ул от страха. Она послушно закрыла глаза, а он, подложив дров в очаг, сел около нее. Поспала немного и снова заметалась в жару. - Мигель, смотри, какой туман вокруг нас. Мы словно утонули в тумане. А он ледяной... меня всю бьет озноб... Мигель разбудил Северо. - Где тут ближайший лекарь? - Далеко, ваша милость. Полдня ходу вниз да сутки наверх. - Сейчас же пошли за ним. Пусть его приведут в Талаверу. Утром отнесем туда госпожу. Один из молодых пастухов тотчас пустился в путь. Хиролама бредит, Мигель гладит ей руки и лицо. Наконец жар спал, и она уснула. Северо вместе со своей овчаркой до утра сторожит у двери. Когда Хиролама проснулась, солнце уже высоко поднялось над горами. - Да, мне лучше. Гораздо лучше! Мигель, осунувшийся после бессонной ночи, не может отделаться от тревоги. Ей лучше, гораздо лучше, сказала она. Но правда ли это? Ни на что нельзя полагаться! Предпринять все возможное! Он даст лекарю золота столько, сколько тот в состоянии унести, даст ему свою кровь, дыханье - все, все, только бы она выздоровела! Сбили из сучьев носилки, и пастухи бережно понесли Хироламу, закутанную овчинами. Дорога спускается в долину, потом идет лесом к замку. В Талавере ее уложили в постель, и Мигель сел у изголовья. День прошел спокойно. Но после захода солнца лицо Хироламы покрылось неестественной огненной краской. Мигель с нетерпением ждет лекаря. - Это далеко, ваша милость, - говорит управляющий. - Раньше утра нельзя и ожидать. Ночь длилась без конца. x x x Солнце взошло багровое, словно искупалось в вине. Плывет среди туч окровавленное око, с трудом пробиваясь сквозь гряды облаков. Звякают бубенцы баранов, бегущих на скудное пастбище. На измученной лошади приехал старый фельдшер, высохший, морщинистый; его узкие водянистые глаза прячутся за очками в костяной оправе. Осмотрел Хироламу, пустил ей кровь, как было в обычае, и увел Мигеля в соседнюю комнату. - Плохо нам живется, деревенским лекарям, ваша милость. За труды нас вознаграждают больше бранью, чем реалами. И несправедливо. Ей-ей, несправедливо... - Говорите о деле, сударь. - К этому я и веду, сеньор, и я в отчаянии, что не могу вас порадовать. Где могла ее милость так простудиться? - Это было в горах, - угрюмо ответил Мигель. - Нас там застиг ливень с градом. - Очень, очень плохо... Такая хрупкая нежная натура... Сырой горный климат - не для нее. - Значит, это климат повинен в болезни? - сдавленным голосом спросил Мигель, думая о том, что сам уговорил жену ехать в горы. - Несомненно, ваша милость. - Дальше? - Мигель охрип. - Я сделал все, что в силах человеческих. - Что это значит? - бледнеет Мигель. - Теперь слово за богом. Если он пожелает, ее милость поправится; если же он захочет нанести вам удар - никто не отвратит его руки. - Что вы этим хотите сказать? - вне себя крикнул Мигель. - Говорите яснее! Но лекарь поднимает глаза к потолку. - Смилуйся над нею, господи всемогущий! Ведь так мало на земле прекрасных и благородных женщин... Мигель задрожал при этом невысказанном приговоре. Он тяжко глотает слюну, голос его срывается, хриплые слова неразборчивы, сознание захлестывают волны черней безнадежности. - Останьтесь при ней, доктор. Бодрствуйте над нею днем и ночью. Вы должны ее спасти. Я дам вам столько золота, что не унесете... - Золото хорошая вещь, сеньор, я люблю его и охотно остался бы. Но не могу. Там, в долине, эпидемия лихорадки. Каково будет несчастным без меня? Багровые круги гнева завертелись перед глазами Мигеля. Как смеет этот жалкий человек отдавать предпочтение безымянным душам, чья жизнь стоит так же мало, как и смерть? - Вы останетесь! - кратко приказал он. - Не могу, не могу, ваша милость, - пятится от него лекарь. - Ведь это бесчеловечно, я не могу бросить своих больных... - А бросить мою жену - не бесчеловечно?! - кричит Мигель. - Здесь я уже сделал, что мог, сеньор. Здесь я больше не нужен. Как я уже сказал, теперь слово за богом. А тем, внизу, я еще могу помочь... - Вы останетесь, - строптиво требует Мигель, и на висках его взбухают жилы. - Нет! Не имею права! Мигель, зло засмеявшись, хлопнул в ладоши. - Каталинон, этот сеньор остается у нас. Поместить его в комнате рядом со спальней госпожи. К его услугам - все, но он не должен - понимаешь, не должен! - покидать Талаверу. - Понял, господин мой, - кивает Каталинон. - Большую ответственность берет на себя ваша милость, совершая такое насилие! - жалобно бормочет лекарь. - Сотни людей будут вас ненавидеть и проклинать... - Сюда пожалуйста, ваша милость, - говорит лекарю Каталинон. - Еще раз заклинаю вашу милость... Мигель не слушает. Дверь закрылась за ними, и Мигель пошел к Хироламе. - Ах, Мигель, если б ты знал, насколько мне лучше! Порадуйся со мной. Я сразу почувствовала себя крепче и здоровее. Это, наверное, хороший врач. - Он останется здесь и будет ходить за тобой, пока ты не поправишься. Она улыбнулась, привлекла его к себе и, когда он сел около постели, взяла его за руку. И долго молчали оба. Надежда возрастала в течение всего дня. С сумерками вернулся жар. Всю ночь провел Мигель без сна возле нее. x x x На другой день надежды прибавилось. Мигель уже радуется, он близок к ликованию, но к вечеру, когда прояснилось облачное небо, состояние Хироламы резко ухудшилось. Ее мучит боль в груди, жар поднимается, дыханье стало коротким и трудным - ее душит... Лекарь беспомощно пожимает плечами. Но Мигель противится мысли, что опасность близка. - Когда поправишься, мы еще поживем здесь немного, потом уедем в Маньяру и, если тебе понравится, поселимся там навсегда - хочешь? Увидишь, как мы будем счастливы. Что с тобой, маленькая? Слезы на глазах... Ты плачешь? - Пустяки, Мигель. Я плачу от радости. Я счастлива. Расскажи мне про Маньяру. Мы заглянем туда, когда я буду здорова. И Мигель голосом, сдавленным страхом, который он всячески скрывает, рассказывает о белом замке на андалузской равнине, где растут оливы и фисташки, где бродят стада овец, а в конюшнях стоят самые прекрасные в Испании лошади и гранаты зреют по берегам Гвадалквивира... Хиролама слушает и не слушает. Снова бьет лихорадка хрупкое, ослабевшее тело. - Дай мне руку, Мигелито! Я боюсь немножко... Но это пустяки, это пройдет. Ты ведь со мной. И это мое счастье... Свистящее дыхание отделяет ее тихие слова друг от друга. Собрала все силы, чтобы погладить Мигеля, но рука падает, не дотянувшись, и лежит на одеяле - прозрачно-белая, бессильная... Мигель побледнел, пот выступил у него на висках. Она заметила его испуг. - Это просто слабость, Мигель... А он видит, как дрожат ее губы. Отворачивается - на стене тень от ее головы, отбрасываемая пламенем свечи, тень расплывчатая, колеблющаяся... Ночь в апогее - ночь ясная, холодная, свирепая, жестокая. Заскулил ветер, сотрясая окна. Пронеслось ледяное дуновение - обоих обдало холодом. - Прижмись ко мне лицом, - просит Хиролама. Щеки ее жгут огнем. - Я чувствую тебя, - шепчет женщина, - чувствую твою щеку на своей, но вижу тебя словно издалека... Ты удаляешься от меня... - Нет, я с тобой, не уйду ни на шаг! Ветер хлещет темноту, полночь, обманная, населенная тенями, крадется по комнате, зловещие потрескивания сливаются с завыванием ветра. Над звуками полуночи повис угрожающий, свистящий, режущий звук - и он не стихает. Темнеет пламя свечи, сердцевина его приобрела цвет крови. - Посмотри мне в глаза, - медленно проговорила Хиролама и увидела страх в его взгляде. Он зарылся лицом в ее волосы, крепко обхватил ее тело и так замер. Сон одолел его, измученного долгим бдением, обессиленного тревогой, и он уснул, головой на ее плече. От тяжести его головы больно плечу Хироламы, от неподвижности болит все тело, она едва дышит, изнемогая, но не шевелится, опасаясь разбудить его. Его разбудил резкий порыв ветра, который распахнул ставни и ворвался в комнату, как смерч. Мигель вскочил, Хиролама в испуге подняла голову, но за окном нет ничего, только чернота ночи. Мигель подбежал, запер окно. Ощупью, ища опоры на каждом шагу, чтоб не упасть под бременем душащего страха, пересек он комнату. Притащил лекаря. Тот послушал сердце Хироламы, ее сиплое дыхание. И выпрямился, не говоря ни слова. - Ну что? - шепотом спросил Мигель. - Злой рок, ваша милость. Молите бога о чуде. Падите на колени, молитесь! Быть может... Молиться? Бога просить? Нет, нет. Не могу. Не могу. Не могу я его просить... - Мигель, - прошептала жена, и он, оглянувшись на нее, увидел знамение смерти на ее челе. Тогда сломилась вся его гордость, как соломинка, и он пал на колени в страстное мольбе. Хиролама глядит на него и думает о смерти. Вот близок конец. Мигель останется один. Но, быть может, со мною он испытал хоть немного счастья. Он возвращается к богу. И меняется! Он меняется! В разгар молитвы морозом схватило мысли Мигеля. Он понял, он задрожал. Попытался встать. Колени подгибаются, ноги не служат, руки напрасно ищут опоры в пустоте, и Мигель, ковыляя по комнате, ловит воздух ртом - его ослепило сознание, страшнее самой смерти. Так вот твоя месть мне, боже?! Вот по какому месту ты ударял меня?! Мигель не может вздохнуть, он рвет платье у ворота, и боль, до сих пор немая, вырывается наружу. Шатаясь, он кинулся к Распятому: - Ты не бог! Ты дьявол! Кровожадный дьявол!.. Он мечется в страшной боли. Глаза, ослепленные ужасом, видят разверстую пропасть, и над нею - гневный господен лик. Как безжалостен его гнев! Как необоримы его месть и власть! Мигель постигает малость свою и неравность борьбы. Он возвращается к Хироламе. - Мигель, - едва слышно, с придыханием, слетают слова с ее губ, - темнота надвигается... Темнеет в глазах... Зажги свет. Зажги... Он засветил второй светильник, зажег все свечи. Комната залита светом. - Душно мне... Воздуху... Открой окно... Распахнул все окна, ветер ворвался, свистит ледяными крыльями. Холодный белый диск луны - как лицо мертвеца с выжженными глазами. На горах парки ткут незримый саван. - Борись с болезнью, Хиролама, - заклинает жену Мигель. - Не поддавайся ей. Помоги мне, борись... - Не могу больше, - шепчет она. - Только бог... Бог! Все то же имя! Все та же безмерная власть, свирепая сила, против которой весь бунт мой - ничто... Огненный венец горячки впивается в лоб Хироламы, увлажненный предсмертным потом. Тысячи раскаленных игл вонзились в грудь, воздух горячее расплавленного металла. - Я на перепутье... - с трудом выдыхает женщина. - Сто дорог передо мной... по какой пойти... всюду тьма... Помогите! Помогите... Божья кара. Божья месть. Вереницей проносятся перед Мигелем преступления, которыми он запятнал свою жизнь. Сеял смерть, убивал, разрушал. И вот бог убивает то, что больше всего любил Мигель... Он встал и, шатаясь, побрел к кресту. - Слушай, господи! - судорожно рвутся слова из груди. - Сжалься над ней! Молю тебя - верни ей жизнь. Я знаю - ты можешь. Возьми меня вместо нее. Мучай меня, води по огню, убей - только спаси" ее... Ввергни меня в вечные муки - только спаси ее. Боже всемогущий, милосердный, дай знак мне, что слышишь, что выслушаешь меня... Бог молчит - Хиролама умирает. Глухо и немо пространство между землею и небом, только все тот же злой, пронзительный звук леденяще несется по воздуху. Тоскливый вздох вернул Мигеля к ложу. - Мигель, - едва слышен шепот, - меня уже не душит... мне хорошо... тихо, покойно... Я ухожу, но вернусь... Ухожу, и все же остаюсь с тобой... Тень смерти ложится на ее лицо. Бледнеет оно, черты отвердевают и холодеют. Улыбнулась из последних сил, и не стало ее. - Не уходи! Останься со мной! Если бог меня не слышит, услышь хоть ты! Зовет ее, хочет воскресить поцелуями, но бесплотное белое лицо застывает, спокойные веки недвижно опущены под изгибом бровей, и уста запечатала смерть. Холодный ветер свистит, а над ним все тот же высокий, раздирающий звук... x x x Слуги, пастухи, горцы с молитвой и цветами приходят проститься с покойницей и немного провожают ее на ее долгом пути. За гробом из сосновых досок шагает Мигель. Опустив голову, он избегает смотреть на кресты, попадающиеся по дороге, и не сводит глаз с гроба. Выйдя на торную дорогу, сняли гроб с носилок, положили на повозку. Два дня шагает Мигель за гробом - до самой Севильи. Идет как неживой. Не видит, не замечает ничего, ничего не чувствует. Когда же к нему возвращается мысль, что он сам причина смерти Хироламы, ибо это он заставил ее пуститься с ним в горы, - несказанную муку терпит он. Дворец Мигеля затянут черным. В сугробах белых лепестков жасмина и померанца, при зажженных свечах, покоится умершая. Белое платье на ней, и белое тело набальзамировано по желанию герцога-отца. Склеп рода Маньяра открыт и ждет. Мигель ни о чем не хлопочет. Не принимает ни родных, ни друзей, отказывается от еды и питья. Накануне похорон траурные гости в тишине сошлись у гроба; гора цветов растет. По давнему обычаю, весь город приходит поклониться усопшей. Среди них появляется Мигель - заросший, опустившийся, с пепельным, измученным лицом, с глазами сухими и выжженными. Город поражен. Как небрежно одет он. Как запущен. И в таком виде осмеливается приблизиться к гробу... Смотрите! Смерть жены его не тронула. Он не горюет. Он холоден и равнодушен. Позор, позор, всеобщее презрение! Не обращая внимания на собравшихся, Мигель садится у открытого гроба, не отвечает на тихие слова соболезнований - сидит неподвижно, глядит в лицо Хироламы. Прощающиеся выходят на цыпочках, возмущенные. Ночь. Все давно утонуло во сне, а Мигель целует мертвую в уста и заклинает ее: встань, оживи! И страстно взывает к богу: воскреси! Судорожные рыдания разносятся по дворцу и достигают улицы. Отчаявшийся, бьется головой оземь и молит, рыдает, зовет, проклинает и стонет... Мертвая молчит. Не отвечает бог. И сердце Мигеля превращается в камень. Он снова садится и бодрствует у гроба. Из состояния оцепенения и безразличия его вырвал предрассветный петушиный крик. Тогда он осознал, что сегодня Хироламу опустят в землю. Нет, нет! Он не отдаст ее! Она останется с ним! Взяв клятву молчания с нескольких слуг, Мигель приказал немедленно положить гроб с телом в крытую повозку. Сам же сел на коня и с рассветом, в сопровождении повозки и слуг, выехал из города через Хересские ворота. Он везет мертвую Хироламу в горный край Ронду, другое название которого - Снежная пустыня. Повозка, закрытая со всех сторон серой материей, грохочет по дороге к Ронде; к вечеру въехали в деревню Морена. Крестьяне, с фонарями в руках, с любопытством окружили повозку. - Гроб везете? - Да ну? С покойником? - Нет, - как во сне, отвечает Мигель. - Она не умерла. Она живая. Крестьяне в страхе отшатываются, осенив себя крестом. После короткого отдыха двинулись дальше, и на другой день после полудня заехали в самую глубь скалистой Ронды. Медленно, тяжело, шаг за шагом, движется небольшой караван. Остановились на полянке в сосновой роще. Люди Мигеля ушли за провизией, он остался один у гроба. Снял крышку, сел. И сидел так, и час проходил за часом, и он уснул наконец. Очнувшись уже под вечер, увидел над собой коленопреклоненного старца - сама нищета, казалось, струилась с его лохмотьев, как дождевая вода из водосточных труб, зато лицо его - воплощение умиротворенности. Видя, что Мигель просыпается, старик встал, поклонился мертвой, поклонился живому и близко вгляделся в черты Хироламы. - Это даже не человеческое лицо, - вслух подумал он. - Человеческие лица не бывают так прекрасны. Такое лицо смягчило бы господа бога, как бы разгневан он ни был. Куда вы везете ее? - В горы, - кратко ответил Мигель. - Да, это хорошо, - понимающе кивнул старик. - Похороните ее в скалах... Ей там будет покойнее, чем на городском кладбище. Птицы будут петь над нею, и это ее порадует. - Я не хочу хоронить ее. Старик поднял на Мигеля мирный взор. - Это нехорошо. У вас нет такого права, сеньор. Божья воля - чтобы мертвому дали покой. - Божья воля? - нахмурился Мигель. - Кому она известна? Кому ведом ее источник? - Источник ее - бесконечная доброта, - начал старец, но Мигель бурно перебил его: - Бесконечная злоба, мстительность, ненависть... - Замолчите! - строго воскликнул старик. - Бог - это высшее милосердие... - Он убил эту женщину, - скрипнул зубами Мигель. - А ее убить мог только кровожадный хищник! Старик выпрямился, глаза его вспыхнули негодованием. - А сам ты не хищник? Не ты ли сам убил ее, а теперь сваливаешь вину на бога? Мигель содрогнулся, но ответил возбужденно: - Говорят, он может все. Почему же он не спас ее? Я пал перед ним на колени, я молил его неотступно, но он не услышал - убил! Он ее убийца, не я! Старик замахал руками, он охрип от гнева: - Богохульник, пусть тебе коршуны выклюют очи! Пусть чума тебя возьмет, поглотит преисподняя!.. - Молчи! - закричал Мигель старцу в лицо. - Замолчи, или я проткну тебя насквозь! - Пожалуйста. Проткни. Видно, тебе в привычку купаться в крови... Но ждет тебя котел с кипящей смолою и огненная печь, безбожник! Подобрав корзинку с травами, старик собрался уходить. Мигель, помолчав, обратился к нему: - Что это за травы у тебя? - От ран, от болезней, - неприязненно ответил тот. Голос Мигеля дрогнул, притих: - А мертвого воскресить они... не могут? Старик, сразу смягчившись, погладил его по руке. - Ты любил ее, это видно... Это заметно и по твоим необдуманным словам. Но ты должен быть мужественным. Мужественный человек не только наносит удары - он умеет сносить их. Судя по лицу, госпожа эта была праведна. А для праведника смерть - не несчастье. Она уже не испытывает боли, не мучится, ни к чему не стремится. А тебя, человек, да утешит господь... Старик скрылся из виду среди низкорослых сосен, и темнота потоком разлилась между скалами. x x x В те тревожные времена войн и страха перед святой инквизицией каждый путник был подозрителен. Сбегалась вся деревня посмотреть на новое лицо, убедиться, что нет причин опасаться пришельца. Деревня, слепленная из необожженных кирпичей, желтых, как солома, деревня, прижавшаяся к скале, взбудоражена приездом Мигеля. - Отведи нам место, староста, - выходит вперед слуга, заметив, что господин его не отрывает задумчивого взгляда от светлого края неба. - Нас преследуют разбойники, и мы ищем убежища. Староста колеблется. - А что вы везете? Гроб? Зачем, куда? Мигель не слышит, чертит шпагой в пыли странные письмена. - Оставим их у себя, староста, - говорят одни крестьяне. - Пусть идут, откуда пришли, - возражают другие. - Не хотим мы, чтоб сегодня в нашей деревне был мертвец. Слуга подошел к старосте вплотную. - Дай нам отдохнуть, добрый человек. Мы заплатим золотом. Но прежде чем староста открыл рот, в деревню ворвались три десятка вооруженных всадников и окружили гроб. - Наконец-то! Поймали! Мы люди герцога Мендоса. В гробу наша госпожа. Ее украли. Бейте их, но остерегайтесь задеть графа Маньяра! - закричал начальник отряда. Завязалась схватка. Мигель разом очнулся от своего оцепенения, он бе-шено колет шпагой. Пять солдат упало под его ударами, и вокруг них растекаются лужи крови. Но люди Мигеля были побеждены. Люди Мендоса хлестнули по лошадям, впряженным в повозку с гробом, те рванули, и уцелевшие солдаты поскакали следом. Кровь стекает по шпаге Мигеля. Деревенская площадь пуста. - Сеньор, сеньор, - слабым голосом позвал с земли слуга. - Смотрите, эти собаки прокололи мне ногу... Мигель подбежал к нему, протянул кошелек. - Оставайся здесь, пока не оправишься от раны. Потом возвращайся в Севилью. - А ваша милость куда?.. Мигель тряхнул головой. - Пойду искать путь к ней. - Останьтесь со мной! - просит слуга. - Подождите меня! Через два-три дня я встану на ноги и пойду с вами, куда пожелаете! Не оставлю же я вас одного в этих Драконьих скалах! Но Мигель не слышит. Он вышел на дорогу к горам, по которой недавно приехал сюда, и бросился бегом. x x x Забравшись в самую сердцевину скал, Мигель почувствовал дурноту от одиночества. О, одиночество тяжелее дерева креста, тягостнее предсмертного обморока, бесплоднее отчаяния, глубже недвижной пустыни. О, день без света, наполненный безмерной тоской. Иду во тьме твоей, иду в тумане, который дышит морозом, - иду, ищу путь к ней. Знаю, путь - один. Другого не остается. Не могу без тебя, Хиролама. Не могу жить без тебя. Иду к тебе. В южном уголке неба блеснула звезда. И тогда бросился в пропасть Мигель. Но бог не желал его смерти. Самоубийца упал в кусты на дне пропасти и потерял сознание. Когда взошел день, искристый, как желтое боабдильское вино, поблизости послышались человеческие голоса. Несколько монахов, с четками за поясом, искали в урочище целебные травы. Они нашли Мигеля. Уложили на росистую траву, привели в сознание, ласково заговорили с ним: - Вы упали со скалы, сеньор. - Нет, - упрямо возразил он. - Я бросился со скалы. Монахи отодвинулись, переглянулись растерянно. Старший из них сказал: - Сделаем носилки и отнесем его к нам. - Куда это к вам? - с трудом выговорил Мигель. - В наш монастырь, сеньор. - Нет! Никогда не ступлю на землю монастыря! Не желаю иметь ничего общего с божьими обителями... Оставьте меня умереть здесь! Но пока монахи ладили носилки, он заснул от изнеможения. Так, сам не зная о том, очутился Мигель в монастыре босых кармелитов недалеко от городка Монтехаке. В тот же день из ворот дворца Мигеля в Севилье вышла похоронная процессия, провожая Хироламу к месту вечного упокоения. А Мигель спит в монастырской келье, далеко от Хироламы, не сознает, что сейчас он должен бы идти за гробом, показывая народу слезы свои, не знает, что толпы людей суровее, чем за семь других грехов, осуждают его за то, что он не провожает жену в последний путь. Проснувшись, он увидел над головой выбеленный потолок, а на стене, напротив зарешеченного окна Распятого. Опять он! Вездесущий противник! Если б только можно было ускользнуть от его преследования! Покинуть эту землю, что горше полыни уйти к теням, где нет ни жизни, ни смерти, где нет сознания, а есть лишь тишина вечной немоты... Но нет такого убежища! Есть вечная жизнь или вечное проклятие... Он уснул опять, а проснулся уже на топчане в монастырском саду. Рядом сидел монах. Теплый день, клонящийся к вечеру, насыщен терпкими ароматами и трепетом голубиного полета. Белые птицы снежными хлопьями опускаются на красную черепицу крыши, и воркование их - песня мира и покоя. Из водоема по деревянному желобу вытекает струйка воды и, падая на камни, поет и сверкает. Пчелы садятся на цветы, мирно гудят шмели. Монахи работают в саду. Какой контраст этой мирной, прекрасной картине являет развороченная душа несчастного человека! - Наконец-то ты проснулся, сыне, - ласково заговорил монах, перебиравший зерна кукурузы, отделяя лучшие. Поток злобы и враждебности хлынул из глаз Мигеля. Он хотел приподняться, но монах удержал его. - Что я, в тюрьме?! - Ты в монастыре бедных братьев, сеньор. Я брат Бенедикт, слуга божий и твой. - Я не хочу оставаться тут. Отпустите меня! - Не вставай, сыне. Отец настоятель сказал, что тебе нельзя утомляться. Он сказал, ты болен. Ты должен слушаться. - Должен? - вскинулся Мигель. - Кто смеет приказывать мне? Я господин сотен тысяч подданных, я... - Мне неведомо, кто ты, сыне, - мягко перебил его Бенедикт. - И ты тоже не думай об этом, если это тебя беспокоит, Важно одно - чтобы ты поправился. - Я граф Мигель де Маньяра. - Красивое у тебя имя, сыне, - спокойно отозвался монах. - Прежде чем стать братом Бенедиктом, я звался Франсиско Саруа. Откуда ты, сеньор? - Ты ничего обо мне не знаешь? Ничего никогда не слыхал обо мне? - Нет, сыне, - простодушно ответил монах. - У нас здесь нет иной заботы, кроме как о боге и о работе. Смотри, какая славная уродилась кукуруза. Теперь надо отобрать лучшие зерна на семена. Взвесь-ка в руке. Отличная, правда? Мигель невольно подчинился, но тут же отдернул руку и нахмурился. - С оливами вот хуже дело, - продолжал брат Бенедикт. - Суховаты. Зато виноград налился чудесно. Сколь сходны меж собою разные стороны света! - тихо засмеялся он. - В Египте я перебирал рис, здесь - кукурузу, а между тем это все я же, один и тот же человек, только зерно разное... Оба умолкли: вечерний звон всколыхнул тишину. Звон этот разбередил боль Мигеля, напомнив о Хироламе. Бенедикт опустился на колени и набожно прочитал "Анхелус"*. ______________ * Вечерняя молитва у католиков. Вечером Мигель сел с монахами за дубовый стол, и ему уделили лучший кусок сыра с хлебом и добрую крынку молока. Когда он улегся на покой, из часовни донесся до него хор монахов: "Te Deum laudamus"*. ______________ * Тебя, боже, хвалим (лат.). - Ненавижу тебя! - цедит сквозь зубы Мигель с тихой, непримиримой ненавистью. - Ненавижу смертельно. Ненавижу за то, что ты долгие годы отказывал мне в человеческом счастье. Ненавижу за то, что, дав однажды познать его, сейчас же отнял и нанес мне такой удар, от которого и умереть нельзя, и жить невозможно... Затих монастырь. Тишина обдает Мигеля холодом, терзают стоны долгих секунд в темноте. Ни жить, ни умереть... Сон так и не пришел к нему, и вот занялся новый мучительный день. Мигель бродит по монастырю, съеживается перед крестами, отводит взоры от всех символов бога, скользит по саду, лишний, бесполезный среди трудящихся монахов - тень с черной сердцевиной, полуживой среди живых, полумертвец у могил. Как противоположность тихому и скромному счастью монахов остро ощутил Мигель отчаянный разлад в душе своей. Смотри - мирно, как овцы на пастбище, живут здесь служители бога, покоряясь ему. Ах, как завидую я им за то, что их лица так спокойны, ибо моя кровь горит еще всем тем же жгучим пламенем... Так, наверное, выглядит рай. Там царит мир и покой, и души праведников и взятых на милость в сладостном умиротворении приближены к лику бога. Твоя душа, Хиролама, среди них. Тебе, без сомнения, суждена была вечная жизнь. Если пойти за тобой - не найду тебя. Не встречусь с тобой. Потому что мой удел - отверженье. Живой, я ближе к тебе, чем если бы умер. Не хочу больше умереть. Хочу жить воспоминанием о тебе. Пойду туда, где погребено твое тело, чтоб быть вблизи от тебя. Настоятель ласково выслушал желание Мигеля вернуться в Севилью. Приказал запрячь повозку, и Бенедикт проводил его до города. У Хересских ворот он простился, отказавшись от гостеприимства Мигеля. - Спасибо, сыне, дай бог покоя тебе. x x x Давно я не видел тебя, город, и возвращаюсь, сокрушенный. Тяжек мне здесь каждый шаг. Что ни ступенька в моем доме, то болезненный укол. Как холодно мне в пустых комнатах. Как отчаянно я одинок... А, зеркало! Лицо заросшее, осунувшееся. Это я. Но в глубине твоей, зеркало, я вижу отблеск ее очей. В нем сохранилось отражение ее губ, время забыло его в тебе... Эти места, напоминая о ней, будут пробуждать во мне боль и сладость. Пускай! Все-таки в ароматах твоих, город, я ощущаю ее дыхание, в движениях твоей жизни нахожу ее движения, в твоих звуках слышу ее голос. Никогда больше я не уйду отсюда. Она здесь, здесь должен быть и я. Мигель заперся, не принимая никого. Общественное мнение Севильи расколото, как бывало всегда. Одни забыли о своей ненависти и, узнав об отчаянии Мигеля, жалеют его. Другие подозревают его в притворстве и радуются его страданиям. Третьи же, сомневающиеся, качают головой, предвещая, что близок день, когда в Мигеля снова вселится дьявол и вернет его к греховной жизни. Женщины охотятся за ним, надеясь привлечь его. Мужчины соблазняют приключениями. Однажды вечером старая компания Мигеля ворвалась в его дом с гитарами, с развеселой песней. Он вышел им навстречу. Они разом стихли, в ужасе смотрят в ледяное, окаменевшее лицо, в глаза, неподвижно глядящие сквозь них вдаль. Попятившись, они удалились. - Как изменился! Это не он... - Он больше похож на мертвеца, чем на живого. - Глаза его жгут и леденят одновременно. - Уж не помешался ли?.. - Как я живу, спрашиваешь? - Мигель обнимает Мурильо. - Лучше спроси - почему я еще жив. Каким чудом еще существую... Мурильо прослезился, оплакивая его тоску. - Я все время ощущаю ее присутствие, и это удерживает меня при жизни. Что будет, когда выветрятся последние остатки ее аромата, рассеется последняя волна ее тепла из платьев, когда опустеет глубина зеркала и исчезнет отблеск ее лица в нем - что будет тогда, не знаю. - А я принес тебе подарок, Мигель, - сказал Мурильо, снимая покров с картины, которую внес за ним слуга. Комнату озарило изображение удивительно прекрасного лица. Мигель затрепетал, неспособный вымолвить ни слова. Сделав усилие, пробормотал, потрясенный: - Хиролама!.. - Непорочное зачатие, - тихо молвил художник. Лик Мадонны - совершенной формы овал под черными прядями волос, большие глаза сияют, прекрасный рот хранит мягкое выражение и все вместе дышит очарованием, которого не высказать человеческой речью. - О, спасибо, Бартоломе! Никогда не забуду... Мигель опустился на колени перед картиной и долго стоял так, не замечая, что Мурильо ушел. Оставил его наедине с картиной. Часами не отрывает Мигель взора от изображения, и постепенно радость его переходит в печаль. Эта женщина - уже не жена его. Это - Мадонна. Паря в облаках, удаляется от меня. Принадлежит уже не мне одному. Отчуждается. Ах, я теряю тебя! И боль пронзает сердце. x x x После долгих недель отшельнической жизни Мигель вышел из дворца. Равнодушно идет он по улице, носящей название Гробовая. На пересечении ее с улицей Смерти плеча его легонько коснулась женская рука. Женщина обогнала его, и в то же мгновение он узнал в ней Хироламу - вот она идет впереди, в платье зеленого бархата, с непокрытой головой... Кровь остановилась. - О, возвращается! Вернулась ко мне! И он зовет ее по имени, спешит за ней... Но и она ускоряет шаг. Мигель бросился бегом. - Хиролама! Хиролама! Двери домов вдоль улицы стремительно проносятся мимо. Мигель пробегает улицу за улицей, но не может догнать Хироламу, хотя она идет шагом. И он в тоске выкрикивает ее имя, наталкивается на прохожих, спотыкается, падает, встает и бежит, бежит изо всех сил. Он видит, как Хиролама поднимается на паперть и скрывается в храме. Мигель с разбегу остановился на ступенях, словно между ним и церковными дверями разверзлась пропасть. Страх перед близостью бога охватывает его мозг, сжимает сердце, вызывая ощущение озноба. Он опускается на ступени паперти и ждет. Солнце садится, и на Мигеля пала тень от креста. И тут она вышла из храма. И пошла, склонив голову, словно под тяжестью мыслей, и пересекла тень от креста. Мигель вскочил, бросился к ней с радостным криком. Она подняла голову - и в лицо ему глянул пустыми глазами череп. Он потерял сознание. x x x Врач стоит над ложем Мигеля. У больного остекленели глаза, радужная оболочка замутнена, белки серые, тусклые. Взгляд, качаясь на волнах горячки, перебегает бесцельно, в мозгу, подобно серному дыму, клубятся мысли, вырвавшиеся из подсознания. Больной исторгает бессвязные слова, полные ужаса, и голос его без отклика торчит в пустоте мрака, окутавшего его сознание. Он видит, как по небу, на котором погасли звезды, разлилась чернейшая чернота. Земля задыхается в испарениях, словно под водами потопа. Взгремели во мраке трубы. Судный день! Тогда расступился мрак, и голубое сияние разлилось в пространстве. Тени зареяли в воздухе. Спешат, не касаясь земли, проплывают все дальше, все дальше, будят спящих. И снова трубный глас. Серая земля, трепещущая в ожидании, сотряслась, треснула земная кора, разверзлась тысячами провалов, камни лопнули, и мертвые встают из могил. Вихрем снесло крыши с домов, и нет такого места, где мог бы грешник укрыться от взора судии. - Вон они! - кричит Мигель, взгляд его дымится от жара, во рту кипит лава слов, вырывающихся из подземных родников страха. - Вон они! Идут, подходят мертвецы, хромают, как паралитики, бредут на ощупь, как слепцы, как прокаженные, ползут целыми толпами... Живые, разбуженные громом труб, бегут от суда. Мечутся по улицам, хватаясь за стены, мчатся, ища укрытия от божия ока. Сделаться невидимыми! Раствориться в воздухе! Ураган опрокидывает дома и деревья, срывает целые города и села, землетрясение рушит водные преграды. Там, там сидит он, окутанный тучей, и лик его страшен своей неподвижностью. Мановением руки выносит он приговор. Видите, как раскрывают рты осужденные, как молят о милости? Но их голос не слышен... Горе им! Смертные - их тела и души обнажены - выкрикивают что-то в свою защиту, но их голоса тише шороха крыльев летучей мыши, теряются... У врат преисподней поднялся лес рук со сжатыми кулаками - отверженные... Последний протест человека, который будет удушен огнем или стужей. У врат рая стоят избранные, и лица их сияют блаженством. - Как я вас ненавижу, добродетельные, входящие в царствие небесное! Проклинаю всех вас, кому дана в удел вечная жизнь! Мигель приподнялся на ложе, закричал: - Хиролама!.. Там, в толпе, она!.. Подходит к престолу... Я должен к ней... Пустите к ней! Врач прижимает больного к постели. Мигель лихорадочно извергает слова: - За ней! Скорее же! Еще скорее! Дым и чад душат... Развалины домов мешают бежать... Но я вижу, все время вижу ее! Далеко впереди... Кто эти тени, что окружают меня, преграждают мне путь? Души проклятых? Тише... Не дышать... Пригнуться - и дальше, дальше, бегом... Пустите меня! Кто вы? Ах, это вы?! Среди толпы, которая мешает ему пробиться к Хироламе, Мигель узнает женщин, погубленных им, мужчин, убитых его рукой. Он кричит в тоске: - Все равно уйду от вас! Сюда... А, и вы здесь? Руки прочь! Не прикасайтесь ко мне! Я пробьюсь... Где моя шпага?.. Призраки расступаются, их пылающие фигуры образуют шпалеру, по которой бежит Мигель, - вот уже близко, языки пламени облизывают его, раздаются в стороны, чтобы снова слиться в огненное море. - О, горю! Ноги слабеют, глаза заливает пот и кровь, не хватает дыхания... Сил нет... Что это за оглушительный звук? Трубы архангельские... Велят мне явиться на суд... Горе! Нет, нет! Бог отвергнет меня, и я никогда уже не увижу ее! Хиролама! Не покидай меня! Не оставляй! Прочь с дороги, жертвы мои, сжальтесь надо мной!.. А призраки обвивают его руками, льнут к нему, Мигель борется с ними из последних сил - напрасно. - Хиролама! Где ты? Не вижу тебя больше... Но я должен к тебе! Не могу без тебя! Боже! Боже! Смилуйся надо мной, дай мне хоть увидеть ее, не более, только увидеть, господи всемогущий!.. К утру он успокоился, поспал немного. Вошел Трифон с охапкой белых роз от архиепископа, извещенного о недуге Мигеля. Иезуит кладет розы на постель, и от соприкосновения с пылающим телом Мигеля цветы вянут и умирают. Огоньки свечей зашипели змеиными язычками. Слова утешения замерли на устах Трифона. - Его преосвященство посылает вашей милости свое благословение, да укрепит оно вас в болезни... Траурным псалмом отдаются в ушах Мигеля слова священника. - Родиться, расти, цвести, созревать, умирать... - в ужасе шепчет он. - Вы думаете о смерти, дон Мигель? - Сколько времени у меня остается? - Мигель так и впился взглядом в губы Трифона. Молчание. - Сколько остается мне до смерти? - настойчиво повторяет Мигель. Секунды тянутся, как годы. Потом Трифон, наклонившись, говорит: - Думать о последнем часе всегда уместно. Всегда уместно покаяться в грехах. Покоритесь богу, ваша милость. Но мысль Мигеля мятежна даже сейчас. - Credo in unum Deum*, - подсказывает Трифон. ______________ * Верую в единого бога (лат.). - Credo in te, Girolama!* - судорожно вырывается из груди больного. ______________ * Верую в тебя, Хиролама! (лат.). Трифон в гневе воздел руки. - Стоя пред вратами вечности, вы все еще думаете о делах земных? Взгляните же на себя. Вы почти мертвы. Черви будут глодать ваше грешное тело... - Нет! Нет! - кричит Мигель, хватаясь руками за лицо свое, за грудь, за плечи. - Я не умер, я жив! Я буду жить! Должен жить, чтоб... - Чтобы - что? - Трифон ловит горячие руки Мигеля, почти обнимает его. - Ну же, говорите, дон Мигель, я чувствую, вы близки к раскаянию, к спасению - скажите же: "Я должен жить, чтоб искупить покаянием..." Мигель, жестом заставив его замолчать, устремил взгляд в потолок и не выговорил больше ни слова - только губы его беззвучно повторяли имя Хироламы. Трифон стоит над ложем, молитвенно сложив руки, больной лежит без движения, и розы умирают в духоте. Через три недели врач, сомневавшийся в выздоровлении своего пациента, объявил его вне опасности. Силой воли вырвался Мигель из объятий смерти. Он хочет жить. Он еще не имеет права умирать. Он еще связан с землею, с жизнью. Его час еще не пробил. К удивлению всех, он встает - исхудавший, дрожащий, бледный до синевы - и покидает ложе. Уже не больной, но еще не здоровый, он единоборствует с недугом, одолевает его силой воли, отгоняет хотя бы на время. - Я здоров, видите, падре Трифон? Я буду жить... Трифон, склонив голову, уходит. А Мигель видит внутренним взором ласковое лицо Грегорио. Навеки проклят этот грешник, размышляет Трифон, если даже в то время, когда смерть дышала ему в лицо, он не смирился пред господом... x x x Очень медленно оправляется Мигель после болезни. Ни рокот гитар, ни вечерние серенады, ни голос нужды не проникают в его покои, запертые для света. Здесь царит полумрак и тишина, пронзительностью своей схожая с морозом. Свечи горят под портретом Хироламы, и образ ее сходит с полотна, витает по комнате, словно блуждающая душа. Дни стоят жаркие и душные, но Мигель кутается в тяжелые меха и зябко вздрагивает. Болезнь еще ломает его. Он никого не желает видеть. Не разговаривает ни с кем - только с изображением Хироламы. Он все еще на грани жизни и смерти. Устремляет горячечный взор на тот берег, ищет мост, по которому мог бы перейти к ней. Врачи все еще опасаются за его здоровье. Часто чей-нибудь глаз приникает к замочной скважине, чье-нибудь ухо подслушивает за дверью и потом следящие шепчут, что господин сидит и молчит, не отрываясь от образа госпожи. Но воля Мигеля победила, и физическое здоровье вернулось к нему. А в душе его по-прежнему темно, по-прежнему терзают его ужасные видения и галлюцинации. Однажды в сумерки, стряхнув с себя оцепенение, он украдкой вышел на улицу. Идет, сгорбившись, неверной походкой, устремив глаза вперед, не замечая ничего вокруг. Вдруг внимание его заострилось. Навстречу ему движется погребальная процессия. Поистине бедные похороны. Четверо несут простой гроб без цветов. Впереди шагает кающийся, капюшон опущен на лицо, и вместо креста он несет зажженную свечу. За гробом никто не идет. Похороны бедняка... Кого несут к могиле - нищего или убийцу? Или в гробе проклятый, и несут его за ворота города, чтобы бросить там на свалку, небрежно присыпав землей? Никто не идет за гробом. Никто не плачет. Но ведь и у последнего нищего есть друзья - значит, это был дурной человек. Жалкие похороны безымянного, которого стыдится весь город, даже проводить его к могиле не хочет никто. Мигель подошел к одному из носильщиков. - Кого хороните? - Дона Мигеля де Маньяра. Мигель так и застыл. Что? Схожу с ума? Что сказал этот человек? Ведь вот я, стою, дышу, мыслю, разговариваю! Носилки медленно, спокойно проплыли мимо. Мигель догнал их, спросил другого носильщика: - Скажите - чьи это похороны? - Дона Мигеля де Маньяра, - гласит ответ. Мигеля забил озноб. Шатаясь, побрел он за гробом, который вскоре внесли в маленькую церквушку. Схватил за плечо кающегося, судорожно выдавил из себя: - Кто был человек, которого вы хороните? Кающийся и носильщик ответили хором: - Граф Мигель де Маньяра. Сердце его остановилось. Трясясь всем телом, он ловит воздух ртом. Затем, собрав все свои силы, бросился к гробу, сорвал крышку... Она не была прибита, упала с грохотом. Он вскрикнул ужасно - и в эту минуту в церквушке погасли огни. Едва передвигая ноги, выбрался Мигель на улицу. Я умер и никогда не увижусь с ней! - в отчаянии твердил он себе. Но я хочу жить! Да ведь я живой... Ощупал себя. Вижу улицу, людей с фонарями, звезды на небе - я не умер! Но я близок к смерти. А умереть мне нельзя прежде, чем я найду путь к Хироламе, обрету уверенность, что соединюсь с ней в вечности. Сейчас мне нельзя умирать! Но где же этот путь? Мигель низко опустил голову. Я знаю этот путь. Пойду по нему. Быть может, еще не поздно. В нише стены стоит большой крест, и по бокам Распятого - огоньки масляных лампад. Мигель остановился. Кровь прихлынула к сердцу, оно бьет, словно молот. Пристально смотрит Мигель на распятие. О жизнь, которую надлежит измерять не солнечными часами, не пересыпающимся песком, но четырнадцатью остановками по дороге на Голгофу! Как это трудно! Лицом к лицу с врагом, который только и может сласти... Все сухожилия в теле Мигеля напряглись. Кровью налились глаза, сердце беснуется. Стать на колени?.. Нет, нет, мышцы сопротивляются, руки сжимаются в кулаки, стиснуты зубы, чтоб ни одно слово смирения не сорвалось... Нет, лучше умереть! В ноздри, раздутые гордыней и гневом, ударил аромат садов, напомнив дыхание Хироламы... Уже не далеко... Близко... близко... И вот падает человек к ногам Христа. - Господи! Прощения!.. Обуянный неистовым порывом смирения, припав к дереву креста, Мигель исступленно взывает: - Господи! Милосердия!.. Я изменю свою жизнь, о боже, добрый боже Грегорио! Пойду по терниям и по камням, отрекусь от себя, стану жить по заповедям твоим! Дай мне еще немного жизни, чтоб успел я сотворить покаяние! Дай мне время исправить то зло, которое я сеял на каждом шагу! Боже милосердный - время! Время мне дай! x x x В ту же ночь призвал Мигель двух самых верных друзей своих, Альфонсо и Мурильо, и сказал им: - Слушайте, друзья. Я принял решение. Я не могу жить тут в одиночестве. Все, что окружает меня здесь, будит во мне горькие мысли, и я боюсь быть один. Когда я был мальчиком, некий монах, человек доброты безмерной, подал мне мысль, которую я ныне осуществлю и делами заглажу свои грехи. Я отказываюсь от всего, что дарит мне свет, и ухожу в монастырь. Я уже написал прошение в общину Милосердных Братьев. - Членом общины? - спросил Мурильо. - Я тоже хочу просить, чтоб меня приняли... - Нет, - ответил Мигель. - Орденским братом. - Ну, это, пожалуй, слишком, - запинаясь, пробормотал Мурильо. - Это несерьезно, Мигель! - вскричал Альфонсо. - Ты не должен поступать так, - подхватил Мурильо. - Неужели ты настолько уж грешен, чтобы такой ценой искупать вину? Безгрешных людей нет... Мигель порывисто перебил его: - Сейчас я вижу перед собой всю мою жизнь. Вся безмерность грехов моих лежит сейчас передо мной, как на ладони. Я хочу нести покаяние. Хочу изменить себя. Хочу добром уравновесить причиненное мною зло. - Но для того, чтобы нести покаяние, вовсе не нужно становиться монахом, - возразил Мурильо. - Оставайся здесь, живи тихой, упорядоченной жизнью и проси у бога прощения. Он простит. Но с былой страстностью воскликнул Мигель: - Как этого мало, друг! Нести покаяние в тепле и уюте, утром и вечером преклонять колени перед крестом, твердя формулу просьбы об отпущении грехов... По пять раз перебирать зерна четок, сидя в тиши, за столом, полным яств! Пережевывать паштеты, жаркое и молитвы в покое и благополучии! Нет! Слишком малая цена за такую жизнь, как моя. Мое покаяние должно быть и карой. Все - или ничего! Тщетны были уговоры друзей, тщетны их доводы. На другой день Мигель лично вручил свое прошение настоятелю монастыря Милосердных Братьев. Монастырь пришел в изумление. Пока просьбу его тщательно изучают, пока братья бросают на чашу весов мнения "за" и мнения "против", тянутся месяцы, и Мигель живет в полном уединении. Как милости, просит он у бога, чтоб его приняли в монастырь, и готовится к этому, читая и изучая труды отцов церкви. Я принял решение. Мое имущество, Альфонсо? О, как оно мне безразлично! Ты будешь управлять им до той поры, пока я все не передам монастырю. Я уже ничего не хочу от мира. Однажды Альфонсо ввел к Мигелю монаха, который вручил ему пергамент с печатью святой общины Милосердных Братьев. Дрожащими руками развернул Мигель свиток - он удостоверял, что граф Мигель де Маньяра Вичентелло-и-Лека, рыцарь ордена Калатравы, принят братом Hermandad de Santa Caridad de Nuestro Senor Jesucristo*. ______________ * Братство святого милосердия господа нашего Иисуса Христа (исп.). Мигель со слезами обнял монаха: - От всего сердца благодарю тебя, брат, за эту весть. - Она доставила радость вашей милости? - Радость? Во сто крат больше! Надежду на спасение... x x x Недалеко от берега Гвадалквивира, поблизости от восьмигранной Башни золота, где - ах, как давно это было! - хранились сокровища, отнятые у мавров или привезенные из Нового Света под разноцветными парусами широкобоких каравелл, неподалеку от арены, где устраивались бои быков, стояла церквушка св. Георгия, и к ее левой стене прижималось низкое уродливое здание общины Милосердных Братьев. В часовне св. Георгия жил бог, в кирпичном здании - монахи, а в большом деревянном помещении склада - стая крыс. Бедный орден Милосердных взял себе задачей подбирать и хоронить трупы, которые выбрасывал на берега свои Гвадалквивир, и тела казненных, давая последнее упокоение тем, кем гнушались люди. В тишине жила братия за желтоватой стеной, занимаясь несложным хозяйством, сажая овощи и хваля бога благочестивыми песнопениями. Здесь в саду, в час заката, принял Мигеля настоятель. Обнял его, поцеловал в обе щеки и поклонился ему, Примолвив приветливо: - Добро пожаловать, благородный сеньор. Наш дом - твой дом, наши уста - твои уста, и наша молитва - твоя молитва. И со смирением отвечал Мигель: - Не могу, святой отец, допустить, чтобы ты называл меня благородным сеньором. Даже слово "брат" в твоих устах причинит мне боль, ибо я его не заслуживаю. Я пришел к вам, дабы заменить вино желчи и грешные речи словом божиим. Прошу тебя, отец настоятель, быть ко мне строже, чем к остальной братии. Мигель снял шелковую рубаху и надел холщовую, бархатный камзол заменил грубой рясой и подпоясался толстой веревкой. Настоятель ввел его в келью, пронизанную солнцем, полную тихой и радостной прелести. - Вот твое жилище, брат. Мигель отступил, отстраняюще протянув руки. - Нет, нет, отец настоятель, здесь я жить не могу. - Остерегайся гордыни, сын мой, - важно произнес старец. - О, ты ошибаешься, святой отец! - воскликнул Мигель. - Я прошу не лучшую, а худшую келью. То не гордыня моя говорит, но смирение. - Смирение бывает порой близко к гордыне, брат, но - будь по-твоему. Ты выберешь сам свое жилье. Мигель выбрал самую темную и тесную келью и поселился в ней. С разрешения настоятеля он повесил в ней, рядом с распятием, образ святой Девы Утешительницы с лицом Хироламы. x x x Севилья взбудоражена новым поступком Мигеля; дворянство отрекается от него в ярости, что он подал пример смирения, народ смеется над сумасбродом, выдумывающим все новые и новые безумства. А Мигель тем временем спускается по ступеням большого склада. Снаружи печет солнце, а здесь - желтый, ядовитый полумрак. Запутавшись в паутине, жужжат зеленые мухи. Два маленьких круглых оконца в дальнем конце - как выплаканные глаза отчаявшегося. Всюду хлам и гниль, даже воздух, кажется, состоит из гниющих отбросов. Плесень, влажность, промозглый холод и вонь. Мигель присел на пустую бочку и увидел вдруг, что несколько крыс смотрят на него голодными глазами. В этих глазах алчность, свирепо блестят зрачки - потревоженные животные почуяли человечину. Мигеля охватывает брезгливое отвращение. Он знает, что достаточно замахнуться палкой, ударить, и гнусные животные никогда больше не будут пялить на него свои стеклянные глаза. Но он не может больше убивать. Когда Мигель явился к настоятелю с просьбой разрешить ему поселиться в складе, старик опечалился. - Не знаю, могу ли я тебе позволить это, брат. Боюсь, это уж чересчур. Богу всех угоднее тот, кто под сенью его, подобной сени раскидистого древа, тихо живет, смиренно и самоотверженно предаваясь воле его. Жить с крысами недостойно человека... - Мне так нужно, - упрямо твердит Мигель. - Брат! - укоризненно воскликнул настоятель. - Душа твоя - образ божий! Твой свободный дух, стремящийся к богу, должен воспарять, а не прозябать, окруженный крысами. Предостерегаю тебя от гордыни! - Опустись на самое дно раскаяния моего, о душа моя! - взмолился Мигель, с отчаянием ощутивший неуверенность в себе самом. - И если найдешь там что-либо иное, кроме смирения, стань тогда смертной! Погибни, исчезни навек вместе с проклятым телом моим! Старец в изумлении слушает столь неистовую молитву. - Ты нуждаешься в покое, брат, - сказал он потом мягко. - Я разрешаю тебе поселиться в складе - быть может, ты обретешь мир в унижении. Но остерегайся делать более того, что хочет бог. Мигель, на коленях перед образом Хироламы-Мадонны, конвульсивно сжимает ладони. Тело его цепенеет, душа горит в экстазе. Из глаз женщины на полотне перескакивают искры в глаза кающегося, зажигая пламя в его душе. О, не печалься, любовь, ты найдешь свой источник и напьешься живой воды. Не тоскуй, о любовь, ибо имя твое прекраснее имен архангельских и голос твой не перестанет трепетать в веках. И великая тишина разольется над водами и безднами. Безмерна сладость бытия вблизи престола господня, несказанным светом осиянны избранные, о светозарная, великая любовь, что поет над морями и землями. Кто больше страдал - тот, кто испытывал боль, или тот, кто ее причинял? Ты стояла уже на пороге смерти, но нашла в себе силы для улыбки, что угасла на полпути. Тени собрались вокруг тебя, и не мог я более видеть лица твоего. В этот час вся долина реки плясала в греховном неистовстве. Металась в полях кукуруза, суда на реке кружились с тенями олив, стаи птиц в безумном исступлении носились пред тучами. Ты же шла по всему этому, сквозь все это, и вознеслась надо всем, неся привет горам, на которых живет вечное молчание. Смотри, у меня еще хватает сил, чтобы следовать за тобой! Иду и постепенно приближаюсь к тебе. О, я чувствую, ты близко, до тебя рукой дотянуться, узнаю тебя по благоуханию, о Мадонна, твой божественный лик ослепляет мой взор сиянием, голос твой пригвождает меня ко кресту покаяния. Ах, ослепи меня, божьей любовью молю, ослепи, сделай глухим и бесчувственным, чтоб не испытывать мне наслаждения от каждого гвоздя, который будет вонзен в мое тело... О любовь! Кровоточат мои раны. Дым дыхания моего обвивает твои члены, острия сосков твоих пронзили мне грудь. О камни земли, кричите со мной в упоении... Умираю! x x x Очнувшись от обморока, заглянул Мигель себе в душу, припомнил мысли свои и увидел, что душа его чернее беззвездной ночи. Чувственность снова одержала верх над смирением и богом. Стыд покрыл краской его щеки, и он не смеет смотреть в лицо Распятому. Встав, пошел Мигель к настоятелю, чтобы поверить ему свои муки. - Ты еще слишком связан с миром, брат. Забудь обо всем и следуй за господом. - Но как достичь этого, святой отец? Выколоть глаза, проткнуть барабанные перепонки, отрубить себе руки? Лечь нагому на солнцепеке, не принимая ни воды, ни пищи? Если бог того хочет - повели, и я исполню. Он замолчал, он бледней восковой свечи и дышит учащенно. Долго длилось молчание, лишь потрескивала свеча. Потом старец мягко проговорил: - Богу достаточно увидеть, что раскаяние твое искренне. - Но мое тело... - Укрощай его желания. - Всеми средствами, святой отец? - Всеми, сын. Вернувшись к себе в подземелье, начал Мигель ремнем бичевать себя до крови. После бичевания поднял глаза на Христа. Лик его по-прежнему темен, хмур, горестен. - Всего этого мало! - простонал Мигель, падая ниц. - Плачьте надо мною, небеса, ибо не нахожу я, чем загладить свою вину! Никогда не найдет утешения моя душа... Время шло. Члены святой общины Милосердных Братьев за примерную жизнь в суровом покаянии избрали Мигеля своим настоятелем - Hermano Mayor*. ______________ * Старшим братом (исп.). Он принял это с покорностью и смирением и задумался - как превратить эту честь в наказание себе или, по крайней мере, наполнить свое покаяние новым смыслом. Покоряться богу, часами простаивать на молитве, без конца повторять духовные упражнения Лойолы - об исходной точке и основе, о вопрошании совести, общем и особом, об аде и царствии Христовом, о правилах, как различать духов, об угрызениях совести и церковном образе мыслей - постоянные просьбы, молитвы без конца, как мало все это значит для божия ока, все еще омраченного непримиримым гневом... Ежедневное бичевание рвет кожу, причиняет боль - но боль слабеет, притупляется от привычки... Все это не утоляет жажды Мигеля творить покаяние. Не обретает он покоя и примирения в душе своей. Он стремится искупать грехи не одними словами - действиями. Он хочет, чтобы искупительная жертва его была наполнена чем-то более ощутимым, чем молитвы и бичевание. Стремится приложить руки к делу - как ему всегда советовал Грегорио. Он жаждет трудиться - и монастырь дает ему работу. По обычаю монахов этого братства, с раннего утра выходит Мигель на улицы и просит подаяния для монастыря - счастливый тем, что ему определили такую унизительную деятельность, и не вполне уверенный, достоин ли он такой милости. Он бродит по городу за милостыней, и глаза его открываются - он потрясен. Как мог он столько лет жить среди людей и не видеть, сколько страданий, какая нужда окружает его! Ах, падре Грегорио, мой дорогой, мой любимый человек, как же это случилось, что вы все видели, а я столько лет был слеп? Вот этот калека с голодными глазами - не просто калека. Это человек! - рассуждает Мигель и впервые видит людей там, где себялюбец видел лишь нечто, чему с высоты коляски бросают горсть серебра. Нет, тут мало горсти серебра, потому что ею можно насытить лишь сегодняшний день - и тем страшнее день завтрашний. Мигель все более и более сближается с беднотой. Его собственные страдания дают ему почувствовать себя братом всех страждущих. И братству этому мало ласковых слов утешения. Он хочет действий, хочет помочь. Всеми силами хочет, по крайней мере, смягчить бедствия людей. Но что надо сделать? Как устроить, чтобы самый последний из бедняков получил хоть немного тепла для души и для тела? Однажды ранним утром сидел Мигель на бочке в севильском порту около изможденного моряка, и взвесил он на ладони своей его мозолистую руку. Вот человеческая рука, которая трудится, которая нужна, которая не может быть лишней! Моряк рассказывает глухим голосом: - Нынче ночью я проиграл в кости последнее мараведи. - И не плачешь, - заметил Мигель. - Горе мало сокрушило тебя. - Причем тут горе? Я зол! Зол так, что хоть кричи, чтоб не лопнули легкие от злости... - Ты искушал бога, брат, и он вознегодовал на тебя. На лбу твоем - знамение легкомыслия и позора. Пойдем, я помогу тебе, - встал Мигель. - Не оставлю тебя погибать столь жалким образом. Я тебя поведу. И он привел моряка в монастырь Милосердных. Отдал ему свою утреннюю похлебку и миску кукурузной каши. Моряк ел с жадностью. - Не играй больше в кости, брат, - попросил Мигель. - Да мне и не на что больше играть, - ответил тот с набитым ртом. - А если б было? Моряк задумался. - Ну, тогда... Не знаю, брат. Мигель было нахмурился, но тотчас овладел собой. Учись терпеливости! - сказал он себе. Тебе самому понадобилось куда больше времени, чтобы ступить на путь добра. Матрос поблагодарил его, вытер губы тыльной стороной руки и ушел. В следующие дни Мигель приводил к себе других несчастных, кормил их и беседовал с ними. Постепенно склад, где он обитал вместе с крысами, сделался прибежищем голодных. Кучками брели они за Мигелем к воротам монастыря, рассаживались на старом хламе, глотали похлебку и, выслушав ласковые речи, уходили. Уходите, как пришли, с грустью говорил им мысленно Мигель. Желудок ваш наполнился, но беды свои вы по-прежнему несете на плечах. Никто не обращает внимания на язвы ваши. Никто не лечит ваши раненые и больные члены. Никто не избавил вас от страданий. И возвращаетесь вы в ваши сырые берлоги, где раны ваши воспаляются... Все чаще приходят к нему недужные, голодные оттого, что не могут работать. И это - люди! Одноглазые, полуслепые, с глазами, залепленными гноем, испещренными кровавыми прожилками, на лицах и шеях - болячки, тела испятнаны лишаями и сыпью. Хромые, параличные на костылях, оборванные, истощенные недобровольным постом и тяжелой работой, ученики, которых держит впроголодь хозяин, батраки из окрестных поместий, бежавшие в город от голода и от кнута, старики и старухи, о которых некому позаботиться, нищие, изувеченные в войнах - отверженные, потерпевшие крушение, изгнанные из жизни... И это - люди, сотворенные по образу божию! Однажды Мигель принял одного нищего и уложил его на свою постель. Сам же лег спать на земле рядом. Это был обломок человека, скелет, обтянутый кожей в чирьях, нищий, которого сотоварищи его в течение двух дней возили на тачке к воротам всех севильских больниц. И отовсюду их гнали. Тогда его привезли в монастырь Милосердных, и Мигель взял его. x x x - Ты переусердствовал, позволь сказать тебе прямо, брат настоятель, - неприязненно говорит Мигелю старший из монахов. - И в конце концов заразишь монастырь болезнями... - Не могу же я оставить человека умирать. - Ты делаешь более того, чем это угодно богу, - хмурится старик, и остальные монахи согласно кивают, ропща. - Никогда у нас не делали ничего подобного. Мигель просит позволения ухаживать за больными в складе. Он не будет вводить их в монастырь. А в складе они никому не помешают. Там им можно лежать... - Разрешение было дано неохотно, но все же дано. Мигель горячо благодарил братьев. Каждый день приходили те, кто мог передвигаться на своих ногах. Насытившись, уходили. - Куда вы идете? - спрашивал Мигель. - Будете ли думать о боге? Они молчали в ответ, пока кто-нибудь не произносил: - Есть на свете другие вещи, кроме бога, брат. Немного веселья, немного развлечения - не грех. - Прочь с глаз моих! - вскипал Мигель. - И больше не приходите сюда! Завтра я вас не впущу. Ни куска хлеба не дам, ни глотка воды. Мне стыдно за вас. Ступайте! И падал потом на колени. - Прости мне, господи! Простите, люди, за то, что я был зол к вам! Приходите завтра. Я отдам вам все, что есть у меня. А ты, господи, даруй мне терпение, чтобы смог я привести этих людей в стан твой... И когда они приходили на следующий день, он встречал их со смирением и просил отказаться от легкомысленного образа жизни. x x x Постепенно Мигель сживается со своими питомцами. Подолгу беседует с каждым из них, узнает их горести и мечты. Есть среди них люди божий, душой белее голубиного пера - это благодарные люди, за тарелку супа они шепчут молитву; но есть закоренелые, принимающие еду с неприкрытым протестом. И в благодарность осыпают дающего насмешками, инстинктивно ненавидя его, и только что не отталкивают руку помощи. - Ладно, приму от тебя, монах, но это уж последний раз, понял? Чего ты обо мне хлопочешь? Кто тебя просит? Не желаю я ничьего милосердия, и твой сострадальный взгляд только бесит меня... И оскорбленно уходит одариваемый - но завтра, гонимый голодом, незаметно смешивается с остальными. Есть тут и ловкие мошенники; тронутые ненадолго увещеваниями Мигеля, они рассказывают ему о своих хитрых уловках. Послушайте человека, одетого в лохмотья: - Я - библейский нищий. Это значит, монах, что я - образцовый горемыка. А бедность моя исчисляется восемью детьми, мать которых умерла. Живу я в сарае под стенами за Санта-Крус. И когда веселящиеся дамы возвращаются в город с тайных свиданий, я колочу своих ребятишек, чтоб ревели. Тогда дамы останавливаются и, стремясь искупить свою неверность, бросают моим пострелятам реалы. Этим я кормился два года - и неплоха кормился. Так надо же вмешаться черту! Прибегает раз ко мне стражник и говорит, мол, его милость герцог де ла Бренья прослышал о моем бедственном положении да о моих детишках и завтра явится, чтоб осчастливить меня. Я и говорю себе - нет, тут пятью реалами дело не обойдется, он больше даст. И чтоб вернее было, взял я напрокат еще пятерых сопляков - у знакомых. И представил сеньору герцогу всех тринадцать. Они вели себя великолепно - ревели, визжали, клянчили так, что камень бы дрогнул. И как ты думаешь, сколько я заработал на своих тринадцати несчастных детках? Двадцать дукатов! Ей-богу, двадцать! Я думал, от радости с ума сойду. - И что же ты сделал с такой кучей денег? - спросил Мигель. Тринадцатикратный отец обратил к нему свои выцветшие глаза, плавающие в пьяных слезах. - Пропил, душа моя! - Какой срам! - рассердился Мигель. - Позор тебе, не отец ты, а ворон! А что же дети? - По миру пошли, - уныло ответил тот, но вдруг выпрямился. - Да ты не бойся за меня и за них! Я - библейский нищий, а библейская нищета обязательно должна быть. Я на ней еще кое-что заработаю. Если б ее не было - исчезла бы из мира и благотворительность, а ведь ты сам не веришь, чтобы она могла совсем испариться, а? Скажи-ка? Мигель молча молился за эту лукавую душу. - Слушай, - прошептал ему заботливый папаша, - не знаешь, может, есть еще какой герцог, который сжалился бы над моими тринадцатью детками? Так, среди страдающих и мошенников, разговаривая с людьми чистого сердце и лгунами, познает Мигель противоречие человеческой натуры. Он понимает - мала молиться и каяться. Надо отречься от самого себя, выйти из своего мирка ко многим, заменить бездеятельность делами. Надо не только указывать перстом пути к богу, но приложить руки и что-то сделать для бедняков! x x x Альфонсо озирается в затхлом, темном помещении, и постепенно глаза его свыкаются с серо-зеленым полумраком. На койках, сбитых из неструганых досок, лежат несколько больных, которых привел сюда Мигель. Наступившую тишину нарушил стон, потом - молитвенный шепот: - Зачем ты родила меня, мать? Чтоб всю жизнь меня побивали камнями, чтобы все издевались надо мной за то, что я безобразен и унижен, чтоб мне вечно дрожать в подземелье, а когда выберусь из логова своего на солнце - чтоб меня повергали во прах и топтали, как топчут бродячих собак копытами лошадей? - Кто это? - шепотом спрашивает Альфонсо. - Даниэль. - А дальше? Что известно тебе о нем? - Разве мало того, что ты слышал? Разве мало того, в чем он сам упрекает жизнь? Разве недостаточно знаем мы о человеке, если слышим его жалобы, видим, что он бездомен, не имеет ни семьи, ни друзей и что, кроме страданий, уродливого облика и чахотки, нет у него ничего, ничего? А тот, рядом с ним, - это Бруно. И мне достаточно того, что каждую ночь я слышу его тихий плач. Он был подвергнут допросу под пыткой, а затем его принесли сюда, потому что у него нет никого на свете. У него порваны все сухожилия, и он не в состоянии двигаться. И опять тишина, заполненная шелестящими всхлипываниями, сквозь которые временами прорывается громкая мольба к тому, кто - призываемый чаще всех - всегда отвечает загадочным молчанием. - Ты не поверишь, друг, сколько бедствий на свете! - сказал Мигель, беря Альфонсо под руку. - Я понятия об этом не имел, и только здесь увидел, до чего же прогнил этот мир. Мы знали лишь его красочную, лишь привлекательную оболочку. Смотри: все, кто лежит здесь, хорошие люди. Ни одного из них нельзя назвать преступником. Многие из них больны с детства. Многие не знают даже примеров для понятия "радость", оно остается для них неизменно недостижимой мечтой. Что такое я рядом с ними? Злодей, преступник, убийца... Моя вина больше всех, я - самый худший из них, на одних моих плечах - больше грехов, чем на целой толпе этих несчастных, взятых вместе. Зачем ты пришел, Альфонсо? - Я пришел навестить тебя. Взглянуть, как тебе живется. Спросить, счастлив ли ты здесь. Сказать, что честно управляю твоим имуществом... - Верю. И больше Мигель не сказал ничего. Альфонсо поклонился, молча обнял его и пошел к выходу. Под ногами его промелькнула какая-то тень. - Что это было? - Крыса, - ответил Мигель. Альфонсо передернуло от отвращения, он обернулся. - Ты ли это, Мигель, граф Маньяра? - Нет, - спокойно откликнулся тот. - Давно уже нет. Ныне я просто брат Мигель, друг мой. Альфонсо взбежал по ступенькам и, вырвавшись на солнце, с наслаждением потянулся, вдохнул воздух, напоенный ароматом садов, запахами реки и оливкового масла. Мигель остался на пороге склада, снисходительно глядя на этот жест облегчения. Потом резко захлопнул дверь, преграждая доступ живительному свету, благоуханиям, воздуху и, поспешно вернувшись к больным, сел возле Даниэля. Тот поднял на него глаза, мутные от страданий, взял его руку и, прежде чем Мигель спохватился, поцеловал ее. - Спасибо, брат, за все... Бог вознаградит тебя. До чего же тепло и мягко звучит слово благодарности - до чего же оно иначе звучит, чем слово проклятия! Губы нищего Даниэля - ему едва ли тридцать лет от роду - тихо шевелятся в молитве, прядут слабенькую нить, что связывает жизнь со смертью, и пожатие руки его, не отпускающей руку Мигеля, бессильно. Этой слабой рукой привлекает он Мигеля к себе, приподнимается на ложе и, обратив к нему молящий взор, шепчет: - Ближе, придвинься ближе, брат! Мигель склоняется к нему, но ему страшно смотреть в сухие глаза больного, и он отводит взгляд и гладит умирающего по лицу. - Чего тебе хочется, Даниэль? - Хочется жить... И еще спросить хочу. Любил ли ты когда-нибудь? - Любил, - тихо отвечает Мигель. - Это ведь так прекрасно - любить, правда, брат? - Да, Даниэль. Молчание; дыханье больного хрипло, учащенно, и явственны шорохи в легких - так шуршит кукурузная солома. - А меня, брат, никогда никто не любил, - шепчет чахоточный. - Никто ни разу не взглянул на меня ласково, не улыбнулся, не погладил... Вот только ты... Мигель с усилием проталкивает слова сквозь выжженную пустыню горла: - Нельзя так говорить, друг мой. Кто-нибудь все-таки любил тебя, просто ты, быть может, не знаешь. Твоя мать... - Нет, нет, даже она... Она любила моего младшего брата. Меня - никто не... - Но бог... Даниэль взглядом пресек слова утешения. Взгляд этот мягок, полон грусти, но в нем - целое море укора. - Бог придавил меня к земле болезнью, едва я родился. Он уже тем обидел меня, что позволил появиться на свет. Это - не любовь. Голова Даниэля беспомощно откинулась. - А сам ты... - Мигель в растерянности пытается отвлечь его от обвинения. - Сам ты любил? - Да! Она была бледная и печальная, простенькая, как цветок в поле. Я целые годы думал только о ней. А когда я ей сказал, она надо мной посмеялась... Грудь дышит труднее, и глаза, в которых уже отражается иной мир, медленно закатываются. - Меня никто не любил... Ни люди, ни бог... и теперь я иду... а не знаю куда... Хочу жить... Мигель опустился на колени и горячо заговорил ему в самое ухо: - Не бойся, Даниэль, не бойся ничего! Все будет, будет и любовь... Ты только поверь мне, Даниэль, поверь! Ты будешь жить! Предсмертная судорога искривила губы несчастного, глаза мутнеют. Он выдыхает с последними вздохами: - Конец... Не будет... ничего... - Любовь придет к тебе, Даниэль! Любовь будет всегда! Тебя ждут объятия той, которую ты любил. И ты поймешь, что она была создана для тебя. Встретишь ее, и она улыбнется тебе, за руку возьмет, и пойдете вы рядом... Найдете маленький домик, обнесенный высоким забором, и вступите в него, и будете счастливы, потому что, Даниэль, нет ничего выше любви, ей же нет пределов... А Даниэль уже не слышит, Даниэля нет, только лицо его улыбается. Смолк восторженный голос Мигеля, но весь подвал все еще наполнен им. Отзвучали слова, но все еще отдается эхо от стен; их страстность клокочет прибоем жаркой крови, водой в котле над огнем, и словно бы запахом серы веет от раскаленных уст. Бруно с трудом поднял голову, измученным взглядом обвел мертвого соседа и с изумлением поднял глаза на губы Мигеля. Мигель поцеловал умершего в холодеющие губы и выпрямился. И тут встретились его глаза с изумленными глазами Бруно, и вспомнил Мигель, что говорил умирающему. Смысл каждого слова вдруг дошел до него, и Мигель побледнел. Пав на колени, он зарыдал, приникнув щекой к щеке мертвого, который при жизни никогда не знал любви. - Не плачь, брат, - промолвил Бруно. - Тебе не из-за чего плакать. Странно было слышать такие слова от тебя, но ему, Даниэлю, ты хорошо сказал на дорогу. Там где-нибудь он наверняка найдет свою любовь... x x x Мигель воротился из города, за ним тянулась толпа. Он уложил больных, как сумел, накормил голодных, напоил жаждущих. Просторное помещение склада до отказа набито несчастьями и болезнями. Усевшись посередине, Мигель начал проповедь. Он говорит о безднах и высях, о сердце чистом и разъеденном страстями, говорит резко, круто, обвиняет и позорит самого себя, чтобы тем выше поднять чистоту. Окончив, зажег несколько лучин и светильников, и люди разошлись по домам, вернее, по норам своим, пережевывая по дороге его слова. Мигель стоит посреди подвала и провожает слушателей своих печальным взглядом, словно с ними теряет он часть себя самого. Но они вернутся! И верно, на другой день возвращается и тот и другой - за добрым словом и за миской похлебки. В царствование Филиппа II Испания была довольно богатой страной. В те поры даже нищенство было прибыльным занятием. Ныне же, к концу царствования Филиппа IV, мы стоим на грани между прозябанием и нищетой. Нет более настоящей, доброй работы, и нам остается лишь тяжко трудиться в надежде, что, быть может, перепадет нам какой-нибудь жалкий реал. А как выглядит эскудо или дублон - мы давно забыли... Но, поскольку господь бог положил нам в колыбель дар радоваться жизни, то и не думали мы о старости, не откладывали по медяку от каждого заработанного реала. Не приходило нам в голову что будем мы дряхлы и больны, и вот негде нам преклонить голову... Что выпросим - пропьем, и не остается у нас даже на хлеб насущный. Сделаться приживалом удается лишь одному из пятидесяти, шантажировать кого-нибудь - раз в год привалит счастье, а воровать трудно, да и не всякий умеет, тем более что и красть-то особенно нечего... Вот и тянем мы лямку старости, безрадостной и тяжелой, ожидая, когда же костлявая перенесет нас в лучший мир... Но, как испанцы, мы имеем права - хотя бы на бумаге - и потому спрашиваем: почему вы не хотите взять нас, хворых, хотя бы в этот склеп, почему не уделите нам миску похлебки и капельку того самого милосердия, о котором написали вы, братья, на воротах своей обители? - Сегодня никого не можем взять. Мест нет. Может быть, завтра. - Завтра будет место? Почему же завтра? - Может быть, за ночь кто-нибудь выздоровеет. Может быть, умрет кто-нибудь и освободит место для вас. - Дай-то господи, чтоб кто-нибудь освободил для нас место! x x x Братия недовольна Мигелем, братия возмущена. Собрались монахи в саду, в то время как настоятель их, Мигель, ухаживает за больными. Ропщут: - Отец настоятель слишком усердствует в своем попечении о бедных и больных. Ни в чем не знает меры... - Не только усердствует - самоотвержением своим он обвиняет нас в том, что мы не такие, как он. Изобличает нас в недостатке любви к ближнему... - По глазам его читаю - он хочет, чтобы и мы трудились ночью и днем, как он... - Никогда! Наш устав этого не требует. - Видел, брат, как смотрел он на нас вчера, когда отдавал свой обед нищему? Этим взглядом он и нас призывал поступать так же! - Этого он не может требовать! - Он и не требует словами, он примером своим хочет заставить нас... - Неправильно, когда так буквально исполняет обет чистоты и бедности хотя бы и сам настоятель. Это уже аскетизм! Движение прошло по монахам, словно ветер по купе дерев, и старший из них возводит на Мигеля такое обвинение: - Как старший из вас, братья, должен я с сожалением сказать, что брат Мигель пренебрегает миссией настоятеля... - Да, он ставит под угрозу тихую жизнь обители, нарушает покой, наши благочестивые раздумья, наши молитвы! Ах, какой шум у нас постоянно! Сотни калек осаждают ворота монастыря! А стенания больных лишают нас сна... Вся жизнь обители подчинена его недужным... - Еще заразу занесет! Я все время твержу... Старший брат состроил глубоко печальную мину. - Это еще не все, братья мои. Я бы сказал, что брат Мигель и как глава монастыря ведет себя не должным образом: не заботится о соблюдении устава, не правит монастырским имуществом - это он свалил на меня! - и даже хозяйством обители не занимается, приставив к нему брата Дарио... И где же основное наше дело, где забота о том, чтобы возвещать и укреплять веру в святую католическую церковь? - Увы! Увы! О, боже милосердый! - Однако трудами своими он помогает страждущим, - раздался голос в группе монахов. - Негоже нам обвинять брата, который отдает убогим все, что имеет, - прозвучал и другой голос. Только эти два голоса и раздались в защиту Мигеля. Остальные тридцать монахов кипят неудовольствием: - Все, что имеет? Нет, брат! Он богаче архиепископа! У него имения, дворцы, вассалы, замки... - Зато себя он отдает целиком! - воскликнул один из защитников Мигеля. - А ведь это самое ценное! И пищу свою он раздает каждый день! Кто из нас, братья, сумел бы... - Довольно! - поднял руку старший брат... - Боюсь, брат Мигель одержим себялюбивой жаждой искупить свои... свое прошлое. И, по суждению моему, избрал он неверный путь... - И нас всех мытарит! - взрывается братия. - Да еще болезнями заразит... - После долгих, горячих молитв внушил мне господь мысль поделиться опасениями нашими с его преосвященством, высокорожденным сеньором Викторио де Лареда, архиепископом Севильским, который, как нам известно, долгие годы поддерживал добрые отношения с семейством брата Мигеля. Его преосвященство поможет нам советом. И опять, подобно оливовой роще под ветром, заволновалась толпа монахов, и общее одобрение провожает старшего монаха, который тотчас отправился к архиепископу. Его преосвященство, внимательно выслушав монаха, долго пребывал в безмолвном раздумье. - Ждите, святой брат. Посмотрим, - произнес он наконец. Едва удалился монах, как в приемную ввели Трифона, который уже несколько дней добивался аудиенции. Трифон ликует. Ведь это все его труды! Это он, исполняя обещание свое, вернул в лоно церкви графа Маньяра, владельца половины Андалузии! Иезуит излил пред троном архиепископа весь свой восторг, соответственным образом подчеркнув свои заслуги, и ждет теперь обещанной награды. - Однако имущество свое Маньяра оставил за собой, - доносится голос с высоты, из-под пурпурного балдахина. - Как монах, он дал обет бедности. Что будет с имуществом? - Он, без сомнения, не замедлит передать его святой церкви, ваше преосвященство, - поспешно отвечает Трифон. - Так ли уж без сомнения? - насмешничает голос с высоты. - Ведь у него есть сестра, родственники... Трифон в ужасе захлебывается собственным дыханием и молчит. - И то рвение, каким отмечена жизнь его в обители, и преувеличенная забота о людях мне не нравятся - не о боге ли следует ему помышлять? Что люди? Они не спасут его души. А подавая недобрый пример, он наносит ущерб святой церкви. Долгое молчание. - Ждите, падре! Посмотрим, - второй раз звучит с высоты. Трифон спустился по наружной лестнице на улицу, и южный ветер растрепал его поредевшие седые волосы, бросив их на лицо, подергивающееся от ярости. x x x Мигель, озабоченный, ходит от больного к больному. - Воды! - стонет один. Мигель подает. Больной выпил, но лицо его недовольно. - Что с тобой, брат? - Вода теплая! Но я не жалуюсь, - отвечает больной. - Ты, брат, один на нас на всех, разве можешь ты то и дело бегать за свежей водой? Мигель спешит с ведром к колодцу в монастырский сад. Пока донес, вода согрелась. А тут от духоты потеряли сознание сразу двое. К кому первому броситься на помощь? Пришел к больному отцу пятилетний мальчуган. Увидев отца в полутьме, в смрадной грязи, услышав стоны умирающих, расплакался малыш: - Здесь плохо, папа! Грязное... Черное... Мне страшно! Пойдем домой! Вставай, пойдем! - Дома у вас лучше? - спрашивает ребенка Мигель. - Да! Там светло. И не так грязно. И никто не стонет... - Тише, сынок, - утешает его отец. - Мне здесь хорошо. Подумай, каждый день два раза дают супу с хлебом и апельсин... Малыш мгновенно смолк. Суп, хлеб, апельсин! Райские дары - и каждый день! А дома приходится целыми днями дожидаться еды... Но потом, оглядев еще раз темное, неуютное помещение, он снова сморщился, готовый расплакаться. Сегодня приняли старика; астма уморит его раньше, чем наполнится луна. Старец вошел, опираясь на плечи сыновей, и застыл на пороге. Пока старческие глаза привыкали к полумраку, он прислушивался к стонам и вздохам больных, доносившимся изо всех углов, и брезгливо приподнял руки. - Уведите меня отсюда! Я здесь не останусь... - Ложе тебе приготовлено, старче, - сказал Мигель. - Не останусь я здесь, монах, - повторил старик. - Не хочу умирать в подвале, где темно, сыро, где кричат люди... Это напоминает мне ад, а с меня довольно того ада, каким была моя жизнь. Хочу умереть там, где хоть немного света и воздуха. - Бойся бога, нескромный человек, - строго сказал Мигель. - Нескромный?! Значит, здоровым можно жить в сухом и чистом месте, а больные не имеют на то права? А разве они не больше нуждаются в этом, чем здоровые? Уведите меня! Лучше умру на улице или во дворе, только бы на солнце, на воздухе! Не желаю испускать дух в такой дыре! Сел Мигель в уголок, задумался. Да, старик прав! Такие условия недостойны для здоровых, а уж тем более для немощных, которым надо дать все удобства. У меня же больные теснятся друг к другу, и я один, не поспеваю всюду, и грязь здесь ужасная. Душно здесь, не продохнешь. Не успеешь донести воду из колодца, она уже теплая. Люди теряют сознание прямо у меня на руках... Умирают... И разбираюсь ли я в их болезнях? Это по силам только лекарю... Ах, я негодный! - вдруг бурно взрывается в нем негодование на самого себя. Выбрал этот подвал, чтобы наказать себя за грехи и теперь мучаю здесь несчастных больных, а ведь хочу помочь им, ведь люблю их! Мерзавец я! Неисправимый себялюбец! В отчаянии, сокрушенный, сидит Мигель, не слыша, как его зовут сразу несколько больных, не слыша стонов тех, кто уже прощается с юдолью слез, сидит долго, опустив голову на руки, и внезапно свет новой мысли озаряет его. Мигель вскочил, засмеялся так громко и радостно, что больные удивленно обернулись, приподнялись на своих постелях. - Я знаю, чем помочь! Придумал! Продам свои владения, продам все, что у меня есть! Богу воздвигну храм, а для вас построю великолепную больницу. Призову врачей и санитаров, куплю лекарства, чтоб каждый из вас лечился спокойно и выходил оттуда здоровым! Ах, падре Грегорио! Вот за это вы, верно, похвалили бы меня! И только вы навели меня на такую мысль! Дрожа от радости, Мигель выбежал в сад. А там шел яростный спор между братом Дарио и братом Иорданом. - Только путем молитвы, отречения и экстаза можно приблизиться к богу! - ожесточенно выкрикивает брат Дарио. - Нужна горячая вера и полная отрешенность... - Нужно рассуждать, - возражает брат Иордан. - Ни в коем случае! Об этих вещах рассуждать не дозволено! Молитва... - Молитву не должно читать механически... - Напротив! Одна и та же молитва, повторенная сотню раз, только тогда и воспримется душою и долетит до бога. Послушно следовать богу. Принимать в протянутые ладони дары его милосердия... - Нет, братья! - воскликнул Мигель. - Вы оба ошибаетесь. Оба вы хотите слишком мало. Мыслить, молиться, брать - этого мало. Кому от этого польза, кроме вас самих? Давать, братья мои, давать - вот что превыше всего! x x x Вода ли в жилах твоих или пламя - дряхлеешь ты, человек, стареешь, покорный безжалостному закону. Где б ни жил ты - под мостом, в горной деревушке, во дворце или в сарае - стареешь ты, и иного тебе не дано. Достигаешь ли ты того коварного возраста, которому подобает эпитет "почтенный", или, о, счастливый, лишь того, который насчитывает десятью годами меньше; достигаешь ли ты того берега девственником или отъявленным распутником - плечи твои равно обременены делами твоими, отметившими тебя морщинами. Стареет страна испанская, недавно окончившая девятилетнюю войну против Франции, последовавшую тотчас за войной Тридцатилетней. Сорок лет войны - словно сорокалетнее странствие пустыней, в муках голода, жажды и страха. Стареет, ветшает великое королевство и его заморские владения, оскудевает от расходов сокровищница короля и кошелек подданного. Святая церковь и могущество инквизиции упадают, ибо уже и до Испании доносятся отголоски новых идей. Одряхлевшая, старая ночь приникает устами к песчаным равнинам, к скудным источникам рек, пересохших до дна. Дряхлеют будни и праздники, сгибая спину под бременем времени. Стареет его католическое величество король Филипп IV, а правая рука его, дон Луис Мендес де Аро, маркиз дель Карпио, всесильный министр, отошел, постарев, пред божий суд. Опустело его кресло за столом короля, но витает над ним дух преподобной сестры Марии, прозванной Хесус*, ее же мирское имя было Мария де Агреда. Король, читая через очки наставления своей подруги-монахини, видит теперь, что правил небрежно. И он начинает - поздновато, правда, но и за то благодарение богу! - начинает заботиться о судьбах своей страны - по крайней мере, он затверживает наизусть письма, которые посылает ему из монастыря святая жена. Вот и поправлено дело! ______________ * Испанское произношение имени Иисус. Стареет Мурильо - жирными складками обвисает нижняя часть его лица, и часто уже не только над видениями красоты задумывается художник, а и над полной тарелкой... Стареет Альфонсо. Высыхает, как перекати-поле, и сморщиваются его щеки; стареет Диего, в душе которого горечь, и Паскуаль, сожженный разочарованием, стареет Мария в строгой своей красоте и Солана во цвете лет, стареет Вехоо и его Кальдерон. Но всем законам природы наперекор остается несломленным, полным силы тот, кто прокутил половину жизни, а на другую ее половину положил себе исполнять божьи заповеди - брат Мигель, настоятель монастыря ордена Санта-Каридад, сиречь Святого Милосердия. Одержимый своей идеей, не платит он дани времени, устремляясь к цели с великим рвением. После долгого отсутствия Мигель снова вошел в свой дворец. Бродит по покоям, трогает драгоценные гобелены и мрамор, касается предметов в спальне Хироламы - от зеркал до вееров. - Нет уже здесь тебя, милая. Нет здесь души твоей. Она вместе со мною переселилась в Каридад. Все это я могу теперь покинуть навсегда. Напрасно отговаривает Мигеля Альфонсо. Дворец и все владения рода Маньяра, от Алагабы до Арасены, будут проданы. - Дон Бернардо Симон де Пинеда, - докладывает слуга. - Мой архитектор, - говорит Мигель. - Он как раз кстати. Пинеда молча выслушал распоряжения Мигеля. Итак, церквушка св. Георгия будет снесена; снесут и монастырские здания. На их месте вырастет величественный храм, и к монастырю будет прилегать прекрасная больница. До ночи сидит Мигель с Пинедой и Мурильо над планами. Вот он вскакивает в волнении, мерит шагами комнату, и неудержимым потоком льются его предложения, пожелания - он не дает даже слова вставить своим сотрудникам. И они захвачены замыслами Мигеля. Увлечены его страстностью. - Весь мрамор дворца изымается из продажи. Им выложим пол в больнице... - Мраморный пол в больнице? - изумляется Мурильо. - Это, пожалуй, слишком, ваше преподобие, - отваживается возразить архитектор. - Такой великолепный мрамор - на пол лазарета! - Именно так, - стоит на своем Мигель. - Я желаю, чтобы у самых бедных было все самое лучшее. Все, что служило моему наслаждению, пусть служит им в страдании... - Но это невозможно! - восклицает Пинеда. - Я решил это не только как Маньяра, но и как настоятель монастыря, дон Бернардо, - сухо бросает Мигель. - Простите, ваша милость, - кланяется тот. - Пожалуйста, сделайте, как я прошу! - смягчает тон Мигель. - И поспешите! Через некоторое время Пинеда изготовил планы величественного храма и образцовой больницы. Мигель, просмотрев их, улыбнулся. - Всего этого мало, дон Бернардо. От вас ускользнуло соотношение между задачей и исполнением. Вы не поняли, что здания эти должны вмещать сотни людей. И Мигель изобразил на бумаге свою мечту. Он раздвинул пространство больницы вверх и вширь. Все да будет огромным и совершенным! Архитектор с изумлением следит за свинцовой палочкой Мигеля и сам дорисовывает его замысел. - Мало! Все еще мало... - хмурится Мигель. - Неужели и этого недостаточно, ваша милость? Такое великолепное здание! - восторгается Пинеда. - Ну, хорошо. Я еще увеличу... - Когда начнете, дон Бернардо? - Через месяц начнем сносить, ваше преподобие. - Только через месяц? И только сносить? - Раньше не могу. Но я ускорю все работы, как только возможно... Мигель вернулся к своим убогим. Подошел к постели Бруно. - Вставай, - молодой друг! - весело сказал он ему. - Разрешаю тебе прогуляться. Вставай - выйдем вместе ненадолго в сад. Так, обопрись на меня. Сильнее, не бойся, ты не тяжелый. И потихонечку, шаг за шагом... А то ведь ты, поди, совсем забыл, как выглядит свет и солнце, дружок. Твоим двадцати пяти годам предстоит еще много хорошего... - Но, брат, - возражает Бруно, - ты сам говорил нам, что под всяким веселием подстерегает человека порок... - Думай-ка лучше о том, как тебе ступать, мой мальчик, и смотри, чтобы ноги у тебя не заплетались. А к слову божию вернемся в свое время. - Посмотрите! - удивляются больные. - Бруно уже ходит! Не споткнись, приятель, а то костей не соберешь! Но Бруно лишь тихонько засмеялся, блеснув белыми зубами, и всей тяжестью налег на Мигеля, осторожно переставляя ноги и нетерпеливо протягивая руку к двери, что ведет из полумрака на солнечный день. x x x Кирки и ломы закончили свою разрушительную работу, церковка св. Георгия исчезла, уже выкопана яма под фундамент для храма и больницы, и стены растут из земли. Сотни телег свозят к Каридад строительный материал. Мигель неутомим. Дни он проводит на стройке. Ночами бодрствует у ложа больных, с одинаковым чувством выслушивая их благодарность и брань, ибо знает, что трудится для доброго дела. Его зовут больные, зовут строители. Он живет на бегу, между стройкой и подвалом, он забросил молитвы и благочестивые размышления, он торопит архитектора и рабочих, он нетерпелив, он дождаться не может, а осознав это, сам себя упрекает, сам налагает на себя епитимьи. Часто он сам руководит работами. Распоряжается и трудится, грузит и запрягает, носит и подает... Из ворот его дворца выезжают телега за телегой, груженные белым мрамором с нежно-голубыми прожилками. Трифон скрипит зубами. Богатство Маньяра ускользнуло от святой церкви. А награда... О, горе мне! Стройка Каридад служит местом сборища севильского люда - вечерами, когда рабочие уходят, люд этот обсыпает стройку, как муравьи пригорок, рассаживаясь на кучах кирпича, бревен и мраморных плит. Ночь бледна от лунного сияния. Мрамор, поглотивший днем солнечный жар, светится в темноте. Там и сям мелькают человеческие тени, и голоса оживляют место, похожее на город после землетрясения. Больной голос: - Долго ли ждать, скоро ли будет готово? Грубый голос: - Может, год, может, два. - Подохну я к тому времени... - вздыхает больной. Насмешливый голос: - Вот невидаль! Ты и так всем обуза. Тихий голос рассуждает: - Надо бы, чтоб мир был для нас, а не мы для мира. Только все устроено наоборот. - Всем бы нам отмучиться в Каридад... Отзывается на это грубый голос: - Чего зря болтать! Мы вон даже не знаем, для нас ли вся эта роскошь или для больших господ... Равнодушный голос подхватывает: - У кого ничего не болит, тому все равно. А вот о чем подумать не вредно - нельзя ли кое-что урвать для себя на этом деле! Женский голос: - Говорят, он - святой. Вопросы со всех сторон: - Кто? Вскочил насмешливый голос. - Она верит, что еще родятся святые! Женщина: - Как кто - брат Мигель. Тихий голос замечает: - Он был когда-то богатым и знатным. Грешник был... Грехов на нем было - что песчинок в пустыне. Весь город дрожал перед ним. Он соблазнял женщин и убивал мужчин. Грубый перебивает: - И не так давно это было. Я его знавал. Вот это был удалец, черт возьми! Стоило тебе косо взглянуть на него - и ты уже изрешечен, как сито... Больной возвысил голос: - Он - святой. А если еще не святой, так будет. Всем бы богачам так поступать... Женский голос - задумчиво: - Хотела бы я знать, отчего он так переменился... Больной разговорился: - Только надо бы ему поторопиться с этим строительством. Равнодушный прикидывает: - Неплохо бы притвориться больным, пусть меня кормят да служат мне, а я - валяйся себе в кровати да распевай псалмы на полный желудок... - А черт, это неплохо! - поддерживает его грубый. Тихий голос жалуется: - С сыном у меня плохо дело. Что-то в горле у него - едва разговаривать может. Что-то съедает его голос. Ни в одной больнице не берут... Женщина говорит: - В Каридад его взяли бы. Голоса: - Не взяли бы! - Взяли... Больной с горечью сомневается в своей судьбе и в судьбе того, о ком речь: - Не поздно ли будет... А голос, словно покрытый плесенью, добавляет: - Для нашего брата - всегда поздно... В темноте приближаются какие-то тени. Шпаги звенят о мостовую, голоса дворян беспечны и сыты. - Неслыханное и невиданное дело - строить такой дворец для черни! - Под личиной милосердия здесь пекутся об отбросах человечества, любого бродягу ставят на одну доску с дворянином! Позор! На мраморных плитах поднялся гневный ропот. - Смотрите, развалились на камнях, как змеи на солнцепеке! И город терпит это... Пойдемте прочь, господа. - Да убирайтесь поскорей! - кричит грубый. - Эта компания не для вас! Тут ведь и камнем запустить могут, ясно? - Только подойди, оборванец! Я проткну тебя насквозь! Камни просвистели в воздухе. Зеленая луна глядит с высоты... Глухой удар, вскрик: - Я ранен! Стража! На помощь! Насмешливый голос взвился: - Помогиииите! Компрессы на шишку благородного сеньора! Дворяне спешно удаляются. Тихий голос заключает: - Нехорошо - насилие... Но грубый резко обрывает его: - А ты, коли их руку держишь, сейчас тоже по зубам схлопочешь! Тут больной со стоном упал ничком на мраморную плиту. Женщина вскрикнула: - Что с тобой, старый?! Тот, заикаясь: - Кровь... кровь... хлынула изо рта... О боже! Женщина в испуге: - Он умирает! Помогите! Помогите! Тихий голос, как бы вспоминая кого-то: - В пятом часу утра часто умирают... Женщина бросилась к воротам монастыря, стучит, зовет на помощь: - Достопочтенные братья, здесь человек кончается! Тишина - такая бездонная, какая бывает, когда она предвещает приближение смерти. Из ворот выходит Мигель. Взойдя на кучу мраморных плит, он наклоняется к больному: - Больно тебе, брат? - Не больно... Только вот кровь все течет, и холодно... По этому холоду чувствую - умираю... - Ты не умрешь, - говорит Мигель. - В обители... - Нет! - перебил больной. - Я хочу умереть на вольном воздухе. Мне бы исповедаться, брат... Вмешался насмешник: - Еще бы! Хорош был гусь. У него на совести - ой-ой-ой! - Отойдите, друзья, - вопросил Мигель. - Он хочет исповедаться, а я хочу его выслушать. Говори, друг, я слушаю. - Воровал я... Часто воровал. Деньги, хлеб, одежду, даже овцу раз украл. Пьяным напивался и тогда колотил жену и детей. А с одной женщиной... ну, понимаешь. У нее потом ребенок был. А я и не знаю, что с ними... Лгал. Жульничал в картах. И опять крал - унес все, что было в шкатулке корчмаря... Умирающий замолчал. - Это все? - робко спросил Мигель. - Все. Больше не помню. - Ты никого не убил? - тихо подсказал исповедник. - Что ты обо мне думаешь, монах? - оскорбленно приподнял голову исповедующийся. Мигель сжал губы, потом смиренно проговорил: - Я только спросил. Прости меня, брат. Потом - тишина, и сверлит сознание Мигеля мысль - как мало грешил этот человек в сравнении с ним самим... До чего же скверен я рядом с ним! Свистящее дыхание возвращает его мысли к несчастному. - Не бойся, милый! Бог простит тебе. - Правда? - шепчет тот. - Я часто бывал голоден. Потому и воровал... - Бог уже простил тебя. Верь мне! - О, это хорошо... Спокойно умру - правда, теперь можно? Совесть свою облегчил... Мигель молится над обломком человека. Потом обращается к людям: - Подойдите! Он исповедался в грехах и покаялся в них. И вот отошел ко господу. Люди приблизились - медленно, тихо. - Мы будем бодрствовать над ним, - говорит женщина. - Бодрствовать над мертвым - невеселое занятие, - ворчит грубый. - Но так уж положено... - Я останусь с вами, - говорит Мигель. И стало тихо. Ночь уплывает, луна закатилась за городские стены, темнота начала рассеиваться. Рассвет пробивается сквозь тьму. - Кто похоронит его? - спросил грубый голос. - Я! - ответил Мигель и, подняв на руки застывшее тело, понес его. Люди молча последовали за ним. На плите белого мрамора с нежными прожилками темнеет большое багровое пятно крови. - Вы все еще не верите, что он святой? Насмешник не верит: - Ну да! Это его долг. Не более. А тихий голос уже думает о голодном утре: - Пора нам. Пора на паперть с протянутой рукой - скоро люди пойдут к службе. Встряхнулись - то ли от утреннего холодка, то ли при мысли об умершем - и разошлись. x x x Время летит, и вырастает здание. В большом больничном зале возводится алтарь, чтоб больные могли слушать мессу и видеть образ божий. По примеру Мигеля попечение о бедных сделалось модой среди севильского дворянства. Герцоги и графини лично приносят Мигелю денежные вклады на строительство и устройство. Дон Луис Букарелли, рыцарь ордена Сантьяго, передал Мигелю двадцать четыре тысячи пятьсот дукатов с настоятельной просьбой употребить их так, как, по мнению Мигеля, это угодно богу. После него приходили многие. Заказаны койки для больных, мебель и прочее, что нужно. Затем Мигель призвал Мурильо и поручил ему украсить росписью храм и больницу. - Я хочу, Бартоломе, чтобы твое искусство принесло радость больным. Хочу, чтобы ты приблизил бога их сердцам. Искусство же говорит громче всякого проповедника. - Выполню с радостью, - отозвался Мурильо. Через месяц он пришел снова: - Я продумал задание, которое доверил ты мне, друг. Я напишу десять библейских сцен. - Хорошо. Я не стану вмешиваться в твой замысел. И выбор сюжетов предоставляю тебе. Мне бы только хотелось, чтобы на одной из картин ты изобразил ужас умирания и смерти. Сделай это ради меня и в назидание прочим. Но Мурильо отказывается: - Не требуй этого от меня, брат! Мне больно смотреть на недуги и умирание. Это внушает мне ужас. Отдай эту работу Вальдесу Леалу. - Ты просишь за человека, который в Академии строил козни против тебя? - изумлен Мигель. Мурильо развел руками: - Он лучше других сможет написать картину, которую ты хочешь. - Хорошо. А какие сюжеты избрал ты, Бартоломе? - Пока у меня обдумано пять картин: жертвоприношение Авраама, источник Моисея, чудо разделения хлеба и рыб, милосердие святого Иоанна и благовещение. - А остальные? - Это будет - Иисус исцеляет больного. Иисус - дитя, Иоанн Креститель - дитя, и ангел, спасающий святого Петра. Десятая картина будет изображать святую Изабеллу, королеву Угорскую. - Картин должно быть обязательно десять? - Нет. - Напишешь для меня одиннадцатую - возвращение блудного сына? Мурильо обнял друга и обещал. В те поры простился с жизнью король Филипп IV, и от имени его малолетнего, болезненного сына, короля Карла II, править стала королева-мать - Мария Анна Австрийская, дочь императора Фердинанда III; а Испания все глубже упадала в нищету и долги. Но Каридад росла. И вот закончена стройка, и открылся взорам храм - просторный и светлый, искусно изукрашенный. За труды свои, занявшие четыре года, Мурильо получил из рук своего друга Мигеля справедливую плату - семьдесят восемь тысяч сто пятнадцать реалов. Вальдес Леал написал две картины столь потрясающей жизненности и осязаемости, что ужас охватывал человека при взгляде на них: "Las Postrimerias", или Аллегория Смерти, и "Finis Gloriae mundi", или Аллегория Бренности. Мурильо, рассматривая эти картины вместе с Мигелем, сказал с неприязненностью, которую не сумел скрыть: - Тот, кто захочет смотре