испански?
   - Забыл. - На лице его еще играла улыбка, и он подумал: ну как  тут  не
скалиться! Этот ребенок восхитителен... - Голубка, - сказал он.
   - Что это - "голубка"?
   - Уна палома.
   - Но ведь такое мое имя. Мариана Палома.
   - Оно идет тебе. Ты маленькая голубка.
   - Не очень я маленькая. Просто ты большой.
   - А в твоей стране такие большие есть?
   - Много нет, - сказала она.
   - Сколько тебе, Мариана? Девятнадцать?
   - Точено.
   - Скажи: точно.
   - Точено.
   - Точно.
   - Точ-ч-ч-но.
   Оба рассмеялись, и Серж сказал:
   - Хочешь, я научу тебя говорить правильно? "Точно" и "да" -  эти  слова
говорить легко.
   - Я хочу научить все английские слова, - ответила она,  и  Серж  ощутил
стыд: глаза ее были невинны, она не поняла. Потом он подумал:  ради  всего
святого, если ему вдруг мало Паулы (а это почти невероятно) -  что  ж,  на
ней свет клином не сошелся,  девчонок  на  его  век  хватит.  Но  если  он
вскружит голову глупенькому ребенку, что это доказывает?  Неужели  был  он
одинок так долго, что единственной целью  его  жизни  сделалась  забота  о
собственных удовольствиях?
   И все же он сказал:
   - Ты ведь не работаешь по воскресеньям, верно?
   - Воскресенье - нет.
   - Может, сходим куда-нибудь? Пообедаем? Или пойдем в  театр?  Хоть  раз
видела настоящее представление? С музыкой?
   - Ты хочешь, я пошла с тобой? De veras? [Правда? (исп.)]
   - Лишь бы мистер Розалес тебя отпустил.
   - Он отпускает меня куда угодно вместе с тобой. Он думает,  ты  человек
хороший. Ты не шутишь?
   - Не шучу. Так куда мы отправимся?
   - На озеро. Мы можем отправляться на озеро? После  обеда?  Я  возьму  с
собой еда. Я никогда не видела озеро в эта страна.
   - О'кей, значит, пикник, - засмеялся он. - Когда люди берут с собой еду
и отправляются на озеро, мы называем это пикник.
   - Еще одно трудное слово, - сказала она.
   Настала  суббота.  Серж  уже  несколько  раз  подумывал  о  том,  чтобы
позвонить мистеру Розалесу и отменить их загородную прогулку.  Он  никогда
не  переоценивал  своих  нравственных  качеств.  И  совершенно   отчетливо
понимал, что всегда относился к таким людям, которые предпочитают жить без
особых забот, "помаленьку", поступать, как полегче  да  поприятнее,  и  уж
коли по своему желанию он  может  выбирать  между  какой-нибудь  женщиной,
книгой или кино, да еще по меньшей мере единожды в месяц имеет возможность
напиться от души, - он считал, что жизнь складывается как нельзя  лучше  и
что он сам себе  хозяин.  Но  теперь  кое-что  изменилось:  предметом  его
вожделения стала девчонка... Дело не в том, что он внезапно  сделался  Дон
Кихотом, размышлял Серж. Просто в попытке овладеть этим младенцем  (ничего
не видавшим, не познавшим и не успевшим в  своей  короткой,  но  непростой
жизни, младенцем, которому он, Серж, когда  сидит  в  своем  приобретенном
всего год назад  "корвете",  сидит,  накинув  на  плечи  яркую  спортивную
куртку, подаренную ему, как и многие другие дорогие вещи, Паулой, -  этому
младенцу сам он должен казаться кем-то заветным и особенным), - в этой его
попытке  не  было  ничего,  кроме  излишней,  бессмысленной  и  варварской
жестокости. Я становлюсь дегенератом,  подумал  он.  Через  три  года  мне
стукнет тридцать. В кого я умудрюсь превратиться  к  тому  времени,  можно
лишь догадываться.
   Чтобы спокойно проспать субботнюю ночь, он дал себе торжественный  обет
ни при каких обстоятельствах не поддаваться низкому соблазну и не  обижать
девочки, опекаемой старым добряком, никогда и ничем ему не  насолившим.  К
тому же - тут он криво усмехнулся, - стоит только прознать про то  мистеру
Розалесу, и холленбекским полицейским больше не придется  рассчитывать  на
бесплатную жратву в его заведении. А дармовщинку, как ни  крути,  отыскать
куда сложнее, чем баб - даже если кто-то из них и впрямь окажется Мадонной
из Гвадалахары.
   Он  подобрал  ее  у  ресторана:  в  это  воскресенье  она  должна  была
отработать два часа с десяти, в полдень  вместо  нее  заступала  сменщица.
Казалось, мистер Розалес от души рад видеть их  вместе.  Ее  хозяйственная
сумка, которую она называла "толстеньким мешочком", была  полна  различных
яств. Когда они тронули, мистер Розалес помахал им рукой.  Серж  проверил,
полон ли бак. Предстояло  проделать  весь  долгий  путь  до  Эрроухедского
озера: уж если ей хочется озера, он предоставит ей лучшее из озер,  а  при
виде домов, то озеро окружающих, эти лучистые  черные  глазки  распахнутся
так широко, что куда там серебряным песо!
   - Я не знала, что ты точено приедешь, - улыбнулась она.
   - Почему ты так говоришь?
   - Ты всегда шутишь с сеньором Розалесом, и  с  другой  девушкой,  и  со
мной. Я подумала, может, то была шутка.
   - Но ведь ты все равно приготовилась, так?
   - Хотя я думала, может, то была шутка. Но я  сходила  на  очень  раннюю
мессу и приготовила еду.
   - Что за еда? Что-нибудь мексиканское?
   - Claro. Я же Mexicana? [ясно... мексиканка (исп.)] Нет?
   - Да-да. - Он рассмеялся. - Ты  muy  Mexicana  [очень  даже  мексиканка
(исп.)].
   - А ты совсем американец. Не могу поверить, что тебя могут звать Серхио
Дуран.
   - Случается, я и сам не могу поверить, голубка.
   - Мне нравится это имя. - Она улыбнулась, и Серж подумал:  на  что  она
точно не похожа, так это на  поникший  цветок.  Свою  головку  она  держит
высоко и смотрит  тебе  прямо  в  глаза  тогда  даже,  когда  от  смущения
заливается буйным румянцем.
   - А мне нравится твое  красное  платье.  И  нравятся  твои  распущенные
волосы, нравится, что они такие длинные.
   - Официантке нельзя так носить свои волосы. Иногда я подумаю,  что  мне
следовает постричься, как американские девушки.
   - Ни за что! - сказал он. - Ты не американская  девушка.  Тебе  хочется
быть американской девушкой?
   - Только иногда, - ответила она,  серьезно  на  него  поглядев,  и  они
помолчали. Молчание это нельзя было назвать неловким. Время от времени она
расспрашивала его, что за местечко они проехали или что  это  за  странное
здание вон там. Он искренне изумлялся, когда она вдруг,  заприметив  вдоль
Сан-Бернардинской автострады  какой-нибудь  цветок,  докладывала  ему  его
название. Английское название.
   Потом она опять его удивила, заявив:
   - Я люблю цветы и растения так сильно, что сеньор Розалес говорил, мне,
возможно, следовает вместо языка изучать ботанику.
   - Изучать, - поразился он. - Где?
   - Я начинаю колледж в сентябре, -  улыбнулась  она.  -  Учительница  по
английским урокам говорит, что мое английское чтение хорошее и что я  тоже
буду очень отлично говорить, когда начну учиться в колледже.
   - Колледже! - повторил он. - Но малышки приезжают сюда  из  Мексики  не
для того, чтобы поступать в колледж. Это  замечательно!  Я  очень  рад  за
тебя.
   - Спасибо, - улыбнулась она. -  Я  счастлива,  что  угодила  тебе.  Моя
учительница говорит, я могу добиться успеха, пусть у меня нету очень много
образования, зато я читаю и пишу очень отлично по-испански. Моя мама  тоже
была очень отличный читатель и имела хорошее образование  перед  тем,  как
вышла замуж за моего бедного отца, который не имел его вообще.
   - Твоя мама жива?
   - Нет. Вот уже три года.
   - А отец?
   - О да, он большой и сильный. И всегда очень бодрый. Но уже не так, как
когда мама еще не умерла. У меня десять  маленьких  сестров.  Я  заработаю
деньги и буду посылать каждой, одной за другой, если  они  не  переженятся
прежде, чем я деньги заработаю.
   - Ты честолюбивая девушка.
   - А что это такое?
   - У тебя много сил и желания преуспеть.
   - Это еще ничего не значит.
   - Выходит, ты займешься ботаникой?
   - Я буду изучать английский и испанский, - ответила она. - А лет  через
четыре могу стать учительницей  или  переводчицей,  и  даже  раньше,  если
здорово натружусь, и буду тогда работать  в  суде.  Ботаника  -  это  так,
мечета... Можешь ты меня представлять образованной женщиной?
   - Я не могу представить тебя женщиной вообще, - сказал он,  разглядывая
ее молодое спелое тело. - Для меня ты всего только маленькая голубка.
   - Ах, Серхио, - засмеялась она, - ты понабрал такие вещи из книжек.  Мы
еще не были друзьями, и я следила за  тобой,  когда  прислуживала  тебе  и
твоему companero, другому полицейскому. Ты вечно таскал книжки  в  кармане
твоего френча и читал во время  еды.  В  настоящей  жизни  нет  места  для
маленьких голубок. Ты должен быть сильный и очень  страшно  работать.  Но,
несмотря на это, мне нравится слышать тебя говорящим, что я голубка.
   - Тебе всего девятнадцать, - сказал он.
   - Мексиканская девушка становится женщиной гораздо раньше.  Я  женщина,
Серхио.
   И снова  они  ехали  молча,  и  Серж  испытывал  глубокое  наслаждение,
наслаждаясь ее наслаждением от мелькавших  мимо  виноградников,  городков,
которые сам он едва замечал.
   Увидев озеро, Мариана была поражена именно так, как  он  и  ожидал.  Он
взял напрокат моторную лодку и в течение целого часа показывал ей особняки
Эрроухеда. Он знал, что при виде такой роскоши она потеряет дар речи.
   - Но их так много! - воскликнула она. - Должно быть,  здесь  так  много
богатых.
   - Их много, - сказал он. - И мне никогда не стать одним из них.
   - Но ведь это не важно, - сказала она  и,  пока  он  выводил  лодку  из
глубины, чуть придвинулась к нему. Яркое солнце, отражаясь от  поверхности
воды, било ему в глаза. Он надел солнечные очки, и  она  стала  похожа  на
изваяние из темной бронзы, ветер играл ее темно-каштановыми  волосами,  на
расстояние локтя отбрасывая их назад и обнажая  тонкую  впадинку  на  шее.
Когда они покончили с ленчем, было уже  четыре  часа.  Солнце  по-прежнему
пекло, согревая каменистый холмик у дальнего берега,  обнаруженный  Сержем
когда-то в компании с другой, той, что любила пикники и обожала заниматься
любовью на свежем воздухе.
   - Я думал, ты прихватила с собой что-нибудь из  мексиканской  кухни,  -
сказал Серж, расправляясь с пятым кусочком нежнейшего цыпленка  и  запивая
его клубничной газировкой, охладившейся в пластмассовом ведерке  со  льдом
на дне хозяйственной сумки.
   - Я слыхала, американцы берут с собой на пик-ник polio  frito  [жареный
цыпленок (исп.)], - засмеялась она. - Мне сказали, все американцы на то  и
рассчитывают.
   - Вкуснятина, -  вздохнул  он,  думая  о  том,  что  давненько  не  пил
клубничной содовой. В который раз он подивился тому, что клубника является
любимым лакомством мексиканцев, так  что  у  любого  радушного  хозяина  в
восточном  Лос-Анджелесе  всегда  найдется  лишняя  коробка  с  клубничным
пломбиром или фруктовым мороженым.
   -  Сеньора  Розалес  желала,  чтобы  я  захватила  с  собой  для   тебя
chicharrones [свиные шкварки (исп.)] с пивом, но я  не  захватила,  потому
что думала, тебе лучше понравится другое.
   - Я в восторге от твоего ленча, Мариана, - улыбнулся он, уж и не помня,
когда в последний раз едал такие сочные и хрустящие  свиные  шкварки.  Ему
пришло в голову, что chicharrones с пивом он не пробовал ни разу в  жизни:
когда их готовила мать, он был еще слишком мал для пива. Ему вдруг  ужасно
захотелось съесть несколько  chicharrones  и  выпить  стаканчик  студеного
пивка. Человеку вечно чего-то недостает, запретный  плод  сладок,  подумал
он, наблюдая за собиравшей утварь  Марианой.  Бумажные  тарелки  аккуратно
сложены в запасную сумку. Через несколько минут никто  и  не  поймет,  что
здесь кто-то обедал. На все мастерица, размышлял  он,  а  в  этом  красном
платье и черных сандалиях смотрится просто ослепительно.  У  нее  красивые
пальчики на ногах и восхитительные ступни, смуглые и гладкие, как и все ее
тело. Что-то остро кольнуло в его груди, когда он вспомнил  обо  "всем  ее
теле" и об обете  воздержания,  данном  им  той  самой  личности,  уважать
которую сейчас он расположен был менее всего.
   Покончив с уборкой, она присела рядом с ним, подтянула  кверху  колени,
сложила на них руки, а подбородок пристроила на руки.
   - Знаешь, что я скажу? - спросила она, не отрывая глаз от воды.
   - Что же?
   - Я никогда не видела озера. Ни здесь, ни в Мексике. Только  в  кино...
Это мое первое озеро, которое я вижу по-настоящему.
   - Оно тебе нравится? - спросил он, чувствуя, как влажнеют  его  ладони.
Вновь что-то кольнуло в груди, и пересохли губы.
   - Ты дарил мне прекрасный день, Серхио, -  сказала  она,  посмотрев  на
него. В голосе послышались глухие нотки.
   - Значит, получила удовольствие?
   - Да, точено.
   - Не "точено", а "точно", - засмеялся он.
   - Точ-че-но, - улыбнулась она.
   - Нет, не так. Т-о-ч-н-о.
   Он коснулся пальцами ее подбородка и легонько потянул. Внезапно все  ее
лицо придвинулось к нему.
   - Точно, - сказал он, пальцы его дрожали. - Я ведь  обещал,  что  научу
тебя говорить это слово.
   - Точно, - сказала она.
   - У тебя получилось.
   - Точно, Серхио, да, ох, да, да, - задышала она.
   - Улетай, голубка, - сказал он, не узнав глухого  голоса,  сделавшегося
вдруг совсем чужим. - Пожалуйста, улетай, - повторил он, все еще держа  ее
за плечи, словно опасаясь, что она последует его совету.
   - Да, Серхио, да.
   - Ты делаешь ошибку, маленькая голубка, - прошептал он, но ее губы  уже
коснулись его щеки.
   - Я говорю да, Серхио. Ради тебя - да. Para ti [ради тебя (исп.)],  да,
да...



        17. ПОЛИЦЕЙСКИЕ-НЯНЬКИ

   Люси была привлекательна, не более того, но глаза...  От  ее  проворных
глаз ничего не укрывалось, стоило с  ней  заговорить,  как  они  буквально
пожирали тебя, и,  странное  дело,  от  этого  ты  не  чувствовал  никакой
неловкости или неудобства. Наоборот, охотно уступал им, быть жертвой  тебе
даже нравилось. Вот именно, нравилось. Гус  оторвал  взгляд  от  дороги  и
внимательно осмотрел длинные ноги, скрещенные  лодыжки,  прозрачные  чулки
матового оттенка, вытканные будто из самого воздуха. Пока  Гус  курсировал
по району, она сидела расслабившись, курила и следила за улицей - вроде бы
вела себя так же точно, как и любой напарник-мужчина. Но работа с ней была
чем-то совершенно особенным. Кое с кем из полицейских-женщин  разница  эта
практически не ощущалась, не считая того, конечно,  что  приходилось  быть
осторожнее обычного и не встревать в  истории,  могущие  представлять  для
партнерши хоть малейшую опасность. Ну  а  если  вдруг  избежать  риска  не
удается, за ее безопасность отвечаешь ты, "мужская половина" бригады: и  в
полицейской форме баба остается всего только бабой.
   Да, с некоторыми из них он чувствовал себя все равно  как  с  мужиками.
Иное дело - с Люси. Эти карие глаза с тонкими морщинками в уголках; почему
мне нравится безропотно отдаваться им на съедение? - гадал Гус. Обычно  он
будто ссыхался под ее строгим тяжелым взглядом.
   - Думаешь прижиться на нашей  работе?  -  спросил  Гус,  сворачивая  на
Главную улицу и размышляя о том, что прогулка  по  трущобам  наверняка  ее
впечатлит. С большинством полицейского бабья так оно и бывает.
   - Мне она нравится, Гус, - сказала та. - Прелесть, что за  работа.  Тем
более здесь, в подразделении по делам несовершеннолетних. Вряд  ли  с  ней
сравнится, к примеру, работа в женской тюрьме.
   - И я так считаю. Не могу представить себе, как  ты  шпыняешь  тамошних
буйволиц.
   - Я тоже, - лицо ее исказила гримаса, - но рано  или  поздно,  пожалуй,
получу туда назначение.
   - Может, и нет, - сказал Гус. - Ты и для нас  ценный  кадр,  сама  ведь
знаешь. А если учесть, что ты всего несколько недель как из академии, я бы
сказал, кадр ты просто незаурядный. Тебя могут отсюда и не отпустить.
   - О да, конечно, без меня здесь никак не справиться, - засмеялась она.
   - Ты ловка, проворна, и, по правде говоря, ты первая женщина, от работы
с которой я получаю удовольствие. Обычно с вашим "братом" никто  не  любит
работать. - Произнося это,  он  притворился,  что  внимательно  следит  за
дорогой: карие глаза  уже  жгли  его.  Говорить  то,  что  сказал,  он  не
собирался. Было только семь вечера, стемнеть еще не успело, так что меньше
всего он желал сейчас залиться краской и позволить ей это заметить.  Хотя,
с другой  стороны,  своими  зрачками  чужой  румянец  она  разглядит  и  в
кромешной тьме.
   - Прекрасный комплимент, Гус, - сказала Люси. - Все это  время  ты  был
терпеливым учителем.
   - Ну уж... Я еще и сам-то здесь далеко не дока, - ответил он, изо  всех
сил стараясь не покраснеть, и, пока они болтали, заставлял себя  думать  о
посторонних вещах: о том, где они перекусят, и о том, что надо бы пройтись
по автобусной станции на Главной улице, возможно, удастся  встретить  кого
из тех подростков, что находятся  в  розыске,  и  о  том,  что  не  мешает
прошвырнуться и  по  Елисейскому  парку:  пацанята  в  выходной  наверняка
попивают  там  пиво  на  травке.  Лейтенант  Дилфорд   любит,   когда   их
арестовывают за малейшую каплю алкоголя в крови, и почитает  такие  аресты
ничуть не меньше, чем дежурные офицеры патруля  -  аресты  за  полновесное
тяжкое преступление.
   А вообще, воскресный вечер - долгий вечер.
   - Ты здесь уже полгода, если не ошибаюсь? - спросила Люси.
   - Почти пять месяцев. Но научиться еще должен многому.
   - А перед тем где служил? В полиции нравов Центрального округа?
   - Уилширского.
   - А я вот никак не могу представить тебя в этой роли, - сказала она  со
смехом. - Когда по уик-эндам я работала в линкольн-хайтской  тюрьме,  этих
ребят я навидалась. Всю ночь напролет  шныряли  туда-сюда.  Нет,  не  могу
представить тебя сотрудником полиции нравов.
   - Понятно. Не слишком, значит, не слишком-то я похож на мужика, верно?
   - Ох, я вовсе не то имела в виду, - сказала  она,  расцепив  лодыжки  и
сверля его карими глазами. Стоило им в тебя вот так впиться,  как  тут  же
лицо ее, спокойное и белое, моментально  темнело  и  делалось  мрачным.  -
Совсем не то. В сущности, они  мне  не  нравились.  Слишком  шумные,  а  с
женским персоналом беседуют так, словно болтают со  своими  проститутками.
Мне и тогда не казалось, что бравада, хвастовство или напускная  храбрость
- называй как хочешь  -  придают  мужественности.  По  мне,  быть  потише,
понежнее да поскромнее - в  том  она  и  есть,  мужественность,  но  среди
"нравов" что-то я не много таких встречала.
   - Им просто надобно изобретать какую-то защиту от  всей  той  грязи,  в
которой они вынуждены купаться, - сказал Гус, ликуя оттого, что  она  едва
не признала, что увлечена и чуть ли не бредит им. Но тут же испытал к себе
омерзение и подумал со злостью: ах ты,  гнусный  маленький  кретин.  Лучше
сотри с физиономии глупую ухмылку. Потом подумал о выздоравливающей  после
операции аппендицита Вики и понадеялся, что эту ночь она проспит спокойно.
Он поклялся, что прекратит детский флирт прежде, чем он зайдет дальше хотя
бы на волосок: пусть  Люси  и  не  слишком  робка  и  стеснительна,  чтобы
обращать внимание на подобную чушь, но скоро и ей все  станет  ясно.  И  в
конце концов она наверняка повторит: я не то имела в виду, я имела в  виду
совсем другое. Гнусный маленький  кретин,  подумал  он  снова  и  украдкой
взглянул в зеркальце на свои соломенные, заметно поредевшие волосы.  Через
пару лет он  облысеет,  как  коленка,  неужто  и  тогда  будет  грезить  о
блистательной девушке с белой  кожей  и  карими  глазами,  которая,  узнай
только она его мысли,  непременно  усмехнется  -  жалостливо  или  даже  с
отвращением!
   - Когда нам нужно отметиться в том доме под снос? -  спросила  Люси,  и
Гус обрадовался, что она сменила тему.
   Какой-то шагавший по  Хилл-стрит  мужчина  обернулся  и,  пока  они  не
скрылись из виду, провожал Люси глазами. Гус не мог удержаться от  улыбки.
Он  вспомнил,  как  вот  так  же  в  первые  месяцы  после  ее  замужества
оглядывались мужчины на Вики. Тогда она не была тяжелой  и  неуклюжей.  Он
размышлял о том, за кого их - его и Люси  -  можно  сейчас  принять.  Двое
молодых людей - он  в  костюме,  белой  рубашке  и  при  галстуке,  она  в
скромненьком, но очень удачно скроенном зеленом платье.  Быть  может,  они
направляются пообедать, на концерт или на Спортивную Арену? Конечно, любой
бродяга  сразу  определит  в  их  одноцветном   четырехдверном   "плимуте"
полицейскую  машину  и  узнает  в  них   сотрудников   отдела   по   делам
несовершеннолетних, - но для всех остальных они просто любовники.
   - Так как там у нас со временем, Гус?
   - Двадцать восьмого.
   - Не то, - засмеялась она. - Когда мы заглянем в тот дом  под  снос,  о
котором упоминал лейтенант?
   - Ах, вот оно что! Да хоть сейчас. Прости, я замечтался.
   - Как твоя жена? Поправляется? - спросила Люси.
   Гус терпеть не мог говорить с ней о Вики, но она,  как  то  и  подобает
напарникам, всегда интересовалась его семейными делами. Чаще  всего  такие
разговоры заводят в ранние и тихие утренние часы, когда маловато работы.
   - Да вроде все в порядке, держится молодцом.
   - А как твой меньшенький? Уже балакает?
   - Щебечет, - улыбнулся он. Беседовать с ней о своих детях он никогда не
стеснялся и был уверен, что ей это и впрямь интересно.
   - На фотографиях они такие хорошенькие. Мне очень хочется их как-нибудь
увидеть.
   - Это было бы просто здорово, - сказал Гус.
   - Надеюсь, ночь выдастся спокойная.
   - Почему? Спокойная ночь длится целую вечность.
   - Верно, но зато я смогу тебя разговорить,  -  весело  сказала  она.  -
Когда мне это удается, я узнаю  гораздо  больше  о  том,  что  такое  быть
полицейским ночной смены.
   - Ты имеешь в виду, когда я пересказываю  тебе  уроки  Кильвинского?  -
улыбнулся он.
   - Да, только держу пари, ты куда лучший учитель, чем был твой друг.
   - Э-э, нет. С Кильвинским никто не сравнится, - сказал Гус, и лицо  его
вновь запылало. - Кстати, мне нужно ему написать. Что-то он  давненько  не
отвечал на мои письма, мне это не нравится. Молчит с тех  самых  пор,  как
съездил на Восток повидаться с бывшей женой и детьми.
   - Может, он еще не вернулся?
   - Нет, я получил одно письмецо как раз после его возвращения, но в  нем
он ничего толком не говорит.
   - Разве не странно, что до того он ни разу не повидался с детьми?
   - Должно быть, у него были на то веские причины, - сказал Гус.
   - Не думаю, чтобы ты на его месте смог отказаться от своих детей.
   - Он от них и не отказывался, - быстро ответил Гус. -  На  Кильвинского
это не похоже. Загадочный он тип, только и всего. Должно быть, у него были
свои резоны.
   - Если бы от тебя, Гус, когда-нибудь ушла жена, ты бы не  отказался  от
своих детей. Ты - нет. И причины бы такой не нашлось.
   - В  любом  случае  я  не  имею  права  его  осуждать,  -  сказал  Гус,
притормозив у светофора и радуясь тому, что над городом сгустилась темень.
   - Бьюсь об заклад, он совсем не тот отец, не такой, как ты,  -  сказала
Люси. Она опять не спускала с него глаз.
   - Да нет же, ты ошибаешься, - сказал Гус. - Из  Кильвинского  вышел  бы
прекрасный отец. Лучшего  отца  никто  б  себе  и  не  пожелал.  Когда  он
что-нибудь объяснял, ты и не сомневался в  его  правоте.  Все  моментально
становилось на свои места, так он здорово это делал.
   - Уже темнеет.
   - Поехали, глянем на тот дом,  -  предложил  Гус,  начиная  чувствовать
неловкость от умаляющего величие Кильвинского разговора.
   - Идет. Это где-то на Уэст-Темпл?
   - Похоже на ложный звонок.
   - Анонимный?
   - Да, какая-то женщина позвонила дежурному и сообщила, что ее сосед  из
двадцать третьего номера мало того, что превратил свою квартиру в  грязную
конуру, но еще и постоянно оставляет  в  ней  своего  маленького  ребенка,
оставляет совершенно одного.
   - Никогда еще не бывала в настоящем доме под снос, -  сказала  Люси.  -
Всякий раз тревога оказывалась ложной.
   - Помнишь, как его отличать? - улыбнулся Гус.
   - Разумеется. Надо только притопнуть ногой, и, если тараканы  настолько
обкурились анашой и одомашнились, что даже не разбегаются, значит,  это  и
есть настоящий дом под снос.
   - Точно, - усмехнулся Гус. - А если к  тому  же  повезет  и  ты  учуешь
запашок да соберешь его в бутылку с пробкой, считай, что дело в суде тобой
уже выиграно.
   Гус проехал туннель на Второй улице, миновал Портовое шоссе, свернул на
север,  затем  на  запад  к  Темпл.  Закатное  солнце   опалило   горизонт
грязно-розовым заревом. День был туманный.
   - Вон тот белый дом, спорим? -  спросила  Люси,  кивая  на  трехэтажное
оштукатуренное здание с фасадом из поддельного камня.
   - Восемнадцать-тринадцать. Приехали, - сказал Гус, останавливая  машину
и размышляя о том, хватит ли у него деньжат на приличный обед.  Обычно  во
время дежурств он пробавлялся гамбургерами или бутербродами,  принесенными
с собой в пакете.  Но  Люси  -  Люси  любила  вкусно  поесть  "чего-нибудь
интересного да погорячей". Притворяясь, что ему самому по  нраву  обеды  в
ресторане, он безропотно ее сопровождал, несмотря на то что до  получки  у
него не оставалось порой даже пятерки, да и бак  в  его  автомобиле  бывал
залит лишь наполовину. В понедельник вечером у них с Вики разгорелся  спор
из-за ежемесячного чека, отсылаемого его матери. Цифры на нем "усохли"  до
сорока пяти: Джон - благодарение Богу! - был в армии.
   Ссора случилась яростная, не в силах обуздать ее, он попросту  заболел.
На следующий вечер Люси заметила его подавленность, и он ей все разболтал.
Ему было стыдно. И стыдно сейчас. Но она оказалась такой доброй... У  него
тогда даже настроение поднялось. Кстати сказать, с тех пор она ни разу  не
предложила зайти в какой-нибудь стоящий ресторан и вместо того  настаивала
- куда чаще, чем следовало, - ограничиться чашечкой кофе да бутылкой колы.
   Дом был  выстроен  отнюдь  не  на  века.  Таких  домов  много  в  южной
Калифорнии. Прежде чем попасть на второй этаж, пришлось одолеть две дюжины
ступенек. Гус обратил внимание, что металлические перила сильно расшатаны.
Отдернув руку, он представил себе, как в один прекрасный день какой-нибудь
пьянчужка, доковыляв нетвердой поступью от  своей  квартиры  до  лестницы,
рухнет на перила, нырнет вниз на двадцать футов и врежется лбом  в  бетон,
да еще небось отделается легкими ссадинами. На то он и пьянчужка...
   Двадцать третья квартира была расположена в тыльной части  дома.  Шторы
задернуты, дверь закрыта. Гус  решил,  что  внутри  никого  нет:  во  всех
остальных квартирах двери были распахнуты. Ловя  как  спасение  в  жаркий,
отравленный смогом день легкий вечерний ветерок,  жильцы  отгородились  от
внешнего мира лишь москитными сетками.
   Гус постучал,  позвонил  в  крохотный  колокольчик  и  постучал  опять.
Наконец Люси пожала плечами, и они повернулись, чтобы уйти. Такому обороту
событий  Гус  даже  обрадовался.  Сейчас  он  не  был  склонен  заниматься
привычной рабочей  волокитой,  но  совсем  был  не  прочь  прокатиться  по
Елисейскому парку и,  притворившись,  что  выискивает  потенциальных  юных
алкоголиков, глядеть на  Люси  и  говорить,  говорить  с  ней,  очутившись
где-нибудь на Ист-Сайдском шоссе близ водохранилища, похожего  при  лунном
свете на черный лед...
   - Полицейские? -  шепотом  произнесла  женщина,  внезапно  выросшая  за
пыльной москитной сеткой квартиры номер двадцать два.
   - Да. Это вы звонили? - спросил Гус.
   - Было дело, - сказала она, - только я сразу  сказала,  что  не  желаю,
чтоб кто-то об этом разнюхал. Их сейчас дома нету, но малыш там, внутри.
   - И что же тут, по-вашему, не так? - спросил Гус.
   - Хм, ладно уж, входите. Похоже, я  все-таки  вляпалась  в  историю,  -
пробурчала она,  приоткрыв  сетку  и  облизнув  нелепо  накрашенные  губы.
Помадой было измазано  поллица,  и  только  нос,  казалось,  избежал  этой
участи. Весь грим был наложен так, словно она готовилась выйти  на  сцену,
отделенную от зрительного зала по меньшей мере четырнадцатью милями.  -  Я
разговаривала с вашим лейтенантом - как там его?  -  и  сказала  ему,  что
здесь не только свиньи живут, а и мальчишка торчит в доме один-одинешенек,
и я еще ни разу не видела,  чтобы  ему  дозволили  хоть  пяткой  за  дверь
сунуться. А прошлой ночью визжал, и визжал, и визжал. Если меня  спросите,
так я скажу, что это его папаша лупил, потому как мамаша тоже вопила.
   - Вы с ними знакомы? - спросил Гус.
   - Господи, нет, конечно. Это же отбросы, - сказала женщина  и  тряхнула
жесткой метелкой светлых волос, обнажив их седые корни. - Квартируют здесь
не больше месяца и  чуть  не  каждую  ночь  куда-то  сматываются.  Бывает,
заместо няньки тут остается ихняя кузина, или кто там она им.  Но  бывает,
что с ним не остается никто.  Не  думайте,  я  давным-давно  выучилась  не
вмешиваться в чужие дела, но сегодня стояла такая  жарища,  что  дверь  их
была нараспашку, а я совершенно  случайно  проходила  мимо  -  внутри  все
выглядело так, словно они вырыли там длиннющую траншею, а уж мне известно,
что такое длиннющая траншея, не зря же я люблю военные романы... А  в  ней
валялось дерьмо от ихнего терьеришки, и еда, и другая всякая хреновина  по
всему полу разбросана, и, только ушли они и мальчишку  одного  заперли,  я
себе и говорю: какого дьявола, позвоню-ка я куда нужно, но называться и не
подумаю, сохраню то есть свою анонимность, да только теперь вроде  как  не
очень это у меня получается, а?
   - Сколько лет ребенку? - спросил Гус.
   - Три. Малыш еще.  Почти  и  не  выходит  никогда.  Папаша  -  еще  тот
пропойца.  Мамаша  будто  бы  ничего.  Этакая  чушка-мышка,  ну,  вы  меня
понимаете. Пропойца да  мышка  -  вот  семейка!  По-моему,  старикан,  как
нахрюкается, так уж дает ей жару, но оно для нее будто не больно-то важно:
обычно она ничуть не  трезвее  его.  За-ме-чательные  соседи.  О-о-о,  еще
каких-нибудь пару лет назад  этом  дом  числился  по  высшему  разряду!  А
теперь... Нет, съеду, съеду-ка я отсюда.
   - Сколько им лет? Родителям?
   - Молодежь. Думаю, не больше тридцати. Не думаю, чтоб больше  тридцати.
А уже такие грязные людишки!
   - Вы уверены, что мальчик там один? Что он один там сейчас?
   - Начальник, я видела, как они уходили. Уверена. Там он.  Этакий  тихий
маленький мужичок. Никогда и не пикнет. Он там, внутри.
   - В каком номере проживает хозяйка дома? Нам понадобится запасной ключ.
   - Сегодня вечером  Марта  пошла  в  кино.  Предупреждала,  что  в  кино
собирается. О ключе я и не подумала.
   Она укоризненно покачала головой  и  уцепилась  за  обтрепанный  поясок
своих  безразмерных  штанов  оливкового  цвета,  однако,  как  видно,   их
"безразмерность" тоже имела свои пределы.
   - Мы не имеем права взламывать  дверь,  исходя  только  лишь  из  вашей
информации.
   - Это почему же? Мальчишке всего три годика, и он там один-одинешенек.
   - Нет, - сказал Гус, в свою очередь качая головой. - Может, он и там, а
может, они незаметно для вас забрали его с собой, вы ведь  тоже  пусть  на
миг, а хоть изредка отвлекались. Может быть все что угодно.  Нам  придется
просто  вернуться  попозже  и  постараться  застать  их  дома,   а   потом
постараться  получить  от  них  приглашение   войти,   чтобы   постараться
хорошенько все там осмотреть.
   - Проклятье, - сказала женщина. - Единственный раз за целую жизнь звоню
в полицию и хочу совершить порядочный поступок, так нет же! Гляди-ка,  как
оно оборачивается.
   - Дайте я попробую открыть  дверь,  -  сказал  Гус.  -  Может,  она  не
заперта.
   - Единственный раз звоню в  полицию,  -  повторила  женщина  Люси.  Гус
отступил от них и шагнул к соседней квартире. Он распахнул москитную сетку
и повернул круглую ручку. Дверь тихонько отворилась.
   - Люси, - позвал он и вошел в душную  прихожую,  осторожно  озираясь  в
поисках "терьеришки", который не станет  особо  церемониться,  прежде  чем
ухватить непрошеного  гостя  за  лодыжку.  Обойдя  влажную  вонючую  кучку
посреди пола, он  решил,  что  для  терьера  многовато,  услышал,  как  по
виниловым плиткам прошлепали чьи-то лапы, и тут  же  из  ванной  появилась
исхудалая длинная псина. Посмотрев на Гуса, она вильнула коротким хвостом,
зевнула и зашлепала обратно в ванную. Гус заглянул  в  пустую  спальню  и,
когда вошла Люси, показал ей  на  "мину"  под  ногами,  она  обошла  ее  и
направилась вслед за ним в гостиную.
   - Грязные людишки, - сказала женщина, не отставая от Люси.
   - Совсем не плохо для стандартов дома под снос,  -  принялся  объяснять
Гус. - Обычно там куда опаснее. Разбитые окна, плита с дырявым  дымоходом,
развешенные над огнем шмотки. Зайдешь - и по колено в испражнениях, не  то
что какая-то там скромная  кучка.  Всюду  мусор.  Засоренный  туалет.  Мне
доводилось видеть такие милые  уголки,  где  стены  будто  двигались  сами
собой, но потом до тебя доходило, что они лишь покрыты коркой  -  сплошной
живой коркой из тараканов. А это вот местечко - ничего себе. И  в  спальне
нет никакого ребенка.
   - А я говорю, он здесь!
   - Взгляните сами, - предложил Гус и встал боком, пропуская ринувшуюся в
комнату женщину. При каждом шаге  щеки  ее  вздрагивали,  отмеряя  тяжелую
поступь.
   Стало совсем темно,  Люси  включила  свет  в  коридоре  и  двинулась  в
крохотную ванную.
   - Он должен быть здесь, - сказала женщина. - Я видела, как они уходили.
   - Гус! - услышал он  и  подошел  к  двери  в  тот  момент,  когда  Люси
повернула  выключатель.  Он   увидел   прикорнувшего   у   ванны   малыша,
скрючившегося рядом с валявшейся на груде полотенец собакой. Мальчик спал,
и еще прежде, чем Люси зажгла свет, Гус заметил нелепые фиолетовые круги у
него под глазами и вздувшиеся губы, истрескавшиеся  и  кровоточащие  после
недавней порки. Ребенок пускал слюни, дышал с присвистом, и Гус догадался,
что у него  сломан  нос  и  сукровица  забила  ноздри.  Рука  малыша  была
неестественно вывернута.
   - Грязные людишки, - шепнула было женщина и тут же, вмиг, зарыдала.  Не
говоря Гусу ни слова, Люси вывела ее из квартиры и через минуту вернулась.
В полном молчании она подняла мальчишку на руки и отнесла в спальню. Он не
просыпался до тех пор, пока она его не  перевязала.  Гус  глядел  на  нее,
восхищаясь ее силой и тем, как ловко и нежно управлялась она со  сломанным
запястьем, умудрившись не разбудить ребенка до той минуты, когда  они  уже
собрались уходить.
   Проснувшись, мальчишка первым заметил Гуса, и какую-то секунду  опухшие
глазенки стыли медью на его  лице.  Потом  он  застонал.  Ребенок  стонал,
превозмогая боль и ужас, и стон этот не  прекращался  весь  тот  час,  что
провели они с ним вместе.
   - Мы еще вернемся, - сказал Гус женщине, всхлипывавшей в  дверях  своей
квартиры. Они двинулись вниз по лестнице, и он попытался взять ребенка  на
руки, но едва он его коснулся, как  тот  отпрянул  и  издал  пронзительный
крик. Люси сказала:
   - Оставь, Гус, он тебя боится. Ну полно, полно, милый, не плачь.
   Она погладила его, и Гус посветил им фонариком на ступеньки. Через пару
минут машина уже мчалась в Центральный  приемный  госпиталь.  Всякий  раз,
стоило Гусу лишь чуть придвинуться к малышу,  стон  сразу  сменялся  диким
воплем. Пришлось полностью доверить его попечению Люси.
   - Ему и трех не дашь, - сказал Гус, когда машина замерла на  больничной
стоянке. - Совсем крошка.
   Пока над мальчонкой корпели врачи, Гус ожидал в коридоре. Когда вызвали
еще одного доктора осмотреть сломанную руку, Гус подглядел сквозь  дверную
щель, как первый из врачей, паренек с небрежной стрижкой, кивнул второму и
показал на избитое маленькое лицо, отливавшее  на  ярком  свету  зелеными,
синими и пурпурными красками, будто намалеванными на нем  сошедшим  с  ума
художником-сюрреалистом.
   - Покопайся-ка в этой клоунской маске, - сказал тот с горькой усмешкой.
   Еще через пятнадцать минут появилась Люси:
   - Гус, у него была зашита прямая кишка!
   - Прямая кишка?
   - Она была зашита! О Господи, Гус, я знаю, в таких делах обычно  бывает
замешан отец, но Господи-Господи, не могу в это поверить...
   - Стежки делал профессионал?
   - Да. Какой-то врач. Но почему он не поставил  в  известность  полицию?
Почему?
   - Такие вот доктора, - сказал Гус.
   - Он боится мужчин, Гус. Врача он испугался так же сильно, как и  тебя.
Чтобы тот к нему подобрался, нам с медсестрой пришлось ластиться к нему  и
заговаривать ему уши. - Мгновение казалось, что она расплачется, но вместо
этого она прикурила сигарету и прошла с Гусом к телефонному аппарату.  Тот
набрал номер дежурного офицера. - Такой хороший мальчуган, - сказала  она,
пока Гус дожидался, когда же начальство снимет трубку. - Сестра  спросила,
кто ж такое сотворил с его прямой кишкой, а он ответил:  "Папочка,  потому
что я плохой мальчишка". О Боже, Гус...
   Только к одиннадцати они закончили составление рапортов. Ребенок к тому
времени был помещен уже в больницу общего типа. Родители его  все  еще  не
вернулись, и лейтенант Дилфорд назначил другой  бригаде  наблюдать  за  их
квартирой, а Гус и Люси возобновили патрулирование.
   - Ни к чему об этом думать, -  сказал  Гус,  не  выдержав  получасового
молчания напарницы.
   - Знаю, - сказала она с вымученной улыбкой, и он вспомнил, как  утешала
она ребенка и как была красива в тот момент.
   - Фу-ты, ну-ты, почти одиннадцать, - сказал Гус. - Проголодалась?
   - Нет.
   - Но в состоянии что-нибудь проглотить?
   - Ты поешь, а я выпью кофе.
   - Давай тогда пить кофе вместе, - сказал Гус,  ведя  машину  в  сторону
бульвара Сансет, к ресторанчику с кабинками на двоих.  Любой,  увидев  там
такую парочку, примет их  за  влюбленных  или  даже  за  молодоженов.  Гус
подумал о том, что у него образуются такие же морщинки в уголках рта,  как
и у его матери. Он улыбнулся, решив тут же, что за _молодого_  влюбленного
его уже вряд ли кто примет.
   Сидя в кабинке светлого и просторного ресторана, Гус заметил на  рукаве
у Люси ржавое пятнышко и снова стал размышлять  о  том,  как  она  здорово
управлялась с малышом, как в каждом ее  движении  дышали  сила  и  умение.
Интересно, подумал он, каково прожить свою жизнь с кем-то, о ком не  нужно
постоянно заботиться, кто время от времени будет заботиться о  тебе  самом
или по крайней мере делать вид, что заботится. Стоило ему вспомнить о Вики
и матери, как в нем начал нарастать гнев. Что ж, неплохо то хотя  бы,  что
есть на свете армия, способная позаботиться год-другой о  его  брате.  Гус
поклялся,  что,  если   мать   позволит   Джону   нахлебничать   и   после
демобилизации, пусть тогда рассчитывает только на свое пособие, а он, Гус,
не намерен давать ни единого лишнего цента. Не успев додумать эту мысль до
конца, он понял, что лжет сам себе: в сущности, он такой  же  слабак,  вся
его сила - лишь в том, что он умеет заработать на хлеб.  Когда  дойдет  до
дела, он будет по-прежнему безропотно  высылать  им  деньги,  ибо  сам  он
чересчур слаб, чтобы поступить иначе. Насколько легче шла бы жизнь, женись
он на такой сильной девушке, как Люси...
   - У тебя кровь на платье, - он кивнул на пятнышко и моментально пожалел
о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.
   - Какая разница, - сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.
   Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает  грудь,  а  язык
порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет.  Если  б  только  эти
твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на
него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на  сердце.
Ну а так - он сдержался и был рад, что сдержался, в противном  случае  она
бы просто на него печально посмотрела: "Это совсем не то, что  я  имела  в
виду".
   В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они  о
чем-то сплетничали крикливыми голосами  и  безостановочно  курили,  тщетно
пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки  соскользнуть
незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.
   Одна из девчонок,  обладательница  гордо  вздымавшегося  живота,  часто
улыбалась, глядя на детей своих юных  подружек,  без  сомнения  давно  уже
познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как
они ее себе представляли. Глядя на их  безобразные  прически  -  вызывающе
обесцвеченные космы волос, - Гус  подумал,  что  вот  ведь  и  Вики  стала
матерью столь же рано. И тогда  неизбывное  чувство  вины,  пусть  глупой,
неоправданной, снова проснулось в нем, но  тут  же  растаяло,  стоило  ему
проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку  своего  рыжеватого
малыша, влепила ему пощечину и прошипела: "Ну-ка сейчас же садись  и  веди
себя как положено, сучье отродье!"
   Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:
   - Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?
   - Ни разу, - ответил тот.
   - Разве это так легко - не вспоминать?
   - Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и  как
можно скорее.
   - Тогда о чем же мне вспоминать?
   - Думай о своих  проблемах.  Я,  к  примеру,  так  всегда  и  поступаю.
Терзаюсь собственными мелкими проблемами.
   - Расскажи мне о своих _собственных_ проблемах, Гус, - попросила  Люси.
- Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.
   - Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс  встал
на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться.  Вот  чем  нужно
терзаться. Хотя бы этим.
   - А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если
все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?
   - Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но... В общем,
возьмем тех же малышей, их -  в  особенности.  Мне  нравится  моя  работа,
потому что мы - мы, Люси! - защищаем их. Хотя  бы  сегодняшний  мальчонка!
Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать,
что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и  не
удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том
ошибиться. Быть может, мать  его  выложит  все  начистоту,  только  и  это
сомнительно. Но до того, как  адвокаты,  спецы  по  мозгам  и  криминологи
скажут свое слово, с ним уж ничего страшного  не  произойдет.  По  крайней
мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам  несовершеннолетних  им
его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что  мы
защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже
было решился. Да, мы -  единственные,  кто  может  защитить  детей  от  их
родителей.
   - А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки  и  заставить
его  признаться?  -  спросила  Люси,  впечатав  сигаретный  окурок  в  дно
пепельницы.
   - Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой  глотки,
- улыбнулся Гус, - но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что  ни
на есть подонков, немало  их  арестовав,  я  вдруг  понял,  что  мне  даже
коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в  средневековой  темнице
мне никогда бы не выбиться в главные палачи.
   - А я прошла через все темницы  надлежащего  мещанского  воспитания,  -
сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от  белой  ключицы,  где
покоились ее каштановые  волосы,  ласкавшие  кожу  при  малейшем  движении
головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он  сам
себе стал противен. Наконец  он  отвел  взор  от  нежной  полоски  тела  и
услышал: - Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе  уже  говорила?
Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и  не
посягать на его самостоятельность, даже если тот  еще  исправно  писает  в
штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно  за  это  расплачивается.
Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям  постичь  то
обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем  паче  подонки?
Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных  служб.  До  того,
как узнала, сколько зарабатывает женщина в  лос-анджелесской  полиции.  Но
теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как  _теперь_
мне стать агентом  благотворительности?  Нутро-то  у  людей  оказалось  не
слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?
   - Но, может, они не так уж и плохи.
   - Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в
ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи,  до
чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.
   - Труднее всего  мне  было  понять  именно  это,  а  после  нужно  было
научиться с этим жить, - сказал Гус. - Первый год или около того  я  верил
людям. Кто  бы  что  ни  говорил.  И  тут  сам  Кильвинский  не  мог  меня
переубедить. Всю свою жизнь я верил,  что  люди  говорят  мне  правду,  и,
покуда не оправился от этой ошибки, я не был  полицейским,  я  был  нулем.
Теперь мне известно, что люди с легкостью  соврут  тогда  даже,  когда  им
полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти
им жизнь.
   - Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.
   - Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со  временем  ты
себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется  заниматься
этим всю жизнь.
   Гус старательно избегал ее глаз.
   - Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе  мне  не
избавиться от этого никогда.
   - Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, - улыбнулся Гус.
- Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.
   - Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.
   - С чего ты взяла? - спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали
его.
   - Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.
   - Ну... - сказал Гус. - Не знаю... в общем...  -  И  тут  же  сдался  и
уступил   немигающему   взгляду,   как   уступает   смертельным   объятиям
благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни  свернул  разговор,
он с готовностью последует за ним,  решил  Гус.  Сердце  радостно  стучало
могучим молотом.
   - Ты отличный полицейский, - сказала она. - Знаешь, что почем, и вместе
с тем мягок и жалостлив, особенно  к  детям.  Это  такая  редкость...  Как
только тебе удается относиться  к  людям  по-прежнему?  Будто  они  сплошь
хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?
   - Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано  заботиться
о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.
   - Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо  встречала.  Самый
сильный и самый мягкий.
   - Люси, можно угостить  тебя  после  работы  рюмочкой?  Бары  закроются
только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в "Кабачок Марти"?
   - Не стоит.
   - О, я вовсе не имел в виду ничего такого, - сказал Гус, ругая себя  за
эту глупую болтовню: он имел в виду как раз "все такое", и,  конечно,  она
знала, что он "все такое" имеет в виду.
   - Сегодня наша последняя ночь, Гус, - сказала Люси.
   - То есть как?
   - Вечером лейтенант спросил меня, не  желаю  ли  я  с  завтрашнего  дня
подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне,
меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела  бы  все  обдумать.  Я
решила, Гус.
   - Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле...
   - Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.
   - Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь  со  скуки.
Тебе будет не хватать здешней суеты.
   - Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? - внезапно спросила она.
   - Да, но...
   - Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?
   - Что?
   - Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти  без  отца  или  променять
нынешнего на "отца по выходным", навещающего их дважды в месяц?
   Он хотел сказать "да" этим глазам, очень хотел; и знал, что  они  хотят
это "да" услышать, но слово  увязло  у  него  на  губах,  и  он  запнулся.
Впоследствии он часто размышлял о том, что,  не  запнись  он,  слово  "да"
могло быть произнесено,  и  размышлял  о  том,  куда  бы  завело  его  это
простенькое "да". Но "да" он так и  не  сказал,  несколько  секунд  он  не
говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись  в  улыбке,  и  она  заговорила
вместо него:
   - Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу
иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать... нет, не три года,  а  "три
ребенка" назад... Ну, как насчет того, чтобы подбросить  меня  в  участок?
Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.
   Должно  быть,  ему  следовало  что-то  сказать,  но,  чем   больше   он
раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был
в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси  брала  из
машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас
он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей... Скажет ей  что-нибудь.  И
тогда они в конце концов к чему-нибудь придут... А  если  не  сделать  это
сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа - все
будто зависло над пропастью...
   - А-а, Плибсли, - произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня
Гуса рукой.
   - Да, сэр? - сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.
   Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости.  Звонила  твоя
жена.
   - Что произошло? - спросил Гус,  вскакивая  на  ноги.  -  Дети?  Что-то
стряслось?
   - Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.
   - Моя мать? - спросил он, сразу устыдившись,  что  испытал  облегчение,
узнав, что то его мать, а не дети.
   - Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще  в
Университетском, я был с  ним  неплохо  знаком.  Твоя  жена  сказала,  что
вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал  тебе
несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.
   Какое-то время он слышал монотонно  бубнящий  голос  лейтенанта,  потом
поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал  и  что-то  говорил  ему,
словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги  едва  держали  его,
когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки
и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только  теперь  наконец  зарыдал  и
подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова  его  склонилась  в
муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем  мальчишке  и  обо  всех
детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать
о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз  потоком.
Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось  конвульсиями,
исходя рыданиями по всей этой безмолвной и  ничтожной  жизни.  Он  уже  не
знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он  рыдал,  он  был
одинок...



        18. ТОРГАШ

   - Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую  улицу.  Очень  даже,  -
сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю  бывший
напарником Роя. - Чему я только не выучился, пока работал  в  негритянском
округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.
   - Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, -  сказал
Рой, размышляя о том, что  его  черед  радоваться  наступит  тогда,  когда
солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда
форма не будет так противно липнуть к телу.
   - Ты сам здесь уже порядочно. Рой?
   - Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается,  так
что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.
За это я его и люблю, этот округ.
   - А в белом когда-нибудь работал?
   - В Центральном, - кивнул Рой.
   - Ну и как? Есть разница?
   - Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому  и  медленнее.  И
время медленно ползет. А так  -  то  же  самое.  Все  люди  -  кровожадные
ублюдки, просто тут они чуть смуглее.
   - Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не  отвечать,  если  неприятно
вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что
о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того,
как они получали в живот такой заряд дроби.
   - Да, удавалось немногим.
   - По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.
   - Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За
пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал  в  потолок,  единственной
моей  обязанностью  было  пересказывать  эту  долбаную   историю   каждому
встречному-поперечному.   Тысячу   раз   объяснял   всякому    любопытному
полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить  кишки  под
целый  пуд  черных  шариков.  Мне  попросту  осточертело.  И  если  ты  не
настаиваешь...
   - Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то,  сейчас
с тобой все о'кей? То есть, я хочу  сказать,  что,  если  тебе  вздумается
когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только  сяду  за  руль,  но
заодно поведу и всю документацию.
   - Со мной все о'кей, Дьюгэн, - засмеялся Рой. -  На  прошлой  неделе  я
сыграл три игры в гандбол, в  настоящий  гандбол,  а  не  в  какие-то  там
поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.
   - По  мне,  я  просто  счастлив,  что  рядом  такой  опытный  напарник,
прошедший и огонь и воду... Случается, я задаю слишком много вопросов, так
это оттого, что порой мне  в  одиночку  бывает  не  совладать  с  огромной
ирландской пастью, что у меня под носом.
   - Ладно-ладно, напарник, - улыбнулся Рой.
   - Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и...
   - Ладно, напарник.
   -  Двенадцать-А-Девять,  Двенадцать-А-Девять,  ищите  женщину,   рапорт
четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню,  восемьдесят-три-двадцать-девять,
квартира "Б" - "Базар".
   - Двенадцать-А-Девять, вас понял, - сказал  Дьюгэн,  и  Рой  свернул  в
расчерченный смогом оранжево-красный закат  и  неторопливо  направился  по
нужному адресу.
   - Раньше, еще  на  гражданке,  я  считал,  что  большинство  ограблений
происходит по ночам, - сказал Дьюгэн. - А теперь думаю, что  львиная  доля
приходится на дневное время, когда никого нет дома.
   - Так и есть, - сказал Рой.
   - Мало кто из воришек решается залезть в  квартирку,  набитую  народом,
верно?
   - Слишком опасно, - подтвердил Рой, закуривая сигарету,  теперь,  когда
стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.
   - Хотел бы я прищемить  хвост  какому-нибудь  наглому  воришке.  Может,
сегодня повезет?
   - Может быть, - ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.
   - Собираюсь продолжить  учебу,  -  сказал  Дьюгэн.  -  С  тех  пор  как
демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но  теперь  всерьез
возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую  науку.  Сам-то
ты учишься, Рой?
   - Нет.
   - И никогда не учился?
   - Прежде - да.
   - А как с дипломом? Есть хороший задел?
   - Зачетов двадцать.
   - И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?
   - Слишком поздно.
   - Но заканчивать ты все же намерен?
   - Ну конечно, - сказал Рой, и снова у него в желудке  вспыхнул  костер,
затем подступила  тошнота.  Несварение  всегда  теперь  вызывало  приступы
тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот  новичок  с
горящими глазами. От его занудства  меня  скоро  понос  прихватит.  И  эта
невинность. От нее же рехнуться можно...
   Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой.  Не  вдруг,  но  постепенно.
Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит  из  души  всю
невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца  за  птенцом,  покуда
оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.
   - Похоже, напарник,  приехали,  -  сказал  Дьюгэн,  надевая  фуражку  и
распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.
   - Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, - сказал Рой. - Мне  вовсе
не хочется, чтобы ты ломал себе  ногу.  Куда  спешить?  Обычный  вызов  по
рапорту.
   - Прости, - улыбнулся, краснея, Дьюгэн.
   Квартира была расположена под самой крышей  в  глубине  дома.  Подражая
Роевой привычке,  днищем  фонарика  Дьюгэн  легонько  постучал  по  двери.
Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на  ту  же
марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный  фонарь-головастик,
хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я
всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то,  как  Дьюгэн
барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой  его  и
учил: всегда, везде,  в  любое  время  суток  и  по  любому  вызову  нужно
действовать в том  же  порядке.  И  непременно  правая  рука  должна  быть
свободна, блокнот да фонарь можно и в левой подержать. И не снимай фуражку
с головы, пока не уверишься в том, что здесь все в порядке. Только  тогда,
войдя в дом, можно присесть, снять фуражку и расслабиться. Правда,  самому
Рою расслабиться уже не удавалось, даже тогда, когда он старался изо  всех
сил. Если он еще надеется, что желудок  его  все-таки  заживет,  научиться
расслабляться он обязан. Сейчас он не может позволить себе такую  роскошь,
как язва. И никогда не сможет. Потому он и хочет расслабиться.  Да  только
Дороти... Дороти буквально ходит за ним по пятам, настаивая на том,  чтобы
он разрешил новому ее великовозрастному мужу-толстяку удочерить Бекки. Рой
сказал, что сперва он похоронит их обоих, а раньше  -  нет,  раньше  никак
невозможно; тогда та попыталась воздействовать на  него  через  мать,  его
мать, в которой всегда находила заступницу.
   Он стоял и думал о Бекки. О том, как произносит она слово "папочка",  и
о том, как она прекрасна. Она так прекрасна, что даже не верится. И  думал
о том, что волосы у нее цвета чистого золота. Когда  открылась  дверь,  он
думал о Бекки. За дверью была девушка. Она не была  прекрасна,  и  золотых
волос у нее  не  было  тоже,  но  Рой  моментально  решил  про  себя:  она
привлекательна. Шоколадная кожа, слишком темная, подумал  он,  хоть  глаза
светло-карие, в черную крапинку.  Они  напомнили  ему  глаза  дочери.  Его
ровесница, может, чуть постарше. Дикий фонтан волос на голове. Как бы  Рой
ни презирал мужчин с такой вот африканской прической, черным женщинам  она
к лицу. По крайней мере она не подвешивает к шее костяшки да нет  железных
серег в ушах, подумал он. По крайней мере она  обходится  без  африканских
вычурностей. Всего-то лишь прическа. Да и с ней все в порядке. Будто  иной
и быть не могло.
   Она жестом пригласила  их  войти  и  небрежно  кивнула  На  ограбленную
квартиру. Рой заметил, что дверная лепка взломана отверткой, которую затем
использовали для того, чтобы поддеть дверь.
   - Эти замки - все равно что кусок сургуча, они  не  годятся,  -  сказал
Рой, касаясь замка фонарем.
   - Теперь-то можете мне об этом не рассказывать, - сказала она с улыбкой
и печально покачала головой. - Меня  обчистили.  Полностью,  до  последней
пылинки.
   Он обратил внимание, что она на удивление высока. Стоя рядом с ним,  ей
не нужно было даже особо запрокидывать лицо, чтобы заглянуть ему в  глаза.
Не меньше пяти футов и шести дюймов, отметил он про  себя.  И  великолепно
сложена.
   - Вы что-нибудь трогали? - спросил Дьюгэн.
   - Нет.
   - Ну-ка, ну-ка, поглядим, есть ли здесь гладкие вещицы, с которых можно
снять славные отпечатки пальцев, - сказал Дьюгэн, отложив в  сторону  свой
блокнот и словно крадучись обходя всю квартиру.
   - Вы были на работе, когда это произошло?  -  спросил  Рой,  садясь  на
высокий стул у кухонного буфета.
   - Да.
   - Где работаете?
   - В деловой части города, я зубной техник.
   - Живете одна?
   - Да.
   - Что же исчезло?
   - Цветной  телевизор,  наручные  часы,  фотоаппарат  "полароид",  вещи.
Короче, все, что представляло хоть какую-то ценность.
   -  Досадно,  -  сказал  Рой,  размышляя  о   том,   что   сложена   она
ве-ли-ко-леп-но и что у него никогда не было черной женщины, а с тех  пор,
как он оправился после раны, не было женщины  вообще,  не  считая  Вельмы,
грузноватой косметички; с ней он познакомился через соседку матери, миссис
Смидли. Вельма была ему интересна ровно настолько, чтобы заманивать его  к
себе раз в две-три недели, чаще у нее никак не получалось. Он уж подумывал
о том, не наделала ли проклятая дробь с ним чего такого, что резко снизило
его мужскую энергию. Коли так, дело дрянь, не удивительно, если он лишится
возможности щедро вкушать одну из  очень  немногих  радостей,  что  жизнь,
похоже, дарует любому сукину сыну, дабы чуть потешить беднягу, прежде  чем
расправиться с ним окончательно.
   - Каковы шансы заполучить телевизор обратно? - спросила она.
   - Знаете его серийный номер?
   - Боюсь, что нет, - ответила она.
   - Тогда не слишком-то велики.
   - Выходит, большинство краж со взломом остаются нераскрытыми?
   -  Отчасти  так  оно  и  есть.  Формально  -  да.  Украденные  вещи  не
возвращаются к владельцу, потому что ворам удается их тут  же  перепродать
скупщикам краденого, заложить в ломбард или толкнуть прямо на  улице  тем,
кто не любит задавать лишних вопросов. Рано или поздно, но воришек  ловят,
и, случается, следователям совершенно ясно, что за ними тянется  длиннющий
список дел, причем счет грехов может идти когда на десятки, а когда  и  на
сотни, но обычно заполучить вещи обратно не удается.
   - Значит, виновного рано или поздно ловят, да только  жертве  от  этого
нет никакого проку, так?
   - Приблизительно.
   - Негодяи, - тихо молвила та.
   Почему она не переедет, размышлял Рой. Почему  не  переедет  дальше  на
запад, к границе этого черного округа? Если и не выберется  из  него,  так
хоть жила бы не в  таком  "веселеньком"  месте;  на  окраине  преступность
пониже. А впрочем, какого дьявола, сказал он себе. Какого дьявола, если  и
там есть грабители, а влезь к ней ночью в окно какой-нибудь белый  псих  -
чем оно лучше  -  быть  придушенной  в  собственной  постели?  От  зла  не
спрячешься. Ему не страшны никакие барьеры, включая и расовые.
   - Порядочно у вас уйдет времени, чтобы восстановить  убытки,  -  сказал
Рой.
   - Это уж как пить дать, -  сказала  она  и  отвернулась,  застеснявшись
выступивших слез, блеском увлажнивших тяжелую  бахрому  ресниц.  -  Хотите
кофе?
   - Очень, - сказал Рой, радуясь тому, что Дьюгэн  по-прежнему  роется  в
спальне. Наблюдая за тем, как она идет от плиты к шкафу, он думал:  может,
мне и стоило бы... Может, не все еще  животные  утехи  утрачены  для  меня
навсегда...
   - А себе я сделаю покрепче, - сказала она,  протягивая  ему  на  блюдце
чашку  с  золотым  ободком,  кувшинчик  со  сливками  и  сахарницу.  Потом
возвратилась  к  шкафу,  достала  непочатую  бутылку  канадского  бурбона,
распечатала ее  и  щедро  плеснула  в  свой  кофе.  -  Никогда  не  пью  в
одиночестве, - сказала она, - но сегодня, пожалуй,  напьюсь.  Погано  себя
чувствую!
   Блуждая глазами, переводя их  с  девушки  на  бутылку  и  обратно,  Рой
втолковывал себе, что покамест он вне опасности. Пьет  он  только  потому,
что ему нравится пить, и потому, что ему нужно  расслабиться,  и  уж  если
выпивка  для  его  желудка  совсем  не  бальзам,  то   целебные   свойства
виски-транквилизатора  с  лихвой  компенсируют  приносимый  ему  вред.  По
крайней мере он не сходит с ума по наркотикам. А увлечься ими  в  больнице
было легче легкого. Так оно и случается с множеством из тех, кто  месяцами
страдает от болючих ран и держится на одних лишь  медицинских  препаратах.
Но во время работы он может и не пить. Он знал, что мог  бы.  Но  ведь  он
никому не вредит... К тому же от нескольких унций виски  у  него  и  мозги
лучше варят, и пока ни одному напарнику в  голову  не  приходило,  что  он
прикладывается к бутылке. А малышу Дьюгэну - так меньше всех.
   - Не будь я на дежурстве, я бы тоже к вам присоединился, - сказал Рой.
   - Какая жалость, - произнесла она, не  поднимая  глаз.  Отпила  глоток,
состроила гримасу, но тут же глотнула опять, решительней прежнего.
   - Не будь я на дежурстве, я бы не  позволил  вам  пить  в  одиночку,  -
сказал он и встретил ее взгляд. Она  отвернулась  и,  ничего  не  ответив,
снова отхлебнула кофе.
   - Может, начнем составлять рапорт?  -  спросил  Дьюгэн,  возвращаясь  в
гостиную. - Там  есть  шкатулка  из-под  драгоценностей  да  кое-что  еще,
возможно, на них имеются четкие отпечатки. Я сложил их в углу. Не сегодня,
так завтра приедет наш специалист и  снимет  следы  с  шифоньера  и  всего
остального.
   - Завтра меня здесь не будет. Днем я работаю.
   - Ну, если он не слишком занят, может, вырвется  к  вам  и  сегодня,  -
сказал Дьюгэн.
   - Вырвется. Я о том позабочусь. Скажу,  что  вы  мой  близкий  друг,  -
вставил Рой, и она опять на него посмотрела. Взгляд ее ничего не выражал.
   - Что ж, тогда займемся составлением рапорта, мэм, - сказал  Дьюгэн.  -
Могу я узнать ваше имя?
   - Лаура Хант, - сказала она, но на этот раз Рою показалось,  что  в  ее
глазах что-то мелькнуло.
   На обратном пути в участок Рой начал нервничать. В последнее время  это
случается с ним куда реже, внушал он себе. Да и трясет его совсем  не  так
скверно, как прежде, когда  он  несколько  месяцев  торчал  за  конторкой.
Скверно было тогда. Периодически боль возвращалась,  пошаливали  нервишки.
Бутылку он держал в багажнике своей машины и совершал  частые  прогулки  к
автостоянке. Он мучился подозрениями,  что  лейтенант  Кроу,  их  дежурный
командир, о чем-то догадывается, однако Роя никто никогда ни о  чем  таком
не расспрашивал. Впрочем, он и не  переусердствовал.  Пил  ровно  столько,
сколько необходимо было для того, чтобы расслабиться, смягчить,  задобрить
боль и бороться с депрессией. Лишь дважды он сорвался, не в силах дотянуть
до конца  смены.  В  таких  случаях  он  притворялся  больным  -  "приступ
тошноты", объяснял он, - а потом отправлялся в  свою  одинокую  квартирку,
тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не скакнула за отметку  в
тридцать пять миль, и сосредоточив взгляд на скользкой,  неуловимой  белой
линии, бегущей вдоль шоссе. Ну а сейчас, когда он снова сидит  в  дежурной
машине, сейчас ему куда как легче. Легче во всем. И хорошо,  здорово,  что
он вернулся в прежнюю квартиру.
   Те месяцы, что жил он у родителей, вредили ему ничуть  не  меньше,  чем
изощреннейшая пытка, будь она к нему применена. А Карл - со своими пухлыми
маленькими детьми, со своей безупречной супругой Марджори, со своей  новой
машиной и чертовым брюхом, в неполные тридцать лет свисавшим над ремнем, -
Карл был просто невыносим: "Мы все еще можем подыскать для тебя  местечко,
Рой. Разумеется, ты не станешь рассчитывать на то, что сразу войдешь вдело
как _равный_  партнер,  но  со  временем...  В  конечном  счете  это  ведь
_семейное_ дело, а ты мне _брат_... Я всегда полагал, что из тебя  мог  бы
получиться бизнесмен - если б ты только твердо решил  повзрослеть,  и  вот
теперь я надеюсь, что твоя стычка со смертью заставила тебя образумиться и
осознать свои истоки и оставить свои причуды помнишь Рой ребенком  я  тоже
хотел стать полицейским и пожарником но я это перерос ты же признал что не
слишком-то любишь свою работу и если дело  так  и  обстоит  ты  не  можешь
помышлять о том чтобы сделаться удачливым полицейским  если  только  такое
бывает удачливый полицейский и тебе Рой пора бы уж понять что  ты  никогда
больше не соберешься с духом и не получишь диплом по  криминологии.  Да  у
тебя Рой и желания-то нет снова корпеть над книжками  и  я  тебя  не  виню
потому что какого черта хотеть тебе быть криминологом и ох ты  ведь  и  не
хочешь больше им быть что ж Рой это лучшая новость какую я  когда-либо  от
тебя слышал что ж мы можем пристроить тебя  куда-нибудь  в  нашем  деле  и
когда-нибудь в один прекрасный день и даже скоро можно сменить вывеску  на
"Фелер и сыновья" и рано или поздно  Рой  на  ней  будет  надпись  "Братья
Фелеры" и видит Бог папа с мамой будут очень довольны а я  сделаю  все  от
меня зависящее я поднатаскаю тебя и сотворю из тебя бизнесмена  достойного
нашей фамилии и знаешь это будет совсем не  то  что  работа  на  босса  на
безликого надсмотрщика я ведь знаю  твои  недостатки  Рой  твои  грешки  и
слабинки. Видит Бог мы все не без греха и я сделаю на это скидку  в  конце
концов ты мне _брат_".
   Когда Рой решился все же  вернуться  к  своим  прежним  обязанностям  и
переехать обратно в свою квартиру, именно Карл был смущен и  сбит  этим  с
толку больше других. Господи, мне нужно,  необходимо  расслабиться,  думал
Рой, глядя на медленно ведущего машину Дьюгэна, изучающего  записанные  на
"горячей простыне" номерные знаки. Дьюгэн изучил тысячи номерных знаков.
   - Поезжай на угол Восемьдесят второй и Хувер-стрит, - сказал Рой.
   - О'кей, Рой. А зачем?
   - Хочу воспользоваться тамошним служебным телефоном.
   - Будешь звонить в участок? Я думал, мы так или  иначе  туда  заглянем,
чтобы оформить рапорт по той краже.
   - Хочу звякнуть в следственный отдел. И пока что не хочу возвращаться в
участок. Давай немного покатаемся по улицам. Будем патрулировать.
   - О'кей. Чуть дальше по этой улице есть телефонная будка.
   - Она не работает.
   - Еще как работает. Прошлой ночью я оттуда звонил.
   - Послушай, Дьюгэн. Вези меня на угол Восемьдесят второй и Хуверовской.
Тебе известно,  что  я  всегда  звоню  из  тамошней  будки.  Она  работает
постоянно, без сбоев, мне нравится пользоваться _ею_.
   - О'кей, Рой,  -  Дьюгэн  рассмеялся.  -  Сдается  мне,  я  тоже  начну
совершенствовать свои привычки, только вот приобрету немного опыта.
   Стоя за открытой металлической дверцей  телефонной  будки,  с  надеждой
припав к бутылке, Рой слушал свое  шумное  и  гулкое  сердце.  Может,  мне
только нужно сделать звонок в отдел криминальных расследований, подумал он
мрачно. С этим новичком Дьюгэном надо бы  держать  ухо  востро.  Глотка  и
желудок еще не остыли от жара, но  Рой  пил  снова  и  снова.  Сегодня  он
слишком нервничает. Порой с ним такое случается. Руки делаются влажными  и
липкими, слегка кружится  голова,  он  должен  расслабиться.  Он  закрутил
крышку на бурбоне и поставил бутылку  обратно  в  будку.  Минуту  постоял,
посасывая разом три мятных леденца и жуя  огромный  кусок  резинки.  Потом
вернулся к машине. Дьюгэн в нетерпении барабанил пальцами по рулю.
   - Давай-ка поедем в участок, Дьюгэн, мой мальчик, - сказал Рой, ощущая,
как спадает напряжение, и зная наверняка, что вслед  за  этим  исчезнет  и
прежнее уныние.
   - Сейчас? О'кей, Рой. А я подумал, ты сказал "попозже".
   - Мне надо попасть на стульчак, и как можно скорее, - ухмыльнулся  тот,
закуривая сигарету, и, пока Дьюгэн набирал скорость, Рой  все  насвистывал
невпопад какую-то мелодию.
   Оставив Дьюгэна в комнате для сбора  донесений  испрашивать  порядковый
номер для их рапорта, Рой двинулся было, запнулся, но потом все же зашагал
к автостоянке. Стоя у дверцы своего желтого "шевроле", какое-то время он о
чем-то спорил сам с собой, пока не понял - пока не смог  себя  убедить,  -
что лишний глоток позволит ему расслабиться чуть  сильнее  и  окончательно
уничтожит  предчувствие   надвигающейся   депрессии.   Бороться   с   этим
предчувствием без всякой подмоги - пустое занятие. Оглядевшись и никого на
темной стоянке не заметив,  он  отпер  "шевроле",  вытащил  из  "бардачка"
бутылку и сделал огромный, жадный, обжигающий нутро глоток. Потом  вставил
пробку обратно, поколебался, снова вытащил ее и выпил еще и еще раз и лишь
затем спрятал бутылку.
   Когда он вернулся в участок, Дьюгэн уже был Готов.
   - Поехали, Рой? - улыбнулся он.
   - Едем, малыш, - хихикнул тот, но  не  успели  они  пропатрулировать  и
получаса, как ему  вновь  понадобилось  "звякнуть"  в  отдел  криминальных
расследований из будки, что на углу Восемьдесят второй и Хувер-стрит.
   В 11:00 Рой, чувствуя уже  себя  просто  дивно  и  замечательно,  начал
подумывать о той девушке. О ее бутылке он думал тоже, гадая,  так  ли  ей,
девчонке, хорошо сейчас, как ему. Думал он и о ее гладкой  коже  и  гибком
теле.
   - Большая симпатяга эта Лаура Хант, - сказал он.
   - Кто? - переспросил Дьюгэн.
   - Та баба. Рапорт об ограблении. Ну!..
   - Ах да, очень даже милая, - сказал Дьюгэн.  -  Жаль,  что  я  не  смог
выписать штрафного талона. В этом месяце еще не подцепил ни одного лихача.
Беда в том, что я до сих пор не выучился их определять.  Разве  что  когда
кому-то из них вздумается рвануть на красный свет через три секунды  после
того, как он зажегся, ну или когда нарушает так же явно...
   - Прямо как литая, - сказал Рой. - Мне это понравилось, а тебе?
   - Да. А ты не знаешь какого-нибудь местечка, где можно их  "подсидеть"?
Где бы мы могли наверняка выписать талончик?
   - Яблоневый сад, а? Да, конечно, езжай по  Бродвею,  и  я  покажу  тебе
целый яблоневый сад, стоп-сигнал, на который все просто терпеть  не  могут
останавливаться. Если пожелаешь, мы выпишем там хоть десяток талонов.
   - Одного достаточно. Думаю, мне следует ежедневно оформлять  по  одному
лихачу. Как считаешь?
   - По одному через день - и босс будет  счастлив.  Есть  у  нас  в  этом
чертовом округе и другие заботы, кроме как выписывать талончики. Ты  разве
не заметил?
   - Да, конечно, - рассмеялся Дьюгэн, - мне кажется, есть  здесь  дела  и
посерьезнее.
   - Сколько тебе лет, Дьюгэн?
   - Двадцать один, а что?
   - Так просто.
   - Молодо выгляжу, верно?
   - На восемнадцать. Понятно, что, если ты поступил на эту  работу,  тебе
должен быть двадцать один, но выглядишь ты на восемнадцать.
   - Да, я знаю. А сколько тебе, Рой?
   - Двадцать шесть.
   - И только-то? Я думал, ты старше. Наверное, это потому, что я новичок,
все-то мне кажутся гораздо старше.
   - Прежде, чем оформим первый талон, рули-ка на Вермонт.
   - А точнее?
   - К той квартирке. Рапорт об ограблении.
   - Что-то срочное? - спросил Дьюгэн, осторожно взглянув на Роя и показав
огромные белки  больших,  чуть  выпученных  глаз.  Увидев  их  блеск,  Рой
расхохотался.
   - Дьюгэн, мой мальчик, видишь ли, я собираюсь уделить немного  внимания
налаживанию  связей  с  общевсенносью.  То  есть   хотел   сказать   -   с
общест-вен-ность-ю.
   Дьюгэн вел машину молча, а  когда  они  подъехали  к  дому,  свернул  в
переулок и загасил фары.
   - Я все еще на стажировке, Рой. Мне не хочется попадать в беду.
   - Не дрейфь, - хихикнул Рой и,  выходя  из  машины,  выронил  на  землю
фонарик.
   - Что мне делать?
   - Жди меня на этом самом месте, чего ж еще? А я тем временем постараюсь
уладить кое-какие дела на будущее.  Если  не  вернусь  через  две  минуты,
можешь отрезать мне ухо.
   - О, да я и не беспокоюсь. Просто я  ведь  на  стажировке...  -  сказал
Дьюгэн,  и  Рой  широкими  неверными  шагами   направился   к   парадному.
Оступившись на первой же ступеньке, он едва не расхохотался.
   - Привет, - усмехнулся он, не дав ей рта раскрыть и не дожидаясь, когда
стихнет дверной колокольчик. -  Я  уже  почти  закончил  дежурство  и  вот
подумал, может, вы и впрямь намерены напиться. Это входит и в  мои  планы.
Грустный пьяница всегда ищет на стороне другого грустного  пьяницу,  разве
вы не знали?
   - Я не очень-то удивлена этой встречей, - сказала  она,  придерживая  у
груди белый халат. Особенно приветливой назвать ее было нельзя, впрочем, и
неприветливой - тоже.
   - А мне правда грустно, - сказал он, по-прежнему стоя в дверном проеме.
- Не так давно я видел печальное лицо, и было в нем печали больше, чем  во
мне. Я видел его сегодня вечером и подумал, что мы могли бы выпить  вместе
и посочувствовать друг другу.
   - Вы опоздали на старт, - сказала она без улыбки, кивнув на бутылку  на
обеденном столе. Содержимого в ней значительно поубавилось.
   - Я могу догнать, - сказал Рой.
   - Завтра мне рано на работу.
   - Я вас долго не задержу. Все, что мне требуется, - это пара  рюмок  да
пара дружеских глаз.
   - Разве вы не можете обрести это дома?
   - Выпивку - да. Но не глаза. Там так же одиноко, как и здесь.
   - Когда вы освобождаетесь?
   - К часу. Я подъеду к часу.
   - Слишком поздно.
   - Прошу вас.
   - Ну хорошо, - сказала она и впервые чуть улыбнулась,  мягко  прикрывая
дверь. Крепко вцепившись в поручни, он сполз вниз по лестнице.
   - Поступил вызов, - сказал Дьюгэн. -  Я  как  раз  собирался  за  тобой
подняться.
   - Что за вызов?
   - "Срочно  в  участок,  код  номер  два".  Интересно,  что  там  у  них
стряслось?
   -  Кто  его  знает!  -  ответил  Рой,  закуривая  и  срывая  обертку  с
жевательной резинки - на случаи, если  придется  беседовать  в  участке  с
сержантом.
   Когда они подъехали, сержант Шуманн уже ждал на автостоянке в окружении
двух бригад с других дежурных машин.  Ступив  на  асфальт,  Рой  осторожно
зашагал в их сторону и присоединился ко всей компании.
   - О'кей, вроде все в сборе, - сказал Шуманн.
   Этот  молоденький  сержант  с  замашками  властолюбца  Роя  определенно
раздражал.
   - А в чем дело? - спросил он, заранее зная уже, что  Шуманн  предпримет
какую-то авантюру и  что  она  будет  иметь  мало  общего  с  выписыванием
штрафных талонов.
   - Поедем на прогулку по Уоттсу, - ответил Шуманн. - На  прошлой  неделе
нами получено несколько  писем  из  конторы  члена  муниципального  совета
Гиббса, получены также и коллективные послания от граждан,  жалующихся  на
шатающихся по Уоттсу пьяных бездельников. Вот мы  и  наведем  там  сегодня
порядок.
   - Тогда тебе лучше  нанять  пару  прицепов,  -  сказал,  смоля  сигару,
ветеран Беттертон, -  в  фургончик  не  воткнешь  даже  тех  алкашей,  что
поливают там один-единственный угол.
   Пока полицейские смеялись, Шуманн прочистил горло и неловко  улыбнулся.
Рой обратил внимание, что не смеялся лишь Бенсон. Бенсон был негр.
   - Как бы то ни было, хотя бы несколько арестов,  да  мы  произведем,  -
сказал сержант. - Вы, приятели, отлично знаете все эти закоулки  в  районе
Сто третьей и Империал, может, понадобится заглянуть на Девяносто вторую и
Бич. Фелер, ты с  напарником  берешь  фургон.  Остальные  садятся  в  свои
машины. Стало быть, вас шесть человек, так что никаких неприятностей  быть
не  должно.  Держитесь  все  заодно.  Сперва   заполните   фургон,   потом
растолкаете сколько влезет по машинам и оформите  каждого,  как  положено.
Только не здесь, доставите в Центральную тюрьму. Я предупрежу,  чтобы  там
подготовились. Все. Приятной охоты.
   - О,  всемилостивый  Боже,  -  тяжело  вздохнул  Беттертон,  когда  они
направились к своим машинам. - Приятной охоты. Нет,  вы  слышали?  Господи
Иисусе! Хорошо, что я увольняюсь через  два  года.  Это-то  и  есть  новое
поколение? Приятной охоты, ребята. Бог ты мой!
   - Хочешь, Рой, я поведу фургон? - с готовностью спросил Дьюгэн.
   - Ну разумеется. Сегодня ты у нас по этой части. Выходит, фургон  вести
тебе.
   - Для этого не нужны водительские права? Верно?
   - Да ведь то всего лишь старая потрепанная колымага, Дьюгэн, -  пояснил
Рой, и они пошли в глубь стоянки. Потом он остановился и сказал: - Чуть не
забыл. Пойду возьму новую пачку  сигарет  из  своей  машины.  Ты  принимай
фургон. Встретимся у входа в участок.
   Не в силах совладать с ключами, он слушал,  как  напарник  дает  полный
газ, как  рычит  мотор  фургона.  Измучившись,  Рой  вынужден  был  зажечь
фонарик. По  эту  сторону  автостоянки  было  тихо  и  спокойно,  так  что
переживать ему ни к чему. Не появись у него ощущения, что снова накатывает
депрессия, он бы не стал этого делать. Наконец он отпер машину;  чтобы  не
освещать салон, надавил кнопку на дверной стойке,  лихо  откупорил  второй
рукой бутылку и уселся, свесив ноги наружу, готовый выскочить из машины  в
любой момент при звуке приближающихся  шагов.  В  четыре-пять  глотков  он
опорожнил бутылку и поискал в  "бардачке"  другую;  ничего  не  найдя,  он
только тут понял, что прикончил ее еще утром.  Смешно,  решил  он  и  тихо
хихикнул,  вот  умора-то!  Затем  запер  машину  и  направился  деревянной
походкой к урчащему перед входом в участок фургону. По дороге  он  хрустел
леденцами и без всякого желания прикуривал сигарету.
   - Должно быть, весело работать на "пьяном фургончике", - сказал Дьюгэн.
- Мне раньше не приходилось.
   - Еще бы не весело, - сказал Рой. - Только не забудь дать знать о своих
приятных ощущениях, когда на тебя рыгнет какой-нибудь алкаш  или  потрется
обосранными штанами о твою форму.
   - Об этом я и не подумал,  -  сказал  Дьюгэн.  -  Может,  стоит  надеть
перчатки? У меня есть, я купил.
   - Да ну! Мы  с  тобой  только  подержим  дверь,  а  швырять  их  в  нее
предоставим остальным.
   В дребезжащем и тряском "бобике" Роя  слегка  замутило,  и  он  высунул
голову в окно. Летний ветерок убаюкивал. Рой стал  подремывать  и  очнулся
лишь тогда, когда на углу Девяносто второй и Бич Дьюгэн, перескочив  через
бордюр, въехал на автостоянку и начались аресты.
   - Может, удастся подловить кого-нибудь с  щепоткой  марихуаны  или  еще
кого, - сказал Дьюгэн, спрыгивая с подножки, пока Рой сонно  таращился  на
толчею негров, распивающих в припаркованных автомобилях, играющих в  кости
за стеной винного магазина,  стоящих,  сидящих  -  откинувшись  на  спинки
отслуживших свое стульев, или на ящиках из-под молока, или  на  капотах  и
бамперах старых машин, которым,  похоже,  в  Уоттсе  нет  счету  на  любом
пустыре или спортивной  площадке.  Сквозь  темень  он  разглядел  здесь  и
несколько женщин и подивился тому, что может привлекать их  на  таких  вот
заброшенных пятачках,  обложенных  со  всех  сторон  булыжником  да  битым
стеклом. Но потом  вспомнил,  каково  это  -  находиться  в  их  домах,  и
догадался, что, пожалуй, запашок на улице все ж таки лучше, несмотря на то
что и тут он не сладок: на пустырях всегда полно голодных бродячих  собак,
полно их дерьма, и людского дерьма  полно  тоже,  и  полно  алкоголиков  и
алкоголичек, а значит, полно и запахов, которые  носят  они  с  собой  все
равно как собственную тень. Рой осторожно прошел к тыльной части  фургона,
откинул стальной засов и  распахнул  двойные  двери.  Отступив  назад,  он
пошатнулся, чем остался очень недоволен. Надо за этим  последить,  подумал
он, и тут его осенила мысль о пьяном полицейском, заполняющем  пьянчужками
"пьяный фургон". Он хихикнул, потом хихикнул еще, а потом ему понадобилось
усесться в фургон, чтобы  спустя  несколько  минут  умерить  наконец  свое
веселье.
   Арестовали трех алкашей. Один из них, тряпичник,  валялся  у  стены  за
тремя  переполненными   мусорными   контейнерами   и   чуть   не   остался
незамеченным.  В  костлявой  руке  он  держал  полуобглоданное  коричневое
яблоко, но двигаться был не в силах, так  что  пришлось  волочить  его  до
самого фургона, а после закидывать в кузов: он рухнул с  чавкающим  сочным
звуком. Другие пьяницы, расположившись на скамейках по  бортам,  казалось,
даже не замечали вонючего похрапывающего свертка у своих ног.
   Пропатрулировав по Сто третьей, выехали на Уилмингтоновскую. Не  прошло
и получаса, как фургон был  набит  до  отказа  шестнадцатью  мужичками,  в
каждой из дежурных машин их сидело не меньше трех. Беттертон  помахал  Рою
рукой и устремился к Портовому шоссе,  спеша  в  деловую  часть  города  и
предоставив фургончику медленно громыхать и, позвякивая, катиться дальше в
полном одиночестве.
   - Должно быть, там сзади не очень-то им  удобно,  -  сказал  Дьюгэн,  -
наверно, мне следует ехать еще медленнее.
   - Они упились до полного  бесчувствия,  -  ответил  Рой,  и  эта  мысль
показалась ему весьма занятной. - Не сворачивай на шоссе, - сказал  он.  -
Лучше поедем в объезд. Но сначала заскочим на Хуверовскую.
   - Зачем?
   - Хочу звякнуть в участок.
   - Можем мимо него проехать, Рой, - сказал Дьюгэн.
   - Я хочу позвонить. Нет смысла туда заезжать. Это не по пути.
   - Да ведь твоя любимая будка нам тоже не по пути. По-моему,  ты  можешь
воспользоваться и любой другой.
   - Пожалуйста, делай, как я сказал, - медленно произнес Рой. - Я  всегда
пользуюсь одной и той же телефонной будкой.
   - Кажется, я догадываюсь почему. Не такой уж я остолоп. Не  поеду  я  к
той будке.
   - Делай, как я сказал, черт тебя дери!
   - Ну хорошо, только не желаю я больше с тобой работать. Я боюсь с тобой
работать, Рой.
   - Вот и прекрасно. Завтра же сходи и скажи Шуманну, что мы с  тобой  не
сошлись характерами. А хочешь, я ему скажу. Или скажи ему сам что хочешь.
   - Истинной причины я не назову, можешь не беспокоиться. Я не доносчик.
   - Истинная причина? А что, дьявол тебя возьми,  это  такое?  Если  тебе
вдруг удалось это вычислить, поделись сперва со мной, Шуманн потерпит.
   Пока Дьюгэн покорно вел фургон по указанному адресу, Рой сидел в полном
молчании. Когда они остановились на обычном месте,  он  подошел  к  будке,
попытался всунуть в замок ключи от машины, потом -  ключ  от  квартиры,  и
только затем настала очередь ключа от телефонной будки. Это показалось ему
очень забавным и восстановило его доброе настроение.  Он  отпер  дверцу  и
пил, не отрываясь от горлышка, пока не проглотил  последнюю  каплю.  Потом
швырнул  бутылку  через  изгородь,  как  и  поступал  всякий  раз,  сделав
"последний вечерний звонок". Возвращаясь к машине, он громко расхохотался,
представив себе,  что  думает  хозяин  дома,  обнаруживая  каждое  утро  в
цветочной клумбе пустые бутылки.
   - На Центральную авеню,  -  распорядился  Рой.  -  Хочу  проехаться  по
Ньютон-стрит и поглядеть, не встречу ли там знакомых ребят.
   Язык у него уже слегка заплетался. Но до сих пор  с  ним  не  случалось
никаких эксцессов. Он всегда был очень осторожен. Сунув в рот  три  свежие
резинки, он закурил. Дьюгэн вел машину и не говорил ни слова.
   - Работать в этом округе было просто здорово, - сказал  Рой,  глядя  на
сотни негров, торчавших на улицах  даже  в  столь  поздний  час.  -  Никто
никогда не уходит домой с Ньютон-стрит. В пять утра  на  ней  полным-полно
народа. Я здесь многое понял. Был у меня напарник, звали его Уайти Дункан.
Он многому меня научил. А когда я болел, он приходил  меня  навестить.  Не
слишком-то часто  ко  мне  заглядывали  полицейские,  а  он  вот  приходил
проведать. Уайти появлялся раз пять или шесть и  приносил  мне  журналы  и
сигареты. А несколько месяцев  назад  умер.  Чертов  пьяница.  И  умер  от
цирроза  печени,  как  какой-нибудь  чертов  пьяница.  Несчастный   старый
пьянчуга. Он тоже любил людей. По-настоящему их любил. А  что  может  быть
хуже для пьяницы? Что может скорее  его  прикончить?  Несчастный,  старый,
толстый сукин сын.
   Рой снова задремал, потом проверил свои часы. Когда  они  избавятся  от
алкашей и вернутся в участок, дежурство как раз подойдет к концу, тогда он
сможет переодеться и отправиться к ней. Он уже не слишком жаждал ее  тела,
но зато глаза... Ее глазам он мог бы рассказать очень многое, он хотел  им
многое рассказать.  На  углу  Двадцать  второй  и  Центральной  он  увидел
гигантскую толпу.
   - Вот место, где ты всегда сумеешь загрузиться алкашами по самую крышу,
- сказал Рой, замечая, что у него начинает неметь лицо.
   Дьюгэн притормозил, чтобы пропустить  пешеходов,  и  тут  Роя  посетила
веселая идейка.
   - Эй, Дьюгэн, знаешь, что мне напоминает этот фургон? Такой  же  был  у
одного торгаша-итальянца; когда я был  маленьким,  он  продавал  овощи  на
нашей улице. Может, его  фургончик  был  малость  поменьше,  но  тоже  был
выкрашен в синий цвет и закрыт, как наш с тобой. Итальяшка колотил кулаком
по борту  и  орал:  "Яб-блоч-чки,  ре-ди-ска,  огур-рр-чи-ки...  Подбегай,
налетай, раскупай!" - Рой буйно расхохотался, а беспокойный взгляд Дьюгэна
заставил его уже завыть от смеха. - Поворачивай налево, быстро, и езжай на
ту стоянку, где толпятся и травят байки все эти задницы. Сейчас  же  езжай
туда!
   - Но для чего, Рой? Проклятье, да ты совсем пьян!
   Рой потянулся через всю кабину и, не переставая смеяться, резко  дернул
руль влево.
   - Ладно, ладно, поедем туда, - сказал Дьюгэн, - я так и сделаю, но имей
в виду: с завтрашнего вечера и навсегда отказываюсь с тобой  работать,  ты
слышишь?
   Рой  подождал,  пока  Дьюгэн,  рассекая  по  пути  встревоженные  кучки
бездельников и вынуждая их плестись к следующему проезду и  на  улицу,  не
выберется на середину стоянки. Еще  несколько  алкашей  разбежались  перед
фургоном во все стороны. Рой высунулся в окно, похлопал трижды  по  стенке
синей колымаги и закричал:
   - Ниг-геры, ниг-геры, ниг-геры... Подбегай, налетай, раскупай!..




        ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. АВГУСТ, 1965


        19. ОЧЕРЕДЬ

   Среда  выдалась  препаршивая.  Не  веря   своим   ушам,   холленбекские
полицейские вслушивались в поток позывных, заполонивших эфир, и голоса  их
коллег из участка на Семьдесят седьмой, требующих помощи и содействия.
   - Начинается бунт, - сказал Блэкберн. Хоть они и были с  Сержем  заняты
сегодня патрулированием, но, сидя как на иголках  в  дежурной  машине,  не
могли сосредоточиться ни на чем, кроме вестей о том, что творится сейчас в
юго-восточной части города.
   - Не думаю, что это будет настоящий бунт, - сказал Серж.
   - Говорю тебе, он начинается, -  повторил  Блэкберн,  и  Серж  подумал:
может, он и прав. Обезумевшие голоса операторов посылали автомобили  сразу
из нескольких дивизионов на Семьдесят седьмую, где как  на  дрожжах  росли
толпы, заполонившие уже Сто шестнадцатую улицу  и  Авалонский  бульвар.  К
десяти часам на углу Империал и Авалона был установлен командный  пункт  и
сформирован патруль, занявший круговую оборону. Сержу стало очевидно,  что
задействованных полицейских сил явно недостаточно, чтобы справиться со все
ухудшающейся обстановкой. -  Говорю:  начинается,  -  сказал  Блэкберн.  -
Пришел черед Лос-Анджелеса.  Будут  жечь,  палить  и  жарить  на  кострах.
Дьявол!  Давай-ка  выбираться  к  какому-нибудь  ресторанчику,  поближе  к
жратве. Сегодня ночью мы домой не попадем, как пить дать.
   - Поесть не откажусь, - сказал Серж. - Но,  по-моему,  переживать  пока
рановато.
   - Говорю тебе, они вот-вот с цепи сорвутся, - сказал Блэкберн,  а  Серж
никак не мог взять в толк, радуется напарник этому  или  совсем  наоборот.
Возможно, что и радуется, подумал Серж. В конце концов,  с  тех  пор,  как
жена подала на него в суд, требуя  развода,  жизнь  его  не  особо  богата
событиями: до  судебного  разбирательства  приходится  остерегаться  новых
романов, а точнее - того, что его ждет, если о них прознает супруга.
   - И где же мы хотим покушать? - спросил Серж.
   - Поедем к Розалесу? Недели две там не обедали. По крайней мере я.  Как
у тебя с той маленькой официанткой? По-прежнему на мази?
   - Встречаемся изредка, - ответил Серж.
   - И я тебя, конечно,  не  виню,  -  сказал  Блэкберн.  -  Вон  в  какую
красавицу превратилась! Мне бы тоже не мешало с кем-нибудь столковаться. С
кем угодно. У нее случаем нет двоюродной сестренки?
   - Нет. Чего это тебе приспичило?
   - Со своим бабьем я встречаться не могу. Чертова супружница в  качестве
боевого трофея  захватила  мой  чертов  блокнот  с  чертовыми  телефонными
номерами. Боюсь, что  она  уже  установила  круглосуточное  наблюдение  за
адресами. Хорошо бы  заиметь  бабенку,  о  которой  ей  еще  ни  хрена  не
известно.
   - Неужто не можешь подождать, пока дело рассмотрят  присяжные?  Потерпи
до развода.
   - Потерпеть? Иди ты к дьяволу. Видишь ли, я  мужчина,  а  не  размазня,
мужчина, которому нужна собственная лоханка. А я  не  видал  этой  чертяки
почти три месяца.  Кстати,  твоя  юная  подружка  работает  теперь  меньше
прежнего, или я ошибаюсь?
   - Ходит в колледж,  -  сказал  Серж.  -  Но  немного  и  подрабатывает.
По-моему, сегодня она как раз в вечернюю.
   - А что с другой твоей приятельницей? С той блондиночкой, что подобрала
тебя как-то ночью перед участком, с ней тоже на мази?
   - С Паулой? Да так, более или менее.
   - Бьюсь об заклад, хочет тебя подженить, верно?  Все  они  того  хотят,
потому у них спереди и петелька для твоего крючка имеется. Не делай этого,
слушайся меня. Сейчас у тебя не жизнь, а малина, цени это,  парень.  И  не
разменивайся ни на какие кольца, потому что они - те же наручники.
   Больше всего Сержу досаждало то, что в ее присутствии он никак не  умел
утихомирить свое сердце. Когда за несколько минут перед  тем,  как  мистер
Розалес вывесит на двери табличку с надписью  "закрыто",  они  оставили  у
обочины машину и вошли в ресторан, сердце его  вновь  пустилось  в  галоп.
Мистер Розалес кивнул им  седой  головой  и  помахал  рукой,  приглашая  в
кабинку. Месяцами Сержа мучила мысль, что хозяин ресторанчика догадывается
об их отношениях с Марианой, однако виду тот не подавал, и в конце  концов
Серж решил, что это лишь прихотливая игра  его  воображения.  Он  взял  за
правило встречаться с Марианой не чаще раза в неделю - иногда  выходило  и
реже, - отвозил ее домой довольно рано и делал при  этом  невинные  глаза,
будто они не вернулись только что из мотеля, в крошечном  номере  которого
провели несколько часов, в номере,  без  лишних  вопросов  предоставляемом
дирекцией холленбекским полицейским, стоит только  тем  предъявить  вместо
оплаты свой значок. Поначалу он думал, что пройдет совсем немного  времени
и начнется обычная мелодрама с нытьем и рыданиями и с "Серж, я больше  так
не могу. Эти дешевые отели...",  и  был  готов  к  тому,  что  слезы,  как
водится, отравят и само удовольствие, - пока, однако, этого не  произошло.
Ему было  совершенно  безразлично,  где  заниматься  с  Марианой  любовью,
похоже, она тоже не придавала этому значения. И никогда не  жаловалась.  И
никто из них не давал друг другу никаких серьезных обещаний. Он  был  рад,
что все идет именно так, но тем не менее ожидал  с  беспокойством  первого
акта грядущей мелодрамы. Рано или поздно, но это случится наверняка.
   Сами плотские утехи с Марианой  заставляли  его  о  многом  задуматься.
Почему лишь с нею он испытывает ни на что не похожие чувства? Ответа он не
находил. Конечно, он, ответ, далеко не исчерпывался тем, что  Серж  был  у
нее первым: он ведь и сам прошел через нечто подобное в свои пятнадцать  с
темноглазой дочерью  сезонного  рабочего,  у  которой  первым  был  кто-то
другой, а иногда кто-то другой успевал оказаться первым даже в тот  вечер,
который он, Серж, почитал "своим". Нет, дело не в том, что  у  Марианы  он
первый. А в том, что всякое свидание с нею - все равно что  причастие.  Ее
пыл сжигал его дотла, принося умиротворение и покой. Она  словно  отворяла
его бренное тело, снимая с души накипь и скверну. Потому и  не  спешил  он
возвращаться, затягивая встречи, невзирая на то даже, что после них  вовсе
не просто было состязаться с сексуальной удалью Паулы. Подозревая, что  он
завел кого-то на стороне, она делалась все требовательней и желала его все
больше и больше - в такие минуты он чувствовал себя будто однорукий калека
в лапах хищницы, - разумеется, в конце концов настал черед ультиматумов  и
сцен. И вот пару вечеров назад Паула едва  не  разрыдалась  в  голос.  Они
смотрели какой-то пустой фильм по телевизору, и Серж с  издевкой  прошелся
по старой деве,  которая  по  сюжету  безуспешно  домогалась  толстенького
биржевого маклера, а тот, конечно, был не в  силах  вырваться  из  мертвой
хватки своей деспотичной жены.
   - Да выкажи наконец хоть каплю жалости! - чуть  ли  не  закричала  она,
когда он прыснул, приходя в веселье от невзгод несчастной теледамы. -  Где
твое сострадание? Ей же до смерти страшно остаться одной. Она нуждается  в
любви, дьявол тебя дери. Неужто ты не видишь, что ей не хватает любви?
   После этого он решил вести себя осторожней и куда осторожнее  подбирать
фразы: финал уж близок. И потом перед ним  встанет  дилемма,  жениться  на
Пауле или нет. И если нет, то, по всей  вероятности,  он  не  женится  уже
никогда, ибо никогда уже не будут для него столь  соблазнительны  виды  на
брак.
   Он размышлял об этом, пока они ожидали,  когда  Мариана  примет  у  них
заказ. Однако из кухни она так и не появилась. Вместо нее к столу  подошел
сам мистер Розалес. Он подал им кофе и раскрыл блокнот.
   - Где она? - спросил Серж и пристально посмотрел в глаза хозяину, но не
прочел в них ничего особенного. Держался тот так же, как всегда.
   - Я подумал, сегодня ей лучше остаться дома и заняться уроками.  Я  так
ей и сказал. Здорово она с ними управляется, с уроками.  Мне  не  хочется,
чтобы  она  чересчур  уставала,  перенапрягалась  и  расстраивалась  из-за
сверхурочной работы или чего бы то ни было еще.
   Сказав эти слова, он мельком взглянул на Сержа, и, пусть в  глазах  его
не было злобы, Серж уверился в том, что старику все известно. Но, Господи,
да ведь каждый, в ком есть хоть крупица понятливости, догадается,  что  не
для того он целый год по нескольку раз  в  месяц  таскал  ее  с  собой  на
прогулки, чтобы подержать за ручку! Ему почти двадцать девять, да и ей уже
двадцать стукнуло! Какого черта еще можно от них ожидать?
   Серж вяло ковырял в своей тарелке, Блэкберн же, по  привычке  уничтожая
все,  что  только  оказывалось  в  поле  его  зрения,  без  спешки,  но  в
неукротимой размеренности работы жующих челюстей прикончил и  то,  к  чему
Серж даже не прикоснулся.
   - Переживаешь насчет бунта? - спросил Блэкберн. - И тут я тебя не виню.
Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на  Востоке,  прямо
кусок в рот не лезет.
   - Так, как там, здесь не получится, - сказал Серж.  -  Мы  не  допустим
всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.
   - Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, - сказал  Блэкберн.  -
Наша пресса о том только и трещит.  Но  дозвольте  полюбопытствовать,  как
пара  сотен  синих  мундиров  намеревается  обуздать  черный  океан?  Что,
вычерпает его фуражками?
   - Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.
   Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам.  Но  к  трем
пополуночи разрешили сдать смену, и,  когда  Серж  сказал  Блэкберну,  что
волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все  успокоится
и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.
   В среду "все" не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в  7:05  вечера
двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона.  На
место   беспорядков   были   брошены   подразделения   из    Центрального,
Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:00 Серж  и
Блэкберн,  плюнув  на  патрулирование,  сидели  в  машине  на   участковой
автостоянке и, отказываясь верить,  внимали  полицейскому  эфиру.  Тем  же
заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.
   На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы,  метившие
в полицейский автомобиль,  а  часом  позже  Серж  услыхал,  как  какому-то
сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.
   - По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и  что
с нею делать, - сказал Блэкберн. - По-моему, они думают, что  ему  следует
их урезонить, а не изводить газом.
   Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс  их
не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать
Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним  у  дома
Розалесов в любое время, только  бы  он  к  ней  вырвался.  Она  частенько
засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал  мимо  ее
окон тогда, когда все семейство  Розалесов  еще  благополучно  предавалось
снам. Он останавливал машину на противоположной стороне  улицы  под  тенью
вяза и дожидался Марианы - и новой  радости,  которая  бывала  всякий  раз
полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть
мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья  с  Марианой.  И  не
умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, -  это
ощущение, словно плавает во тьме  в  теплом  пруду,  ощущение  свежести  и
кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что  ему  чего-то  не  хватает,
чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?
   Было уже четверть третьего, но, заметив свет  в  ее  окне,  он  все  же
притормозил. Если не спит - услышит. Спустя минуту она вышла  на  цыпочках
из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он
мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на
ощупь. Не успел он  прикрыть  рукой  лампочку  над  головой  и  распахнуть
дверцу, как губы его пересохли.
   - Я уж думала, ты не придешь, - сказала она, на секунду  ускользнув  от
его жадных губ.
   - Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.
   - Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! -  сказала  она,  вырываясь  из
объятий.
   - В чем дело, голубка?
   - Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в  горы
и я впервые увидела озеро. Помнишь?
   Ну вот, подумал он, чуть  ли  не  торжествуя.  Я  ведь  знал,  что  так
случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад,  что  наконец  с  этим
будет покончено. Покончено с ожиданием.
   - Я помню горы и помню озеро.
   - Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.
   - Но?.. - спросил он,  закуривая  и  готовя  себя  к  тягостной  сцене.
Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.
   - Но будет гораздо лучше, если это  прекратится  сейчас,  пока  мы  еще
чувствуем друг к другу то, что чувствуем.
   - Ты случаем не беременна, а? - внезапно спросил он, пораженный мыслью,
что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.
   - Бедняжка Серхио, - печально улыбнулась она. - Нет,  querido  [дорогой
(исп.)], не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам,  хоть
мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио.  А  что,  если  б  я  и
вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала  бы  отсюда  с  твоим
ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару?  И  жила  бы  там  своей
несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам?  Я  уже
как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты  читаешь  романов.  У  меня
тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше,
чем твоя - для тебя.
   - Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? - В темноте он не мог
разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как  и  все  остальное.
Прежде она никогда так не говорила.  Он  начинал  выходить  из  себя.  Ему
захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее  не  подменили,
что то действительно она.
   - Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться,  Серхио.  Глупо
притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как  есть.
Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно,  но  ты  женишься  на
той, на другой... И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой
не существует.
   - Я не... Но...
   - Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья  тебе
не  хватает  жениться  на  ней,  так  женись.  Сделай  это.  Сделай   хоть
что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и  делай.  И  вот
тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не  прочь
ее со мной разделить, тогда этот дом ждет  тебя.  Тогда  приходи,  приходи
сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в  первый  раз,  когда  мы
ездили к озеру в  горах.  Передай  сеньору  Розалесу  все,  что  пожелаешь
сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если  он  одобрит
твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда  о  нашей  помолвке  будет
объявлено в церкви, и мы не коснемся друг  друга,  не  коснемся  так,  как
раньше, до самой брачной ночи. И в  день  нашей