда Стайна, сообщил мне,  что  в  настоящее
время среди католиков нет ни одного завидного жениха. Будь возможно любезнее
с мадам де Флорак, она дружит со старыми легитимистами, а я, как ты  знаешь,
не очень-то с ними в ладу последнее время.
     - Но есть еще маркиз Монлюк; его здесь считают весьма богатым, - мрачно
заметила Этель. - Правда, он горбун, но очень  возвышенного  образа  мыслей.
Кстати, мосье де Кадийан сделал мне давеча  несколько  комплиментов  и  даже
осведомился у Джорджа Барнса о моем приданом. Он -  вдовец,  носит  парик  и
имеет двух дочек. Что, по-вашему, хуже, бабушка: горб или парик и две дочки?
Мне нравится мадам де Флорак. Постараюсь, чтоб и бедная мадам  де  Монконтур
тоже мне понравилась, раз это в интересах семьи, так что я  поеду  к  ним  с
визитом, когда вы пожелаете.
     И Этель отправилась к мадам де Флорак. Она была очень ласкова с  детьми
мадам Превиль, внучатами мадам де  Флорак,  любезна  и  весела  с  мадам  де
Монконтур. И она все чаще и  чаще  посещала  Hotel  de  Florac,  пренебрегая
кругом  друзей  леди  Кью,  всякими  сановниками  и  дипломатами,  русскими,
французскими, испанскими, чьи разговоры о европейских дворах, - о том, кто в
чести в Санкт-Петербурге, а кого не жалуют в Шенбрунне,  -  естественно,  не
очень-то занимали это молодое,  полное  жизни  создание.  Благородный  образ
жизни мадам де Флорак, спокойное достоинство и  грустная  доброта,  с  какой
француженка принимала ее, радовали и умиротворяли мисс Этель. Она  приходила
и отдыхала душой в  тихой  комнате  мадам  де  Флорак,  или  сидела  в  тени
безмятежного старого сада, окружавшего дом, вдали  от  сутолоки  и  болтовни
салонов,  от  дипломатических  сплетен,  от  торопливых  формальных  визитов
нарядных  парижанок,  от  пошлостей  щеголеватых  бальных  кавалеров  и   от
торжественной  загадочности  старых  сановников,  посещавших   гостиную   ее
бабушки. Светская жизнь начиналась для нее  поздним  вечером,  когда  она  в
свите старой графини переезжала из дома в дом и танцевала вальс за вальсом с
прусскими и неаполитанскими дипломатами,  князьями  и  адъютантами  и  даже,
возможно, еще более высокими персонами,  ибо  двор  короля-буржуа  находился
тогда в зените  славы  и  при  нем,  наверное,  было  много  всяких  молодых
высочеств, которые охотно танцевали с такой  красавицей,  как  мисс  Ньюком.
Маркиз Фаринтош тоже принимал участие  в  этих  светских  развлечениях.  Его
английский разговор по-прежнему не отличался блеском, зато французская  речь
была весьма необычной, и когда он появлялся на придворных  балах  в  мундире
шотландских стрелков или в родном гленливатском пледе через плечо,  то  и  в
собственных глазах и  в  глазах  всего  света  был  красивейшим  из  молодых
аристократов, проводивших сезон в Париже.  Как  уже  сообщалось,  он  весьма
усовершенствовался в танцах, и усы у него  для  его  лет  были  на  редкость
длинные и пышные.
     Принимая в расчет странную неприязнь леди Кью к некоему юноше по  имени
Клайв, мисс Ньюком не рассказывала бабушке о том, что  порой  он  заходит  с
визитом в Hotel de Florac.  Мадам  де  Флорак,  воспитанная  во  французских
понятиях, сначала и помыслить  не  могла  о  том,  чтобы  разрешить  кузенам
встречаться в ее доме; но ведь в Англии все по-иному. Поль заверил  ее,  что
les mees {Мисс, барышни  (искаж.  англ.).}  в  английских  chateaux  {Замках
(франц.).} часами прогуливаются с молодыми людьми по парку, удят с ними рыбу
и катаются верхом - и все с дозволения матерей.
     - Когда я гостил в Ньюкоме, - рассказывал Поль, - мисс Этель не однажды
каталась и со мной; a preuve {Например (франц.).}, мы ездили навестить  одну
старушку, их родственницу, которая просто боготворит Клайва и его батюшку.
     Когда мадам де Флорак спросила сына о юном маркизе, с которым, как  она
слышала, обручена мисс Этель, Флорак рассмеялся ее словам.
     - Что вы, маменька! Этот  юный  маркиз  обручен  со  всем  Theatre  des
Varietes {Театром "Варьете" (франц.).}. Ему смешна даже  мысль  о  помолвке.
Давеча в клубе, когда речь зашла об этом  и  его  спросили  про  мадемуазель
Луксор (это его odalisque obelisque, ma mere {Грандиозная одалиска,  матушка
(франц.).}, такая верзила, что ее прозвали Луксором), - так вот,  когда  его
спросили, простит ли ему  Луксор,  что  он  охотится  за  мисс  Ньюком,  mon
Ecossais {Мой шотландец (франц.).} позволил себе во  всеуслышанье  объявить,
что не он за ней охотится, а она за ним. Нет, подумайте  -  эта  Диана,  эта
нимфа, это бесподобное и  обворожительное  создание!  При  этих  словах  все
рассмеялись, а его приятель, мосье Уолай, зааплодировал; тут я не выдержал и
сказал: "Господин маркиз, будучи не в  ладу  с  нашим  языком,  вы  изволили
употребить не то выражение, то есть, к счастью, поступили непредумышленно. Я
имею честь причислять к своим друзьям родителей  молодой  особы,  о  которой
сейчас шла речь. Не хотите же вы сказать, что  девица,  живущая  под  опекой
родителей и во всем им послушная, девица, которую вы ежевечерне встречаете в
свете и у дома которой можно изо дня в день видеть ваш экипаж,  способна  на
то, в чем вы так легкомысленно ее обвинили. Такие вещи, сударь мой,  говорят
за кулисами театра, к примеру, о женщинах, у которых  вы  обучаетесь  нашему
языку, а вовсе не о порядочных и  целомудренных  девушках!  Учитесь  уважать
своих соплеменников, мосье де Фаринтош, всегда чтить юность и невинность!  А
если вы забываетесь, сударь мой,  позвольте  вас  поправить  тому,  кто  вам
годится в отцы".
     - Что же он на это ответил? - спросила графиня.
     - Я ожидал пощечины, - продолжал  Флорак,  -  но  ответ  его  был  куда
приятней. Молодой островитянин, сильно краснея и отпуская, по своему  милому
обыкновению, крепкие словечки,  проговорил,  что  не  хотел  сказать  ничего
худого об этой особе...  "Даже  имя  которой,  -  добавил  я,  -  не  должно
произноситься  в  этих  стенах".  На  сем   и   кончилось   наше   маленькое
препирательство.
     Итак, мистеру Клайву по временам выпадало счастье встречать свою кузину
в Hotel de Florac, все обитатели которого, я думаю,  желали,  чтобы  девушка
ответила ему взаимностью. Полковник успел  некогда  поделиться  с  мадам  де
Флорак  своей  заветной  мечтой,  неисполнимой  в  ту  пору  из-за  помолвки
племянницы с лордом Кью. Клайв в порыве сердца открыл свою страсть  Флораку,
и  услышав  от  француза,  что  может  рассчитывать  на  него,  показал  ему
великодушное письмо своего отца, в котором тот  просил  его  оказать  помощь
"сыну Леоноры де Флорак", ежели в том будет нужда. Теперь  догадливому  Полю
стало все ясно.
     - Наверно, ваш добрый родитель и моя матушка любили друг  друга  в  дни
юности, во времена эмиграции.
     Клайв признался, что кое-что слышал от отца, из чего заключил, что  тот
был влюблен в мадемуазель де Блуа.
     - Так вот почему она так потянулась к вам душой, да и я  сразу  же  при
встрече почувствовал к вам какое-то влечение. - Клайв  ждал,  что  он  опять
кинется целовать его. - Передайте своему батюшке,  что  я...  растроган  его
добротой, преисполнен вечной благодарности и что я люблю всех, кто любил мою
матушку.
     Одним словом, и Флорак, и его мать всей  душой  сочувствовали  любовным
делам Клайва; вскоре и принцесса стала столь же верной его союзницей.  Милый
облик Клайва и его добрый нрав  возымели  свое  действие  на  добросердечную
леди, и она прониклась к нему  такой  же  нежностью,  как  ее  муж.  Поэтому
нередко, когда мисс Этель приезжала с визитом в Hotel de Florac и  сидела  в
саду с графиней и  ее  внуками,  в  аллее  появлялся  мистер  Ньюком,  чтобы
приветствовать обеих дам.
     Если бы Этель не хотела с ним встречаться, разве она ходила бы  в  этот
дом? Однако она всегда говорила, что собирается к мадам  де  Превиль,  не  к
мадам де Флорак, и, без сомнения, упорно утверждала бы, будто ездит именно к
мадам  Превиль,  чей  муж  был  членом  палаты  депутатов,   государственным
советником или еще какой-то важной фигурой во Франции; что  она,  мол,  и  в
мыслях не имела встретиться там с  Клайвом  и  не  подозревала  даже  о  его
близости с этим семейством. Никакие свои поступки не защищала бы  наша  юная
леди так рьяно, как  эти  свои  хождения  в  Hotel  de  Florac,  вздумай  ее
кто-нибудь упрекнуть. Впрочем, не  за  это  я  ее  осуждаю.  Разве  вы,  моя
прелестная читательница, выезжающая уже седьмой сезон, позабыли те  времена,
когда были так дружны с Эммой Томкинс, что вечно сидели у нее дома  или  без
конца слали друг другу записочки? И разве не  угасла  ваша  любовь  к  Эмме,
когда ее брат Пейджит Томкинс воротился в Индию? Если в  комнате  нет  вашей
младшей сестрицы,  вы,  конечно,  признаетесь,  что  все  так  и  было.  Мне
думается, вы постоянно обманываете себя  и  других.  Думается,  что  причины
ваших поступков частенько бывают совсем не те, какие вы приводите,  хотя  ни
себе самой, ни кому-либо другому вы не признаетесь  в  своих  действительных
побуждениях. Еще я думаю, что вы умеете добиваться желаемого и по-своему так
же  эгоистичны,  как  и  ваши  бородатые  братья.  Что  же  касается   вашей
правдивости, то, поверьте, среди множества знакомых мне женщин есть  лишь...
Впрочем, молчу! Абсолютно  честная  женщина,  женщина,  которая  никогда  не
льстит, никогда не стремится взять верх, никого  не  обхаживает,  ничего  не
утаивает, никому не  строит  глазки,  не  пользуется  своим  обаянием  и  не
замечает произведенного впечатления, - право, такая женщина была  бы  просто
чудовищем! Вы, мисс Хопкинс, уже в годовалом возрасте были кокеткой; еще  на
руках  у  нянюшки  вы  очаровывали  папашиных   друзей   своими   кружевными
платьицами, хорошенькими кушачками и туфельками; едва вы стали на ножки, как
принялись  в  садике  покорять  своих  сверстников,  этих  бедных   ягняток,
резвящихся среди маргариток; и nunc in ovilia, mox in reluctantes dracones -
с ягнят вы перешли на неподатливых драгун и испытали свои чары  на  капитане
Пейджите Томкинсе, том самом, что повел себя так нехорошо и уехал  в  Индию,
не сделав вам предложения, которого, впрочем,  вы  и  не  ждали.  Вы  просто
дружили с Эммой. Потом охладели друг к другу. У  вас  столь  различный  круг
знакомых. Ведь эти Томкинсы не вполне...  и  прочее  и  прочее...  Помнится,
капитан Томкинс женился на мисс О'Грэди, и прочее и прочее... Ах, моя  милая
вострушка мисс Хопкинс, не судите же строго ваших ближних!


        ^TГлава XLVII,^U
     содержащая несколько сцен из маленькой комедии

     Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех  описанных
в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с  не  меньшей
достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем  говорили
его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли  проносились
в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно  тому,  как
профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает
по нему огромное допотопное  чудовище,  валявшееся  в  первобытной  трясине,
срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад  покрывали
землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно  так  же  и  романист
составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов;  он  по  следу  определяет
ногу, по  ноге  -  животное,  которому  она  принадлежала,  по  животному  -
растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и
физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры,  обличив  и  повадки
изучаемых  им  существ);  писатель  следует  по  грязи  за  своей  скользкой
рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки;  накалывает  на  булавку
какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает  его  нарядный  фрак  и  вышитый
жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного,
так сказать - мегатерия своей повести.
     Теперь представьте себе, что два  молодых  существа  гуляют  по  милому
старинному саду Hotel de  Fiorac,  в  аллее,  обсаженной  липами,  коим  еще
разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи  стоит  фонтан,  -
почерневший обомшелый тритон тщетно  подносит  раковину  к  своим  вытянутым
губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность  в  этом
саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой;  ведь  он  не  заиграл
даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был  воздвигнут,  возвратились  из
изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн  с  разбитым  носом  и
мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на  ней  песенки,  только,
по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл  ни  одной.  Другим  своим  концом
аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из
которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря,  и  Каракалла  с
недовольством поглядывает  поверх  своего  замшелого  плеча  на  Нерву,  чью
подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие
с крыши этого сумрачного  здания.  Множество  других  статуй  украшает  этот
прекрасный сад.  Здесь  имеется  Амур,  готовый,  по  крайней  мере,  уже  с
полстолетия  коснуться  Психеи  своим  поцелуем:  суровая   зима   сменяется
огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со
своим сыном под маленьким, отсыревшим,  потрескавшимся  от  времени  куполом
античного храма. По аллее этого старого сада, где  веселились  их  предки  в
фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака  его  слуга
Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки  мадам  де  Превиль.  Тут
прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак  (когда
бывает дома); по временам с  печальным  видом  проходит  графиня  де  Флорак
взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец  бродят  Клайв  и
Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми,  конечно,  следует
их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в  доме:  ее  вызвал
граф, к которому прибыл домашний врач.
     - Какое восхитительное место, - говорит Этель, - такое странное,  такое
уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной,  в  саду
монастыря. - Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.
     - У этого здания очень любопытная история, - говорит Клайв. - Им владел
один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда
при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал
некий  наполеоновский  маршал.  Позднее  дом  был  возвращен  его  законному
владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак  не  могли  поделить
недвижимость и продали родовой замок монастырю.
     Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:
     - В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко  думаю,  как  было  бы
хорошо удалиться в тихую обитель. - И  она  вздохнула,  словно  то  была  ее
заветная мечта.
     Клайв рассмеялся и сказал:
     - Ну что ж, по окончании столичного  сезона,  устав  от  балов,  совсем
неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в
Сант-Онофрио - это живописная старинная обитель, где  скончался  Тассо;  там
многие  ищут  отдохновения.  Дамы  с  той  же  целью  поселяются  в  женских
монастырях. - Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской  тиши,
люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев  и  сестер,  обитающих  в
Англии и Франции.
     Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему  бы  людям  не  стать
лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так  уж  хорош,  что
никому не хочется хоть  на  время  из  него  вырваться?  (Тяжко  вздыхает  и
окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством  оборок,  которое
как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)
     Клайв. Я могу судить о жизни света только издалека. Я вроде  той  пери,
которая заглядывает в райские врата и видит за ними  ангелов.  Я  обитаю  на
Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, а эта улица находится за оградой  рая.  Райские
врата,  по-моему,  расположены  где-то  на  Дэвис-стрит,  где  Оксфорд-стрит
выходит на Гровнер-сквер. Еще есть врата на Хэй-Хилл,  на  Брутон-стрит,  на
Бонд...
     Этель. Не будьте ослом, Клайв!
     Клайв. Да почему же? Или быть ослом хуже, нежели светской дамой, вернее
- светским львом? Ведь будь я виконтом, графом, маркизом или герцогом, разве
вы назвали бы меня ослом? Ни в коем случае!  Вы  бы  назвали  меня  арабским
скакуном.
     Этель. Несправедливо, зло и просто недостойно  отпускать  такие  глупые
шутки  и  произносить   передо   мной   пошлые   сарказмы,   которыми   ваши
друзья-литераторы, эти жалкие  радикалы,  наполняют  свои  книжки!  Разве  я
когда-нибудь давала вам на то основание? Разве не охотней  я  встречалась  с
вами, чем с Людьми более знатными? Не предпочитала вашу  беседу  болтовне  с
молодыми франтами? Разве мы не одного рода, Клайв?  Поверьте,  что  из  всех
вельмож, мне известных, самый настоящий джентльмен - ваш милый батюшка. И не
надо так стискивать мою руку - маленькие  проказники  смотрят  на  нас...  И
вообще это не имеет отношения к нашему разговору. Viens, Leonore. Tu connais
bien monsieur, n'est-ce-pas qui te  fait  de  si  jolis  dessins?  {Подойди,
Леонора! Ты ведь отлично знаешь этого господина, который рисует? тебе  такие
хорошенькие картинки? (франц.).}
     Леонора. Ah, oui!  Vous  m'en  ferez  toujours,  n'est-ce-pas  monsieur
Clive? des chevaux, et puis des petites filles avec leurs  gouvernantes,  et
puis des maisons...  et  puis...  et  puis  des  maisons  encore...  ou  est
bonne-maman?  {Конечно!  Вы  мне  еще  что-нибудь  нарисуете,  мосье  Клайв?
Лошадок, потом девочек с гувернантками, потом домики... потом...  потом  еще
домики... А где бабушка? (франц.).}

                   (Маленькая Леонора скрывается в аллее.)

     Этель. Помните, в дни нашего детства вы рисовали для  нас  картинки?  У
меня и сейчас есть несколько в моем учебнике по географии,  который  мы  без
конца читали с мисс Куигли.
     Клайв. Я все помню про наше детство, Этель.
     Этель. Что именно, расскажите!
     Клайв. Помню день, когда увидел вас впервые. Мы тогда  читали  в  школе
"Тысячу  и  одну  ночь",  и  вот  пришли  вы  в   ярком   шелковом   платье,
переливавшемся то желтым, то синим.  Я  тогда  подумал,  что  вы  похожи  на
сказочную принцессу, вышедшую из хрустального ящика, потому что...
     Этель. Почему?
     Клайв. Потому что я всегда считал эту  принцессу  самой  прекрасной  на
свете - вот и все. Не надо приседать передо мной в великосветском реверансе.
Вы сами отлично знаете, как вы хороши и как давно я восхищаюсь вами.  Еще  я
помню, как мечтал стать рыцарем Прекрасной Этель, чтобы исполнять  любое  ее
желание и тем снискать ее милость. Помню, как был до  того  наивен,  что  не
видел различия в нашем положении.
     Этель. Но Клайв!..
     Клайв. Теперь все по-иному. Теперь я знаю, какая пропасть  лежит  между
бедным художником и высокопоставленной светской барышней. Ах, почему у  меня
нет ни титула, ни богатства! Зачем я вообще повстречал  вас,  Этель?!  Зачем
снова  увидел  вас,  когда  осознал  преграду,  словно  бы   самой   судьбой
возведенную между нами!
     Этель (с невинным видом). Но разве я когда-нибудь подчеркивала различие
между нами? Разве я не радуюсь от души каждой нашей встрече? Не встречаюсь с
вами порой, когда не должна бы... то есть не то чтобы не  должна,  а  просто
без ведома тех, кому обязана подчиняться. Что худого в том, что я  вспоминаю
прошлое? И почему я должна стыдиться родства с вами? Нет,  не  стыдиться,  а
забыть о нем. Оставьте,  сэр,  мы  уже  дважды  обменивались  рукопожатиями.
Ксавье! Леонора!
     Клайв. То вы со мной ласковы, то словно бы раскаиваетесь в  этом.  Иной
раз кажется, вы радуетесь моему приходу, а назавтра  -  стыдитесь  меня.  Во
вторник на прошлой неделе, когда вы пришли в Лувр с теми  важными  дамами  и
увидали, что я сижу там и рисую,  вы,  помнится,  даже  покраснели,  а  этот
безмозглый молодой лорд прямо-таки испугался, когда вы со  мной  заговорили.
Удел мой в жизни не блестящий, и все же я не поменялся бы с этим юношей  при
всех его шансах в данном случае.
     Этель. На что вы намекаете?
     Клайв.  Вы  прекрасно  знаете.  Словом,  я  не  хотел  бы  быть   таким
себялюбивым, глупым и плохо образованным - нет, хуже я  о  нем  говорить  не
буду! - взамен на всю его красоту, богатство  и  знатность.  Клянусь,  я  не
поменялся бы с ним местами и не отказался бы от судьбы Клайва Ньюкома, чтобы
стать маркизом Фаринтошем со всеми его титулами и угодьями.
     Этель. Вечно вы заводите речь  о  лорде  Фаринтоше  и  его  титулах!  Я
полагала, что только женщины  завистливы  -  так  утверждаете  вы,  мужчины.
(Торопливо.) Сегодня мы едем с бабушкой к министру внутренних дел, потом  на
бал в русское посольство; завтра  мы  будем  в  Тюильри,  только  сперва  мы
обедаем в посольстве. В воскресенье мы, наверно, поедем на Rue  d'Agnesseau.
Так что я вряд ли приду сюда до по... Мадам де Флорак! Маленькая Леонора так
похожа на вас...  просто  удивительно!  Мой  кузен  говорит,  что  хотел  бы
написать ее портрет.
     Мадам де Флорак. Мой муж любит, чтобы я была при нем, когда он обедает.
Простите меня, друзья мои, что мне пришлось оставить вас на время.

                Клайв, Этель и мадам де Флорак уходят в дом.

                                 Беседа II

                                Сцена первая

     Мисс Ньюком подъезжает в бабушкиной коляске, которая останавливается во
дворе Hotel de Florac.
     Сен-Жан. Графини  нет  дома,  мадемуазель.  Но  ее  сиятельство  велели
говорить, что вернутся к тому часу, когда граф изволит обедать.
     Мисс Ньюком. А мадам де Превиль дома?
     Сен-Жан. Прошу извинения, но мадам де Превиль тоже  отбыли  из  дому  с
господином бароном, мосье Ксавье и  мадемуазель  де  Превиль.  Должно  быть,
мисс, они поехали в гости к родителям господина барона - там, кажется  нынче
праздник. У мадемуазель Леоноры  был  в  руках  букет  -  надо  думать,  для
дедушки. Не угодно ли мадемуазель войти? (Слышится звук колокольчика.)  Это,
наверно, его сиятельство мне звонит.
     Мисс Ньюком. А ее высочество... госпожа виконтесса дома, мосье Сен-Жан?
     Сен-Жан. Сейчас позову людей госпожи виконтессы.
     (Старый Сен-Жан удаляется; к карете  тотчас  подходит  лакей  в  пышной
ливрее с пуговицами величиной с тарелочки для сыра.)
     Лакей. Ее высочество дома, мисс, и будет очень рада вас  видеть,  мисс.
(Мисс взбегает по огромной лестнице; на площадке ее встречает джентльмен  во
фраке и ведет в апартаменты принцессы.)
     Лакей  (слугам  на  козлах).  Здорово,  Томас.  Как   живешь,   старина
Бэкиштоппор?
     Бэкиштоппор. Здорово,  Билл!  Слушай,  Монконтур,  не  вынесешь  ли  ты
человеку стаканчик пива, а? Вчера вечером было чертовски сыро, скажу я тебе.
А я добрых три часа проторчал у неаполитанского посольства - мы там  плясали
на балу. Ну, пошли, значит, мы с  ребятами  к  Бобу  Парсому  и  хватили  по
маленькой. Выходит на крыльцо старая карга и никак не сыщет свою колымагу  -
пропала, и все тут, верно, Томми? Уж как вез ее, не помню, еще спасибо -  не
наехал на тележку зеленщика. До чертиков упился! Гляди, Билли, кто-то к  вам
через калитку прет.
     Клайв Ньюком  (тоже  по-странному  совпадению  появившийся  здесь).  Ее
высочество дома?
     Лакей. Вуй, мусью. (Звонит в колокольчик; на верхней площадке  лестницы
появляется тот же господин во фраке.)

                               Клайв уходит.

     Бэкиштоппор. Послушай, Билл, а часто этот малый к вам  захаживает?  Вот
им бы и ходить в парной  упряжке,  верно?  Мисс  Ньюком  да  ему.  Тпру-р-у,
старая! Чего там она головой вертит, глянь-ка, Билли! Хороший парень,  скажу
я тебе. Вчера дал мне соверен. А в парке, когда его  ни  встретишь,  лошадка
под ним - первый сорт! Он кто будет-то? У нас в людской  болтали,  будто  он
художник. Да что-то мне не верится.  Ходил  к  нам  в  клуб  один  художник,
лошадок моих рисовал, да еще вот эту мою старушку.
     Лакей. Разные бывают художники, Бэкиштоппор. Иные сюда приходят, так на
груди больше звезд, чем у герцога. Ты небось  слыхом  не  слыхал  про  мусью
Берне и мусью Гудона?
     Бэкиштоппор. Сказывают, барин этот молодой сохнет по мисс  Ньюком.  Что
ж, желаю ему удачи!
     Томми. Ха-ха-ха!
     Бэкиштоппор. Давай, Томми! Том у нас не больно разговорчив, зато выпить
мастак. Так как оно, по-твоему, Томми, сохнет он по ней или  нет?  Я  еще  в
Лондоне частенько замечал, как он бродил возле нашего дома на Куин-стрит.
     Томми. Видать, не пускали  его  на  Куин-стрит.  Мальчишку-рассыльного,
видать, за то, чуть не в шею, что он сказал ему, мы дома. Видать,  такая  уж
она лакейская служба: глядеть в рот... то бишь - во все глаза, а рот держать
на замке. (Опять погружается в молчание.)
     Лакей. Сдается мне, наш Томас влюбился. Это что  была  за  красотка,  с
которой ты плясал тогда у Шомьера?  А  молодой  маркиз  как  там  откалывал!
Пришлось вызвать полицию, чтобы его остановить. Его человек сказывал наверху
старому Буцфуцу, будто маркиз прямо невесть  что  творит.  Спать  ложится  в
четыре, а то и в пять утра, режется в карты, хлещет шампанское  всем  чертям
на радость. На тот вечер сколько их сошлось в бриллиантах, а как  бранились,
как кляли друг дружку, швырялись тарелками - страсть!
     Томми. И что этот маркизов слуга языком болтает. Задавака проклятый!  С
нами, ливрейными, и не разговаривает, будто мы  какие-нибудь  трубочисты.  Я
бы, черт возьми, вздул его хорошенько за полкроны!
     Лакей. А мы бы на тебя поставили, Томми. Вот Буцфуц сверху, этот нос не
дерет, и принцев камердинер  тоже.  А  старик  Санжан  -  чудной  малый,  но
хороший. Он жил с графом в Англии лет пятьдесят назад...  во  время  этой...
миграции, при королеве Анне,  знаешь?  Так  он  еще  кормил  своего  барина.
Говорит, тогда тоже ходил к ним один молодой мусью Ньюком - уроки он брал  у
шевалье, отца нашей графини. Никак звонят! (Лакей уходит.)
     Бэкиштоппор. Этот парень неплохой. На деньги не скуп  и  песни  здорово
поет.
     Томас. Голос хороший, только невозделанный.
     Лакей (возвращается). Приезжайте за мисс Ньюком в два часа дня.  Хотите
подкрепиться? Пошли, там за углом преотличное заведение.

                               Слуги уходят.

                                Сцена вторая

     Этель. Понять не  могу,  куда  это  исчезла  мадам  де  Монконтур.  Как
странно, что и вы сегодня пришли сюда, вообще, что мы здесь очутились! А как
я была поражена, увидев вас у министра. Бабушка страшно рассердилась.  "Этот
юноша, - говорит, - прямо нас преследует!" Право, не понимаю, Клайв,  почему
мы не должны видеться?  Может  быть,  и  эти  случайные  наши  встречи  тоже
непозволительны? Знаете, сэр, как меня бранили за то... за то, что мы вместе
ехали в Брайтон. Бабушка сначала ничего не знала об этом, а потом, когда  мы
поехали в  Шотландию,  эта  дура,  моя  горничная,  возьми  да  расскажи  ее
горничной, - что тут было! Если  б  здесь  еще  существовала  Бастилия,  она
заперла бы вас туда. Она утверждает,  будто  вы  вечно  стоите  нам  поперек
дороги, - почему, право, не понимаю.  Говорит,  это  из-за  вас...  ну  сами
знаете, что... А я рада, что так случилось и что Кью  женился  на  Генриетте
Пуллярд; она будет ему лучшей женой, чем я.  Она,  Клайв,  будет  счастливее
Клары. Кью один из добрейших людей на свете -  не  слишком  большого  ума  и
сильной воли, но именно такой великодушный, добрый и спокойный, какой  нужен
для счастья девушки, вроде Генриетты.
     Клайв. Но не вашего, Этель?
     Этель. Нет, да и он  со  мной  не  был  бы  счастлив.  У  меня  тяжелый
характер, Клайв, боюсь, немногие мужчины способны его  выдержать.  Я  всегда
чувствую себя какой-то одинокой. Много ли мне лет? Всего двадцать, но  порой
мне кажется, будто мне целых сто, и я чувствую себя  такой  усталой,  ужасно
усталой от всех этих праздников, поклонников, комплиментов! А  без  них  мне
чего-то не хватает. Как я завидую набожности мадам  де  Флорак;  она  каждый
день  ходит  в  церковь,  постоянно  занята  добрыми  делами,  беседует   со
священниками, печется о чьем-то обращении. По-моему,  она  скоро  обратит  в
католичество и принцессу - милая старенькая мадам де Флорак! И все ж, она не
счастливей нас. Ее дочь Гортензия - пустое существо, занятое мыслями о своем
скучном, толстом, очкастом Камилле и двух детишках  -  ничто  больше  ее  не
занимает. Так кто же счастлив, Клайв?
     Клайв. Во всяком случае, не жена Барнса, как вы говорите.
     Этель. Мы с вами как брат и сестра, и я могу  все  вам  сказать.  Барнс
очень груб с ней. Прошлой зимой в Ньюкоме бедная Клара каждое утро приходила
ко мне в спальню заплаканная. Он называет ее  дурой  и  унижает  при  людях,
точно находит в этом какое-то удовольствие. К счастью,  мой  бедный  папочка
сильно привязался к ней, так что при нем Барнс  особенно  не  придирается  к
жене: отец за время болезни стал очень вспыльчив. Мы надеялись, что рождение
ребенка поможет делу,  но  родилась  девочка,  и  Барнс  изволит  выказывать
глубокое разочарованье. Он хочет, чтобы папа отказался  от  своего  места  в
парламенте, но папа держится за него изо всех сил. Господи, боже мой, кто же
счастлив в этом мире?! Какая жалость, что отец лорда Хайгета  не  умер  чуть
раньше! Они с Барнсом помирились. И как только мой брат пошел на  это,  диву
даюсь. Кажется, покойный лорд держал в нашем банке большую сумму и  нынешний
тоже держит. Он расплатился со всеми долгами, и теперь они,  представьте,  с
Барнсом - приятели. Брат вечно  ругает  Плимутроков  -  говорит,  они  хотят
поживиться деньгами из его банка. Эта алчность  просто  ужасна.  Будь  я  на
месте Барнса, я никогда бы не помирилась с мистером  Белсайзом,  никогда!  А
они еще заявляют, будто он поступил правильно, и бабушка  всякий  раз  очень
довольна, когда  лорда  Хайгета  приглашают  на  Парк-Лейн  обедать.  Бедный
папочка теперь дома, прибыл на парламентскую сессию, как он считает. На днях
он даже ездил голосовать: его вынесли  из  экипажа  и  в  кресле  вкатили  в
парламент. Министры благодарили его за приход. Наверное он все еще  надеется
стать пэром. Боже, до чего суетна наша жизнь!
     Мадам де Монконтур (входит). О чем вы беседуете, молодые люди, небось о
балах и операх? Когда меня впервые повезли в оперу, мне не понравилось  -  я
заснула. А теперь я ее страсть как люблю, просто наслаждение слушать Гризи!
     Часы. Бом, бом!
     Этель. Уже два часа! Мне надо спешить к  бабушке.  Прощайте,  мадам  де
Монконтур.  Жалею,  что  не  могла  повидать  дражайшую  мадам  де   Флорак.
Пожалуйста передайте ей, что я постараюсь прийти к  ней  в  четверг.  Я  вас
сегодня увижу у американского посланника? А завтра у мадам де Бри? В пятницу
ваш журфикс, надеюсь, бабушка привезет меня. На прошлой неделе  у  вас  была
такая прекрасная музыка! Прощайте, кузен! Не  провожайте  меня  до  экипажа,
нет, пожалуйста, не надо, сэр. Лучше останьтесь здесь  и  закончите  портрет
принцессы.
     Принцесса. Видите, Клайв, я даже надела бархатное платье, хоть в нем  и
парно в мае. Прощайте, душенька. (Этель уходит.)
     Судя по вышеприведенной беседе - разговор между принцессой и Клайвом мы
не станем излагать, так  как  после  нескольких  похвал  душечке  Этель  они
обратились к предметам, нисколько не связанным с историей  Ньюкомов,  -  так
вот, судя по всему, свидание это состоялось в понедельник, а в среду графиня
де Флорак получила от Клайва записку, в  которой  говорилось,  что  однажды,
когда он работал в Лувре, пришедшая туда мадам де Флорак  стала  восхищаться
"Мадонной с  младенцем"  Сассоферрато;  с  того  времени  он  успел  сделать
акварельную копию этой картины и теперь  надеется,  что  графиня  согласится
приг пять ее в подарок от  своего  верного  и  признательного  слуги  Клайва
Ньюкома. Завтра  картина  будет  закончена,  и  он  самолично  принесет  ее.
Разумеется, мадам де Флорак встретила это известие чрезвычайно любезно и тут
же вручила слуге Клайва ответную записку с выражением благодарности молодому
человеку.
     И вот в четверг около часу дня, опять-таки по удивительному  совпадению
и так далее и тому подобное, приходит в Hotel de Florac кто  бы  вы  думали?
Мисс Этель Ньюком. Графиня была дома: она ожидала Клайва с его картиной;  но
появление мисс Этель так испугало добрую женщину, что она сразу  ощутила  за
собой вину при, виде девушки, родители которой невесть что могли подумать, -
скажем, что мадам де Флорак хочет сосватать Клайва с кузиной.  И  вот  через
минуту она произнесла следующее:


                                 Беседа III

     Мадам де Флорак (за рукодельем). Вы охотно покидаете  светские  забавы,
чтобы приходить в наш печальный старый дом. С завтрашнего дня вам  покажется
здесь скучнее, мое бедное дитя.
     Этель. Но почему?
     Мадам де Флорак. Тот, кто оживлял  своим  присутствием  наши  маленькие
сборища, больше не появится.
     Этель. Разве аббат де Флорак собирается покинуть Париж, сударыня?
     Мадам де Флорак. Вы прекрасно знаете, что не о нем речь, дитя  мое.  Вы
дважды встречали  здесь  бедняжку  Клайва.  Нынче  он  придет  снова,  но  в
последний раз. Я вообще раскаиваюсь, что позволяла ему приходить. Но он  мне
как сын; его отец поручил мне его. Пять  лет  назад,  когда  мы  встретились
после разлуки, длившейся много-много лет, полковник Ньюком поведал мне о тех
надеждах, какие лелеял в отношении сына. Вы прекрасно знаете,  дитя  мое,  с
кем были связаны эти надежды. Потом он  написал  мне,  что  принятое  семьей
решение сделало его планы неосуществимыми и что  рука  мисс  Ньюком  обещана
другому. Когда я услышала от своего сына Поля, что помолвка эта расторгнута,
я всей душой порадовалась за моего друга, Этель. Я старая  женщина,  я  знаю
жизнь и видела на своем веку различных  людей.  Конечно,  мне  попадались  и
более яркие личности, но такой души, такой преданности, такого великодушия и
бесхитростности, как у Томаса Ньюкома, я не встречала - никогда!
     Этель (с улыбкой). Я вполне с вами согласна, сударыня.
     Мадам де Флорак. Я знаю, чему вы улыбаетесь,  дитя  мое.  Да,  во  дни,
когда мы были почти детьми, я  хорошо  знала  вашего  доброго  дядюшку.  Мой
бедный отец повез с  собой  в  изгнание  и  свою  фамильную  гордость.  Наша
бедность только увеличивала это  чувство.  Еще  до  эмиграции  мои  родители
обручили меня с графом де Флораком. Я не могла помешать отцу сдержать слово.
И вот уже сколько лет я остаюсь верна своему долгу! Но  когда  я  вижу,  что
молодую девушку хотят принести в жертву - выдать ее замуж по расчету, как то
было со мной, - я от души ее жалею. А когда я люблю ее, как вас, я  открываю
ей свои мысли. Лучдае бедность, Этель, лучше келья в монастыре, чем союз без
любви. Неужели нам навеки предназначено быть  рабынями  мужчин?  Во  Франции
отцы всякий день продают своих дочерей. В каком ужасном обществе  мы  живем!
Вы поймете это, когда выйдете замуж. Есть  законы  настолько  жестокие,  что
сама природа восстает и сокрушает их,  иначе  мы  гибнем  в  их  оковах.  Вы
улыбаетесь. Думаете, я гибну уже целые пятьдесят лет и вот сижу перед  вами,
совсем  старуха,  и  жалуюсь  молодой  девушке.  А  все  потому,  что   наши
воспоминанья о юности всегда  молоды,  и  еще  потому,  что,  когда  столько
выстрадала, хочется уберечь от подобных печалей тех, кого любишь. Знаете  ли
вы, что дети супругов, не знающих взаимной любви, наследуют от них  какую-то
холодность  и  любят  своих  родителей  меньше  обычного?  Дети   становятся
свидетелями наших раздоров и нашего безразличия; им приходится слышать  наши
пререкания; они принимают в спорах ту или иную сторону  и  выступают  против
отца или матери. Мы вынуждены лицемерить, скрывать от детей свои  обиды;  мы
расточаем ложные похвалы дурным отцам, прячем слезы под притворными улыбками
и обманываем своих детей - но обманываем ли? Даже самый этот обман, пусть из
лучших побуждений, все равно роняет мать в глазах родных сыновей. Они  могут
подняться на ее защиту и восстать против отцовского эгоизма и жестокосердия.
Но тогда начнется настоящая война!.. Какая же это семья, если  сын  видит  в
отце тирана, а в матери лишь трепещущую жертву! Я говорю не о себе,  что  бы
там ни было за долгие годы нашей супружеской жизни, я не  могу  пожаловаться
на  подобного  рода  унизительные  столкновения.   Но   когда   глава   дома
пренебрегает супругой или предпочитает ей другую женщину, дети тоже  покинут
мать, ведь они такие же царедворцы, как  все  мы.  По-моему,  вы  вообще  не
верите в семейное счастье. Право же, дитя мое, насколько я могу  судить,  вы
просто никогда его не видели.
     Этель (краснеет и, возможно, спрашивает себя, очень ли она уважает отца
и мать и очень  ли  они  уважают  друг  друга).  Мои  родители  всегда  были
бесконечно добры к нам, детям, сударыня, как-то  непохоже,  чтобы  они  были
несчастливы в браке. Маменька - самая добрая и любящая из женщин  и...  (Тут
перед ее умственным взором встает образ сэра Брайена:  одиноко  сидит  он  в
своей  комнате,  и  никому,  в  сущности,  нет  до  него  дела,  кроме   его
камердинера, получающего за это пятьдесят фунтов в год плюс чаевые, да  еще,
пожалуй, мисс Канн, которая к  великому  удовольствию  сэра  Брайена  каждый
вечер подолгу читает ему или играет на фортепьяно. Представив себе все  это,
мисс Этель невольно умолкает.)
     Мадам де Флорак. Вашему батюшке в его немощном состоянии - а ведь он на
пять лет моложе полковника Ньюкома - посчастливилось иметь такую  супругу  и
таких детей. Они покоют его старость, ободряют его в болезни,  поверяют  ему
свои радости и печали, не так ли? Его закатные дни согреты их любовью.
     Этель. Ах, нет, совсем не так! Но не его и не наша  вина,  что  он  нам
чужой. Весь день он проводил в своем банке, а вечером спешил в палату  общин
или  отправлялся  с  маменькой  в  гости,  а  мы,  младшие,   оставались   с
гувернанткой. Маменька очень добрая. Я почти не помню, чтобы она  сердилась:
на вас - никогда; разве что порой из-за нас на прислугу.  Детьми  мы  видели
родителей только за завтраком, да еще когда маменька одевалась, чтобы  ехать
в гости. С тех пор как он заболел, она совсем перестала выезжать. И я хотела
поступить так же. Порой мне становится очень  стыдно,  когда  где-нибудь  на
балу я вспоминаю про моего бедного отца, который один сидит дома.  Я  хотела
отказаться от света, но мама и бабушка  запретили  мне.  У  бабушки  большое
состояние, и она обещает оставить его мне; вот они и требуют теперь, чтобы я
все время была при ней. Она очень умная, знаете, и  по-своему  тоже  добрая,
только она жить не может без светского общества. И я тоже, хоть и негодую на
словах, - люблю свет. Я браню и презираю льстецов, а сама обожаю поклонение!
Мне приятно, когда женщины ненавидят меня, а молодые  люди  оставляют  их  и
бегут ко мне. И пусть многие из них мне смешны, я не могу не  кокетничать  с
ними. Я вижу, как некоторые из них страдают по мне, и довольна; а  если  они
выказывают мне равнодушие, я злюсь и до тех пор не успокоюсь, пока не  верну
их назад. Я люблю  наряды,  люблю  драгоценности,  люблю  громкие  титулы  и
роскошные особняки, - о, я просто презираю себя, когда думаю обо всем  этом!
Иногда, лежа в постели, я признаюсь себе,  что  держалась  как  бессердечная
кокетка, и плачу от раскаяния. А  потом  что-то  во  мне  возмущается,  и  я
говорю: ну и пусть! Вот сегодня, я уйду от вас  и  буду  очень  скверной,  я
знаю!
     Мадам де Флорак (с грустью). Я буду молиться о вас, дитя мое.
     Этель (тоже с грустью). Раньше я думала,  что  могу  стать  хорошей.  И
молилась об этом богу. А теперь я по привычке твержу молитвы, а самой стыдно
- стыдно произносить их. Разве это не ужасно, молиться богу, а  наутро  быть
такой же гадкой, как вчера? Порой во мне поднимается возмущение против этого
и против всего остального, и тогда я перестаю  молиться.  В  Ньюкоме  к  нам
заглядывает приходский священник; он безумно много ест за  обедом,  всячески
нас обхаживает, папу без конца величает "сэром Брайеном",  а  маму  -  "ваша
милость". Еще я хожу с бабушкой слушать одного  модного  проповедника  -  он
дядюшка Клайва, и сестра у него сдает комнаты  в  Брайтоне  -  замечательная
старушка, почтенная, серьезная и хлопотливая. Вам известно, что тетка Клайва
сдает комнаты в Брайтоне?
     Мадам де Флорак. Мой отец был младшим учителем  в  школе,  а  мосье  де
Флорак жил во время эмиграции уроками. Знаете, что он преподавал?
     Этель. Но они потомственные аристократы, это же совсем другое  дело!  А
мистер Ханимен, он такой жеманный, прямо тошно слушать!
     Мадам де Флорак (со вздохом). Жаль, что вам не довелось ходить в лучшую
церковь! А когда это было, Этель, что вы надеялись стать лучше?
     Этель. Когда была девочкой. Еще до того, как начала выезжать.  Я  тогда
подолгу  каталась  верхом  с  милым  дядюшкой  Ньюкомом,  и  он,  по  своему
обыкновению, просто и ласково беседовал со мной и говорил, будто я напоминаю
ему одну особу, которую он знал в давние времена.
     Мадам де Флорак. Кто же... кто это был, Этель?
     Этель (взглядывая на портрет графини де Флорак кисти  Жерара).  Странно
одевались во времена империи, мадам де  Флорак!  Как  только  вы  могли  так
высоко перетягиваться? А какие удивительные фрезы! (Мадам де  Флорак  целует
Этель.)


                             Явление следующее

         Входит Сен-Жан, а за ним джентльмен с картиной под мышкой.

     Сен-Жан. Мосье Клайв. (Сен-Жан уходит.)
     Клайв. Мое почтение, ваше сиятельство. M-lle, j'ai  l'honneur  de  vous
souhaiter le bon jour {Позвольте  пожелать  вам  доброго  утра,  мадемуазель
(франц.).}.
     Мадам де Флорак. Вы прямо из Лувра? Кончили свою прелестную копию,  mon
ami?
     Клайв. Я принес ее вам. Она  не  слишком  удачна.  Эту  мадонну  всегда
срисовывает целая толпа девиц; они все время болтают и бегают от мольберта к
мольберту; и еще к ним вечно приходят какие-нибудь молодые художники  давать
советы - просто невозможно устроиться, чтобы тебе ее не загораживали. Но все
же я принес вам свой набросок и счастлив, что вы пожелали его иметь.
     Мадам  де  Флорак  (разглядывая  набросок).  Прекрасно!  Чем   же   нам
вознаградить нашего художника за его шедевр?
     Клайв (целует ей руку). Вот и вся моя награда! Вам, без сомнения, будет
приятно услышать, что два моих портрета взяты  на  выставку.  Портрет  моего
дяди пастора и портрет мистера Уродли из лейб-гвардии.
     Этель. Уродли? Quel nom! Je ne connais aucun M. Urodli {Ну  и  фамилия!
Первый раз слышу про мосье Уродли (франц.).}.
     Клайв. У него очень выразительное лицо. А портрет Крэкторпа и... и  еще
кое-какие посланные мной портреты они отвергли.
     Этель (вскинув голову). Верно, портрет мисс Маккензи?
     Клайв. Да, мисс Маккензи.  У  нее  прелестное  личико,  только  слишком
нежное для моей палитры.
     Этель.  Хорошенькая,  как  восковая  кукла:  розовые  щечки,  лазоревые
глазки; волосы того же цвета, что у старой мадам Соломм, - не  те,  что  она
носит сейчас, а предыдущие. (Отходит к окну, смотрящему во двор.)
     Клайв (графине). Мисс Маккензи отзывается  более  почтительно  о  чужих
глазах и волосах. Она считает, что мисс Ньюком  самая  красивая  девушка  на
свете.
     Мадам де Флорак (тихо). А вы, mon ami? Нынче вы  встречаетесь  здесь  в
последний раз, entendez-vous? {Понимаете? (франц.).}  Вы  больше  не  должны
сюда приходить. Если бы граф узнал об этом, он никогда бы  мне  не  простил.
(Он вторично целует руку графини.) Encore! {Опять! (франц.).}
     Клайв. Хороший поступок не грех повторить. Вы  любуетесь  видом  двора,
мисс Ньюком? Но кущи старого сада куда лучше. А этот милый дряхлый  безносый
Фавн! Надо будет непременно нарисовать его; как живописно вьются травы вкруг
его пьедестала.
     Мисс Ньюком. Я просто смотрю, не прибыла ли за мной коляска.  Мне  пора
возвращаться домой.
     Клайв. Там стоит мой экипаж. Хотите, я подвезу вас? Я нанял его надолго
и могу везти вас хоть на край света.
     Мисс Ньюком. Куда вы, мадам де Флорак? Неужто показывать  эту  картинку
его сиятельству? Господи, вот не думала, что это может заинтересовать  мосье
де Флорака! Право же, те, что во множестве продают на набережной по двадцать
пять су за штуку, нисколько не хуже. Ну, что они за мной не едут!
     Клайв. Берите мой экипаж, а я останусь здесь: кажется, мое общество вам
не очень приятно.
     Мисс Ньюком. Ваше  общество  бывает  очень  приятным,  когда  вам  того
хочется. А иногда, как вчера, например вы бываете не слишком занимательны.
     Клайв. Вчера я  перевернул  небо  и  землю  -  есть  такое  французское
выражение: remuer ciel et terre, - чтобы достать приглашение к мадам де Бри.
Приезжаю и обнаруживаю, что мисс Ньюком уже ангажирована чуть ли не  на  все
танцы. Вальс получил мосье де Звенишпор; галоп - граф  де  Капри;  а  другой
галоп и еще один вальс - его светлость маркиз Фаринтош. За  весь  вечер  она
почти не удостаивает меня словом; я жду  до  полуночи,  но  тут  ее  бабушка
подает знак к отъезду, и я остаюсь во власти своих печальных мыслей. У  леди
Кью очередной приступ свирепости, она дарит меня фразой: "А я полагала,  что
вы уже в Лондоне", - и засим поворачивается ко мне своей почтенной спиной.
     Мисс Ньюком. Две недели назад вы, по вашим словам, собирались в Лондон.
Вы говорили, что копии, которые вы  намерены  здесь  сделать,  потребуют  не
больше недели, а с тех пор прошло целых три.
     Клайв. Надо мне было уехать раньше.
     Мисс Ньюком. Ну, если вы такого мнения, то я тоже.
     Клайв. Зачем я сижу здесь, кручусь возле вас, хожу за вами следом... Вы
же знаете, что я хожу за вами следом!  Можно  ли  довольствоваться  улыбкой,
которую тебе кинут дважды в неделю, да еще точь-в-точь такую  же,  как  всем
остальным? Мой удел - слушать, как превозносят вашу  красоту,  наблюдать  из
вечера в вечер, как вы,  победоносная,  сияющая  и  счастливая,  порхаете  в
объятьях других кавалеров? Или ваш триумф упоительней для вас оттого, что  я
ему свидетель? Вам бы, верно,  хотелось,  чтобы  мы  ходили  за  вами  целой
толпой.
     Мисс  Ньюком.  Вот-вот!  И,  случайно  застав  одну,  угощали  бы  меня
подобными речами. Да,  редкостное  удовольствие!  Теперь  ответьте  вы  мне,
Клайв. Скрывала ли я когда-нибудь от близких свою приязнь к вам? Да и  зачем
бы я стала это делать? Не я ли вставала на вашу защиту, когда о вас говорили
дурно? И когда... ну в то время... лорд Кью спросил меня про  вас,  -  а  он
имел на это право, - я ответила, что люблю вас, как  брата,  и  буду  любить
всегда. Если я в чем и виновна, то лишь в том, что несколько раз виделась  с
вами... виделась с вами вот здесь и позволяла вам так  говорить  со  мной  -
оскорблять меня, как вы эта сейчас делаете. Или вы думаете, мало я из-за вас
слышала неприятного, что еще сами вздумали  нападать  на  меня?  Вот  только
вчера из-за вашего присутствия на балу - мне, конечно,  никак  не  следовало
говорить вам, что я буду там, - леди Кью  по  дороге  домой...  Ах,  уйдите,
сэр!.. Никогда не думала, что так унижусь перед вами!
     Клайв. Неужели я заставил Этель Ньюком проливать  слезы?!  Успокойтесь,
умоляю! Ну простите меня, Этель, простите! Я не имел права ревновать  вас  и
терзать упреками, я знаю. Разумеется же, мне надлежало понимать,  что  когда
люди восхищаются вами, они... они лишь чувствуют то же, что я. Я должен  был
гордиться, а не гневаться, что они восхищаются моей Этель  -  моей  сестрой,
коли так уж нам суждено.
     Этель. И я буду ею всегда, как бы плохо вы ни думали и ни говорили  обо
мне. Нет, сэр, я больше не буду плакать, как дурочка.  Так  вы  очень  много
работаете? Ваши картины одобрили на выставке?  Вы  мне  больше  нравитесь  с
усами - извольте никогда больше не сбривать их! У европейской молодежи нынче
в моде усы и бороды. На днях Чарльз Бакенбардли объявился -  только  что  из
Берлина, так я его сразу не узнала, - думала, какой-то сапер  из  инженерных
войск. Его младшие сестры расплакались, так они были напуганы его  видом.  А
почему бы вам не пойти по дипломатической части? Тогда, помните, в Брайтоне,
когда лорд Фаринтош спросил вас, не военный ли вы,  я  вдруг  подумала  -  а
почему вам, правда, не записаться в полк?
     Клайв. Ну да, солдат может кое-чего добиться. Он носит красивую  форму.
Он может стать генералом, виконтом, графом,  кавалером  ордена  Бани  второй
степени. Он может храбро сражаться на поле боя и потерять ногу, как поется в
песне. Вы правы - сейчас мирное  время.  Но  тем  трудней  солдату  добиться
славы. Отец не хотел, чтобы я, как  он  говорил,  по  гроб  жизни  торчал  в
казарме  или  курил  в  бильярдной  какого-нибудь  захолустного  городка.  К
правоведению меня не тянет, а  что  касается  дипломатии,  так  у  меня  нет
родственников среди министров, или дядюшек в палате лордов.  Как  по-вашему,
мог бы мне оказать протекцию дядюшка, заседающий в парламенте? Да и  захотел
бы он, если б мог? Он или его благородный сын и наследник Барнс?
     Этель (в раздумье). Барнс, наверное, нет, а вот папа, я думаю, мог бы и
теперь быть вам полезен, к тому же у вас есть друзья, которые вас любят.
     Клайв. Нет, ни от кого не будет мне помощи. И потом, я не только  люблю
профессию, которую выбрал, я горжусь ею, Этель. Мне никогда в  ней  особенно
не выдвинуться; буду писать довольно похожие  портреты,  вот  и  все.  Я  не
достоин даже растирать краски моему другу Ридли. Наверно, и моему отцу, хоть
он всей душой предан своему делу, никогда не быть знаменитым  генералом.  Он
сам постоянно это повторяет. Я-то, вступая в жизнь, надеялся на  большее,  -
самоуверенный юнец думал завоевать весь мир. Но когда  я  попал  в  Ватикан,
когда увидел Рафаэля и великого Микеля, я понял, что я ничтожество; созерцая
его гениальные фрески, я как бы становился все меньше и  меньше,  покуда  не
превратился в такую же песчинку, какой себя чувствует  человек  под  куполом
святого Петра. Да и к чему мне мечтать о таланте? Впрочем, по одной  причине
я все-таки хотел бы его иметь.
     Этель. По какой же именно?
     Клайв. Чтобы отдать его вам, Этель, если бы только вы того пожелали. Но
это так же неисполнимо, как раздобыть яйцо птицы рух - поди, достань его  из
гнезда! Жизнь уготовала мне скромное место, а вам надобно  блистать.  Да-да,
блистать! Ах, Этель, чем измеряем мы славу? Возможностью посещать три бала в
вечер и быть упомянутой в "Морнинг пост". Чтобы в газетах сообщали  в  каком
туалете вы появились во  дворце,  когда  вернулись  в  свой  столичный  дом,
объездив с визитами  именья  знакомых,  и  какие  рауты  устраивает  маркиза
Фарин...
     Этель. Извольте, сэр, говорить без личностей!
     Клайв. Я не перестаю удивляться. Вы вращаетесь в свете  и  любите  его,
что бы вы там против него ни говорили. А мне все-таки непонятно, как девушка
вашего ума может быть столь привержена к нему. По мне, так мой бесхитростный
старик куда  благороднее  всех  ваших  вельмож;  право  же,  его  прямодушие
неизмеримо достойней их лицемерия, чванства и интриг. Ну, о  чем  вы  сейчас
размышляете, стоя в этой прелестной позе и  приложив  пальчик  к  подбородку
наподобие Мнемозины?
     Этель. А кто она, эта Мнемозина? Знаете,  сэр,  мне  больше  по  нраву,
когда вы разговариваете спокойно и ласково, а вовсе не  когда  вы  исполнены
гнева  и  сарказма.  Значит,  вы  считаете,  что  вам  не  стать  знаменитым
художником? А они здесь приняты в обществе. Мне было так приятно,  когда  на
обеде в Тюильри, где мы были с бабушкой, присутствовало также два художника;
одного  из  них,  увешанного  крестами,  бабушка,  очевидно,  принимала   за
какого-нибудь посланника, пока королева  не  назвала  его  мосье  Деларошем.
Бабушка говорит, что в  этой  стране  не  сразу  разберешься  в  людях.  Так
думаете, вам никогда не рисовать, как мосье Деларош?
     Клайв. Никогда.
     Этель. И... и вы никогда не откажетесь от живописи?
     Клайв. Никогда. Это было  бы  равносильно  тому,  чтобы  отказаться  от
неимущего друга или  покинуть  возлюбленную,  потому  что  у  нее  оказалось
маленькое приданое. Хотя именно так поступают в большом свете, Этель.
     Этель (со вздохом). Вы правы.
     Клайв. Если он так вероломен, так низмен, так лжив, этот большой  свет,
его устремления так недостойны, успех в нем так жалок, приносимые ему жертвы
унизительны, а даруемые им радости тягостны и даже постыдны, отчего же тогда
Этель Ньюком так держится за него? Будете  ли  вы  под  каким-нибудь  другим
именем прелестнее, чем под своим собственным, дорогая? Будете ли  счастливее
с громким титулом, если  через  месяц  обнаружите,  что  не  можете  уважать
человека, с которым связали себя навечно, а ведь он будет отцом ваших детей,
хозяином и властелином вашей жизни, ваших поступков.  Гордячка  из  гордячек
согласна подчиниться этому бесчестью и не скрывает, что  графская  корона  -
достаточное воздаяние за  утерянное  достоинство!  В  чем  смысл  жизни  для
христианки, Этель? В чем чистота девичьей души? Ужели  в  этом?  На  прошлой
неделе, когда, гуляя по саду, мы  услышали  пение  монахинь  в  часовне,  вы
сказали,  что  это  жестокость  запирать  в  монастырь  бедных   женщин,   и
порадовались, что в Англии упразднен этот вид неволи. Затем вы потупились  и
молча шли в раздумье; вы, наверное, думали о  том,  что,  пожалуй,  их  удел
счастливее, чем у некоторых других женщин.
     Этель. Вы угадали. Я думала о том, что почти все женщины обречены  быть
в рабстве у кого-то и что, пожалуй, бедным монахиням приходится  легче,  чем
нам.
     Клайв. Я никогда не стану судить тех женщин - монахинь или  мирянок,  -
которые следуют своему призванию. Но наши  женщины  вольны  сами  решать  за
себя, почему же они идут наперекор природе, замыкают  свое  сердце,  продают
свою жизнь за деньги и титулы и отказываются от своего бесценного  права  на
свободу? Послушайте меня, Этель, дорогая! Я так люблю вас, что если бы знал,
что сердце ваше принадлежит другому, достойному и верному вам  человеку,  ну
скажем... прежнему вашему жениху, - я, право,  удалился  бы  прочь,  сказав:
"Благослови вас Бог!" - и  вернулся  бы  к  своим  полотнам,  чтобы  скромно
трудиться, как мне велено судьбой. В моих глазах вы - королева, а сам я лишь
скромный смертный, который, наверно, должен быть счастливым,  раз  счастливы
вы. Когда я видел  вас  на  балу,  окруженную  толпой  блестящих  кавалеров,
знатных, и богатых, и восхищенных вами не меньше моего, я часто думал:  "Как
смею я мечтать о подобной красавице и надеяться, что она покинет свои пышные
чертоги и согласится делить со мной черствый хлеб живописца".
     Этель. В ваших словах о пышных чертогах звучала  явная  издевка.  Я  не
стану обсуждать вашу... ваше отношение ко мне.  Я  знаю  ваши  чувства.  Да,
знаю. Только лучше не говорить о них, Клайв; по крайней мере, мне  лучше  не
признаваться, что я догадываюсь  о  них.  Ведя  подобные  речи,  бедный  мой
мальчик, - а я очень прошу вас не заводить  их  впредь,  иначе  я  не  смогу
больше ни говорить с вами, ни видеться, поймите это! - вы позабыли про  одно
- про долг девицы повиноваться родителям. Они никогда бы не  согласились  на
мой брак с кем-либо ниже - словом, на  такую  партию,  которая  не  была  бы
выгодной в глазах света. А я никогда бы не доставила такого огорчения  моему
бедному отцу или матери, за всю жизнь не сказавшей мне  ни  единого  резкого
слова. Бабушка по-своему тоже добрая. Я поселилась  с  ней  по  своей  воле.
Когда она пообещала оставить мне состояние, думаете, я радовалась только  за
себя? Отец ни за что не хочет делить недвижимость, и все мои братья и сестры
почти ничего не получат.  Леди  Кью  обещала  позаботиться  о  них,  если  я
поселюсь с ней... так что от меня зависит благополучие всех младших в семье,
Клайв. Теперь вы  понимаете,  братец,  почему  вам  больше  не  следует  так
говорить со мной? Ну вот и коляска! Да благословит вас бог, милый Клайв!
     (Клайв смотрит, как мисс Ньюком садится в коляску и отъезжает, ни  разу
не взглянув на окно, у которого он стоит. Когда коляска скрывается из  виду,
он идет  к  окнам  напротив,  распахнутым  в  сад.  Из  соседнего  монастыря
доносится церковная музыка. Услышав ее, он опускается на  стул  и  закрывает
лицо руками.)

             Входит мадам де Флорак и с тревогой спешит к нему.

     Мадам де Флорак. Что с тобой, мой мальчик? Ты говорил с ней?
     Клайв (ровным голосом). Да.
     Мадам де Флорак. Любит она тебя? Я знаю, что любит!
     Клайв. Слышите, орган в монастыре?..
     Мадам де Флорак. Qu'as-tu? {О чем ты? (франц.).}
     Клайв. С таким же успехом я  мог  бы  надеяться  на  брак  с  одной  из
тамошних инокинь, сударыня. (Снова опускается на стул, и она целует его.)
     Клайв. У меня не было матери, но вы мне как мать.
     Мадам де Флорак. Mon  fils!  Oh,  mon  fils!  {Мой  сын!  О,  мой  сын!
(франц.).}


        ^TГлава XLVIII,^U
     в которой Бенедикт предстает перед нами женатым человеком

     Кто не слыхал про некую французскую герцогиню, которая на смертном одре
весьма спокойно ждала предстоящей кончины и не  тревожилась  о  своей  душе,
ибо, по собственному признанию, пребывала в уверенности, что небеса не могут
дурно обойтись с особой ее ранга.  Очевидно,  леди  Кью  тоже  очень  высоко
ценила родовитость; ее снисхождение к  знатным  людям  было  безгранично.  У
молодого: вельможи она полагала извинительными и даже  вполне  естественными
пороки, которых никогда не простила бы человеку низкого звания.
     Узкий круг  знакомых  ее  сиятельства  составляли  пожилые  ловеласы  и
светские дамы, главным  занятием  коих  было  собирать  и  рассказывать  все
ходившие в обществе: сплетни и толки о высокопоставленных лицах; они  знали,
что происходит среди приверженцев изгнанной династии: во  Фросдорфе,  и  как
обстоят дела у сыновей  короля-буржуа  в  Тюильри;  кто  нынче  в  фаворе  у
королевы-матери в Аранхуэсе; кто в кого влюблен в Неаполе и Вене; и каковы в
подробностях последние данные chroniques scandaleuses  {Скандальной  хроники
(франц.).} Парижа и Лондона, - словом, леди  Кью,  конечно,  была  прекрасно
осведомлена о развлечениях лорда Фаринтоша, его знакомствах и образе  жизни,
и все же она ни разу не выказала даже тени гнева или неприязни по  отношению
к этому высокородному юноше. Ее мягкая душа была преисполнена такой  доброты
и всепрощения к этому молодому повесе, что и без  всякого  раскаяния  с  его
стороны она готова была заключить его в свои старческие объятья  и  даровать
ему  свое  почтенное  благословение.  О,  трогательная  незлобивость!  Милая
нетребовательность! При всех недостатках  и  слабостях,  какие  водились  за
молодым маркизом, при всем его безрассудстве и себялюбии, леди Кью  ни  разу
не помыслила о том, чтобы отвергнуть его светлость и  отказать  ему  в  руке
своей любимицы Этель.
     Однако надеждам, которые эта любящая и снисходительная женщина  лелеяла
в течение первого сезона и так упорно сохраняла к началу второго,  вновь  не
судьба была осуществиться из-за весьма  досадного  события,  случившегося  в
семействе Ньюкомов. Этель внезапно вызвали из Парижа: с  ее  отцом  случился
третий и последний удар. Когда она прибыла домой, сэр Брайен  уже  не  узнал
ее. Спустя несколько часов после ее приезда он покинул сей  бренный  мир;  и
главою семьи стал сэр Барнс Ньюком, баронет. На другой день после погребения
сэра Брайена в  фамильном  склепе  в  Ньюкоме  местные  газеты  опубликовали
письмо, адресованное независимым избирателям округа, в коем осиротевший сын,
трогательно  ссылаясь  на  добродетели,  заслуги  и   политические   взгляды
покойного, предлагал себя в кандидаты на освободившееся  депутатское  место.
Сэр Барнс извещал  читателей,  что  не  преминет  лично  засвидетельствовать
почтение друзьям  и  сторонникам  своего  оплакиваемого  родителя.  Что  он,
разумеется,   всегда   был   искренне   привержен   нашему    замечательному
правопорядку.  Всегда  был  верным,  но  не  фанатичным   поборником   нашей
протестантской веры, как то известно всем близко знающим его. Еще он заверял
читателей,  что  будет  не  щадя  сил  отстаивать  интересы  этого   важного
сельскохозяйственного округа и промышленного центра, и что (коль  скоро  его
изберут от Ньюкома в парламент) он поддержит все необходимые  преобразования
и решительно отвергнет все безрассудные новшества. Словом, воззвание  Барнса
Ньюкома  к  избирателям  было  не  менее  достоверным   свидетельством   его
многочисленных общественных добродетелей, чем надпись на мраморной плите над
телом сэра Брайена в церковном алтаре, увековечивающая благородные  качества
покойного и скорбь его наследника.
     Несмотря на все добродетели Барнса, как личные, так  и  унаследованные,
депутатство от Ньюкома  было  завоевано  им  не  без  борьбы.  Диссентеры  и
влиятельные либералы округа попытались выставить против сэра Барнса  Ньюкома
мистера Сэмюела Хигга, эсквайра, - вот  когда  принесла  плоды  прошлогодняя
любезность Барнса, подкрепленная нажимом мадам де  Монконтур  на  ее  брата.
Мистер Хигг  не  пожелал  выдвинуть  свою  кандидатуру  против  сэра  Барнса
Ньюкома, хотя и придерживался совсем иных политических взглядов, нежели  наш
почтенный баронет; а кандидат из Лондона, которого выставили  против  Барнса
крайние радикалы, почти не собрал на выборах голосов. Итак,  заветная  мечта
Барнса сбылась, и через два месяца после  кончины  родителя  он  появился  в
парламенте в качестве депутата от Ньюкома.
     Основная часть имущества покойного баронета,  разумеется,  перешла  его
старшему сыну, который,  однако,  ворчал  по  поводу  доли,  выделенной  его
братьям и сестрам, а также и того, что городской дом достался леди Анне,  не
имевшей теперь средств его содержать. Но Парк-Лейн находится в лучшей  части
Лондона, и леди Анна заметно  поправила  свои  денежные  дела  сдачей  внаем
упомянутого дома, где, как известно,  несколько  лет  подряд  проживал  один
иностранный посланник. Вот они превратности судьбы: места  родные,  да  люди
иные; какой лондонец,  всечасно  видя  перед  собой  подобные  перемены,  не
задумывался над ними? Будуар Целии, на  чьей  могиле  в  Кензал-Грин  цветут
нынче маргаритки, стал обиталищем Делии,  и  она  выслушивает  здесь  советы
доктора Локока, а, возможно, здесь резвятся детишки  Джулии;  за  обеденными
столами Флорио теперь потчует своих гостей вином Поллио; Калиста,  оставшись
после смерти мужа (к удивлению всех знавших Тримальхиона  и  посещавших  его
прославленные пиры) в весьма стесненных обстоятельствах,  сдает  внаем  свой
особняк вместе со всей богатой, стильной  и  тщательно  подобранной  мебелью
работы Даубиггина, а на вырученные деньги содержит в  Итоне  своих  сыновей.
Когда на следующий год мистер Клайв Ньюком проезжал мимо столь знакомого ему
прежде дома, со стены которого уже была снята доска, возвещавшая, что  здесь
опочил вечным сном сэр Брайен Ньюком, баронет, с пестревших цветами балконов
на него глядели какие-то чужеземные лица. Вскоре он получил  приглашение  на
вечер к нынешнему обитателю особняка, болгарскому посланнику X. И., и застал
здесь тех же самых гостей, толпившихся в гостиной  и  на  лестнице;  те  же,
важного вида лакеи от Гантера разносили кушанья в столовой;  тот  же  старый
Сми, член Королевской Академии, лебезил и заискивал перед  новыми  жильцами,
держась поближе к обеденным столам;  а  портрет  покойного  сэра  Брайена  в
мундире  помощника  наместника  графства  все  так  же  висел  над  буфетом,
безучастно  взирая  на  пиршество,  задаваемое  его  преемниками.   О,   эти
призрачные старые портреты!  Вглядывались  ли  вы  когда-нибудь  в  те,  что
развешаны в банкетном зале Георга IV в Виндзорском замке? Рамы прочно держат
их, но они улыбаются своими призрачными улыбками, атлас и бархат их  одеяний
вылинял и поблек; малиновые кафтаны приобрели какой-то сумеречный оттенок, а
звезды и ордена мерцают все тусклее, - кажется, они и сами сейчас растают  у
вас на глазах и присоединятся к своим оригиналам в царстве теней.

     Почти три года прошло с тех пор, как добрый полковник  Ньюком  отбыл  в
Индию, и за это время в жизни главных героев сей хроники  и  ее  составителя
произошли заметные перемены. Что касается последнего, то надлежит  сообщить,
что старое милое лемб-кортское товарищество распалось, так  как  младший  из
компаньонов обзавелся другим другом. Составитель публикуемого  жизнеописания
перестал быть холостяком. Зиму мы с женой провели в Риме - этом  излюбленном
пристанище всех новобрачных, - где слышали от  художников  много  похвальных
слов о Клайве, о его благородстве и остроумии, о его веселых  пирушках  и  о
талантах его приятеля юного Ридли. Когда весной мы  возвратились  в  Лондон,
един из первых наших визитов был на Шарлотт-стрит, в квартиру Клайва, куда с
восторгом отправилась моя супруга, чтобы пожать руку молодому художнику.
     Но Клайв больше не жил в этом тихом уголке. Подъехав к дому, мы увидели
на двери блестящую медную дощечку с надписью "Мистер Дж.  Дж.  Ридли",  -  и
именно ему пожал я свободную руку (в другой он  держал  огромную  палитру  и
целый пучок кистей),  когда  мы  вступили  в  это  знакомое  обиталище.  Над
камином, где прежде был портрет полковника, теперь  висело  изображение  его
сына - прекрасный, тщательно выписанный портрет одетого в бархатную куртку и
римскую шляпу юноши с той самой золотистой бородой, которая была принесена в
жертву столичной моде. Я показал Лоре эту копию, покуда не имел  возможности
представить  ей  сам  оригинал.  Видя  ее  восхищение  картиной,  польщенный
художник сказал, по обыкновению, робко  и  заливаясь  румянцем,  что  охотно
написал бы и мою супругу, сюжет, привлекательней коего, по-моему, не  сыскал
бы ни один живописец.
     Полюбовавшись прочими работами мистера  Ридли,  мы,  разумеется,  вновь
заговорили о его предшественнике. Оказывается,  Клайв  переселился  в  более
фешенебельный квартал. Разве вы не слышали, что он  стал  богачом,  светским
львом?
     - Боюсь, что он теперь очень мало времени уделяет  живописи,  -  сказал
Джей Джей с грустью, - хотя я его молил и упрашивал  остаться  верным  своей
профессии. Он бы в ней преуспел, особенно в портретном жанре. Вот  взгляните
на  это.  А  это,  а  это!..  -  Ридли  протягивал  нам  отличные  и  весьма
выразительные наброски Клайва. - Он легко схватывает сходство, и притом люди
у него облагорожены. Он с каждым днем делал успехи, как вдруг появился  этот
мерзкий банк, и он перестал работать.
     Какой банк? Так вы не знаете про новый индийский банк, членом правления
которого стал полковник? Тут я, конечно, догадался, что все эти коммерческие
дела связаны с Бунделкундским банком, о котором полковник писал мне из Индии
больше года назад, рекомендуя участие в делах этого предприятия как надежный
способ разбогатеть и сообщая, что уже отложил для меня несколько акций. Лора
была в восторге от всех рисунков Клайва, которые ей показывал его  преданный
друг и собрат по искусству, за  исключением  одного,  представлявшего  собой
портрет вашего покорного слуги, каковой миссис Пенденнис почла намного  ниже
оригинала.
     Распрощавшись с милым Джей Джеем и предоставив ему возвратиться  к  его
холстам, над которыми  он  повседневно  трудился  молчаливо  и  усердно,  мы
отправились по соседству на Фицрой-сквер, где  мне  предстояло  удовольствие
показать нашему гостеприимному  и  доброму  старику  Джеймсу  Бивни  молодую
особу, носившую мое имя. Однако и тут нас ждало  разочарование.  Приклеенные
на окнах билетики  возвещали,  что  старый  дом  сдается  внаймы.  Сторожиха
вынесла карточку,  на  которой  размашистым  почерком  миссис  Маккензи  был
написан  нынешний  адрес  мистера  Джеймса  Бинни:  Пиренеи,  город  По,  до
востребования;  лондонские  его  поверенные  -  господа  такие-то.   Женщина
сказала, что, кажется,  джентльмен  занедужил.  Дом  тоже  выглядел  заметно
потускневшим, хмурым и запущенным.  Мы  уехали  огорченные  мыслью,  что  да
доброго старого Джеймса навалилась болезнь или другая какая невзгода.
     Миссис Пенденнис поехала домой, в нашу новую квартиру на Джермин-стрит,
а я поспешил в Сити, где у меня были кое-какие дела. Как уже  сообщалось,  я
держал небольшой вклад у  "Братьев  Хобсон",  и  вот  я  направился  в  этот
банкирский дом и вошел в приемную с тем трепетом,  какой  испытывает  всякий
бедняк в присутствии финансовых магнатов и капиталистов Сити. Мистер  Хобсон
Ньюком весьма дружелюбно и по-свойски  пожал  мне  руку,  поздравил  меня  с
женитьбой и прочее, и тут появился сэр Барнс Ньюком, все  еще  в  трауре  по
своему усопшему родителю.
     Сэр  Барнс  держался  с  беспредельной  любезностью,   сердечностью   и
обходительностью. Он был, видимо, в курсе всех моих дел и поздравил  меня  с
каждой наималейшей удачей; он слышал,  что  я  выставил  себя  кандидатом  в
депутаты от родного города; искренне надеялся видеть меня  в  парламенте  и,
притом, сторонником правых; горел желанием познакомиться с миссис Пенденнис,
о которой слышал много лестного от леди Рокминстер; и  осведомился  о  нашем
адресе, дабы леди Клара Ньюком могла иметь удовольствие нанести  визит  моей
супруге. Эта церемония вскоре состоялась, а за ней не замедлило  последовать
приглашение на обед к сэру Барнсу и леди Кларе Ньюком.
     Сэр Барнс Ньюком, баронет и член парламента, разумеется,  проживал  уже
не в том маленьком домике, в котором поселился  после  женитьбы,  а  в  куда
более просторном особняке в  Белгрэйвии,  где  и  принимал  своих  знакомых.
Следует заметить, что, воцарившись в своей семье, Барнс  перестал  быть  так
несносен, как во дни своей юности, и не без сдержанного сожаления говорил об
этом периоде своего духовного развития. Он был саркастичен, важен и сановит,
не прятал больше свою плешь (как то делал при жизни отца,  зачесывая  жидкие
пряди волос с затылка на лоб); рассуждал все больше  о  парламенте,  ревниво
исполнял свои обязанности там и в Сити и старался жить со  всеми  в  мире  и
дружбе. Можно было подумать, что все мы - его избиратели, и хотя его  усилия
быть приятным не ускользали от глаза, они имели явный  успех.  У  Барнса  мы
встретили мистера и миссис  Хобсон  Ньюком,  Клайва,  а  также  мисс  Этель,
которая была очень хороша в своем траурном платье. Это  был  семейный  обед,
как заметил сэр Барнс с подобающей торжественностью в лице и  голосе,  давая
нам понять, что большие приемы дока невозможны в этом доме, пережившем такую
утрату.
     К моему удивлению, среди присутствующих находился и лорд Хайгет, доселе
известный моему читателю под именем Джека  Белсайза.  Лорд  Хайгет  повел  к
столу леди Клару, но потом занял место возле мисс Ньюком, по другую  сторону
от нее; место рядом с хозяйкой оставалось  свободным  для  какого-то  гостя,
который еще не прибыл.
     Лорд Хайгет выказывал такое неустанное внимание к  своей  соседке,  так
много смеялся и болтал, что Клайв нахмурился и по  временам  метал  на  него
яростные взгляды с другого конца стола; по всему было видно, что юноша, хотя
и без надежды, но продолжает любить и ревновать свою очаровательную кузину.
     Барнс Ньюком был отменно любезен со всеми своими  гостями:  каждому  из
них, начиная от тетушки Хобсон и  кончая  вашим  покорным  слугой,  он  имел
сказать что-нибудь приятное. Даже своему кузену Сэмюелу Ньюкому,  неуклюжему
малому с прыщавым лицом, Барнс нашел что сказать,  потолковав  с  ним  самым
любезным образом о Королевском колледже, украшением коего был сей юноша.  Он
похвалил заведение, поздравил с успехами юного Сэма и тем сразил  не  только
его, но и его маменьку. Поговорил с дядей Хобсоном о его урожаях, с  Клайвом
о его картинах, со мной - о том, какой фурор произвела в парламенте такая-то
статья из "Пэл-Мэл":  министр  финансов  просто  рассвирепел,  а  лорд  Джон
покатился со смеху, читая эти нападки, -  словом,  наш  хозяин  в  тот  день
держался до невозможности приветливо. Леди Клара была очень  миловидна:  она
немного пополнела со времени замужества, и это только  шло  ей.  Она  больше
молчала, но ведь слева от нее сидел дядюшка Хобсон, а с ним у ее милости  не
могло быть много общего; место по  правую  ее  руку  по-прежнему  пустовало.
Охотней всего она разговаривала с Клайвом, который, как выяснилось,  написал
прелестный портрет ее и ее дочурки, за что мать, а также и  отец,  были  ему
весьма признательны.
     Чем  же  была  вызвана  эта  перемена  в  манерах  Барнса?  Нашими   ли
достоинствами, или улучшением его характера? За два года, охватившие события
всех предшествующих глав, автор сих строк получил наследство,  однако  столь
небольшое, что оно не могло  быть  причиной  обходительности  банкира;  и  я
приписал любезность сэра Барнса  Ньюкома  желанию  быть  со  мной  в  добрых
отношениях. Ну, а для примирения с лордом Хайгетом и Клайвом имелись, как вы
сейчас узнаете, свои причины.
     Лорд Хайгет, получив в наследство титул и состояние родителя,  заплатил
сполна все свои долги и навсегда распрощался с грехами юности.  Его  милость
держал у "Братьев Хобсон" солидный капитал. Прискорбные  события  трехлетней
давности, очевидно, были забыты: джентльмены не могут всю жизнь  умирать  от
любви, пребывать в  отчаянии  и  ссориться  насмерть.  Вступив  во  владение
имуществом, Хайгет выказал необычайную  щедрость  по  отношению  к  Кочетту,
который вечно находился в  стесненных  обстоятельствах;  и  когда  скончался
старый лорд Плимутрок и  ему  наследовал  Кочетт,  в  Шантеклере  состоялась
вполне мирная встреча между  Хайгетом,  Барнсом  Ньюкомом  и  его  супругой.
Старая леди Кью и мисс Ньгоком тоже  гостили  тогда  в  Шантеклере,  и  лорд
Хайгет откровенно  выражал  свое  восхищение  этой  молодой  особой  и,  как
рассказывали, осадил Фарйнтоша, назвав его пошлым болтуном за  то,  что  тот
посмел непочтительно говорить о ней. Но  поскольку  было  известно,  что  на
девушку имеет виды человек с титулом маркиза, лорд Хайгет, vous concevez {Вы
понимаете (франц.).}, не решился  портить  ему  игру  и  покинул  Шантеклер,
заявив, что ему всегда не везло в любви. Когда же графиня Кью из-за приступа
люмбаго вынуждена была поехать лечиться в Виши, Хайгет сказал Барнсу:
     - Пригласили бы свою прелестную сестрицу погостить к себе в Лондон. Она
помрет со скуки, если будет жить со старухой в Виши или с матерью в Регби. -
Леди Анна переселилась туда, чтобы дать образование своим сыновьям.
     И вот мисс Ньюком перебралась к брату и невестке, в чьем доме мы только
что имели честь ее видеть.
     Когда Кочетт появился в палате лордов, его представили  собранию  пэров
Хайгет и Кью, как перед тем Хайгета официально ввел туда Кью.  Итак,  теперь
эти три джентльмена ездили  в  золоченых  каретах,  и  каждый  из  них  имел
баронетскую корону, как то случилось бы и с тобой, мой уважаемый юный  друг,
будь ты старшим сыном какого-нибудь пэра и переживи своего батюшку.  Теперь,
разбогатев, они, надо  надеяться,  станут  паиньками.  Кью,  как  мы  знаем,
женился на одной из  девиц  Плимутрок,  на  второй  из  сестер  -  Генриетте
Пуллярд, которая тогда, помните, резвилась себе в Баден-Бадене  и  нисколько
его не боялась. Читатель, коему мимоходом мы показали эту девицу, и в мыслях
не имел, что это юное существо со временем сделается графиней. Однако мы уже
в те поры, когда она гуляла со своей  гувернанткой,  шалила  с  сестренками,
усаживалась обедать в час пополудни и ходила в передничке, - уже в  те  поры
мы втайне почитали ее как будущую графиню Кью и мать виконта Уолема.
     Лорд Кью был счасглив в браке и очень нежен  со  своей  молодой  женой.
После свадьбы он повез графиню в Париж, а потом они почти безвыездно жили  в
Кьюбери, где его сиятельство, став одним из самых усердных помещиков во всем
графстве, возделывал свой  сад,  тогда  как  раньше  озорничал  в  чужих.  С
Ньюкомами он был не слишком близок;  рассказывали,  будто  лорд  Кью  сказал
кому-то, что Барнс после женитьбы стал ему еще противнее, чем прежде.  Между
сестрами леди Кларой и леди  Генриеттой  произошла  ссора  во  время  визита
последней в Лондон, незадолго до того самого обеда, на котором мы только что
присутствовали, - а вернее присутствуем сейчас, - возможно, из-за ухаживаний
Хайгета за мисс Этель.  В  дело  вмешали  и  Кью,  и  у  того  было  горячее
объяснение с Джеком Белсайзом, после чего Джек перестал  ездить  в  Кьюбери,
хотя маленького Кью окрестили в его честь. Все эти любопытные подробности из
жизни сильных мира сего я, конечно, сообщаю своему читателю на ухо, пока  мы
сидим за обеденным столом в Белгрэйвии. Разве же  не  приятно  находиться  в
столь изысканном обществе, мой любезный друг, вместо  яств  довольствующийся
рассказами!
     А теперь надлежит объяснить, как случилось, что Клайв Ньюком,  эсквайр,
чьи глаза поверх цветочных букетов на столе метали молнии в  лорда  Хайгета,
любезничавшего с мисс Этель, - как случилось, что Клайв и  его  кузен  Барнс
снова стали друзьями.
     Бунделкундский банк, учрежденный четыре года назад, превратился  теперь
в одно из самых процветающих коммерческих предприятий Бенгалии.  Основанный,
как гласили проспекты, в те дни, когда  банкротство  крупных  посреднических
фирм  пошатнуло  частный  кредит  и  вызвало  панику  по   всей   территории
президентства, Бунделкундский банк руководствовался  единственно  здравым  и
плодотворным в коммерции принципом, а  именно  -  принципом  сотрудничества.
Местные богачи вслед за  крупной  калькуттской  фирмой  "Раммун  Лал  и  К<sup>o</sup>"
вложили большие деньги в Бунделкундский банк; гражданские служащие,  офицеры
и купцы-европейцы из Калькутты приглашены были покупать  акции  предприятия,
каковое было равно нужно и выгодно военным, чиновникам и  коммерсантам,  как
английским, так и туземным. Скольких молодых людей, состоявших на военной  и
гражданской службе, разорили  поборы  посреднических  фирм,  агенты  которых
положили в карман огромные суммы! Агентами  Бунделкундского  банка  являлись
сами акционеры; и любой вкладчик, будь то  крупнейший  индийский  капиталист
или какой-нибудь прапорщик, мог помещать свои деньги под большие и  надежные
проценты и брать в кредит под малые. Уполномоченные банка  сидели  в  каждом
президентстве, в каждом большом городе Индии, а также в  Сиднее,  Сингапуре,
Кантоне и, разумеется, в Лондоне. С Китаем велась обширная торговля опиумом,
прибыль от которой была  так  велика,  что  только  на  закрытых  заседаниях
правления  оглашались  подробные  отчеты  об   этих   операциях.   Остальные
банковские книги были доступны каждому пайщику; и какой-нибудь прапорщик или
молодой чиновник мог в любой момент просмотреть как свой  собственный  счет,
так и общий гроссбух.  С  Новым  Южным  Уэльсом  они  вели  бойкую  торговлю
шерстью,  снабжая  эту  крупную  колонию  всевозможными  товарами,   которые
приобретали  через  своих  лондонских  агентов,  на  условиях,  дававших  им
возможность полностью завладеть рынком. В  добавление  к  этим  прибылям  на
земле,  принадлежащей  компании  Бунделкундского  банка,   были   обнаружены
меднорудные залежи, которые принесли баснословный  доход.  Через  посредство
влиятельной национальной фирмы "Раммун Лал и К<sup>o</sup>"  правление  Бунделкундского
банка захватило все рынки в пределах Британской Индии. Один только заказ  на
отливку божков  в  Бирмингеме  (из  их  собственной  меди  и  оплаченный  их
собственной шерстью) вызвал громкое негодование сторонников Низкой церкви; в
палате общин даже были по этому  поводу  дебаты,  в  результате  чего  акции
Бунделкундского банка заметно возросли в цене на Лондонской бирже.
     В пятое полугодие было объявлено, что дивиденд составляет двенадцать  с
четвертью процентов от вложенной суммы; отчеты о доходах медного рудника еще
повысили дивиденды и необычайно увеличили котировочную стоимость  акций.  На
третий год  существования  Бунделкундского  банка  в  Индии  банкирский  дом
"Братья Хобсон" в  Лондоне  сделался  его  агентом;  а  из  наших  знакомцев
держателями акций стали  Джеймс  Бинни,  до  поры  до  времени  благоразумно
сторонившийся спекуляций, и  Клайв  Ньюком,  эсквайр;  добрейший  полковник,
который вкладывал в это предприятие каждую свободную рупию, внес за  сына  в
Калькутте вступительный пай. Когда "Братья  Хобсон"  вошли  в  дело,  Джеймс
Бинни, конечно, расстался со своими сомненьями; в дело  вступил  и  француз,
друг Клайва, а через него и торговый дом  Хиггов  в  Ньюкоме  и  Манчестере;
среди мелких пайщиков в Англии необходимо упомянуть мисс  Канн,  приобретшую
одну пятидесятифунтовую акцию, и милую старушку мисс Ханимен,  Джей  Джея  и
его батюшку Ридли, скопившего кое-что про черный день, - все они знали,  что
их полковник полон желания поделиться своей удачей с друзьями и  никогда  не
толкнет их на опрометчивый шаг. К  удивлению  Клайва,  на  квартиру  к  нему
явилась миссис Маккензи, с которой он был в весьма прохладных отношениях, и,
заклиная его сохранить все в тайне, попросила купить для нее и ее  бесценных
девочек на тысячу пятьсот фунтов бунделкундских акций, что  он  и  выполнил,
теряясь в догадках, откуда у этой прижимистой вдовы взялось  столько  денег.
Не будь мистер Пенденнис занят в те  дни  совершенно  иными  вещами,  и  он,
наверно, увеличил бы свое состояние посредством индийских спекуляций; однако
я тогда в течение двух лет был поглощен своими  матримониальными  делами  (в
сих достопримечательных событиях принимал  также  участие  и  Клайв  Ньюком,
эсквайр, в качестве моего шафера). Когда  же  мы  вернулись  из-за  границы,
акции индийского банка были уже в такой цене, что я и  помыслить  не  мог  о
подобной покупке, хотя у лондонского агента меня дожидалось сердечное письмо
от нашего добрейшего полковника, в котором он призывал меня  позаботиться  о
своем благосостоянии, а супруга моя получила в подарок от того же  любезного
друга две красивые кашемировые шали.


        ^TГлава XXIX,^U
     содержащая еще, по крайней мере, шесть блюд и два десерта

     По окончании обеда у банкира мы завезли майора  Пенденниса  к  нему  на
квартиру, а потом возвратились домой, и  там,  как  водится  между  дружными
супругами, принялись обсуждать упомянутый прием и  присутствовавших  на  нем
гостей. Мне казалось, что жене моей должен был понравиться сэр Барнс Ньюком,
который был очень внимателен к ней, вел  ее,  как  новобрачную,  к  столу  и
занимал беседой во время всей трапезы.
     Однако Лора сказала, что это не так,  хотя  и  затруднялась  объяснить,
почему. Но имеется же какая-то причина? Что-то есть неприятие  в  тоне  сэра
Барнса Ньюкома, особенно, когда он обращается к женщинам.
     Я заметил, что он грубо и насмешливо обрывал свою жену, а  на  какие-то
ее слова отвечал так, словно она полная дура.
     Миссис Пендеввис вскинула головку, будто желая сказать, что так  оно  и
есть.
     Мистер  Пенденнис.  Как,  Лора,  дорогая,  и  жена  его  тебе  тоже  не
понравилась?  А  я-то  думал,   что   такая   миловидная,   простодушная   и
непритязательная молодая особа, в меру хорошенькая, воспитанная,  но  отнюдь
не блестящая, - может вполне рассчитывать на благосклонное отношение  другой
представительницы своего пола.
     Миссис Пенденнис. Вы считаете, что все мы завидуем друг другу. И вас ни
за что в этом не разубедить. Я даже и стараться не буду, милый Пен. Но мы не
завидуем посредственности, мы просто ее не терпим. А злит нас  то,  что  вы,
мужчины, способны ею восхищаться. Вы,  господа,  почитаете  себя  выше  нас,
держитесь с нами покровительственно  и  гордитесь  своим  превосходством,  в
подтверждение коему готовы в гостиной покинуть самую умную женщину, едва  на
пороге появится пара ясных глазок и щечки с ямочками. Вот чем вас  привлекла
и леди Клара, сэр.
     Пенденнис.  По-моему,  она  очень  миловидная,  очень  простодушная   и
бесхитростная.
     Миссис  Пенденнис,  Не  очень  миловидная  и,  пожалуй,  не  такая   уж
бесхитростная.
     Пенденнис. Откуда ты это знаешь, злая женщина? Или ты  сама  в  глубине
души притворщица и потому в других угадываешь хитрость? Ах, Лора, Лора!
     Миссис Пенденнис. Мы способны многое угадывать. У низших животных,  как
вам известно, имеются инстинкты. (Следует заметить, что моя  супруга  всегда
высказывается очень скептически по поводу превосходства  мужского  пола.)  В
одном я уверена: она не счастлива. И еще, Пен, - она не очень-то любит  свою
дочурку.
     Пенденнис. Из чего ты это заключила, дорогая?
     Миссис Пенденнис. После обеда мы пошли взглянуть на малышку. Это  я  ее
попросила. Мать и не подумала предложить. Девочка не спала и горько плакала.
Леди Клара и не помыслила взять ее на руки. Ее взяла Этель  -  мисс  Ньюком,
что меня несколько удивило: она ведь кажется такой надменной. Тут в  комнату
на шум прибежала няня, очевидно ходившая ужинать,  и  бедная  крошка  совсем
успокоилась.
     Пенденнис. Ну да, мы слышали всю эту музыку -  дверь  в  столовую  была
распахнута, -  и  Ньюком  сказал  мне:  "Вас,  Пенденнис,  тоже  ждет  такое
удовольствие".
     Миссис Пенденнис. Перестаньте, сэр! Уж я-то на крик своего ребенка  тут
же кинусь в детскую, можете в этом не сомневаться. А  мне  понравилось,  что
мисс Ньюком взяла на руки бедную крошку. Она была так хороша с  ребенком  на
руках. Мне тоже захотелось подержать малышку.
     Пенденнис. Tout  vient  a  fin  a  qui  sait...  {Всему  свой  черед...
(франц.).}
     Миссис Пенденнис. Не говорите глупостей. Но что за ужасное место,  этот
ваш высший свет, Артур, где мужья не любят своих жен,  матери  равнодушны  к
своим детям; дети больше привязаны к своим нянькам, а мужчины  говорят  свои
жалкие комплименты!
     Пенденнис. Какие же именно?
     Миссис Пенденнис. Ну вроде тех, какие мне  нашептывал  этот  скучный  и
вялый лысый господин с мертвенно-бледным лицом и наглым взглядом. Ах, как он
мне противен! Ручаюсь, что он груб с женой. Ручаюсь,  что  у  него  скверный
характер. И если есть какое-нибудь оправдание тому...
     Пенденнис. Чему?
     Миссис Пенденнис. Не важно. Но ты же сам слышал, что  у  него  скверный
характер и что он насмехается над своей женой. Что могло заставить ее  выйти
за него замуж?
     Пенденнис. Деньги да еще родительская воля. По той же причине восседала
там  и  бедная  мисс  Ньюком,  пассия  Клайва;  свободное  место  подле  нее
предназначалось для лорда Фаринтоша, только он не приехал. Поскольку  маркиз
отсутствовал, его заменил барон. Разве ты не видела, как он ухаживал за ней,
а бедный Клайв метал гневные взгляды?
     Миссис Пенденнис. Да-да,  лорд  Хайгет  был  очень  внимателен  к  мисс
Ньюком.
     Пенденнис. А знаешь, в кого был до смерти влюблен лорд Хайгет несколько
лет назад? В леди Клару Пул-лярд, нашу гостеприимную хозяйку. Он  был  тогда
просто Джеком Белсайзом, младшим сыном, увязшим в долгах, и никакого  брака,
разумеется, тут быть не могло.  Клайв  как  раз  жил  в  Бадене,  ко