д. Сколько зла может натворить человек, если у него мешки золота, сотни тысяч подвластных душ и - скука от безделья. Нагружая суда Маньяры или снимая урожай с олив и с кукурузных полей в маньярских латифундиях, люди с отвращением произносят имя своего господина. Зато приятно нарушена скука скудеющих феодалов. От Памплоны до Малаги в патио дворянских домов, у каминов благородных идальго перебирают каждое событие в жизни Мигеля. Вслух осуждают, в душе восхищаются. Вот человек, который снял маску экзальтированного благочестия. Вот человек, который делает, что хочет, для кого ничего не значит женская честь, человеческая жизнь и законы, данные нам королями и властителями церкви. Гордость Мигеля не позволяет ему скрывать свою порочность, и явным становится зло, которое он сеет, и свободнее становятся нравы города. Молодые франты во всем стремятся подражать Маньяре. Они открыто похваляются своими успехами, заключают пари на благосклонность девиц, выставляют напоказ свою испорченность, бахвалятся целыми списками обольщенных женщин и обманутых мужей. Вспыльчивые, воинственные петушки ищут случая окровавить свои шпаги. Они одеваются, как Мигель, подражают его походке, угрюмому выражению лица, манере говорить. Они перестают ходить в церковь и насмехаются над родителями, над богом, надо всем, что прежде почиталось возвышенным. Они ищут ссор и поединков и - с оглядкой - заставляют себя богохульствовать. А Мигель, властитель половины Андалузии, грешит мыслью, духом и телом, безнадежно погруженный в видения своего перевозбужденного воображения. Агасфер мечты, которая не осуществилась, но посеяла в нем ненависть ко всему доброму, ко всему, что мирно живет под своим солнцем. В душу его ворвалось порочное коварство, и оно становится беснующейся сущностью зла. Заколдованный круг, из которого не может вырваться Мигель. x x x "Любовь монахини, горящая пакля и поцелуй проститутки - одинаково опасны", - гласит испанская пословица. - Приготовь трех коней, лестницу, фонарь и плащ, - приказывает Мигель Каталинону, одеваясь в вечерних сумерках. - Ваша милость в самом деле решили похитить эту монахиню? - Сестра Анхелика, сестра Анхелика... - вполголоса произносит Мигель. - Но она ведь невеста Христова! - настаивает. Каталинон. - Ее жених - сам Иисус Христос! - Знаю. - И вы не боитесь отнять невесту у бога? Стать соперником самого господа? - Именно таково мое желание. Каталинон, осенив себя крестом, в ужасе смотрит на своего господина. И тут докладывают о спешном гонце из Маньяры. - Пусть войдет, - хмурится Мигель, думая о нежных устах святой сестры. Гонец вошел, кланяясь. Ее милость, графиня Херонима, сокрушенная тяжким недугом, призывает сына. Ее милость опасается, что жить ей осталось немного дней, и не хочет она уйти из мира сего, не простившись с единственным сыном. - Скажи - приеду, как только смогу. - Завтра, ваша милость? - отваживается спросить гонец. - Не знаю, завтра или еще когда, - недовольно бросает Мигель. - Передай ее милости, что я желаю ей выздороветь и что я приеду. Гонец удалился с поклонами. - Умирает ведь ее милость, - заикнулся было Каталинон. - Надо бы ехать сегодня... - Верно, только - к монастырю, за сестрой Анхеликой, - отвечает Мигель. - Поспеши с приготовлениями. Каталинон, мрачный, упрямо молчит. - Ну? Пошевеливайся! И тут Каталинон заговорил - сначала медленно, но с каждым словом повышая голос и разгорячаясь: - Сказать по правде, ваша милость, я уже сыт по горло. Что за жизнь у меня при вашей милости? Вечно кого-нибудь отгоняй от вашего дома, вечно оберегай вас от всяких назойливых посетителей, а их с каждым днем все больше, и мне приходится выдумывать отговорки, чтоб отвадить от вас разных ваших якобы родственников, девушек, которых вы испортили, наемных убийц, ежеминутно я принимаю в вашей передней то вызов на дуэль, то корзину с отравленными фруктами и черт его знает что еще. А мне уже пора подумать о женитьбе. Петронила, бедняжка, ждет меня уже десять с лишним лет! Разве это по-людски? С какой стати ей-то страдать? И мне тоже, ваша милость? - Твои намерения почтенны и богоугодны, - насмешливо обрывает его Мигель, - но у тебя хватит времени обдумать их по дороге за сестрой Анхеликой... Каталинон, всегда смелый и веселый, впадает в отчаяние: - Вы все еще не отказываетесь от похищения? Даже когда умирает ваша мать? - А как же иначе? Я ведь сказал, что тебе делать. Сузились глаза Каталинона, лицо приняло пепельный оттенок, и он задрожал, ужаснувшись неумолимости своего господина и его жестокости. Отступив поближе к двери, он произносит вполголоса, спотыкаясь о собственные слова: - Берегитесь, сеньор! Нет деревьев, что доросли бы до неба. Близко мщение господне! И оно будет грозным... x x x Ах, если слезы пролились И жестокого не тронут, Пусть они в реке потонут Из которой поднялись. Если б этими слезами Вековой валун омылся, В решето бы превратился Даже самый твердый камень. Но если слезы пролились И любимого не тронут, Пусть они в реке потонут, Из которой поднялись. Король грешников, король распутников, антихрист, архиизверг сидит во главе стола. Стол залит вином, в лужах плавают лепестки цветов. Компания кутил, чьи мозги окутаны винными парами. - Да здравствует Мигель, король наш! - Пой, Кончита, пой! В шуме раковины буря океана. В пляске юбки обнажают прелесть ног. И, сощурившись, глядят глаза Жуана - Берегись, к утру увянет твой венок! Гой, гой, пляши, влюбленная, Мерцай, свеча зажженная! Но поутру увянет твой венок!.. Танцовщицы раскачивают бедрами, обнажая лодыжки в скользящем, плавном, кошачьем танце и заводят глаза, сладострастно извиваясь. Шабаш ведьм пред ликом сатаны. Чудится блеяние коз и козлищ, в призрачном полумраке змеино извиваются белые руки, впалые очи мечут искры из-под решеток длинных ресниц, бледные веки на миг опускаются на кристалл глаза, а под ними все кипит, все тлеет. - В память сестры Анхелики! И зачем она бросилась в реку, безумная? - Пейте! Пейте! Мигель молчит, погруженный в себя. Анхелика? Была? Не была? Снова - тихо, пусто. Ничего. Мертво внутри, ни отзвука. Еще шире распростерлась во мне пустота, и все углубляется... Опускается почва, на которой стою, уходит из-под ног. Неужели Трифон навсегда отравил во мне любовь к женщине? Вон вокруг меня все смеются, кричат. А мне в этой сумятице голосов слышится жуткая тишина, и над нею возносится высокий, свистящий звук - он звучит непрестанно, этот звук, угрожающий, похожий на звон москита под сеткой... Мигель, сделав усилие, вырывается из круга своего одиночества, отпирает сундук, оделяет гостей золотыми монетами. В недобрые руки бросает он золото! В руки знатных дворян, расточивших все, что имели, и обедневших дворянчиков, жадно глотающих все, чего лишились, ведя распущенную жизнь, в руки пропойц, паразитов, продажных девок. Берите! Хватайте! Все для вящей славы и сладости греха... И они берут, алчно набрасываются на золото, ползают на животе, отыскивая закатившуюся монету, и уходят, и грешат на золото, доставшееся так легко. Но эти низкие души оставляют себе лазейку. Что, если вдруг в один прекрасный день все же раскроется небо и явится бог, чтоб судить живых и мертвых? Оставим-ка в запасе на всякий случай хоть маленькое, да доброе дело, хоть одну молитовку... И случилось так, что среди оравы Мигелевых прихлебателей оказался человечек, простой, как оливковая ветвь, с душою белой, как голубица. Затесался, бедняга, к столу нечестивых, сам не зная как. Взял он монеты, поклонился низко, но не пошел и не пропил их, ни девки на них не купил, ни обоюдоострого разбойничьего ножа. Золото отдал жене, детишек приодел, дом свой поддержал. Увы, об этом узнали. Преследуемый насмешками и презрением, он был исключен из порочного сообщества. Никогда больше не поклонится он золотому тельцу. Закопчены, истрепаны души этих ничтожеств, но и каждой найдешь хоть малую частицу света. Одна лишь душа Мигеля, прочерневшая насквозь, охваченная мерзостью, несет в себе только тьму, и мятежность, и вызов богу. Ничего уж не ждет он ни от бога, ни от мира. Миру и богу объявил войну. А мать его умирает и плачет, что сын не приехал. У Мигеля нет больше мечты, нет желаний. Он неистово мечется, заглушая, опьяняя себя наслаждениями, и если его полупогасший ум время от времени вспыхивает тлеющими угольками, то только ненавистью к людям или отвращением к самому себе. Лишь редко засветится в нем воспоминание о Грегорио, да и оно быстро бледнеет и угасает. x x x "У херувима" за багровой завесой в каморке проститутки Амарилис - душно, как в аду. Только что вышел отсюда плечистый матрос, оставив после себя запахи трюма и полуреал на столе. Амарилис, сложив руки, страстно шепчет самой себе: "Были у меня родители, и герб, и право на радостную жизнь. Я хотела жить и любить! Счастливая невеста, я готовилась стать спутницей жизни дона Родриго, делить с ним радость и страх, нести с ним вместе зло и добро. Проклят тот час, когда я увидела тебя, изменник Мигель! Ты все отнял, ограбил меня и бросил. И вот чем ты меня сделал... Да будут же прокляты потомки твои на вечные времена, пусть родятся они слепыми, глухими, немыми, пусть поразят их болезни, пусть покроются они чумными пятнами, пусть влачат они жизнь, еще более жалкую, чем моя, еще более позорную и унизительную... Одно у меня утешение в муках моих - это то, что нас много, погубленных им. Что он погубил не одну меня - толпы женщин! Пусть же их будет больше! Больше! Всех, от моря до гор, пусть всех вас получит он, всех вас обманет, предаст, покинет! Купайтесь в вине, бывшие подруги мои из знатных семейств, купайтесь, пока есть время. Ибо после того, как он пройдет расстояние, отделяющее дверь от вашего ложа, никто уже не станет пить вино из ваших туфелек, и купаться вы будете в слезах. С какой стати страдать мне одной? Пусть я буду не одна! Пусть нас будет столько, что глазом не охватить! Больше, больше!.." x x x Однажды ночью, под деревьями на Аламеде, Мигеля подстерегали наемные убийцы. А он спокойно прошел между шестью кинжалами, которые за его спиной окрасились кровью невинного. В Ронде Мигель с конем упал в пропасть. Конь сломал хребет - всадник выбрался без единой царапины. В предместье Санта-Крус он вышел из дома, в котором только что обесчестил пятнадцатилетнюю. Едва он переступил порог - дом рухнул и похоронил под обломками всех жильцов, в том числе и жертву Мигеля, а преступник остался невредим. Видит ли бог его бесчинства? Почему он терпит их? Чего он ждет? Город ненавидит Мигеля, ненавидит яростно. Стены дворца Маньяры к рассвету исписывают позорящими словами и проклятиями. Стены покрыты плевками, измазаны грязью и гнилыми яйцами, окна выбиты. Люди перестают верить в бога оттого, что бог оставляет его безнаказанным. Другие говорят - если и есть бог, значит, он несправедлив. Все злодеяния в городе приписывают Мигелю. Изверг. Антихрист. И однажды в разгар пира - так Мигель называет свои оргии - входит гонец из Маньяры и сообщает графу, что мать его умерла, напрасно призывая сына. А сын посадил на колени цыганку Фернанду и начал ее целовать. Знает ли бог о таком кощунстве? Каталинон сидит на лестнице рядом с Висенте, плачет по скончавшейся госпоже и с отвращением думает о господине. - Пойду напьюсь... Дай мне денег, старик! Противно у меня во рту. Пойду напьюсь за его грехи. Мне надо напиться - только не на его деньги. Дай мне две монеты, старик!.. x x x Она стояла у границы матросского квартала, прислонившись к стене. Было душно; короткая шерстяная накидка портовых бускон* сползла к ногам, она расстегнула платье до самых увядших грудей и стояла, зевая. У пояса - желтая роза. Цветок на гробе... В такой духоте даже зевать утомительно. За весь день заработала два реала. Дешева любовь в порту. ______________ * От испанского "buscona" - шлюха. Мужские шаги - четкие, быстрые. Трезвый идет. Трезвый все видит отчетливо - опять ничего не будет. Она прикрыла лицо дешевым веером и приглушенно, скрывая недостаток зубов, шепнула: - Возьми меня с собой, миленький! Матрос взглянул на нее, сплюнул: - Тьфу, да ты древнее земного шара, старая рухлядь! И ушел, отплевываясь. Женщина зевнула. Опять шаги. Заплетаются, спотыкаясь о булыжники. - Сеньор, пойдем позабавимся... - Уф! - вздыхает пьяный, подходит вплотную к старой потаскушке, ощупывает ее обеими ладонями и вытаращенными глазами. - Черт, да ты словно деревяшка! Прощай навек. Ни за мараведи! Он плетется во тьму; подмигивает уличный фонарь. Женщина равнодушно глядит в пространство. Снова шаги. Медленные, медленные... Зевнув, потаскушка подняла накидку, приблизилась к мужчине. - Задумались, сударь? Тоска одолела? Мужчина смотрит в землю, молчит. - Я развлеку вас, хотите? Пойдемте... Мужчина, не взглянув, идет за ней. Что одна, что другая. По скрипучим ступеням поднялись в какую-то смрадную берлогу. За окном, внизу, поет море. Женщина засветила каганец, заслонила свет платком. - Говори тихонько, понимаешь? - прошептала она. Он лег, не глядя на нее. Обнял сильно, как давно никого не обнимал. Печаль разжигает страсть. Но удовольствия он не испытывает. После она захотела положить ему голову на плечо. Он отодвинулся. Она легла рядом. В открытое окно входит темнота, душная, дышать нечем; под окном курится испарениями море. Нагота женщины укрыта темнотой. - Ты и теперь печален. Дай поцелую... Поцеловала - мужчина содрогнулся. На губах ее - вкус желчи. - Жизнь пуста, как дырявый горшок. Все сейчас же проваливается, не остается ничего, - усталым голосом говорит она. И потом: - Скажи мне - для всех ли сотворил господь мир? - Да. - Господи! - Она немного приподнялась. - Что же мне-то дано в этом мире?! - Любовь. - Голос в темноте насмешлив. - Одна любовь. Уйма любви. Женщина склонилась к нему, обдав неприятным дыханием: - Поверишь ли, я ведь до сих пор не знаю, что такое любовь! Молчание душное, мутное. - А ты - ты знаешь? - спрашивает женщина. Не ответила ночь. Из глаз в глаза переливаются сквозь темноту видения тоски. Мужчина погружен в себя, женщина лежит, как камень на краю пустыни, и тоже молчит. Потом заговорила снова: - Я тоже из плоти и крови. Я тоже хотела бы хоть разок узнать, что такое любовь. С малых лет мечтала узнать ее. Но бог не дал мне... Боль ее мучительно жжет Мигеля - ведь это его собственная, до мозга костей его собственная боль. Широко раскрытыми глазами видит он пропасть. Колесо времени вращается впустую - мгновенье равно столетию, и душит боль... Он шевельнулся, спросил внезапно: - Веришь в бога? - Верю. Надо же во что-то верить. - Каков он, бог, женщина? - Могущественный, сильный. Наверняка. Строгий. Но, говорят, любит убогих. Вот когда умру, - засмеялась, - будет мне в царствии божием лучшая жизнь. А я наверняка попаду туда, потому что земля была для меня адом. Как ты думаешь, кто здесь, на земле, больше страдает - тот, кто всю жизнь испытывает боль, или тот, кто причиняет ее другим? Мигель затрепетал. Да, он всю жизнь причиняет боль другим - так вот почему он страдает? Гневом исказилось его лицо. - Я ухожу, - резко сказал он. - Что так? - удивилась женщина. - Или я сказала что дурное? - Молчи. Встань! Женщина поднимается, пропуская его. - Ты очень молод, а глаза у тебя неподвижные. Чувства в них нет. Это нехороший знак. Он в бешенстве швырнул ей под ноги золотой. - Ааа! Богач... Повезло мне нынче! - Перестань болтать! - злобно крикнул он. Она, забыв, что надо разговаривать тихо, засмеялась - смех ее, пусть глухой, оказался лучше всего, что у нее было. Он прорезал темноту и рассеял свет каганца по всей комнате. - Эх, все мы только люди. И скорее согласны жить в позоре, чем лежать в могиле. - Она наклонилась, ища что-то на полу. - У меня была розочка... желтенькая такая... Мне ее одна девчушка подарила, я иногда даю ей медяк. Куда ж она девалась? А, вот... О, вы растоптали ее! - Прощай. - Прощайте, сударь, и пусть исполнится ваше желание. Он обернулся с порога, тихо спросил: - А как ты думаешь, чего я желаю? - Спать, спать без снов и, может, не просыпаться больше... Мигель выбежал в духоту ночи. x x x Маркиз Руис пригласил Мигеля на свадьбу своей племянницы. Гости доблестно пьют с полудня, а уже приближается полночь. И только когда пробило двенадцать и улицы уже третий час как были заперты цепями, явился Мигель. Столь почетному гостю место во главе стола, а Мигель сел в самом конце, возле зрелой красавицы Антонии, жены незнатного писаря Кальмероса. Пышная женщина, статная, щеки румяные, крепкие, хорошенький носик, полные губки, и в глазах - живой огонек. Вино течет рекой, сознание гостей пересыхает, как русла в августе, в окна подмигивают звезды знойной ночи. Мигель, прищурясь, наблюдает за Антонией злобно и алчно, как хищник за добычей. Под общий шум неизвестно которого по счету тоста Мигель берет женщину за руку и тащит ее вон. - Что это значит, ваша милость? - сопротивляется дама. - Я замужняя женщина! Я честная женщина... Он стащил ее с лестницы, вон из дому, на маленькую площадь, где у фонтана в слабом свете звезд темнеет клочок скудной травы. - Ах, как вы мне нравитесь, ваша милость, - лепечет дама, прижимаясь к Мигелю. - Быть с вами, под звездным небом... Мигель молча обнимает ее зрелые прелести. - Ну, говорите же! Я вам нравлюсь? Что во мне вам больше нравится? Губы, правда? Так мне говорили... Но Мигель и не думает объясняться в любви. Он не рассыпается в восторгах, не хвалит ее красоту. Не ласкает. Швыряет женщину наземь и без словесных украшений, без поцелуев яростно овладевает ею. Все происходит быстро и кратко. - Ах, что вы делаете!.. Здесь, на площади... Что обо мне подумают... Моя добродетель... Оооо! Запоздалые гуляки перелезают через цепи, выходят на площадь. Один из них поднес длинную палку с фонарем на конце к самой парочке. - Эгей! - кричит он. - Глядите! Тут любятся прямо под открытым небом! - Какое бесстыдство, публично... - Кто вы такие? - возмущенно гремит толстый горожанин. Мигель встает, в свете фонаря его осклабившееся лицо похоже на лик сатаны. - Кто мы? - отвечает он. - Имя дамы не важно, а я, почтенные, дон Мигель де Маньяра! - О! Гуляки отпрянули, женщина закрывает лицо руками. - Ну, чего пялитесь? - вскипает гневом Мигель. - Что ж прикусили языки, притворы? Ах вы, невежи, хотите осветить даму? На меня светите! Боитесь? Отступаете, трусы? Мигель выхватывает шпагу и кричит, как одержимый: - Я Мигель де Маньяра! Я дон Жуан! Милости прошу, жалкие твари! Гуляки в ужасе отступают перед его шпагой, перед его криком. Открываются окна, люди выбегают из домов, фонарей и факелов все больше, пятна света пляшут по земле и в воздухе. - Моя воля - закон для этого города и всей страны! - в припадке безумия кричит Мигель. - Захочу - и возьму всех ваших жен, всех дочерей! Я тут единственный господин! Прочь с дороги! Люди расступились - ни одна рука не поднялась на него. x x x - Братья во Христе, избегайте всякого соприкосновения с проклятым человеком, ибо он общается с дьяволом, - проповедует Трифон в церкви святого Сальватора; эта проповедь направлена против Мигеля, хотя иезуит не называет его. - Похоть, злоба и ненависть - вот суть черной его души. Он развратил вековую нравственность этого города, он потрясает основы человеческого общества, рвет священные семейные узы, унижает и оскорбляет святую церковь и даже восстает на законы всемогущего! Верующие с удовлетворением слушают пламенные речи Трифона, которыми он бичует безбожного распутника. И хотя имя Мигеля не названо, все знают, о ком он говорит. - Услышьте призыв мой, о матери севильские! - повышает голос Трифон. - Берегите дочерей ваших, как зеницу ока! Мужчины, следите бдительно за каждым шагом ваших жен и невест! Женщины и девушки, опасайтесь даже взглянуть на него! Ибо вам говорю я - сгорит во пламени всякий, кто соприкоснется с этим обреченным геенне! Осените себя крестом перед ним, воздвигните персты против его завораживающего взгляда и бегите подальше! Ибо он - Антихрист, и проклятье небес падет на его голову и разобьет ее в прах, как и головы тех, кто с ним заодно! Трифон перевел дыхание, и голос его поднялся до крика: - Придет час, он должен прийти, когда само небо низринется на него и раздавит! Карающая десница бога уже сжимается в кулак! x x x В красноватом чаду светильников, в клубах дыма, в бледном отблеске мутного рассвета, на волнах голосов, скорее похожих на храп, колышется вертеп "У херувима", и все качается вокруг Мигеля. Кислые запахи вин, вонь индейского табака, запах мускуса от проституток. Темен лицом, с волосами, прилипшими ко лбу, сидит Мигель - не пьяный, а одичалый от вина - образ безудержного разврата. Две девки по бокам его, третья прижимается сзади грудями к его голове: - Похвастайтесь, господа! У кого из вас, как у Мигеля, по любовнице на каждом квадратном метре земли? - Ха, земля... - угрюмо подхватывает Мигель. - О земля, отцветшая роза, твои обширные объятия тесны мне... - Настанет день, когда удовольствуешься двадцатью квадратными локтями могилы, - раздался голос от одного из дальних столиков. - Кто это сказал? - Мигель стряхивает с себя девок. - Кто хочет, чтоб ему продырявили лоб? - Пойте, пташечки! - завопил Николас, и девицы заверещали затасканную песню. Как осы на огрызок груши, набросились на Мигеля девки - существа без имени, без семьи, лишенные очарования, безобразные и смазливые. - Других у тебя нет, Руфина? - кричит Мигель. - Ну, что поделаешь. Удовольствуюсь нынче и вами, жалкие создания посредственности! Все сюда, ко мне! Согрейте мне сердце, в котором стужа. Дышите, гладьте, грейте мне сердце! Как холодно здесь... Какая пустота во мне и вокруг меня... Слова вырываются у него все быстрей, все быстрей, все неистовей. - Пусто, пусто, как на кастильских равнинах... Почему вы молчите? Девки жмутся к нему, улыбаются, говорят что-то нежно и страстно, а Мигелю кажется, что он один посреди гробовой тишины. - Слышите меня? Да скажите же что-нибудь! Вы открываете рты, но молчите... Говорите, черт вас!.. Ничего не слышу. Кричите! Не слышу! Не слышу! Только мой голос возвращается эхом. Прижми меня к себе! Скорей! Чтобы я почувствовал, что я - не один! Девушка крепко обняла его. - Что же ты не повинуешься мне? - скрипит зубами Мигель. - Я приказываю тебе прижаться! И кричи, чтобы я тебя слышал! Неужели никогда не услышать мне ничьего голоса, кроме собственного? Клиенты поднимаются с мест, пялят глаза. Руфина подходит к Мигелю, отстраняет перепуганных шлюх и мягко прикладывает ладонь к его лицу. - Успокойтесь, ваша милость, - нежно просит она. - Вы возбуждены, но это пройдет. Настанет время, и вы обретете покой. Жизнь ваша получит иное направление. Вы положите голову на колени женщине, которую полюбите верной и преданной любовью. Мигель разражается смехом. Он смеется впервые, но смех этот жесток, как смех сатаны. - Надо же придумать такое, Руфина! Уж наверное, склоню я голову... И буду ползать на коленях в лужах слез, так, что ли? Смех, злой смех беснуется, но Руфину не задевает насмешка. - Будет так, как я сказала, - спокойно отвечает она. - Я, сударь мой, видела людей, охваченных страхом. Глаза Мигеля расширились, словно в них отразился образ иного мира. Он встает, шатаясь, прижимает руки к груди: - Иной мир... Тот свет? Ха-ха-ха! Страх? Timor fecit deos!* Но я не знаю, что такое страх. Я спускаюсь с небес, как огненное облако. Как оно жжется, мое небо... Горю! Горю! Подайте мне чашу! Пить! ______________ * Страх делает богов (лат.). Но нет никого, кто бы сжалился и протянул ему бокал. Возбуждение Мигеля растет, руки ищут опоры в воздухе, дыхание вырывается короткими свистящими взрывами, сдавленный голос словно корчится в неистовой экзальтации. - Эй ты, властитель того света! Ты мой враг - приди, давай посчитаемся! Я давно отбросил все, что было во мне божеского и человеческого! И если мне не понравится раскаленное добела ложе, уготованное для меня в аду, приготовь-ка ты там, наверху, свой трон для меня! Давящая тишина. Мигель вдруг круто обернулся, словно почувствовал за спиной кого-то, и выхватил шпагу. - Ну же, господи, покажись! Хоть ты и бог, - я проткну тебя! Он тычет шпагой в воздух, женщины с криком разбегаются, прячутся. - Все наслаждения мира - мои! Хочу испить до дна всю сласть! Буду спать с твоими святыми угодницами, с царицей небес рожу бога, ибо - я равен богу! - Мигель запрокинул голову, и голос его срывается в безумном вопле. - Ну, слышишь, ты?! Почему ж не караешь меня, эй ты, всемогущий?! Потому что не можешь! Потому что тебя нет! Возгласы ужаса наполнили вертеп, клиенты поспешно убираются прочь. Он остался один, он корчится в муках на полу, и Руфина, на коленях, гладит ладонью его лоб. x x x Наперекор городу. В час, когда в Страстную пятницу назначена процессия кающихся, Мигель встречает гостей. Двор свой он велел превратить в пиршественный зал - прямо под открытым небом. Слуги расстелили ковры по каменным плитам, расставили столы, кресла, кушетки, и с сумерками над пирующими запылали факелы. В день самого строгого в году поста стол ломится от мясных яств, и кувшины полны тяжелого вина. Наперекор всему. Гости уселись - молчаливые, испуганные. Боязливо косятся на ворота, отделяющие двор от улицы, где люди выстроились шпалерами, ожидая процессию. Куски мяса застревают в горле гостей - ведь сегодня великий пост. Голоса их приглушены и робки. Даже эти безбожники знают, что нынче - великий пост. - Чего испугались, голубчики? - насмехается над ними Мигель. - У вас руки дрожат, дрожат ресницы, деточки!.. - Если нас тут обнаружит инквизиция, нас всех сожгут, - тихо сказал кто-то за вторым столом, не видный в сумерках. - У меня вы в безопасности, - возразил Мигель. - Меня инквизиция боится больше, чем вы ее. Выбросьте это пугало из головы и пейте. За бессмертие наслаждения! Вехоо вскочил, крикнул резко: - Не слишком ли это, Мигель? - Не будь смешным со своей моралью, гистрион, - обрывает его тот. - Садись, спокойно ешь и пей. - Не хочу! Отказываюсь от вашего гостеприимства, ваша милость. Не стану я больше смотреть на ваши беснования. Не нуждаюсь в вашей дружбе. И не желаю больше валяться в вашей грязи! И Вехоо, возмущенный, уходит. - Задержать? - спрашивает начальник стражи у ворот. - Зачем? - ухмыляется Мигель. - Мы ведь свободные люди. Едва Вехоо затерялся в толпе, как послышался отдаленный треск барабанов. Процессия кающихся приближается. Темное небо низко лежит над городом, факелы с трудом рассеивают мрак. - А, барабаны! - И Мигель обращается к музыкантам. - Играйте плясовую! Музыканты колеблются, дрожат от страха. Горсть золотых погасила страх в их совести, и инструменты грянули. Женщины встали с мест и, с четками в руках, закружились в бешеном фанданго. Гром барабанов нарастает, поверх него разлился траурный хорал "Stabat mater"* ______________ * Стояла мать (лат.). - Заглушить! - приказывает Мигель музыкантам. Во всю силу взгремели гитары и лютни, флейты зазвенели смехом. Неуверенными голосами подхватили мелодию пирующие. Звуки хорала смешались с любовной песней. В тот момент, когда процессия кающихся поравнялась с дворцом, Мигель приказал распахнуть ворота и, схватив чашу, вышел на улицу. - А, пастыри заблудших овечек погоняют свое стадо! - бросает он в процессию издевательские слова. - Эй вы, черные душой и телом! Мое презрение, почтенные! - Изыди, антихрист! - слышится голос из рядов. - А не хотите ли блюдо свинины да глоток вина в честь вашего лицемерия? Не желаете ли мертвую или живую красотку к вашей притворной молитве? У наслаждения один вкус, что в Страстную пятницу, что на пасху! Не угодно ли немного золота, чтоб утолить ваш священный голод? О, порождение василиска, я вижу вас насквозь! Вы истекаете слюною при виде маммоны! Так нате же, алчные хищники! Ловите! Хватайте! И он швыряет в процессию пригоршню золота. Те, возле кого упали монеты, бросаются за ними; кто был подальше, грозят кулаками, осыпают Мигеля бранью. Священники, подняв повыше кресты, проклинают дьявола и призывают гнев божий на голову богохульника. - Ловите! - кричит Мигель и швыряет в толпу золотой крест с рубинами - дар архиепископа, освященный крест... Крест исчез в толпе. А процессия движется, проходит, последние ряды монахов миновали дворец Маньяры, за ними тянется севильский люд. - Ага, подбираете? Золота хочется? У меня его хватит на всех! Всех вас куплю! - уже исступленно вопит Мигель. - Всех, от архиепископа до последнего дьякона, куплю всю процессию! Вашего бога куплю, над которым смеюсь, и деву Марию, и на ложе свое... И тут ему отказал голос. Взгляд его наткнулся на взгляд девушки - закутанная в черный плащ, она шагает в процессии с зажженной свечой в руках. Колеблющееся пламя свечи озаряет ее лицо. И взгляд этот печален, но полон ласкового участия. Отблеск сокровищ Страстной пятницы в этих глазах; в них - дух, вознесенный надо всем, что низко, в них - нежность и мудрость, в них читается извечная женственность, что одаряет не телом одним, но и душою. Чаша выпала из рук Мигеля и разбилась. Словно примерзший к месту, смотрит он в девичьи очи, а они все ближе и ближе. - Кто вы? - заикаясь, с трудом выговорил Мигель. Но она лишь серьезно взглянула на него и молча прошла - удалилась с толпою, исчезла. Мигель кинулся вслед. Бешено расталкивая людей, опрокидывая тех, кто недостаточно быстро уступал ему дорогу, ищет он девушку. Напрасно. Свечи мерцают, свет их сливается с морем огня на площади перед кафедральным собором. Как найти ее? Где искать? Долго искал Мигель и не нашел и в изнеможении прислонился к стене собора. В бессильной ярости сжимает он кулаки и клянется всем, что привязывает его к земле, призывает в свидетели небо и ад, что найдет, что он должен иметь эту девушку.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  О час, влачащийся безрадостно, о туча тоски, окутавшая мысль, подобно тому, как поля окутывает дым сражений! Багровая вечерняя звезда - око девичье, серп месяца напоминает улыбающиеся уста. Тополя у реки - как аллея крестов и свечей, по которой прошла она. Пылайте, дымные факелы, гори, пламя свечей, летите в облаках, огненные кони, и подайте мне знак, когда остановитесь над той, кого я ищу! Третий час по заходе солнца в Белую субботу, и люди, которым был возвращен спаситель из гроба, садятся после поста к тучным блюдам. Сеется мелкий, теплый дождик, капли звенят о водную гладь. Гвадалквивир стремится, бурный, вздувшийся от весенних горных вод. Расправляет плечи река, и ладони ее лепят форму берегов. Мигель сходит к самой воде, погружает в нее горячие руки. Горе мне - не нашел я ее в процессии. Горе мне - не увел ее сразу. Но я найду ее! Севилья не так велика, чтоб я не мог отыскать ее. Но что, если она чужая в городе? Что творится со мною? Не сплю и не бодрствую. Существую и нет. Шатаюсь, словно в груди моей зияет кровавая рана. Гашу свет, призываю тьму. Но тьма меня душит, и я зажигаю огонь. Каким стал я безумцем! Нет, нет. Я должен хотя бы увидеть ее. Но кто скажет мне - где искать? Тихий смех отвечает ему с реки, сливаясь с мерными всплесками весел. В нескольких локтях от Мигеля качается челн, и в нем - угловатая тень человека. - Я! - доносится голос с реки. - Я открою тебе все, что ты хочешь узнать, и дам все, что ты желаешь иметь. Я, Мариус. Лодка приблизилась. - Войди в мой челн. Мигель прыгнул в лодку, сел. Напротив него серым пятном - узкое, бледное лицо с чахлыми усами и растрепанной бороденкой. Тонкие губы, костлявые руки - и полыханье безумия в светлых глазах. - Кто ты? - спрашивает Мигель. - Ты ведь слышал - Мариус, - отвечает костлявый. - Владыка земли, огня, воды и воздуха. А ты, судя по тем причитаньям, что ты бросал реке, бедняк. Доверься мне, открой, что тебя мучит. - Я ищу девушку, которую впервые увидел вчера, но она исчезла в толпе. - Какой цвет был в то время вокруг? - Желтый. Свет свечей. - Дурной знак. Зародыш гибели при самом рождении. Но и здесь я сумею помочь. Я отведу тебя к ней. - Ты, лодочник? Ты знаешь ее? Мариус начал грести по течению. Наклонив остроконечную голову, тихо произнес: - Я знаю все. Был бы живой, как ты, не знал бы ничего. - Был бы живой? - недоуменно повторяет Мигель. - Не понимаю... - Я общаюсь только с мертвыми, - говорит костлявый. - Тень есмь и обитаю меж теней. Душа без тела или тело без души - как тебе угодно. Но владениям моим нет границ, и власть моя беспредельна. Мигель вздрогнул. Тишина, лишь дождь барабанит по реке. - Куда ты везешь меня, Мариус? - Не бойся ничего, - отвечает тот. - Я везу тебя под знаком креста. Везу к женщине, которую ты ищешь. Она станет твоей добычей, а ты будешь добычей ее. - Не понимаю... - Ты любишь эту женщину? Мигель, не отрывая взгляда от водной глади, невольно отвечает утвердительно: - Люблю. - Но тотчас споткнулся об это слово: - Не знаю. Любовь?.. - Ложе любви и смертное ложе выглядят одинаково. - Любовь? - мучит Мигеля незнакомое понятие. - Любовь? Смерть сидит на ее плечах, едва она расцветет. И еще говорил Мигель неуверенно о любви, а Мариус, отвечая ему, говорил о смерти. Тогда Мигель поднял голову и понял, что он в руках сумасшедшего. Не важно. Не добром, так силой заставлю его высадить меня на берег. Но безумный гребец сам уже направляет свой челн к берегу. Вышли. Безумный взял Мигеля за руку и повел. Они идут улочками меж высоких садовых оград, шуршит мелкий дождичек, плещет о листья. - Мы идем искать ее? - спрашивает Мигель. - О, искать... Искать - вот смысл жизни. Найти - счастливая случайность. Потерять, что нашел, божья кара. Подошли к чугунным воротам. - Вот цель твоего пути, кум, - говорит Мариус. - Кладбище? - ужаснулся Мигель. - Здесь собирается вся красота мира. Здесь собрано все прекрасное. - И безумный разразился скрипучим смехом. Он потащил Мигеля за собой по дорожкам меж крестов, у подножий которых мерцают огоньки лампад. - Твоей красотки тут еще нет, но могила готова. Пойдем, покажу тебе. Подожди ее здесь... - Сумасшедший! - крикнул Мигель, отталкивая Мариуса. - Пусти меня и радуйся, что я не проткнул тебя шпагой, чтоб ты сам свалился в могилу! И Мигель бежит прочь. Выбегает из кладбищенских ворот и слышит позади себя глухой крик: - Это ты сумасшедший, не я! К чему стремишься? Ищешь, чего нет! Ловишь ладонями ветер, безумный! Любовь?! Смерть сидит у нее на плечах, едва она расцветет! x x x О пречистая дева, лишь мгновение я видела лицо его и прочла на нем больше печали, чем греховных страстей. Это человек, не знавший радости. И вот, со вчерашнего вечера, с тех пор, как увидела я его, бледнею и вяну, словно в недуге. Единственная мысль моя - о нем. Выслушай меня, царица небесная, и благослови меня дать ему счастье. И быть счастливой с ним. Ибо, о пресвятая, я охвачена любовью к этому мужчине... Под статуей Мадонны стоят на коленях донья Хиролама Карильо-и-Мендоса, единственная дочь герцога Мендоса, одного из высших дворян Испании. Среди предков этого рода был маркиз Иньиго Лопес де Мендоса-и-Сантильяно, великий испанский поэт начала пятнадцатого века; затем - Диего Уртадо де Мендоса, государственный деятель при дворах Карла V и Филиппа II, известный гуманист, меценат и превосходный поэт; далее - кардинал Севильский Франсиско де Мендоса и наконец недавно скончавшийся драматург Хуан Руис де Аларкон-и-Мендоса. Под статуей Мадонны преклонила колени девушка, прекрасная, как майский полдень. Лицо ее просвечивает солнечным, персиковым светом, золотится благоуханнем, серьезен взгляд темных очей из-под длинных ресниц и выгнутых бровей. Спелые губы ее изящного рисунка. Свежесть, юность, ясность несет это создание на белом челе, над которым - волны волос, черных как смоль. Сложение - само совершенство, кисти рук и ступни ног - маленькие, прекрасной формы. Во взгляде смешались женственность, созданная для того, чтобы любить, мудрость и пылкость. Женщина - горе и мир, женщина - страсть и тихая нежность, но всегда - душевный жар, всегда - горячая преданность тому, что она любит. Женщина, которая не обманет надежд, не предаст, не изменит, женщина, верная своему сердцу и своей гордости, женщина, которая несет в себе необъятное богатство чувств тому, кого одарит она телом своим и душою. Под статуей Мадонны преклонила колени девушка, которую со Страстной пятницы тщетно разыскивает Мигель. Сумрак заползает в комнату, примешивает к молитве девушки злые слова. Распутник, нечестивец, мятежник, изверг, убийца... - Нет, нет, пресвятая Мадонна, он не такой! Не негодяй - заблудший. Несчастный с истерзанным сердцем, и я хочу взять это сердце в ладони и нежить его, дышать на него, пока не вылечу. Хочу преобразить его жаром своим. О пречистая дева, отдай мне любовь этого мужчины, и я верну тебе его душу ясной и чистой, как улыбка младенца! x x x Над столом, обтянутым зеленым сукном, склонили головы отцы церкви, возмущенные беснованием Мигеля в Страстную пятницу. - Я прошу и на сей раз простить его. Он был пьян. Впрочем, заявляю, что я в последний раз бросил свое слово на весы в его пользу, - говорит архиепископ. - Если он согрешит в дальнейшем, я дам свое согласие на то, чтобы Ваша Любовь приняла против графа Маньяра все меры, находящиеся в распоряжении святой оффиции. - Отдает ли себе отчет ваше преосвященство в том, что тогда речь пойдет о голове мятежника? - спрашивает инквизитор. - Да, - тяжело выговаривает дон Викторио, поднимаясь. - На это я должен дать согласие. Ибо прежде всего - имя господне и слава его, чистая и неприкосновенная. Что против всего этого человеческий червь, хотя бы и близкий нашему сердцу? x x x А Мигель ищет девушку. Обыскал уже целые кварталы Севильи, дом за домом. Торчит на перекрестках, как торчат зеваки и бездельники, озирая улицы и площади, бесстыдно заглядывая в лица женщин, выходящих из церквей, бродит по Аламеде и Пасео-де-лас-Делисиас, стоит на углах - ищет, ищет и не находит. Подавленный, возвращается домой, отвергает общество приятелей и с горечью ложится на бессонное ложе. Он чувствует движение души, какого еще не знал. Надменность, самоуверенность и гордыня велят найти, овладеть. Но все его существо трепещет от непознанной нежности, и она оттесняет напор гордыни, ей нужно одно - чтоб хоть издалека дозволено было ему увидеть ее лицо, быть близко от нее, дышать тем же воздухом, что и она, и ничего, ничего более... На следующий день поиски возобновляются. Мигель мечется по ночным улицам, будит стражников, затыкая им золотом рот, описывает ту, которую они должны найти. Стражники принимают его за пьяного, обеими руками хватают золото и, смеясь, обещают все. Однако не только золотом бряцает кабальеро, но еще и шпагой, и объявляет им свое имя. Ужас объемлет их, смех каменеет на лицах. - О, это другое дело! Тут, пожалуй, головой поплатишься... Да, ваша милость, мы обыщем весь город и сообщим вам... И когда в темноте стихают шаги опасного человека, начальник стражи трет себе лоб: - Не кажется ли вам, что это противно богу - нам, стражникам добропорядочного города, самим загонять дичь в сети этого нечестивца? Мигель нанимает толпы людей искать неизвестную. Золото собрало всех севильских нищих, и они, получив указания, расползлись по городу, как черви. Но реки денег текут впустую. Вереница подходящих под описание девушек проходит перед взором Мигеля, серым от равнодушия. Или проклятье преследует меня? Или я сошел с ума и не в состоянии осознать этого? Но я не сдамся! Я найду ее! Должен найти. На десятый день поисков вошел Мигель в кафедральный собор, где служили большую мессу. Опершись о колонну, следил он глазами зигзагообразный полет ласточек под сводами храма. Гулко отдаются под сводами слова проповедника: - "И вернулся блудный сын, и рек отцу своему: отче, согреших есмь против неба и перед тобою, и не достоин аз слыть сыном твоим..." Ласточки вылетают из окон и впархивают обратно, и крылья их издают звук, похожий на серебряный шелест тростника, сгибаемого ветром. - "Радоваться надлежит нам, ибо сей брат твой мертв был и воскрес. Потерян был и найден..." Бьются в мыслях Мигеля слова "потерян был и найден", мутными струйками тянется копоть от свечей, и вдруг ощущает Мигель на своем виске чей-то пристальный взгляд. Круто повернулся в ту сторону и увидел. Дрогнул, словно молнией сраженный, колени его ослабели, закружилась голова, а в горле комом встал, душит выкрик. Там, у колонны, отделенная от него всем пространством храмового корабля и толпой, стоит та, которую он искал, и вперяет в него свой взор. О пламя счастья и страха, о кровь, затопившая сердце, о лицо, что бледнеет и вспыхивает попеременно! Мигель тронут до глубины души. Тронут впервые в жизни. И тут он почувствовал, как что-то рушится в нем. Оседает, ломается с грохотом. Но в то же время нечто другое вырастает стремительно, и душит его, и сжимает горло... Он пошатнулся. Ноги не выдержали одновременного обвала и нарастания, которых не остановить... Что-то непостижимое затопляет его душу. Пронизывает все чувства, проникает в сознание, в сердце, до мозга костей. Каждую жилочку распирает неизведанное ощущение - так что немеют кончики пальцев, и горькая сухость во рту... Он прислонился к скамье, судорожно схватившись за деревянную спинку. Только бы не упасть. Выдержать. Не сломиться под непомерной тяжестью того, что внезапно обрушилось на меня. Исчезли просторы храма, проповедник, люди, горящие свечи. Исчезли мечты и разочарования, ненависть, удовлетворение, отчаяние. Исчезло все. Только очи остались. Мужчина и женщина смотрят друг другу в глаза, и нет между ними стоглавой толпы, поверх людского прибоя прожигают друг друга их взоры, переливая в жилы другого свой трепет. Одна мысль вертится в голове Мигеля: да жил ли я до этой минуты? И живу ли сейчас? Медленно поднял руку к лицу. Ощутил прикосновение пальцев к щеке. Значит, живу. А волна душевного движения поправляет: начинаю жить. Сейчас. Вот в это мгновение. Что ж было раньше? Подобно бездумному ветру, носился по дорогам и без дорог, гоняясь за бесформенными видениями, ненасытно урывал от жизни больше, чем мог вернуть ей, чтобы в следующее же мгновение все уничтожить, отбросить, затоптать, убить. Рука Мигеля упала на резное дерево скамьи. Месса кончилась; толпы расходятся, раззвонились к полудню колокола. Девушка не двигается с места, и дуэнья выходит ждать ее на паперть, оставляя госпожу в безмолвной молитве. Храм опустел, только церковный сторож тенью скользит из придела в придел, гася свечи. Мигель медленно двинулся к девушке. А она стоит, ждет, не отрывая от него взора, сияющего и потрясенного. Губы ее полуоткрыты, и маленькая детская рука конвульсивно прижата к груди. Мигель приближается, и сердце ее стучит все сильнее. Страх? Нет. Кружится голова - и неизведанное томление пронзает все ее существо. - Молвите слово, прошу, - заикаясь, тихо выговорил Мигель. - Пожалуйста, скажите хоть слово, чтоб я убедился, что не сплю. Ведь я искал вас долгие дни и ночи, и боюсь - вы снова исчезнете. Отважусь ли спросить, кто вы? - Я Хиролама Карильо-и-Мендоса, - просто отвечает она. Веточка померанца с полураскрывшимися белыми цветами, которую она держит в руке, легонько дрожит, будто дышит. Первая веточка, расцветшая в саду Хироламы! Она принесла ее в дар Мадонне. Ах, радовалась Хиролама, в этом году я первая положу к ногам девы этот символ любви! - Хиролама... - повторяет ее имя Мигель. - Хиролама... Имя это отдается в ушах его колокольным звоном, оно сияет, как утренний свет. Оно парит в запахе догорающих свечек и вянущих цветов, звенит золотом в полосках солнечных лучей, прорезающих полумрак собора, ворвавшись через готические окна. Имя возвышенное, гордое, сладостное. Мигелю хочется произносить его громко, заглушить им шорохи в храме, хочется выбежать вон и прокричать перед толпами это прекраснейшее из имен. Имя женщины, что стоит перед ним, чудо, которого жаждал он столько лет... А девушка, глядя в лицо его, вдруг смущенно, но решительно протягивает ему цветы. Веточку, принесенную Мадонне. Мигель оглушен этим признанием. Изумленный взор прикован к ее лицу, а рука медленно, недоверчиво принимает символ любви. Хиролама, словно испугавшись своего поступка, зарделась до корней своих черных волос и повернулась к выходу. Мигель идет рядом, стараясь успокоить бурное дыхание. Они вышли через ворота Прощения и остановились, облитые половодьем полуденного солнца. Молча смотрят в глаза друг другу. Она легонько улыбнулась и тихо сказала: - Вы неразговорчивы, сеньор. Мигель вспыхнул, голос его дрожит от смущения: - О да, если желаете... Но я слишком счастлив и не знаю... не понимаю... Когда я увижу вас снова? - Вы еще со мной, а уже думаете о завтрашнем дне? - засмеялась она. - Завтра?! - страстно вскричал он, ухватившись за ее слово. Улыбка сходит с ее лица, глаза горят, и с великой серьезностью девушка произносит: - Зачем же завтра? Сегодня. Хотите? Мигель, бледный, не в силах выговорить ни слова. - Сегодня после захода солнца ждите меня у маленькой железной калитки в отцовском саду. С богом... Мигель остался стоять перед воротами Прощения, держа в руке свой берет с перьями, и на глазах его сверкают слезы. Он опомнился, когда она исчезла из виду. Позор мне! Стократ позор! Стою, как нищий... Заикаюсь, как робкий мальчишка, и кровь моя не возмущена таким смехотворным смирением! Но вечером я поведу себя иначе! Я добуду тебя, красотка, как любую другую! Он уходит, скрипя зубами, но берет свой все еще держит в руке - человек, против воли смиренный. Веточка померанца вянет на полуденном солнце. x x x - Почему вы так спешите сегодня, донья Хиролама? Что с вами, во имя милосердия божия? Толстая дуэнья с озабоченным добрым лицом едва поспевает за Хироламой. - Почему вы мне не отвечаете? Да подождите же! Но Хиролама ускоряет шаг. Смысл няниных слов до нее не доходит. Вот кончилась кипарисовая аллея, и девушка входит в калитку сада, что позади отцовского дворца. О! Под солнцем этого утра распустились уже все цветы на всех померанцевых деревьях, сад так и светится трепетным великолепием нежных белых соцветий, простых и волшебных, как сама любовь. Внезапный страх сжал девичье сердце. Обещала первый цветок Мадонне, а отдала человеку... Оскорбила Мадонну, согрешила... От этой мысли потемнело в глазах, заколотилось сердце. Великое опасение перед чем-то, что надвигается, охватило душу ее. Вымолить прощение Мадонны, пасть на колени, сейчас же... - Принесите мне целую охапку этих цветов! - приказала она. Перед Мадонной, в своей комнате, пала на колени Хиролама, рассыпав цветы у ног Пречистой. - Прости, госпожа наша! Я согрешила... ради него... Поднимает глаза на Мадонну, а видит его лицо, ощущает его дыхание. - О Мадонна, прости! Смилуйся над моим сердцем! Дрожит девичье сердце. Не от страха перед грехом - от неведомого блаженного томления. x x x Солнце зашло. От калитки в глубь сада ведет кипарисовая аллея. Тяжелые ароматы душат дыхание вечера. В конце аллеи появилась какая-то фигура. Мигель дышит хрипло. Волненье сдавило грудь, к которой он судорожно прижимает стиснутые кулаки. Он готовит речь. И, идя навстречу девушке, кланяется галантно. - Вы светлее луны, совершеннее царицы красоты, о вечерняя звезда на голубом шелку... Девушка остановилась - улыбка, которой она встретила Мигеля, сошла с ее лица. А Мигеля бьет дрожь. Он сам чувствует, как фальшиво прозвучали его слова. Ему бы пасть на колени, молча поднять взор к этому лицу, но нет, не унизится он до состояния влюбленного мальчишки! - Я ждал вас более часа... - пробормотал он, но голос его пресекся в середине фразы. Хиролама бледна. Тишина - разговор ведет лишь учащенное дыхание мужчины и девушки. Потом Хиролама сказала: - Что такое час? Я целые годы ждала встречи с вами... - Вы меня ждали?! - В мечтах видела ваше лицо... Тогда рухнуло в душе Мигеля все, что он готовил, собираясь действовать как завоеватель, - стоит тут человек, покоренный, захваченный смерчем любви. Нет, не бывало еще ничего подобного этой минуте, и нет ей равной. Вся прелесть земли и неба слилась в создании, что стоит перед ним. Ослепительный свет, вырывающийся из сердца струею могучего чувства и в одно мгновение выворачивающий человека наизнанку. Куда девались тщеславие, гордость, корысть, стремление брать силой... Неуверенный, робкий, как мальчик, стоит граф Маньяра, лепечет смущенно: - Простите, донья Хиролама, я не понимаю, что творится во мне - меня переполняет чувство, которого я доселе не знал, сердце болит, но я хочу этой боли, мне страшно, и сам не знаю чего, я хотел сказать вам много красивых слов - и не могу. Ради бога простите. Прояснилось девичье лицо, только две слезинки сверкнули в темных очах. - И меня переполняет чувство, которого я не знала доселе. И у меня сердце болит, и я хочу этой боли, - тихо повторяет она его слова, и глубокий голос ее окрашен темно-синими тенями. - Не вижу, не слышу ничего - только вас... Глубокое волнение потрясло Мигеля. - Хиролама, Хиролама... Она чуть-чуть усмехнулась: - Вы еще не назвали мне своего имени, сеньор! - О, простите!.. - Но он тотчас осекся, побледнел. Мое имя! Как произнести его при этой девушке?! И вся чудовищность прошлой жизни навалилась на Мигеля. - Что же вы, сеньор? - тихо настаивает девушка. Нет, не могу его выговорить. Впервые в жизни стыжусь своего имени. Будь оно проклято! Отвернувшись, он молчит, бурно дыша. Маленькая теплая рука скользнула в его ладонь, и в голосе, мягком, как дыхание матери, прозвучала горячность: - Вы даже не представляете, как я теперь счастлива, дон Мигель! - Вы меня знаете? - Он поражен. - Я ведь не только в мечтах видела ваше лицо. Я знаю вас много лет. Он вытирает пот на лбу. - И вы, зная, кто я, пришли... - Я сама вас позвала. - Но моя репутация... - бормочет Мигель. - Вы не боитесь? Она взяла его за руку и повела по кипарисовой аллее. Сгущается темнота, тени кипарисов образуют гигантскую шпалеру. Месяц повис над садом - ледяной, как замерзшая слеза. - Я с детства ношу в сердце мечту о женщине, которую жажду всей кровью моей, всем дыханием. Это было - как свет, который дремлет во тьме. Пятнадцать лет молилась моя душа, чтоб найти мне подлинную любовь. Не находил. Но долго верил - найду. Потом уж и верить перестал... И теперь, когда я утратил все, что было во мне человеческого, честного, доброго, только теперь нахожу ее... Поздно, поздно! Я не могу надеяться... - Никогда не бывает поздно, дон Мигель, - тихо возражает Хиролама. - Скажите, что мне делать? Я сделаю все, что вы пожелаете! - Правда? - Клянусь... - Не клянитесь. Мне достаточно вашего слова. Я хочу одного... - Говорите, говорите! Хиролама отворачивает лицо, голос ее чуть слышен, она произносит отрывисто: - Я хочу... чтобы вы... меня... любили... Тихо. Ледяной лик луны глазеет в бездны мира. Ароматы густы, дурманящи. Мигель не отвечает. - Чтобы вы любили меня настоящей любовью, - сладостный голос звучит словно издалека, полный обещаний чего-то прекрасного, немыслимой чистоты. Дрожа всем телом, Мигель упал на колени. - Я ваш, Хиролама. Отрекаюсь от всего на свете - кроме вас! Она заставила его подняться и молча повела за руку. Села на ограду фонтана. - О чем вы думаете, Мигель? - О смерти, Хиролама. - Я боюсь смерти. - Не надо ничего бояться. Ведь я с вами. У меня хватит сил на обоих. Я жить хочу с вами, Хиролама. - Да, - улыбается бледное лицо. - Это самое прекрасное. Жить с вами. - Достоин ли я вас, Хиролама? Он всматривается в ее лицо, окутанное сумраком. - О чем вы думаете, Хиролама? - О любви, Мигель, - просто сказала она. Да, да, это - любовь! Сердце его заколотилось неистово, дыхание замерло. Но он не осмеливается прикоснуться к ней. - Можно поцеловать ваши руки, Хиролама? - Можно, Мигель. Больше не сказано было ни слова - и так сидели они рядом на ограде фонтана, глядя друг другу в глаза. Легкий ветер играет ее легким платьем, временами прижимая край его к руке Мигеля. Тот вздрагивает от прикосновения шелка, но не смеет шевельнуться. x x x Это прекрасные дни, они опадают плавно и мягко, словно благоуханные лепестки цветов, солнце сияет уже не ради урожая в полях, а для двух людей. Хиролама возвращает Мигелю радость, восторги, жар и пылкость мечты. Робость слов, умиление незавершенным движением руки, которая хотела погладить лицо, да стыдливо замерла на полдороге... О, прижаться к стеклу окна и увидеть за ним вместо тьмы любимое лицо, коснуться рукой смоляных кос, пылающим полуднем мечтать о ночи, вдыхать аромат дыхания возлюбленной, ощущая, как по жилам вместо крови растекается бесконечное бессмертие, каждое утро умирать, дрожа над каждой секундой, отмеренной для встреч, и возрождаться от надежды, когда спускаются сумерки, - о печаль одиночества, о счастье сближения, о спешка изголодавшегося сердца, опьянение, когда соприкасаются руки и губы... Город очень скоро узнал о ежедневных встречах Мигеля и Хироламы, и его охватило изумление и негодование. Под знаком испуга заседает церковный совет. Необходимо поставить в известность герцога Мендоса. Архиепископ сам взял на себя трудную задачу. Герцог Фернандо, выслушав округленные фразы дона Викторио, разрешает дело одним ударом. Он вызывает Хироламу и мать ее, донью Тересу. Хиролама не уклоняется, не отрицает. - Я люблю дона Мигеля. Хочу стать его женой. Хочу нести вместе с ним все доброе и злое. Хочу честно делить с ним божию милость. Удивление. Слова уговоров, предостережений, угроз, просьб, убеждений - слова, слова... Какая сила заключена в человеческом чувстве! Рядом с ним теряется все, оно торжествует надо всем. Архиепископ тронут силой любви Хироламы. Вставая, благословляет ее: - На ваших глазах слезы, донья Хиролама, и я верю, что вы исполняете волю божию. Ваша любовь, быть может, сумеет вернуть дона Мигеля богу и чести. Если это удастся вам, сама пресвятая дева благословит вас. - Мендоса женятся и выходят замуж только по любви, - произносит герцог. - Я люблю, люблю его! - Да будет, дитя мое, по воле твоей. x x x Обманутые женщины, и те, кто когда-то рассчитывал на Мигеля, и те, кто не был причастен ни к чему непосредственно, - все вне себя от ярости. Пока в несчастье равны были мещанки с дворянками, обольщенные и брошенные доном Мигелем, они могли еще сносить свое горе. Теперь же, когда выигрывает одна, остальные чувствуют себя оплеванными, втоптанными в грязь. Собираются женщины, сдвигают головы - морщины негодования на лбу, брань, ругательства, проклятия. - Господи, покарай его за всех нас! "У херувима" волнение. Руфина молчит, медленно теребя складки своего платья. - А что вы скажете, госпожа? - пристают к ней девки. Она мягко улыбается: - Я предсказывала ему, что он найдет... И нашел! - Будет ли счастлива... эта? - Будет, - говорит Руфина. - А он? - Не знаю. Трудно сказать что-либо о нем. Он - как пламя. Помолчали. Потом одна из проституток заметила: - Госпожа, у вас слезы на ресницах... - Вы тоже его любили? - тихо спрашивает другая. - Вина! - поднимает Руфина голову, заставляя себя принять веселый вид. - Выпьем за здоровье и счастье дона Мигеля! Огненное старое тинтийо мечет алые и кровавые блики. x x x Наемники герцога Мендоса разлетелись по городу и окрестностям, оповещая о помолвке герцогини Хироламы с графом Маньяра. Прекраснейший цветок испанской знати отдаст перед алтарем руку ненавистнейшему из мужей Испании. Голубка в когтях льва... Как можно еще верить в бога, если он допускает, чтобы этот бесчестный нечестивец украсил грудь свою столь дивной и добродетельной розой? Сотни рук украшают дворец Мендоса. Гирлянды желтых и алых цветов. Дворец светится, как кристалл хрусталя, внутрь которого упала сверкающая звезда. Музыка в зале, в саду. У ворот толпы нищих, слуги наполняют серебром протянутые ладони. Факелы окружили дворец сплошной цепью, дымя в небеса. В это время графиня Изабелла де Сандрис велела доложить о себе донье Хироламе. Вот они, лицом к лицу, их взгляды настороженны, движения сдержанны. Изабелла рассказывает о страсти своей к Мигелю, приведшей к двойному несчастью: потере чести и смерти отца. Хиролама находит изысканные, мягкие слова сочувствия. - Я пришла сюда не для того, чтоб услышать о вашем сочувствии ко мне, но чтобы предостеречь вас от человека, чьи руки в крови. Хиролама, глядя поверх головы Изабеллы, тихо отвечает: - Я люблю его. - Я тоже любила его! - взрывается Изабелла. - Сколько ночей не спала я, рыдая, сколько жалоб, мольбы, заклинаний слышало ложе мое, сколько горя, сколько новых морщин на моем лице видели утра, какие муки сотрясают мое сердце... - Вы его еще любите? - пораженная, выдохнула Хиролама. Изабелла мгновенно обратилась в статую, в камень, в лед. - Ах, дорогая, что вы вздумали! - фальшивым звуком скрежещет смех Изабеллы. - Дело не во мне, а в вас. В том позоре, которого вам не избежать, если... Хиролама встала. - Каждый должен нести последствия своих поступков, донья Изабелла. Я готова страдать из-за него. - Он притягивает вас, как бездна. Я испытала это. Но я не знала тогда, что он злодей, а вы это знаете. - Ничто не изменит моего решения. - Проклинаю вас и его! Нет греха, который был бы прощен, нет долга, который дозволено не возвращать. Небо отомстит вам за меня! Хиролама смотрит на дверь, через которую вышла в гневе Изабелла. И, улыбаясь вдаль, шепчет: - Любимый, приди! x x x - За счастье обрученных! - За красу невесты! - За любовь! Чаши звенят. Хиролама при всех поцеловала Мигеля - и пирующие разразились ликующими кликами. За воротами толпятся бедняки. Блюда с жарким, бочки вина услаждают сегодня их горькую жизнь. Пьют, превозносят благодетелей. Призывают на головы обрученных благословение господа. Перед дворцом, на цоколе памятника кардиналу Мендоса, сидят две девушки, не знакомые между собой: обе сдерживают слезы. Разве важно, что одну зовут Мария, другую - Солана? Разве можно знать, сколько девушек оплакивает блаженство того, кто родился под счастливой звездой? Но разве Сатурн, планета Мигеля, планета недобрых страстей, и впрямь счастливая звезда? Посмотрите на дворец Мендоса. Посмотрите на лица жениха и невесты и склоните головы перед сомнениями, которые посеяла в вас лженаука, вздумавшая связывать судьбы людей с огарками, светящимися в ночном небе! x x x Когда-то звуками лютни люди приручали дельфинов. От звуков флейты Галезский источник, обычно спокойный и тихий, взметывается вверх и переливается через край. У аттических берегов море само играет на свирели. Демокрит и Теофраст музыкой и пением исцеляли больных. Давид игрою на арфе смирил ярость Саула. Пифагор пением и музыкой укротил юношу необузданных страстей. Голос Хироламы в сумерках - темно-синего цвета и глубок, как горное озеро. Лютня под пальцами ее звучит величественным органом. О музыка, одушевленная любовь, удваивающая счастье! И каждое слово песни преображается в заклинание, обретая новые значения. - Пой, милая, пой! Хиролама поет: Быстротечною рекой В голубой простор морской Жизнь уходит... Так любой державный строй, Трон любой, закон любой Смерть находит. - Почему ты поешь такую грустную песню? Хиролама отвечает вопросом: - Не кажется ли тебе, что в любви много печали? Словно она рождается со знамением смерти на челе. - Молчи! - восклицает, бледнея, Мигель. - Что с тобой, милый? - удивляется Хиролама. - Нет, ничего. Пой! Сел у ног ее, слушает, покорный и тихий, как дитя, но мысль его точит червь страха. x x x - ...годы провел я в себялюбии, безделье и злых делах, я испорчен насквозь... - Замолчи, Мигель. Не говори ничего. - Позволь мне говорить, дорогая! Меня это мучит. Я должен высказать... - Нет, нет. Не хочу слушать о твоем прошлом. - Что ты знаешь обо мне? Только то, что тебе сказали. А все, вместе взятые, еще мало знают. Я хочу, чтобы ты знала все. - Нет, Мигель, пожалуйста, не надо! - Но я обязан рассказать тебе... Хиролама закрыла ему рот ладонью. Он в отчаянии оттого, что она не дает ему говорить. - Твоя обязанность в том, милый, чтоб не думать о прошлом. Разве оно важно? Не хочу ничего знать о нем. Не хочу ничего, кроме одного - чтобы ты любил меня. - Могу ли я любить больше? - вскричал Мигель. - Когда я не с тобой - я пуст, я глух, я не чувствую почвы под ногами. Я не существую. Разговариваю с тобой на расстоянии, зову тебя, криком кричу... Ты ведь слышишь мой зов из ночи в ночь? - Слышу, любимый. - Хиролама склоняется к его лицу. - Твой зов будит меня посреди ночи и приводит в волнение, я поднимаюсь на ложе, чувствую тебя где-то рядом и хочу, чтоб ты был со мною, чтоб согреть тебя моим теплом. Все для меня начинается и кончается твоим дыханием. Я плачу от преданности тебе, мне хочется взять на себя все, что гнетет тебя. Я хочу, чтобы мы смотрели на мир одними глазами, одними устами пили то, что дает нам жизнь, чтобы ты стал мною, а я тобой... Мигель смотрит в восхищении и забывает ту боль, которая пронизала его, когда Хиролама не дала ему исповедаться. - Ты как чистая вода, Хиролама. Сквозь тебя я по-новому вижу мир. Сейчас - утро жизни, и веру в нее дала мне ты. - Утро нашей жизни, Мигель. Страх коснулся его. - А не поздно ли? Нет, нет, не поздно, пока светишь мне ты, единственный свет! Ах, Хиролама, скажи - и я куплю судно, и мы уплывем с тобой в дальние страны, где никто нас не знает... - Чего ты желаешь, того желаю и я. Пойду за тобой, куда повелишь, потому что исполнять твои желания - радость для меня. - И девушка вкладывает руку в его ладонь. Он привлек ее к себе. - До сих пор, Хиролама, я не знал любви. Что, кроме горечи, оставалось на устах у меня после всех поцелуев? Сколько лет тоски, ожидания, веры! Сколько лет ненависти, гнева, бунта! И вот наконец ты со мной. Я держу тебя в объятиях и никогда не отпущу. Ты моя - и никто тебя у меня не отнимет! x x x Накануне свадьбы Мигеля сидели над чашами его друзья. - Не узнаю его, - сказал Вехоо. - Он изменился в корне. Это уже не он. Это другой человек. Он упростил свою жизнь до одной-единственной ноты. - Не верю я ему, - сомневается Альфонсо. - Ничто не может до такой степени изменить человека. Он постоянно напряжен. И теперь тоже. В один прекрасный день напряжение это лопнет, инстинкты вырвутся на волю, и он очутится там, где был. - Сохрани его от этого бог, - вставил Мурильо. - Наконец-то он нашел свой истинный путь. Альфонсо рассмеялся: - Так вот он, истинный путь дон Жуана из Маньяры! Греет руки у семейного очага. Дон Жуан в шлепанцах и ночном колпаке сыплет корм в клетку цикадам, поливает цветочки в горшках, по вечерам обходит дом, проверяя, заперты ли замки на два поворота! Дон Жуан - токующий тетерев, ха-ха-ха! - Он прощается с солнцем, - выспренне заговорил Капарроне. - Добровольно накладывает на себя путы. - Он прав, - защищает его Мурильо. - Он расточал свои силы впустую. Какая жалость, что столь исключительно одаренный человек не имел цели, если не считать целью мимолетные наслаждения и несчастье окружающих. Теперь он соберет воедино все свои жизненные силы, и они породят... - Зевающую скуку, - перебил его Альфонсо. - Вы, дон Бартоломе, сидя сами за решеткой супружества, тянете туда же друга... - Разве я не счастлив? - парирует Мурильо. - Что за узенькое счастье - кружить вокруг своей курочки, качать колыбель да слушать детский визг! Счастье под крышкой, счастье, предписанное от альфы до омеги столетними обычаями... - По-моему, ему будет недоставать приключений, - подумал вслух Вехоо. - А что скажешь ты, старый пропойца? Николас Феррано встает с чашей в руке. - Я, дамы и господа, глубоко опечален. Меня покидает тот, кто начертал направление жизни моей. Себялюбиво мое горе, ибо оно проистекает от отчаянной неизвестности - что же мне делать теперь, когда былой мой спаситель уходит безвозвратно... - Как ты говоришь, Николас! - хмурится Альфонсо. - Он еще не умер! - Но это похоже на смерть, ваша милость. Твое обращение, о возлюбленный, - относится Николас к отсутствующему Мигелю, - подобно смерти. Покидаешь ты матросов своих, капитан. Что станется с ними в бурях искушений, будоражащих мир? Кто направит корабль, который ты бросаешь среди рифов и водоворотов? - Отлично сказано! - восклицает Капарроне. Но Николас продолжает плачущим голосом: - Печальный, глубоко печальный стою я пред вами, благородные друзья. Тот, кто доселе пил вино наслаждений, принялся - о, горе! - за воду покаяния... Говорят, он нашел себя - зато он теряет нас, а мы теряем его. Какое жалкое зрелище! Я словно стою над могилой... - Перестань, - одергивает его Вехоо. - ...и не знаю, за что мне поднять эту чашу, - продолжает Николас. - За его так называемую новую жизнь? За наше жалостное сиротство? За гибель того, что здесь умирает, или за благо того, что рождается сейчас? Тут весь пафос Николаса разом сменяется плачем. С лицом, залитым слезами, он кричит: - Но счастья я желаю тебе всегда, мой милый! x x x - Ты одинок на свете, друг мой, - говорит Мигель Альфонсо, который, возвращаясь от "Херувима", зашел к нему, несмотря на то, что уже ночь, чтобы в канун свадьбы первым принести свои поздравления. - Тебе единственному из всех нас негде преклонить голову. Я предлагаю тебе гостеприимство в моем доме, друг. - Не понимаю, - недоумевает Альфонсо. - Хочешь быть моим майордомо? - Что? - поперхнулся Альфонсо. - Не бойся, - улыбнулся Мигель. - Я не стану ограничивать твою бурную натуру. Ты только немного поможешь мне вести дом, ладно? Они пожали друг другу руки - Альфонсо сияет. О, конец нужде и нахлебничеству! Немного продажная душа Альфонсо - не судите слишком строго, в общем-то он верный друг, - изливается в благодарности: - Я не обману твоих ожиданий, Мигель. Устрою все - от буковых поленьев для камина до голубей на карнизах окон! Я буду заботиться о твоей конюшне и о твоем платье. Стану таким майордомо, какого не знал ни Старый, ни Новый Свет! Уходя, Альфонсо встретил в коридоре Каталинона. - Эй, Като! - К услугам вашей милости! - Отныне я твой начальник, понял? - Это как же? - удивляется Каталинон. - Я теперь - майордомо этого дворца, и с завтрашнего дня приступлю к делу. Завтра утром, через час после восхода солнца - нет, не так, позднее, скажем, около полудня, - я пройду с тобой по дому и вступлю в должность. Мигель между тем лег. Завтра в это время Хиролама станет его женой. Завтра он начнет новую жизнь. Со старой покончено. День улыбок, врата к сласти неизреченной, приди скорее, не заставляй себя ждать слишком долго! Беги же, ночь, не тащись так лениво, тяжелая тьма! И тут сердце его сжалось от страха. Ему померещилось вдруг, что он не один в комнате. Словно из всех углов вылезают уродливые чудища, высовывая языки, чтобы слизывать кровь со свежих ран. Словно ложе его царапают когти стервятников или волков. Словно в лицо ему пахнуло горячим, липким, смрадным дыханием из некоей пасти, по клыкам которой стекает слюна, смешавшись с кровью... - Хиролама! - закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы. Он вскочил, зажег свечу. Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться. Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха. x x x Двенадцать главных суставов в теле человека, двенадцать яиц кладет самка павлина, двенадцать месяцев носит верблюдица плод, двенадцать знаков Зодиака, двенадцать было апостолов Христа, двенадцатью звездами увенчана царица небес, двенадцать ангелов стоят у врат священного города, двенадцать - божественное число, которым мерят небесное. Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе. День свадьбы. Дважды двенадцать колоколов собора. Дважды двенадцать раз раскачали руки. И сотрясается город от этого хора. В голос небес преисподней вплетаются звуки. Гром над Севильей грохочет, буря проходит. Женится грешник, замуж святая выходит. На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу. Пес, верный сторож овец, беспокойно обегает стадо, чует в воздухе что-то недоброе. На вершине холма, словно вырвавшись из-под земли, выросли два дымных столба, белый и черный. Постепенно они уплотнились, обрели форму фигур. Черный похож на дьявола, белый же - вида ангельского. Бок о бок стали спускаться эти фигуры по склону. Пес задрожал всем телом, завыл жалобно. Овцы разбежались. А над холмом остановилась круглая туча и торчит на светлом и ясном небе, как некое знамение. Весь край сверкает на солнце - только холм прикрывает тень тучи. Фигуры уселись на камни, устремили взоры на город. - Грешник женится, - угрюмо промолвил белый. - Святая замуж идет, - насмешливо подхватил черный. - Только не почернела бы она от его грехов. - Ваши слова, - с иронией возразил черный, - окрашены в семь цветов, словно василиск, но вкупе они не дают никакого цвета. - Падшие ангелы, - парирует белый, - кормятся душами людей да насмешками. - Обоим нам жарко, хоть мы и в тени, не так ли? - Страх? - предположил белый. - Это слово мне неизвестно. Любопытно - что будет дальше. - Я знаю, что будет, - спокойно произносит белый. - Ну-ка, всеведущий? - Она обратит его к богу, - произносит уверенно белый. Черный поморгал туманными очами, но в глухом его голосе слышна насмешка: - Вы не знаете его. Не знаете нас! И оба замолчали. Перед собором густая толпа, люди всех сословий. Над ними гудят дважды двенадцать соборных колоколов, с их гудением смешиваются свадебные песни андалузских девушек: Пахнет розами дорога, И склоняют ветки лавры. Вот идет жених, смотрите, Разодет, как сам король... Пахнет розами дорога, Истекает ароматом. Вот ведут ему невесту - Королеву в белом платье... Ворота Прощения заливает солнце, город горит желтизною зноя, только над холмом стоит туча, как знамение небесное. Ты, лишь ты похвал достойна. Ты, лишь ты цветок получишь. Ты, лишь ты любви достойна. Ты, лишь ты на целом свете. Ты одна, а не другая! Хрупкие девичьи голоса дрожат в полуденном зное, как дрожит в воздухе марево. Потом вступают мужчины: Как идет тебе молитва! В ней ты душу раскрываешь. Свежесорванную розу Ты тогда напоминаешь. Но вот архиепископ воздевает руку, благословляя новобрачных большим крестом. В то же мгновение поднялись те фигуры на холме и смерили друг друга враждебным взглядом. - Я знаю, о чем вы думаете, - взволнованно говорит белый. - Я вижу все ваши черные упования. Но будь я человеком, я не дал бы за них и мараведи. - Будь я человеком, - гневно отвечает черный, - я уложил бы вас на месте. - Грубостью маскируете свой страх. На вас плохо действует крестное знамение и запах ладана. Вы чувствуете, что напрасно противиться милости божией, которая снизошла на них обоих через таинство брака. - Вы близоруки, - возразил черный, окутываясь, словно плащом, дымным облаком. - Не успеет луна наполниться дважды, как я стану богаче не на одну, а на две человеческие души. Белый слегка усмехнулся и двинулся к городу. Вместе с ним двинулась туча, стоявшая над холмом, и пошла за белым, словно тень. Черный столб рассыпался. Время стронулось с места. Тени завели свои пляски на склоне холма. День склоняется к вечеру, и цвет неба смягчается, становясь из стального золотистым. Овцы сбиваются в кучу, чтобы вернуться в овчарню. Взошла полная луна. Девичий голос, чистый, как горный родник, реет над улицами: Вышел месяц в небеса. Ветерок его колышет. Ночь настала. Спать пора. До свиданья, смуглолицый. Вышел месяц в небеса. Тени с крыши опустились. Ночь настала. Спать пора. Так пойдем же, голубица. Жалюзи закрывают окна, отделяют свет от тьмы. Разграничивают надвое мир, оставляя снаружи шорохи ночной темноты, а внутри - мужчину и женщину: Мигеля и Хироламу. Дни, недели медового месяца, глубокие бухты изрезанного побережья, укрытые от ветров, сады тишины, утонувшие за высокими стенами, ток реки забвения и слияния. Как родня одинокому солнцу, как брат безбрежных морей - иду неизведанными краями, о которых когда-то мне снилось, уносимый любовью твоею, возлюбленная моя! В сотый раз обнимаю тебя и прихожу в изумленье: смотри, я не ухожу от тебя с чувством одиночества и отвращения! И не уйду никогда. Никогда не оставлю тебя. Ибо ты - единственная из женщин, которой хочу быть верным - и буду верным. x x x В счастье, не омраченном ничем, пролетают недели и месяцы. - Ах, как давно - это было в день сретенья - увидела я тебя впервые, Мигель. Стоял серый, холодный день, а ты возвращался в город вскачь на коне. Помнишь? Мигель молчит, побледнев. - Что с тобой, милый? Ты не отвечаешь? В тот день я убил человека, вспоминает Мигель, и впервые смотрит на свой поступок как на преступление, впервые называет его истинным именем. Затрепетав от ужаса, выпускает из рук ладонь любимой. - Нет, не будем об этом, - поспешно говорит Хиролама, угадав недобрые воспоминания мужа, и переводит речь. Вечером в слова любви ворвался через открытые окна отчаянный женский голос - голос, призывающий проклятия на голову Мигеля. Изабелла, узнает Мигель. Спрятавшись за кружевным занавесом, он видит, как пристально смотрит Изабелла на окна, утопающие в цветах. Смолкли проклятия. Мигель видел, как Изабелла, взмахнув кинжалом, с силой пронзила себе грудь, мстя ему. Он вскрикнул. Из-за этого вскрика Хиролама тоже увидела Изабеллу, умирающую в луже крови. Хиролама оттаскивает Мигеля от окна. - Нет, нет, не думай об этом, не мучайся этим! - горячо уговаривает она, гладя бледные щеки мужа. - Я с тобой. Я с тобой. Это последняя судорога прошлого. Теперь уже будет одно только счастье, верь мне, мой дорогой! Мигель не может выговорить ни слова. Слушает Хироламу, словно оледенев. В эту минуту он понял, что он и жена - два человека. И стоит между ними гора его преступлений. Все прошлое разом встало перед ним в полном объеме. И вот Хиролама дает Мигелю не только человеческое счастье, но и сознание бесконечности зла в его прошлом. Какая бездна разверзлась в нем, когда он прозрел и, оглянувшись, увидел зловещие тени своих злодеяний! Это прошлое мешает Мигелю быть счастливым так, как счастлива Хиролама. Он гонит воспоминания, гонит прочь укоры совести - но чем упорнее сопротивляется им, тем плотнее они его обступают, ложатся на грудь ему и душат, душат... Зло длится - зло идет дальше, хотя Мигель уже отрекся от него. Хиролама часто подмечает теперь в глазах Мигеля чужое выражение, отчужденность, такое глубокое погружение в одиночество, из которого ей не вырвать его самыми ласковыми словами. Она тщательно следит за тем, чтобы не коснуться его прошлого, но оно все чаще напоминает ему о себе. Мигель покрывается краской стыда и позора, его давит ощущение своей ничтожности рядом с чистотою жены, в которой он обрел поистине больше, чем заслуживал. Прошлое угрожает. Оно угрожает, разлагая душу Мигеля, ибо, как во всем, он преувеличивает и здесь, громоздя на свою голову все более тяжкие обвинения, не признавая ни одного смягчающего обстоятельства. Он бросается на колени перед Хироламой, просит выслушать исповедь его, извергает поток яростных самообвинений, но Хиролама закрывает ладонью его губы и бежит, восклицая, что не хочет ничего слышать - не слышит ничего... Мигель впадает в отчаяние и еще резче и беспощаднее обвиняет себя, скрывая от жены свою боль, которая вырастает, как гигантские, гнетущие тени, которые постепенно подтачивают его счастье. Хиролама, видя, что любимый изнемогает от тоски и горестного одиночества, окружает его любовью. Но лишь на время удается ей поддержать мир в его душе. Неотвязные, разрушительные угрызения совести губят блаженство, которое принесла ему Хиролама. И на дне каждой мысли спит вполглаза чувство, что жжет более прочих, - чувство страха за обретенное счастье. Как это сказал тот безумец? Смерть сидит у любви на плечах, едва она расцветет. x x x Мастерская Мурильо полна солнца и яркого света. - Маэстро, где вы?! - Пишу облако над головой своей святой! - Спуститесь к нам с облаков, дон Бартоломе! - Кто это зовет? Голос знакомый, но никак не вспомню... О, Мигель! Художник показывает дорогим гостям свою мастерскую и от избытка радости мешает божественное с мирским. - Вот моя последняя Мадонна. А это мои ученики и помощники. Знакомьтесь - Гутьеррес, хороший живописец, но человек вспыльчивый - не хмурься, ведь я правду говорю! Там вон Сарабиа - я поручил ему написать фон той картины. Это - Педро Виллависенсио, а тот - Себастиан Гомес. Он был моим рабом, - Мурильо понизил голос, - я задешево купил его в Танжере, мы называем его Мулат. На первых порах он мыл мои кисти и растирал краски. Я отпустил его на волю и сделал своим учеником. И теперь этот вольноотпущенник - мастер кисти, соревнуется с самим Оссорио. - Мой господин - избранный дух, - льстиво кланяется Гомес. - Дух возвышенный, который... - ...не боится быть безграничным, - подхватывает Оссорио. - Ваша милость, мы любим его как господа бога. - Не греши! - одергивает его Мурильо. - И не преувеличивай. Что привело тебя ко мне, Мигель? Каприз или любопытство? Приветствую все, что исходит от тебя. - Я хочу, чтобы ты написал мне Хироламу. Художник покраснел от радости. - Я? Донью Хироламу? В самом деле? Смех Хироламы показывает, что настроение отличное. - Это огромное счастье для меня... Прежде всего - потому, что ваше лицо, донья Хиролама, прекрасно и благородно, и еще потому, что вы с Мигелем так верите мне. Мурильо взволнован заказом. Он ходит вокруг Хироламы, сажает ее в различном освещении, изучает ее лицо. - Я себе представляю так... Но Мигель быстро перебивает его: - Позволь мне сказать, как я себе представляю: видение, которое одновременно и свет, и воздух, и плоть... - Довольно, довольно! - останавливает его Хиролама, но Мигель продолжает с жаром: - Там, где-то внизу, в тумане и тучах, - земля, Бартоломе, и из этой серости облаков, словно белый цветок, поднимается лицо с большими темными глазами. Ты только посмотри, какие у нее глаза! - Непорочное зачатье, - невольно пробормотал художник. Хиролама краснеет от смущения. - Когда вы начнете работу, дон Бартоломе? - Дни сейчас ясные, свет прелестный, но у меня начато несколько вещей... Нет! Брошу все! - Нет, нет, я не допущу, чтобы вы из-за меня откладывали другие работы, - говорит Хиролама. - Начнем после рождества, хорошо? - Так поздно? - недоволен Мигель. - Тогда еще позднее - в марте. В это время самый прозрачный свет... Согласны, донья Хиролама? - Отлично! - И она улыбается Мигелю. Провожаемые Мурильо, они выходят. - Только в марте! Как это долго! - хмурится Мигель. Жена прижимает к себе его руку. - Ах ты, нетерпеливое дитя... Как ты загораешься! Пожалуй, портрет мой ты будешь любить больше меня... - Сегодня я безмерно счастлив, Хиролама. - С тобою я счастлива всегда, милый. x x x Он проводил жену домой и отправился на площадь де Градас за цветами. Хиролама же спустилась в сад - гуляет неторопливо по дорожкам, улыбается. Мигель вернулся с охапкой цветов, поднялся по лестнице. Открыл дверь. - Приветствую тебя, королева! Но комната пуста, только зажженная свеча живет тут, светя бесцельно. Мигель заглянул в спальню Хироламы и увидел письмо на ее ложе. Схватил, вскрыл, прочитал: "Трепещите - вы, укравшая мужчину, которого я любила! За его измену месть моя и бога постигнет вас!" И подписи нет. Перед обезумевшим взором Мигеля пляшут лица обольщенных, хороводы лиц кружатся, вьются вокруг него. - Ах, которая из вас написала это?! - восклицает он, окруженный толпою призраков. Как безумный, со свечою в одной и со шпагой в другой руке, бросается Мигель к призрачным фигурам, светит им в лицо, но призраки тают перед светом, уплывают во тьму, насмешливо скалятся из углов. - Которая из вас писала?! - кричит Мигель. Но ему отвечает молчание призраков, слившихся в бесформенной тишине. Он зажег все свечи - видения исчезли. Услышав шаги Хироламы, он быстро спрятал письмо. Она вошла, она полетела к нему в объятия. Целует - и чувствует его холод. - Мигель, что случилось? - Жена тревожно всматривается в его бледное, измученное лицо. Каждая черточка его выдает, какой ужас терзает душу Мигеля. Хиролама дрожит за каждую его мысль. Ей хочется согнать тень с его лба, задушить отсвет отчаяния в его глазах. Что сделать для него? Увы, даже половодье любви, которое она изливает на него, бессильно усыпить демонов, опустошающих его душу. - Взгляни на меня. Я надела новую мантилью. К лицу ли она мне? Мантилья - изумительное произведение искусства из белого шелка и кружев, она подчеркивает контрастом персиковый цвет ее лица, обрамленного черными волосами. Мигель восхищен, но уже в следующее мгновение в нем вновь просыпается страх перед угрозой в письме - страх тем более жестокий, чем прелестнее Хиролама. Он хвалит мантилью, но голос его хрипл, потому что за белым одеянием ему видятся лица, шепчущие проклятия и угрозы. - Не думай ни о чем, милый, - успокаивает его жена. - Думай только обо мне. О том, что я сделаю все, лишь бы ты был счастлив. Твой покой - мое счастье... Напряжение на минуту отпустило Мигеля, он медленно, глубоко перевел дух и поцеловал ей руки. И лег на низенькую кушетку, закрыл глаза. Как после тяжелой битвы. Хиролама опустилась возле него, нежно гладит воспаленный лоб мужа. Кончики длинных пальцев скользят по его лицу - каждую складочку кожи, каждую морщинку хочет она осязать, чтоб воспринять их до самого дна сознания. Мигель вдыхает тепло и дыхание женщины, склоненной над ним. Впитывает ее преданность, нежность ее. Все такое тихое, потаенное... А меж тем в душе его снова зарождается буря. - Я хочу слышать твой голос, - хрипит он. - Пой, пой! Хиролама тихо напевает андалузский романс. Но мягкие, сладостные звуки громом отдаются в ушах Мигеля, в плавно нарастающей кантилене словно свиваются веревки виселиц, в мерном ритме он слышит поступь барабанщиков, мелькают их палочки, выбивая дробь, барабаны обтянуты черным сукном, и смерть скалит зубы ему в лицо из-за тихих тонов вечерней песни... Все чаще припадки страха. Мигель не может спать. К утру лежит, обессиленный, неподвижный, лишь мороз пробегает по телу. Тогда он тяжело встает, бродит впотьмах, касаясь холодными пальцами стен, драпировок, гардин, и на ощупь крадется к спальне Хироламы. Тихо отворив дверь, вслушивается в спокойное дыхание жены. Босой, на цыпочках, подступает он к ложу, со страхом вглядывается в ее лицо. Проверяет, заперты ли двери в коридор, хотя с вечера сам их тщательно запер, осматривает ставни и их запоры. Потом бесшумно возвращается к себе, садится на свою постель и уже не спит, пока его не позовет Хиролама. И день переполнен страхом. Ему чудится - Хироламу на каждом шагу преследуют наемные убийцы. Сотни раз на дню - в саду ли, на улице, в доме - он круто оборачивается, уверенный, что найдет врага за спиной. Он не позволяет Хироламе выглядывать в окно. Запрещает есть и пить, пока сам не попробует блюда и напитки. Боится выйти с нею на улицу. Боится беспрестанно, боится всего. Весь день не выпускает шпаги из рук, а ночью кладет ее рядом с собою. А ночью снова сгущаются тени и грозят. И Мигель впадает в бешенство, колет шпагой вокруг себя воздух, душит ладонью собственный крик и, выбившись из сил, падает наземь. Хиролама, разбуженная шумом, пугается насмерть. Она читает ужас на его лице и догадывается, что его мучит совесть. И дрожит в страхе за Мигеля, и утешает его. - Успокойся, любимый мой. Я с тобой. Чего ты боишься? С чем беспрестанно воюешь? Не терзай себя, доверься богу. Бог же всегда будет с нами, ибо он не знает ненависти, ему ведомо лишь сострадание. - Не нужно мне ничье сострадание! - скрипя зубами, выкрикивает Мигель. Слово, произнесенное ею - смоляной факел, разжигающий пожар. Сострадание! Свойство благородных душ. "Неужели она любит меня только из сострадания к убожеству моему?" - думает Мигель, и мысль эта болит сильнее, чем кровоточащая рана. О, быть всеведущим! Знать ее мысли! Хиролама опускается на колени перед крестом и молится жарко. - Молись со мной! - оборачивается она к мужу. Отчаяние уже пропитало душу Мигеля до самого ядра, но гордость его не сломлена. Не склонюсь. Не покорюсь, говорит себе Мигель, и влачится он, как привидение, измученный страхом. Но однажды, среди ночи, полной тоски, его озарила мысль: знаю, как спасти нас обоих! Знаю, что выведет нас из этого лабиринта ужаса! Уехать! Из города! Прочь от людей, которые нас проклинают! Увезу Хироламу высоко в горы! Утром Хиролама выслушала его решение. Улыбка на губах ее застыла, лицо померкло - странная грусть сдавила ей сердце. Но она охотно исполнит желание Мигеля. - Я готова на все ради твоего спокойствия. Потому что не хочу ничего иного, кроме того, чтобы ты был счастлив. Мигель - поток, способный сорвать, унести с собой даже каменистый берег. Его восхищение мыслью бежать из города страданий так и кипит, воля его преобразуется в распоряжения, и страх сменяется надеждой. x x x Дворец Мигеля взбудоражен спешными приготовлениями к отъезду. В ту ночь Мигель немного поспал, но уже в четыре часа по заходе солнца он разбудил Хироламу, помог ей одеться, и вскоре карета выехала из городских ворот и покатила к горам. Римские веховые камни убегают назад, четверка лошадей разрывает воздух, и пыльное облако встает позади. Дорога поднимается в горы, выветренные тысячелетиями, ползет змеей под отвесными скалами. День жаркий, солнце душат низкие тучи. В долине дорогу провожали еще платаны с запыленной листвой, выше пошли тополя, а здесь уже редко мелькнет низкорослая сосна. Вокруг простерлись пастбища со скудной осокой, среди белых валунов бродят черные овцы. Орел застыл в небе черной звездой и вот стремглав пал на добычу. Дорога утомительна. С горы упряжка летит, как брошенное копье, вытряхивая душу из тела на выбоинах, а потом еле-еле плетется в гору. В укрытых местах задыхаешься от духоты, чуть повыше бьет холодный ветер. - Ты счастлив, Мигель? - Более чем счастлив, Хиролама. Город, наполненный грозящими тенями, позади. Какое это счастье - быть с тобой вдвоем посреди пастбищ и скал! Какой покой вокруг нас... - В себе ты тоже ощущаешь покой? - с напряжением спрашивает Хиролама. - Да. Мне хорошо с тобой в этой пустыне. Мне теперь сладко и тихо. - Тогда хорошо, что мы уехали, - горячо проговорила Хиролама и поцеловала Мигеля. К вечеру добрались до Талаверы, охотничьего замка Мигеля, расположенного на поляне в сосновом лесу. Замок встретил их веселыми окнами и толпой слуг. Комнаты, украшенные чучелами зверей и птиц, охотничьими трофеями, полны мирной тишины. Когда в камине пылает огонь и ветер поет в трубе, тебя охватывает чувство, будто ты укрыт от всего мира. Мигель исполнен радости, смеха, веселья. - Твое дыхание молодит меня, Хиролама! Ты вернула мне силу, ты возвращаешь мне спокойствие. О, смейся же, радуйся вместе со мной, прекрасная моя! Сколько лет я здесь не бывал! А оказывается, этот остров мира и тишины ждал нас. Будем жить тут одни, вдали от света. Хиролама сидит на барсовой шкуре, брошенной прямо на землю, прислонив голову к колену мужа. Хорошо, что мы уехали, говорит она себе. Здесь он счастлив. И в сердце ее входит глубокая радость: только здесь по-настоящему заживет наша любовь, родившаяся столь внезапно. Любовь без границ, любовь, что заставляет звучать тысячи струн тела и сердца - каждой улыбкой, каждым прикосновением. - Мигель, как можно унести столько любви? Он поцеловал ее в губы долгим поцелуем. В ту ночь они спали глубоким, спокойным сном. Следующие дни прошли в хлопотах и устройстве на новом месте, и вот уже снова омрачаются ночи Мигеля, сон бежит его, вездесущий страх разливается уже и по Талавере. Напрасно придумывает Хиролама развлечения для мужа, напрасно осыпает его доказательствами любви, напрасно гладит его лицо, целует глаза. Не помогают слова любви, не помогают песни. Ах, сделать для него что-нибудь великое, что дало бы ему покой! И Хиролама мечтает: отправиться на богомолье к святой деве в Сарагоссу. Идти целый день, и еще день и ночь, и неделю, и месяц, идти босиком по камням и колючкам, испытывая голод и жажду, простоволосой, в рваных лохмотьях, как последняя служанка - лишь бы выкупить мир душе любимого человека. И если мало этой жертвы - хочу всю жизнь страдать вместе с ним! И Хиролама умоляет Мадонну. Заклинает ее великими клятвами благодарности. Все тщетно. Замок открыл окна и двери грозным видениям, они крадутся по комнатам, скалят зубы, кривляются уже не только по ночам, но и в солнечный полдень. И стократно проклятый человек снова ввергается в ад нечистой совести. Возвращается страх, возвращаются тени минувшего, и Мигель, преследуемый ужасом, выдумывает новое средство спасения. - Отправимся в горы - хочешь, дорогая? Переночуем в хижине старого Северо, а утром поднимемся на вершину хребта. - Я хочу все, чего хочешь ты. Да, быть может, это поможет ему. Быть может, на такой высоте, куда не достигнет злоба людская, там, так далеко от шумного света и так близко от бога, он освободится от своих терзаний. Там наконец-то услышит Мигель глас божий и смирится, и бог укажет ему путь. Там, высоко, откроются ему широкие просторы и овеет его чистый горный воздух, и это придаст ему силы. Там он, конечно, поймет, что жизнь побеждает все призраки, которые преследуют его, сбивают с ног. И там он оставит этих злых духов на произвол ветрам и бурям. Пусть разнесет их ветер во все стороны! Пусть разобьются они вдребезги о гранитные ребра скал! Хиролама счастлива. От мысли, что Мигель будет спасен, прояснились очи ее, сердце возликовало в новой надежде. Щеки ее порозовели, и вырвался смех из груди. x x x Они двинулись в путь после полудня в сопровождении слуг и медленно стали подниматься в горы. К хижине старого Северо сбежались пастухи приветствовать господина, ибо весь этот край, вместе с человеческими душами, принадлежит роду Маньяра. Пастухи уступили хижину господам - сами переночуют под открытым небом. Можжевеловые поленья трещат в очаге, распространяя аромат леса. Глаза Мигеля - глаза мальчика. Гой, до вершины хребта рукой подать, и Хиролама с ним! Сколько очарования в этой простой хижине, в овечьих шкурах, в скамьях, сбитых из грубых досок, в крошечном окошке, через которое видны горы и небо! И Хиролама - совсем другая. Роза преобразилась в простенький цветок на горном склоне. Волосы ее распущены вдоль нежных щек, радость от новой жизни, которую она уже завтра возьмет в свои ладони, отзывается в каждом ударе сердца, звенит в каждом слове. Солнце село; туман затопил долину, море тумана скрыло дали, быстро темнеет, и на горах вспыхивают звездочки пастушьих костров. Пастухи поют. Гортанными голосами выводят тягучую мелодию, все выше и выше, потом она разом спускается на несколько тонов, звучит бурно и мощно и вдруг обрывается. Эхо переносят голоса с горы на гору, долго повторяясь вдали. Вот запел молодой пастух - алала! - импровизированная песня без слов, с одними протяжными гласными и возбужденными вскриками. Быстро следуют двусложные ритмы, клокоча в горле певца, рассыпаясь трелью. Остальные танцуют, раскачиваясь в бедрах, притопывая, пошли в шеститактной форлане, древнем танце, уже забытом внизу, в городах. Спать легли рано. - Я так счастлива, Мигель! Глаза его радостно вспыхнули, и долгим был его поцелуй! Засыпают в тихости. Все слабее воспринимает сознание голоса ночи, шорохи и потрескивания - все звуки, которыми говорит лес во сне, и сон, смеживший их веки, был крепким, без сновидений, без страха. На следующий день уже с утра было жарко и душно. Хиролама надела легкое летнее платье, и они с Мигелем пошли рука в руке - неторопливо, часто останавливаясь. - Я уже не вижу нигде ни дорог, ни тропинок, Мигель. - Я веду - не бойся ничего. Все выше и выше... Мигель достиг того, чего желал, и радуется, как ребенок. - Грегорио говорил мне, что только в самом себе я найду счастье, и все же он ошибался, этот мудрый старик! Как мог бы я быть счастлив без тебя? Они уже очень высоко, но продолжают подъем. Хиролама устала, Мигель поддерживает ее. На гребне горы стоит простой крест, сколоченный из двух сосновых досок. При виде его Мигель нахмурился. Значит, и тут, на такой высоте, куда вряд ли кто когда поднимался, все то же враждебное знамение? Хиролама же, склонив голову, молится перед крестом: - О распятый Иисусе!.. - Ветер срывает слова с ее губ, уносит вдаль. - О Иисусе, святыми твоими ранами, любовью твоей к людям, жизнью нашей, которую ты искупил, молю тебя: смилуйся над нами, жалкими! Дай, чтобы этот путь вывел нас из лабиринта ужаса! - Идем, - резко говорит Мигель. - Пойдем отсюда. Поднимемся на самую вершину. Усталая, она поднимается. Ей холодно. Но Мигель заставляет ее идти все дальше, все выше - он хочет укрыться и от этого последнего креста, хочет быть совсем один с Хироламой. После утомительного восхождения они достигли вершины. Встали высоко над землей, скрытой от их взоров испарениями и облаками. Тяжелые тучи проносятся рядом, дыша ледяной сыростью. Хиролама стоит на ветру, под ветром платье прильнуло к телу, волосы развеваются, рот ее приоткрыт - ей трудно дышать. Мигель глубоко тронут, Мигель неподдельно счастлив, сейчас блаженство его полно. - Хиролама, я всегда мечтал достигнуть вечности, уйти за пределы человеческого, ступить туда, где может ступать один лишь бог. - Он привлек ее голову к своей голове и прошептал: - Я вижу вечность в глазах твоих, Хиролама... А она охвачена трепетом. Наконец-то у цели! Здесь очистит Мигель свою душу от грязи земной и спустится, возрожденный, исполненный мужества жить. И, склонившись, целует она камень, на котором стоит Мигель. Место, где он обрел счастье. Наконец-то настоящее счастье. С благодарностью подняла она взоры к небу и замерла от страха: налетела внезапно черная туча, посыпался град. Ледяные крупинки с дождем пополам залили их, платье Хироламы промокло мгновенно. Мигель накинул на нее свой камзол и, взяв за руку, поспешно повел вниз. Как трудно спускаться! Ноги скользят по мокрым камням, каждый шаг опасен. Потоки воды размывают тропинку. Хиролама перемогается, она мужественна, она скрывает усталость, но в конце концов падает без сил. Мигель поднимает ее и несет на руках. Развели огонь в очаге, Мигель раздел жену, стучащую зубами, уложил в постель. Сел рядом, держит руку ее, улыбается ей. Хиролама засыпает, и Мигель с любовью смотрит на ее лицо: - Это был мой самый счастливый день! x x x Пополуночи Мигеля разбудил стон. Он вскочил, прислушался. Тихо, ночь беззвучна, тьма молчит, немо обступает со всех сторон. Но Мигель чувствует - Хиролама не спит. Ждет. Через некоторое время снова тихий стон. - Спишь, милая? - шепчет Мигель. - Мне страшно, - шепотом отвечает она из темноты. - Мне страшно, Мигель. Он зажигает свечу, и рука его дрожит. Ах, лицо жены уже не бледное, как по возвращении с гор, оно - красное, как гранат, губы пылают, блестят глаза. - Ты уже согрелась? - И, склонившись, он гладит ее по щеке. Но рука его замерла - лицо Хироламы жжется. Ужаснулся: лихорадка! Намочил платок в холодной воде, положил ей на лоб. - Спи, моя дорогая, - тихо сказал он, но голос его дрогн