частлив. Ума не приложу, Пен, что творится с мальчиком? Я, пожалуй, догадывался, но стоило ли говорить об этом: все равно нельзя было помочь делу. - Каждый день ждут роспуска парламента, - опять заговорил Ф. Б. - Газеты только про то и пишут. С таким малым большинством министры связаны по рукам и ногам, - шагу ступить не могут, сэр. Я знаю это из верных источников. И те, кто желают усидеть в парламенте, пишут воззвания к своим избирателям, жертвуют миссионерским обществам или разъезжают с лекциями по всяким Атенеумам, и тому подобное. Тут Уорингтон залился громким смехом, для которого, казалось бы, речь Ф. Б. не давала очевидного повода; и полковник, с достоинством обернувшись к Джорджу, спросил его о причине такого веселья. - А знаете ли вы, чем был занят ваш любезный племянник, сэр Барнс Ньюком из Ньюкома, во время парламентских вакаций?! - восклицает Уорингтон. - Я недавно получил письмо от моего либерально настроенного и хорошо осведомленного патрона - Тома Поттса, эсквайра, редактора "Ньюком индепендент", в котором он сообщает мне, правда, в несколько вольных выражениях, что сэр Барнс Ньюком из Ньюкома завел шашни с церковью, как называет это мистер Поттс. Баронет притворяется, будто он поражен скорбью из-за, постигших его семейных невзгод, ходит в черном, строит постные мины и приглашает на чай любого толка церковников; но всего любопытнее объявление, напечатанное недавно в газете. Постойте, оно у меня в пальто! - И Джордж звонит в колокольчик и велит слуге принести ему газету, что лежит у него в кармане пальто. - Вот, пожалуйста! Напечатано черным по белому, - продолжает Уорингтон и читает нам следующее: - "Ньюкомский Атенеум. 1. В пользу Ньюкомского приюта для сирот. 2. В пользу Ньюкомского общества раздачи похлебки независимо от вероисповедания. Сэр Барнс Ньюком из Ньюкома, баронет, имеет прочесть две лекции - в пятницу 23-го и в пятницу 30-го сего месяца. Тема первой лекции: поэзия детства (доктор Уотте, миссис Барбоад и Джейн Тейлор). Тема второй: поэзия материнства и семейного счастья (мисеис Хименс). Плата за вход - три пенса; собранные средства пойдут на нужды упомянутых достохвальных обществ". - Поттс зовет меня приехать послушать, - продолжает Уорингтон. - Он задумал одно дело. Они с сэром: Барнсом в ссоре, вот он и хочет, чтобы я побыл на лекции, а потом разнес лектора в пух и прах, как он изволит выражаться. Поедем-ка вместе, Клайв! Ты нарисуешь своего кузена (как уже сто раз рисовал его подлую физию), а я напишу разносную статью. То-то будет, потеха! - Кстати, и Флорак в имении, - замечает мистер Пенденнис. - Съездите в Розбери - не пожалеете, уверяю вас! Да неплохо бы навестить старенькую миссис Мейсон, которая очень по вас скучает, полковник. Моя жена ездила к ней вместе с... - С мисс Ньюком, я знаю, - отвечает полковник. - Она сейчас не там, а в Брайтоне с малышами; им необходим морской воздух. Жена как раз нынче получила письмо. - Вот как? Значит, миссис Пенденнис с ней переписывается? - говорит наш хозяин, и взор его мрачнеет. Тут мой сосед Ф. Б. любезно придавливает под столом мою ногу всей тяжестью своего каблука, предупреждая меня тем самым через посредство моих мозолей, чтобы я ни в коем случае не касался здесь этой деликатной темы. - Да, - продолжал я невзирая на это предупреждение, а может быть, как раз наперекор ему. - Моя жена переписывается с мисс Этель - с этим благородным созданием, которое любят и ценят все, кто ее знает. Она очень переменилась за то время, что вы ее не видели, полковник Ньюком, -с тех пор как случилось это несчастье в семье сэра Барнса и у вас с ним пошли раздоры. Очень переменилась, и к лучшему. Спросите мою жену - она хорошо ее знает и постоянно с ней общается. - Возможно, возможно! - поспешил ответить полковник. - От души надеюсь, что она стала лучше. Ей было в чем раскаиваться. А не пора ли нам подняться к дамам, господа, и выпить кофейку? - На этом разговор закончился, и мы "покинули столовую. Мы поднялись в гостиную, где обе дамы, разумеется, обрадовались нашему приходу, положившему конец их беседе. Полковник в стороне завел какой-то разговор с моей женой, и я увидел, как помрачнело его лицо, когда она стала в нем-то с жаром убеждать его, подкрепляя свои слова жестами: ее руки всегда приходили в движение, когда сердце их владелицы утрачивало покой. Я был уверен, что она защищает Этель перед дядюшкой. Так оно и было. Мистер Джордж тоже понял, о чем она вела речь. - Полюбуйся! - сказал он мне. - Знаешь, о чем там старается твоя жена? Она возлюбила девицу, по которой, как вы говорили, сохнул Клайв до своей женитьбы, на этой безмятежной малютке. Рози - простое и милое существо и стоит дюжины ваших Этель. - То-то и оно, что простое, - говорит мистер П., пожимая плечами. - Ну, в двадцать лет это качество предпочтительней искушенности. Лучше совсем не иметь в голове мыслей, чем, подобно некоторым барышням, думать лишь об одном: кого бы им побыстрее и понадежнее окрутить. Такие только глянут на свет божий, как тут же начинают высматривать себе хорошую партию; их приучают умильно глядеть на графа, потупляться перед маркизом и не замечать простых смертных. Я, слава богу, мало искушен в светских делах. (Не смотри на меня с укором, мой юный Браммел!) Но право же, мне кажется, сэр, что эта Дюймовочка начала важничать с тех пор, как вышла замуж и завела собственный выезд. По-моему, она даже несколько покровительственно относится ко мне. Ужели общение со светом пагубно для всех женщин и эти милые цветы теряют свою прелесть на сих житейских торжищах? Я, впрочем, знаю одну, не утратившую душевной чистоты! Правда, я ведь только и знаю ее, да вот эту малютку, да нашу уборщицу - миссис Фланаган, и еще моих сестер, но те живут в деревне и в счет не идут. А эта мисс Ньюком, которой ты однажды меня представлял, - ехидна! Хорошо, что ее яд не страшен для твоей супруги, а то она бы ее погубила. Надеюсь, полковник не поверит ни одному слову миссис Лоры. Тем временем конфиденциальный разговор хозяина дома с моей женой окончился. Шутливо настроенный мистер Уорингтон подошел к дамам, пересказал им новость о предстоящей лекции Барнса и продекламировал "Пчелку-хлопотунью", снабдив эти всем известные стихи собственными злыми комментариями; миссис Клайв сначала слушала и ничего не понимала, но видя, что все смеются, тоже залилась смехом и воскликнула: - Ах, какой злой насмешник! Нет, я в жизни ничего не слышала потешнее! А вы, миссис Пенденнис? Пока Джордж витийствовал, Клайв задумчиво сидел в стороне и грыз ногти, не очень прислушиваясь к тому, что говорил ему Ф. В., но тут вдруг рассмеялся разок-другой и, пересев к столу, принялся рисовать что-то в блокноте. Когда Уорингтон смолк, Ф. Б. подошел к рисовальщику, глянул ему через плечо и затрясся в конвульсиях, пытаясь подавить смех, однако не выдержал и громко расхохотался. - Великолепно! Ей-богу, великолепно! Повесьте эту картинку на улице Ньюкома, и сэр Барнс не рискнет больше появиться перед избирателями! Ф. Б. протянул рисунок собравшимся, и все, кроме Лоры, залились смехом. Что до полковника, то он принялся шагать взад-вперед по комнате; он подновил рисунок к глазам, отставлял его на расстояние, поглаживал его рукой и с довольным видом хлопал сына по плечу. - Великолепно! Великолепно! - повторял он. - Мы отпечатаем эту карикатуру, сэр, да-да! Покажем пороку его лицо и посрамим гадину в ее собственном логове. Вот что мы сделаем, сэр! Миссис Пенденнис вернулась домой с тяжелым сердцем. Она не умела быть равнодушной к дурным и хорошим порывам своих друзей, и ее тревожили мстительные замыслы полковника. На следующий день нам довелось посетить нашего приятеля Джей Джея (он в то время заканчивал работу над прелестной маленькой картиной, которая позднее значилась на выставке под номером 263 как "Портрет дамы с ребенком"), и тут мы услышали, что поутру у него побывал Клайв и поделился с ним некоторыми семейными планами. По мрачному лицу живописца нетрудно было догадаться, что он их не одобряет. - И Клайву они не по душе! - вскричал Ридли с такой горячностью и прямотой, с какими он прежде никогда не осуждал друзей. - Они отняли его у искусства, - говорил Ридли. - Им непонятны его разговоры о живописи, и они презирают его за то, что он занимается ею. Впрочем, что тут странного?! Мои родители тоже ни в грош не ставили искусство, но ведь мой отец не чета полковнику, миссис Пенденнис. Эх, и зачем только полковник разбогател! Жаль, что Клайву не пришлось жить своим искусством, как мне. Тогда он непременно сделал бы что-нибудь достойное его, а сейчас он растрачивает время в бальных залах и в операх да зевает на заседаниях в Сити. Они называют это делом, а когда он приходит сюда, обвиняют его в праздности! Будто для искусства не мало целой жизни и всех наших усилий! Он ушел от меня утром мрачный и подавленный. Полковник задумал либо сам баллотироваться в парламент, либо выдвинуть Клайва, только тот не хочет. Я надеюсь, он не сдастся! А вы какого мнения, миссис Пенденнис? С этими словами он повернулся к нам; яркий луч света, игравший на волосах модели, осветил теперь и самого живописца - его бледное, сосредоточенное лицо, длинные кудри и горячий взгляд карих глаз. На руке его палитра, похожая на щит, расцвеченный яркими мазками, а пальцы сжимают муштабель и пучок кистей - оружие в этой славной и бескровной битве. Им он одерживал победы, в которых были ранены лишь завистники, и оно служило ему защитой от честолюбия, праздности и соблазнов. Когда он поглощен своим любимым делом, досужие мысли не властны над ним и себялюбивые желания отступают прочь. Искусство - это истина, а истина - это святыня, и всякое служение ей подобно ежедневному подвигу во имя веры. Людские боренья, стычки, успехи - что они для этого мирного отшельника, который следует своему призванию? На стенах его кельи мерцает во мраке множество прекрасных трофеев его блистательных побед - упоительные цветы его вымысла, благородные очертания красоты, им придуманной и явленной миру. Но люди вторгаются в его мастерскую, свысока назначают цену за его вдохновение или в меру своих способностей стараются выказать восторг. Но что вы понимаете в его искусстве? Тебе, добрый мой старик Томас Ньюком, неизвестна даже азбука того языка, на котором написана эта священная книга! Что ты знаешь о ее величии, о ее тайнах, радостях и утешениях? И все же, этот злополучный родитель, исполненный горечи и даже гневной решимости, вставал между сыном и его сокровенными увлечениями. Вместо живописи полковник навязал ему конторские книги, а вместо его первой любви - малютку Рози. Не удивительно, что Клайв повесил голову; по временам он бунтует, но чаще пребывает в унынии; по словам Ридли, он решительно отказался баллотироваться в Ньюкоме. Лора очень радуется его отказу и снова начинает относиться к нему как к другу. ^TГлава LXVI,^U в которой полковнику читают нотацию, а ньюкомской публике - лекцию Наутро после семейного обеда, описанного в прошлой главе, полковник Ньюком, сидя за завтраком в кругу домочадцев, строил планы вторжения на вражескую территорию и радовался мысли, что ему наконец представляется случай унизить этого мерзавца Барнса. - А Клайв совсем не считает его мерзавцем, папочка, - восклицает Рози, выглядывая из-за чайника на спиртовке. - Ты же говорил, Клайв, что, по-твоему, папочка слишком строго его судит. Ведь говорил, нынче утром! - Злые взгляды мужа побуждают ее искать защиты у свекра, но глаза старика смотрят сейчас еще злее сыновних. Мстительный огонек вспыхнул под седыми бровями Томаса Ньюкома и метнулся в сторону Клайва. Но тут же лицо его залилось краской, и он уставился в чашку, которую поднимал дрожащей рукой. Отец и сын так любили друг друга, что даже боялись один другого. Война между двумя такими людьми - ужасна. А пригожая и румяная малютка Рози, прелестная в своем утреннем чепчике, украшенном бантиками, со множеством сверкающих перстней на пухлых пальчиках, сидела и улыбалась за серебряным чайником, в котором отражалось ее хорошенькое детское личико. Простодушное дитя! Она и не ведала, как жестоко ранила своими словами эти два благородных сердца. "Мальчик совсем от меня отошел, - думает бедный Томас Ньюком. - Этот Иуда оскорбил нашу семью, старается разорить наше предприятие, а мой сын даже не чувствует к нему злобы! Ему не дороги наши планы, не дорога фамильная честь. Я доставил ему положение, каким гордился бы любой юноша в Англии, а он принимает все это так, словно оказывает мне милость". "Жена со всеми делами идет к моему отцу, - думает бедный Клайв, - она советуется с ним, а не со мной. О чем бы ни шла речь - о ленте к чепцу или о чем-то более важном в нашей жизни, она только к нему и идет и делает, как он скажет, а я должен ждать его решения и применяться к нему. Если я в кои веки высказываю несогласие, то обижаю моего милого старика; а если против воли уступаю ему, то не могу скрыть своего неудовольствия и обижаю его еще больше. Так из лучших побуждений он обрек меня на рабскую жизнь!" - Неужели вас так увлекают газеты! - опять начинает щебетать Рози. - И что вы находите интересного в этой несносной политике! Оба джентльмена не отрывают глаз от газет, хотя наверняка не различают ни слова на этих блещущих остроумием страницах. - Клайв, как и ты, Рози, не увлекается политикой, - говорит полковник, откладывая газету в сторону. - Он увлекается только картинами, папочка! - жалуется миссис Клайв. - Вчера не поехал со мной кататься в Парке, а сам сколько часов подряд сидел у себя в мастерской, пока вы, бедненький, трудились в Сити. Все рисовал какого-то противного нищего, одетого монахом. А нынче вскочил ни свет ни заря - едва рассвело - и укатил на все утро; вот только что воротился, как к завтраку собирались звонить. - Я люблю до завтрака покататься верхом, - говорит Клайв. - "Покататься верхом", как же! Знаю я, где вы были, сэр! Он что ни утро, папочка, ездит к своему дружку, маленькому мистеру Ридли, а назад возвращается - все руки в этой противной краске! Вот и нынче ездил. Сам ведь знаешь, что ездил, Клайв! - Я же никого не заставил ждать, Рози, - отвечает Клайв. - Мне приятно утром часок-другой поработать кистью, когда удается выкроить время. Бедняга действительно, пользуясь летней порой, ездил по утрам к Ридли поучиться живописи, а потом мчался галопом домой, боясь опоздать к семейной трапезе. - Ну да!.. - восклицает Рози, встряхивая бантиками на чепце. - Встает на заре, а после ужина сразу же засыпает. Куда как вежливо и мило! Правда, папочка? - Я тоже рано встаю, душенька, - замечает полковник (сколько раз он, наверное, слышал, как Клайв утром уходит из дому). - Надобно написать кучу писем, разобраться в разных делах, распорядиться, как нужно. Нередко еще до завтрака я успеваю не один час поработать с мистером Беттсом, который приходит ко мне из Сити; Когда тебе доверено такое крупное финансовое предприятие, необходимо вставать с петухами. Впрочем, все мы, жившие в Индии, встаем вместе с солнцем. - Миленький, добренький папочка! - лепечет малютка Рози с неподдельным умилением и, протянув пухлую беленькую ручку, унизанную перстнями, гладит смуглую и жилистую руку полковника - ту, что к ней ближе. - А как там у Рндди продвигается картина, Клайв? - спрашивает полковник, желая выказать итерес к живописцу и его творению. - Прекрасно. Очень красивая вышла картина; ему дали за нее огромные деньги. На будущий год его непременно сделают академиком, - отвечает Клайв. - Очень трудолюбивый и достойный молодой человек. Он заслуживает всяческого поощрения, - говорит старый вояка. - Рози, душенька, пора тебе пригласить к нам на обед мистера Ридли и еще мистера Сми и других джентльменов их профессии. Давай сегодня среди дня съездим поглядеть твой портрет. - Когда у нас в гостях мистер Ридли, Клайв не засыпает сразу после ужина! - восклицает Рози. - Тогда, видно, мой черед клевать носом, - говорит полковник с добродушным видом. В глазах его больше не было гнева; готовая разразиться баталия была до времени отложена. - И все же ее не избежать, я знаю, - добавляет бедный Клайв, пересказывая мне эту историю во время нашей с ним прогулки по Парку. - Мы с полковником ходим по минному полю, а моя неразумная женушка то и дело подбрасывает нам петарды. Иногда я даже хочу, Пен, чтобы мина взорвалась и меня не стало. Не думаю, чтоб моя вдова очень горевала. Впрочем, как смею я так говорить, это же бессовестно: бедняжка всячески старается угодить мне. А если это не выходит - виной тому, наверное, мой характер. Беда в том, видишь ли, что они оба меня не понимают. Полковник считает, будто моя приверженность к живописи - унизительна. Старик по сей день покровительственно держится с Ридлит а ведь он - гений, которому вон те часовые должны были бы отдавать честь, сэр, когда он проходит. И что же - с ним снисходительно обращается старый служака из индийских драгун и какая-то Рози, да еще друг-приятель, недостойный даже смешивать ему краски! Иногда мне хочется просить у Джей Джея прощения, когда полковник этак покровительственно беседует с ним или несет всякий вздор об искусстве, а Рози, приехав со свекром, порхает по мастерской и изображает восхищение. "Ах, как мило! Как прелестно!" - восклицает она, повторяя убийственные выражения своей маменьки, от которых меня просто передергивает. Если бы у моего бедного родителя тоже имелся свой наперсник и он мог, вот как я сейчас, подцепить его под руку и докучать ему разными семейными обидами, без сомнения, он тоже рассказал бы очень невеселую историю. Я терпеть не могу банкирские дела и банкиров, этот Бунделкунд, индиго, хлопок и все прочее. Я хожу на эти проклятые заседания и ни слова не слышу из того, о чем идет речь. Я сижу там, потому что этого хочет мой отец. Ужели ты думаешь, он не видит, что душе моей чужды деловые интересы и я охотней сидел бы дома, у себя в мастерской? Мы не понимаем друг друга, хотя каждый чутьем догадывается, что у другого на сердце. Каждый думает по-своему и все же знает мысли другого. Разве ты не видишь, что между нами идет безмолвная война? Наши мысли, пусть не высказанные, ощутимы для обоих - мы их читаем по глазам, угадываем; и они сшибаются в схватке, разят и ранят. Конечно, наперсник Клайва видел, как страдает душой его бедный друг, и сочувствовал ему в его естественных и неизбежных горестях. Кто не знает, что трудней всего переносить мелкие житейские неприятности. К примеру, вам предложили бы сто тысяч годового дохода, славу, признание соотечественников, самую прелестную и любимую женщину, словом, все, чего может пожелать душа, на одном лишь условии: что в ботинке вашем будет несколько острых камешков или - два гвоздика. И вот счастье и слава мигом исчезли бы в вашем ботинке, и все заботы вселенной свелись бы к этим гвоздям. Я попытался утишить его боль и гнев теми же философскими доводами, к каким обычно прибегают в подобных случаях, однако, мне думается, маленькие гвоздики по-прежнему терзали этого мученика. Клайв продолжал свою грустную исповедь в течение всей нашей прогулки, пока мы не подошли к скромно обставленному домику, который мы с женой снимали тогда в Пимлико. Случилось так, что полковник с невесткой тоже посетили нас в этот день и застали виновного в гостиной моей супруги, куда проследовали, высадившись из роскошного ландо, в котором вы уже лицезрели миссис Клайв. - Он не бывал у нас несколько месяцев! И вы тоже, Рози, и вы, полковник! Но мы проглотили обиду и ездили к вам обедать и еще сколько раз вас навещали, - пеняет им Лора. Полковник сослался на занятость; Рози - на всякие светские обязанности, бесконечные визиты, и вообще у нее столько дел с той поры, как она стала бывать в обществе. Давеча она заехала за папочкой к Бэю, а тамошний швейцар сказал ему, что мистер Клайв с мистером Пенденнисом недавно вместе ушли из клуба. - Клайв редко когда со мной катается, - жаловалась Рози, - все больше папочка ездит. - У Рози такой роскошный выезд, мне просто как-то неловко, - отговаривается Клайв. - Не понимаю я нынешнюю молодежь. Ну отчего тебе должно быть неловко, Клайв, прокатиться с женою в коляске по Кругу? - замечает полковник. - Да что это вы, папочка! - восклицает Рози. - Круг - это у вас в Калькутте, а мы здесь катаемся по Парку. - В Барракпуре у нас тоже есть парк, душенька, - не сдается полковник. - А грумов он называет саисами, Лора! Давеча говорит: надо, мол, одного саиса прогнать, пьяница он, а я никак в толк не возьму, про кого речь! - Вот что, мистер Ньюком, отправляйтесь-ка теперь вы с Рози кататься по Кругу, а полковник пусть останется и поболтает со мной: мы с ним целую вечность не виделись. Клайв тут же торжественно отбыл с супругой, а Лора представила глазам полковника когда-то подаренную им чудесную белую кашемировую шаль, в которую теперь была завернута преемница того маленького крепыша, чей крик и топот явственно доносился сверху. - Мне бы очень хотелось, чтобы вы сопутствовали нам в нашей предвыборной поездке, Артур. - В той, о которой вчера шла речь? Так вы от нее не отказались? - Нет, я твердо решился ехать. Тут Лоре послышался плач малютки, и она вышла из комнаты, метнув многозначительный взгляд на мужа, который уже успел обсудить с ней этот предмет и придерживался ее мнения. Раз уж полковник коснулся этого вопроса, я рискнул осторожно высказать ему свои возражения. Мстительность, говорил я, недостойна такого благородного, искреннего, великодушного и честного всегда и во всем человека, как Томас Ньюком. Право же, у его племянника и без того дома скорбь и унижение. Не разумнее ли наказание Барнса предоставить времени, совести и высшему Судие правых и неправых? Ему лучше ведомы все причины и побуждения виновного, и он судит его своим судом. Ведь даже самые достойные из нас и себя-то не понимают, когда бывают во гневе, а тем более неспособны судить врага, возбудившего наше негодование. Собственную мелкую мстительность мы порой принимаем за возмущенную добродетель и справедливый протест против зла. Но полковник не внял тем призывам к снисхождению, которое мне поручила внушить ему одна добрая христианка. - Предоставить наказание его совести?! - вскричал он со смехом. - Да она заговорит в этом подлеце, только если его привяжут к задку повозки и отстегают кнутом. Времени? Что вы! Этого мерзавца надо покарать - иначе он год от году будет становиться все хуже. Сдается мне, сэр, - и он глянул на меня из-под насупленных бровей, - что и вас испортило это общение со светом, где царят пороки, бездушие и суетность. Вы хотите жить в мире и с нами и с нашими врагами, Пенденнис. Это невозможно. Кто не с нами - тот наш противник. Я сильно опасаюсь, сэр, что вас настроили женщины, вы понимаете, кого я имею в виду! Не будем больше говорить об этом, ибо я не хочу, чтобы между моим сыном и другом его юности произошла ссора. Лицо его горело; голос дрожал от волнения, а в его всегда добрых глазах читалось столько злобы, что мне стало больно; не потому, что его гнев и подозрения обрушились на меня, а потому, что мне, непредубежденному зрителю этой семейной распри, нет, скорее даже стороннику Томаса Ньюкома, его другу, было тяжело видеть, как потеряла себя эта добрая душа, как уступил злу этот хороший человек. И, дождавшись от собеседника не больше благодарности, чем выпадает на долю всякого, кто встревает в ссору между родными, неудачливый ходатай прекратил свои увещания. Разумеется, у полковника и его сына имелись другие советчики, пекшиеся не о мире. Одним из них был Джордж Уорингтон; он стоял за смертельную битву с Барнсом Ньюкомом - нечего миндальничать с этим негодяем! Бичевать и травить Барнса было для него истинным наслаждением. - Барнса надо наказать за несчастную судьбу его бедной жены, - говорил Джордж. - Это ею бесчеловечная жестокость, себялюбие и злобный нрав довели ее до беды и позора. - И мистер Уорингтон отправился в Ньюком и присутствовал на лекции, о которой шла речь в предыдущей главе. Боюсь, что он вел себя на лекции весьма неприлично, - смеялся в чувствительных местах и насмешливо комментировал возвышенные рассуждения уважаемого депутата от города Ньюкома. А два дня спустя в "Ньюком индепендент" появилась его критическая статья, проникнутая столь тонкой иронией, что половина читателей этой газеты приняла его сарказмы за дань уважения, а издевки за похвалы. Клайв с отцом и их верный адъютант, Фредерик Бейхем, тоже присутствовали на публичной лекции сэра Барнса в Ньюкоме, Сперва по городу прошел слух, что полковник прибыл навестить своего милого друга и пенсионерку - старенькую миссис Мейсон, которой недолго осталось пользоваться его щедротами: она так стара, что с трудом узнает своего благодетеля. Только после сна или согретая солнышком и рюмкой доброго вина из посылок полковника, славная старушка признавала своего любимца. Правда, она временами путала отца с сыном. Одна особа, часто навещавшая ее теперь, поначалу решила, что бедняжка бредит, когда та стала рассказывать ей о приезде своего мальчика; но служанка Кассия подтвердила, что у них взаправду вчера были Клайв с отцом и сидели вот тут, как раз, где она. - Барышня чуть было в обморок не упала, ажио вся помертвела, - доложила полковнику Ньюкому служанка и посредница миссис Мейсон, когда этот джентльмен вскоре по уходе Этель явился проведать свою старенькую няню. Ах вот как?! Что ж, очень жаль! И служанка засыпала его рассказами о доброте мисс Ньюком и ее благотворительных делах, о том, как эта барышня ходит по бедным и неустанно помогает престарелым, малым и недужным. И как же ей не повезло в любви: жених у нее был - маркиз молодой, еще богаче нашего принца де Монконтур из Розбери; да только все у них расстроилось из-за того несчастья в имении. - Значит, много помогает бедным? Часто навещает друга своего дедушки? Так ведь это только ее долг, - отвечал рассказчице полковник Ньюком. Впрочем, он не почел нужным сообщить ей, что пять минут назад но пути к дому миссис Мейсон повстречал свою племянницу Этель. Бедняжка, стараясь казаться спокойной (только что услышанная новость, конечно, взволновала ее), беседовала с лекарем мистером Хэррисом об одеялах, арроуруте, вине и лекарствах для неимущих и тут увидала своего дядюшку. Она сделала ему навстречу несколько шагов, назвала по имени, протянула руку, но полковник сурово глянул ей в лицо, снял шляпу, поклонился и проследовал дальше. Он не почел нужным упомянуть об этой встрече даже своему сыну Клайву; зато лекарь мистер Хэррис, разумеется, в тот же вечер рассказал об этом случае в клубе, где собралась после лекции целая толпа джентльменов: по обыкновению своему, коротая время за сигарой и выпивкой, они обсуждали выступление сэра Барнса Ньюкома. Согласно обычаю, нашего почтенного депутата принял в комнате для заседаний попечительский совет ньюкомского Атенеума и во главе с председателем и вице-председателем препроводил на эстраду лекционного зала, перед которой по сему торжественному случаю собрались отцы города и видные горожане. Баронет явился во всем блеске: он прикатил из имения в карете четверней в сопровождении своей достойной матушки и красавицы сестры, мисс Этель, бывшей сейчас в его доме за хозяйку. С ними прибыла и его пятилетняя дочурка; почти все время, что шла лекция, она мирно дремала на коленях у тетки. При появлении Ньюкомов в зале, разумеется, поднялся шепот, не смолкавший, пока они не взошли на эстраду и не заняли своих мест в цветнике местных дам, которых сам баронет и его родственницы приветствовали сейчас с особливой любезностью. Приближались новые выборы в парламент, а в такой ответственный момент обитатели Ньюком-парка не жалели улыбок для своих сограждан. Итак, Барнс Ньюком поднялся на кафедру, раскланялся перед собравшимися в ответ на рукоплескания и приветствия, вытер лилейно-белым платком свои тонкие губы и пустился витийствовать о миссис Хименс и поэзии домашнего очага. Он, как все знают, негоциант и общественный деятель, и тем не менее сердце его принадлежит семье и нет для него большей радости, чем любовь его близких. Присутствие нынче в этом зале столь многочисленной публики - видных промышленников, просвещенных представителей "среднего класса, а также гордости и опоры нации - ремесленников города Ньюкома в окружении их жен и детей (грациозный поклон направо, в сторону шляпок) - свидетельствует о том, что сердца их тоже доступны нежности и исполнены заботы о доме и что они, в свою очередь, умеют ценить женскую любовь, детскую непосредственность и сладость песни! Затем лектор подчеркнул различие между дамской и мужской поэзией и решительно высказался в пользу первой. Разве не первейший долг поэта, не священная его обязанность христианина - воспевать нежные чувства, украшать семейную обитель, увивать розами домашний очаг?! Примером тому служит биография миссис Хименс, которая родилась там-то и там-то, и, побуждаемая тем-то, впервые взялась за перо, и прочее, прочее. Действительно ли так говорил сэр Барнс Ньюком или нет, не знаю. Меня там не было, и я не читал газетных отчетов. Вполне возможно, что все вышеизложенное навеяно воспоминанием о пародийной лекции Уорингтона, прочитанной перед нами еще до публичного выступления баронета. Проговоривши минут пять, баронет внезапно остановился и с явным смущением уткнулся в свои записи; затем он прибег к помощи спасительного стакана воды и лишь после этого возобновил чтение и долго еще что-то уныло и невнятно бубнил. Это замешательство, несомненно, наступило в ту самую минуту, когда сэр Барнс узрел среди публики Уорингтона и Фреда Бейхема, а рядом с их враждебными и насмешливыми физиономиями - бледное лицо Клайва Ньюкома. Клайв не смотрел на Варнса. Взгляд его был устремлен на ту, что сидела неподалеку от лектора, - на Этель; она обнимала рукой свою маленькую племянницу, и черные локоны ниспадали на ее лицо, еще более бледное, чем у Клайва. Она, разумеется, знала, что Клайв здесь. Она почувствовала, что он здесь, едва вошла в зал; она увидела его сразу же и, наверно, продолжала видеть лишь его одного, хотя глаза ее были опущены долу и она лишь по временам поднимала их на мать, а потом опять склонялась над своей златокудрой племянницей. Прошлое с его милыми воспоминаньями, юность с ее надеждами и порывами, все, что вечно звучит в сердце и живет в памяти, встало, должно быть, перед глазами бедного Клайва, когда он через пропасть времен, печалей и расставаний увидел женщину, которую любил много лет. Вот она сидит перед ним - та же, но совсем другая; далекая - точно умершая: ведь она и вправду ушла в иной, недоступный мир. И коль скоро в этом сердце нет любви - разве оно не хладный труп? Так осыпь же его цветами своей юности. Омой горькими слезами. Обвей пеленами своей былой привязанности. Тоскуй и плачь душа! Припади к ее гробу, лобзай мертвые уста, возьми ее руку! Но рука эта вновь безжизненно упадет на охладевшую грудь. Прекрасным устам уже не розоветь, не разомкнуться в улыбке. Опусти же крышку гроба, предай его земле, а потом, дружище, сними со шляпы траурную ленту и вернись к своим повседневным делам. Или ты полагаешь, что тебе одному пришлось совершить подобное погребение? Иные мужчины уже назавтра будут смеяться и трудиться, как прежде. Кое-кто нет-нет да заглянет еще на кладбище, чтобы прочесть там краткую молитву и сказать: "Мир праху твоему!" А иные, осиротев, скоро водворят в своем сердце новую госпожу, и та начнет рыться в ящиках, шарить по углам, копаться в шкапах и однажды в каком-нибудь потайном месте найдет маленький портрет или запыленную связку пожелтевших писем; и тогда она скажет: "Неужели он любил эту женщину? Даже при том, что художник, вероятно, польстил ей, право, ничего в ней нет, и глаза косят. Ну, а письма?.. Да неужто это им он так умилялся?.. Меж тем я в жизни не читала ничего банальней, ей-богу! А вот эта строчка совсем расплылась. О, здесь, верно, она проливала слезы - пустые, дешевые слезы!.." Слышите, это голос Барнса Ньюкома журчит, как вода, бегущая из водоема, а наши мысли витают где-то далеко-далеко от этого зала, почти в тех же краях, что и мысли Клайва. Но тут как раз фонтан иссякает; уста, из которых лился сей холодный и бесцветный поток, перестают улыбаться. Лектор кланяется и покидает кафедру. В зале возникает какое-то жужжание, поднимается гомон, суета; тут и там кивают друг другу шляпки, колышутся перья, шелестят шелковые юбки. На эстраде, среди избранных, раздается: "Ах, спасибо! Так прелестно!", "Я чуть не плакала!", "Да, прекрасно!", "Вы нам доставили такое наслаждение!". Ну, а в зале другое: "Уморил, ей-богу!..", "Укутай-ка получше горло, Мэри Джейн, не ровен час, схватишь простуду. Да не толкайтесь вы, сэр!..", "Гарри, пошли, пропустим по кружечке!..". Эти и подобные фразы долетают - а может быть, и нет - до слуха Клайва Ньюкома, пока он стоит у заднего крыльца Атенеума, перед которым дожидается экипаж сэра Барнса с зажженными фонарями и лакеями в парадных ливреях. Еще один ливрейный выходит из дверей с девочкой на руках и бережно укладывает ее на сидение. Вот появляется сэр Барнс, леди Анна и мэр города Ньюкома. За ними следует Этель, и, когда она проходит под фонарями, взгляд ее выхватывает из темноты лицо Клайва, такое же бледное и печальное, как у нее самой. А не продолжить ли нам свой путь до ворот Ньюком-парка, где на резных завитушках играют отблески луны? Но большое ли удовольствие шагать вдоль бесконечной замшелой изгороди и сомкнутого строя пихт? Что надеешься ты увидеть за этой стеной, глупец? Куда занесли тебя ноги, безумный путник? Разве тебе под силу порвать оковы, которые накинула на тебя судьба? И разве там, у твоего причала не ждет тебя бедная малютка Рози Маккензи? Ступайте же домой, сэр, а то, смотрите, схватите простуду! И вот мистер Клайв возвращается в "Королевский Герб", поднимается в свою спальню и по дороге слышит зычный голос мистера Фреда Бейхема, держащего речь в распивочной перед "веселыми бриттами", ее завсегдатаями. ^TГлава LXVII^U Ньюком воюет за свободу Итак, лекция баронета в ту же ночь подверглась обсуждению в местном парламенте, а точнее - в "Королевском Гербе", и мистер Том Поттс, прямо скажем, не пощадил оратора. Политиканы из "Королевского Герба" находились в оппозиции к сэру Барнсу. Да и многие обитатели этого города таили злобу на своего депутата и готовы были завтра же против него восстать. Когда эти патриоты собирались за бутылкой вина в дружеском кругу, они произносили вольнолюбивые речи и частенько вопрошали друг друга, где им сыскать того, кто избавит город Ньюком от тирании? Благородные сердца сограждан изнывали под гнетом, а глаза их метали молнии, когда Барнс Ньюком проходил мимо. Том Поттс, зайдя как-то раз в шляпный магазин Брауна, снабжавший шляпами слуг сэра Барнса Ньюкома, издевательски предложил взять одну из этих касторовых шляп, с позументом и кокардой, и выставить ее на рыночной площади, дабы все жители Ньюкома кланялись ей, как некогда шляпе Гесслера. - А не кажется ли вам, Поттс, - говорит Фред Бейхем, который, конечно, был вхож в клуб "Королевского Герба" и украшал его сборища своим присутствием и ораторским искусством. - Не кажется ли вам, что в борьбе с этим Гесслером наш полковник вполне мог бы сыграть роль Вильгельма Телля? Предложение это было принято с восторгом. Особенно горячо его поддержал Чарльз Таккер, эсквайр, стряпчий, который без всякого колебания брался провести в парламент полковника Ньюкома или какого-нибудь еще джентльмена, как в упомянутом городе, так и в другом месте. Подобно тем трем заговорщикам, которые на картинах и в пьесах о Вильгельме Телле сходятся в лунную ночь, клянутся любовью к свободе и избирают Телля своим вождем, Фред Бейхем, Том Поттс и Чарльз Таккер, эсквайр, эти новоявленные Арнольд, Мельхталь и Вернер, собрались вкруг пуншевой чаши и решили просить Томаса Ньюкома освободить отчизну. И вот назавтра депутация города Ньюкома в лице этих трех господ явилась в обиталище полковника и поведала ему о тяжелой судьбе их избирательного округа; как он томится под владычеством Барнса Ньюкома и как честный люд жаждет избавиться от этого узурпатора. Томас Ньюком принял депутацию весьма чинно и любезно, закинул ногу на ногу, скрестил на груди руки, закурил свою сигару и со свойственным ему достоинством выслушал то, что по очереди излагали ему Поттс и Таккер, а Бейхем поддерживал их зычным "слушайте, слушайте!.." и учтиво пояснял полковнику некоторые их загадочные рассуждения. Всем обвинениям, какие только ни выдвигали заговорщики против бедного Барнса, полковник с готовностью верил. Он еще раньше решил для себя, что этого преступника надобно изобличить и наказать. Туманные намеки стряпчего, который готов был обвинить Барнса во всех смертных грехах, лишь бы без риска для собственной особы, отнюдь не удовлетворяли Томаса Ньгокома. - Расчетлив, говорите?! Да он удавится за полушку! По слухам, вспыльчив и прижимист?! Мошенник, сэр, так и скажите, лжец, жадина, мучитель, скаред!.. - выкрикивает полковник. - Мне ли не знать, ей-богу, что этот злосчастный малый таков и есть на самом деле! А мистер Бейхем замечает мистеру Поттсу, что нага друг, полковник, коли что говорит, то за правдивость своих слов ручается. - А все потому, Бейхем, - восклицает его покровитель, - что я должен сам хорошенько разобраться, прежде чем высказывать суждение! Пока я сомневался относительно этого молодого человека, я старался его оправдать, как и должно всякому, кто чтит нашу замечательную конституцию. Пока я не уверился, я молчал, сэр. - Так или иначе, теперь очевидно, - говорит мистер Таккер, - что сэр Барнс Ньюком, баронет, не тот человек, кому следует представлять в парламенте наш славный округ. - Представлять Ньюком в парламенте?! Это же позор для такого благородного учреждения, как наша палата общин, что в ней заседает Барнс Ньюком! Человек, чьему слову нельзя верить, чье имя запятнано всеми мыслимыми пороками! По какому праву сидит он среди законодателей своей родины?! - выкрикивает полковник, размахивая рукой, словно держит речь перед палатой депутатов. - Значит, вы за увеличение полномочий палаты общин? - спрашивает стряпчий. - Конечно, сэр, а как же иначе. - Надеюсь, полковник Ньюком, что вы и за расширение избирательных прав? - не унимается мистер Таккер. - Голосовать должен всякий умеющий читать и писать. Таково мое мнение, сэр! - провозглашает полковник. - Либерал до мозга костей, - бросает Поттс Таккеру. - До мозга костей, - вторит Таккер Поттсу. - Полковник вполне подходящий для нас человек, Поттс. - Как раз то, что нам нужно, Таккер. Сколько уж лет "Индепендент" ищет такого человека! Вторым депутатом от нашего славного города непременно должен быть либерал, а не какой-нибудь правительственный подголосок, середка на половинку, вроде этого сэра Барнса, - одной ногой в Карлтон-клубе, другой у Брукса. Старика Бунса трогать не будем. Пусть сидит в парламенте: он свое дело знает. Бунс сидит прочно! Уж кто-кто, а я понимаю настроения публики! - Еще бы, Поттс, лучше всех в Ньюкоме! - поддакивает мистер Таккер. - А такой достойный человек, как полковник... истинный либерал, который стоит за избирательное право для домовладельцев и квартиронанимателей... - Безусловно,господа. - И вообще за широкие либеральные принципы, да-да, - такой человек, разумеется, имеет много шансов одолеть на ближайших выборах сэра Барнса Ньюкома. Все дело в том, чтоб найти такого человека - настоящего друга народа! - Уж я вам в точности могу сказать, кто настоящий друг народа, - вмешивается Фред Бейхем. - Человек состоятельный, с положением и жизненным опытом, воевавший за отчизну. Человек, снискавший любовь всей округи, - да-да, полковник, не спорьте! Кто же не знает вашей доброты, сэр! Вы-то не стыдитесь своего происхождения, и весь Ньюком, от мала до велика, знает, какую редкую заботу проявляете вы об этой старушке, как бишь ее?.. - Миссис Мейсон, - подсказывает Фред Бейхем. - Вот-вот. Если такой человек, как вы, сэр, согласится выставить свою кандидатуру на будущих выборах, каждый истинный либерал в нашем городе без колебания поддержит вас, и мы свергнем тирана, попирающего наши святые права! - Признаться, нечто в этом роде приходило и мне в голову, господа, - замечает Томас Ньюком. - Глядя, как человек, позорящий наше имя и само название города, от которого мы его получили, представляет свою родину в парламенте, я подумал, что и для города, и для нашей семьи было бы куда похвальнее, если б в депутаты от Ньюкома избирался, уж по крайней мере, человек честный. Я старый солдат, я всю жизнь прожил в Индии и не очень сведущ в здешних делах. (Возгласы: "Да нет! Что вы!") У меня появилась надежда, что мой сын, мистер Клайв Ньюком, вполне мог бы помериться силами в здешнем округе со своим недостойным кузеном и, пожалуй, занять место вашего депутата в парламенте. Состояние, которое мне удалось скопить, разумеется, перейдет к нему, и притом в недалеком будущем, ибо мне без малого семьдесят, господа. Его собеседники удивлены этим заявлением. - Но мой сын Клайв, - продолжает полковник, - как то известно нашему другу Бейхему, к моему, скажу прямо, сожалению и прискорбию, объявил, что не чувствует склонности к политике, не стремится достичь общественного поста, хочет заниматься своим делом - в коем, боюсь, тоже не слишком усердствует - и решительно отверг мою мысль выставить его кандидатуру против сэра Барнса Ньюкома. Я считаю, что наше положение в обществе налагает на нас определенные обязательства. Еще недавно я совсем не помышлял об участии в политике и собирался мирно доживать свои дни в отставке. Но с тех пор, пак небу было угодно значительно увеличить мои средства и поставить меня директором-распорядителем крупной банкирской фирмы (что само по себе налагает большую общественную ответственность), я вместе с моими коллегами почел уместным, чтобы кто-нибудь из нас при случае прошел в парламент, и, конечно, не в моих правилах отступать от исполнения своего долга на том или ином поприще. - Итак, полковник! - восклицает мистер Поттс. - Вы придете на собрание избирателей, которое мы на днях созовем, и повторите им то, что сейчас сказали нам, и притом - так же убедительно. Значит, я могу сообщить в своей газете, что вы дали согласие на выдвижение своей кандидатуры? - Можете, сударь, я к вашим услугам. На сем эти официальные переговоры и закончились. В следующем же номере "Индепендента", помимо критической статьи мистера Уорингтона о лекции баронета, появилась весьма язвительная передовая, исполненная злых нападок на упомянутого депутата от города Ньюкома. "Этот джентльмен, - говорилось в статье, - выказал такой недюжинный лекторский талант, что будет весьма обидно, если он не оставит политику и всецело не посвятит себя той области, в которой, как известно всему городу, он особенно сведущ, а именно - поэзии домашнего очага. Вчерашняя лекция нашего одаренного депутата была столь трогательна, что многие из присутствовавших дам даже плакали. Мы и раньше слышали, но теперь воочию убедились, что сэр Барнс Ньюком как никто умеет довести женщину до слез. На прошлой неделе нам декламировала Мильтона даровитая чтица из Фьюкома, мисс Нокс. Насколько же красноречие баронета, сэра Барнса Ньюкома, превосходит талант даже этой прославленной актрисы! Многие из сидевших вчера в зале предлагали пари, что сэр Барнс побьет любую женщину. Впрочем, принять это пари, разумеется, не нашлось охотников: слишком хорошо наши сограждане знают характер своего распрекрасного депутата. Так пусть баронет читает свои лекции - наш город освободит его от политических полномочий. Это дело ему не по плечу: он слишком чувствителен. Нашим согражданам нужен человек здравомыслящий, практичный. Либеральная часть наших жителей хочет иметь своего представителя. Когда мы избирали сэра Барнса, он выступал с либеральными речами, и мы ему поверили. Но оказывается, наш почтенный баронет привержен к поэтическим метафорам! Нам бы следовало знать это и не принимать его речи всерьез. Пусть нас представляет человек более прямодушный. Не златоуст, но, по крайней мере, умеющий мыслить здраво. Такой, который не станет рассыпать перлы красноречия, но чье слово будет крепко. А сэр Барнс Ньюком за свои слова не отвечает: мы в этом убедились на опыте. Вчера, когда дамы проливали слезы, мы не в силах были удержаться от смеха. Мы считаем, что умеем вести себя в обществе. Мы надеемся, что ничем не нарушили общей идиллии. Однако слушать, как сэр Барнс Ньюком разглагольствует о поэзии, о детях, о добродетели и домашнем очаге - право, это уж слишком! Наша газета, верная своему названию и всегда движимая высокими принципами, в свое время, как то ведомо многочисленным нашим читателям, отнеслась без всякой предвзятости к баронету, сэру Барнсу Ньюкому из Ньюкома. Когда он по смерти отца выступил у нас кандидатом, мы поверили его посулам и обещаниям ратовать за необходимые реформы и поддержали его. А сейчас сыщется ли в Ньюкоме хоть кто-нибудь (кроме старой брехуньи, газеты "Сентинел"!), кто поверит словам сэра Б. Н.? Нет, не сыщется, говорим мы и с радостью объявляем читателям "Индепендента" и избирателям нашего округа, что после роспуска парламента некий весьма почтенный человек, человек надежный и многоопытный - не какой-нибудь там опасный радикал и крикун (друзья мистера Хикса, конечно, поймут, о ком речь) - и тем не менее джентльмен либеральных взглядов, с честно нажитым капиталом и заслуженным признанием в обществе, обратится к избирателям Ньюкома с вопросом, довольны они или нет своим нынешним недостойным депутатом. "Индепендент", со своей стороны, спешит сообщить, что ему хорошо известно все семейство Ньюкомов, и в нем сыщутся люди, способнее оказать честь любой фамилии. А вы, сэр Барнс Ньюком, баронет, вышли у нас из доверия!" Вся эта затея с выборами, от которой я тщетно пытался отговорить нашего доброго полковника, навлекши тем на себя его временную немилость, была явно не по сердцу Клайву; позднее он, как обычно, подчинился отцу, но сделал это с неохотой - что тоже было не в новинку и не принесло старику утешения. Томас Ньюком был огорчен малодушием сына, а малютка Рози, разумеется, посетовала на то, что ее муж так нерешителен. Он поехал с отцом на выборы, но по-прежнему был молчалив и бездеятелен. В течение всего путешествия Томас Ньюком видел перед собой мрачную физиономию сына и, покусывая ус, копил на сердце боль и обиду. Он отдал этому мальчику жизнь! Каких только планов не строил он для своего любимца, но тот лишь презрительно отметал их прочь. Полковнику и в голову не приходило, что и сам он за многое в ответе. Но ведь он делал для счастья сына все, что было ему по силам, и сколько еще в Англии юношей с такими возможностями, как этот капризный, балованный и требовательный мальчик? Раз что Клайв не захотел баллотироваться, пришлось его родителю браться за дело с усиленным рвением. Клайв не посещал собраний и заседаний, бродил по городу, от одной фабрики к другой, а отец тем временем должен был скрепя сердце оставаться на боевом посту - как он выражался, - полный решимости сокрушить врага и положить на лопатки Барнса Ньюкома. - Если Парис не идет в бой, сэр, приходится воевать Приаму, - говорил полковник, провожая сына печальным взглядом. Этот добрый старый Приам полагал свое дело правым и видел свой долг в том, чтобы обнажить за него меч. Так росло несогласие между Томасом Ньюкомом и его сыном Клайвом, и я вынужден с болью признать, что неправ был наш славный старик. Полковник, как известно, считал, что руководствуется наилучшими побуждениями. Томас Ньюком - индийский банкир - вел войну против Барнса - английского банкира. Тот напал без предупреждения, трусливо ударив из-за угла. У них были старые личные счеты, однако полковник лишь тогда открыл военные действия, когда дело перешло в область коммерции. Первым, разумеется, исподтишка начал Барнс, но дядя решил не спускать ему. Подобного же мнения держался и Джордж Уорингтон, который в ходе борьбы дяди с племянником был горячим приверженцем и помощником первого. - Родственник, говоришь?! - кричал Джордж. - Да старик от этого родственника только и видел что подлости да подвохи! Барнсу стоило пошевелить пальцем, и наш мальчик обрел бы свое счастье. Если б представилась возможность, Барнс разорил бы дядюшку вместе с его банком! Нет, я за войну! За то, чтобы старик прошел в парламент. Конечно, он смыслит в политике не больше, чем я в танцевальном искусстве, но, ей-богу, там заседают еще пятьсот умников, которые знают ничуть не больше; а то, что там вместо отъявленного мошенника появится честный человек, уже само по себе чего-то да стоит. Вероятно, Томас Ньюком, эсквайр, не разделял подобного мнения о своей политической компетенции и почитал себя вполне сведущим в этом деле. Он преважно рассуждал о нашей конституции, которой мы можем гордиться на зависть всему миру, и тут же поражал нас программой самых широких реформ или же вдруг по другому поводу высказывал какой-нибудь донельзя устаревший торийский принцип. Он стоял за всеобщее избирательное право; за то, чтобы бедняки меньше работали и больше получали; чтобы приходским священникам платили вдвойне или втройне против нынешнего, а епископам урезали доходы и изгнали их из палаты лордов. Но при этом он всем сердцем чтил нашу верхнюю палату и защищал права короны. Еще он был за то, чтобы избавить бедняков от налогов, а так как правительство нуждается в средствах, предлагал увеличить налоги с богатых. Все это он с большой серьезностью и воодушевлением изложил перед многолюдной толпой ньюкомцев, собравшихся в ратуше, под ликующие крики одобрения всех неголосующих и к немалому замешательству и смятению мистера Поттса из "Индепендента", который успел уже печатно объявить его поборником разумных и постепенных реформ. Конечно, "Сентинел" со своей стороны охарактеризовал полковника Ньюкома как опасного радикала, сипая-республиканца, и прочее, прочее, вызвав тем искреннее негодование старика. Республиканец? Да он презирает самое это слово! Он готов умереть за свою монархиню и не раз проливал за нее кровь. Враг нашей возлюбленной церкви? Но он всей душой ее почитает и ненавидит римские суеверия. (Ирландцы в толпе принимаются улюлюкать.) Враг палаты лордов? Напротив, он видит в ней опору нашей конституции, а участие в ее деятельности считает заслуженной наградой для прославленных героев- моряков, воинов, ну и... правоведов. (Иронические возгласы.) Он с презрением отвергает гнусные нападки ополчившейся на него газеты; где это видано, вопрошает он, положив руку на сердце, чтобы истинный джентльмен, получивший офицерский патент ее величества, возымел преступное желание ниспровергнуть ее власть и нанести оскорбление короне? После этой второй речи, произнесенной в ратуше, половина ньюкомцев утвердилась во мнении, что "Старина Том", как по-свойски звал его простой люд, - завзятый тори; между тем другая половина объявила его радикалом. Мистер Поттс попытался как-то согласовать противоречивые высказывания своего кандидата, что, наверно, стоило больших усилий даже этому даровитому редактору "Индепендента". - Ничего-то мой старик в подобных делах не смыслит, - говорил со вздохом бедняга Клайв. - Сострадание и доброта - вот вся его политика. Он готов вдвое платить беднякам и не думает о том, что тем самым разорил бы их нанимателей. Ты и сам не раз слышал, Пен, как он рассуждал в таком духе у себя за столом, но когда он, в полной амуниции, начинает при народе воевать с ветряными мельницами, то я, в качестве сына Дон Кихота, разумеется, предпочел бы, чтоб мой старик сидел дома! Итак, этот белоручка продолжал избегать предвыборной кутерьмы и упорно уклонялся от участия в собраниях, заседаниях и трактирных сборищах, на которые стекались сторонники его родителя. ^TГлава LXVIII^U Письмо и примирение От мисс Этель Ньюком к миссис Пенденнис. "Дорогая моя Лора! Я не писала Вам уже несколько недель. Слишком много было будничного и печального, чтобы писать об этом. Было и такое, о чем я не смогла бы не рассказать, взявшись за перо, и поэтому хорошо, что я молчала. Ибо, что толку возвращаться к прошлому? Лишь огорчать себя и Вас? Разве каждый день не приносит с собой столько дел и забот, заполняющих нашу жизнь? Воображаю, как напугала Вас моя маленькая крестница! Ведь Вы могли ее потерять, но господь милостив, и теперь она здорова. Я знаю, Вы с мужем не придаете значения тому, что малютку до ее болезни успели окрестить, но я придаю этому _огромное_ значение и радуюсь всем сердцем. Не раздумал ли мистер Пенденнис выставлять свою кандидатуру на выборах? Я хотела бы избежать этого предмета, только как-то не получается. Вам, конечно, известно, кто выступает здесь на выборах против нас. Мой бедный дядюшка пользуется большой популярностью у низших классов. Он произносит перед ними путаные речи, над которыми смеется мой брат и его сторонники, однако народ рукоплещет ему. Только вчера я была свидетельницей того, как он говорил речь с балкона "Королевского Герба", и толпа внизу громогласно выражала ему свое одобрение. Еще до этого мы с ним однажды встретились. Он даже не остановился и не подал руки своей прежней любимице. Чего бы я только не дала за один его поцелуй, за одно ласковое слово, но он прошел мимо, едва поклонившись. Он, подобно многим, считает меня бессердечной и суетной, какой я в действительности была _когда-то_. Но Вам-то, милая Лора, известно, что я всегда нежно любила его и _продолжаю_ любить, хотя он теперь наш враг и открыто говорит везде про Барнса самые ужасные вещи, что Барнс Ньюком, сын моего отца и мой родной брат, - бесчестный человек. Конечно, мой брат эгоистичен, черств и суетен, и я молю бога об его исправлении, но он не бесчестен - нет! Слышать такое обвинение от того, кого любишь больше всех на свете, - это тяжкое испытание! Да смирит оно мою гордыню! Видела я и кузена: сначала на публичной лекции бедняжки Барнса (он еще так смешался, заметив Клайва), а потом у доброй старушки Мейсон, которую я по-прежнему навещаю ради моего дядюшки. Бедная старушка почти совсем выжила из ума; она взяла нас обоих за руки и спросила, скоро ли наша свадьба? Я стала кричать ей в ухо, что у мистера Клайва дома есть жена, молодая и прелестная. Он рассмеялся каким-то неестественным смехом и отвернулся к окну. Он выглядит совсем больным - бледный и постаревший. Я подробно расспрашивала его о жене, которую помню милой, прехорошенькой девушкой; она бывала у тетушки Хобсон вместе со своей менее приятной маменькой, по крайней мере, мне тогда так показалось. Он отвечал односложно и как будто хотел еще что-то сказать, но умолк. Мне было очень тяжело, и все-таки я рада, что повидала его. Я сказала, - кажется, не очень внятно, - что ссора между дядюшкой и Барнсом не должна влиять на его расположение ко мне и к маме, которые всегда его так любили. Когда я произнесла это слово, он опять горько засмеялся; и в третий раз он так же рассмеялся, когда я выразила надежду, что его супруга в полном здравии. Вы всегда неохотно говорите про миссис Ньюком. Боюсь, мой кузен с ней несчастлив. А ведь дядюшка так хотел этого брака! Вот еще один неудачный брак в нашей семье. Я рада, что вовремя остановилась и не совершила подобного греха. Я прилагаю все усилия к тому, чтобы исправить свой нрав, набираюсь опыта и знаний и стараюсь заменить мать моим бедным племянникам. Но Барнс никак не может простить мне моего отказа лорду Фаринтошу. Он все так те суетен, Лора! Однако не надо строго судить людей его типа: они всецело поглощены своими земными делами. Помню, в счастливейшие для меня дни юности, когда мы всей семьей путешествовали по Рейну, я частенько слышала, как Клайв и его друг, мистер Ридли, беседовали о природе, об искусстве, а мне тогда был недоступен смысл их речей. Но постепенно я научилась понимать их: мне помог в этом мой кузен; теперь я другими глазами гляжу на природу, на живопись, на цветы, и мне открыта их тайная красота, о которой я прежде и понятия не имела. А та сокровеннейшая из тайн, тайна другой жизни, иного и лучшего мира, - разве не сокрыта она от многих? Я молюсь о них, милая Лора, о всех моих родных и близких, чтобы для них воссиял свет истины, и милосердие божие оградило их от опасностей, таящихся в атом мраке. Мой любимец прекрасно учится с Сэндхерсте, а Эгберт, к моей великой радости, всерьез подумывает стать священником; в колледже он вел примерный образ жизни. Про ЭлфреДа этого не скажешь; впрочем, гвардейская служба - плохая школа для юношества. Я обещала уплатить его долги, и тогда его переведут в полк. На Рождество к нам собираются мама и Элис. Моя сестра, по-моему, очень хороша собой, и я от души рада, что она выходит за молодого мистера Мамфорда, - он прилично устроен и любит ее со школьной скамьи. Маленький Барнс делает большие успехи в латыни, и мистер Уайтсток очень его хвалит (нам так повезло с этим учителем, ведь в здешних местах живут все больше католики и диссентеры). Малютка Клара во всем так похожа на свою несчастную мать, что подчас я просто поражаюсь, а брат иной раз даже вздрогнет и отвернется, точно от боли. О жизни лорда и леди Хайгет до меня доходили самые неутешительные слухи. Только Вы одна, верно, и счастливы на этом свете, моя нежно любимая сестра и подруга. Да не покинет Вас счастье, Вас, которая одаряет своей добротой каждого, кто к Вам приблизится; я тоже порой с благодарностью черпаю отдохновенье в Вашем светлом, безмятежном счастье. Вы, Лора, - как оазис в пустыне, где струится родник и распевают птицы. Мы приходим сюда, чтобы немного отдохнуть, а назавтра опять идти по пустыне навстречу тяготам и бореньям. Прощайте, мой светлый родник! Передайте своим милым малюткам поцелуй от любящей их тети Этель. Один из его друзей (некий мистер Уорингтон) несколько раз выступал против нас с речами, весьма, как признает Барнс, искусными. Известен ли вам этот господин? Он опубликовал в "Индепенденте" убийственную статью об этой злосчастной лекции, которая действительно была ужасно сентиментальной и пошлой. Статья пресмешная! Когда Барнс заговорил о ней, я припомнила из нее несколько мест и не смогла удержаться от смеха, чем ужасно рассердила брата. По городу ходит презлая карикатура на Барнса. Брат говорит, что это его рук дело, но я надеюсь, что он ошибается. Однако она очень забавная, он всегда рисовал пресмешные картинки. Хорошо, что он еще способен на это! Еще раз прощайте! Э. Н."  - Его рук дело?! Что за вздор! - восклицает мистер Пенденнис, кладя письмо на стол. - Вряд ли Барнс Ньюком стал бы рисовать карикатуры на себя самого, дорогая! - По-моему, "он" - это... это чаще всего Клайв, - вскользь замечает миссис Пенденнис. - Ах, вот оно что! Значит, он - это Клайв, Лора? - Да, а вы - осел, мистер Пенденнис! - отвечает эта дерзкая особа. По-видимому, в это же самое время, когда было написано вышеприведенное письмо, у Клайва с отцом состоялся знаменательный разговор, о котором мой друг рассказал мне гораздо позже; впрочем, так же обстояло дело и со многими другими изложенными здесь событиями, о чем я не раз уведомлял читателя. Как-то вечером полковник вернулся к себе в гостиницу после нескольких предвыборных выступлений в городе; он был недоволен собой и особенно раздосадован (хотя самому себе в этом не признавался) наглым поведением некоторых трактирных завсегдатаев, прерывавших его возвышенные речи громкой икотой и бесцеремонными выкриками; задумчиво сидел он в одиночестве у камина с неизменной сигарой в зубах, поскольку любезный Ф. Б. (чье общество порой изрядно утомляло патрона) предпочел в тот вечер поразвлечься внизу, в распивочной, среди "веселых бриттов". Полковнику в качестве кандидата на выборах тоже пришлось у них появиться. Впрочем, сей древнеримский воитель только нагнал страху на простодушных аборигенов. Их подавляла чинность его манер. Не прижился у них и Клайв, которого затащил к ним мистер Поттс; оба наши друга, поглощенные в те дни своими личными заботами и огорчениями, наводили уныние на упомянутых "бриттов", тогда как присутствие Ф. Б. согревало и радовало их душу; он охотно разделял их трапезу и не гнушался их питья. Итак, полковник сидел один-одинешенек у потухшего камина, прислушиваясь к звукам песни, доносившейся снизу, а тем временем от сигары его остался только пепел, а пунш давно остыл. Наверно, он сидел и думал, что прежнего огня уже нет и в помине, чаша выпита почти до дна и докурена трубка, когда в гостиную вошел Клайв со свечой в руке. Они взглянули друг на друга, и каждый увидел, какое у другого печальное; бледное и измученное лицо; младший даже отступил на шаг, а старший воскликнул с той же нежностью, что в былые дни: - Господи, как ты плохо выглядишь, мой мальчик! Пойди, погрейся. Да ведь огонь-то совсем потух! Ну спроси себе чего-нибудь погорячее, голубчик. Сколько месяцев прошло с тех пор, как они по-доброму говорили друг с другом. Ласковый голос отца взволновал Клайва до глубины души, и он вдруг заплакал. Слезы градом закапали на дрожащую смуглую руку старика, когда сын нагнулся поцеловать ее. - У вас тоже совсем больной вид, отец, - говорит Клайв. - Пустяки! - восклицает полковник, грея обеими руками руку сына. - Я прожил долгую и нелегкую жизнь, а это никого не красит. А вот ты, мальчик, почему ты такой бледный? - Я видел призрак, папа, - ответил Клайв. Томас Ньюком пытливо и встревоженно поглядел на сына: не сошел ли мальчик, чего доброго, с ума? - Призрак моей юности, отец, призрак былого счастья, - простонал молодой человек. - Я сегодня видел Этель. Я ходил навестить Сару Мейсон, и она была там. - Я тоже ее видел, только молчал, - проронил отец. - Почел за лучшее не напоминать тебе о ней, голубчик. Значит, ты... ты все еще ее любишь, Клайв? - Все еще! Любовь это навсегда, разве не так, отец? Кто раз полюбил - любит до гроба. - Не надо об этом говорить, мой мальчик, и лучше даже не думать. У тебя в доме прелестная молодая жена, жена и ребенок. - У вас тоже был сын, и богу известно, каким вы были добрым и хорошим отцом. Была у вас и жена, и все же вы не могли... прогнать от себя другие мысли. Ведь я за всю жизнь и дважды не слышал от вас про мою мать. Нет, вы ее не любили. - Я... я исполнил перед ней свой долг, - возразил полковник. - Я ни в нем ей не отказывал. Никогда не сказал ей худого слова, старался, чтоб она была счастлива. - И все-таки ваше сердце принадлежало другой. И мое тоже. Как видно, судьба! Наследственная болезнь. Лицо юноши выражало такую безграничную печаль, что сердце отца окончательно оттаяло. - Я сделал, что мог, Клайв, - еле слышно произнес полковник. - Я пошел к этому мерзавцу Барнсу и обещал отдать тебе все мои деньги до последнего шиллинга. Я так и сделал. Разве ты не знаешь... ведь я готов отдать тебе жизнь, мой мальчик. Какой еще прок от такого старика? Мне много не надо - кусок хлеба да сигару. А экипажи мне ни к чему, я езжу в них, только чтоб порадовать Рози. Я решил отдать тебе все, что имею, но этот подлец подвел меня, обманул нас обоих. Он, да и Этель тоже. - Нет, сэр. Раньше, ослепленный обидой, я тоже так думал. Но теперь я все понимаю. Она действовала не по своей воле. Разве мадам де Флоран обманула вас, когда вышла замуж за графа? Таков был ее удел, и она ему подчинилась. Мы все повинуемся судьбе. Мы лежим в колее жизни, и по нашим телам проходят колеса Фортуны. Вы сами это знаете, отец. Полковник был фаталистом. Он часто проповедовал эту восточную мудрость в своих простодушных беседах с сыном и его друзьями. - К тому же, Этель меня не любит, - продолжал Клайв. - Сегодня, когда мы повстречались, она была со мной очень холодна и протянула мне руку с таким видом, точно мы не видались какой-нибудь год! Наверно, она любит того маркиза, который ее бросил. Бог с ней! Ведь нам неведомо, что покоряет сердца женщин. А мое принадлежит ей. Уж так мне написано на роду. Да будет воля аллаха! Мы бессильны тут что-нибудь изменить. - Но ты забыл про этого мерзавца, который причинил тебе столько зла. С ним еще не покончено! - воскликнул полковник, сжимая кулак. - Ах, отец, оставим и его на волю аллаха! Вообразите хоть на минуту, что у мадам де Флорак был бы брат, который обидел вас. Вы ведь не стали бы ему мстить. Разя его, вы причинили бы боль ей. - Но ты же сам вызывал Барнса на дуэль, голубчик! - вскричал отец. - К тому был другой повод, не моя личная обида. И притом, откуда вы знаете, может, я не стал бы стрелять? Ей-богу, я был тогда так несчастлив, что с готовностью подставил бы лоб под пулю. Впервые душа сына так полно раскрылась перед отцом. Они избегали говорить об этом, и только теперь старик понял, как прочно угнездилась любовь в сердце Клайва. Он вспомнил свою юность и то, как сам страдал, а сейчас его сын терпит ту же тяжкую, неизбывную муку. И старик вынужден был признаться себе, что, наверно, слишком торопил мальчика с женитьбой и тем самым частично повинен в его страданьях. - Масалла, мой мальчик! - произнес старик. - Сделанного не воротишь! - Давайте же снимем осаду и перестанем воевать с Барнсом, отец, - сказал Клайв. - Заключим мир и постараемся его простить. - Как, отступить перед этим негодяем, Клайв?! - Да уж такая ли честь победить его? С грязью вязаться - только мараться. - Пойми: сделанного не воротишь. Я дал обещание выступить против него на выборах и выступлю! По-моему, так будет верно. А ты тоже по-своему прав и поступаешь благородно, мой дорогой, мой хороший мальчик, держась в стороне от этого спора... Раньше я думал иначе и страдал душой от твоего безучастия и еще огорчался из-за того, что говорил Пенденнис! Но я был неправ... И слава богу, что я неправ! Храни тебя бог, мой мальчик! - воскликнул полковник с волнением в голосе. И они пошли спать; и когда у дверей своих смежных спален они обменялись рукопожатием, на душе у обоих был такой мир, какого они давно уже не ведали. ^TГлава LXIX^U Выборы Итак, вызов был брошен, и наш полковник, разведав обстановку и обещав дать врагу бой на предстоящих выборах, распростился с городом Ньюкомом и вернулся в Лондон к своим банкирским обязанностям. Уезжал он с помпой, как видный общественный деятель; весь избирательный комитет почтительно провожал своего кандидата до железнодорожной станции. - Скорей! - кричал мистер Поттс начальнику станции мистеру Брауну. - Скорей, мистер Браун, отдельный вагон для полковника Ньюкома! С полдюжины шляп взметнулось в воздух, когда полковник поднялся на подножку вагона в сопровождении Фреда Бейхема и своего камердинера, нагруженных портфелями, папками, зонтами и пледами. Клайва в свите отца не было. Вскоре после пересказанного нами разговора молодой человек возвратился к жене и своим житейским обязанностям. Мистер Пенденнис, как уже сообщалось, находился в то время в провинции, занятый тем же делом, что и полковник Ньюком. Грозивший парламенту роспуск, вопреки ожиданию, покуда еще не состоялся. Кабинет министров продолжал держаться, а следовательно и Барнс Ньюком по-прежнему заседал в палате общин, откуда дядюшке не терпелось его вытеснить. Живя вне столицы и почти не имея времени на частную переписку, я мало что знал о Клайве и его отце, разве что порой обнаруживал в газете "Пэл-Мэл", которую все еще удостаивал своим сотрудничеством Ф. Бейхем, восторженный отчет о каком-нибудь приеме в доме полковника Ньюкома; а однажды в соответствующем отделе этой газеты появилось приятное сообщение о том, что такого-то числа миссис Клайв Ньюком, проживающая в Хайд-парк-гарденз, подарила мужу сына. Клайв и сам уведомил меня об этом событии, не преминув заодно сообщить, хотя и без особой радости, о приезде "полковой дамы", своей тещи, которая вновь водворилась по сему случаю в доме дочери и в ее спальне, проявляя полную готовность позабыть все мелкие обиды, омрачавшие их прежнюю совместную жизнь. Лора с лукавой улыбкой заметила, что, как ей кажется, Клайву самое время навестить нас, если только он не занят в банке: наш старый друг давно собирался к нам в Фэрокс, и, право же, ему было бы сейчас очень полезно подышать свежим воздухом и побыть немножко в разлуке с миссис Маккензи. В свою очередь, мистер Пенденнис полагал, что супруга его, приглашая Клайва погостить, очень ловко выбрала момент, когда маленькая Рози не могла отлучиться из дому, поглощенная сладкими заботами материнства. Миссис Лора чистосердечно призналась, что она предпочитает видеть Клайва одного, без жены, и постоянно сожалеет, что хорошенькая Рози не отдала свое сердце капитану Хоби, к чему одно время была весьма расположена. Моя чувствительная подруга без устали обличала браки по расчету. Точно так же она трактовала и женитьбу Клайва: ее устроили старики, а молодой человек только подчинился их воле по своей сердечной доброте и сыновней покорности. Тут она неизменно обращалась к своим малюткам и заверяла этих несмышленышей, что уж они-то во всяком случае вступят в брак только по любви, каковое обещание, впрочем, не вызывало должного отклика ни у качавшегося на деревянной лошадке Артура, ни у малышки Элен, безмятежно лопотавшей на коленях у матери. И вот Клайв приехал в Фэрокс; он глядел очень озабоченным и усталым, но уверял, что страшно рад возможности хоть немного побыть с друзьями юности. Мы показали ему все наши скромные местные достопримечательности; предоставили ему все развлечения и знакомства, доступные в нашей глуши. Я удил с ним рыбу на реке Говорке, а Лора в своем фаэтончике, запряженном маленькой лошадкой, возила его в Беймут, в Клеверинг-парк и в Чаттерис, с его знаменитым собором, попутно излагая кое-какие случаи из жизни мистера Пенденниса, проведшего свою юность в здешних местах. Клайв от души смеялся этим рассказам; ему было у нас хорошо. Он играл с нашими детьми, которые очень его полюбили, и со вздохом говорил мне, что давно уже не был так счастлив. Его сердобольная хозяйка, слушая его, тоже вздыхала. Она не сомневалась, что счастье лишь на миг улыбнулось бедняге и что на сердце у него тяжелые заботы. Вскоре мой школьный товарищ сделал мне кое-какие признания, которые вполне подтвердили верность Лориных догадок. О домашних делах он рассказывал мало; говорил, что мальчонка, по всеобщему признанию, крепыш, но что им всецело завладели дамы. - Сказать по чести, я просто не могу больше выносить миссис Маккензи, - рассказывал Клайв. - Но как было не уступить жене в такое время? Рози уверяла, что умрет, если при ней не будет матери, и мы, конечно, ее пригласили. Сейчас она с отцом прямо слаще сахара. Прошлую ссору свалили на меня, да я и не против - лишь бы старики ладили друг с другом. Из этих рассказов я понял, что мистер Клайв Ньюком отнюдь не хозяин в прекрасном особняке своего отца, мечтавшего когда-то о том, как славно они заживут там все вместе. Но больше всего меня встревожили денежные дела Клайва, когда он мне поведал о них. Все состояние полковника, а также и наследство, полученное Рози от ее доброго дядюшки, были вложены в акции Бунделкундского банка. - А знаешь, старик оказался хорошим дельцом, - замечает Клайв. - Так разбирается в счетах - чудо! Наверно, это у него от отца: тот ведь сам сколотил себе капитал. Все Нъюкомы - отличные финансисты, один я, непутевый, только и умею, что рисовать картинки, да и то не ахти какие! - При этих словах он сбивает тростью головку чертополоха, покусывает русый ус, запускает руки в карманы и опять погружается в свои думы. - А разве состояние твоей жены не записано за ней? - спрашивает мистер Пенденнис. - Конечно, записано. Это ее собственность. Но полковник распоряжается всеми деньгами. Он лучше нашего понимает в финансах. - Значит, деньги твоей жены не в руках ее опекунов? - Мой отец - один из них. Говорю тебе: он всем и распоряжается. Все его состояние - одновременно и мое, так было и есть; я могу брать, сколько вздумаю, у него ведь в пять раз больше денег, чем у Рози. Все, что его - наше, а что наше, - конечно, его; к примеру, акции Ост-Индской компании, завещанные Рози покойным дядей Джеймсом, теперь переведены на имя полковника. Он хочет войти к ним в правление, будет баллотироваться на следующих выборах, а для этого надо, чтобы он был держателем их акций. Понятно? - Послушай, дружок, ужель у твоей жены нет собственного капитала? - Да что ты так встревожился, - замечает Клайв. - Есть. Я сделал на ее имя вклад: перевел на нее все мое личное достояние - те три тысячи триста тридцать три фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, которые отец перечислил в дядюшкин банк, когда мальчиком отправили меня в Англию. Эти сведения просто ошеломили меня, и все, что дальше рассказал мне Клайв, ничуть не способствовало моему успокоению. Наш достойный старик, возомнивший себя умелым дельцом, предпочитал действовать по своему разумению, не считаясь с законами, которых, впрочем, и не знал. Если бы с Бунделкундским банком стряслась беда, то, без сомнения, погиб бы не только весь его капитал до последнего шиллинга, но также и деньги, полученные в наследство Рози Маккензи; уцелела бы лишь его пенсия, к счастью, весьма приличная, да сто фунтов годовых от суммы, положенной Клайвом на имя жены. И тут Клайв признался мне, что и сам стал порядком сомневаться в процветании Бунделкундского банка и питает по этому поводу некоторые опасения. Ему отчего-то кажется, что там дело не ладно. Те из компаньонов, которые воротились на родину, продали перед тем свои акции и теперь живут припеваючи - почему, спрашивается, они вышли из дела? Полковник сказал, что это лишь доказывает процветание их предприятия, раз столько людей разбогатели на нем. - А когда я спросил отца, - продолжал Клайв, - почему бы и ему не уйти, старик помрачнел, сказал, что это, мол, все исключительные случаи, а кончил своей обычной фразой: "Ничего ты не смыслишь в делах!" И, конечно, он прав. Я ненавижу этот банк, Пен! Я ненавижу этот пышный особняк, в котором мы живем, и эти дурацкие приемы! Ах, как меня тянет назад, на Фицрой-сквер!.. Но прошлого не воротишь, Артур, не исправишь Совершенных ошибок. Надо пользоваться сегодняшним днем, а завтра - что бог даст! "Бедный малыш! - подумал я как-то недавно, держа на руках моего голосившего сына, - что тебя ждет впереди, дружок?!" Тут теща завопила, что я сейчас уроню ребенка, один, мол, только полковник и умеет его держать. Жена лежала в постели и тоже разахалась; подбежала нянька и давай мне выговаривать; и они все вместе выставили меня за дверь. Ей-богу, Пен, мне смешно слушать, когда иные из друзей поздравляют меня с выпавшим на мою долю счастьем! А как поглядеть, так и сын не мой, и жена не моя, и мольберт тоже не мой. Ведь я себе не хозяин; меня кормят, поят, дают мне кров, и дело с концом! И это они называют счастьем? Хорошо счастье! Отчего нет у меня твоей силы воли? Отчего я не отдал свою жизнь тому, что люблю, - искусству? И бедняга опять принялся сбивать головки чертополоха. Вскоре он покинул Фэрокс, оставив друзей в сильной тревоге за его настоящее и будущее. Но вот наконец парламент был распущен. Провинциальные газеты переполнились воззваниями к избирателям, и вся страна запестрела двухцветными лентами. Томас Ньюком, верный своему слову, предложил себя в кандидаты от независимых избирателей города Ньюкома, о чем сообщил орган местных либералов; а сэр Барнс Ньюком, баронет, обратился со страниц консервативной газеты к старым и испытанным друзьям, призывая под свои знамена тех, кому дорога конституция. Мистер Фредерик Вейхем, неутомимый адъютант полковника, пересылал нам в Фэрокс все газеты с его речами. За время, истекшее с начала предвыборной агитации до близившихся со дня на день выборов, в семье Томаса Ньюкома произошло несколько весьма важных событий, о которых не ведал тогда его биограф, всецело поглощенный своими собственными делами. Но оставим их в стороне, поскольку мы сейчас ведем речь о городе Ньюкоме и шедшей там междоусобной войне, В этом избирательном округе были выдвинуты четыре кандидата. Старый и испытанный член парламента мистер Бунс, по общему убеждению, должен был сохранить свое место; у Барнса, как считалось, были тоже бесспорные шансы, поскольку он пользовался влиянием в здешних местах. И все же сторонники полковника надеялись на успех и полагали, что в момент выборов все крайние либералы их округа разделят свои голоса между Томасом Ньюкомом и четвертым кандидатом, коим являлся мистер Баркер, непримиримый радикал, В положенный срок полковник со своим штабом появился в Ньюкоме, и они возобновили агитацию, начатую несколько месяцев назад. Клайв в этот раз не сопровождал отца; не было также и мистера Уорингтона, занятого где-то в другом месте. Главную силу полковника составляли стряпчий Таккер, редактор "Индепендента" Поттс и Фредерик Бейхем. Штаб-квартирой им служил все тот же столь полюбившийся Бейхему "Королевский Герб", - здесь они останавливались и раньше, и отсюда полковник выходил теперь в сопровождении своего адъютанта, и они отправлялись наносить обещанные визиты всем свободным и независимым избирателям Ньюкома. Барнс, со своей стороны, тоже не сидел сложа руки, старался уважить всех, кого мог, и завербовать себе побольше приверженцев. Обе армии частенько встречались нос к носу на улице, и враги обменивались яростными взглядами. Имея слева от себя рослого издателя "Индепендента", справа - великана Бейхема, а в руках свою верную бамбуковую трость, которой и прежде побаивался Барнс, Томас Ньюком обычно выходил победителем в этих столкновениях: стоило ему хмуро взглянуть на племянника и его свиту, как те уступали им дорогу. У неизбиравшей части горожан полковник пользовался большой популярностью; мальчишки провожали его возгласами "ура!", а вслед бедняге Барнсу свистели и выкрикивали разные иронические замечания, вроде: "А кто бьет жену?! Кто загнал своих деток в работный дом?!" - и прочие нелюбезные слова. Но злейшим врагом баронета был тот фабричный, которого Барнс в дни своей распутной юности так жестоко оскорбил. Он бросал ему при встрече угрозы и проклятья и настраивал против него других фабричных. Несчастный сэр Барнс сокрушенно признавал, что расплачивается за грехи молодости, но враг лишь потешался над его раскаянием; ни горе, ни семейная драма баронета не трогали парня, и он утверждал, что этот развратник только затем казнится и жалится, чтобы вызвать к себе сочувствие. Никто не бичевал себя так истово, как Барнс, не каялся так громко в назидание другим. Он обнажал голову перед каждым священнослужителем, будь то англиканский пастор или сектантский проповедник. Конечно, раскаяние было выгодно Барнсу, но все же, давайте надеяться, что оно было искренним. Ведь порой встречаются такие формы лицемерия, о которых просто тягостно думать, - когда люди подкрепляют свою ложь ссылками на бога и всуе поминают имя его. Гостиница под вывеской "Косуля" стоит на рыночной площади города Ньюкома, прямо против "Королевского Герба", где, как мы знаем, находилась штаб-квартира полковника Ньюкома, этого поборника широких реформ. Огромные синие с желтым флаги развевались во всех окнах "Королевского Герба" и украшали собой балкон, с которого полковник и его сторонники обычно обращались с речами к толпе. Одетые в синее с желтым музыканты маршировали по городу и оглашали его своими мелодическими упражнениями. Иногда этот оркестр встречал на своем пути другой, украшенный синими кокардами и бантами в цвет ливрей сэра Барнса Ньюкома, и уж тут, разумеется, у них не было ладу. Трубачи тузили друг дружку своими инструментами. Воинственные барабанщики выбивали дробь на голове противника. В схватку ввязывались уличные мальчишки и бродяги и, сражаясь, кто за тех, кто за этих, проявляли при сем редкостный пыл. Так что полковнику среди прочих расходов по выборам пришлось выложить немалую сумму за побитую медь. Впоследствии Ф. Б. любил рассказывать об этой славной войне, в которой он играл весьма деятельную роль. Так он был убежден, что именно его красноречие привело на сторону полковника многих колеблющихся избирателей и отторгло от Барнса Ньюкома целую толпу его одураченных приверженцев. Голос у Бейхема был действительно громовый, и когда он ораторствовал с балкона "Королевского Герба", то заглушал рев толпы, грохот литавр и пение труб вражеского оркестра. Он мог говорить без устали и смело выступал перед множеством людей. Ф. Б. был популярен, как никто. Когда он прикладывал руку к своей мощной груди, приветно, размахивал снятой с головы шляпой или прижимал к сердцу сине-желтый бант, толпа принималась вопить: "Ура! Слушайте, слушайте! Браво! Да здравствует Бейхем!" - Они меня просто носили на руках, - рассказывал Ф. Б. - Будь только у меня деньги и положение, я бы в любой день прошел от Ньюкома в парламент. Боюсь, что в ходе этой предвыборной кампании мистер Бейхем прибегал к средствам, которые его патрон никогда бы не одобрил, и пользовался помощью людей, альянс с которыми никому не делал чести. Чья рука, например, запустила картошкой в нос сэру Барнсу Ньюкому, баронету, когда тот держал речь к избирателям с балкона "Косули"? А как получалось, что всякий раз, едва только сэр Барнс или его сторонники открывали рот, под балконом поднимался такой рев и визг, что ни слова было не разобрать из речей этих менее горластых ораторов. А кто побил все окна на фасаде "Косули"? Томас Ньюком был до глубины души возмущен этими недостойными акциями. Однажды, когда сэр Барнс и его свита с трудом пробирались через рыночную площадь, теснимые нахальной толпой, толкавшей их и улюлюкавшей, полковник собственной персоной предпринял стремительную вылазку из "Королевского Герба" во всеоружии своей бамбуковой трости; он отбил сэра Барнса и его приспешников' у толпы и обратился к ней с благородной речью, воздействуя на дебоширов, помимо бамбуковой трости, еще и словами о чести британцев и позорном для них поведении. Толпа прокричала "ура!" Старине Тому, как его звали в Ньюкоме, и пропустила сэра Барнса, который тут же шмыгнул обратно в свою гостиницу, весь бледный и дрожащий; потом он не раз повторял, что старый солдафон нарочно подстроил ему засаду, а сам притворился спасителем. - А еще как-то, сэр, - рассказывал Ф. Б., - клевреты сэра Барнса Ньюкома собрали разных отщепенцев - ну сброд да и только! - пошли приступом на "Королевский Герб" и враз выбили там все стекла, этак на сто фунтов стерлингов, не считая еще того, что у золоченого единорога отлетела голова, а у британского льва хвост. Видели бы вы нашего полковника во время этой акции - какое хладнокровие, какая храбрость! Стоял, сэр, без шляпы с гордо поднятой головой и говорил, знаете ли, куда лучше под огнем неприятеля, чем в обычное мирное время. Сказать по чести, старик не больно речист: мекает, запинается, повторяет одно и то же! Нет у него дара красноречия, как у иных! Вы бы послушали, Пенденнис, какую речь я произнес в четверг в ратуше, сэр, - вот это была речь! Поттс, он завистник, он всегда искажает мои выступления. Несмотря на всю почтительность Барнса к священникам, на его даровую похлебку и фланелевые одеяла для неимущих, на его собственные прочувствованные лекции и усердное посещение чужих проповедей, незадачливый баронет утратил поддержку религиозных кругов Ньюкома: посетители молитвенных домов вкупе с их пастырями отвернулись от него. Слишком уж тяжелы были выдвигаемые против него обвинения: его недруг фабричный не унимался и обличал его повсюду на редкость ловко и яростно. Все обитатели Ньюкома, от мала до велика, знали про грех, совершенный баронетом в юности. Прохожие на улицах во все горло распевали непристойные куплеты о проступке сэра Барнса и постигшей его каре. Сектантские проповедники совестились подавать за него голоса; а те немногие, кто, поверив в искренность его раскаяния, пришли голосовать за него, были освистаны толпой и с позором бежали от избирательных урн. Иные из возможных союзников Барнса вынуждены были уступить благопристойности и общественному мнению и поддержали полковника. Изгнанный из всех публичных мест, где его противники выступали с обращениями к свободным и независимым избирателям Ньюкома, затравленный сэр Барнс пригласил своих друзей и сторонников в лекционный зал Атенеума, где он некогда уже демонстрировал свои ораторские способности. Хотя вход был только по билетам, народ проник и туда, и Немезида в лице неукротимого фабричного предстала глазам испуганного сэра Барнса и его растерянных сподвижников. Этот малый встал с места и пустился разоблачать побледневшего баронета. Он воевал за правду и, сказать по чести, много превосходил красноречием банкира, поскольку неустанно выступал среди своей рабочей братии, обсуждавшей вопросы политики, а также маневры политических деятелей с тем неослабным интересом, пылом и азартом, какого не подметишь в так называемом высшем обществе. Фабричный и те, кто был с ним, мгновенно заставили смолкнуть приверженцев сэра Барнса, поднявших было крик: "Вон его! Вон!" Нет, провозгласил борец за правду - он будет говорить во имя справедливости, и если среди присутствующих есть отцы семейств, любящие мужья и родители, никто не посмеет заткнуть ему рот. Или, может, они недостаточно любят своих жен и детей, что не стыдились посылать от себя в парламент подобного человека? Однако полного триумфа он достиг тогда, когда, прервав свои рассуждения о жестокости Барнса и его родительском бессердечии, вдруг вопросил: "Так где они, дети Барнса?!" - и тут же вытолкнул вперед двух ребятишек, повергнув тем в изумление всех поборников Барнса, а самого преступного баронета - почти в полуобморочное состояние. - Полюбуйтесь на них! - кричит фабричный. - Они чуть ли не в рубище, терпят нужду и голод. А теперь сравните их с другими его детьми - с теми, разодетыми в шелк и батист, что разъезжают в золоченых каретах, обдавая грязью нас, простых смертных, бредущих по улице. Эти пусть дохнут с голоду и прозябают в невежестве, а у тех есть все, что душе угодно. Да и чего могла ждать простая работница от столь высокородного, безупречного и воспитанного господина, как сэр Барнс Ньюком, баронет? Лишь того, что ее соблазнят, обманут, бросят помирать с голоду! Его милость натешился ею, и теперь ее за ненадобностью вышвырнули на улицу: пусть себе там погибает, а детишки просят подаяния в сточной канаве! - Это бесстыдный обман!.. - с трудом произносит сэр Барнс. - Это не... не те дети!.. Фабричный разразился горьким смехом. - Да, - произнес он, - это не его дети, что верно, то верно, уважаемые. Это сын и дочка Тома Мартина - пара хороших бездельников. А поначалу-то он все-таки подумал, что это его дети. Вот как он их знает! Да он и не видел их незнамо сколько лет! Он бы их бросил помирать с голоду вместе с матерью - он так и хотел поступить, да только стыда убоялся. Старик-то, его батюшка, назначил ребятам содержание, ну он и не посмел отнять его у них. Так неужто же, почтенные граждане Ньюкома, вы захотите, чтоб этот человек представлял вас в парламенте? Тут толпа завопила: "Нет!" - и Барнс со своими посрамленными помощниками поспешили покинуть собрание. Не удивительно, что после этого сектантские проповедники убоялись подавать за него голос. А какой незабываемый живописный спектакль устроил для прославления полковника Ньюкома его предприимчивый и верный адъютант, Ф. В.! В самый день выборов, когда на рыночную площадь стали съезжаться повозки, переполненные избирателями, глазам прибывших предстало чуть поодаль от палаток с урнами разукрашенное лентами ландо, в котором восседал Фредерик Бейхем, эсквайр, тоже щедро убранный синими и желтыми бантами, а возле него дряхлая старушка со служанкой - обе декорированные тем же манером. То была старенькая миссис Мейсон, восхищенная солнечным днем и поездкой в экипаже, но вряд ли понимавшая, отчего вся эта кутерьма, а рядом с ней Кассия, счастливая тем, что сидит разнаряженная на почетном месте. Тут Ф. Б. поднялся во весь рост, снял шляпу и попросил музыкантов замолкнуть - ведь стоило появиться полковнику или его несравненному адъютанту, мистеру Бейхему, как гремело: "Вот идет герой с победой!.."; итак, усмирив оркестр и всех собравшихся, наш Ф. Б., не выходя из ландо, обратился с пламенной речью к жителям города Ньюкома. Темой ему послужили ничего не подозревавшая миссис Мейсон и добродетели полковника, верного святому долгу благодарности. - Она была старым другом его отца. Старым другом деда сэра Барнса Ньюкома. Она прожила больше сорока лет в двух шагах от имения сэра Барнса Ньюкома. Спрашивается: часто ли он навещал ее? Может быть, раз в неделю? Нет. Или раз в месяц? Тоже нет. Тогда раз в год? Нет!!! За всю жизнь он ни разу не переступил порога ее дома. (Громкое улюлюканье и крики: "Позор!") Никогда не выказал он ей мало-мальского участия. А полковник, находясь не год и не два в далекой Индии, где он геройски защищал интересы своей родины и отличался в боях- при Ассее, при... при Маллигатане и Серингапатаме, - в пылу сражения и в час смертельной опасности, в страшный миг схватки и в радостный день победы, наш славный, мужественный и добрый полковник Ньюком - да зачем полковник! - скажем прямо: Старина Том!.. (Общее одобрение.) - ...всегда помнил свою милую няню и старого друга. Взгляните на ее шаль, ребятки! Сдается мне, что полковник захватил ее в конном поединке с визирем Тину-Сагиба! (Общее ликование и крики: "Аи да Бейхем!") А эта брошь, что украшает нашу милую старушку!.. (Тут он почтительно приложился к ее руке.) Том Ньюком никогда не хвалится своими ратными подвигами - он так же скромен, как и храбр, - второго такого поискать! А что, если я вам скажу, что он срезал эту брошь с шеи одного индийского раджи? Или, может, у него не хватит храбрости? ("Хватит! "Хватит!" - откликается толпа.) Что я вижу? Вы выпрягаете лошадей? (Его слушатели и впрямь уже выводили из оглобель бессловесных животных.) Что ж, я не стану вам мешать. Я этого ждал от вас. Ждал от моих ньюкомцев - я ведь слишком хорошо вас знаю! Сидите спокойно, сударыня, вам ничто не грозит: они просто хотят отвезти вас на руках в "Королевский Герб", чтобы вас увидел полковник. Толпа действительно двинулась в сторону "Королевского Герба" - то ли в стихийном порыве, то ли подстрекаемая ловкими подручными Ф. Б., сновавшими по площади, сказать не могу, - и поволокла на себе ландо с тремя его седоками. Под - несмолкающее "ура!" экипаж дотащили до здания "Королевского Герба", с балконов которого уже свешивались плакаты, сообщавшие об успешном ходе выборов. На шум и крики вышел полковник; он сперва с изумлением взирал на приближавшуюся процессию, а потом, узнав Сару Мейсон, покраснел от смущения и поклонился. - Взгляните на него, ребятки! - кричал в восторге Ф. Б., указывая на своего патрона. - Взгляните на него, на нашего молодчагу! Ведь какой удалец, а?! Так кого вы пошлете в парламент - Барнса Ньюкома или Старину Тома? Толпа, как и следовало ожидать, дружно крикнула: "Старину Тома!"; и под эти вопли полковник, продолжая краснеть и кланяться, удалился назад в помещение, где заседал его избирательный комитет; музыканты громче обычного заиграли "Вот идет герой с победой..."; бедняга Басне, выйдя на балкон стоявшей напротив "Косули", дабы, как того требовал ритуал, показаться избирателям, был встречен улюлюканьем, не менее громким, чем "ура!" в честь его дядюшки; старенькая Мейсон осведомилась, отчего такой шум; а Барнс после нескольких тщетных попыток объясниться с толпой знаками, так и скрылся в недрах "Косули" - со злым лицом, желтым, как репа, которой запустили ему в голову; в ландо снова впрягли лошадей, миссис Мейсон была благополучно доставлена домой, и день выборов пришел к концу. Как уже говорилось, его высочество принц де Монконтур, побуждаемый к тому личной признательностью, постарался держаться в стороне от всей этой семейной распри. Однако его родственники из дома Хиггов, к превеликому удовольствию Флорака, отдали свой второй голос за полковника Ньюкома, обеспечив ему тем самым поддержку очень многих избирателей; как известно, бессменными депутатами города Ньюкома в парламенте продолжают оставаться господа Хигг и Бунс. Некогда Хигги вели денежные дела с сэром Барнсом Ньюкомом и принимали деятельное участие в его железнодорожной спекуляции, но теперь они сыскали повод порвать с ним; они до сих пор обвиняют баронета в мошенничестве л рассказывают нескончаемые истории, - впрочем, мало до нас касающиеся, - о том, какой сэр Барнс хапуга, вымогатель и плут. И вот Хигги и все их присные отступились от сэра Барнса, коего поддерживали на предыдущих выборах, и проголосовали за полковника, хотя, возможно, многие высказывания этого джентльмена казались слишком радикальными столь трезвым дельцам. Не имея точного представления о политических взглядах полковника Ньюкома в начале кампании, я не берусь судить о том, какие обязательства пришлось ему взять на себя к концу выборов. Достойного джентльмена порядком тяготила необходимость что-то обещать и от чего-то отнекиваться, отвечать на разные вопросы, сносить чужую фамильярность и обмениваться рукопожатиями с теми, кому, по чести говоря, он вообще бы не подал руки. Он был не лишен аристократических привычек и прошел армейскую школу; и хотя он был добрейшим и простодушнейшим из смертных, недолюбливал фамильярность и ждал от простолюдинов такой же почтительности, какую выказывали ему солдаты. Вся эта борьба огорчала и расстраивала его; он чувствовал, что ведет не вполне благовидную игру во имя довольно сомнительной цели, - наверное, именно это нашептывала ему совесть; что он поступается честью, применяясь к чьим-то политическим взглядам, снося панибратское обращение и дозволяя своим агентам заманивать избирателей из низших слоев посулами реформ и сокращения налогов. - Я понимал, что совершаю ошибку, - говорил он мне позднее, - только я был тогда слишком горд, чтобы признаваться в этом, а вы, ваша милочка жена и мой сын были правы, что осуждали мою безумную затею. И в самом деле, еще не зная, какие это повлечет за собой последствия, мы с Лорой не обрадовались, узнав, что на выборах в родном городе полковник Томас Ньюком обошел сэра Барнса Ньюкома. Этель с племянниками находилась тогда в Брайтоне. Она была довольна, как она писала нам, что не жила дома, пока шли выборы. В Брайтоне пребывали также мистер и миссис Клайв Ньюком. Раз или два Этель видела миссис Клайв и ее малютку. Очень славный карапуз. "Барнс навестил нас, когда все кончилось, - писала она в своем письме. - Он на чем свет стоит клянет принца де Монконтур, который, по его словам, подговорил вигов голосовать против него и тем решил исход выборов". ^TГлава LXX^U Отказ от депутатства Мы не станем далее описывать политическую деятельность Томаса Ньюкома, его речи против Барнса и ответные выступления баронета. Так или иначе, племянник был разбит наголову своим доблестным старым дядюшкой. В положенный срок "Газета" сообщила, что Томас Ньюком, эсквайр, избран одним из депутатов в парламент от города Ньюкома; что после банкетов и чествований, а также множества речей упомянутый депутат возвратился в Лондон к своей семье и банкирским обязанностям в Сити. Но победа, судя по всему, мало радовала доброго полковника. Он не признавался в открытую, что не следовало затевать бесславную междоусобицу, исход которой мы только что наблюдали; и все же тайные сожаления по этому поводу были, возможно, одной из причин его беспокойства. Впрочем, у Томаса Ньюкома были и другие поводы для уныния и недовольства, и вскоре они открылись его домочадцам. Можно было заметить (если, конечно, простодушная малютка Рози способна была что-либо вокруг себя замечать), что приемы в доме полковника участились и стали еще более пышными, чем прежде; кокосовая пальма из литого серебра почти не покидала столовой, и под ее сенью собиралось теперь множество гостей, которых не видывали здесь прежде. На обедах у полковника можно было встретить мистера Шеррика с супругой, причем владелец часовни леди Уиттлси чувствовал себя здесь совсем как дома. В разговорах с хозяином он отпускал шуточки, принимаемые тем с молчаливой сдержанностью; командовал слугами, величал дворецкого "Старым штопором" и отдавал приказания лакею, обычно называя его по имени и советуя "пошевеливаться". Полковника он порой звал просто "Ньюкомом" и шутливо допытывался, в каком они нынче родстве, поскольку его дочка теперь замужем за дядюшкой Клайва, шурином полковника. Клайв не очень-то интересовался своей новой тетушкой, и все же Шеррик не упускал случая поделиться с ним каждым полученным известием; так в положенный срок он уведомил Клайва, что у него в Богли-Уоллахе появился на свет маленький кузен, коего любящие родители нарекли именем Томас Ньюком Ханимен. А вскоре бедный Клайв сделал потрясающее, совершенно сразившее его открытие, о котором поведал мне несколько позднее. Однажды, выйдя вместе с отцом из дому, он увидел, как в подвал к ним тащат корзины, привезенные в фургоне виноторговца. На фургоне стояло: "Шеррик и Кo. Винная торговля на Уолпол-стрит". - Господи помилуй! Неужели вы у него покупаете вино, сэр?! - вскричал Клайв, и в памяти у него встали незабываемые трапезы дядюшки Ханимена. Полковник помрачнел, лицо его залилось краской, и он ответил, что - да, он, действительно, покупает вино у Шеррика, человека добросердечного и услужливого и, к тому же, теперь их родственника. Узнав от Клайва про это обстоятельство, я тоже, признаться, сильно встревожился. Тут же Клайв со смехом рассказал мне, что дома у них была ужасная баталия из-за того, как миссис Маккензи вела себя с супругой виноторговца. Полковая дама держалась с этой доброй, безобидной женщиной, хотя и немножко парвеню, на редкость высокомерно: она громко болтала, когда миссис Шеррик пела, - теперь, к сожалению, куда хуже, чем прежде, - и несколько раз позволила себе высказаться о ней с крайним презрением. В конце концов полковник не выдержал и обрушил на миссис Маккензи свой гнев: он потребовал, чтобы она уважала эту даму, поскольку та - его гостья, а ежели ей не по вкусу общество, которое собирается у него дома, то в Лондоне, как он намекнул, есть множество других