ут, как в дверь позвонили, и на пороге появились издатель с Сесилью. Он был в белом костюме, не иначе как от Армани или Белеги, она -- в летнем платье цвета жженой сиены, которое ей очень шло. Оба таинственно ухмылялись, подхихикивали и наконец, после долгих церемоний, вручили мне толстый, запаянный в пластик "кирпич", на котором стояло имя Сесили, а под ним, солидным тиснением самоварного золота, красовалось уже знакомое мне название: "История Эрики Папп". -- Восемьдесят тысяч экземпляров, и это только первый завод! Значит, шедевр все-таки вышел в свет. Я с трудом расковырял и наконец стянул пластик и раскрыл первую страницу. "Я всегда поражался тем неустрашимым авторам, -- стояло на первой странице, причем такими большими буквами, какими обычно пишут для неграмотных, -- которые беспечно ездят на метро или отправляются в поход по окрестным кабакам, имея при себе рукописи своих шедевров, не запасшись даже вторым экземпляром. Рукописи при этом, разумеется, теряются -- их оставляют холодной ночью под неоновыми лампами кафе-мороженого где-нибудь в Нью-Йорке, или они вываливаются из багажника велосипеда..." -- Это что-то очень знакомое, -- не удержался я, оборачиваясь к Сесили. -- Неужели это вы написали? -- О, я уже не помню, -- ответила та. -- Конечно же, это тебе знакомо! -- рявкнул на меня издатель. -- Хорошо, хорошо, -- пробормотал я и раскрыл последнюю страницу. "Я положил руку ей на плечо, -- прочел я, -- а через несколько шагов и она склонила голову на мое -- ростом она была чуть ниже меня, -- и я ощутил мягкость ее волос. И мы пошли по этой длинной, прямой как стрела улице, вдоль которой росли тенистые каштаны, навстречу ярко-красному солнцу..." -- Это уже лучше, -- сказал я. -- Слегка отдает кичем, это верно, но все равно неплохо. Да и мне незнакомо совершенно. -- Мне тоже, -- пожала плечами Сесиль. -- У вас размягчение мозгов, причем у обоих! -- констатировал издатель, явно несколько успокоившись. -- Без меня вы бы попросту пропали. -- АО чем ваша книга? -- Загородив собой Сесиль от моего друга, я заглянул ей прямо в глаза. -- Только в общих чертах, конечно. -- Ну, -- сказала она, -- там у меня много собак. Наверное, пятьдесят или даже больше. Но я писала это десять лет назад, потом отправила рукопись в издательство, так что я даже уже и не помню. -- Всего месяц назад, -- вставил издатель, высовываясь из-за ее плеча, -- эта вещь еще лежала у меня на столе. Я был в таком восторге, что бросил все и сразу же за нее взялся. Вот, -- он указал на меня, -- он свидетель. -- Это очень мило с твоей стороны, -- ответила ему Сесиль, -- хотя, по-моему, ты что-то путаешь. -- Я еще в состоянии отличить одного моего автора от другого. Ты же не станешь утверждать, что между ним (опять я!) и тобой нет никакой разницы? -- Нет, не стану, -- отозвалась Сесиль, и я увидел улыбку, которой меня она до сих пор еще никогда не одаривала и которой не мог видеть он, потому что стоял у нее за спиной. -- Но ведь и между мной и тобой тоже есть разница, -- добавила она, обращаясь уже к нему. И, не дожидаясь ответа, снова мне: -- А о чем ваша книга? -- В том-то и дело, -- почесал я в затылке. -- Тут-то и зарыта загвоздка. -- Собака, -- заметил издатель. -- Что? -- Собака, говорю, зарыта. Издатель опять одержал верх. -- И вообще, -- продолжил он, -- если книга ничья, то, значит, никто и гонорара не получит. Все величайшие произведения мировой литературы все равно ничьи. Библия, Песнь о Нибелунгах, Жозефина Мутценбахская. Мы умолкли, глядя в сад к соседке, все еще стоявшей в дыму травы с пачкой бумажных листов в руках. Она настолько погрузилась в чтение, что не замечала язычков пламени, уже лизавших ее ноги. Когда ей вот-вот пора было обратиться в жаркое, она сделала шаг в сторону, как будто совершенно инстинктивно. Вот она покачала головой, возможно, оттого, что не хватало сгоревшей страницы. Наконец она вздохнула и пошла в дом, унося с собой обугленную по краям рукопись. -- А насчет восьмидесяти тысяч экземпляров, -- сказал я, обращаясь к издателю, хотя, пожалуй, и слишком громко, -- так я тебе не верю. На это ни один дурак не пойдет. Это ты только так говоришь, для Сесили и для клиентов, а в действительности напечатал пятьсот штук и ждешь, как будет реагировать публика. -- Так ты мне не веришь? -- даже обрадовался издатель. -- Тогда пошли! Он сбежал вниз по лестнице; Сесиль и я последовали за ним. От меня до Беклинш-трассе, где было издательство, ходу было минут десять или даже двенадцать, но в этот раз, влекомые издателем, как локомотивом, мы уложились минут в шесть. Когда мы пришли, я хватал ртом воздух, а Сесиль чуть не умирала от жары в своем выходном платье. Покупая эту виллу, издатель заодно приобрел и старую студию художника, давшего улице свое имя, -- деревянный ангар таких размеров, что Беклин вполне мог построить там модель своего "острова мертвых" в натуральную величину, и еще хватило бы места для парочки обнаженных богинь, которых он писал в девяностые годы. Там-то издатель и держал теперь свои тиражи, а поскольку все книги туда все равно не влезали, он пристроил к студии еще нечто вроде силосной башни, отделенной от ангара железной пожа-ронепроницаемой дверью. Оставив Сесиль на улице, издатель и я чуть не бегом ворвались в это историческое заведение, где между тщательно уложенными штабелями книг стоял еще шкаф самого Беклина, пыльный, покосившийся деревянный гроб с открытыми дверцами. Он был доверху забит старыми рукописями, тихо загнивавшими в нем, числом, наверное, в несколько тысяч. -- Это мой мусорный яшик! -- крикнул на ходу издатель. -- Сюда я складываю рукописи, из которых уже ничего нельзя сделать. Мы вошли в новую пристройку. Горы книг, глядеть на которые приходилось задрав голову. Издатель указал на ту. что выглядела мощнее других: вот они, знаменитые восемьдесят тысяч! Сумасшедшая куча бумаги, испорченной типографской краской. -- А где доказательство, что это действительно Сесилина книга? -- спросил я, чтобы сдаться хотя бы не сразу. Ухватившись обеими руками за один из экземпляров, издатель крепко потянул его к себе и выдернул. Передал мне. Пока я листал его в последней, отчаянной надежде придраться хоть к чему-нибудь, он смотрел на меня взглядом триумфатора. Не замечая -- хотя в супермаркетах недаром никто не вытаскивает из горки нижние консервные банки, -- что все восемьдесят тысяч книг угрожающе накренились. Прежде чем я успел крикнуть "берегись!", они обрушились прямо на нас. Я спасся, совершив дикий скачок в сторону, а издателя, так ничего и не понявшего до последнего момента и глядевшего на меня с победоносной ухмылкой, эта книжная лавина с грохотом погребла под собой. Грохот был так силен, что я даже не расслышал его крика -- если он, конечно, успел прокричать что-либо. Сесилины книги забаррикадировали путь настолько, что мне лишь с большим трудом удалось открыть дверь в студию. Как и при обычной лавине в наших горах, здесь тоже понадобились бы спасатели, собаки и сотни помогающих рук. Тихонько прикрыв за собой дверь, я прошел через безмолвную студию, на торцевой стене которой заметил старую палитру -- краски на ней слились в один общий темно-зеленый тон или, может быть, темно-синий. Я был уже почти у выхода, когда мой взгляд вновь упал на шкаф с рукописями. Не знаю почему, но я вдруг вернулся к нему и вытащил первую попавшуюся, лежавшую на самом верху. Еще не успевшая пожелтеть, она была, можно сказать, совсем свеженькой, только заглавие было зачеркнуто красным карандашом издателя. Впрочем, разобрать было нетрудно: "Правда о Герлиберге". Или что-то в этом роде, может, и об Эрленбахе. Автором значился Ойген Мюллер, сюжет же, насколько я мог понять, читая по диагонали, был как раз тот самый, который издатель излагал мне после нашего с ним второго заезда. Во всяком случае, там фигурировали некий Фриц и некий Эрнст, и некая Эрика сделалась министром и вляпалась в историю с коррупцией. Только конец был другой: свой конец издатель, вероятно, присочинил сам, вдохновленный ездой на велосипеде. У Ойгена Мюллера оба политических преступника спокойно доживают до глубокой старости, понемногу проедая свои миллионы, и завтракают на террасе виллы на берегу озера, в мрачном настроении, сетуя на загнивание общества, в котором только и остались что одни черномазые да наркоманы. Как могла рукопись, вызвавшая у издателя такой восторг, вдруг оказаться в его мусорном ящике? Я знал ответ, но не хотел себе в нем признаться, потому что мысль о судьбе моей собственной рукописи, отданной в руки погребенного друга, вызывала мучительную боль. Я вышел на воздух. Сесиль по-прежнему ждала у ворот. Сидя на невысокой каменной стенке, она болтала ногами, с закрытыми глазами улыбаясь вечернему солнцу. Платье из шелка темно-охряного цвета шло ей гораздо больше, чем велосипедная амуниция. -- Эй! -- осторожно крикнул я. -- Ну наконец-то! -- воскликнула она, открывая глаза и спрыгивая со стенки. -- А где же Пауль? -- Это я расскажу вам позже. -- Я вытолкал ее за ворота. На улице не было ни души, стоял чудесный летний вечер, увенчанный синим небом, подпираемым траурными беклиновскими кипарисами. Именно здесь, в этих зеленых кущах, он выдумывал свои южные пейзажи и ловил ускользающих цюрихских нимф. -- "Воспоминания -- вот единственный рай, из которого нас никто не может изгнать". -- процитировала Сесиль. -- Не помню, кто это сказал. -- Ах, какая разница, все равно это чушь. Заметив наконец, что обе истории Эрики Папп, поддельная и настоящая, все еще отягчают мою душу, точно камни, я взял их и забросил в сад Беклина, после чего положил руку на плечи Сесили. Через несколько шагов и она склонила голову на мое -- ростом она была чуть ниже меня, -- и я ощутил мягкость ее волос. И мы пошли по этой тихой, пустой улице, вдоль которой росли тенистые каштаны, целуя и целуя друг друга и постепенно забывая, кто мы и откуда и зачем идем навстречу солнцу