Оставь монаха в покое, падре, - слышится резкий возглас. - Нас и господа бога он понимает лучше, чем всякий архиепископ, ясно? Проваливай! - Я ухожу, - говорит Трифон, стараясь разглядеть и запомнить дерзкого, но там стоит уже добрый десяток. - Думается, достойный отец, знакомства ваши подозрительны. Они повредят вам. - Эй ты, черный ворон! - раздается из-за мешков еще один голос, и все видят, что он принадлежит здоровенному детине, чьи кулаки весят много фунтов. - Чего ты там болтаешь? Падре такой же бедняк, как мы. Стало быть, он наш. А ты, лицемер, катись отсюда, или, как бог свят, я заставлю тебя пробежаться во все лопатки! Трифон мгновенно исчез. - А ты поберегись, падре, - советует монаху детина. - Эти птицы мясо любят, ясно? Колокол зазвонил в последнем приступе неистовства, из вод Гвадалквивира поднимаются якоря, и надуваются ветром желтые, оранжевые, алые паруса с изображениями святых покровителей. - С богом! Прощай, падре Грегорио! Не забывай нас, старый!.. x x x Благословив отплывающих и тех, кто остался на берегу, Грегорио медленно двинулся к городу. И вдруг - перед ним Мигель... - Сынок! Как я рад видеть тебя! - ликует старик, обнимает Мигеля, но тотчас, спохватившись, кланяется. - Простите, ваша милость... - Падре Грегорио! - радостно обнимает его Мигель. И вот Грегорио уже ведет гостя в свою, как он называет, берлогу, рассказывая по пути о своей жизни. - Ты увидишь, Мигелито, - старый ребенок, в восхищении, опять переходит на "ты", - ты увидишь мое жилье в Триане - крысиную нору. Да что поделаешь! Ведь и там можно заслужить вечное спасение. Я, знаешь, живу у сестры. А вот мы и пришли, сынок. Вот мы и дома... Эй, Никодема, сестричка, накрой-ка на стол, пусть и у нас покрасивее станет - я веду дорогого гостя! - крикнул Грегорио куда-то вниз и, взяв Мигеля за руку, повел его по крутой лестнице в подвал. Здесь сыро, со стен каплет, хотя погода сухая и теплая - нищета течет здесь потоком, и в полумраке грохочет кашель. Мигель пожал руку сестре Грегорио - преждевременно состарившейся сорокалетней женщине. - Солана, душа моя, зажги свечку! Перед пламенем свечки разбежались по углам злые тени, свернулись на соломе, и в пятне света выступило нежное беленькое личико девочки лет двенадцати. Два ее младших брата ползают по полу, полунагие, бледные, как мучные черви, их тельца худы, прозрачны - кожа да кости... Грегорио поставил на стол бутылку дешевого вина и две чарки. - Вот тут я и живу, Мигель, и всем доволен. А эта малышка, - монах привлек к себе Солану, - самая моя большая радость. Мы вместе читаем Писание, и я объясняю ей. - Это сеньор Мигель, которого ты учил? - спрашивает девочка. - Как ты угадала? - удивлен Мигель. - Дядя часто рассказывает про вас, и я вас таким и представляла... Мигель настаивает, чтобы семья Грегорио покинула это гнусное сырое подземелье. - Нет, нет, сеньор, - возражает Никодема. - Так живут многие... Здесь умер мой второй брат, и если тут было хорошо для него, то почему здесь нехорошо для нас? Мы, бедняки, должны довольствоваться тем, что имеем, правда? Мигель узнал, что такое нищета, и это открытие потрясло его. Он ужасается мысли, что люди так живут. Что так живет его падре. Но Грегорио счастлив встречей. Посидели, попили вина, и Мигель с изумлением чувствует, что сегодня ни с кем ему так не хорошо, как с этим старым монахом. Но он не может освободиться от ужаса - в каких дырах живут бедняки! Он заставил Грегорио принять деньги хотя бы на то, чтобы побелить стены и настелить пол. И ушел. Грегорио проводил его до моста, соединяющего Триану с городом. На мосту они остановились и, опершись на перила, загляделись на коричневые воды. Не глядя на старика, Мигель тихо промолвил: - Вы говорили мне, падре: "Какая радость была бы мне в жизни, если бы не мог я быть полезен другим? Чтобы жизнь моя чего-нибудь стоила, я должен приносить пользу людям..." Григорио едва осмеливается дышать. Так вот о чем думает мой ученик! Мой любимый ученик! - Да, я говорил тебе так, Мигель, - тоже тихо отвечает он, и не может отвести взгляда от губ молодого человека. - И вы, падре, - робко продолжает тот, - вы и здесь нашли людей, которым приносите пользу? - Да сколько! - горделиво отвечает монах. - Если во владениях твоего отца их были сотни, то здесь их - тысячи, и... И они меня... любят! А что ты, Мигель, то есть, ваша милость, вы тоже нашли?.. Мигель упорно смотрит на волны и молчит. Перед его внутренним взором мелькают образы приятелей по Осуне, которым он полезен разве что золотом, оплачивая их кутежи. - Нет, я не нашел, - глухо произносит он. - Мой дорогой мальчик, - мягко заговорил старик и украдкой, чтоб никто не заметил, погладил ему руку. - Не надо быть нетерпеливым. Найдешь и ты! Найдешь много таких, которым поможет не только золото твое, но и слово твое, и сердце. - Сердце?! - сердито сорвался Мигель. - В том-то и беда. Познать истинную любовь, как вы говорили, - познать счастье... - Ты молод, Мигелито. Ты еще дитя - и в то же время уже не дитя. Одного остерегайся - как бы кого не обидеть! Неглубокая, широкая река вдруг проваливается в головокружительную глубину перед взором Мигеля. И тут заговорила гордость его. Что это я разболтался со стариком? Довольно! Я - господин... Он подал руку монаху: - Приходите ко мне, падре. Буду рад вас видеть. Смотрит вслед ему Грегорио, и сердце его сжимается от тоски. x x x - Соледад мертва. Соледад мертва! - твердит Мигель. Умерла по моей вине. Как, наверное, проклинала она меня, умирая! Он вышел, купил на рынке охапку белых цветов и вошел в дом маркиза Эспиносы. На верхней площадке лестницы - гроб, на ступенях теснятся друзья и зеваки. Расступились, пропуская его. Кто-то шепотом назвал его имя. Мигель приблизился к гробу и засыпал цветами покойницу. Лежит, белая, прекрасная, как дитя вилы, только у маленького рта врезалась морщинка страдания. Сбросив земное бремя, покоится в цветах прозрачное тело, светлое, как утро, белое, как свежий снег. Мигель преклонил колено: - Соледад, моя Соледад! Дон Хайме двинулся к нему, но Мигель поднялся и, трусливо избегая взгляда старика, молча выбежал из дома - так убегают воры и люди злого сердца. Он вошел к себе в комнату и остановился как вкопанный при виде женщины под покрывалом. - Мигель! - Ах, Мария, Мария! Подними покрывало, покажи мне лицо твое, изгладь из мыслей моих все воспоминания, я хочу знать только тебя, не хочу видеть лиц других женщин, кроме тебя! - Иди сюда, - мягко сказала Мария, откинув с лица покрывало. - Садись здесь, а я у твоих ног, и не будет здесь ничего, кроме тишины и нас, пленников ее. Хочешь так? - Да, да, Мария... Мигель проводит ладонью по кудрям Марии, и долго и тихо сидят они так... Но мысль - это червь, не знающий отдыха, он заползает в мозг и точит, точит... - Горе мне! - скрипнул зубами Мигель, зарываясь пальцами в волосы девушки. - Своим себялюбием я погубил Соледад... А девушка поднимает к нему преданный взор: - Нет, нет, Мигель, не ее - тебя обидели! - Откуда ты знаешь, Мария? - Но иначе быть не может, - уверенно отвечает она. - Все, что ты делаешь, всегда благо. - Любовь моя, ты - сама доброта и снисхождение. Тебе бы корить меня, а ты ко мне ласкова... Вот человек, ясный до дна. Верит и любит, как преданный пес. Сколько чистоты в ее приверженности ко мне. - Любовь моя, - повторяет Мигель, и внезапно в нем вспыхивает желание запустить когти в эту белую душу. - А если бы я нанес обиду тебе - ты бы тоже сказала, что все, что я делаю, благо? Она улыбнулась, как улыбается рассвет над морем: - Да, Мигель. Даже тогда. Злые складки прорезали его лоб: - И ты бы не защищалась? Не воспротивилась бы? - Тебе, мой любимый? - с глубоким недоумением молвила девушка. Жестокость кровавым дождем залила его мозг: - А если я покину тебя? Улыбка исчезла с ее лица. Положив голову на его колени, она тихо ответила: - Не было бы для меня несчастья горше. Но я бы не посмела возражать. Ты можешь делать со мною, что хочешь. Я - твоя на всю жизнь, и никогда не стану чьей-то еще. Только твоя. - Ты так говоришь? - вскочил Мигель. - Хорошо, ты так говоришь, но это - притворство, игра в покорность, а думать ты будешь иное! Что, отвечай, что ты тогда будешь думать? - Я буду думать... - Девушка колеблется. - Буду думать, что ты мой господин. Что я приму от тебя все... - Но в сердце возненавидишь меня. - Нет! Никогда. Может быть - может быть, пожалею... - Что?! - взорвался Мигель. - Пожалеешь?! Жалеть - меня? Вам будет меня жаль?.. Мария затрепетала, гнев послышался в голосе Мигеля, когда он назвал ее "вы". - Лицемерие и сострадание! Сострадание - ко мне! Какое оскорбление! Мигель в ярости шагает по комнате, и со страхом следит за ним Мария. - Не сердись на меня, любимый, богом тебя заклинаю! Я хочу быть полезной тебе. Хочу быть тем, чем ты меня сделаешь. Утешать тебя... - Мне ничего не нужно. - Каждое слово Мигеля, как камень. - Я не нуждаюсь в ваших утешениях. Мария задыхается от ужаса: господи, как он говорит! Какие холодные у него глаза! В какие дали смотрит он сквозь меня? Ему неприятно меня видеть? Он не хочет видеть меня?.. Боже, что это значит?.. Последняя фраза вырвалась у нее вслух. - Это значит, - ледяным тоном ответил Мигель, - что ваше присутствие мне нежелательно. - О! - всхлипывает девушка. - Ты меня гонишь? Безвольной жертвой стоит перед ним на коленях Мария, утратив дар речи и не понимая, что именно покорностью своей убивает его любовь. Мужчина молчит - скала, из которой не пробьется родник живой воды. Женщина, не поднимая глаз, без звука встает, выходит, шатаясь, тенью крадется по коридорам, по лестнице, по двору - к воротам. В вечернем небе выскочил серпик месяца - знамение ссор и страданий. А перед глазами Мигеля - образ мертвой Соледад, о Марии он не думает, ее словно не было никогда. Как бы кого не обидеть, сказал тот старик, - какую обиду нанес я Соледад! Видит Мигель величие смерти, слышит - грохочет гроза гнева господня. Он хочет противостоять ей, но нет, падает на колени и обнимает древо распятия, не чувствуя, как и сегодня жестоко ранил он душу, прекрасную и верную. x x x Под пурпурным балдахином, колышущимся багряными волнами, затаилось недовольство. Далеко внизу, прибитый к земле, сипло переводит дух Трифон. - То не моя вина, ваше преосвященство, - рыдает внизу отчаянный голос. - А чья же? - Не знаю. - Вы осмеливаетесь говорить мне - "не знаю"? - Смилуйтесь, ваше преосвященство! Я делаю, что могу. Слежу за каждым его шагом. - Следить - мало. - Но что же, что я должен делать? - Вмешиваться. Тишина, только парча захрустела: всесильный пошевелил пальцами. - Дозвольте сказать, ваше преосвященство! - Говори. - Здесь еще другое влияние. Дурное влияние, оно разрушает и сводит на нет мои труды. Человек, который, несомненно, побуждает Мигеля к светским развлечениям, который возмущает жителей еретическими речами - он причина того, что Мигель отдаляется от нас, забывая о предначертанном ему пути служения церкви, несметные богатства Маньяра ускользают от святой церкви... - Кто этот человек? - Капуцин Грегорио. - Вы смешны, Трифон, с вашим Грегорио. Еще в Маньяре вы оговаривали его. Сдается мне, это ваш конек. Монах не должен мешать вам. Если будет мешать, мы его устраним. - Значит, можно?! - неосмотрительно вырвалось у Трифона. - Да, вот я и увидел вас насквозь. Монаха не трогать. Просто работайте лучше. Шевельнулась бахрома на кайме парчи. - Кто эта умершая? - спокойно продолжал голос сверху. - Донья Соледад, внучка маркиза Эспиноса-и-Паласио. - Точно ли, что она отравилась из-за Мигеля? - Точно, ваше преосвященство. - И что он теперь? - Я видел его с некоей девицей простого звания. Очень красивой. - Очень красивой? - Голос в вышине насмешлив. - Но это ведь важно, ваше преосвященство. - Это естественно, Трифон. Снова минута тишины. Но вот шевельнулись шелк и парча: - Следить за каждым шагом. Навестите его как можно скорее. После доложите мне. Напишите также подробный отчет его родителям. Ничего не утаивать. Ступайте. Белая рука небрежно начертала в воздухе знамение креста, и Трифон вышел неверной поступью. И вот уже много часов стоит он в нише стены напротив дворца Мигеля, не спуская глаз с ворот. Вышла девушка под густым покрывалом. - А, вот он, мой час! - торжествует Трифон. - Войду, застигну врасплох, найду ложе, смятое гнусным любострастием, чаши с вином, стол, накрытый для разнежившейся парочки, покой, полный цветов и ароматов... Трифон проносится по двору, не отвечает на вопрос Висенте, отталкивает Каталинона на лестничной площадке и врывается в комнату Мигеля. В печальном и хмуром покое Мигель склоняет колена перед распятием, страстно обхватив подножие креста. Трифон застыл на месте. - Как вы входите, падре? - строго оборачивается к нему Мигель. - Прощенья, ваша милость! Некое предчувствие, подсознательное предчувствие... - заикается Трифон. - Я подумал, что нужен вам, и вошел без доклада... Простите, прошу... - Как молятся за мертвых? - тихо спросил Мигель. Трифон осекся. - "Господи всемогущий, смилуйся..." - ответил он машинально, обводя глазами комнату. - Но лучше всего помогает святая исповедь и причастие... - Я не желаю исповедаться, - властно произносит Мигель. - Я хочу молиться за мертвых, как я сказал. Трифон поклонился, проглотил приготовленную проповедь и стал на колени рядом с Мигелем. Он произносит слова молитвы, Мигель повторяет за ним: - Господи всемогущий, смилуйся над душою, что покинула грешное тело и отправилась в путь к тебе... x x x Вороной конь одним духом домчал Мигеля от Кордовских ворот до узенькой улочки Торрехон - только искры летели из-под копыт. Мигель соскочил с седла перед заведением "У херувима", бросил поводья слуге и вошел. В зале, окутанном мутным дыханием коптящих свечей, запахи вина и оливкового масла. Багровые портьеры колышит сквозняк, за ними - приглушенные голоса. Мигель, мрачный, проходит среди столиков, как бы ища кого-то. Девушки отталкивают назойливые руки мужчин, что шарят по их телам, и с вызовом смотрят на сеньора, который недавно проповедовал здесь чистоту тела и души. - Кого вы ищете, благородный сеньор? - надменно спрашивает Лусилья, осчастливливавшая собой тощего студента. Мигель остановил на ней взгляд. Черная, как ночь, как грех, в ней обаяние хищника. - Тебя, - отвечает он. Лусилья встала, потрепав студента по худой щеке: - Пока, теленочек! Однако "теленочек" решил отстаивать свои права. - Это моя девушка! - дискантом пискнул он. - Что это за нахал? Как он смеет отнимать тебя! - Он большой барин, а ты бедняк, - безжалостно объясняет Лусилья и добавляет шепотом: - Мой постоянный клиент, понятно? - Какое мне до этого дело - ты останешься со мной! - кричит студент. - Итак, вы все-таки пришли, ваша милость? - раздается за спиной Мигеля глубокий, плавный, как волны, голос. Не снимая руки с эфеса шпаги, Мигель обернулся и увидел Руфину. В черном длинном платье, застегнутом наглухо под самым горлом, в платье из шелка и кружев, но без единого украшения, стоит перед ним госпожа. - Я знала, что вы придете, - вполголоса добавляет она. - Придется тебе отпустить меня, миленький, - вырывается Лусилья от студента, который держит ее за талию. - Его милость требует меня... - Вы выбрали Лусилью? - улыбается госпожа. - Да, его милость выбрал меня, а этот дуралей не отпускает! - Нет, - отсутствующим тоном говорит Мигель, не Отрывая взора от госпожи. - Как это нет? - вскидывается Лусилья. - Вы же сказали... - А теперь не говорю, - словно в полусне парирует Мигель. - Тогда выбирайте другую, ваша милость, - приветливо предлагает Руфина. - Можно вас, сеньора? - вырвалось у Мигеля. Женщина в черном, наглухо застегнутом платье усмехнулась. - Пожалуйста, пойдемте. За рядом багровых портьер, там, где кончается царство винно-кровавого цвета, дубовая крепкая дверь. Руфина отомкнула ее, и Мигель очутился в небольшой комнате, где все - белое, кроме голубого дивана и двух голубых кресел, все сияет, озаренное пламенем семи свечей в оловянном подсвечнике. Стоит Мигель посередине комнаты, а в голове его хаос мыслей. Стоит, обуреваемый вожделением, отчаянием, тревогой. Удивительна эта женщина! Она как гранитный столп, подпирающий белые небеса. Геката на перепутье весенней ночи. Геката, повелительница далей, являющаяся в местах уединенных и мрачных. Тень далии на сияющем диске луны. Силуэт птицы на белоснежном облаке... - Я хочу вас, сеньора, только вас! Вы желаннее всех ваших девушек, - пылко восклицает Мигель. - Возможно. - Она улыбнулась. - Однако не всякий это видит. Зато у них есть то, в чем я не могу с ними равняться, как бы привлекательна я ни была: молодость. - Да, молодость... - задумчиво произносит Мигель. - Глупая, незрелая молодость, не знающая, куда себя девать... У которой сердце дрожит, которая жаждет, сама не зная чего... - Вы сами молоды. - Я говорю и о себе, сеньора, - с жаром подхватывает Мигель. - Сам себя хулю, ибо не понимаю, что говорит мне тот голос, который будит меня среди ночи, не понимаю, отчего бьет меня озноб под палящим солнцем, не знаю, куда несут меня ноги, когда я выхожу из дома, не знаю даже, зачем я существую и что мне здесь нужно, даже того я не знаю, нужно ли мне вообще хоть что-то. Я молод, а мысли о смерти наваливаются на меня. Должно ли так быть? В порядке ли это вещей? Руфина села на диван, привлекла Мигеля к себе. Погладила по голове, легонько касаясь кудрей. - Отдохните немножко, мальчик. Вздохните свободно - смотрите, ночь тепла и спокойна. Утром на траву, на плоды падет роса - не так ли? В вас - больше жара, чем в тех, кого бьет лихорадка. Мой милый, вы слишком поспешно преследуете вами же выдуманный образ. Мигель быстро поднял голову: - Откуда вы знаете? - Гонитесь за призраком, за тенью, но в вас самом все еще неясно... - Я хочу счастья. - Его хотят все. - Но - счастье исключительного! - Многие желают того же. - И красоты! - И к ней стремятся многие. - Любви! - Ах, мой мальчик, это так обычно... - Нет, нет, я хочу женщину, единственную, самую прекрасную, самую удивительную... Улыбается Руфина: - Такова любая из нас. - Нет, - резко возразил Мигель. - Любой из вас чего-то недостает, чтоб быть совершенством. - Даже зная об этом, мы не желаем в этом признаться. - Но не можете отрицать! - Я и не отрицаю, мой сеньор. Не сказала ли я вам, что мне, например, не хватает молодости? Вот видите. Тишина, словно эти двое одни посреди бесконечной ночи, в которой не шелохнется листок, ни жучок, ни травинка не шевельнутся... Руфина гладит виски Мигеля. Заговорила тихо: - Я думала, вы томитесь по славе, жаждете или власти, или крови, или святости, стремитесь подняться до головокружительных высот. Что хотите сделать плодородными каменистые равнины, хотите песок обратить в золото, а золото - в цветы на лугах... - О, вы правы! - взрывается юноша. - Все это я хотел. Хотел проложить себе путь к престолу самого бога, подчинить себе толпы князей неба, достигнуть мощи божьей, стать вечным... - Тише, мальчик, слишком многого вы хотите. - Но самое ужасное то, что я уже не хочу этого! - судорожно восклицает Мигель. - Хочу только женщину, женщину, женщину! - А это одно и то же, мой милый, - говорит Руфина. - Ибо любовь - небесные врата. Она не достижение всего, что задумала ваша пылающая голова, но путь к этому. Одни ищут бога посредством церкви, другие - изучая сотни томов, в которых заключена мудрость, третьи - при помощи чар и черной магии. Вы же - через женщину. - Да, но я не только хочу искать бога и найти его, я хочу столкнуть свою силу с его силой... - Или слиться с ним воедино, - закончила женщина. Мигель, пораженный, вздрогнул, устремил взгляд на пламя свечей. Помолчав, тихо сказал: - Как вы поняли это? Бороться - и слиться... Как это близко... - Как это походит на любовь... - О, найти женщину! - горячо прорывается у Мигеля. - Женщину, которая сочетает в себе нежность всех матерей и страстность всех любовниц, которая была бы пламенем и прохладной водой, мудростью и сумасбродством, детскостью и искушенностью... Женщину, древнюю, как мир, и юную, как дитя, мягкую и твердую, жестокую и преданную, женщину, от которой бы пахло смрадом кабака и ладаном храма, которая была бы ложем и надгробием, человеком и зверем, святой и дьяволицей, найти жену из жен, прекрасную своей человечностью, любовным пылом, телом и духом! Руфина улыбается молча и снисходительно, глядя в расширенные зрачки юноши. - Скажите, госпожа моя, есть ли такая женщина? Найду ли я ее? Сошла улыбка с ее лица, женщина стала серьезной, подняла голову. - Найдете, - твердо сказала она. Мигель вскочил, дрожа всем телом. - Кто вы? - судорожно выдавил он из себя. - Кто вы такая? И чего вы желаете? Она устремила взор в пространство и медленно проговорила: - Покоя. Тишины. Одиночества. - А счастья? - Это и есть счастье для меня, мой мальчик, - престо ответила Руфина, глядя прямо в глаза ему. Потом вдруг засмеялась. - Вы не забыли цели своего посещения? И ваших слов о том, что хотите меня? Мигель упал на колени, обнял ноги ее, воскликнул бурно, восторженно: - О да, я хочу вас, но хочу слушать вас, положить вам голову на колени, ощущать на лбу своем ваши ладони! Руфина погладила его по щеке и проводила на улицу другим ходом. x x x В комнате Мигеля сидит дон Флавио де Сандрис и шумно выговаривает сыну своего друга. Забыл-де этот сын о давних узах, связывающих его отца с доном Флавио, который готов за друга кровь пролить. Забыл Мигель и обещание свое, скрепленное рукопожатием, так долго не показывается у них в доме. В чем дело? Ученье? Не верю! Скорее вино и женщины - так? Не успел Мигель и рта раскрыть для ответа, как в комнату влетел Паскуаль. Опешил было при виде гостя, но гнев перекипает через край, и Паскуаль, забыв о приличиях, бросает Мигелю: - Подлец! Негодяй! - Не видишь - гость у меня? - нахмурился Мигель. - Гость извинит, - скрипнул зубами Паскуаль. - Я - граф де Сандрис, - надменно произносит дон Флавио. - Овисена, - цедит сквозь зубы Паскуаль и снова поворачивается к Мигелю. - Что ты сделал с Марией? - Уйди, не мешай, - сухо отрезал Мигель. - Она все время говорит о тебе и плачет. Почему?! - истерично кричит Паскуаль. - Уйди, - повторил Мигель. - Слышишь, чего я от тебя требую? Женись на ней! - сипит Паскуаль. - Слышу и оставляю без внимания, - бросил Мигель. - Прощай. - Как?! - Голос Паскуаля срывается, кровь бросилась ему в лицо, он стискивает кулаки. - Как, ты даже объясниться со мной не желаешь, подлец? - Мне нечего объяснять тебе, - презрительно отвечает Мигель. - Быть может, она польстилась на мое богатство и увидела, что ее домогательства напрасны. От такого оскорбления Паскуаль лишился дара речи. - Да, - вмешивается дон Флавио. - Есть такие люди. Они похожи на воронов, подстерегающих добычу. Еще это похоже на силки для дичи или манки для птиц... - Что вы себе позволяете? - хрипит, весь дрожа, Паскуаль. - Да, - продолжает дон Флавио, - это смахивает на вымогательство. Дешевый способ жить... - Я не за деньгами пришел, а чтобы вернуть ей честь! - выкрикнул Паскуаль. - Уйдешь ли ты? - встал Мигель. Паскуаль смотрит на его сжатые губы, вглядывается в глубину его темных глаз, и страх объемлет его. Он отступает. - Я уйду, - просипел он, - но стократно отомщу за оскорбление! Поникнув, бледный, обессиленный, сломленный, он выходит. За воротами его остановил иезуит в широкополой шляпе, надвинутой на глаза. - Простите, сеньор, что, граф Маньяра дома? - Дома этот мерзавец, и жаль, что ваше преподобие - не палач, который явился бы снести его подлую голову... - За что вы так браните его? - хочет знать Трифон. - Граф Маньяра - образец дворянина... - Я расскажу вам кое-что о его совершенствах. - И Паскуаль увлекает священника за собой. А дон Флавио хохочет во все горло: - Я смеюсь словам этого сумасшедшего и даже ни о чем тебя не спрашиваю. Жалобы плебея ничего не значат. Но, вижу, ты умеешь пользоваться жизнью, и это мне нравится, мальчик мой. Твое место - в моем доме, ты внесешь в него оживление. Приходи, не мешкая! x x x Летиции и Паскуаля нет дома, и Мария пользуется минуткой одиночества. Вынув из сундука голубое платье, надела его, села к зеркалу. Это платье было на ней в том саду, где он сказал ей, что любит. Вот здесь, на рукаве, он нечаянно порвал кружево, этого места касалась его рука... Лампа коптит, шипит фитилек, давая скудный свет. Отражение в зеркале - смутное, неясное. Женщина, лампа - и больше никого, ничего. В зеркале повторен образ женщины, но бесплодна красота, которой не восхищаются. О горе, где ты, мой милый, завороживший меня? Молитвенно сложены руки - врата скорби и плача. Как больно рукам, обнимающим пустоту. Темнеет и вянет лицо мое без твоего взгляда, далекий... - Я - выгоревший дом, лесное пожарище, скошенный луг, сжатое поле. Колодец, заваленный камнями, ветка, брошенная в пыль дороги... Сяду под сенью храма к печальным женщинам, но плакать не стану. Семь дней радости дал ты мне. Разве этого мало? Это - больше, чем вся жизнь. Возблагодарю за это царицу небесную. Разве нет людей, которых никогда никто не любил? Но сейчас плачет овечка господня, и трудно сказать отчего - от горя, от счастья или от горькой любви, подмявшей ее. И такую ее одолел сон. Стоит над спящей сестрой Паскуаль, задумался. Вид у нее такой, словно она счастлива. Улыбается, но в уголках глаз еще не высохли слезы. Кто посмел безнаказанно так убивать человека? Кто посмел так жестоко растоптать человеческую душу и отречься от нее? Только смертью своей сможешь ты заплатить за это, Маньяра, и я ее подготовлю. Смеешься надо мною, гордец? Знаешь - задрожу перед шпагой твоей, знаешь - безымянный обвинитель Маньяры не добьется судом ничего, и презираешь удар в спину. Но тут ты ошибся. Удар в спину - единственное, что может тебя погубить. Не кинжалом удар, не ножом - словом. Гнусно сделаться доносчиком, это - коварство и преступление. А ты не совершил преступления против нее?! Бог простит мне. Мария улыбается сонным видениям, а Паскуаль слагает клятву мести. x x x В праздник святого Лазаря в Севилье ярмарка, ромериа. С утра весь город высыпает за Кадикские ворота, на луга, тянущиеся к Корре-дель-Рио и к Дос-Эрманас. За Кадикскими воротами - муравейник: люди всех каст, от дворян до воришек, за Кадикскими воротами - день гулянья и безделья. Айвовый сыр, пышки, андалузские сдобные булочки, финики, сладкие лепешки, соленые лепешки, жареная баранина, кролики, колбасы, паштеты и вино, вино... Прибой веселья и смеха - смеются оттого, что день хорош, что зубы белы, или просто от радости, что живем! В разноцветных фунтиках - шафран, имбирь, перец - коренья, ценимые высоко; образки святых, четки; игры - мяч в ямку, мяч об стенку, и звездная мантия звездочета. Перед палаткой полотнянщика, в кругу подруг и парней, - девушка, пригожая, как юная телочка: выбирает материю. - Возьмите, сеньорита, этот батист, - соловьем разливается продавец. - Есть у меня и атлас, сотканный из свежевыпавшего снега, взгляните - холодит, как ветерок с Арасены, сеньорита, более тонкого не носили даже наложницы халифов... Эсперанса купила шесть локтей атласа и отходит со стайкой подруг. Эсперанса - единственная дочь самого богатого крестьянина деревни Дос-Эрманас - Хосе Энрикеса. Стройный у нее стан, полные губы, румяные щеки, пышные русые волосы и веселые серо-голубые глаза. Гордо ступает она, горделивы манеры ее, и любит она показать, что обладает остроумием и ловко подвешенным язычком. А вон и повелитель сердца ее, Луис Бегона, суженый Эсперансы, - высокий парень, чьи движения резки и порывисты; а тут подходит дон Валерио, алькальд деревни Дос-Эрманас, - сухощавая личность, сухостью превзошедшая старый кедровый сук, зато разодетая куда пышнее, чем то подобает селадону его сословия и его пятидесяти годов. Дон Валерио с Луисом Бегоной присоединились к девушкам и бродят с ними от палатки к палатке. Ромериа! Звон бокалов, запах жареного, бренчанье гитар, звуки пастушьих рожков, пение, бубны, струйка вина, текущая из бурдюка прямо в горло, шум, крик, ликованье... Меж тем стемнело, по всему лугу запылали костры и факелы. И тогда в полную силу прорвались страсти, сдерживаемые светом дня. Пьяницы только тем и заняты, что запрокидывают оловянные кувшины да словами поэтов бормочут о своих видениях. Мужчины тащат в кусты потаскушек, заядлые игроки в кости, не разгибаясь, трясут кошельками, которые худеют или толстеют - в зависимости от того, какой стороной поворачивается к ним фортуна, передом или задом. Посреди ярмарочной площади горит костер, на нем - тряпичная кукла, изображающая грешницу. У нее на груди надпись: "Omnia ad maiorem Dei gloriam"* - девиз, который наш баскский земляк дои Иньиго Лопес де Рекальде, по прозванию Лойола, поставил превыше всех слов Священного писания. ______________ * Все к вящей славе божьей (лат.). Глядите, люди справа и люди слева, как поджаривается за ваши грехи тряпичное тело еретички, - теперь вам можно слегка отпустить узду. Только проклинайте погромче эту ведьму да выпейте за искупление ее души, которая пройдет через очищающее пламя. Догорает осужденная кукла с неизменной, несмотря на пламя, ухмылкой на лице, и дело справедливости довершено. Перед костром, на площадке, утоптанной, как ток, пляшут. Удар по струнам, удар в бубны! И закипела в бешеном ритме неистовая пляска. - Фламенко! Дьявольский танец... Девушка закружилась, парит стрекозой, с топотом подскакивает к ней парень. Руки взметнулись, сверкнули глаза, полураскрылись губы в жестокой и чувственной усмешке, обнажив полоску белоснежных зубов... Быстрей, все быстрее гитары и бубны... Белые девичьи руки рисуют зигзаги падающих молний, волнообразно колышутся бедра, туфелькой об землю топ, топ, кружатся, взлетают юбки... Уже не пляска - уже неистовство тел... Оборвалось фламенко - обессиленные, падают на стулья плясунья и плясун. Молодежь из деревни Дос-Эрманас собирается ехать домой. - Эй, Мауро, запрягай! - кричит дон Валерио. Мауро впрягает лошадь в повозку, над которой изогнулись прутяные обручи, оплетенные розами. Девушки забираются в повозку. В эту минуту галопом выскакал всадник. Повозка стоит у него на дороге. - Прочь! - кричит Мигель. Дон Валерио узнал его, кланяется низко: - Простите, сеньор граф... Мы вам дорогу загородили, сейчас уберем... - Кто эта девушка? - спрашивает Мигель, не сводя взора с Эсперансы, с ее мясистых губ. - Эсперанса Энрикес, ваша милость, дочь старосты Дос-Эрманас, - отвечает дон Валерио. Мигель подъехал к повозке вплотную. Девушки испуганно жмутся друг к другу. Повозка двинулась. - Я вас найду! - бросил Мигель Эсперансе и повернул коня. x x x Его великолепие ректор Осуны щурит колючие глазки, наблюдая за Мигелем. Так вот из-за кого вызывал меня вчера его преосвященство архиепископ? Красивое создание на вид этот юноша, но есть в нем что-то непостижимое. Все время смотрит как бы сквозь меня, и в глазах его некое полыхание, и молчит он во сто раз больше, чем говорит, этак трудненько будет разобраться в нем. К тому же горд и крут нравом... Но ему суждено стать священником - и он станет им. Должен стать. - Что достопримечательного увидел во мне ваше великолепие? - дерзко спросил Мигель, выдержав взгляд ректора. Тот заморгал и отвел глаза. Делая вид - как делывал он довольно часто, - будто не слыхал дерзкого вопроса, он продолжает лекцию: - Школа философов, которую мы называем схоластической, расцветает в начале одиннадцатого столетия трудами Петра Абеляра, поставившего помысел духа, так называемый концептус, выше дела и слова. Ныне мы встречаем слово "концептус" в ином его значении - в литературе, где оно означает существенную утонченность стиля и облагороженную литературную речь. Основателем концептизма был Алонсо де Ледесма, а величайшим его приверженцем является сам великий Кеведо и, наконец, Лопе де Вега. Несколько лет тому назад прославленный сторонник этого стиля и член ордена Иисусова Балтазар Грасиан издал труд под названием "Agudeza y Arte del Ingenio"* - труд, надеюсь, известный вам, обобщивший теорию концептизма. Но вернемся к схоластике. Важно запомнить, какие способы познания различает Уго де Сан Викторио. Их три: cogitatio, meditatio, contemplatio**. Возлюбленный наш doctor angelicus*** святой Фома Аквинский сам склонялся к этому мнению, пополнив его тезисом, что высшая цель жизни - это познание, и прежде всего познание бога. ______________ * Изощренность и искусство ума (исп.). ** Размышление, сосредоточенность, созерцание (лат.). *** Святой ученый (лат.). - Однако Роджер Бэкон утверждает... - перебил его было Мигель. - Да, - со злобной иронией оборвал его ректор, - doctor mirabilis* Роджер Бэкон, член ордена святого Франциска, осмелился - подчеркиваю, осмелился! - отдать преимущество изучению природы перед схоластическим изучением, естественному познанию перед познанием, достигнутым умозрительно. Этот опрометчивый новатор-гуманист даже выдвинул девиз: "Sine experientia nihil sufficienter sciri potest"**. Мне нет нужды подчеркивать, что принцип подобного рода "опыта" - греховен, и десятилетнее заключение, коему был подвергнут Бэкон, было очень мягким наказанием: по моему суждению, его следовало сжечь, как сожгли римского пантеиста Джордано Бруно. ______________ * Великий ученый (лат.). ** Без опыта невозможно познание (лат.). - Следовательно, ваше великолепие отвергает какое-либо экспериментирование в философии, - учтиво заметил Паскуаль. - Абсолютно. Нельзя расшатывать вековую мудрость и греховным образом ставить опыт выше умозрительного анализа. - "Философия учит действовать, не говорить", - цитирует Мигель Сенеку, и Паскуаль напряженно следит за каждым его словом. Ректор вздернул бороденку и медленно повернулся к Мигелю. - Должен сказать вам, дон Мигель, что ваше пристрастие к римским философам я почитаю чрезмерным, а склонность вашу к греческим, где вы обнаруживаете удивительные знания и эрудицию, просто... гм... нездоровой, если не сказать вредной. Я заметил, что вы обращаетесь к этим философам в особенности тогда, когда вы в рассуждениях своих стоите на грани греховного наслажденчества. Повторяю вам - глубочайшее наслаждение есть наслаждение духовное, чувственные же и телесные радости суть мимолетны, а паче того - безнравственны. - Эпикур считал добро тождественным наслаждению, - возразил Мигель. - Однако и Эпикур, говоря о наслаждении, подразумевал состояние духовного блаженства. Излюбленный вами Сенека сам признавал, что тело препятствует господству души. - Что же мне делать с телом, - вырвалось у Мигеля, - если я хочу установить господство души, а тело препятствует в том? Устранить это тело? Прибегнуть к самоубийству, чтоб достигнуть блаженства? Или мне заколоться у вас на глазах, чтобы вы могли следить полет моей души в вечность? - Дон Мигель! - строго одергивает его ректор. - Следите за своим языком! Человек, одержимый бесовским искушением, должен умерщвлять свою плоть, отказать ей во всех чувственных радостях и во всех прочих наслаждениях, он должен явить покорность себе подобным, отречься от гордыни и отвергнуть злато. - Но на золото я могу купить отпущение грехов, если я согрешил, - насмешливо бросил Мигель. - Он кощунствует! Кощунствует! - закричал Паскуаль, неотступно подстерегающий удобный случай поймать Мигеля на ереси и донести на него. - Золото - проклятие! - взгремел ректор. - Это - змеиное гнездо, где высиживаются лень, причуды, жажда наслаждений. Вспомните своего Сенеку - золото не сделает нас достойными бога! Милосердные боги - из глины. Deus nihil habet!* ______________ * Бог не имеет ничего (лат.). Мигель нахмурился. Грегорио каким-то образом узнал и передал Мигелю, что архиепископ вызывал ректора и повелел ему строго бдить над душою Маньяры, ибо душу эту надо во что бы то ни стало приуготовить для духовного сана. Поэтому Мигель считает ректора главным своим противником и нападает на него открыто и дерзко. - Не могу поверить тому, что ваше великолепие презирает золото... - Остановитесь, Мигель! - восклицает ректор. - Там, где уважение обязательно... - Сделаем опыт, - возбужденно продолжает Мигель. - Я положу сюда тысячу золотых дублонов. Кто из вас всех, сидящих здесь, не продаст за них незапятнанность души? - Еретик! Еретик! - беснуется Паскуаль, а Альфонсо ест глазами кошелек Маньяры. - Довольно! - кричит ректор, поднимаясь на носки. - Вы совершили ужасное кощунство, вы оскорбили меня и поплатитесь за это, я не допущу вас к экзаменам... Он осекся, ибо Мигель в самом деле кладет на кафедру большой кошелек, в котором звенит золото. В аудитории стало тихо, как в мертвецкой. У ректора дрожат руки, нервно подергивается лицо. - Это золото, - холодно произносит Мигель, - я приношу в дар коллегии иезуитов. Прошу, ваше великолепие, принять его. Тишина длится, от нее теснит грудь и трудно дышать. Паскуаль стоит мрачный, впившись в ректора глазами, подобными туче в безветрии. Ректор провел рукой по вспотевшему лбу, медленно поднял кошелек и сказал, задыхаясь: - Принимаю ваш дар, дон Мигель, и благодарю от имени коллегии. Но вас, за ваши кощунственные и оскорбительные речи, я предложу коллегии докторов Осуны исключить из университета. Он удалился в глубокой тишине. Студенты облегченно вздохнули. - Сколько было в кошельке? - хрипло спрашивает Альфонсо. - Запомните еретические речи Маньяры! - шепчет соседям Паскуаль. - Что ты натворил! - ужасается Диего. - Теперь тебя исключат... - Нет, - отвечает Мигель. - Ты и не знаешь, Диего, до чего я сам поражен, что ректор взял золото. Имеет ли Осуна цену хотя бы горчичного зерна, если состоит из таких характеров? Увидишь, меня не исключат. Еще один кошелек выкупит мою грешную душу, которую я не желаю избавлять от еще более грешного тела. - Негодяй, мерзавец, дьявол! - скрипит зубами Паскуаль, и его худые плечи бессильно опускаются. Мигель прошел мимо, даже не взглянув на него. - Эй, приятели! - кричит Альфонсо. - Идем со мной к собору! Увидим роскошное зрелище - свадьбу! - Чью? - Сегодня живописец Бартоломе Эстебан Мурильо берет в жены благородную донью Беатрис де Кабрера-и-Сотомайор из Пиласа! - Да здравствуют Мурильо и его Беатрис! - кричит Диего. - К собору! К собору! x x x На реке Гвадалквивире И, наверно, в целом мире Ты прекрасней всех... Парни в праздничной одежде, обнявшись, раскачиваются в такт песни, притопывают. Над ними, на балконе отчего дома, в облаке воздушных кружев, словно возносится Эсперанса. Роза ветров говорит нам, что в той стороне - полночный край, и Полярная звезда стоит над головою красавицы. Ночной сторож трубит пятый час по заходе солнца, старухи давно уснули, спросонья мурлычут колыбельные внукам. Старики же, сельские патриархи, бодрствуют над оловянными чашами, и гигантские тени мечутся по деревне. На площади пылают костры, и ароматный дым беспокоит обоняние бродячих псов. Месяц, желтенький серп, вонзился в Млечный Путь, косит белые цветы. - Звезда упала! - Тебе на счастье, Эсперанса! Мужчины доблестно пьют. Вино пропиталось теплой тьмой, разогревшейся кровью. Девушки с цветами в волосах втягивают ноздрями запахи ночи, глаза парней затуманены винными парами и восхищением перед красавицей на балконе. На реке Гвадалквивире И, наверно, в целом мире Ты прекрасней всех... А ритм этой ночи - неспешный и плавный, сравним его с тихим полетом архангелов над гребнями гор, с покачиванием красных бумажных фонариков на ветвях каштана или почтовой кареты, поднимающейся в гору по травянистой дороге, или с тем, как вздымаются и опадают бока лошади, идущей шагом. А ночь горяча, как пылающий очаг, и все, что она обнимает, утратило тяжесть земную. В двадцатый день своего рождения празднует Эсперанса помолвку с Луисом. Праздник помолвки, начавшийся петушиными боями - где, как положено, верх одержал белый петух Луиса, - льется, как в глотки вино, и сладость его переливается в бархатную ночь. Эсперанса при всех поцеловала своего жениха. После этого он неверными шагами спустился на площадь, к поющим товарищам. - Вы уже опьянели, не так ли? - кричит Луис. - Малость, самую малость, Луис! - На здоровье! Пьете-то ведь на мой счет! В мою честь! - В честь Эсперансы, Луис! - Разве это не одно и то же? - хорохорится жених, пьяно шатаясь. - Я тут хозяин! Поняли? И ее хозяин! Голоса раскачали ночь: На реке Гвадалквивире... Ты прекрасней всех... Все качается - тьма, сгустившаяся за овинами, огни, бедра, стоны гитары, мечты и рука, поднимающая чашу. Деревня отправляется на покой. Девушки с цветами в волосах машут на прощанье Эсперансе, уходят с песней: Молодость весельем пенится. Ночь пройдет - все переменится! Шепот ласковый листвы... Засыпай... Крадутся сны... Парни, заплетаясь ногами, шеренгой тащатся за ними. Последними уходят старики: они - соль деревни, им завершать все, что происходит, мудростью слов своих. Запах бальзама - словно тихий, качающийся напев. Усталость. Дремота. Деревня ложится, потухают костры, ночной сторож задул фитили в бумажных фонариках, Эсперанса гасит лампу на балконе и, устремив глаза в темноту, на ощупь расчесывает свои пышные русые волосы черепаховым гребнем. До сих пор был плавным и медленным ритм этой ночи, но вот он внезапно меняется. Собаки учуяли чужого, залаяли. Тень пересекла площадь, и Мигель вошел в комнату Эсперансы, где в сиянии свечи белеет разостланная постель. Девушка в изумленье отшатывается. - Губы! - властно требует Мигель - он надеется утопить в насилии скорбь по Соледад, гнев на Марию. Ведь он - господин, и смеется над тобою, Грегорио! Недалекий моралист... - Нет! - отвечает Эсперанса. - Вы ворвались силой. Без моего согласия. Что вам от меня надо, сеньор? Мигель хмурится. - Губы! - коротко приказывает он, и девушка в испуге отступает, но тут он схватил ее и поцеловал. Она вырвалась, дышит учащенно. - Как вы смеете, сеньор?! Я - не продажная девка! - Ты мне нравишься. - Сегодня я обручилась... Нельзя... Уходите! Напрасны слова, напрасно сопротивление. Колеблется племя свечи, Мигель лежит рядом с девушкой, смотрит в потолок. Эсперанса склонилась над ним. Ускользая от этого взгляда, он поднялся с ложа, которое кажется ему сейчас гробом - так сильно в нем чувство горечи и вины. Мигель молчит. Девушка плачет. Мигель берет свой плащ. - Вы уходите? Без единого слова? Это теперь-то, после всего?.. Молчание. Девушка вспыхнула гневом: - А, понимаю! Явился грабитель, ограбил меня и теперь торопится улепетнуть! О боже... Плачет она, и Мигель поспешно уходит. А деревня уже проснулась от лая собак, подстерегает. И когда Мигель поднял вороного в галоп, град камней посыпался ему вслед. x x x Однажды, после ночных скитаний, Мигель возвращался с Каталиноном в город. К рассвету доскакали до Кадикских ворот. Дорога оказалась забитой солдатами, возвращающимися после долгой войны. Из Генуи в Малагу ехали морем, а там разделились - по разным дорогам, по домам! Заросшие, дикие, дерзкие люди, чьи лица исхлестаны ветрами и ливнями, окружили Мигеля. - Эй, молодец, что тут у вас новенького? - кричали они. - Долгонько нас не было дома! Продают ли еще в Триане мансанилью по четверть реала кувшин? - Теперь она, ребята, подорожала - уже полреала за кувшин, зато хороша, - ответил за Мигеля Каталинон. - Сама в горло льется! - А где взять-то столько? - зашумели оборванные воины. - Говорят, мы проиграли войну? - спросил какой-то конный капитан. - То-то" что проиграли, - в ответ Каталинон. - Ну и здорово - сами не знаете, побеждены вы или победили! Корона наша, господа, весит нынче на целые Нидерланды легче. - Плевал я на Нидерланды, - возразил капитан. - Мне бы хлеба кусок, чарку вина да девку. А что там его величество задумал, на это мне начхать. Мигель пробирается верхом сквозь толпу грязных, вонючих наемников, проходит сквозь человеческое несчастье. Годами таскались эти люди по неведомым странам, везде ненавидимые, везде проклинаемые. И все эти долгие годы текли у них сквозь пальцы кровь и вино. Совесть их, несомненно, чернее воронова крыла, и все же невинны они, как голубицы, ибо не делали сами ничего - только повиновались приказам начальников. Долгие годы бились с солдатами, у которых на шляпе, правда, были перья другого цвета, но которые тоже оставили дома матерей, жен и детишек. Сделаться бессмертным и прославиться - так определяет Сервантес наше стремление. И вот возвращаются эти люди, не став вечными и не прославившись. Возвращаются более убогими, несчастными и более старыми, чем были, когда шли на войну, и начальник их, начальник разбитой армии, пусть посыпает теперь голову пеплом! Все тут беда, неизвестность и шаткость. Найти самого себя в толчее мира, вписать на щит свой девиз исключительности, отыскать, понять свою миссию, назначенье свое и счастье - такое глубокое, какого доселе никто не познал! - размышляет Мигель. Где же путь, что ведет к этой цели? Вам, лижущим пятки у подножия алтарей, - вам никогда не выкарабкаться из болота рабской приниженности. Вам, жирным и тощим лицемерам, никогда не подняться на горы, воздвигнутые между вами и престолом господним. Вы, чьи глаза прячутся за очками, - вы отыщете тысячи извилистых троп в сумраке ваших аудиторий, но от дневного света рухнут, рассыплются в прах все ваши хитроумные построения. Вы, великие и малые маги, роющие подземные ходы, которые якобы соединят ад с небесами, вам никогда не разжечь в своих душах пламени ярче свечки, ибо мрак, в котором вы хватаете добычу, гасит всякую искру. Где же путь, что ведет к моей цели? Этот путь - одержимость, что не иссякает, но без устали вновь и вновь выбивается тысячью родников; это - восторг, который когда-нибудь поможет тебе найти бога - любовь. Ибо любовь есть бог, а бог есть любовь. Любовь... Знаю ли я ее? Нет, нет, я еще не изведал, пожалуй, что это такое. Я нахожу лишь очень несовершенные отношения - и они разрушают образ, созданный мной. Как ненавижу я посредственность и мелкость! Но все время натыкаюсь на них. Боже мой, что за тесный мир создал ты для меня? Жажда сжигает меня, иссушает мой мозг, мою кровь. Вся земля, от моря до моря, мала для безграничных моих желаний... Мигель пробился к воротам, скачет по улицам, и внезапно приходит к нему мысль об Изабелле. Бросился в боковые улочки, галопом влетел во двор графа Сандриса. Изабеллу застал за молитвой. Раннее солнце косо падает на крест, перед ним - коленопреклоненная дева. Она поднимается, идет навстречу гостю. - Что привело вас так рано, дон Мигель? - Захотелось увидеть вас, Изабелла. - Верно, вы плохо спали, вы бледны, - тихо говорит она, и радостная дрожь пробирает ее: он назвал ее просто по имени. - Я не спал вообще. Полночи провел в седле и с наступлением утра захотел вас увидеть. - Но вы прервали мою молитву, - смягчая укоризненный тон, говорит Изабелла. - Бог простит мне благочестия вашего ради. - Может быть, - задумчиво соглашается она. - Мы должны верить в его милосердие. - Я верю в вас! - вырвалось у Мигеля. Кровь прилила к ее щекам: - Вы кощунствуете. - Знаю, я человек грешный, но... - Мигель не договорил. Она легонько усмехнулась: - Богу нужны и грешники, чтоб были святые, говорил Лойола. Воцарилось молчание. Изабелла смущенно перебирает четки. Как близка мне ее страстная увлеченность и сосредоточенность! Она мыслит так же, как я. Чувствует так же, как я. О, я приближаюсь к любви! К Великой Любви - к Богу... Изабелла, быть может, и впрямь мыслит, как он, ибо она произносит: - Я сказала бы, дон Мигель, что вы любите бога слишком по-земному, слишком по-человечески. Вам ведь кажется - до бога рукой подать, правда? - Да, Изабелла. И путь к нему - через вас. Они сели рядом. От этой девы исходит благоухание лилий и гвоздик. Ароматы сада и кладбища... В ней - солнце и ночной мрак. Прохлада и африканский зной. Наверное, на губах ее привкус крови... Обморочное блуждание обманчивых призраков позади меня. - О чем вы думаете? - спросил Мигель. - О вас, - ответила она, прежде чем осознала свой ответ. Мигель вскочил. Изабелла побледнела от стыда и растерянности. Мигель стоит перед ней и с дрожью в душе понимает, что девушка его любит. Изабелла заставляет себя принять спокойное выражение, она замыкается, как исповедальня за грехами кающегося, и холод пронзает ее, словно в лихорадке. - Изабелла! Любовь моя! Тогда она отбросила стыд, словно вуаль, подняла к нему загоревшееся лицо и прочитала стихи из "Silva moral" Лопе де Вега: Любовью было все неистребимой, Где искренность и нежность двуедины, Где страсть и чистота в одном созвучье Сливались на земле и воспаряли, К гармонии небесной приближаясь. Когда Мигель поцеловал ее, он от волнения даже не заметил, что губы ее и в самом деле имеют привкус крови. x x x Где ты, золотое время, когда на Гвадалквивире, неподалеку от Торре-дель-Оро, бросали якоря огромные трехмачтовые суда, чьи широкие бока раздувались, набитые золотом, награбленным конкистадорами, этими рыцарями-разбойниками, в храмах инков и ацтеков? Где поток желтого металла, что щедро тек по улицам Севильи, к вящей роскоши и богатству господ? Где ты, о славное время Карла V и Филиппа II? Увы, за сто лет, проплывших над золотым руслом, многое изменилось. Наш король и повелитель Филипп IV сыплет золото в пасть новой войны, едва закончив предыдущую, украшает свои охоты и празднества золотом, трясет мошной так, что уже невмоготу, а нищета и голод выросли до того, что тень их накрыла всю страну. Весь лик Испании постарел и сморщился, пока время, шатаясь от голода, добрело от тех до наших дней. Ныне у Торре-дель-Оро пристают суда с грузом красного и черного дерева и пушнины, а золота не доискаться в их раздутых утробах. Наоборот: просторные корабельные трюмы набивают теперь бедствиями и горестями людей, устремившихся за океан в бегстве с неласковой родины. По четвергам, когда открыт севильский рынок, добровольные изгнанники тратят последние реалы, покупая жалкий скарб, с помощью которого надеются начать новую жизнь по ту сторону океана. Те же, кто решил затянуть пояс потуже, дожидаясь смерти на родине, несут на рынок все, без чего могут обойтись их убогие жилища, чтобы на вырученные гроши приобрести хоть немного оливкового масла, муки и вина. На рынке можно купить все. От милости божией до стоптанных башмаков. Старую мебель из домов обедневших дворян, оружие, небрежно отчищенное от крови и ржавчины, коловороты, прялки, книги дозволенные и труды еретиков, ускользнувшие от бдительного ока инквизиции, посуду, клетки для птиц и цикад, гитары, четки, цветы, картины, святую воду, обезьян, поношенное платье... Честные торговцы и ловкие мазурики теснятся на рынке, стараясь перекричать друг друга, и у городских стражников по четвергам работы по горло. Между палаткой с поношенной одеждой и той, где продают трижды свяченую воду, стоит на мольберте картина: два мальчика, играющие с собакой. Художник коренастый человек среднего роста, с волнистыми черными, спутанными волосами, на лице которого мясистые щеки сдавили и нос и глаза - на вид простолюдин, городского сословия, - расхаживает вокруг своего творения, ища глазами покупателя в кучке зевак. Им нравятся и мальчики и собака, они обсуждают картину, смеются. Если случится пройти мимо человеку образованному, он поспешно поклонится художнику и скроется поскорее... Время идет, покупателя все нет. Художник хлопнул в ладоши, крикнул в толпу: - Благородные идальго, дворяне и помещики, горожане, люди богатые и склонные к искусству - кто купит эту картину, дабы украсить ею свой дом и порадовать взор свой? Мигель остановился перед картиной. - Нравится вам, ваша милость? Мигель перевел глаза на художника. А, это тот самый, с которым он недавно столкнулся в театре, когда давали Кальдерона! - Бартоломе Эстебан Мурильо, - кланяется художник. - Мигель де Маньяра, сеньор. Мы, кажется, уже встречались? Мурильо внимательно вглядывается - вот вспомнил, рассмеялся сердечно: - Ах, это были вы, ваша милость! Ну да, конечно, вы. Летели, как метеор... И уже за шпагу схватились. Я не хотел вас обидеть! - Не будем об этом говорить, сеньор, - приветливо ответил Мигель. - Подумаем о картине... Есть у вас здесь еще что-нибудь? Художник наклонился и вынул из-под мольберта несколько свернутых полотен поменьше. Мигель стал рассматривать их одно за другим. - И много вы продаете, дон Бартоломе? - Мало. Очень мало, ваша милость, - признается тот. - Три года назад я вернулся в Севилью из Мадрида и еле свожу концы с концами. Если б не цикл картин, которые я написал для монастыря святого Франциска, просто бы нищенствовал. Но этот заказ поддержал меня, и я женился. Нужда приятнее на вкус, когда ее делишь на двоих, - просто сказал он, смеясь. Мигель рассматривает эскиз какой-то святой, чье лицо напоминает ему Изабеллу. - Это набросок святой Варвары, - объясняет Мурильо. - Он не удался. Туловище слишком вытянуто, лицо недостаточно проработано, а пейзаж на заднем плане! Вроде того хаоса, когда дух божий носился над водами, - правда, ваша милость? - Продайте его мне, дон Бартоломе! Мурильо поражен. Такую неудачную вещь? Сколько же за нее взять? Самое большее - двадцать реалов. Или даже десять, чтоб наверняка?.. - Отдадите за десять эскудо? - спрашивает Мигель. Мурильо вытаращил светлые глаза: - Вы хотите сказать - десять реалов? - Нет - десять эскудо. Мне она нравится. Продаете? - Еще бы! - в восторге взрывается художник. - Дурак, кто не берет, когда дают! Будет у нас теперь веселое рождество... Мурильо с поклоном принял золотые монеты. Продавец и покупатель пожали друг другу руки. x x x - Эй, благородные сеньоры! - воскликнул Николас Санчес Феррано, настроение которого всегда ступенькой выше, чем у прочих гостей "Херувима". - Слыхать, вы поджидаете дона Мигеля де Маньяра? - Да, - ответил Диего. - Мы уговорились здесь встретиться. - Ура! - возликовал Николас. - Я подожду его вместе с вами, ибо дон Мигель - святой человек, он едва не обратил меня на путь добродетели и христианского смирения. Еще чуть-чуть - и он превратил бы меня в святого! Но я люблю его так, словно это свершилось. Николас подсел к Диего и Альфонсо, чокнулся с ними. Альфонсо молчалив и удручен - он уже знает о вспыхнувшей любви Мигеля к Изабелле. - А он в самом деле придет, мой добрейший покровитель? - усомнился Николас. - Придет - это верно. - На свете нет ничего верного, - возразил Николас. - Кроме ада, изволите видеть. Мир дает нам, грешным червям, девяносто девять надежд и одну-единственную уверенность, что души наши, черные, как эта балка над лампой, наверняка попадут в преисподнюю. - Интересно, что скажет нам Мигель о новой своей любви, - произнес Диего. - И вовсе не интересно! - сорвался Альфонсо. - Ревнуешь? - подсмеивается Диего. - А ты бы не ревновал, если бы у тебя отбили невесту? - Не преувеличивай! - захохотал Диего. - Изабелла никогда не была твоей невестой. Она тебя не хотела, и нам это известно. - Я, дон Диего, - вмешался Николас, который, как и вся Севилья, уже осведомлен о новой любви Маньяры, - я уверен, что он Женится на донье Изабелле. Жизнь его изменится в корне. О, он на это способен! Вывернет себя наизнанку и вступит на путь добродетельной жизни у семейного очага. Смех. - Ставлю три против одного, - говорит Диего, - что Изабелла станет его любовницей, и ничем больше. - Тем хуже, - хмурится Альфонсо. - Я никогда этого не допущу. - Что же он нейдет, мой брат возлюбленный, мой друг и спаситель? - хнычет Николас. - Ах, видно, потому, что я прав. Женится - и забудет нас... Делай что хочешь, только не забывай верную свою овечку, поклонника твоего Николаса! Я - душа души твоей, ты - это я, а я - это ты, о мой покровитель! - Я встретил его сегодня, он шел от Изабеллы, - начал рассказывать Вехоо. - Он выглядел серьезнее обычного, и была в лице его некая решимость. Вид у него был счастливый. Сказал, что завтра уедет, но не пожелал открыть, куда и зачем. - Слышите? - взволнованно вскричал Николас. - Уже завтра вступит он на путь новой жизни! О, бедная моя голова! Опять он хочет своим сияющим примером ввергнуть меня в лоно добродетели! Ибо как поступает он - так должен поступить и я... - Куда, интересно, он собрался? - тревожно размышляет Альфонсо. - Но он сказал - завтра! - вдруг бурно обрадовался Николас. - Только завтра жизни наши приобретут величие благородства - так хочет мой святой! О, благодарю тебя, мудрейший из смертных! Базилио, вина! - Боюсь, - понижает голос Альфонсо, - что он и в самом деле женится. - И сегодня уже не явится к нам, - подхватывает Николас. - Выпьем же за его благородное решение! - Да не женится он, - стоит на своем Диего. - Базилио! - стучит кулаком по столу Николас. - Где же вино? Мой возлюбленный покровитель способен начать завтрашний день с нынешней полуночи, а до нее недолго осталось. Скорей, Базилио! А может, послать к нему с просьбой - пусть начнет завтрашний день с полудня? x x x Донья Клара внимательно слушает, что говорит ее сестра, донья Барбара: - Я понимаю, что это такое - вступить в родство с семейством Маньяра. От души желаю тебе, дорогая, удостоиться такой чести. Это ведь честь и для меня. Но трепещу я за нашу дорогую Изабеллу. Ах, сколько слез пролила старенькая маркиза Амелия! Как проклинала она этого молодого человека из-за внучки. - Да, нехорошо, нехорошо, - бормочет донья Клара. - Но доказано ли это? Действительно ли девушка отравилась из-за него? - Дон Мигель учится вместе с неким Овисеной. Говорят, он соблазнил и его сестру, а потом бросил. И будто бы даже не одну ее - упоминают еще какую-то деревенскую красавицу... - Молодые дворяне часто поступают так с дочерьми простых людей, - возражает донья Клара. - Озорство и нетерпение юности. - Донья Клара усмехнулась. - Помнишь, Барбара, своего супруга? Когда Клаудио было двадцать лет - он еще не был знаком с с тобою, - тоже ездил к какой-то деревенской красотке и потом бежал под градом камней... Барбара оскорбленно поднялась: - Однако Клаудио не соблазнил ту девушку, не улыбайся, пожалуйста, я-то хорошо знаю. И его нельзя сравнивать с человеком, которого мать вымолила у бога и поклялась посвятить служению ему, с человеком, которому предначертан удел священника, но который позорит бога и все дворянство своими выходками... Донья Клара, побледнев, вскочила: - Что ты говоришь, Барбара? Он должен принять сан? - Да, - торжественно подтвердила сестра, поняв, что задела нужную струну. - Его жизнь принадлежит богу. Он же предает бога ради своих прихотей. Убийце и преступнику уподобится тот, кто даст ему прибежище под своей крышей. Навсегда опозорена та дева, к которой он только приблизится... Донья Клара, не слушая более, провожает сестру до лестницы. Ее зеленоватые глаза горят необычайным блеском, белки подернулись кровавыми прожилками, мгла окутывает седую голову, в которой бурлит негодование и проносятся тени недобрых видений и предчувствий. Она вошла в комнату, где застала Изабеллу и дона Флавио. При ее появлении отец и дочь разом замолчали. Тишина. Потом мать сурово произносит: - Дон Мигель не должен более переступать наш порог. Тишина сгустилась. - Что ты сказала, дорогая? - в ужасе пролепетал потом дон Флавио. - Душа этого человека черна, - говорит донья Клара, устремив взгляд в неведомые дали, словно под воздействием колдовских чар. - Я вижу в ней только язвы и гниль. Он губит все, куда бы ни ступил, и, где бы ни прошел, оставляет за собой разрушение и плач. - Нет, нет, матушка! - всхлипывает Изабелла. - Он не такой! - Ты его защищаешь? - Я люблю его. Донья Клара ходит по комнате, бесшумно, как тень, и движения ее медлительны, как движения лунатиков. - Жизнь его обещана богу. Кто вправе кощунственно препятствовать этому? Дон Флавио возразил: - Многие посвящали себя богу, но потом становились супругами и отцами... - Моя честь - в моей дочери и в моем доме, - решительно произносит донья Клара. - И они никогда не будут осквернены дыханием, голосом и стопою человека, готового ради страсти предать мать и бога! x x x Мигель проезжал в коляске по Большому рынку и узнал в толпе Грегорио. Монах стоял у палатки, к которой была привязана маленькая обезьянка. Выйдя из коляски, Мигель подошел. - Отдай обезьянку за десять реалов, добрый человек! - просил монах. - Двадцать, падре. Видит бог, дешевле не могу. - Я прибавлю к деньгам освященные четки, - торгуется Грегорио. - Не могу, падре, ей-богу, не могу... - Зачем тебе обезьянка, падре? - спросил Мигель. Грегорио обернулся, лицо его осветилось радостью, и старый философ мгновенно превратился в ребенка. Ясные глаза его вспыхнули, и он с ребяческой улыбкой потер руки: - Понимаешь, Мигелито, Солана, глупышка, просит обезьянку. Вот и хочу купить зверька, но, - тут он снизил голос до шепота, - я выклянчил нынче только пятнадцать реалов, так что приходится торговаться... Монах весело позвенел монетками и бесхитростно улыбнулся Мигелю. Мигель купил обезьянку, купил браслеты, колечко, игрушки - целую кучу вещей и лакомств, и они вместе отнесли все это в коляску. - Садись! - повелительно говорит монаху Мигель. - Что ты, что ты, сынок, - отмахивается старик. - Нельзя мне... - Скорей, падре! Монах осторожно опускается на бархатное сиденье, весь сжавшись - ему очень не по себе. - Что подумают обо мне люди, Мигель? - А ты говорил - не следует брать в расчет мнение других людей, когда делаешь доброе дело. И потом - кто тебя тут знает? - Ошибаешься, душа моя. Меня тут знают многие. Я ведь хожу к людям, проповедую. И в самом деле, множество встречных дружески приветствовали своего проповедника, восседающего в графской коляске, на Мигеля же они бросали неприязненные взгляды. Какое уважение к нищенствующему капуцину! - с глубоким изумлением отмечал про себя Мигель. Меня вот и десятая часть не приветствует... Коляска катила к мосту, ведущему в Триану. Недалеко от Торре-дель-Оро их заметили Паскуаль и отец Трифон, успевшие подружиться. - Вы их видели, сеньор? - шепчет Трифон. - Видел, падре. Это тот самый бродячий проповедник? - Да, - со злобой отвечал Трифон. - Человек, который отнимает у нас графа Маньяра. - У кого отнимает? - не понял Паскуаль. - У меня, у бога, у святой церкви... Но не за монахом будет последнее слово! Они сдвинули головы, шепотом делясь вероломным умыслом: - Одного Грегорио? Но разве Мигель не грешит каждым словом, каждым поступком?.. - Одного Маньяру? Но разве Грегорио не развращает набожный севильский люд? - Нет, нет. Обоих. Обоих! А коляска, переехав через мост, достигла Трианы, и уже сбегаются к ней со всего предместья женщины, дети, старики. Перед обезьянкой, перед кучей подарков, вся замерев, стоит Солана, только слезы счастливого изумления стекают по бледным щечкам. - Ох, спасибо, сеньор Мигель, - пролепетала она наконец, целуя ему руку. Грегорио притащил мех с вином, мужчины уселись, пока Солана разглядывала подарки. Поговорили о делах города; Грегорио с ужасом поведал, что на рождество святая инквизиция сожжет тридцать еретиков. Потом рассказал, о чем он проповедует на улицах. - Будьте осторожны, падре, - предостерег старика Мигель. - Некоторые ваши воззрения слишком смелы, слишком свободолюбивы, а инквизиции это не по вкусу. - Я говорю одну правду, - возразил старик. - Я никогда не лгу, не клевещу и никому не желаю зла. Так что же может со мной случиться? - Инквизиция неумолимо следует за указующим перстом доносчиков. И если, падре, у вас есть недруги... - У меня? - искренне удивился монах. - Откуда им взяться? Я и бессловесную-то тварь не обижу, не то что человека, если человек этот беден и добр. Что же касается высокопоставленных, которых я не люблю, то в их глазах я так мал, что не стою и щелчка. Мигель накрыл своей ладонью его руку и сказал так мягко, как говаривал некогда, в далеком детстве: - Знаю, я-то вас знаю, добрая душа, но ведь не всяк к вам с добром... Вспомните, падре, Трифона. - Благослови его бог во всем, - ответил Грегорио. - Ведь он, как и я, хочет трудиться во славу божию. Ну, а ты, сынок? Я видел вчера, как ты выходил из дома графа Сандриса. Ты сиял. - Да, падре. Я влюблен в донью Изабеллу. Грегорио стал серьезным, озабоченно наморщил лоб. - Мать хотела видеть тебя священником, Мигель. Мигель помрачнел, готовый взорваться, монах опередил его: - Ничего не говори! Я тебя понимаю. Нельзя требовать, чтобы побег кипариса превратился в жасминовый куст. Слишком горяча твоя кровь, чтобы одна лишь любовь к богу могла дать тебе полное удовлетворение. Ты пылаешь, как факел, ты как гроза, ты все время в полете и не можешь быть иным. Грегорио вздохнул, робко погладил руку Мигеля и добавил: - Всего-то ты желаешь сверх меры, сынок... Да пребудет с тобою божья помощь, и да не ожесточится он против тебя! А ты действительно любишь донью Изабеллу? - Я люблю Изабеллу, как никто никого не любил. x x x Когда привратник Сандриса сказал Мигелю, что по распоряжению графини его не велено впускать в дом, у Мигеля потемнело в глазах. В первый момент ему захотелось войти вопреки запрещению, однако гордость остановила его. Он послал Каталинона с письмом к Изабелле, и вскоре горничная ее, Луиза, принесла ответ: "Люблю тебя, Мигель, - да простит мне господь! - как само имя божие. Я - твоя. Этой ночью, когда матушка заснет, я сойду в сад". Темной ночью, беззвездной, безлунной, пришла Изабелла к Мигелю. Между поцелуями, боязливо оглядываясь при каждом шорохе, рассказала о ненависти своей матери к нему. Между поцелуями уговорились - завтра ночью похитит Мигель Изабеллу. Они увезут свою любовь в Сан-Лукар. Когда я стану его женой, говорит себе Изабелла, матушка несомненно смягчится. Поцелуем скрепили клятву верности, и Изабелла вернулась домой. А Мигель еще той же ночью отправил гонцов в Сан-Лукар, чтобы там приготовили им убежище. Черной ночью мчатся на конях гонцы, а Мигель, задумавшись, ходит по комнате, а на лестнице сидят впотьмах Каталинон и Висенте. - Будет у нас похищение, старичок, - шепчет Каталинон, - только никому ни слова, иначе ты - труп! - Господи Иисусе! - ужасается тот. - Похищение! Ох, что-то будет... Ты тоже участвуешь? - А как же! - бахвалится Каталинон. - Ведь без меня господин и шагу не ступит. Или ты этого еще не понял, еловая голова? Изабелла же, измученная страхом, открыла меж тем отцу план похищения и попросила его содействия. Дон Флавио в восторге: - Молодец Мигель! Я уже теперь люблю его как родного сына. Только смотри, чтобы не узнала мать. Затем призвали Луизу и, взяв с нее страшные клятвы, посвятили в тайну, ибо ей предстоит сопровождать молодую хозяйку. После этого стали готовиться к похищению. В Сан-Лукаре их тайно обвенчает отец Грегорио, который последует за ними. x x x В воздухе пахнет дьяволом. Ночь - каленая плоскость мрака, задрапированная тучами цвета сажи. Летают нетопыри, и под Башней слез - лужа крови да брошенный кинжал. На востоке вспыхивают сполохи, желтые линии пересекают свод небес, вычерчивая бесплотный след полета хищных птиц. Из монастырского сада льется языческий аромат бальзама. Богобоязненные спят, злодеи выходят на добычу, молчание города нарушает лишь тихое журчание фонтанов, и землю колышет русалочье дыхание садов. Двое в плащах жмутся к стене, а за углом ждет третий с оседланными лошадьми. - Ох, сударь, - шепчет Каталинон, - слышите, какой странный звук? Словно крылья, сказал бы я... Это привидения... - Летучие мыши, - тихо отвечает Мигель. - Нет, похоже, привидения... Святой Иаков... - Молчи! Ночь, потупив очи, стоит на перекрестках, словно просительница у монастырских врат. В окне наверху замерцал огонек. - Тише! По стене змеей сползает веревочная лестница. - Держи крепче, - шепчет Каталинону Мигель и взбирается наверх. Вот он перенес Изабеллу через перила балкона и с нею на руках начал спускаться. После них ловко подобрался к балкону Каталинон. Его ждет девушка, плотно закутанная в плащ - он не видит ее лица. Зато он видит руку, которая из-за занавески протягивает девушке плащ Изабеллы. Каталинон едва не вскрикнул от удивления. - Луиза? - шепотом спрашивает он. - Я, - шепотом отвечает девушка. - Поспешим! - И Каталинон очень скоро забыл то, что видел. Через минуту все уже в седлах, и никто не обратил внимания на то, что веревочная лестница поднимается наверх, исчезая в темноте. x x x Копыта обернуты тряпками, и кони бесшумно скачут к городским воротам, кошелек замыкает уста сторожей, зато беззвучно отмыкает ворота. Поскакали на юг. Ночь так мягка, ароматна и ветрена! Вереницы облаков сгустились в тяжелую тучу, пошел мелкий хлещущий дождь. Мигель прикрыл от дождя лицо Изабеллы, он обнимает ее одной рукой, другой управляет конем. У третьего верстового столба их ждет закрытая карета. Изабелла с Мигелем пересаживаются в нее, Каталинон и Луиза поместились на запятках. Верстовые столбы пропадают, теряясь позади, четверка лошадей летит, как стая птиц к солнцу, окутанному пуховыми облаками. Виноградари в виноградниках смотрят вслед роскошной карете, гудит колокол над землей, тени стрелок на солнечных часах постоялого двора оповещают, что наступил полдень. Каталинон кормит, поит лошадей, Луиза бродит вокруг него. Каталинон расспрашивает девушку - чью же руку он видел за занавеской? - Сам сеньор граф помогал нам, - признается горничная. - Да ну? Сам помогал? Вот это новость, святой Иаков! - Наверное, надо было хранить наш сговор в секрете? - Ничего. Так даже удобнее, но больше ты ничего не говори. - Я поклялась, что не скажу про это, и ты тоже должен молчать, как... - Как ты, перепелочка! - смеется Каталинон ей вслед. Дождь перестал. Из тумана вынырнул светлый и теплый день, ослепительно светит солнце, затянутое дымкой испарений. Четверка коней понесла карету дальше на юг... Каталинон не слушает больше щебетание Луизы. Червь страха грызет его. Он угрюм, он считает четные столбы, пропуская нечетные, и чует в воздухе что-то недоброе. К вечеру доехали до Сан-Лукара. На холме за городом, над морем, люди Мигеля наняли чудесный летний дворец. Влюбленные, прильнув друг к другу, стоят на балконе, смотрят, как грохочет прибой, смотрят на часовню, где завтра Грегорио благословит их союз. Стол накрыт для пира, блюда осыпаны лепестками роз. Ветер приносит с моря ароматы Африки. Изабелла уходит в свою комнату. Мигель молча целует ей руку. Он нем от счастья. Он не может оторвать взора от двери, из которой вскоре выйдет Изабелла, еще прекраснее, чем вошла в нее. В это время призраком скользнул в комнату Каталинон, которому было приказано стоять на страже на случай погони. - Что тебе надо? Ты ведь должен стеречь ворота! - Не бойтесь, ваша милость. Вы в полной безопасности. - Что ты болтаешь? Нас, без сомнения, преследуют. - Отнюдь, ваша милость, преследовать-то некому. - Но граф Сандрис... - Сеньор граф Сандрис, с вашего разрешения, отлично знал о похищении, как и весь его дом, и, когда вы вернетесь, он благословит вас задним числом. Опасаться вам нечего. Спокойно наслаждайтесь счастьем... Мигель оцепенел. - Что ты сказал, несчастный?! - Истинную правду, ваша милость, вот как бог надо мной... Мне не только сказала об этом горничная сеньориты, но я и сам своими глазами видел руку дона Флавио, он подавал на балкон плащ ее милости. А это ведь доказательство того, что... Что с вами, сеньор?! Отчего вы так побледнели? Господи, да что с вами такое?.. - Поди прочь, - бросил сквозь зубы Мигель, и звук его голоса скрипуч и нечеловечен, он похож на вопль животного, которое мучают. Каталинон в ужасе скрылся. Разом темно стало пред взором Мигеля. Свод, раскаленный добела, трещит над его головой, раскалывается, взламывается, и кажется ему - в вихре огненных языков проваливается земля под ним в бездны преисподней. И над обломками его мечты высится глубоко раненная гордость. - Вот и я, мой дорогой, - словно из дальней дали доносится до него голос Изабеллы. Голос, такой любимый еще вчера, сейчас отдается в ушах Мигеля отвратительным скрипом, оставляя за собою пустоту. - Знаю, ты любишь белый цвет. Я тебе нравлюсь? Но перед глазами, ослепленными унижением и ложью, перед сердцем, переполненным раненой гордостью, сгущаются только темные тени. Мигель не видит Изабеллу. А она, с улыбкой любви на устах, с белым цветком в кружевном уборе, стоит перед ним, пораженная: - Почему ты молчишь, любимый? Скорей поцелуй меня! Отец уже, наверное, снарядил погоню... Только что он безмерно страдал, но, услышав новую ложь, увидев новое лицемерие, укрепился духом. И страсть его в одно мгновение обернулась равнодушием. Властным жестом прервал Мигель речь девушки и холодно вымолвил: - Не опасайтесь погони, ваша милость, ибо вы отлично знаете, что это выдумка. Вы вернетесь домой одна в моей карете. Мои люди проводят вас. С этими словами он выбежал во двор, вскочил в седло и, не проронив ни слова, поскакал в Севилью. А далеко позади него, покачиваясь, катила карета. Лицо Изабеллы белее воска и недвижно, как месяц, небесный провожатый. x x x Донья Клара стоит на коленях перед распятием, и дух ее парит меж берегов рассудка и безумия; мысль ее ходит не обычными путями, не в согласии с мыслью других людей - донья Клара бьется перед крестом в страшном плаче. - Снизойди ко мне, о боже! Молю о правосудии против грешника! Освободи мое дитя от насильника! Дон Флавио ходит большими шагами, звеня шпагой, но под маской гнева таится улыбка. - Гром и молнии на голову негодяя! Похитить мою дочь! Какая наглость! Я проткну его насквозь!.. Донья Клара бьется лбом о дерево молитвенной скамеечки, сжимает руки и вдруг вскакивает с криком: - Что вы ходите вокруг меня, сударь?! Почему вы не мчитесь вдогонку за дочерью, честь которой под угрозой? - Но куда? Куда скакать? - Ступайте! Летите! Действуйте, если вы дворянин! Дверь распахнулась - и вошла Изабелла в белом атласном платье. Дон Флавио так поражен, что утратил дар речи. Донья Клара, ликуя, бросается обнимать дочь. - Ты бежала от подлеца! О, благословен будь, господь, ты, что видишь все бездны до дна и бодрствуешь вечно! С тобой ничего не случилось? Он тебя не обидел? Изабелла молчит. - Что случилось, родная? - настойчиво спрашивают родители. Изабелла мстительно сжимает губы, и слова ее звучат зло, непримиримо и беспощадно. - Он похитил меня, обесчестил и бросил! - лжет Изабелла. Отчаянное рыдание доньи Клары заглушает гневный возглас дона Флавио: - Я убью его! x x x Падре Грегорио сидит против Мигеля, пристально вглядываясь в его лицо. Какой ужас носит в себе этот избалованный вельможа, чья судьба отмечена наследием корсиканской необузданности! Его губы сжаты от боли, глаза провалились, блеск их померк, и в них - чернота, в которой проносится голодный ветер; пальцы впились в подлокотники кресла. - Я думал, что нашел в Изабелле свое счастье. Свое назначение. Я летел к воображаемому совершенству и разбил себе лоб о притворство и ложь. - Ведь это только гордость твоя была ранена, Мигель, - говорит старик, поглаживая руку юноши. - А Изабелла, видно, любила тебя. И любит. Но, конечно, по-своему. Помни, сынок, все мы ведь разные... - Не могу я любить того, кто не такой, как я! - яростно вскричал Мигель. - Если я хожу по земле, то женщина, которую я люблю, должна ходить со мною. Хожу ли я в облаках - и там должна она быть со мной! И если я ставлю за нее всю мою жизнь - она должна отвечать мне не меньшим закладом. Не хочу спать ни с кем - только с той, кто любит. Но любовь должна залить, затопить нас обоих, обоих пронзить морозом до мозга костей! И если у меня сто бед - у возлюбленной моей не может быть только девяносто девять, и если сто радостей у меня - пусть будет столько же и у нее! И если я ослепну... - Значит, и ей ослепнуть? - ужасается Грегорио. - Да, да, и если я умираю - должна умирать и она! Ужас объял старика. Какой чудовищный эгоизм! Но любовь Грегорио сильнее ужаса и отвращения. Быть может, не поздно еще измениться Мигелю... - Опомнись, сынок! То, что ты говоришь, жестоко, бесчеловечно... - Все или ничего! - скрипнул зубами Мигель. - И если я отдаю все, пускай и другой все отдаст. А ложь я не прощу никогда никому! - Боюсь, сынок, ты хочешь большего, чем может и имеет право хотеть человек. Мне страшно за тебя, Мигелито... - Дон Флавио граф Сандрис, - доложил слуга, и вот уже Флавио входит, с лицом, искаженным гневом. Грегорио, поклонившись, уходит в соседнюю комнату. - Дон Мигель, вы похитили мою дочь? - Да, - отвечает Мигель, - но... - Молчите! Вы ее обесчестили, и ваш долг жениться на ней. - Никогда! - Защищайтесь! - И дон Флавио обнажил шпагу. - Вы заплатите кровью! Шпаги сверкнули. Сталь звенит, сыплются искры, удар на удар, молния на молнию - и дон Флавио падает, как подкошенный, прижав к сердцу левую руку, и струйка крови просачивается из-под пальцев. Дон Флавио всхлипнул, и сердце его остановилось. Широко раскрыв глаза, стоит Мигель над убитым. Входит Грегорио, ищет пульс Флавио, подносит зеркало к его губам. Оно остается незамутненным. Грегорио встал на колени, помолился над мертвым и, поднявшись, в отчаянии воздел к небу руки: - Что ты сделал, Мигелито! Убил человека - и сам себя погубил... Монах зажег свечи в головах убитого. А перед взором Мигеля дымный мрак, и сквозь него чуть просвечивает лицо Изабеллы. Словно в преломлении лучей, видит он это лицо, искаженное до неузнаваемости. - Ты попал в беду, Мигелито, - говорит Грегорио, и голос его тяжелеет от жалости. - Сам знаешь, что это означает: тебя будут судить. Надо бежать. - И убегу! - резко отвечает Мигель. - Никому не позволю меня судить! Не позволю, чтоб меня исповедовали и наказывали. - Быть может, помогут твой отец и его преосвященство... Их влияние... - Не стану я просить защиты! Не желаю ничьей помощи. Я покину Севилью, но ни перед кем не склонюсь. Отцу же, падре, сами отвезите весть, прошу вас... - Мой мальчик... - начал было Грегорио, но слезы не дают ему продолжать. А Севилью уже взволновали быстролетные слухи. - Стало быть, дон Флавио пал не от руки убийцы, а в честном поединке? - Да, так все говорят - был поединок. - С кем? С кем? - Точно неизвестно... - Да нет, кум, известно. В последний раз его видели, когда он входил во дворец Маньяры. - Чепуха. Дон Томас был его лучшим другом... - Да, но сын Томаса, сеньор... - О! Дон Мигель? Вот, быть может, и след! - А что такое, сеньор? - Разве вы не знаете, что дон Мигель и донья Изабелла... - Конечно, это всем известно, но в какой связи с этим поединок? - Черт их знает, какая-нибудь связь да есть, попомните мои слова... Языки горожан проворно перекатывают клубок клевет, шепотков, намеков, раскручивая, разматывая его с удивительной быстротой. Ничто не мешало связать слухи о поединке со слухами о соблазнении Изабеллы - и вот уже на следующий день какой-то бродяга впервые пел на углу Змеиной улицы песенку о Мигеле де Маньяра, втором доне Жуане Тенорио, который соблазняет всех женщин подряд и бьется на шпагах с отцом любовницы. А так как мир легковерен и доступен злорадству, в особенности там, где речь идет о больших господах, то и певец наш стяжал немалую кучку мараведи за свою насмешливую, издевательскую песенку. x x x Перед рассветом Грегорио проводил Мигеля и Каталинона за городскую черту. Едва проехали Кордовские ворота, встретили человека, закутанного в длинный Плащ. - Благородный сеньор, ваша милость, так рано, и уже на прогулку? - спросил закутанный, и тихий смех донесся из-под его капюшона. - Это похоже на бегство согрешившего... Мигель схватился за шпагу, но Грегорио удержал его руку. - Купите индульгенции, ваша милость, - пробормотал закутанный незнакомец. - Купите святые реликвии, и вы обеспечите себе прощение грехов и спасение души. За один только кварто можете поцеловать кость руки святого Иакова. Это приносит радость. А вот за двойной реал - три дюйма веревки повешенного, на счастье... Мигель молча проехал мимо, но старый философ, ради любви к грешному, подавил свое отвращение к суеверию и вернулся. - Дай-ка мне эту веревку, - сказал Грегорио, протягивая два реала. Догнав потом Мигеля, он тайком засунул обрывок веревки в его седельную сумку и простился с ним, как отец с сыном.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Вечерняя сырость пробирает до костей, снежные хлопья, подхватываемые ветром, кружатся в воздухе, все ниже и ниже, пока не прилепятся к какому-нибудь предмету, и тогда медленно тают, и от белых цветов мороза не остается даже запаха, только капли воды да влажные пятна. Горы тянутся слева направо. Освещение поминутно меняется: когда луна прорывает тучи, обложившие небо, туманную мглу чуть озаряет ее желто-серый отсвет. Сьерра-Арасена дрожит в полусне от холода. Луна почуяла - в пустынном краю пахнуло человечьим духом; выкатила из-за туч свое холодное око, увидела двух всадников, взбирающихся в гору по каменистой дороге. Луна видит их со спины. Замечает, что усталые лошади едва перебирают ногами, а всадники, закутанные в длинные плащи, сидят в седлах, сгорбившись от изнеможения. - Остановимся мы когда-нибудь, ваша милость? - едва шевелит губами Каталинон. - У меня губы окоченели, слова не выговорю. День да две ночи в седле почти без передышки, и черт его знает, что-то будет сегодня... - Крепись, - коротко отвечает Мигель. - Отродясь хотел я жить тихо, незаметно, отродясь не любил спешить, и вкусно поесть был не дурак, а что вышло? Согласитесь, сеньор: стражники по пятам, гонка такая, что не вздохнешь, и два дня сыр да скверный хлеб. Я тепло обожаю, а тут замерзает и нос и речь. Нет, я не жалуюсь, ваша милость, а только несладко это, согласитесь. Но теперь уже, честное слово, пора вам о нас позаботиться. Денег у вас хватает, есть и фальшивые паспорта, да еще письмо отца Грегорио к какому-то сеньору - и вроде все это ни к чему... А у меня уже зуб на зуб от холода не попадает... - Скоро будешь в тепле и за полной тарелкой перестанешь оплакивать жирные севильские блюда. - Вот это дело, ваша милость! Только любопытно мне, каким колдовством вы раздобудете все это посреди этой промерзшей равнины, обильной только снегом да ветром, где ничего не растет, никто не живет - ни птица, ни человек... Мигель, подняв руку, прервал поток этих жалоб, и Каталинон стал всматриваться в том направлении, куда указывал его господин. Присмотревшись, даже подпрыгнул в седле: - Гляньте-ка - огоньки! Уж не город ли, ваша милость? Они поехали рысью. Огоньки мерцали в темноте, а один светился в сторонке - и, оказалось, совсем близко. Каменный дом, открытый ветрам и солнечному зною, одинок, словно шкатулка, брошенная на свалку к битым черепкам, а ветер вокруг него скулит, завывает. В таком местечке только чертям и водиться, кроме них, пожалуй, никто не захочет здесь жить. За коваными воротами залаяли собаки. Каталинон барабанит в ворота кулаками. Отворилось окошко, лица не видать. - Кто там? Чего надо? - Здесь живет его милость дон Матео Павона? - осведомляется Мигель. - Кто спрашивает? - Друг падре Грегорио! - Входите, - буркнул незримый привратник, и ворота приоткрылись. Слуги увели лошадей, и Мигель вошел в дом. - Привет вам, сеньор, - кланяется хозяин, - приветствую вас во имя божие. Я - дон Матео Павона. - Я - дон Мигель Ибарра, бакалавр валенсийского университета, - кланяется, в свою очередь, Мигель. - Это мой слуга, а вот письмо к вашей милости от падре Грегорио. Дон Матео, подергивая светлую бородку, колючими глазами мерит поздних гостей, их потрепанную одежду. Его худая, жилистая шея выглядывает из помятого плоеного воротника. Дон Матео справляется о здоровье падре Грегорио, читает письмо... - Дон Матео, мы нуждаемся в убежище, - произносит Мигель. - Гм, понимаю... Сеньору нужно на время исчезнуть... - Примерно на месяц. - Долгий срок, - подергал бородку дон Матео. - Итак, убежище, пища, дрова, постели... - Посчитайте и рождество, - усмехнулся Мигель, и старик охотно кивнул. - Сколько же? - Право, не знаю... - теребит бородку старый лис. - Десять эскудо, дон Матео? Хозяин поперхнулся. О, этот парень считает не на реалы - на золото! Эй, Матео, не продешеви! - Десять эскудо? - сцепил он костлявые пальцы. - Видит бог, меньше сотни эскудо я взять не могу. Но так как вас направил ко мне отец Грегорио, а мы с ним родом из одной деревни - в таком случае восемьдесят, ваша милость, но ни на мараведи я спустить не могу... Кошелек, зазвенев золотом, тяжело упал на стол. - Это... это... - лепечет хозяин. - Сто эскудо, - говорит Мигель. Матео проглотил слюну и постепенно обрел дар речи: - Ваше благородство, сеньор, обязывает меня... Вы будете чувствовать себя как дома. Осмелюсь предложить вам к ужину жареного каплуна, или желаете курочку на вертеле? В комнате, отведенной для гостей, нет окон, а дверь выходит на галерею; от камина пышет жаром - в нем ярко горят поленья. Каталинон улегся на полу, на коврах, и затянул хвалебные речи: - О мой дорогой господин, вы меня накормили-напоили, дали тепло и хорошее ложе - о, сколь благороден и могуществен мой господин, и ничего мне больше не надо, только спать... спать... Мигель вышел на галерею. Снизу доносятся шаги, по широкому двору бродят какие-то люди, закутанные в плащи с капюшонами. Беглецы из тюрем инквизиции? - подумал Мигель, и его охватила дрожь. Он вернулся в комнату и, сломленный усталостью, бросился на ложе. x x x На водах написано, по тучам разбросано, во мраке потоплено слово безумной, и образы, которые видит она, уносит ветер. - Скажи, Изабелла, кто стоит там в тени? - Никого там нет, матушка. Тебе померещилось. - О нет, доченька. Это жених твой. Скоро свадьба твоя, моя красавица. Когда выйдешь из храма, все вокруг озарится твоею красой. Скажи, дочь, когда же придет жених твой на свадьбу? - Он не придет, родная. Тело его обречено костру. Дьяволу - черная душа, - говорит Изабелла, которой мучительно слышать слова матери. - Скажи, дочь, настигнет ли кара господня того, кто так провинился? - Палач уже ждет его... - Скажи, Изабелла, ты его ненавидишь? - Ненавижу. Ненавижу! - В твоем голосе слезы, доченька. Любишь его? - Люблю его, мать! Безумная тащит дочь к святому кресту. - Дочь, прокляни его здесь, на этом месте! Изабелла склоняет голову и молчит, подобная черному чертогу из гранита и мрамора. Ночь крылами ветра бьется в окна. - Так я тебя проклинаю! - кричит безумная. - Пред ликом божиим навеки проклинаю тебя! Чтоб за всю жизнь ты не познал любви! Чтоб метался из одних объятий в другие, несчастный, и раз от разу несчастнее! Чтоб страдал ты от одиночества посреди толпы и чтоб одиночество это разъедало душу твою, как черви - труп!.. x x x Девушки, уперев в бок глиняные амфоры, идут к фонтану. - Дон Мигель скрылся из города - слыхала? - Куда, интересно, он подался? - Говорят, поскакал в Кордову. - Бедные кордованки! - Да, да, да... Мужчины сидят на ступеньках, потягивая привычный вечерний бокал вина. - В дело вмешалась святая инквизиция. Санта-Эрмандад* будет разыскивать его. ______________ * Буквально "святое братство" (исп.), в данном случае - полиция инквизиции. - Чепуха, инквизиции до этого дела нет. Его разыскивают стражники префекта. - Хорошо бы схватили негодяя. - Хотел бы я быть таким молодым и богатым, как он, и никого не бояться, и... - И делать то же, что и он? - Разве я сказал что-нибудь подобное? - Зато подумал, сосуд греховный! Подумал! Женщины опускаются на колени, складывают руки, молятся вслух: - Пусть жестоко накажут блудодея, когда поймают! И потихоньку: - Пусть уйдет от преследования. Пусть вернется. Хоть бы на минутку приглянуться ему! x x x Топот копыт, крики, стук в ворота дона Матео. Стражники! Чужие грубые голоса: - Сказывали, он сюда поехал... Голос Каталинона: - Стало быть, зовут его дон Мигель де Маньяра? Гм... Старый, молодой, высокий, маленький? Ах, так, молодой... Ну да, видел я такого барчука, только был он не один. Их двое было, значит, это не он. - Двое? Он, и есть! Второй-то - его слуга, понял? - громко объясняет стражник. - Вот как? Ну, так они поехали вон по той дороге, к португальской границе. И мне показалось - ужасно спешили. - Они, они! - взревел стражник. - Скорей за ними! Но начальник отряда хмурится: - К чему такая спешка, дуралей? - Ведь если поймаем - каждому по эскудо! Начальник, наклонившись к нему, шепчет: - А если не поймаем, если, даст бог, он уйдет - от его отца получим по десять эскудо, олух! x x x Вы говорили, милый мой Грегорио, что мыслящему человеку одиночество прибавляет мудрости, мысленно беседует Мигель с далеким своим наставником. Но вот я один, падре, и все же не счастлив. Должен даже признаться - после месяца раздумий в одиночестве душе моей грустно и тесно... Да, падре, тесно. А вы знаете, добрый мой старичок, как не люблю я слово "тесно". Как всегда я мечтал о просторе, что шире небес, - для сердца ли, для ума или для жизни... За столом я сижу во главе таких же изгоев, как я сам, и, не доверяя друг другу, мы друг с другом изысканно вежливы и предупредительны. А дон Матео сдирает с этих отверженных последний реал! Внизу, под нами, городок, подобно священной корове, он пережевывает свой покой и кишит созданиями, которые - спешат они или медлят - все же заняты хоть каким-то делом! Вот в чем, падре, источник моей печали. Куда ни взгляну - везде вижу людей, у которых есть цель. Попрошайничать, пахать, наживать деньги, воровать, молиться, пить, играть, сражаться, хлопотать, - и будь у них по десять пар рук, всем нашлось бы занятие. У меня только две руки, и работы им нет: Трифон и мать учили меня только складывать их для молитв. Как мало этого для меня! Обреченные на безделье, мне они в тягость. Короче, мой Грегорио, я испытываю унизительное чувство, что молодость моя пропадает, мышцы и мозг затягивает плесень, и я ни на что не годен... У меня есть все, чего можно пожелать. Здоровье, деньги, молодость - одного не хватает: счастья. Хочу отправиться на поиски. Но смогу ли? Общество изгнало меня, университет исключил - я ведь темное пятно на его добродетели. Я поставлен на одну доску с бандитами, грабителями, убийцами из-за угла. Завтра уеду отсюда, не могу больше тут оставаться - и что меня ждет? Скрываться по чуланам, по чердакам и пещерам, таскаться из города в город, подобно изгнаннику, осужденному на молчание, на одиночество и бездеятельность... Нет участи тяжелее, мой старый друг, ибо все во мне кипит жаждой деятельности. Что делать мне с моей кровью?! Чувства мои, дух голодают. Я горю. Я сгораю в бездеятельности. И нигде нет для меня ни куска хлеба, ни глотка воды. Думай о боге, если впадешь в искушение - так говорили вы мне. Дорогой мой старик, как могу я думать о его доброте, если он посылает мне разочарование за разочарованием, боль за болью? Он наказывает, он преследует меня за то, что я не посвятил ему свою жизнь, обещанную моей матерью. Ах, поверьте, падре, я чувствую - бог отказывает мне в любви, которой я жажду, потому что мстит мне... Почва уходит у меня из-под ног, мысль моя рвется, воля слабеет, и вянет вера моя в бога. Пошлите мне, падре, пошлите хоть издали доброе слово и благословение! Никогда я так не нуждался в них, как теперь... x x x Звенят струны гитары в улочках толедского гетто. В темноте, позади певца, притаились две человеческие фигуры. Лунный свет падает на низенький балкон, девичье лицо просвечивает сквозь муслиновое покрывало. В тени вашей дни коротать - наслажденье, Дыханием вашим напиться, Смиренно целуя стыдливые ваши ресницы И кос наважденье... Молодая еврейка слушает, улыбаясь тому, кто стоит в тени у ее ног, и бросает певцу цветок. Тот, поцеловав цветок, прикрепляет его к груди. - Эстебан, ты меня слышишь? - доносится шепот с балкона. - Да, Эстер, слышу и томлюсь. Уже целую неделю не обнимал я тебя. Ты обещала, что этой ночью... - Приходи в полночь - войдешь ко мне. Хочешь? - Спасибо, любовь моя! Луна проплывает сквозь тучи, время влачится к полуночи, и, когда бьет двенадцатый час, под балконом Эстер появляется тень: Эстебан ждет, а позади него - те же две темные фигуры, Мигель и Каталинон. Я воплощусь сегодня в какого-то Эстебана, думает Мигель, и войду к его возлюбленной. Наконец-то узнаю, как любят те, кому любовь дарит непреходящее блаженство, а не пустоту, не горечь, как мне. Наконец-то познаю настоящее счастье. Скоро, красавица, сожмет тебя в объятиях новый Эстебан, и ты откроешь ему великую тайну. Пусть непрошеный гость - только б узнать то, что я так жажду узнать! Дверь на балкон приоткрылась, луна как раз зашла за тучи, и мрак душит город. - Эстебан! - Я здесь, Эстер, - откликается тот. С балкона соскальзывает веревочная лестница. Каталинон хватает Эстебана за горло, зажав ему рот, и оттаскивает к стене. Мигель поднимается по лестнице. - Красивую песню ты спел мне, Эстебан, - шепчет девушка, вводя Мигеля к себе. - Я люблю тебя. Приди же... Девушка льнет к мужчине, подставляет для поцелуя уста. Мигель целует ее. - О милый! - шепчет Эстер. - Ты еще никогда не целовал меня так! Голова моя кружится... - Я целую всегда одинаково, - разочарованно шепчет Мигель. - Нет, нет - сегодня намного слаще, чем всегда... - Теперь ты поцелуй меня, как только умеешь, - просит Мигель. Поцелуй ее долог и полон страсти. О, вот и вспыхнула пламенем кровь! Боже мой, неужто я наконец узнаю вкус счастья? У изголовья ложа мерцает маленький светильник, льет слабый свет. Мигель поспешно задул его, и комната растворилась во мраке. - Зачем ты погасил, Эстебан? Под его руками рассыпалась высокая прическа, и пышные волосы девушки, умащенные ароматным маслом, накрыли ей плечи и спину. - Когда я был у тебя в последний раз, - шепчет Мигель, дрожа от желания узнать то, что он хотел, - какие прекрасные слова говорила ты мне, Эстер? - А ты уже забыл? - О, я помню. Но хочу слышать их снова и снова. - Я говорила тебе, что люблю, что твоя, что думаю о тебе дни и ночи... - И больше ничего? - вздохнул Мигель. - Ничего? Этого тебе мало? - Ах, нет, нет, это прекраснее всего, что я мог бы услышать. Но не сказала ли ты это как-нибудь иначе? - Нет - именно этими словами. Тяжело вздохнул мужчина. Все то же, все то же... - Ты любишь меня все теми же словами... - Разве это плохо? Слова удваивают любовь! - А что говорил тебе я, Эстер? - То же самое, что и я. - Да, да... А что я чувствовал? - Как странно ты спрашиваешь... Разве сам не знаешь? Ты задыхался от счастья, обнимал колени мои, шептал: "Нет человека счастливее меня, Эстер!" - Нет человека счастливее меня, - машинально повторяет Мигель, и пустота ощеривает на него зубы. Он превозмогает себя. Но прикосновение женщины меняет его настроение. Девичье тело жжет, возбуждение Мигеля возрастает. - Любишь меня, Эстебан? - Люблю, Эстер, - шепчет Мигель, напряженный от нетерпения. Может быть, все-таки вдруг откинется покров с тайны, и я прозрею, познаю... - Эстер, Эстер, я хочу огромного, бесконечного счастья! - Я слышу тебя словно издалека. - И девушка привычным движением привлекает его к себе. - Да, я хочу дать тебе огромное счастье... - Ну вот, тут мы в безопасности, благородный сеньор, - обращается Каталинон к связанному человеку, лежащему у его ног. - Тут какая-то беседка, со всех сторон сад, со всех сторон ночь. Может, это сад вашей Эстер. Может, вы тут все знаете лучше меня? Ах, я и забыл, что когда вязал вас, то заткнул вам ротик, и вы не можете мне ответить. Сами понимаете - моему господину, который сейчас обнимает вашу невесту, вовсе не нужны ничьи крики. Чего вы дергаетесь, ваша милость? Лежите спокойно, не то ремни врежутся в тело. Но мне вас жаль, сеньор. И если вы поклянетесь, что не поднимете шума, я вытащу кляп у вас изо рта. Да? Вы киваете? Что ж, попробуем, но помоги вам бог, если вы хоть пикнете. Чувствуете это острие у себя на груди? Так вот, сударь, это нож, и клинок у него длиной в девять дюймов. Так что берегитесь! - Кто твой господин? - выдави