необходимое. Он создал грешнику все условия, насколько позволяли его раны, и всю ночь боролся с дьяволом за его душу. Сначала он спас душу, а затем, как бы между прочим, и жизнь, обеспечив таким образом пастве доброго помощника, чье присутствие на церковном дворе было неоспоримым доказательством власти пастора в глазах Божьих. Всем было очевидно, что Рука Божья привела окровавленного и полумертвого Длиньшу к пастору Рамсаю, и после спасения - физического и духовного - репутация и влияние молодого обращенного несказанно возросли. Вовсе не случайно Айван был поставлен в ученики именно к нему. Пастор безоговорочно верил в действенность хорошего примера. Менее эффектной, ибо незавершенной, однако обещающей духовную победу историей был случай с девушкой по имени Эльза. Она была осиротевшей дочерью одной из самых первых и воинственно настроенных прихожанок, и никто не сомневался, что пастор Рамсай возьмет ее под свою опеку. Необычным оказалось то, как молодая девушка своими манерами смягчила непреклонную натуру молодого проповедника. Она излучала тихую радость самим своим присутствием, тем, как бережно относилась она к своим школьным книгам, как неутомимо изучала Библию, В вопросах веры она выказывала не по годам глубокий интерес и понимание, проявляя то, что пастор называл "духом милости и благодати", очевидный для всякого, кто мог ее видеть и слышать. Она подрастала - и это ее свойство, думал пастор, вместо того чтобы умаляться, как это нередко бывает, крепло в ней, распускалось как цветок, как упавшее в добрую почву семя. Обнаружив это, он сделал беспрецедентный шаг, в юридическом порядке взяв над Эльзой опеку, став ее стражем в законе, жизни и вере. Беспрецедентным было и то, как эта девушка умела задобрить и даже поддразнить пастора, довести его если и не до состояния благодушной общительности, что было бы чересчур, но ввести в мирное настроение, в состояние отдохновения от праведных трудов и строгого бдения. Когда он смотрел на Эльзу, его глаза становились теплее и суровые черты лица смягчались. В таком настроении, размышляя о домашних делах, он позволял себе снисходительную риторику и думал о девушке, глядя в ее чистые глаза: "Драгоценнейший камень в моей короне". Он смотрел вперед в неясном предвкушении, представляя себе, как набирает силу ее духовность и связанные с ней надежды. Эльза, опершись подбородком о ладони, смотрела, как Айван глотает полные ложки вареного гороха и риса, с трудом засовывая их в рот. - Когда ты в последний раз ел? - ее глаза расширились. - Не спеши, жуй как следует. Хочешь еще? Айван наблюдал за тем, как она отправилась с тарелкой к кастрюле, приговаривая на ходу: - Никогда не видела, чтобы такой небольшой бвай так много ел. - Эльза вернулась с полной тарелкой. - Жуй медленно. Его преподобие говорит, что сначала надо двадцать раз пожевать и только потом глотать. - Она села, опять оперлась подбородком о ладони и стала наблюдать за каждым его движением. Она напоминает мне, подумал Айван, кого-то из давнего-давнего прошлого. - Как тебя зовут? - Айван. - А дальше? - Айванхо, Айванхо Мартин. - Ты крещеный? - Почему ты об этом спрашиваешь? Она нахмурилась, словно говорила: "Здесь вопросы задаю я". - Потому что только заново рожденный и Христовой кровью омытый христианин может здесь находиться, - объяснила она таким тоном, что Айван понял, что зря задал этот вопрос. - Ну да, кажется, да, - ответил он. - Что значит "кажется "? - удивилась она. - Надо быть уверенным. - Эльза. Эльзаааа! - Да, Ваше преподобие? - Что ты делаешь на кухне? Иди к себе и делай домашнюю работу. - Я уже сделала, Ваше преподобие. - В таком случае иди и читай Библию. - Да, сэр. - Она молча сделала прощальный жест Айвану, слегка улыбнулась и поспешила к себе. Размеренно жуя, Айван смотрел, как она уходит. И хотя внешне она не была похожа на Мирриам, было в ее манерах что-то такое, что болезненно сдавило его грудь. Как давно это было, когда они в таком же возрасте сидели при свете лампы на барбекю Маас Натти. Живот Айвана раздулся и стал неестественно тугим. Он никак не мог избавиться от отрыжки, к горлу подступала тошнота. - Как ты себя чувствуешь? В дверях, где только что исчезла Эльза, стоял пастор. Айван не знал, как долго он стоял и наблюдал за ним. - Я спрашиваю, с тобой все в порядке, мальчик? - Никогда не было так хорошо, сэр. - Это и неудивительно, если видеть то, как ты глотал еду. Не забывай, что чревоугодие - один из смертных грехов, - добавил он с чопорной улыбкой. - Да, сэр. - Ты говоришь, что хочешь работать? Завтра мы с тобой этот вопрос обсудим. А пока иди в мастерскую. Там есть человек. Скажи ему, чтобы показал тебе твою койку в пустой комнате за мастерской. Заодно вымойся хорошенько в душе, понял меня? Приходи завтра утром ко мне. - Да, сэр, огромное спасибо. - Не мне спасибо, мальчик, благодари Господа. - Да, сэр. Длиньша строгал рубанком доску, когда Айван пришел к нему с поручением от пастора Рамсая. Длиньша что-то проворчал, не отрываясь от работы, и Айван не мог понять, в чем причина такой реакции - в его сосредоточенности на работе или во враждебности к новичку? Человек был мощного сложения, коренастый. На присутствие Айвана он не обращал ни малейшего внимания. Айвана поташнивало, ему хотелось спать. Присев на корточки, он смотрел, как с доски летят колечки стружек. Он подумал, что хорошо бы поговорить с этим человеком и подружиться с ним, но Длиньша, казалось, в разговор вступать не собирался. У него были маленькие сердитые глазки, испещренные красными прожилками, и смешная бородка. Не бородка даже, подумал Айван, а густая поросль коротких волос, покрывавших нижнюю часть его лица и шею и сбегавших за открытый воротник. Он хотел, чтобы Длиньша поскорее показал ему койку. Мысль о том, что можно будет наконец улечься и что эта возможность совсем рядом, стала для него сущей пыткой. Длиньша продолжал строгать доску, прищуриваясь, чтобы оценить свою работу, и по-прежнему не обращал на него внимания. Обезьяна-человек, подумал Айван и улыбнулся. Это о нем, наверное, поют: "Ты обнимаешь большого обезьяночеловека" - и стал напевать мелодию. Он был уверен, что Длиньша слышит его, но махнул на это рукой. - Ладно, пойдем, - сказал Длиньша, поднимаясь и смахивая с рубахи стружки. - Иди за мной. Айван прошел за ним через мастерскую. - Вот койка, бери ее, а там, - он указал на дверь, - можешь спать. - После чего повернулся на каблуках и отправился обратно. Но тут же остановился и, не глядя на Айвана, спросил: - Сколько времени, Его преподобие сказал, ты будешь здесь? - Ничего он не говорил, - ответил Айван, воюя с койкой. - Его преподобие просил еще душ показать. - Не думай только, что останешься здесь надолго, - сказал Длиньша. Комната была крошечной и без окон, что-то вроде просторной кладовки. Когда Айван закрыл за собой дверь, стало темно. Воздух здесь был душный и неподвижный, но Айвану было все равно. Темнота и близость деревянных стен вселяли в него бодрящее чувство безопасности и уединения. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту и прислушиваясь к городскому шуму, который казался теперь таким далеким и безобидным. Растянувшись во весь рост на армейской койке, он чувствовал себя спасенным, словно ничто, даже если дверь в комнату запрут на замок, не могло нарушить снизошедшее на него чувство умиротворения и покоя. Последней ему в голову пришла мысль, что вряд ли он будет особенно переживать, если ему никогда не придется покинуть эту комнату. Первое время Айван побаивался этого здорового и неулыбчивого человека, которого звали пастором Рамсаем. Он был такой большой и несгибаемый - и вряд ли кто-то мог назвать улыбкой резкое подергивание, пробегавшее порой в уголке его рта. Все, за исключением Эльзы и Длиньши, казалось, съеживались в его присутствии. Но воспоминания об улицах по-прежнему ранили Айвана. Он был счастлив скрываться здесь, в тени пастора и Молитвенного дома. Был ли когда-нибудь молодой Риган заново рожденным и Христовой кровью омытым баптистом - об этом люди спорят до сих пор. Одни утверждают, что его приверженность церкви в первые месяцы и даже годы пребывания в Молитвенном доме была искренней и сомнений не вызывает. Другие, в том числе Длиньша, клянутся, что с самого начала это была лицемерная поза, что влияние дьявола можно было разглядеть в глазах мальчика с момента появления, как он ни старался его скрыть, и что вся вера Ригана зиждилась на горячей еде, регулярно поставляемой кухней, и на электрооргане, который Департамент зарубежных миссий разместил в Молитвенном доме для нужд хора и прославления величия Божьего. Но, как говорят люди, "после того как все случилось, и последний дурак все-все знает". Чтобы делать выводы задним числом, таланта не требуется; ничего особенного, из чего можно было бы предугадать дальнейшее, в поведении тихого боязливого мальчика, которого пастор назначил в ученики Длиньше, замечено не было. Айван вместе со всеми домочадцами исправно посещал утреннюю и вечернюю службы, три раза в неделю ходил на курсы по изучению Библии и дважды бывал в церкви по воскресеньям. Пастор, внимательно наблюдавший за каждым, не находил в его поведении ничего предосудительного. Соблюдение церковных обрядов было ничтожной платой за роскошь ежедневного питания, собственной комнаты и душевой, которой Айван мог пользоваться в любое время дня и ночи. Он, конечно же, чувствовал бы себя пусть и не счастливым, так по крайней мере довольным, если бы не Длиньша. В этом обостренно-чувствительном к греху приходе никого не побуждали стремиться к счастью. В присутствии пастора Рамсая и других христиан с губ Длиныии одна за другой, как испуганные птички с ветки, слетали благочестивые "Аллилуйя" и "Слава Богу". Его манеры, особенно в присутствии пастора, воплощали собой мягкую, почти запредельную святость. Но когда Длиньша оставался наедине со своим помощником, то есть большую часть времени, он находил себе отдушину и предавался мелкой тирании, а порой и глубоко антихристианскому садизму. Айван поначалу думал, что причиной такого поведения Длиньши являются его медлительность и нерасторопность и что грубая мрачность и придирчивость мастера исчезнут, как только ученик начнет успешнее справляться со своей работой. Поэтому он старался как можно лучше и без жалоб исполнять свои обязанности, уделяя предельное внимание даже самым ничтожным деталям. Но вскоре понял, что Длинь-шу не может удовлетворить ничто, кроме его ухода. Длиньша настолько подавлял его, что одно время Айван даже серьезно подумывал о том, чтобы оставить приход, однако воспоминания об уличной жизни удержали его от этого. Его печальное и молчаливое послушание не осталось незамеченным пастором, который расценил его как раскаяние и духовный рост и указал Длиньше на эти знаки духовного пробуждения мальчика. Длиньша немедленно обнаружил пробелы в своей тактике и изменил ее. Теперь он отказался от активного давления, предпочитая выверенное неприятие и затаенную злобу. Между ними установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета. Настроение у Айвана понемногу улучшалось. Он стал сильнее, здоровее и спокойнее. Но до того самого дня, когда прозвенел звонок, он вынашивал самые разные планы, вплоть до возвращения к уже испытанной уличной жизни. Увидев, как рабочие устанавливают динамики и усилители - подарок материнской церкви в Мемфисе, - Айван понял, что сюда его призвал сам Господь. Сообразно баптистским представлениям, Департамент зарубежных миссий поощрял "созидание звуков радости пред ли-цем Всевышнего", и когда Айван стоял и смотрел, как расставляют микшерский пульт, электрогитары и клавишные, на этот призыв невозможно было не ответить. Он знал, что останется здесь любой ценой и первым записался в только что организованный хор. - Мальчик, у тебя есть саоя Библия? - Нет, Ваше преподобие, знаете... - Он стал гадать, не хочет ли пастор ему ее подарить. - Гм-м, у тебя нет свой Библии, а ты уже покупаешь себе красивую одежду, да. - Видите ли, сэр... - Айван стушевался под его грозным немигающим взглядом. - У меня никогда не было, знаете, сэр... - смиренно проговорил он, чувствуя, что его объяснению чего- то не хватает. - Мне нужно что-нибудь нарядное, чтобы посещать церковь, - закончил он в приливе вдохновения. Пастор убавил свой пыл, но это объяснение удовлетворило его лишь частично. - Гм-м, мальчик, мы еще посмотрим. Айван выскользнул во двор, старательно прижимая к груди коробку так, чтобы никто ее не заметил. Он быстро зашел в комнату, закрыл за собой дверь и аккуратно положил коробку на койку. Его новая рубашка и джинсы висели на стене, но сейчас он на них и не смотрел. Медленно раскрыл обувную коробку и сначала достал оттуда пару голубых носков. Они были из эластичного материала, который можно было растягивать во все стороны. Цвет был глубоким и в полумраке комнаты давал электрические отсветы. Носки были теплыми и мягкими, от них шел запах свежести и новизны. Несколько минут Айван провел в упоении, смакуя цветовое богатство носков и нежность их шелка - последнего писка моды среди молодых людей. Затем, заботливо сложив их вдвое и завернув в похрустывающую белую бумагу, достал из коробки подлинную драгоценность - пару замшевых ботинок высотой до лодыжки и с изумительно заостренными носами. Сначала Айван восхищался только их видом, не притрагиваясь к ним, потом осторожно погладил - по волокну, чтобы почувствовать его необычайную мягкость, и против волокна, чтобы посмотреть на белые волокна, проступавшие на синен. Он впитывал в свои легкие новый запах; невозможно было поверить, что у него есть наконец собственные ботинки. Такие остроносые. Он взглянул на висящую на стене одежду и пожалел о том, что нет зеркала, чтобы полюбоваться на себя в полном облачении. Но зеркало было не обязательно, он и без того знал, как выглядит. День, которого он ждал два с половиной месяца, наконец-то настал! Ради такой покупки стоило копить деньги. Айван лежал на койке, смотрел на свою одежду и обувь, и улыбка не сходила с его лица. Узкие джинсы, пиджак западного покроя с отворотами на рукавах, шелковые носки и ботинки, все оттенки синего - ночной-синий, небесно-синий, серо-голубой, все из синевы! Он лежал и улыбался. - Бвай-звезда, - шептал он, - бвай-звезда, черт возьми. Затем, повинуясь внезапному импульсу, он вскочил на ноги и поспешил в душ, где принялся методично оттирать себя, несмотря на то что мылся перед тем, как идти в обувной магазин. Вернувшись опять в комнату, он не торопясь нарядился в новые одежды. Вся процедура, которую он по возможности растянул, была очень приятной. Он в очередной раз потрогал каждую вещь и проверил, как она сидит на нем, но когда наконец оделся, почувствовал вдруг безотчетное разочарование, опустошенность. Только воскресным утром он мог отправиться в таком виде в церковь. Айван очень осторожно, чтобы не помять одежду, сел на койку и испытал сильное раздражение. - Чо! - пробормотал он. - Да светит ярко свет Твой среди людей. Не так ли говорит пастор? - И с этими словами покинул комнату. Сознательно он ничего пока не замышлял, но как только подошел к фасаду кинотеатра и увидел там толпы молодых людей и гигантские афиши, песь восторг первого посещения кинотеатра с Жозе заполыхал в его груди. Все заботы, связанные с предостережениями и гневом пастора, мгновенно исчезли. Была пятница, двойной сеанс: "Территория Бэтмэна" с Ральфом Скоттом и "Улицы Ларедо" с Уильямом Холденом. Такие сокровища! О Всевышний, подумал он, я этого не вынесу... Не вынесу этого. Сдерживая нарастающее возбуждение, Айван купил билет за девять пенсов и небрежной походкой прошел в кинотеатр - кайфовая таинственная фигура в синем. Он знал наверняка, что, когда он проходил мимо, девушки бросили в его сторону беглые взгляды. Места за девять пенсов находились прямо напротив экрана. Эти ряды быстро заполнялись буйными компаниями молодежи его возраста, шумно приветствовавшими друг друга и перевозбужденными в предвкушении действа. Фильм оказался еще лучше того, что он смотрел в первый раз, действие разворачивалось быстрее и драматичнее, реплики были жестче от затаенной вражды, все драки - на ножах, пистолетах и кулаках - еще кровавее и зрелищнее. Снова никто не смотрел кино в тишине; отождествление себя с героями было почти полным, заразительное возбуждение, срываясь с экрана, волнами прокатывалось по залу. После окончания сеанса представление продолжилось на улице. Парни разыгрывали лучшие сцены из фильмов. Обладая цепкой памятью и способностью к подражанию, они цедили сквозь зубы запомнившиеся реплики, двигались походкой героев с болтающимися как клешни руками рядом с воображаемой кобурой и делали резкие выпады. Сгорая от зависти, Айван прошел сквозь толпу и направился в Молитвенный дом. После этого вечера жизнь Айвана распалась на две независимые и противоречивые сферы. Он стал завсегдатаем кинотеатра, очень редко пропуская "фильм с действием", то есть вестерн или детектив, в отличие от мюзикла или любовной истории, которые время от времени перемежали боевой репертуар. В течение дня он подчинялся указаниям Длиньши, пел в хоре и изучал Библию. Но ни одна из этих дисциплин не поднимала его дух и не занимала воображение с такой силой, как кинофильмы; ничто не могло восполнить ему того, что он чувствовал перед началом сеанса у алтаря серебристого экрана. Время для Айвана теперь измерялось переменой афиш. Довольно скоро вкус его окреп и стал более избирательным. Гангстерские фильмы его больше не интересовали, им явно недоставало сурового героизма вестернов. Появились, конечно, и любимые имена: Хамфри Богарт, Эдвард Джи Робинсон, Ричард Видмарк, Сидни Гринстрит, Джордж Рафт. Каждый из них выработал свой стиль, циничную крутизну, которая ему нравилась. В глубине души Риган был ковбоем. Печаль и расстройство духа случались с ним тогда, когда он пропускал какой-нибудь вестерн. Теперь, став завсегдатаем кинотеатра, он начал понемногу разбираться в четко соблюдаемом разделе территории. Группы парней его возраста рассаживались на своих местах, установленных обычаем, захваченных силой или по каким-то другим таинственным причинам. Айван сидел в нейтральной зоне, которая разделяла эти территории и где терпели независимых. Поначалу его встречали с деланным безразличием, которое постепенно уступило место такому к нему отношению, словно он стал некоей знакомой деталью пейзажа. Сдерживаемый природной скромностью, сам он первых шагов к сближению не делал. Но вскоре отношение к нему качнулось в сторону приятия, основанного на общем опыте: все они, в конце концов, смотрели одни и те же фильмы, обожали одних и тех же героев, имели одни и те же пристрастия. Возможно, обе стороны почувствовали, что их объединяет хороший вкус, и вскоре отношения между Айваном и парнями стали гораздо теплее. Айван стал распознавать их, особенно вожаков, по именам. Коренастого, крепко сбитого, с вывернутыми внутрь суставами вожака одной из групп звали Богартом. Другой группой предводительствовал воинственный альбинос Джордж Рафт, на чьем щербатом лице виднелось немало шрамов. Справа от экрана на пяти рядах сидели ребята из группы Гитлера. Вожаками становились благодаря силе характера и репутации - соединению ума и стиля наряду с демонстративной готовностью принять любой вызов, не важно от кого. Реальное насилие было не столь уж частым явлением, как могло показаться тому, кто издали наблюдал все эти жесты вызова и боевые позы. Пока не нарушались границы территорий и признавались авторитеты, господствовал напряженный, но, однако же, прочный мир. А под натиском таких внешних врагов, как дирекция кинотеатра, полиция и подростковые банды из других районов, внутренние разногласия мгновенно исчезали. Настало время, когда Айвану пришлось наконец ответить на приветствие. Холодное, ни к чему не обязывающее, но тем не менее несущее в себе скрытое уважение. - Как дела, Синий Цвет? - Мир и любовь, Гитлер. Когда это случилось впервые, он испытал немалое возбуждение и ему захотелось большего. Но холодные приветствия так и не перерастали в большее. Потом его стало устраивать и это положение: он создал в своем воображении образ некоей загадочности и видел себя одиноким неразговорчивым незнакомцем, который случайно оказался в городе, держится особняком, умеет стоять на своем и соблюдает все необходимые формальности. Все его видят, но никто не знает, пока какой-нибудь ничего не подозревающий дурачок не переступит в один прекрасный день некую незримую черту. Этот образ льстил ему; он наслаждался им и культивировал в себе все более таинственные манеры. - Синий Цвет, гром небесный! Синий Цвет, да, имя что надо. Приветствие Айвана превратилось в едва уловимый наклон головы; улыбка служила лишь отменой ледяного напряжения и расслаблением мускулов лица. Он не столько говорил, сколько медленно протягивал слова сквозь губы, которые едва шевелились, с неохотой раздвигаясь, чтобы позволить словам выбраться наружу. Использовал он при этом всего несколько слов. Новый образ отлично работал. Приветствия участились, стали более теплыми и уважительными. Однажды вечером Богарт предложил ему сигарету. Айван взял ее, несмотря на то что не курил. После этого случая он постоянно носил в кармане рубашки пачку "Четыре туза". Теперь он входил в кинотеатр с сигаретой, свисавшей, как у Кагни, из уголка рта: дым разъедал ему глаза и создавал особую завесу, сквозь которую он взирал на мир. Время от времени он мог предложить закурить тем, кто заслуживал внимания таинственного незнакомца... Глава 8 ДОДЖ-СИТИ И БУТ-ХИЛЛ Смерть лучше бесчестия. Отсидев два сеанса "Пальбы у О. К. Коррал", Айван вышел из кинотеатра в состоянии, приближающемся к благодати. Он шествовал по тротуару, подобно Вьятту Ирпу, медленной размеренной походкой вооруженного бойца, когда Богарт подошел к нему во главе подростков, тут же образовавшей за ним полукруг, как в "Джунглях Черной доски". Айван почувствовал короткий приступ агрессии, но легко отошел. Богарт улыбался. Это была миссия мира. - Айии, Синий Цвет? - Меня зовут Риган. Они оглядывали друг друга при свете уличного фонаря. Чуть опустив плечи, заложив большие пальцы рук за пояс, Айван щурился сквозь дымовую завесу, посматривая на Богарта и его полукруг. - Ну что ж, Риган, значит. Хорошее кино? - Это точно. Внезапно Богарт наклонился и захрипел. Приступ глухого чахоточного кашля заклокотал в его груди. Сделав безуспешную попытку справиться с кашлем, он припал, сгибаемый силой приступа, на одно колено. Казалось, ему недолго уже оставалось жить в этом мире. Наконец он поднялся, прерывисто втягивая воздух в свою покалеченную грудь, а в его ладони как бы случайно оказался раскрытый нож-рачет. По лицу гуляла с трудом сдерживаемая злоба. - Оооуи! - крикнул Айван, смеясь от удовольствия и неподдельного восхищения. - Док Холидей, черт возьми! Он узнал эту сцену: Керк Дуглас в роли чахоточного Доктора при смерти. Этой ролью Дуглас изрядно попортил легкие и гортань целому поколению молодежи Западного Кингстона, Но эта фраза сделала их друзьями. Богарт приобрел новобранца. - Мы на ранчо идем. Прогуляйся с нами. - Ну что ж, - Айван принял предложение. Он шел рядом с Богартом по темным улицам. Парни вокруг них смеялись, кричали, кашляли, обсуждали фильм. Айван, шагая налегке, счастливый от буйного дружеского обмена чувствами, предложил свою пачку "Четыре туза". Единственный раз он испытал напряжение, когда они миновали темные и мрачные очертания Молитвенного дома, в отчаянном порыве устремленного к небу. Один из парней подхватил свисающую ветку, стукнул ею по цинковой ограде и крикнул: - Пастор Козлиная Борода, ты, старый пиздострадатсль, вставай давай! Я говорю - подъем, Козлиная Борода, чертов воскресный врун! Компания кричала и освистывала молчащий Молитвенный дом. Айван был ошеломлен. До сего момента он не мог себе и представить, что кто-то может думать о пасторе не с тем пиететом и страхом, который разделяли все обитатели прихода. Он уже ждал, что сейчас выбежит Длиньша и отомстит за оскорбление пастора. Но... эти молодцы, они ничего не боятся, подумал он, ускоряя шаги. Может быть, надо было защитить пастора? Только оставив Молитвенный дом далеко позади, он сумел присоединиться к шуткам шумной ватаги. Пастор Козлиная Борода, старый хрен, а? Он смаковал эту фразу и громко смеялся. Никогда отныне моральный авторитет пастора Рамсая не будет для него непререкаемым. "Старый хрен! Черт! " Смеясь и горланя, они достигли канавы, отделявшей Тренчтаун от остального города, и прошли вдоль цинковой ограды, пока не отыскали там дыру. Айван вместе со всеми оказался на бетонном блоке, скрывающем сточные воды, с которого было видно все расстилавшееся внизу скопище лачуг, бесформенно кишащий город в городе. Они пробежали вдоль зажатой в бетон канавы, пока не оказались у мостика, перебрались через него и направились по узкой тропинке в рощу, поросшую густым кустарником. На вырубке в глубине рощи стояла небольшая лачуга, возле нее, озаренные светом лампы, трое парней играли в карты. К дереву, под которым они играли, была прибита дощечка с выжженными в стиле вестернов буквами: РАНЧО СОЛТ-ЛЭЙК-СИТИ Смерть лучше бесчестья БУТ-ХИЛЛ 5 ЯРДОВ - Это наше ранчо, - объяснил Богарт, - Мы тут все контролируем, тут собираемся. - Хорошо здесь, - одобрительно кивнул Айван. - Вот брат Риган - будет теперь вместе с нами - Таковы были слова Богарта. Айван получил несколько одобрительно-приветственных взглядов, несколько кивков и бор-мотаний благорасположения, и таким образом стал своим. Они обнесли по кругу священный чалис, трубку кучи, и расселись возле костра на драных сиденьях от старых автомобилей. При свете костра Айван узнавал знакомые лица и, пока легкий разговор перелетал с места на место, вспоминал их имена. Парней было человек десять, все его возраста. Никто, за исключением Черного Лероя, которого звали так, чтобы отличить от Индуса Лероя с ранчо Додж-Сити, не откликался на имя, полученное при рождении. Все носили крутые клички в два слога, лучший товар пресс-агентов Голливуда - звучные имена, которые следовало произносить с устрашающей интонацией: Кагни, Бендикс, Богарт, Видмарк. В том случае, если носитель имени был достаточно плохой, но его собственная фамилия была слишком обыденной и ей недоставало поэтической и драматической угрозы, для усиления звучания использовалось полное имя: Эдвард Джи Робинсон, Сидней Гринстрит и Питер Лорре. Для Айвана это был головокружительный опыт: при свете костра на краю сточной канавы - прогулка с королями... Ребята отождествляли себя с актерами, а не с киногероями, созданиями эфемерными и мимолетными. В этом и заключался талант актеров - сделать своих персонажей достаточно плохими, и эта их особенность переходила из фильма в фильм, так что споры велись порой вокруг того, кто хуже: Богарт или Видмарк. Как-то двух деревенских парней, взявших себе имена Джесси Джеймс и Генерал Кастер, подняли на смех: они не уловили тонкой грани между реальным и воображаемым. Их выбор вызвал столько презрения и насмешек, что пришлось вскоре отказаться от "имен этих мертвецов". Вот здесь и началось подлинное образование Айвана. Подростки располагались возле костра и задумчиво беседовали, подпуская в разговор небрежную крутизну и обороты, присущие настоящим мачо. Их стиль был агрессивным, юмор циничным, бравада нескончаемой. С внезапной проворностью выхватывали они свои окапи, вездесущие дешевые немецкие складные ножи, известные в прессе как ножи-рачеты, оружие свободного человека в районе сточных канав и трущоб. Закон чести требовал того, чтобы любой жест вызова, малейшая нота неуважения были встречены подобающим образом. Но если ты мог мгновенно выхватить зловещее кривое лезвие и блеснуть им со стильной грацией ковбоя, крутящего на пальце шестизарядный кольт, этого было вполне достаточно и никаких реальных ран не требовалось, их могли скорее расценить как знак неотесанности. Так продолжалось до тех пор, пока не был зарезан головокружительно быстрый Петер Лорре. Это сделал укороченным мачете один мастер, неуклюжий деревенский парень, который называл себя Уильям Бендикс и так и не понял разницу между изящным стилем и брутальной силой - между искусством и убийством. Все это очень возбуждало Айвана. Но в ту первую ночь он сильно нервничал. Гнев пастора Рамсая тяготил его, как огромный черный стервятник, усевшийся на плечи. В каждом звуке, доносившемся из темноты, ему мерещился отряд полиции, готовый на них наброситься. Это была одна из тех "банд беззаконной молодежи и вершителей зла", которые всегда осуждал пастор. Слушая, как они хвастаются тем, что они сделали, делают и будут делать, Айван пришел к выводу, что в целом пастор был прав. Поэтому, когда Видмарк поднялся, объявил всем, что у него срочное дело, и, погладив свой пах, пояснил суть этого дела, Айван улучил момент. - Бвай, у меня тоже есть важное дело, понимаешь? - протянул он. - Хорошо, вы двое проведете нашего брата по дороге, - скомандовал Богарт, - он первый раз с нами и не знает местности. Оказавшись в безопасности своей комнаты в тени Молитвенного дома, Айван понял всю глупость своих страхов, сразу же затосковал по возбужденной атмосфере ранчо и пожалел о том, что не сидит вместе со всеми у костра. Одно он знал: прежде чем идти туда снова, ему необходимо купить хороший окапи, красивый на вид и устрашающий, быть может, с инкрустированной рукояткой, как у револьвера, и с поблескивающим голубым лезвием. Мир Айвана невероятно расширился. Теперь было место, куда он мог приходить между двумя киносеансами. Поздно вечером он тихонько удирал из Молитвенного дома, зная, что на ранчо есть приятели, с которыми можно прогуляться, сходить на танцы, побродить по улицам, оценить гуляющих налегке и быстрых на язык проворных молодых девушек с жадными глазами. Он изучал политическую географию городка лачуг, территорий ранчо, расположенных возле поворота бетонного шоссе у сточной канавы. Айван ужасно боялся, что скоро его друзья откроют, где он живет, и поднимут его на смех, тем более что они с таким презрением откосятся к пастору и его деяниям. Но когда это наконец произошло, он с удивлением обнаружил, что почти никакой реакции не последовало. Под покровом жестокой риторики и воинственных жестов скрывались почти такие же жизни, как и у него; все прекрасно понимали, чего стоит борьба за выживание. Подобно Айвану, многие из этих ловких уличных городских парней не так давно приехали из деревни. Богарт, само хладнокровие, неоспоримый вожак, человек, внушающий уважение, днем звался Изекиль Смит и был учеником механика. Другие были учениками плотников, строителей или криминалов, как Кагни. Каждый боролся за жизнь как мог: продавал газеты, мыл автомобили, выполнял "дневную работу" или, в случае крайней необходимости, попрошайничал или воровал на улице. Некоторые были "садовыми мальчиками" в коттеджах и особняках на холмах, которые Айван навсегда запомнил как место страха и унижения. Но по ночам, когда хозяева трусливо прятались за запертыми железными воротами и высокими стенами, их садовые мальчики облачались в своих лачугах в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих приключений и крутой репутации. Ранчо окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле канав городка лачуг в центре и в заболоченной местности на западе молодые люди и подростки рассаживались вокруг мерцающих костров, называя эти места Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в то время процветал терроризм). Они курили ганджу, мечтали о доблести и геройстве, проклинали богатых, "выскочек" и полицию, особенно же ее элитный Летучий Отряд, - своих заклятых врагов. Время от времени, с почти равными интервалами, церковные кафедры сотрясались в очередном приступе осуждения "беззаконной молодежи и вершителей зла", и заголовки газет призывали всех обратить внимание на опасность, которая исходила от этих банд, притаившихся в "складках социального полотна". Летучий Отряд совершал свои "молниеносные рейды", и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а банды рассеивались. До тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало. На ранчо Айван проходил свою вторую школу улицы и на сей раз не был аутсайдером. Он узнавал о самых плохих парнях и сумасшедших, живых и мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о подвигах, которые ему удастся совершить. Но несмотря на то, что они проклинали богатых, их посещали сладкие фантазии о "больших деньгах" и внезапно свалившемся благополучии. Каждый знал такого же, как они, парня, который выиграл на скачках, сорвал банк в китайскую лотерею или получил "денежную работу ". Или Мордашку, которому посчастливилось найти свою фортуну в кровати пожилой белой леди и зарабатывать деньги, мало-помалу "выполняя ночную работу". Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая, знали они, хотя бы раз в жизни выпадает каждому человеку - нужен только быстрый ум, чтобы ее заметить, и крепкие нервы, чтобы не упустить. А если нет, то - как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто - "Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп". И всякий раз, когда Айван это слышал, ему приходил на ум Кагни. Кагни был высочайшим специалистом "хва-тай-и-беги", революционером в своей профессии, которую он усовершенствовал в соответствии с духом научно-технической эпохи. Приземистый и мускулистый парень, он, приходя в возбуждение, заикался и потому говорил очень мало. Он был необычайно силен и, подобно акробату, обладал изумительным чувством равновесия, талантом расчета и железными нервами, когда, пригнувшись к низкому рулю, ехал на своем велосипеде, который прозвал "мустангом". В самое пекло, когда окна автомобилей были открыты и они еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на сиденье или колени бумажник или кошелек. Не один водитель клялся, что не успевал он нажать на сигнал или вывернуть руль, как часы взлетали с его ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся по тротуару велосипедных колеса. Все делалось настолько молниеносно, что никто не мог даже как следует описать случившееся, а парни говорили, что, если у водителя кольцо сидит на пальце неплотно, Кагни, не переставая крутить педали, положит его себе в карман. Кагни, коренастый атлет, артист, в своем роде гений, модернизировал устаревшую схему, создав совершенное средство для раскрытия своего уникального дара - умения сохранять равновесие и мгновенно рассчитывать расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и грации. После него профессия "хватай-и-беги" не останется прежней, и вся поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными - как Легкий Челн или Медноголовый - они ни были, оказывалась лишь тенью великого мастера. Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто не мог сравниться, так и не дожил до того дня, когда замедляются рефлексы, дрожат ноги, подводит расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с возрастом блистательный светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную жару проделывал свой обычный рейд по трем полосам движения, навстречу мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец в спортивной машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час. В бумажнике, найденном в обломках велосипеда, лежало всего два доллара. Плачущий водитель утверждал, что не видел Кагни... и, вероятно, это было полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу, исправно посещал церковную службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в какой-то мере условного главы хора. Ночь преображала его в отчаянного деспе-радо собственного воображения. Он слонялся по улицам с Богартом и другими парнями, ходил на блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через мощные усилители черная американская музыка, встречался с другими компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос. Глава 9 ПЕРЕМЕНЫ И ПРОЗЯБАНИЕ If you are a big big tree I am a small axe. Айван и Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и им не надо было разжигать костер. - Эй, Риган! - Богарт оторвался от пива "Рэд Страйп", которое медленно потягивал. - Как давно мы с тобой вместе? - Бвай, я не знаю точно - но давно уже, да. А что? Богарт ответил не сразу. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Айван пристально вгляделся в его лицо в боевых шрамах. Богарт был не силен в глубинном анализе, зато необычайно быстр, когда нужно было с ходу оценить ситуацию и сделать точный и вдохновенный вывод. С его мгновенной реакцией, он был известен как человек, который никогда не делает лишних движений и почти инстинктивно в любой ситуации находит верный ход. Но сейчас он вел себя необычно - сидел какой-то задумчивый и озабоченный. - Ты не видишь разве, как вся братва меняется? Ты вот сейчас - самый старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь? - Да, к чертям. Немного ребят осталось. - Вот, я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся все отчаяннее - ни хладнокровия, ни стиля, ничего, только драчки-ножички, все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого? Так оно и было, и Айван должен был и сам давно это заметить, но перемены происходили настолько постепенно, что он о них как-то и не задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом с ним не было. - Да, знаешь... Ты сказал - и вот теперь я вижу. - И не только это, - продолжал Богарт. - Послушай! Только вчера мне пришлось отделать одного полу-Раста бвая на Параде. - Лицо Богарта стало вдруг каким-то обиженным. - Да, парень, пришлось отделать его. - Что у вас там вышло? Что он тебе сделал? - Что он мне сделал? Что он мне сделал? - повторял Богарт, и возмущение в его голосе росло. - Бвай подошел ко мне и, слушай, что сказал. Он сказал это громко, так что все слышали. Он сказал, что он руд-бвай и с ним черная сила, а зовут его Рас Чака. И он сказал, что он слышал, что меня зовут Богарт, и потому он хочет узнать - не белый ли человек мой отец? - Что ты ему ответил? - спросил, рассмеявшись, Айван. - Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что я ему сказал?.. Ничего не сказал - дал ему хорошенько и свалил на землю. Он вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а когда он опять встал, ударил его в голову - не сильно, но так, чтобы научить уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? - Лицо Богарта было наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой. - Да, бвай сильно погорячился, да и дурак- дураком тоже, - вздохнул Айван. Но Богарт по-прежнему о чем-то думал. Раньше невозможно было себе и представить, чтобы кто-то смел в открытую смеяться над именем Звездного Мальчика и тем более над таким бойцом, как Богарт. Но это только вершки, а корешки-то уходят куда глубже. Это время великих внутренних перемен, таинственный процесс, почти незаметный до тех пор, пока вдруг не обнаруживается, что все вещи изменились, и только оглянувшись назад, можно понять, как все это произошло. Он снова глянул на горькое лицо Богарта - каждый его почетный шрам отливал черным в лунном свете. Можно было ухохотаться над его обиженным выражением, но Айван держал себя в руках. Он знал, что именно тревожило Богарта. Дело было не в наглости и несдержанности молодых Раста - уж кто-кто, а Богарт умел с этим справиться и его никогда не покидали ни решительность, ни фирменный шик. Дело касалось куда более глубоких вещей. Большинство ребят из новичков отращивали себе волосы и брали африканские имена - Рас Такой-то и Бонго Такой, говорили про себя "Я-Ман Такой-то" и "Я-Ман Такой ", и все было "жуткая жуть" и даже иногда "Джа Такой-то и Джа Такой". Кино по-прежнему оставалось их главным общим пристрастием, но сейчас новички вставали на сторону индейцев и никогда не принимали сторону белых, не говоря уже об именах. Но задать самому Богарту такой хамский вопрос, а? Не белый ли человек твой отец? Нет, раньше такого просто не могло быть. Кто все эти Раста? Выглядит так, что сегодня один Раста на всех, а завтра уже куда ни глянь - везде эти дредлоки. Когда и откуда они взялись? Смешно - он все видел, но как бы не замечал. А однажды оглянулся - и все уже другое. Айван с удивлением вдруг понял, что с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана, прошло уже шесть лет. Шесть лет псу под хвост. Как они прошли? Богарт прав, этот город, как и все люди, уже не тот, он стал еще хуже. Но каким образом? Что изменилось? Айван вспомнил, каким большим, людным, волнующим предстал ему некогда город. Сейчас он привык ко всему и просто пытается понять течение времени. Что значит - все стало еще хуже? Ладно, кое-что хуже, кое-что лучше. А что лучше? Вероятно, он сам. Он знает сейчас гораздо больше, чем раньше, на улице может постоять за себя, регулярно ест, спит на простынях - это уже кое-что. Но что реально у него есть и за чем идти дальше, вперед? Спасибо Миста Брауну и хору, где он учился, теперь он разбирается немного в музыке, и сам Миста Браун говорит, что он может петь. Айван просто ждет своего шанса. Но все-таки, что реально у него есть? Нет, вернемся лучше к первому вопросу: что стало хуже? Может ли быть хуже по сравнению с тем, когда он только-только приехал и увидел город? Он вспомнил свои первые недели на улице, голодные дяи, когда он дошел до последней степени слабости, тупости, запуганности и спал на асфальте на рынке; он почувствовал знакомый гул в животе. "Бвай, я лучше буду спокоен. Они думают, что они крутые. Спокойствие, Айван, спокойствие". И вдруг он понял, что люди стали еще беднее, еще при-давленнее. Их нервы оголились, они стали быстрее впадать в ярость и прибегать к насилию, совсем не так, как раньше. Они всегда, конечно, горланили и вздорили, выставляясь друг перед другом, но раньше все держалось в каких-то рамках и было смягчено юмором. А сейчас и юмор стал каким-то горьким, злобным... и сами все такие раздражительные... И полиция - они стали еще хуже. Точно. Когда я приехал в город, ездили на велосипедах или ходили пешком. Все, что они могли, - это уложить тебя на землю или ударить дубинкой. А сейчас? Сейчас они на машинах и с оружием, некоторые с автоматами. И многие молодые, как я слышал, ходят с револьверами. Ты сам говорил: они сказали, что могут в два счета решить все твои проблемы одним выстрелом. Что-то случилось. Это точно... Но ведь это только начало, только начало... а где же конец? Что будет, что ждет нас всех? Он не мог сказать конкретно, но это будет "ужас", что-то жуткое... Как Растаман говорил: "Жуткая Жуть надвигается". - Эй, Богарт... ты спишь? - Нет, парень, я думаю. - А ты помнишь, как они сказали, что скоро возьмут город? Богарт не спросил "кто". Он засмеялся. - Кто ж такое забудет? Дурдом их чертов, бомбаклаат. - Но слушай... как ты думаешь, что будет, если они и впрямь попробуют, что тогда? - А как ты думаешь, что будет? Ничего не будет, будет, братцы, одна кровавая баня. - Вот это я и имею в виду, перемены грядут, большие перемены. Это случилось довольно давно, когда Айван только пристал к банде. Все в Тренчтауне говорили тогда о беспрецедентном событии, Раста-фарианском Съезде, проходившем в открытой местности чуть западнее города. Подвигнутые невероятными слухами о странности и таинственности события, Богарт, Риган, Уидмарк, Петер Лорре, Кагни - вся компания - пришли туда. Горели дымные факелы, вставленные в барабаны и расположенные наподобие разметки большого футбольного поля. В промежутках между ними стояли величественно-серьезные стражи с дредлоками, в расшитых золотом накидках, с мечами и жезлами в руках. В центре, напротив помоста, горел костер, а вокруг развевались красно-зелено-черные знамена со священными магическими узорами. Служители культа в мантиях курили чалис, священную водяную трубку, наполненную ганджой, и танцевали под барабанный оркестр, распевая псалом "Ты не попадешь в Зайон с умом от плоти" и: Протри глаза свои, Встречай Рас Тафари, Протри свои глаза - и приди. Давно Рас Тафари зовет тебя, Давным-давно. Давно Рас Тафари зовет тебя, Давным-давно. И злодеи вокруг тебя Готовы пожрать тебя, Но давно Рас Тафари зовет тебя, Давным-давно. Огромная толпа, изумленно гудящая, окружала лагерь. Такого Кингстон еще не видывал. Парни предвкушали и торопили события. - Бвай, - шептал Уидмарк, - не хватает еще, чтобы Чарлтон Хэстон пришел со своими заповедями. Слухи носились по толпе. Молодого быка принесут в жертву - нет, такое бывало и раньше. Это будет человек, его сожгут как ритуальную жертву. Нет, они не настолько безумны... Какой-то бородатый мужчина в состоянии сильнейшего возбуждения сообщил полиции, что он ходил в лагерь смотреть, что там происходит, был там радушно принят и приглашен на вечернюю церемонию. Он отдыхал в бараке, когда случайно услышал разговор о том, что вечером ОН будет принесен в жертву. Это было напечатано в газете "Звезда" в тот же день. - Врешь. - Этот мужчина сказал, что только милость Божья спасла его. - Кто он? Как его зовут? - Баллок, Миста Баллок. - Чо, ты врешь как черт. - Сам смотри, сам все можешь прочитать. Другие говорили, что в жертву предложил себя сын вождя. Третьи - что жертвами должны стать три девственницы. - Я вижу, они счастливчики. Где они столько девственниц нашли? Ближе к полуночи на помосте появились три фигуры. Пение псалмов стихло. Все трое были одеты в величественные мантии, и даже издали безошибочно чувствовалась их непререкаемая власть. - Вон тот, что, король Расты? - Кто это такие? - Вон тот, высокий, в пурпуре - Принц Эммануэль Давид. Вон тот, маленький, с седыми волосами - первосвященник Ракун, а тот, на одной ноге, с мечом и щитом - маленький Давид, полководец. - Чо, гляди, какие они важные, да? - Бвай, смотри на того одноногого Расту, как он стоит. - Видишь, да? Чо! Эммануэль Давид воздел руки над толпой, как Моисей над Красным морем, и гул немедленно стих. Несмотря на отдельные смешки, толпа была покорена, и странно было видеть ее столь послушной авторитету. Королевский голос Эммануэля Давида набатом разнесся в тишине. Он объявил, что из-за злых козней Вавилона и коварных планов гонителей праведников в вечерней церемонии произойдет изменение. Жертвоприношение, намеченное на вечер, будет перенесено. - Поди лучше разыщи Баллока, - крикнул кто-то, и толпа разразилась смехом. Эммануэль Давид возвышался над толпой, недоступный смеху. Святому Ракуну, возлюбленному Бога, было послано новое видение. Новое видение от Бога Всемогущего, Иего Джа Рас Тафари. Джа-Бог велел, чтобы этой же ночью город был захвачен и очищен от скверны, греха и зла. - За одну ночь город не очистишь от скверны, - проворчал какой-то скептик. - Даже если все вы святые. Этой же ночью, утверждал Эммануэль Давид, город будет отдан в руки праведников, как если бы Иерихон был отдан в руки Джошуа; как если бы железные врата Газа пали прежде, чем их сокрушила Самсонова мощь, да и Пять царей амо-ритов были прежде израэлитов: Адонезек, царь Иерусалима; Ногам, царь Хеврона; Пирам, царь Ярмута. Красноречие Принца было зажигательным. Слыша эти грозные слова, идущие в возвышенном ритме, его последователи танцевали и голосили от радости, взмахивая мечами и жезлами. "Избавление, избавление! " - провозглашали они, и их бородатые лица с черными патлами светились от экстаза и долгожданного освобождения, ныне оказавшегося наконец в их руках. "Растафарай!!! - пели они. - Да снизойдет на меня благодать Зайона". Так велики были страсть и пыл, встретившие заявление Принца, что захват и очищение города казались уже свершившимся фактом. Радость ликующей братии вызвала в толпе неподдельное возбуждение. - Что ты думаешь, Риган? Как ты считаешь, они это могут? - многозначительно прошептал Уидмэрк. - Не знаю, откуда мне знать, - ответил Айван. Он вспомнил истории Маас Натти о черных; войнах и героях и хотел всему верить. Но что-то было не так, что-то в этой странной армии не соответствовало тому, о чем говорил Маас Натти. И все же... Не закрывая ртов, толпа восторженно наблюдала за тем, как Принц Эммануэль Давид и примкнувшие к нему первосвященник по правую руку и одноногий полководец по левую возглавили шествие. Над их головами реяло огромное знамя, за ними следовали служители культа в парчовых одеяниях, "по старинному магическому закону Мелхиседека" благоговейно неся что-то обернутое в ткань, о чем говорили, что это "Ноев Ковчег". Затем шли барабанщики, а за ними все войско, "жуткие" воины Найябинги, танцевавшие исступленно, но почему-то без оружия, если не считать деревянных посохов и почти игрушечных мечей и копий. Судя по всему, они были вооружены только верой. Шествуя по спящему городу, поддерживаемые толпой любопытных и скептиков, они били в барабаны, звенели тамбуринами и пели псалмы, прославляющие имя Божье: Слово Господа нашего Бога Джсйхаджа Рас Тафари - Милость и правда тем, Кто держит Его Ковчег и Его Заповеди. Ибо Хайле сей человек, Селассиай, Джейхаджа Рас Тафари, Негус Негусов, Король Королей, Бог Богов, Побеждающий Лев колена Иудина, Избранник Неба и Светоч Мира Сего. Селаах. - Лев колена Иуды, - провозглашали они, - разобьет все цепи, принесет нам победу. Он воздаст нам за все. Они не оставили в этом сомнений, когда вознесли песнь радости к своему Богу и в экстазе пустились в пляс перед Ковчегом. Поначалу марш тронулся нестройными рядами, словно видению, ниспосланному Ракуну, недоставало мощи, но, когда они вошли в город и направились к парку Виктории, шествие шаг за шагом набрало силу и стройность. Приходская церковь возвышалась в северной оконечности парка, и та быстрота, с которой Ракун поспешил к официальной церкви, должна была снять вопрос, какой смысл несет в себе этот мятеж - политический или богословский. На дверях церкви Ракун вывесил декларацию, отрицающую Англиканского Епископа и его деяния. Он призывал его признать свои ошибки, отречься от лживой религии белого человека, провозгласить божественность Рас Тафари и приоритет истинной веры и Церкви Триумфа. После чего Ракун исполнил Бхинги - ритуал изгнания сил зла из этого здания. Братия разделилась на два потока и, играя на барабанах и тамбуринах, промаршировала вокруг парка в разных направлениях. Семь раз они обошли вокруг парка, прежде чем снова войти в него и водрузить свое трехцветное знамя на флагшток королевы Виктории, где по праздникам вывешивался "Юнион Джек". Они попытались - кажется, не вполне от всего сердца - сбросить с постамента статую королевы, но статуя была такой же твердой и несгибаемой, как и сама осанистая пучеглазая белая леди, чье изображение она собой являла, и потому сошлись в конце концов на том, что лучший выход из возникшего положения - закутать ее в черную материю. Затем первосвященник совершил обряд изгнания духов колониализма, и Эммануэль Давид провозгласил город зазоеванным. К губернатору и премьер-министру были посланы эмиссары сообщить о перемене их статуса, призвать их мирно передать бразды правления новому правительству и "преклонить колени" перед новой властью. Воины заняли оборонительную позицию и были проинспектированы государем и его оруженосцем, которые признали их боевую готовность вполне удовлетворительной. Вскоре все три предводителя поднялись на открытую сцену, где по праздникам военный оркестр играл имперскую музыку, и со сдержанным достоинством стали ожидать прибытия представителей Вавилона. Разрядка напряжения подействовала на зрителей явно удручающе. Со своего дерева, где они устроились наблюдать происходящее, Богарт и его ребята услышали громкие критические реплики в адрес предводителей. Особенно все были недовольны Эммануэлем Давидом в качестве военного и политического стратега и Ракуном в качестве провидца; нравились им только воинственные действия полководца. - Чо, я затем так далеко шел, чтоб все это увидеть? - пожаловался какой-то мужчина. - Погоди-ка? Они думают, что город так завоевывают? Да они шутят так, люди эти, это шутка. Но само войско и особенно его предводители, высокомерно игнорируя насмешки, раскурили чалис и стали наивно ожидать прибытия посланцев Вавилона. Но ровно ничего не происходило. Толпа становилась все более беспокойной, комментарии - все более громкими и вызывающими. В этот момент появились два сонных констебля из бригады пешего патрулирования, протиравших глаза в вялом изумлении. - Вавилон! Вавилон! - закричала толпа. Увидев, что полицейских всего двое, Ракун-священник получил новое откровение. Он объявил, что Рас Тафари второй раз не будет требовать жертвы. Он сейчас желает головы двух вавилонян как дань. С криками "Гори, Вавилон! " и "Вавилон должен пасть! " группа воинов побежала за их головами. - Беги, Вавилон! - кричала толпа со смехом и улюлюканьем. - Растаман бежит за тобой! - Ваайии, смотри, как Вавилон драпает! Ха- ха-ха, - смеялись люди и грозно добавляли: - Я говорю, беги, Вавилон! Вид бросившихся наутек полицейских несказанно всех обрадовал, и добрый дух немедленно был восстановлен, особенно при мысли увидеть столь необычное зрелище, как жертвоприношение вавилонян. Но передовой экспедиционный отряд вернулся лишь с дубинками и шлемами, брошенными полицейскими во время бегства. Полиция, однако, прибыла с подкреплением: в парк с ревом въехали шесть автобусов. Готовые к подавлению бунта полицейские держали в руках длинные дубинки и деревянные щиты; они торопливо выбегали из автобусов, зловеще стуча каблуками. Сформировав сплошную линию за плотной стеной щитов, поблескивая остриями шлемов, полицейские с военной четкостью затопали по асфальту и забарабанили дубинками по щитам, создавая устрашающий шум. Напротив них воины Раста сформировали нестройные ряды, в центре которых стоял Эммануэль Давид в сопровождении маленького Давида. Никто толком не мог вспомнить, находился ли там Ракун, но, в конце концов, его роль касалась духовной стороны дела, а не военной. Государь потряс своими регалиями и ринулся вперед. - Отступления быть не может - только вперед! - крикнул он. - Пленных не берем! Настала пауза, во время которой войско набиралось мужества. - Черт! - воскликнул Видмарк. - Спартак, черт возьми! И действительно, сцена противостояния Раста в их библейских одеяниях плотным рядам щитов и заостренных шлемов вызывала ассоциацию со сражением восставших рабов с римскими легионами. - Недостает только Виктора Матюра, - сказал Айван. Наконец, когда братия принялась скандировать: "Жги Вавилон! ", "Грядет Царствие Джа! ", "Черным людям - сила! ", Маленький Давид повел свое войско на врага. Полицейские не покинули своей позиции и позволили нападающим врезаться в них без ущерба для себя, как волна разбивается о каменный риф. Затем они стали методично наступать, размахивая дубинками, словно жнецы серпами в поле. Один удар с гулким стуком пришелся по голове Эммануэля Давида, и его величество склонилось на свои августейшие колени. Железный Маленький Давид поднял монарха на ноги и стал выводить его из гущи сражения, подпрыгивая на одной ноге и отчаянно отмахиваясь от врагов мечом. Эммануэль Давид потряс дред-латой головой, дабы прояснить картину, и воскликнул: - Слишком поздно! Слишком поздно наступать! Назад! Назад в боевом порядке! - и, не теряя времени, исполнил собственную команду. Маленький Давид сыграл сигнал к отступлению на своем абенге, и братия, оставив трехцветное знамя, бросилась бежать из парка в разные стороны с накидками и дредлоками, развевающимися по ветру их гневного отхода. Самое стойкое сопротивление оказал один из служителей культа, который не подчинился приказу об отступлении. Упав на одно колено после первого же удара, он вскоре поднялся на ноги и, шатаясь, ворвался в гущу полицейских, размахивая суковатой палкой. Его глаза были красными и выпученными, рот широко раскрыт, шея напряглась и вздулась от силы издаваемого им рыка, теряющегося в общем лязге. Его окружили со всех сторон и вскоре ударом дубинки раскроили череп. Но он, проклиная Вавилон, продолжал сражаться, и кровь ручьями текла по дредам, когда его тащили в автобус. - Я знаю этого брата! - крикнул Айван. Бедный Рас Мученик оказался прав, подумал он. Он говорил, что рано или поздно Вавилон проломит ему голову. Кто теперь будет кормить его ребятишек? Полицейские создавали видимость преследования; многие из них не могли удержаться от смеха. - Бвай, - сказал Богарт. - Теперь им не поможет даже Виктор Матюр. Таким образом завершился захват города. Несколько голов было проломлено, несколько ног переломано, но никто всерьез не пострадал. На следующее утро газеты разразились заголовками "Захватчики отброшены: город спасен" и расценили инцидент как дешевую комедию. Несколько закоснелых авторов писем в газету и наблюдателей-с-тревогой, пастор Рамсай в их числе, поместили в газеты свои материалы, требуя обратить внимание на то, что было совершено сразу несколько серьезных преступлений, а именно: нанесение увечий, открытый мятеж, подстрекательство, оскорбление королевской особы, государственная измена и, вполне вероятно, ересь и святотатство. Они требовали принять судебные меры. Никто, однако, не обратил на их требования никакого внимания. Более всего пострадала политическая карьера государя Эммануэля Давида и первосвященника Ракуна, которым так и не удалось восстановить свое влияние среди братии. Много месяцев спустя можно было слышать, как мальчишки кричат: "Вперед! Пленных не берем! ", а затем: "Слишком поздно наступать! Назад! " и убегают, оставляя за собой раскаты издевательского смеха. Среди трех предводителей единственным, чей авторитет не пострадал, был маленький Давид, оруженосец, спасенный, как многие верили, благодаря чисто Божественному вмешательству. Очевидцы говорили, что после отступления, когда самые молодые и резвые из разбитой армии оказались возле лагеря, в пяти милях от места сражения, они обнаружили, что оруженосец сидит там на бревнышке возле тлеющего костра. Он был совершенно спокоен, без малейших следов пота, и на его обычно воинственном лице светилось выражение полной безмятежности. Более того, он играл на струнном инструменте и сладко пел умиротворенным голосом: О если бы вы знали Благословенного Джа Растафари Вы бы пришли сюда. Невозможно было разумно объяснить, каким образом одноногий человек, совсем недавно замеченный о самой гуще сражения, сумел перегнать всех по дороге в лагерь. Нашлось немало людей, всерьез поверивших в то, что только всесильная длань Рас Тафари могла вырвать неукротимого воина из когтей Вавилона. Селаах! - Нет, - повторил Богарт, - если они сегодня такое натворят, жертвы обеспечены. - И не одна, а штабелями, - согласился Айван. - Подумать только, как все изменилось с тех пор, как я оказался в городе! Полиция теперь не с дубинками и щитами, как раньше, теперь у них и маски, как у Флеш Гордон, и танк на случай бунта, который правительство купило у немцев, и обдать могут слезоточивым газом или краской, а потом забирать спокойно. - Это я и имею в виду, - сказал Богарт. - Сейчас все другое. Летучий Отряд - это шуточки по сравнению с тем, что у них сейчас. - И не только полиция, братва тоже. Помнишь, как зарезали Питера Лорре, Бендикса, Видмарка и за что? Да ни за что. Чистая глупость. - Ой-е-ей, братишка, жуть одна. Кажется, и братва отчаяннее стала, легче стали кровь людскую пускать. - А что в "Маджестик" было в том месяце? Вот что я называю алиас. - Бвай, я даже говорить об этом не могу. Мои нервы еще не поправились. Чистейший алиас. - Человек там, Маас Рэй его зовут, кто он, откуда? - Я не знаю, ман, но он другой, по-другому плохой он. - Слушайте, люди, скоро что-то случится. Слушайте, что я говорю! Случится что-то очень серьезное. - Богарт погрузился в продолжительное молчание. - Бвай, я знаю, что я бедный и черный, но в ту ночь я впервые узнал, что правительство ни в грош мою жизнь не ставит, - сказал Айван и тоже замолчал, вспоминая тот случай. Тогда они впервые поняли, что приближается что-то такое, что им не дано так просто понять, что-то в высшей степени неординарное. При первой же возможности они отправились в центр Кингстона на тройной сеанс. Это была чужая территория, контролируемая бандами Скелла и May May. Они знали об их авторитете, но ни с кем из них не имели контактов, как, впрочем, и проблем. Айвану показалось, что напряжение в кинотеатре в ту ночь было особенно сильным, но он успокаивал себя, что это всего-навсего от его неуверенности за пределами своего района. Но после первого фильма атмосфера сгустилась и возникло ощущение, что должно что-то случиться. Ощущение это не рассеивалось, а все нарастало, и уже после первого фильма, найдись для этого какой-нибудь повод, он готов был сказать: "Богарт, давай смотаем отсюда, ман ", но то, что он не сказал этого, возможно, и к лучшему, ведь, уйди они, никто их рассказу о случившемся не поверил бы. Вторая картина только-только началась, как вдруг экран погас. Толпа захлопала в ладоши и затопала ногами, но тут в зал ворвался резкий голос: - Прекратите шуметь! Сеанс окончен. Зал замер в странной тишине. "Как это окончен, если всего один фильм показали? " Снова начался шум. Затем зажегся прожектор, и все увидели освещенную фигуру, которая стояла на стене над экраном. Силуэт стройного молодого черного парня в военной форме цвета хаки на фоне неба. - Повторяю: сеанс окончен, - объявил он удивленной публике. На нем был пояс, как у Сэма Брауна, за который был заткнут револьвер в плотной кобуре. Под мышкой он держал дубинку. По залу прошел глухой ропот. - Этот чертов человек - сумасшедший? - Кто ты такой, что говоришь: сеанс окончен? - Мы за три сеанса заплатили! Народ стал шарить под сиденьями в поисках пустых пивных бутылок и прочих предметов, годных на то, чтобы их швырнуть. Они покажут этому наглецу "сеанс окончен"! - Я сказал: сеанс окончен сейчас, - повторил парень с ледяной усмешкой. Он взмахнул дубинкой, и холодный металлический лязг передернутых затворов послышался в зале. Зажегся свет. - Иисус Христос! - прошептал Богарт. Глаза присутствующих широко раскрылись, все еще не веря тому, что в руках у десяти человек, стоящих на стене, находятся автоматы. И направлены они прямо на публику, - Спорим, сейчас вы поверили мне, что сеанс окончен, - глумливо произнес молодой офицер. Из толпы раздался глухой коллективный вздох, и настала полная тишина. Каждая пара глаз завороженно уставилась на угрожающее оружие, по-прежнему не веря в его реальность. Айван вжался в кресло, боясь громко вздохнуть. Влажный холодок словно прилип к его коже. Он не мог отвести глаз от молчаливых жутких фигур, окруживших зрительный зал сверху. Железное клацанье затворов отзывалось в его голове непередаваемым ужасом. Едкий мускусный запах наполнил его ноздри, тошнотворный запах страха, заразительного коллективного ужаса, с которым раньше он никогда не сталкивался. Где-то вдали он услышал всхлипывания, а затем мягкое позвякивание бутылок, ножей и даже, как ему показалось, револьверов, которые тайком осторожно клались на бетонный пол. Офицер стоял, будто на параде, мягко раскачиваясь на широко расставленных ногах. - Всем оставаться на местах! - приказал он без особой на то нужды. - Это рейд полиции с целью изъятия оружия. Придется вам привыкнуть к этому и не только к этому, пока мальчиши-плохиши среди вас думают, что могут играть в ножички-пестики. Кто принадлежит к банде Скелла? Где эти ваши May May? Если вы такие крутые, меня проверьте. Вперед, вперед, проверьте меня! Он сделал паузу и подождал. Затем безжалостно рассмеялся. - Я слышал, что сегодня здесь намечалась война двух банд. Позвольте сказать вам кое-что. Неплохо было бы вам забыть о войне банд, как лягушка забыла о своем хвосте. Слышите меня? А сейчас - все в очередь no-одному и по домам! Все - на выход. Как и было скомандовано, толпа в молчании потянулась к выходу. Полицейские в форме обыскивали каждого, кто выходил, - и мужчин, и женщин. Они делали это быстро, тщательно и очень грубо. Время от времени светили фонариком кому-нибудь в лицо и сверялись со своей картотекой. Несколько человек было арестовано. Айван, Богарт и остальные в молчании побрели на ранчо. Знакомые темные улицы казались теперь угрожающими. Долгое время никто не мог ничего сказать. Айван не в силах был выразить то, что лежало у него на душе. Он хотел ругаться и плакать одновременно. В груди и животе он ощущал холодную, тошнотворную, свинцовую тяжесть, залегавшую еще глубже, чем гнев, страх или стыд, которые тоже присутствовали. Он знал, и это знали все, что только что они были свидетелями конца одного и начала чего-то другого. - После человека не будет птицы, - неубедительно пригрозил Богарт. Думаешь, они и правда могли бы нас перестрелять? - спросил кто-то до сих пор дрожащим голосом. - Все, что они хотели, - это показать, какие они крутые. Ты видел их лица? Тогда они еще не знали, что в тот день впервые столкнулись с выпускником школы контрразведки и подавления мятежей, которую Соединенные Штаты основали в Панаме на благо своих южных соседей. Это было их первое знакомство с капитаном Рэем Джонсом, первым местным офицером, окончившим эту школу, которому вскоре суждено будет стать легендой и символом. Ему дадут имя Маас Рэй. Глава 10 ТЫ НЕ ПОПАДЕШЬ В ЗАЙОН Ты не попадешь в Зайон С умом от плоти... Псалом Раста Пастор Рамсай столкнулся с трудностями, размышляя над лежавшим перед ним отчетом. Он всегда был горд своей пунктуальностью. Но теперь его другу доктору Джимми и Департаменту зарубежных миссий в Мемфисе придется подождать новых сведений. Слова и фразы ускользали от пастора. Он подвинул стул поближе к столу и постарался сосредоточиться над документом. Из соседней комнаты, где девушки-послушницы, как предполагалось, должны были изучать Писание, донесся негромкий смех. Он строго посмотрел в открытую дверь, и черты его лица смягчились. В самом углу сидела Эльза с Библией на коленях, но со смущением на лице она смотрела в открытое окно. Ее глубоко посаженные глаза, казалось, светятся из омута теней. Ладно, по крайней мере не ходит на танцульки, подумал пастор. Она всегда была не такой, как все, - погруженной в себя, задумчивой. Интересно было бы знать, о чем она так серьезно думает? И впрямь уже не ребенок. Фактически, она вступила в самый опасный возраст. Эта мысль расстроила пастора и одновременно взбудоражила, но ведь о ней пока не было никаких тревожных сигналов. Он склонился над отчетом, потом раздраженно отложил бумаги и снова украдкой глянул на Эльзу. Ее подбородок покоился на скрещенных руках, во время чтения она неторопливо поворачивала голову из стороны в сторону. Пастор потянулся за Библией. Он лениво пролистал страницы. Книга Иова. Не из числа его любимых, Иов слишком много жалуется. Сейчас ему куда нужнее псалом, добрый псалом Давидов, дабы успокоиться и прийти в себя, даже если псалмы и были сложены для укрощения демонов, осаждавших царя Саула. Но пока пастор перелистывал Библию, его внимание привлекла фраза из Книги Иова, глава 15. Он сделал паузу и прочел: "Что такое человек, чтоб быть ему чистым, и чтобы рожденному женщиною быть праведным? " Это было не совсем то, чего хотелось пастору, но его глаза пробежали страницу до конца. "Тем больше нечист и растлен человек, пьющий беззаконие как воду... " Он в ярости закрыл книгу. Сегодня даже Благая Книга смеется над ним. Или это предостережение? Бог не дремлет и не предается сну. Почему-то ему кажется... что ему кажется? Что он в чем-то провинился? Но в чем его вина? Помрачневший пастор бросил взгляд в соседнюю комнату и снова увидел Эльзу. Она уставилась в темноту, по-прежнему медленно и бессознательно качая головой. Он развернул стул в другую сторону и стал смотреть в окно. В мастерской горел свет, как видно, Длиньша задержался с какой-то работой. Пастор выпрямился на стуле. - Эльза. - Его голос прозвучал в притихшем доме особенно громко. - Пожалуйста, подойди сюда. - Да, Ваше преподобие? - Эльза вошла так быстро, что он не успел еще собраться с мыслями. Исполненная уважения, она стояла перед ним, вопросительно склонив голову. - Аа... - Он поднял глаза. Боже мой, как быстро она взрослеет... - Да... В мастерской горит свет, и я подумал, не знаешь ли ты, чем там занимается Длиньша? - Это не Длиньша, Ваше преподобие. Это, должно быть, Айван возится со своим велосипедом. Ясный и простодушный голос. - Гм-м, посмотрим. Эльза не уходила, выжидательно на него поглядывая. Он почувствовал себя неуютно. Тишина слишком затянулась. - Что-нибудь еще, сэр? - А что еще? - Он бросил на нее быстрый взгляд. Внезапно она почувствовала смущение. Почему? - Я подумала, что вы хотите его видеть, сэр. - Если мне это понадобится, я сам его разыщу. "Интересно знать, о чем это ты и этот мальчик так много говорите, а? Нет, так нельзя. Хотел быть мягким, а получилось слишком строго, гораздо резче, чем хотел". - Эльза... - Да, сэр? - Ее голос почти не был слышен. Эльза, я знаю, что ты не думаешь еще о подобных вещах, но ты, моя дорогая, понемногу становишься молодой женщиной. - Он сделал паузу, продолжая смотреть на нее и стараясь сохранить надлежащий родительский тон. - По-моему ты слишком много времени проводишь с этим мальчиком. Не подумай только, что я имею в виду что-то предосудительное, но, знаешь, осторожности никогда не бывает мало... И к тому же беда сразу, как дождь, не приходит. - Он не хотел всего этого говорить. Эльза вздрогнула, широко открыв глаза. - Так вот что вы обо мне думаете, Ваше преподобие? - Нет, нет, нет, ни в коем случае, Эльза... Просто будь осторожней, потому что выглядит все иначе, понимаешь? Пастор Рамсай всегда гордился тем, что заранее и со всей тщательностью обдумывает каждое слово я каждое действие. Но он не был готов к этому разговору и остался недоволен, что все вышло именно так. Он сел, прислушиваясь к отдаленному гулу голосов и смеха своих питомиц, готовящихся отойти ко сну. Не над ним ли они смеются? Невозможная и непозволительная вещь, но его раздражение продолжало расти. Что явно недопустимо. Все дело в этом мальчишке. Взошла полная луна, должно быть, с холмов дует приятный ветерок, надо бы пойти прогуляться и успокоиться. Едва пастор вышел во двор, как услышал звуки музыки. Поначалу ему показалось, что она звучит совсем рядом, но вскоре понял, что звук доносится из мастерской. Айван склонился над ведерком с болтами и шурупами. На скамейке стоял маленький радиоприемник. Айван был так поглощен работой и своим телом, двигающимся в такт музыки, что не услышал, как вошел пастор. Пастор смотрел на Айвана, и в нем поднимался гнев. И что только Эльза нашла в этом мальчишке? Он протянул руку и выключил приемник. - Кто выключил... о, добрый вечер, Ваше преподобие! - Ты прекрасно знаешь, что я не разрешаю слушать здесь музыку! Что ты делаешь так поздно? - Велосипед чиню, сэр. Этот мальчишка слишком самодоволен. Есть что-то невыносимо нахальное в его чересчур светлой улыбке. - Тебе известны мои правила. Неужели ты хочешь, чтобы сюда явился Бог и посмотрел, чем ты занимаешься, а? - Чем, сэр? - Чем? Трясешься под свои буги-вуги и ведешь себя совершенно непристойно. - Но это вовсе не буги-вуги, Ваше преподобие. Буги-вуги давно уже прошли. - Мне не важно, как они у вас там называются, все равно это происки дьявола, ты понял меня? Я не желаю это здесь слышать. - Да, сэр. - Вот она, эта невыносимая кротость поверх дерзкого высокомерия. - Иди и читай Библию. Слышишь, что я тебе говорю! Три раза в день читай Библию. Мальчишка этот красавчик, и это ему во вред. "Да, сэр ", как маслице, тает у него во рту. Кого он думает одурачить? Пастор с силой захлопнул дверцу своего "форда Кортины" и выехал со двора, переключая скорости с очень нехристианским скрежетом. Его грозные крики достигли девичьей комнаты. - Гм-м, Его преподобие взбесился сегодня, - пробормотал кто-то сонным голосом. Наверное, увидел, что мы все замечаем. - А что вы замечаете? - захотела узнать Эльза. - Ничего, моя дорогая, ровным счетом ничего, - промурлыкала девушка- - Но все равно мне жаль Айвана. - Вам бы лучше перестать вздыхать и хихикать. У вас слишком дурные мысли - это вам не на пользу, - сказала Эльза. Она закрыла глаза. Пастор просто в плохом настроении, вот и вcе. Он - ее опекун, и потому беспокоится о ней больше, чем о других девушках, это естественно... "И чего это пастор так вдруг разозлился? - думал Айван. - Кто его разгневал? Как он смотрел на меня, словно хотел избить, и за что? Неужели из-за музыки? Буги-вуги! Ну и ну! Он ничего не слышал о блюзе, о ска и о новой музыке, которую называют реггей. Чо, пастор слишком отстал от жизни, хотя, конечно, он великий христианин. Говорит о происках дьявола, а ведь у него в церкви каждое воскресенье звучит почти такая же музыка! Даже Миста Браун говорит, что корни у нее одни и те же, только цели разные. Что я, не вижу, что ли, когда сестры в церкви пляшут, и трясутся, и испытывают радость, это ведь то же самое, что хорошие блюзовые танцы - тот же подпрыгивающий-и-крутящий-ся ритм и тяжелый-тяжелый соул, который заставляет сестер трястись, дрожать всем телом и завывать. Но ведь это Божья благодать, разве не так? Какая все-таки жизнь смешная! Чего это пастор злится, как будто я съел его ужин? Буги-вуги, черт возьми! Чо! Пастор шутит так". Эта музыка была чем-то абсолютно новым, что вышло в радиоэфир. Когда Айван бросал взгляд в прошлое, он видел, как она постепенно оформлялась. Ему казалось добрым и обнадеживающим знаком то, каким путем пошла музыка, - именно этого поворота он, оказывается, сам того не сознавая, ждал. Этот реггей-бизнес - впервые музыка стала полностью принадлежать молодежи и "страдальцам". Музыка корней, их собственное изобретение. Она говорила о том, что нет работы и денег, о войне и раздорах в Вавилоне, об угнетении и экономической депрессии, о стрельбе и ограблениях, о том, что было для него каждодневной реальностью. Даже Миста Браун, побаивающийся пастора Рам-сая, вынужден был признать, что какой бы она ни была грешной и святотатственной, эта музыка отражает их жизнь, он сомневался в том, что когда-либо станет лучше. У Айвана никаких сомнений на этот счет не было. Он не раз уже слышал истории о бедных мальчишках, которые пели новую музыку, записывали пластинки и становились звездами. Эти истории волновали его ничуть не меньше, чем сама музыка. Когда Айван впервые оказался в городе, на танцах не было ничего, кроме ритм-энд-блюза из Америки. И местные певцы следовали за американцами, исполняли их хиты и подражали малейшей интонации их голоса и стиля так хорошо, что заметить разницу было почти невозможно. Их и рассматривали как местных, островных, "Сачмо", Роев Гамильтонов и Фэтсов Домино. Но сейчас все это в прошлом, и настоящая музыка создается прямо здесь, и создается по-своему. Ему нужен всего один шанс, и тогда он всем покажет. Там, в деревне, вероятно, думают, что он уже умер, а ему нужен всего один шанс, и он всем покажет, что Айван жив. "Один шанс, всего один шанс, и больше мне ничего не надо". У него уже есть несколько песен, над которыми он работает, сочиняет слова и мелодию. Он попросит Миста Брауна послушать музыку. Возможно, Миста Браун поможет - он хороший. Айван попробует свои песни с Руфусом на клавишных и с Сонни на гитаре. Всего один шанс, и он всем покажет... Тогда и настанет время уйти от пастора, его Молитвенного дома и всех его дурацких правил. Кроме Эльзы, по ней он будет скучать, В чем-то она его понимает. Она - единственная, кому кое-что известно о его ночных похождениях. Эльза умеет хранить тайну, хотя знает о Богар-те, Видмарке и всех остальных. Он рассказывал ей о фильмах, обо всем, что видел на улицах. Эльзе можно доверять, это его маленький друг. Да и не такой уж маленький... Это она раздобыла ему старую ржавую велосипедную раму, с которой он сейчас возится. Ну да, Эльза сказала, что она валяется и никому не нужна. Оказалась отличная рама, через неделю он ее закончит. Уже месяц он трудился над своим велосипедом. Все деньги уходили на него, все до единого пенни. Новые шины, серебристые крылья, подержанные колеса, купленные в китайском магазинчике на углу - все это он привел в порядок. Не хватает только фары, седла, кое-каких тросиков - и велосипед готов. Он обязательно возьмет Эльзу с собой на первую прогулку. Покажет ей места, о которых так много рассказывал. Если бы пастор не был таким строгим, он бы взял Эльзу и в кино... Как же так получилось, что все его мысли заняты ею? Несмотря на то что велосипед отнимает у него все свободное время и он мечтает о записи пластинки, Эльза никак не выходит у него из головы. Уже несколько недель Айван не ходил в кино и не был на ранчо. Он постоянно что-то чистит, скребет, красит, смазывает. Велосипед почти готов. Айван повесил его на задней стене мастерской, куда всегда может прийти и посмотреть, как он там блестит. Длиньша ничего не говорит, но уже не раз Айван замечал, что он смотрит на него с каким-то странным выражением в крохотных свинячьих глазках. Пусть себе смотрит, пока глаза на лоб не вылезут, думал Айван, мне без разницы. После возмущения пастора по поводу буги-вуги, у Айвана не было возможности поговорить с Эльзой наедине. Она постоянно была занята в таких местах, куда у Айвана не было доступа. Но на занятиях хора и в церкви он видел, что в се манерах появилось нечто новое - застенчивость и достоинство, которых он раньше не замечал. Она то и дело бросала на него то удивленные, то вопросительные взгляды, тяжелые от невысказанности. Это стало у них чем-то вроде игры: он старался поймать ее взгляд и, встретившись с ней глазами, заставить ее улыбнуться, разбить се самообладание. Но наедине он с Эльзой так и не встречался, и чем меньше видел ее, тем больше о ней думал. Из мастерской, где они работали, Айван заметил, как пастор Рамсай куда-то уехал. Потом увидел, что Эльза идет через двор в душевую, вероятно, не замечая их. Она не поднимала глаз от земли и шла медленно, глубоко погруженная в свои мысли. Под просторной накидкой очерчивались изгибы уже по-женски оформившихся бедер. Айван сделал вид, что не слышит ворчания Длиньши. Он хотел поговорить с ней, и надеялся, что с отъездом пастора такая возможность появится. Но свинячьи глаза Длиньши ничего не пропускали; недаром все говорили, что он - шпион пастора. И все равно, увидев, что Эльза возвращается, Айван, не скрываясь, подошел к ней. - Эльза, что происходит? - А что происходит? - Я никак не могу тебя увидеть, вот что. - Наверное, потому, что не хочешь. - Легкая улыбка заиграла на ее губах. - Почему ты не приходил на последние занятия хора? - Так ты, значит, по мне скучаешь? - Лично я, нет. Просто на следующую неделю назначено шествие, и Его преподобие справлялся о тебе. - Я над велосипедом сейчас работаю - он уже почти готов. Пойдем посмотрим. - Эльза нерешительно посмотрела в сторону мастерской, где Длиньша нарочито ушел с головой в работу. Айван сделал жест, означавший "выбрось это из ума" и голос его стал обольщающим: - Чо, пошли взглянем на него, ман. - Ну ладно, давай посмотрим на твой прекрасный велосипед. Эльза не спеша направилась в мастерскую и осмотрела висевший на стене велосипед. Айван старался казаться беззаботным, пока ждал, что она скажет. - Ой, Айван, какой красивый! Ты хорошо поработал. - Я всегда хорошо работаю, знаешь. - Правда? - В ее голосе проступила нежность. - А я и не знала. Закончил уже? - спросила она. - Почти, - ответил Айван, когда они покинули поле зрения Длиньши. - Осталось только седло... - О? - ... но вчера я нашел его, - закончил он, пристально глядя на нее. Эльза отвела взгляд, и снова на ее губах заиграла легкая улыбка. - Ты нашел седло? Какой счастливчик. - Да, у себя на кровати. - Значит, ты кому-то нравишься. - Очень надеюсь на это, потому что мне тоже кое-кто нравится. - Ты ничего не говорил... и все-таки это приятно. - Ее улыбка стала шире, глаза - призывнее. - Во всяком случае, - сказал он, возвращая улыбку, - на следующей неделе, когда я его закончу, я приглашаю тебя покататься. - Ну, я не знаю, - ответила она мягко, и ее голос стал печальным. - Чо, поехали прокатимся, ман, для тебя ведь я его собирал, понимаешь? Эльза с сомнением покачала головой. - Всего одна поездка, - умолял Айван, глядя на нее горящими глазами. Она отвела взгляд. - Ну, хорошо... возможно. Все зависит от... - От чего? - От того, действительно ли ты честный христианин? Вы, молодые парни, иногда становитесь слишком наглыми. - Но некоторые христиане тоже наглые, - ответил он. Ее улыбка исчезла. Она повернулась к нему, нахмурив брови. - Что ты сказал? - То, что некоторые христиане тоже наглые. - Что ты имеешь в виду? Айван, о ком ты говоришь? - Ни о ком, это просто шутка. - Ты в этом уверен? Скажи мне честно, что ты имеешь в виду? - Да ничего особенного. Ровным счетом ничего. Но Эльза уже повернулась и удалялась прочь, вероятно, чем-то глубоко задетая. - Спасибо за седло, - крикнул он напоследок. Айван был возбужден, когда вернулся в мастерскую. Между ними было сказано что-то, вселившее в него невероятное тепло, которое не могли погасить даже слишком любопытные взгляды Длиньши. - Вот те на! Айван быстро глянул на Длиньшу, смотревшего вслед Эльзе с откровенным сладострастием во взоре. Все это явно предназначалось для Айвана и донельзя ранило его чувства. - Вот те на! - Что случилось, у тебя дыханье сперло? - Нет, но я бы на твоем месте поостерегся резвиться в саду Его преподобия, понял? - Я не желаю слушать твои мерзости, Длиньша, понял? - Возможно, и не желаешь, а лучше бы послушал. Давным-давно уже Его преподобие тянется к этому вишневому деревцу. И когда ягодка созреет, Его преподобие возьмет ее себе. А если Его преподобие не возьмет, тогда я ее для себя приглядел - и сдается мне, что ягодка эта вот-вот созреет, - закончил он, утвердительно прищелкнув языком. Сгорая от ярости, Айван смотрел, как Длиньша злобно косится на него. Было что-то грязное и непотребное в той манере, с какой Длиньша вел разговор о женщинах. Но раньше он никогда не разевал свой грязный рот на Эльзу. - Думаешь, Эльза захочет такую черную обезьяну, как ты? Думаешь, это еще одна Талия и тебе опять поможет Кули Рой? - Он сказал это самым обычным голосом и после того, как Длиньша раскрыл рот от удивления, ушел, все еще кипя от ярости. Маслянистый голосок Длиньши расстроил его чувства. "Мудило проклятый! " - выругался Айван. Его трясло от одной только мысли, что эта косматая горилла смеет в таком духе говорить при нем об Эльзе. И вся эта мерзость о пасторе, она не может быть правдой! Пастор - страж ее нравственности, попечитель. Длиньша врет, вот и все. Врун чертов. А если нет? Тогда это многое объясняет. И то, почему она так боязливо себя ведет, и эту ее странную реакцию, когда он сказал, что некоторые христиане тоже наглые. При мысли о пасторе и Эльзе у Айвана болезненно перехватило горло. Нет, это не может быть правдой; Длиньша, как всегда, мутит воду, стараясь вывести его из равновесия. Такой с виду солидный человек - а сколько в нем сучьего! Но если он не врет? Пастор стал заботиться об Эльзе, когда она была еще девочкой, и у него вся власть над ней... Дело было слишком серьезным, чтобы о нем думать на горячую голову, поэтому Айван направил свой гнев на Длиньшу. Он за все еще заплатит. Но как у него челюсть отвисла, когда я вспомнил Талию и Кули Роя! Хрен старый, не знает, что мне все давно известно. Это его потрясло, а ведь, казалось бы, ничем его не проймешь. Теперь будет задираться в отместку. В тот самый вечер, когда Айван признался, что работает у пастора Рамсая, выяснилось, что Богарт и компания знают Длиньшу и относятся к нему с нескрываемым презрением. - Хрен чертов, - сказал тогда Видмарк. - Смотритель целок в приходе Козлиной Бороды, - добавил Богарт со смехом. По их словам, Длиньша шпионит за всеми молодыми девушками в церкви и докладывает пастору о каждом их контакте с молодыми людьми. Он не гнушается и прямым шантажом, только бы затащить их в свою постель, поскольку, как они говорят, какая же девушка захочет такую обезьяну? - Он низкий и подлый человек, раскал, который все врет про девок, - суммировал Богарт. - Ты знаешь, откуда взялось его имя - Длиньша? Когда Айван отрицательно покачал головой, все начали усмехаться в предвкушении общеизвестной истории, которую придется рассказать снова по причине неведения Айвана. Кажется, во всем Западном Кингстоне не было человека, про которого у них не нашлось бы своей жестокой и возмутительной истории. Богарт устроился поудобнее у костра и сделал глубокую затяжку из трубки-кучи. Б его глазах засверкали злые искорки. - Этого Длиньшу по-настоящему зовут Рафусом, - сказал он с улыбкой. - Ты видишь, какой он уродливый и косматый? Говорят, когда он впервые приехал в город, он был еще страшнее. Согласно рассказанной истории, Рафус работал садовым мальчиком у какого-то богача - торговца или вроде того. Там же работала изумительно красивая черная девушка по имени Талия, выполнявшая обязанности няни. Рафус был пленен молодой девушкой, но ей и в голову не приходило обращать на него внимание, и чем больше она его игнорировала, тем сильнее разгоралась его страсть. Как-то в полдень Рафус болтал с другими садовыми мальчиками на перекрестке, когда появилась Талия, вышедшая на прогулку с детской коляской. Она шла, невероятно обольстительная в своей накрахмаленной белой форме, высоко держа по ветру и свой нос, и свой зад. Разговор затих, все уставились на нее. Талии явно польстили восхищенные взгляды: ее походка стала еще раскованнее, а выражение лица высокомернее. Рафус опрометчиво, чтобы произвести впечатление на приятелей, дерзко крикнул ей: - Куда идешь, Талия, любовь моя? Талия остановила коляску, уперла руки в бока, презрительно надула губки, и с ног до головы прошлась по Рафусу взглядом, исполненным высочайшего презрения. Пожалев о своей несдержанности, Рафус умоляющим взором просил не уничтожать его, но было уже поздно. - С каких это пор мы стали друзьями, а? - с удивлением проговорила она. - Я - любовь твоя? Что мне до таких, как ты? Что у тебя есть из того, что я хочу? У тебя есть деньги? Симпатичный облик? Приятный цвет? Образование? Нет! Ничего хорошего я в тебе не нахожу. Ты страшный, ты бедный, ты невежественный, ты черный. Когда увидишь, что я иду по улице, никогда со мной больше не заговаривай, понял? - Она причмокнула, тряхнула головой и пошла прочь, ее гордая батти так и подрагивала от негодования. - И ко всему прочему, ты - никто, безмозглый садовый мальчик, - крикнула она через плечо. - Ты думаешь, деньги садового мальчика мне нужны? Если бы она не добавила этих слов и опустила ту часть речи, где говорилось о бедных и черных, парни наверняка махнули бы рукой на унижение Рафуса, посчитав его, конечно, жестоким, но заслуженным. Но этими словами она и их включила в общий список. Да, ман, девка из числа наглейших, решили они. Ей нужно преподать незабываемый урок. Но как это сделать? Понятно, что ни с кем из них ни в какие отношения она вступать не собиралась. Мысль о том, что при своей привлекательности она может найти себе любовника побогаче, даже с автомобилем, глубоко терзала их. Слухи, что она гуляет со своим богатым белым хозяином, стали причиной дополнительного раздражения. Но предложение написать письмо его жене, чтобы Талию уволили, было отвергнуто как подлость. Слишком грубым показалось и схватить ее, раздеть и отправить домой нагишом. Рассматривались и другие идеи, но ни одна так и не была принята, и, если бы не настойчивость Рафуса, случившееся наверняка предали бы забвению. Как философски заметил один из ребят: - Ладно, если я не могу ее достать, рано или поздно это сделает мой брат. - Какой еще брат? Что ты имеешь в виду? - Да кто угодно, любой человек. Но Рафус, уже тогда выказавший первые признаки своей низости, предложил сыграть на слабостях Талии. Он решил прибегнуть к услугам Кули Роя, небывалого красавца, индуса-королька со сладкой речью и безупречными манерами, у которого к тому же был спортивный велосипед с мотором. У Рафуса были золотые часы. У другого приятеля нашлась пара новых ботинок от Джона Уайта. Вкладом третьего стала замечательная ветровка, которую прислал ему из Америки брат. Одетого по последнему писку моды Кули Роя просто невозможно было не заметить. Во время своих дневных прогулок Талия стала замечать этого вежливого красавца. Он, однако, не спешил с ней заговорить, и, вращая педали своего велосипеда, отделывался мимолетной улыбкой и фразами типа: "Добрый вечер, мисс, как прекрасно вы сегодня выглядите". Все шло по плану: она была в равной мере заинтригована и его преуспевающим видом, и сладким взором, и вежливым безразличием. Это вам, конечно же, не садовый мальчик. Талия навела справки по своим каналам и выяснила, что он служит клерком в магазине в центре города и учится на бухгалтера в вечерней школе, по окончании которой ему светила хорошо оплачиваемая работа. Кули Рой играл с ней, как с рыбкой, смешивая лесть и кажущуюся незаинтересованность. Вскоре они стали ходить вместе в кино, где он проявил к ней заботливость и великодушие, при этом регулярно отчитываясь о происходящем перед заговорщиками. Но Рафус, как всегда, подозрительный, обвинил Кули Роя в том, что он намеренно тянет время, только бы подольше "пораз-влекаться" с девушкой на заработанные потом и кровью деньги заговорщиков. Почувствовав, что его таланты явно недооценивают, Кули Рой обиделся и пригрозил выйти из игры. "Слушайте, господа мои, если вы думаете, что все так легко, почему бы вам самим не попробовать? Если ты заболел, ты идешь к доктору, так ведь? Я тоже профессионал, я специалист и, к тому, же классный специалист. От всех вас я требую надлежащего уважения, ман. Чо, еще немного времени - и дело будет сделано, вот увидите". Рафус извинился, но попросил поспешить. Успокоенный Кули Рой продолжил свои прогулки, и в конце концов Талия согласилась прийти к нему в гости. Она, естественно, не знала того, что Рафус и все остальные заговорщики спрятались за дверью комнаты Кули Роя. - Это правда? - спросил Айван. - Да, ман, - нетерпеливо сказал Богарт. - Подожди, еще не все. - А откуда ты знаешь, что это правда? - настаивал Айван. - Все так говорят. Спроси любого в Тренчтауне. Я честный человек. Слушай дальше! Итак, Рой с девкой в комнате. Все остальные ждут снаружи. Когда Рафус услышал из комнаты охи и ахи, он чуть с ума не сошел. Совершенно потерял контроль над собой. У него кое-что делает ся твердым-твердым и пылает огнем, так что пришлось вытащить его наружу, чтобы остудить немного на ветру. Он слышит, как Талия говорит: "О Рой, сладкий мой, как у тебя хорошо получается... " Но Рой ничего не говорит, а только мычит и пихает в нее. Ух - ах, ух - ах... и каждый раз, когда он пихает, все пружины так и скрипят, а девка стонет. "О, как хорошо, о, как сладко". Бедный Рафус не может уже себя сдержать, и как только Талия застонет, стонет тоже. Он был такой горячий, все парни говорили, что готовы были бежать со двора, только бы не рассмеяться во весь голос и не испортить всю игру. Как бы там ни было, они слышат, как девка кричит: "Ооиее, Иисусе, Иисусе, Иисусе", после чего наступает тишина. Потом Рой говорит, как условились: "Я сейчас вернусь, дорогая, не двигайся". Она отвечает: "Ни на дюйм, сладкий мой, ни на один дюйм". Слушай дальше! Когда Рафус услышал это, он стаскивает с себя одежду и начинает танцевать, скакать с ноги на ногу, и его длинный хрен торчит, как палка. Рой уходит и писает рядом с дверью, чтобы Талия слышала, зачем он вышел. Потом говорит: "Я иду, дорогая", но вместо него входит Рафус и устраивается с девкой на кровати. Те снаружи ведут себя тихо, слушают, что будет дальше. Сначала слышат только шорохи, шуршание и скрип пружин - это Рафус устраивается на девке. Потом Талия что-то бубнит и начинает шептать голосом хриплым и сдавленным, как будто попала под пресс: "Боже мой, подожди, ман, подожди, я говорю. Подожди". Затем она несколько раз запищала, а потом как закричит во весь голос: - ВАЙОО, Господи Иисусе - он длиньше, чем в первый раз! Затем хватает его в руки, и все слышат, как она начинает причитать: "Что случилось, почему он такой большой? Во мне столько места нет для такого! Ты что, убить меня хочешь, а? " И тут они слышат, как этот чертов дурень Рафус говорит: "Пожалуйста, сладкая моя, не останавливай меня. Можно я кончу, а? " Тут же раздается дикий грохот - это девка сталкивает Рафуса со своего живота, и он грохается на пол. Она визжит как резаная и пытается зажечь свет. "Но ты же не Рой? Какого черта ты тут? " Но Рафус валит ее на кровать, а сам выбегает из комнаты со своей раскаленной штуковиной, которая торчит у него между ног и вдобавок ко всему плюется. На следующее утро Талия, чопорная и затянутая в свою форму, появляется на улице с коляской, проходит мимо оград, но идет как сквозь строй. Как раз в это время все садовые мальчики, которых она так презирала, поливают свои газоны, и из-за каждой ограды приветствуют ее криками: "Господи Иисусе, во мне столько места нет для такого! Вайоо, Рой, он длиньше, чем в первый раз! " Одну неделю она это выносила, но вскоре бросила работу без каких-либо объяснений. Рафусу дали прозвище Длиньше-чем-в-первый-раз, а затем просто Длиньша. Но и ему досталось: парни, которые его не любили, а таких было немало, стоило ему показаться им на глаза, не упускали возможности его поддразнить: "О, мисс Талия, прошу вас, можно я кончу, а? " Пастор Рамсай был, вероятно, единственным человеком, который не знал, что означает прозвище Длиньша, подумал Айван. И этот мерзкий Длиньша разевает свой грязный рот на Эльзу? Забыл, наверное, что с ним было! Он уже мертвым должен быть. У этой истории было и продолжение: как-то ночью, шатаясь и захлебываясь в собственной крови, Длиньша приковылял на двор к пастору после того, как с ним поработал Король Ваппи, известный бэдмэн и драчун на ножах, которого Талия специально для этого наняла. Как говорят, то, что ходит вокруг да около, рано или поздно приходит. ВЕРСИЯ ШПИОНА Я давно уже обо всем догадывался, понимаете. Ясно все как день, и я одного понять не могу, как это Его преподобие ничего не замечает. Слепой, и тот бы все увидел. Но как бы там ни было, с самого первого раза мой дух невзлюбил этого чертова бвая. Не понимаю, какого рожна Его преподобие держит мальчишку так долго. Давно уже я заподозрил, что он ходит на канавы в Тренчтаун курить ганджу, пить ром и якшаться с руд-бваями. Сначала заподозрил, а теперь точно знаю, после того как он обронил словечко о Кули Рое и этой наглой девке Талии. Откуда бы он все это узнал? Но меня голыми руками не возьмешь. Я подожму хвост и буду дожидаться удобного случая, смотреть в какую сторону ветер дует. Я заметил, кстати, как мисс Эльза пришла в мастерскую, как только Его преподобие уехал. Уже давно вижу, как она загорается, когда бвай к ней подходит. Вполне уже созревшая маленькая женщина. Возможно, красоткой себя считает, почти как Талия. Я с самого начала догадывался, что с бваем этим чистая беда, сообразил в первую же секунду. Помните, как он пришел сюда грязный и голодный? А сейчас ничего делать не хочет, кроме как слушать музыку по радио и одеваться в стильные вещи, словно самый первый красавец-раскрасавец. А с тех пор как начал собирать велосипед, и вообще перестал к работе притрагиваться. Кто знает, что он еще может тут натворить? Вспомним-ка прошлое утро! Бвай вошел в мастерскую в десять утра, одетый в красивую шляпу и модную рубашку. Играет радио, и он пальцы свои веером растопыривает, как мальчик-звезда. Ни одного движения, чтобы приступить к работе. Нет, сэр, только напевает что-то, смотрит на велосипед и скалит зубы в улыбке. Меня не слышит, когда я говорю: - Значит, сегодня ты надел красивую шляпу? Ничего не ответил, только цокнул языком и все слушает свою руд-бвайскую реггей-песню о Джонни-очень-плохом. Наверное, знаете: "Ходишь по дорогам, пистолет за поясом, Джонни ты плохой, ой-ой-ой". Опять меня не слышит: - Эй, мальчик-красавчик, красивая шляпа, Джонни-очень-плохой, подай-ка мне молоток. Знаете что он ответил, а? - В чем дело, ты и сам можешь его взять! Да, вы не поверите, так он ведет себя во дворе Его преподобия, это при том, что приставлен-то ко мне в ученики. Снова ему говорю: - Нет, это ты должен взять его - ты мой ученик. Он протянул мне молоток с самым недовольным видом. Но меня этим не проймешь. Я-то знаю что еще вчера никакой шляпы у него не было. Наверняка кто-то подарил. Говорю ему: - Я вижу па тебе красивая шляпа! - А что такое, тебе она нравится? Я прямо ему не ответил. - Ты выглядишь в ней прямо как тот Джонни- очень-плохой, не хватает только револьвера, тогда - вылитый Джонни. - Он даже улыбнулся на это; видно, и впрямь верит в то, что он звезда. Я решил опустить его немного: - Ладно, прежде чем брать револьвер, возьми-ка лучше веник и подмети как следует мастерскую. Как-никак ты мой ученик. - Чо, тебе лучше делать всю работу самому, - сказал он. Как будто подметать полы - занятие не для него, вскочил на свой велосипед и был таков. Он думает, я разозлился - ничего подобного. Я рад, что он так поступает, потому что уверен, что Его преподобие сам увидит, кто из