отом я и так уже слишком много на себя взяла, ведь Генри... Она не договорила. - Может быть, мне к рождеству вернуться в Лондон, Би? - спросил Уолтер. - У тебя и без того много забот, а тут ты еще который месяц ухаживаешь за мной и, наверно, совсем измучилась. - Что ты, наоборот! Для меня такое облегчение, что ты рядом. Ведь по-настоящему ходить за тобой нужно было только в первые дни. А теперь ты мне большая поддержка. Временами мне становится немножко... страшно... И снова она умолкла на полуслове. Потом продолжала: - Мне трудно следить и за домом и за фермой. А с тех пор как уехал Жиль, Генри все больше опускается, нечего закрывать на это глаза. На него уже ни в чем нельзя положиться. И я теперь почти ничего не могу с ним сделать. Впрочем, я это заслужила. - А Гарри не может вернуться, домой и помогать на ферме? - после короткого раздумья предложил Уолтер. - Нужно ли ему кончать Оксфорд? Беатриса вздохнула. - Я знаю, от этого никакого толку не будет. Но для Генри это вопрос престижа... и тут еще ревность. Как мне просить его послать в Оксфорд Артура, если его родной сын не кончит курса? - А что Жиль думает о занятиях Глэдис? - Он пишет, что нам лучше подыскать какого-нибудь подходящего человека, который мог бы заниматься с нею и помогать мне в управлении фермой. И он предлагает, чтобы Артур жил у них этот год просто как гость, без всякой платы, тогда я смогу позволить себе этот новый расход. Это очень великодушно с его стороны. - Еще бы, ведь д'Аллейры очень бедны. Но я не уверен, что сумею найти подходящего человека, а если и найду, захочет ли Генри принять его? А главное, чужого человека Генри ни в чем не станет слушать. Би, а тебе не будет легче, если до осени я заменю Жиля? Она просияла. - Вот бы хорошо, Уолтер! Я даже сказать тебе не могу, какое это было бы для меня облегчение. Кроме Жиля, ты единственный человек, который может сдерживать Генри. Право, тебе это удается еще лучше, чем ему. - И я могу заниматься с Глэдис. Не так хорошо, как Жиль, но не хуже обыкновенного учителя. Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, но Генри понимает, когда он в здравом уме и твердой памяти, и ты всегда можешь подсказать мне, как ему помочь. - А как же твоя книга?.. Я не вправе отнимать у тебя время. Ты хотел кончить ее в будущем году. Уолтер, как ты думаешь, Повис не вернется, если его попросить? Тогда бы он взял на себя все заботы о ферме, кроме тех, с которыми Генри справляется сам, а ты бы учил Глэдис, и у тебя еще оставалось бы вдоволь времени на твою книгу. - Это было бы превосходно, но, боюсь. Повис не согласится. Он, мне кажется, и думать не хочет о возвращении сюда. Уж не знаю почему. Правда, он всегда был непостижимо упрям. Но я все-таки попробую еще раз. - Но ты ведь все равно останешься? - До лета, а может быть, и до осени, только вот не знаю, не подумает ли Генри, что я злоупотребляю вашим гостеприимством. Беатриса рассмеялась. - Спроси его сам! - Нет, уж лучше ты спроси. - А зачем? Только вчера он спрашивал меня, нельзя ли тебя уговорить, чтобы ты поселился с нами навсегда. Уолтер долго молчал, прежде чем ответить. - Генри всегда был великодушен. На следующей неделе Уолтер вошел к сестре с письмом в руках. - Я не мог ответить тебе, пока не получил этого письма. У меня есть новости, Би. - Хорошие? Уолтер, у тебя такое лицо... И в самом деле, она не видала его таким со студенческих лет. - Великолепные новости. До сегодняшнего дня я не был уверен. Присядь, родная, я тебе все объясню. Она повиновалась, сердце ее отчаянно билось. Что он скажет? - - Когда капитан Кук, вернувшись из своего путешествия, рассказал поразительные вещи об острове Пасхи, все, кто изучает древнее искусство, потребовали, разумеется, чтобы обнаруженные им статуи были изучены и описаны. Три года тому назад сэр Джозеф Бэнкс и еще некоторые его ученые коллеги пожелали встретиться со мной. Нашлись люди, которые решили снарядить туда экспедицию, при условии, что руководить ею будет надежный человек; и кое-кто назвал мое имя. - Ты не говорил мне об этом ни слова. - Что же было говорить, когда я все равно вынужден был отказаться. Разумеется, я ответил, что не могу уехать из Лондона. Экспедиция так и не состоялась - отчасти потому, что трудно было найти подходящего человека, отчасти из-за недостатка денег. И вот недавно один голландец, у которого огромные плантации в Ост-Индии, предложил дать недостающие средства, при условии, что экспедиция будет не только археологической, но и лингвистической. Он интересуется восточными языками. Теперь опять хотят снарядить экспедицию, и Джонс сказал им, что, по его мнению, я единственный человек, способный справиться с этой двойной задачей. - Кто сказал? - Уильям Джонс. Ты не помнишь, когда-то, много лет назад, я рассказывал тебе о мальчике из Харроу, одаренном редкими способностями к языкам? - Это тот школьник, который каждую свободную минутку отдавал... арабскому, если не ошибаюсь? - И персидскому тоже. Он и сейчас еще очень молод, но уже один из крупнейших ученых мира, поразительный ум. Мы с ним уже несколько лет переписываемся. Он первый заинтересовался сравнительной таблицей языков, которую я начал составлять давным-давно и до сих пор не удосужился закончить, и, видимо, говорил о ней в этом ученом собрании. И вот теперь я получил официальное приглашение. Этот голландец предоставляет нам на два или даже на три года, начиная с будущей зимы, свой корабль с опытным капитаном голландцем и всей командой, - сейчас они отплыли с товарами в Батавию. Он рассчитывает, что почти весь первый год я буду изучать местные диалекты на островах... После этого я могу отправиться на остров Пасхи и измерить статуи. Его условия таковы, что лучшего и желать нельзя. У меня будет опытный помощник и полная свобода вести работу так, как я сочту нужным. В Батавии к нам, вероятно, присоединится натуралист, а возможно, и астроном. Беатриса слушала, и ком стоял у нее в горле. Бедный Уолтер! Обездоленный, все потерявший, он, точно искалеченный ребенок, тешит себя сказками о том, что могло бы быть... - Сладкие мечты, - сказала она и погладила его руку. - Почему же мечты? Ее рука дрогнула и замерла. - Неужели ты всерьез думаешь ехать, Уолтер? Милый, посмотри на себя в зеркало. У тебя нет сил для такого путешествия. - Пока нет, а через год почему бы и не поехать? Я ведь не болен, просто очень утомлен. И в моем распоряжении целых десять месяцев, чтобы набраться сил и привести в порядок мою работу о корнуэллском наречии, тогда в случае моей смерти Тэйлор сможет довести ее до конца. - Это невозможно, Уолтер! Спроси любого врача. - Я уже списался с доктором Терри. Он советует ехать, если мне этого уж очень хочется. Она опустила глаза. Ресницы у нее были длинные, за ними никто не разглядел бы ее мыслей. Чуть погодя она спросила самым небрежным тоном, на какой была способна: - А тебе этого очень хочется? - Да. Наступило молчание, в душе отзвучал и медленно замер звон погребальных колоколов. Она снова услышала голос Уолтера: - Доктор Терри все понимает. Он знает, что для меня самое лучшее уехать подальше. В южных морях меня не будут преследовать никакие призраки. - Только дикари, и пираты, и кораблекрушения, и акулы... - Только. С этим я охотно мирюсь. И потом... Я никогда не говорил тебе... есть вещи, которые не так-то легко объяснить. Я мечтал об этом всю жизнь. - О чем? - О неведомом. О неведомых морях, неведомых землях, никому не ведомых племенах - диких, не тронутых цивилизацией. - Да, правда... Я помню, когда мы были детьми... - И до сих пор. Так вот оно что, думала Беатриса, подавляя дрожь, значит все эти годы такой тесной дружбы она в сущности почти не знала его. Да и что можно знать о другом человеке? Быть может, у каждого есть свое тайное второе "я", которое он прячет от всех? О ее двойнике никто никогда не подозревал. Вот и у Уолтера есть это второе "я": не полузабытый злобный и смешливый демон, как у нее, а просто дикое лесное существо, запутавшееся, точно в силках, в нравах и обычаях глубоко чуждой ему цивилизации. Невольно она провела рукой по густым, серебрящимся сединою волосам брата, словно искала заостренные, поросшие шерстью уши фавна. Уолтер задержал ее руку. - Послушай, Би, ты понимаешь, каково это - умирать медленной смертью и вдруг снова вернуться к жизни? - Я знаю, что значит умереть мгновенно и снова очнуться. - Я умирал медленно... От удушья. Он все еще не выпускал ее руки. - Пойми, - продолжал он. - Я оставил всякую надежду. Дважды я упустил случай - один раз это было очень давно, - и никак не думал, что счастье улыбнется мне в третий раз . - А когда был первый? - Сразу после смерти папы. Один ботаник отправлялся в Гималаи и хотел взять меня с собой. Я чуть было не поехал. - Я и об этом ничего не знала. - Никто не знал, только мама. Она просила не говорить тебе. - Почему? - Лорд Монктон предложил рекомендовать меня на дипломатическую службу. - И мама захотела, чтобы ты отказался от той поездки? Уолтер опустил голову. - Это был единственный способ ее успокоить. А, не будем вспоминать, все это позади! Помнишь, Би, как мы играли в каретном сарае в Кейтереме? Я всегда был Колумб, или Магеллан, или Васко де Гама. Не Кортес и не Пизарро - мне не нужны были завоевания, я хотел неведомого ради неведомого. - Чаще всего ты был Магеллан. А я - пират. - Очаровательный был пират - в фартуке, с разлетающимися косичками, с палкой вместо тесака и прыгал неутомимо. А иногда ты была верным матросом, защищала меня от всех и вся и пищала: "Есть, сэр! Есть, сэр!" - Так вот когда это началось? - Еще раньше, ты этого и помнить не можешь. Мне было, наверно, лет пять или шесть, когда папа стал пересказывать мне Одиссею. Многие годы у нас с ним была своя особая жизнь, мы водили друг друга в плавание по морям, которых нет на карте. Но для меня все это было правдой. - Еще бы! Никто не умел так играть с детьми, как папа. - Для него это была не игра, это было забвение. Должно быть, и у него было что-то такое в крови. Не совсем то, что у меня, не просто тоска по неведомому. В нем было что-то неистовое, неугомонное, только он задавил в себе это, запрятал. Мне кажется, его это пугало. Может быть, не женись он на маме... Значит, и отец... А она-то думала, что так хорошо его знает. - Неистовый и неугомонный, - повторила она, - Я никогда не замечала в нем этого. Он всегда был сама кротость. - Я видел его таким лишь однажды, какое-то мгновенье. Мы тогда читали "Вакханалии". - А, понимаю. Мне он не позволял их читать. Я прочла их уже после его смерти, вместе с другими запретными книгами. - Беатриса улыбнулась. - Папа считал, что если женщинам когда-то и приходила охота убегать в горы и танцевать нагими в лунном свете, то молодой девушке не следует знать об этом. Он верил в чистоту женской души, верил до самой своей смерти. А ведь он двадцать четыре года прожил с мамой. Непостижимая штука - ум человеческий. Она поднялась, подошла к окну, отдернула занавеску и посмотрела в сад. По лужайке прыгал дрозд в поисках червей. Их , наверно, полным-полно: только что прошел дождь. Уолтер еще что-то говорил, но она больше не слушала. В ушах ее опять звучал озабоченный голос лондонского врача. - Поскольку вы так настаиваете, миссис Смит, - разумеется, я понимаю, что это не настоящее ваше имя, - я вынужден сказать, что если и делаю для вас исключение, то весьма неохотно. В таких случаях пациент отнюдь не должен знать правду. Но, принимая во внимание семейные обстоятельства и ответственность, о которой вы мне говорили, а также если мне позволено будет сказать, принимая во внимание ваше мужество, я должен признать, что это случай не совсем обычный... Да, боюсь, сделать ничего нельзя... Сколько времени это продлится? Года два, я думаю, может быть чуть больше; но последний год будет... Должен вас огорчить, вам не долго еще удастся сохранять это в тайне. Вам и сейчас следует больше щадить себя. Неужели вы и в самом деле ни одному человеку не можете сказать правду? Да, не могу. Кроме Уолтера, никогда, и никому ничего нельзя было рассказать. А он уезжает в южные моря. И нечего стоять тут дура дурой. Он догадается, что с нею что-то неладно, а он не должен знать... не должен. А почему бы не сказать ему? Если он уедет, его убьют - и все. "Ну конечно. А если ему сказать, он останется. И незачем говорить такие страшные слова - рак... Довольно малейшего намека, и он останется. И упустит такую счастливую возможность? Единственную. последнюю. Мама обокрала его в первый раз, Фанни во второй... Ну конечно. Почему бы и нет? Это совсем в духе семейных традиций". Вот дрозд наконец нашел червяка - отличного, толстого. И тащит его из земли дюйм за дюймом, то дернет, то рванет... Приятно, должно быть, червяку. Уолтер замолк. Он неожиданно подошел, обнял ее. - Хорошая моя, я знаю, ты будешь тосковать. Мне так жаль... Тут он увидел лицо сестры и крепко сжал ее плечи. - Не смотри так, Би! Родная, лучше я откажусь. Только бы... Она топнула ногой. - Опять самопожертвование! Не хватит ли? - Глаза ее сердито сверкнули. - Не забудь, у меня есть еще и Артур. Ты только подай ему пример, и он тоже выпустит из рук свое счастье, лишь бы Глэдис не скучала без него. Думаешь, мы с ней скажем тебе спасибо? Хватит нам и одного святого в доме! Уолтер испытующе смотрел на нее. - Я ведь еще не написал о своем согласии. - Так пойди и напиши, и покончим с этим. - Нет , сперва поговорим начистоту, Би. Я хочу знать правду. Ты в самом деле хочешь... Она рассмеялась, пожалуй чересчур громко. - Если уж тебе угодно знать правду, пожалуйста: я хочу, чтобы ты хоть раз в жизни сделал что-нибудь просто для собственного удовольствия. Ты будешь счастлив, а важнее счастья ничего нет на свете. Уолтер покачал головой. - Не верю, что ты так думаешь, вся твоя жизнь доказывает обратное. - Ас чего ты взял, что я довольна своей жизнью? - вскинулась Беатриса. - Да, в свое время я бог весть что натворила, но... Она тут же испугалась слишком откровенного признания и поспешила заговорить о другом: - Гольбах прав. Церковь, религия, нравственные законы сделали человечество преступным и отвратительным, и все потому, что они сделали его несчастным. Душа человека расцветает от счастья, как трава зеленеет в солнечных лучах. Взгляни на Глэдис! Она вдруг стала очень серьезна. - Это очень мудро, Уолтер, это единственное, чему меня научила жизнь. Я не верю в бога, я и в дьявола больше не верю, но я верю, что каждый человек имеет право быть счастливым. Смотри же, чтобы никто не отнял у тебя твоего счастья. Она опять засмеялась, притянула к себе его голову и поцеловала в макушку. - О вкусах не спорят! Если тебе очень хочется, чтобы тебя подали под соусом какому-нибудь людоедскому вождю, поезжай, пожалуйста, превращайся в жаркое и будь счастлив. Но до тех пор, во всяком случае, оставайся у нас. За это время ты наберешься сил, у Глэдис еще целый год будет хороший учитель, и всем нам будет приятно, что ты с нами. А когда ты вернешься... если вернешься... Он снова крепко обнял ее. - Ну конечно я вернусь. И знаешь, что мы тогда сделаем? Слушай, Колибри. Так прозвал ее отец, когда она была совсем маленькая. В ту пору он еще видел, и легкие, грациозные движения девочки напоминали ему эту крохотную птичку. - Да? - Дай сроку три года, ну, скажем, четыре для верности. Глэдис будет уже восемнадцать. И уж можешь не сомневаться, из нее выйдет весьма энергичный самодержец. Мы передадим ей бразды правления и сбежим только вдвоем, ты да я. Устроим себе каникулы на целых полгода, а куда сбежим, угадай. Объездим все греческие острова. Повидаем все места, которые так любил папа. Разве тебе не хочется поглядеть на Лемнос и на пещеры Сирен? И на воды Стикса... Она прижалась щекою к его волосам. Что ж, Глэдис, наверно, понравится Эгейское море. Они будут там утешать друг друга. Она опять поцеловала Уолтера в макушку; потом снова засмеялась, на этот раз совершенно естественным смехом, и легонько оттолкнула его. - По рукам. А теперь, Уоткин-Магеллан, ты меня пусти, мне надо потолковать с кухаркой. Генри собирается в Стратфорд разузнать насчет дорогого его сердцу турнепса, мистер Юнг прислал ему семена в обмен на молоко, а я тут болтаю с тобой, вместо того чтобы составить список покупок. Вот напиши-ка им о своем согласии, пока Генри не уехал, тогда письмо поспеет к почтовой карете и ты не потеряешь еще неделю понапрасну. Хватит тебе полчаса? Генри скорее заставит ждать самого епископа, но только не лошадь. ГЛАВА IX Прочитав ответ Повиса на приглашение приехать в Бартон, Уолтер удивленно улыбнулся. - Невозможно попять этого чудака. Я писал ему, что останусь здесь до самого отъезда в экспедицию, и что вы с Генри очень его ждете, и что ты просила передать ему, что будешь ему рада в любое время, и приложил жалованье за три месяца. А он вернул деньги с короткой и не слишком любезной запиской: он, видишь ли, нашел место кондитера в каком-то лондонском трактире и заявляет, что может и сам о себе позаботиться, пока я не соберусь в дорогу. О том, что мы звали его сюда, он даже не упоминает. Оставшись на какую-то минуту наедине с Артуром, Беатриса рассказала ему об отказе Повиса приехать. Она помогала мальчику укладываться в дорогу. - Как по-твоему, Артур, может быть Повису неприятно видеть нас с тобой, потому что мы знаем, что он сделал? - Я думаю, он потому не хочет приехать, что дядя Генри ничего не знает. Ему, наверно, кажется, что нечестно приезжать сюда. И потом, тетя Беатриса, по-моему... Он остановился. - Что же? - По-моему, Повис... обижается... ужасно обижается. Жалко, что дядя Уолтер так плохо его понимает. - Не жалей. Тогда он догадался бы, и это было бы страшное несчастье. Дяде Уолтеру и без того нелегко. Мальчик кивнул. - Да, но Повис... Какая, должно быть, мука так любить. Тетя Беатриса, я не хочу знать, что он вам сказал, но... что вы сами подумали? - Я ничего не думала. Я увидела. - И я тоже, - прошептал он. - Что же ты увидел, Артур? - Я... не знаю. А вы? - Я увидела, что добро и зло неразделимы.- Она прикрыла глаза рукой.- Трудно объяснить. Что-то перевернулось во мне. Понимаешь ли... наши поступки только символы, сами по себе они ничего не значат. Наши побуждения - вот что важно.- Она опустила руку и покачала головой.- Боюсь, это звучит невнятно. Но я не знаю, как сказать яснее. Он молча кивнул и взял с полки "Vita nuova". * ____________________ *"Новая жизнь" (итал.). - Можно? - Бери что хочешь. Но эта книга, наверно, есть у д'Ал-лейров. Отец Жиля был большим знатоком Данте. - На этом экземпляре есть пометки. - Твои? - Совсем мало, и карандашом. Я сейчас же сотру, если хотите. Они только в конце, на чистой страничке. Беатриса взяла у него из рук книгу. - Да это стихи! А прочесть нельзя? - Вам можно. Она села и прочла набросанные карандашом строки. - Артур, - спросила она не сразу, - давно ты сочиняешь стихи? - С тех пор, как... уже много лет. С того раза в Каргвизиане, когда я сидел над алгеброй. Тогда я думал, что это грех. - "Дьявольское искушение". Надеюсь, ты недолго так думал? - Ну конечно. - Ты никогда не говорил мне, что пишешь. Я тебя чем-нибудь обидела или просто ты стеснялся? Артур смущенно опустил голову. - Они были... не так хороши, чтоб вам показывать. И потом... некоторые были о вас. - Обо мне? - Да... Что вы пришли, точно ангел, отворяющий двери темницы. Только я всегда сбивался с размера. И потом есть вещи, которые, можно только думать, а сказать нельзя. Никому. Но написать можно, это совсем другое... Понимаете? - Понимаю, Итуриэль. Артур вскочил, захлопал в ладоши. - Наконец-то! Вы меня уже один раз так назвали, давно-давно, помните? И я никак не мог вспомнить это имя, помнил только, что оно в четыре слога и кончается на "эль". Итуриэль... как красиво! Что это значит, тетя Беатриса? Звучит так, как будто это из Ветхого завета, но там я такого не помню. - Загляни в "Потерянный рай". Впрочем, ты и тогда вряд ли поймешь, почему это имя так подошло тебе. Но боюсь, я не сумею объяснить. Глэдис отнеслась к предстоящей разлуке с Артуром гораздо спокойнее, чем ожидали ее мать и дядя. Она была явно огорчена, но при этом удивила их своим самообладанием и здравым смыслом. - Я рада, что он едет, - сказала она.- Тут все воображают, что на него можно смотреть свысока, потому что он когда-то не умел правильно говорить, а он привык и все терпит, и это для него очень нехорошо. Теперь он говорит получше других, да только они этого и понять не могут. А когда он вернется из Франции, он поставит себя по-другому. Зима в Бартоне прошла без всяких событий. Здоровье Беатрисы вынуждало к тихой, размеренной жизни, и хоть силы Уолтера понемногу прибывали, он тоже еще должен был беречь их. Не спеша и не утомляясь, он успевал многое сделать: занимался с Глэдис, приводил в порядок материалы, собранные за годы жизни в Корнуэлле, готовился к экспедиции. Письма Артура из Франции и письма о нем Жиля отрадно было читать. Артур жил деятельной, богатой впечатлениями жизнью и, по-видимому, был совершенно счастлив: он усиленно занимался, но при этом еще и ездил верхом, лазил по горам, слушал невиданных ранее птиц и заводил дружбу с жителями горных селений. Тетя Сюзанна, вся родня Жиля, старые слуги, прожившие в доме д'Аллейров долгие годы, - все полюбили его. Он, видно, вполне освоился в этой простой и аристократической семье, среди людей, живущих скромно, почти бедно, хорошо знакомых с суровым трудом, но при этом полных достоинства и высокообразованных, - никогда он не чувствовал себя так хорошо и легко среди уорикширских сквайров. - Среди нас он всегда был точно изгнанник, - сказала Беатриса брату. - Только не с тобою и не с Глэдис. - Глэдис просто спасла все. Даже подумать страшно, чем бы это кончилось, если бы не она. Гарри всегда старался изо всех сил, потому что сознавал свой долг перед Пенвирном и не хотел огорчать меня, но он и Артур слишком разные люди. - Несомненно, и он и Дик чувствовали, что их отцу неприятно присутствие Артура в Бартоне, хоть он этого не сознает, - заметил Уолтер.- Как по-твоему, прошло это у Генри? Я знаю, он очень старался быть мальчику отцом. - Он всегда был более чем великодушен, - ответила Беатриса.- С самого начала он делал все возможное, чтобы Артур чувствовал себя как дома. Но в глубине души... Она вздохнула. - Ему это тяжело. Он не в силах понять. Он видит, как помогло мне присутствие Артура, а ведь он хочет мне добра. Ему и в голову не приходило, что он ревнует, а между тем это именно ревность. Не за себя, я думаю, но за Бобби. Целый год он терзался страхом, что я никогда не оправлюсь после смерти Бобби. А теперь - в глубине души - боится, что оправлюсь. Если б он знал... - Ты у меня мудрая, Би, но на сей раз ты ошибаешься. Он ревнует не из-за Бобби. - Ты хочешь сказать... это он из-за себя? - Артур ему не сын. - Бобби тоже не был ему сыном, разве что по крови. Бобби был настоящий Риверс; из него никогда не вышел бы Телфорд. - Если бы Бобби был жив. Генри, может быть, со временем и убедился бы в этом. А теперь он, по-моему, понимает только одно: что Артуру открыта та часть твоей души, куда сам он никогда не имел доступа. - Уоткин... тебе она тоже открыта. - Ну, братья не в счет. Со мной Генри с самого начала примирился. А вот Артур ставит его в тупик. Он чувствует себя отстраненным. А ведь он любит тебя. Беатриса закрыла лицо руками. - А я вышла за него не любя, даже не уважая, с одним только... отвращением. Она уронила руки на колени. - Странно мы созданы, правда? Я говорила себе, что для него в этом нет беды, лишь бы он ничего не узнал. Вот если бы я любила другого и принадлежала ему и скрыла это, тогда позор! Но не любить никого... родить детей, так и не узнав любви... это хуже прелюбодеяния, это кощунство. Я этого не понимала. Я думала, что чувство долга... я относилась к моим детям, как велит долг. - Только не к Бобби. - Теперь я и к остальным чувствую не только это. Я отчасти искупила свою вину перед детьми, по крайней мере перед Гарри и Глэдис. Я могла бы полюбить и Дика, позволь он мне любить его. Но моя вина перед Генри неискупима; он был способен на большее. Я слишком мало спрашивала с него, да и с жизни... А теперь на него, беднягу, находят приступы покаянного настроения, и он воображает, что это он мне не вереи, потому что никак не может держаться подальше от какой-то глупой бабенки из Хенли. Сколько шуму мы поднимаем из-за физической измены, как будто это самое важное! Помнишь, Уолтер, как страшно сказано в нагорной проповеди о человеке, который назовет брата своего безумным? Она провела рукой по глазам. - Геенна огненная... Я уже прошла через нее. А вот жизнь Генри загублена безвозвратно. Теперь, когда я оглядываюсь назад, я понимаю, что он в юности был такой же, как Гарри, - чистый, доверчивый мальчик. Она помолчала немного, потом снова заговорила: - Помнишь, ты как-то сказал мне, что Элоиза научила тебя не быть жестоким? Так вот, Артур научил меня не презирать ни одной живой души. Наверно, ангелы тем и отличаются: они заставляют людей преобразиться, просто приблизившись к ним. Но я научилась этому слишком поздно. - Для детей не поздно. Ты их прекрасно воспитала, родная. - Разве? И Дика тоже? Уолтер помедлил с ответом. - Не знаю, есть ли на свете человек, который мог бы хоть чем-нибудь помочь Дику. Правда, я почти не видел его с тех пор, как он был совсем малышом, только те две недели в Каргвизиане да еще последние рождественские каникулы. Но оба раза у меня было одно и то же чувство. Удивительная вещь: он и не глуп, и внешне очень хорош, самый красивый из детей, - но чего-то ему не хватает или, может быть, что-то в нем не получило развития. Может быть, это еще проявится когда-нибудь; старайся не отчаиваться, Би, - Я стараюсь, - устало ответила она. Ничто так не мучило ее, как безуспешность всех ее попыток найти общий язык с Диком. На рождество он приехал домой, но как-то неохотно. Ясно было, что он предпочел бы принять приглашение своей тетушки Эльси; траур ее кончился, и она превесело проводила зиму в Лондоне. Дома Дик был вполне мил и доброжелателен, по крайне мере с матерью и дядей, и старался не слишком показывать, как ему приятно отсутствие Артура. Он уже не выставлял напоказ, как два года назад, свое презрение к отцу и не ссорился с Гарри и Глэдис, - но все-таки атмосфера в доме была напряженная, и все вздохнули с облегчением, когда Дик уехал в колледж св. Катберта на последний семестр. В апреле ему исполнялось восемнадцать лет, и надо было решить его дальнейшую судьбу. - Может быть, поступишь в Оксфорд? - спросил Генри.- Теперь это вполне возможно, если тебе хочется, раз Гарри решил бросить ученье. Но тогда пора об этом подумать. Гарри сам сделал выбор. На пасхе он выйдет из университета поселится дома и будет изучать сельское хозяйство. Не приходилось сомневаться в том, что он выбрал разумно: Оксфорд ничего ему не дал. Сельская жизнь ему по душе, он с удовольствием будет целые дни проводить с отцом. И трогательно было видеть, как он радовался, что может наконец помочь матери. - Гарри придется обождать с тем чистокровным охотничьим жеребчиком, - прибавил Генри, - и. пожалуй, я еще года два не стану огораживать выгон. Но мы оба ничуть не против, сынок, если только ты и впрямь хочешь учиться дальше. Ответ Дика был для него точно холодный душ. - Право, сэр, я не думаю, чтобы это дало мне какие-то преимущества. Гарри, разумеется, дело другое: он наследник. Это неплохо звучит, даже если... Но младшему сыну нужно служить, а я не думаю, чтобы из меня получился учитель или священник. Я предпочел бы пойти в армию, если вы можете достать мне патент на чин в приличном полку... Может быть, я мог бы поехать с Денверсом в Индию. Генри обсудил это с женой и шурином. Он был удручен. - Понятно, я могу купить ему патент на офицерский чин: но что толку?. Я ведь не смогу постоянно его содержать. Ни один офицер не проживет на свое жалованье, как подобает джентльмену. Да, конечно, доходы с Бартона позволяют посылать ему скромную сумму, в пехоте он просуществовал бы прилично. Но больше давать нам не под силу, а ему, видно, хочется в кавалерию. Кажется, он воображает, будто мы можем давать ему столько денег, сколько Монктоны дают своим сыновьям. Он не понимает, что наши средства ограничены. А тут еще придется года четыре содержать Артура в Оксфорде, да налоги, да столько всяких расходов... а времена сейчас трудные. По окончании лондонского сезона Эльси, проездом в Уорчестершир, где она сняла домик на лето и осень, завернула в Бартон повидаться с Уолтером, пока он еще не уехал в дальние края. Прошло почти пятнадцать лет с ее отъезда в Индию, и вот теперь она впервые навещала родных. Когда она вернулась в Англию, ее радушно приглашали приезжать в любое время, но она всякий раз находила какую-нибудь отговорку. Да и чем мог ее привлечь тихий деревенский дом, поставленный отнюдь не на широкую ногу, которым правила вечно больная Беатриса. И вот она явилась: изящная, неискренняя, одетая с изысканной роскошью и щедрая на изъявления нежных чувств, ибо того требовали приличия. Она все еще была удивительно хороша, но прелесть шаловливого котенка, отличавшая ее в юности, обернулась каким-то жадным нетерпением, которое заставляло вспоминать о ее матери. Никогда еще Беатриса не чувствовала так ясно, что Эльси ей сестра лишь наполовину. В ней не было ничего от Риверсов. Глэдис, в которой еще оставалось столько мальчишеского, с детскими руками в царапинах и разметавшейся по плечам рыжевато-каштановой гривой, по-прежнему упрямо ходившая в простых башмаках и полотняных блузах, немало удивила тетушку своим видом. Все же Эльси попыталась завязать с нею дружбу, а потерпев неудачу, отнеслась к этому вполне добродушно. - Пустяки, Би, - сказала она, когда сестра стала извиняться за невоспитанность девочки.- Я и сама была сорванцом в ее возрасте. Через годик-другой она отделается от этой грубоватости и станет очаровательной девицей. Когда она научится выставлять в выгодном свете то, что у нее есть хорошего, она будет просто красотка. Волосы у нее и сейчас великолепны. Беатриса рассмеялась. - Хоть бы она для начала научилась ухаживать за ними не хуже, чем за хвостом своего коня! Пока что Глэдис совершенно равнодушна к своей наружности. Когда-то она решила, что курносый нос несовместим с красотой, и направила все свое внимание на другие предметы. - Но она вовсе не курносая. - Не такая, как в детстве. Братья ее этим дразнили, когда она была маленькая, и она всегда очень мило это принимала, как некое неизбежное зло. Мы так привыкли считать ее курносой, что и не заметили, как с годами профиль у нее стал лучше. Конечно, у нее нос никогда не будет таким изящным, как у тебя или таким аристократическим, как у нашего Уолтера, но бывают носы и похуже. - Послушайте, - сказал Уолтер, - ну стоит ли волноваться из-за носа при таких глазах? В последнюю неделю пребывания Эльси в Бартоне приехал из школы Дик, и тотчас как хозяевам, так и гостье стало дышаться легче. Дик явно нравился тетке, а родители давно уже не видели его таким веселым и дружелюбно настроенным. Уезжая в Уорчестершир, Эльси пригласила туда на две недели обоих племянников. Дик согласился с нескрываемой радостью, Гарри же заколебался. - Ну конечно мне было бы очень приятно у нее погостить, - сказала он матери.-Это в поместье лорда Кроу, в Суинфорде. И тетя Эльси, кажется, с ним хорошо знакома; она говорит, что нас непременно пригласят поохотиться. Это было бы просто чудесно - участвовать в большой охоте в таком имении. Суинфорд ведь огромное поместье, почти как у Монктонов. Тетя Эльси очень добра, что хочет доставить нам такое удовольствие. Но ведь как раз в это время уезжает дядя Уолтер, и Глэдис будет очень скучать, пока Артур не вернется. Понимаешь, ее ведь не пригласили. Может быть, лучше Дику поехать одному. А я бы остался с Глэдис... и с тобой... И потом... нужно, чтобы кто-то был с папой, пока не вернулся мсье Жиль. Беатриса ласково похлопала сына по руке. - Это очень мило с твоей стороны, дружок, но я предпочитаю, чтобы ты поехал. Дома у нас сейчас не слишком весело, и Глэдис не захочет, чтобы ты отказался от такого удовольствия. А папа с нею считается больше, чем с кем бы то ни было из нас. Что же до меня , ты больше всего поможешь мне, если поедешь с Диком и присмотришь за ним. В Суинфорде, надо думать, соберется весьма веселое общество, а Дик у нас пока еще не слишком взрослый и разумный. Мне за него будет спокойнее, если и ты поедешь. Он обещал быть осторожным за картами и не держать крупных пари. Но он и не заметит, как увлечется, а мы сейчас никак не можем позволить себе какие-либо неожиданные расходы. - Что ж, мама, - сказал Гарри, - если тебе этого хочется, я, конечно, рад буду поглядеть на Суинфорд. Неделю спустя Уолтер выехал на Яву. Повис встретил его в Плимуте, непроницаемый, как всегда; оказалось, что он поступил стюардом на корабль экспедиции (как он этого добился, известно было ему одному). Артур и Жиль на обратном пути из Франции заехали в Плимут, проститься. Вскоре после отъезда Уолтера Гарри вернулся из Уорчестершира; он был один и явно чем-то очень расстроен. На расспросы отца он отвечал уклончиво. Нет, ничего не случилось. Никто ни с кем не ссорился; тетя Эльси была очень, очень добра. Просто ему захотелось домой. - А Дик что же? - Дик ни за что не хотел пропустить большую охоту в Суинфорде. Он вернется на той неделе. - Я думал, ты и сам захочешь участвовать в такой охоте. И вообще непонятно, почему было не дождаться его и не поехать вместе; а так получается двойной расход. - Нет, сэр. Один из гостей будет возвращаться через Хенлн, и он предложил подвезти Дика в своей карете. - По-моему, это все-таки странно, - заметил Генри. Ответа не последовало, и, поворчав еще немного, он оставил этот разговор . Беатриса не задавала никаких вопросов: она знала, что сын в свое время сам придет к ней. Вечером он приоткрыл дверь ее спальни. - Можно к тебе, мама? - Конечно, милый. Возьми стул и садись поближе. Вот так . А теперь расскажи, что тебя тревожит. - Мама, я не хочу... Это не мое дело, но... Я просто не мог больше там оставаться! Мама... она хочет выйти замуж за лорда Кроу. - Я так и думала, что когда-нибудь она опять выйдет замуж, - сказала Беатриса.-Ничего удивительного тут нет. Она была замужем всего тринадцать лет, и Филипп Денвере был ей не слишком хорошим мужем. - Я знаю, но... за такого ужасного старика! Ты его когда-нибудь видела, мама? - Нет, знаю только, что он, должно быть, уже очень стар. - Ему шестьдесят. - Да, между ними большая разница. Но ведь и тетя Эльси не так уж молода. Ей тридцать семь, а вдовы средних лет часто выходят замуж за мужчин почтенного возраста. -- Тут дело не в возрасте. Он... мама, она выходит за него ради Суинфорда. Беатриса помолчала минуту. Юные души чувствительны, надо быть осторожнее и не ранить мальчика цинизмом. - Люди женятся и выходят замуж по самым разным соображениям, - сказала она, - в этих делах трудно судить друг друга. Когда ты женишься, ты, вероятно, женишься по любви; такая у тебя натура. Но тете Эльси для счастья нужно другое. В Индии она привыкла играть видную роль, привыкла к толпе слуг, к роскоши, к обществу раджей, - и, вероятно, ей трудно теперь превратиться в обыкновенную скромную вдову без особых средств и без всякого положения. Я думаю, случись ей выйти за бедняка, она никогда не была бы счастлива. Суинфорд, должно быть, для нее много значит. - Но, мама, ты знаешь про его сына? - Я знаю, что у него есть сын и наследник. Он, должно быть, уже взрослый. - И даже немолодой... ему, наверно, столько лет, сколько ей. И он не умеет говорить... только бормочет. Он самый настоящий идиот... от рожденья. Его приходится держать взаперти. Мы его видели, мама. Она сказала, что мы... Мы теперь "свои люди". Ох, мама, он просто ужасный. Как она может пойти на такое? Как она может?-Его передернуло.- Дик считает, что я глуп, но я просто не мог там оставаться. Не мог! И... мама... -Да? - Она хочет, чтобы Глэдис была подружкой на свадьбе. Пожалуйста, мама, не позволяй этого. Тетя Эльси пускай делает, что хочет. Она взрослая и может сама о себе позаботиться. Но я не желаю, чтобы этот старик дотрагивался до моей сестры. - Хорошо, - сказала Беатриса.- Спасибо, что ты меня предупредил. ГЛАВА X На следующей неделе вернулся Дик. Он тоже привез какую-то новость, но сообщить ее своим домашним у него явно не поворачивался язык. Правда, в нем смущение боролось с чем-то похожим на торжество. - Ну-с, - начал Генри на следующее утро, - пора нам поговорить о твоем вступлении в армию. Я уже обсудил это с твоей матерью и дядей. Если ты непременно хочешь стать солдатом, я сделаю для тебя все, что могу. Но только не обманывай себя: если ты и поедешь в Индию с Фредди Денверсом, то не очень-то сможешь водить там с ним компанию. Он будет в кавалерии, запанибрата со всякими раджами и генералами, а ты - младшим офицером в пехоте, и у тебя только и будет, что твое жалованье, да мы будем присылать понемножку. И не забудь, надежды на повышение очень мало, разве что тебе повезет и ты отличишься в бою. Но все равно, если ты этого непременно хочешь, мы попробуем.. . Дик сидел и слушал, и затаенная улыбка дрожала в уголках его губ. - Вам не о чем беспокоиться, сэр, все устроено. Лорд Кроу намерен усыновить меня, и он купит мне патент в. любом полку, по моему выбору. - Усыно... Генри задохнулся. - Да, сэр. Он хочет, чтобы я стал его сыном. Он поручил мне вам передать, что, если вы согласны, он через геральдическую палату испросит разрешения его величества, и тогда будет составлена бумага по всей форме закона. Минута прошла в гробовом молчании. - Стал... его... сыном, - медленно повторил Генри. - Да разве ты... не наш сын? - Ну разумеется, сэр. Но ведь вы и сами понимаете, это необыкновенная удача. - Дик! - в ужасе закричал Гарри. - Неужели ты будешь называть этого мерзкого старика отцом? Это же... Дик пожал плечами. - Наследник-то ведь ты, а мне привередничать не приходится. Генри поднялся. - Есть там кто-нибудь, кого ты собираешься называть матерью? - Ну конечно - тетя Эльси. Она это все и придумала. Она скоро станет леди Кроу, свадьба назначена на Михайлов день. Право, сэр, вы, кажется, думаете... Протянув дрожащую руку, Генри остановил его. - Я думаю... Я думаю, что мои дорогой отец, наверно, перевернулся в гробу. Чтобы мне пришлось услышать, что мой сын пожелал отречься от родной матери... от матери, которая... Дик тоже вскочил. Он всегда был образцом юной мужественной красоты, - а сейчас, когда так гневно сверкали его глаза и так гордо вскинута была голова в огненных кудрях, с него можно было писать мятежного юного викинга. - Ах , ради всего святого, хватит, сэр! Что толку в этих разговорах? Я ничего не имею против мамы, да и против вас тоже. Но давайте же смотреть правде в глаза: вы не можете дать мне то, что мне нужно, а когда это хочет сделать кто-то другой, вы подымаете целый тарарам! Я-то думал, вы обрадуетесь, что я устроен: младшему сыну не на что особенно надеяться. Вам хорошо, вы были единственный сын. И Гарри - дело другое. А я должен сам о себе позаботиться. Даже если бы... - Мама! - Глэдис вскочила и кинулась к Беатрисе. Беатриса точно застыла. Все время она сидела прямая и неподвижная, точно статуя, стиснув руки, сложенные на коленях. Когда дочь коснулась ее плеча, она медленно поднялась и повернулась к двери. - Ничего, Глэдис. Мне хочется немного побыть одной. Она вышла из комнаты, странно касаясь рукою стен и стульев, словно вдруг ослепнув. Муж и дети провожали ее взглядами, пока за нею не закрылась дверь. Потом Генри тяжело опустился на стул и обхватил голову руками. Весь день Беатриса почти не выходила из комнаты. Изредка до ее слуха слабо доносились отзвуки битвы, потрясавшей дом, но в сознание они не проникали. Она ни о чем не думала, ей хотелось одного: укрыться с головой, никого не видеть, остаться одной в темноте. Среди дня Дик столкнулся на лестнице с сестрой. - Зайди ко мне, пожалуйста, - сказал он. - Мне надо с тобой поговорить. Глэдис молча прошла за ним в его комнату, но осталась стоять. - Послушай, сестренка, - начал Дик. - Так не может продолжаться. Отец и Гарри подняли такой шум, как будто я украл церковную кружку! Что за преступление, если человека усыновят? В нашей семье уже усыновляли, был такой случай. Если папа с мамой могли взять Артура у его родителей, почему бы мужу тети Эльси не взять меня к себе? Надо же рассуждать разумно. Ты, кажется, единственный человек в доме, не лишенный здравого смысла, может быть ты... - Чего ты от меня хочешь? - Да просто поговори с ними и попробуй им втолковать, что они все это поняли как-то шиворот-навыворот. Господи боже мой, можно подумать, будто я сделал маме что-нибудь плохое! Разумеется, я люблю маму так же, как все вы. И я прекрасно отношусь к папе и к Гарри, а вот они вечно ко мне придираются. И ты мне всегда нравилась, хоть ты и злючка. Но в конце концов мир так устроен, что приходится быть практичным. И потом как будто я хочу совсем порвать с ними! Конечно нет, я все равно буду приезжать и навещать их. Тут просто юридическая формальность. Я, со своей стороны, очень признателен старику. Пойми, Глэдис, ты одна можешь все это уладить. - Что уладить? Дик сел. - Дело вот в чем. Лорд Кроу хочет, чтобы я принял его фамилию и носил его герб. Я все равно буду младшим сыном... во всяком случае пока жив наследник; у него ведь есть сын. Но он меня обеспечит. Только я еще несовершеннолетний, поэтому он не может меня усыновить без согласия папы, а папа твердит одно: что он ни за что не подпишет бумаги. И теперь еще Гарри подбивает его написать лорду Кроу резкое письмо. Тогда, конечно, все пропало. Кроу разобидится и откажется от усыновления. Если он очень разозлится, он, пожалуй, и помолвку разорвет и оставит тетю Эльси ни с чем, а ведь такая удача бывает раз в жизни, глупо ее упустить. Неужели ты не понимаешь? - Нет, я понимаю. - Ну вот, видишь ли, отец тебя всегда слушается. Постарайся ему объяснить, что это просто нехорошо - испортить мне будущее. Ты всегда была его любимицей. Да нет, я ничего не имею против, я вовсе не ревную. Но если бы ты повлияла на него... Я бы попросил маму, только не хочу ее расстраивать. Слушай, Глэдис. Если ты поможешь мне уломать отца, я попрошу тетю Эльси, чтобы ты была ее подружкой на свадьбе вместе с леди Анджелой. Это дочь герцога, твоя ровесница. Вы будете одинаково одеты и получите одинаковые подарки. Герцогиня тоже там будет, и, может быть, тебя даже пригласят в Четуинд. Да что с тобой, что ты на меня так смотришь? Как будто я прошу тебя сделать что-то плохое! Глэдис все смотрела на него в упор. - Дик, - тихо сказала она, - два года назад, когда я дала тебе пощечину, мама взяла с меня слово больше этого не делать. Так что я не имею права тебя ударить. Но ты можешь считать, что получил пощечину. Она еще дышала чаще обычного, когда вошла к матери. Беатриса подняла на нее потускневшие, безжизненные глаза. Глэдис заговорила не сразу: - Мама, я должна тебе кое-что сказать. Ты меня извини. - Что, детка? Голос Беатрисы звучал, как всегда. Она уже овладела собой, и если ее ждет новое несчастье - что ж, она готова. - Сейчас со мной говорил Дик. Не спрашивай, что он мне говорил, я тебе все равно не скажу. - Поди сюда, девочка. Глэдис хмуро повиновалась, и мать обняла ее. Но она стояла точно каменная, не отзываясь на ласку. - Ты меня не утешай, я плакать не собираюсь. Но я больше никогда не буду разговаривать с Диком. Никогда, до самой смерти! Мать притянула ее к себе, погладила по волосам. Девочка стиснула зубы и вдруг заплакала навзрыд. - Мама, ты же знаешь, мы все не такие, как он, - Гарри, и Артур, и я. Ты ведь не думаешь, что мы тебя бросим? Ты знаешь, как мы тебя любим. - Да, я знаю. И не надо так плакать, родная. У тебя остались еще два брата. Она крепко прижимала к себе девочку, стараясь успокоить ее. Надо будет успокаивать и Генри, и Гарри тоже. А вот для нее нет утешения. И еще предстоит разговор с Диком... Он пришел к ней вечером - сердитый, обиженный, сбитый с толку; он решительно ничего не понимал. - Можно с тобой поговорить, мама? - Входи, Дик... Нет, у меня не болит голова. Садись, милый, и обсудим все спокойно... Нет, отчего же, я не сержусь. Да и за что сердиться? Я хочу только одного: чтобы все было сделано так, как будет лучше для тебя. Он со вздохом сел подле нее, в этом вздохе слышались и досада и облегчение. - До чего приятно говорить с человеком, который с первой минуты не кидается на тебя, как бешеный. Сегодня все точно с ума посходили - и папа и Гарри... А уж Глэдис! Право же, мама, она просто понятия не имеет о том, как надо себя вести. - Мне очень жаль, если она погорячилась. Для нее это был большой удар. И видишь ли, Дик, она любит меня и любит отца. - Тебя! Да она готова целовать землю, по которой ты ходишь, и отец с Гарри то же самое. Ну что ж, оно и лучше - тебе вовсе незачем особенно горевать обо мне. Будь я у тебя единственный, другое дело. И потом есть еще Артур. По-моему, он тебя обожает ничуть не меньше, чем они. Еще бы ему не обожать. Так что тебе остается трое преданных детей, даже если ты одного уступишь тете Эльси. У нее ведь своих нет. Беатриса пристально посмотрела на него. - Скажи, ты и правда думаешь, что тетя Эльси будет любить тебя больше, чем любила я? Может быть, в этом все дело? Тогда ты совершенно прав, что выбрал ее. Дик засмеялся, немного смущенный. - Ты чересчур серьезно на все смотришь, мама! Тетя Эльси ко мне очень мило относится... как ко всем, кроме себя самой. Не беспокойся, она никогда никого не полюбит настолько, чтобы страдать от этого. - Дик, я должна понять, почему ты это делаешь. Только потому, что лорд Кроу богаче твоего отца - или потому, что мы... я... обидела тебя или разочаровала? Прошу тебя, скажи мне правду. Это моя вина? Он нетерпеливо тряхнул головой. - Конечно, нет, мама. Никто и не думает тебя в чем-то обвинять. Папа через каждые два слова напоминает мне, какая ты всегда была прекрасная мать... - Но мы с тобой знаем, что это не так. - Ну, почему же... мне тебя не в чем упрекнуть. Я думаю, во всей Англии не найти матери добрей тебя. Раньше я вообще не задумывался над этим, но, в сущности, в первый раз ты на меня по-настоящему рассердилась только два года назад, когда мы повздорили из-за Артура. Не помню, чтоб ты когда-нибудь всерьез меня наказывала или ругала, даже когда я был маленький. Бобби от тебя иной раз попадало, а мне нет. Может быть, я был тебе не так уж дорог. У Беатрисы перехватило дыхание. Вот он опять перед нею, вечно обвиняющий призрак, - так давно он погребен и все снова встает из могилы... Дик пожал плечами. - Нет, ты всегда была примерной матерью. Но все равно - знаешь, я не слепой: ни разу ты не поглядела на меня такими глазами, как на Артура. Разве это не правда? - Правда, сын. - Тогда... почему бы мне и не воспользоваться случаем, раз уж он подвернулся? Что хорошего впереди у младшего сына самого обыкновенного сквайра? Мама, ты понимаешь, что я, по всей вероятности, унаследую Суинфорд? - Да ведь там есть наследник. - Да, конечно, - прыщавый идиот, у которого текут слюни. Мы видели, его кормят кашкой с ложечки. У него ни одного зуба нет. Разве Гарри не рассказывал тебе? - Рассказывал. Но наследник майората остается наследником до самой смерти, каков бы он ни был. - До самой смерти. Говорят, этому осталось жить год. ну - два, не больше. Он просто... весь гнилой. Слушай, мама, я хотел бы тебе объяснить, только... это очень трудно. Есть вещи, о которых не говорят с дамой. - А ты забудь о дамах. Говори со мной, как с мужчиной. - Можно, мама? Вот это хорошо! Правда, я рад. Но... женщины, конечно, ничего такого не знают. - Некоторые знают. Можешь называть вещи своими именами. - Ну , тогда слушай. Лорд Кроу хочет настоящего наследника. И трудно его за это обвинять, когда человек оставляет после себя такое великолепное поместье, а оставить некому, кроме какого-то там троюродного брата, которого он терпеть не может. На этом тетя Эльси его и подцепила. Она так и пышет здоровьем, он надеялся, что у него будут от нее дети, пока он еще не слишком состарился. Ну и, конечно, она очень недурна. Понятно, он предпочел бы, чтобы она была немножко помоложе. А она поспешила с объявлением о помолвке, чтоб он не передумал. Тетя Эльси умница: надо думать, в Индии она многому научилась. - Возможно. - Так вот, на прошлой неделе она уговорила его показаться врачу. И врач сказал, что это совершенно невозможно... если даже и будет ребенок, так все равно неживой. Понимаешь, он... болен. - Понимаю. - Ну, он был просто вне себя. Тогда тетя Эльси и спросила, почему бы ему не получить разрешение его величества и не усыновить кого-нибудь. Понимаешь? И вот, когда Гарри уехал, старик отвел меня к доктору и велел раздеться донага... и доктор засмеялся и сказал, что если ему нужны здоровье и красота, так вот они, перед ним. И это все решило. - Понимаю. И я думаю, ты не оказался бы нам плохим сыном, если бы сначала я не оказалась тебе плохой матерью. Ты согласен со мной? Дик нерешительно помолчал и, посмотрев на мать, мило и довольно естественно засмеялся. - Говоря по совести, мама, это ведь ничего бы не изменило. Ну да, правда, мне тошно было видеть, что ты так обожаешь Артура... и, в общем, я его терпеть не мог. Я таких не выношу. Но будь я даже твой любимец и старший сын в придачу, я все равно не упустил бы такой случай. Всякий бы так решил! В конце концов ну что такое Бартон? Всего-навсего несколько сот акров и довольно милый старый дом. Пусть это все достается Гарри. А я получу Суинфорд. Я, наверно, привожу тебя в ужас, мама? - Нет, дорогой, ты меня успокоил. По крайней мере ты настолько меня уважаешь, чтобы говорить со мной честно и прямо. Можно и мне говорить начистоту? Ты и представить себе не можешь, Дик, как много лет я старалась полюбить тебя и добиться твоей любви. Теперь, когда между нами все кончено, быть может я могла бы по-настоящему полюбить тебя, потому что мы впервые сказали друг другу правду. Скажи, могу ли я что-нибудь сделать, чтобы облегчить тебе этот шаг? - Вот если бы ты поговорила с отцом... Он не хочет подписать бумагу о том, что он согласен. Глэдис могла бы убедить его, если бы захотела, но когда я попросил ее. она опять заговорила о пощечине... совсем рассвирепела. Может быть, ты его уговоришь, мама? - Попробую. Он вскочил, весь просияв. - Мама, ты просто великолепна! Я тебя даже люблю, право! И знаешь, когда я получу наследство... Он долго не проживет, доктор сказал это потихоньку тете Эльси. Когда я стану хозяином Суинфорда, я смогу для всех вас много сделать. Не бойся, я вас не забуду. Я хотел бы втолковать это Гарри и Глэдис. - Не пытайся это делать, дорогой. Вы только наговорите друг другу злых и обидных слов. Просто уходи и живи своей жизнью. Но помни одно, Дик, если когда-нибудь я буду нужна тебе - я твоя мать, мой ли ты сын или не мой. А теперь иди... Ну что ты, конечно я тебя поцелую. Будь счастлив и простим друг друга. Разговор с Генри вышел долгий и мучительный. Генри был глубоко оскорблен. - Мы сделали для Эльси все, что могли, - сказал он. - Когда у нее не было крыши над головой, мы приняли ее в наш дом, и отсюда она пошла под венец. А вместо благодарности она сманивает у нас сына. - Милый, Эльси не могла бы его сманить, если бы он сам не хотел от нас уйти. Нам не удалось заслужить любви Дика. Ведь если он хочет покинуть нас, значит, он нас не любит. Насильно мил не будешь. Что не удалось, то не удалось. Но ничто не могло убедить Генри. Впервые за двадцать один год их совместной жизни он отказывался исполнить ее просьбу. Нет, никогда он не даст своего согласия! - Отложим это до завтра, - сказала наконец Беатриса. - Постарайся уснуть, милый. И пусть тебя утешит, что другие наши дети нам верны. - Да, - мрачно ответил Генри, - по крайней мере Гарри благодарение богу преданный сын. - И Глэдис очень преданная дочь. Она не упомянула об Артуре. Не стоит сейчас раздражать его тем, что он не в силах понять. Всю ночь она не сомкнула глаз. На рассвете беспокойно задремала, но вскоре услышала осторожный стук в дверь. На цыпочках вошел Гарри. - Я тебя потревожил, мама? Мне до смерти не хотелось тебя будить, но это очень важно. - Я не сплю. Никогда еще она не видела Гарри таким. Веки его покраснели и распухли от слез, лицо осунулось от горя и усталости. Но рот, всегда немного вялый, сейчас был почти красив: у губ появилась новая складка, выражение кроткой и упрямой покорности, напомнившее ей Уолтера. Гарри сел в ногах постели. - Мама, Дик уезжает. Папа обещал подписать согласие. - Папа уже встал? - Нет, сейчас он спит; я к нему заходил. Он обещал вчера поздно ночью, после... ох, ужасно тяжелый был разговор. Мы спорили за полночь... и наконец папа уступил. Сказал, что ты так хочешь. Но отказался пожать Дику руку. И сейчас Дик хочеть уехать, пока все спят. Я случайно застал его у дверей, а то он бы уже уехал. Сейчас он в конюшне, седлает Леди. Он хочет доехать до Хенли, а там оставить ее на постоялом дворе. Мама, невозможно, чтобы он так и уехал, даже не простился ни с тобой, ни с кем. Это просто ужасно... Голос Гарри дрогнул. Наступило молчание. Беатриса протянула руку. - Подойди поближе, родной. Ты хочешь мне еще что-то сказать. Говори. Он подошел и тихо остановился рядом с нею. - Помнишь, как он мне сказал, что я наследник? Мама! Я никогда об этом не думал. То есть я не думал, что он мне завидует и... родной брат! Я... мне и в голову не приходило, что в нашей семье может случиться такое: чтобы ссориться и завидовать из-за денег и ждать чьей-то смерти... Я боюсь, это убьет папу. Так вот... Мама, я всю ночь ходил и думал. Если это удержит Дика от... от того, чтобы разбить сердце тебе и папе и опозорить нас всех... лучше уж я уступлю ему Бартон. Это будет вполне законно, понимаешь, это ведь не майорат. Если он мне не доверяет, я охотно подпишу бумагу, как только достигну совершеннолетия, что отказываюсь от старшинства. - Ты сказал ему об этом? - Да, только что. - И что он ответил? - Засмеялся - и все. Но, может быть, ты его уговоришь. Мама, я просто не могу, чтобы он вот так ушел из дому. А если Бартон все равно останется у нашей семьи... Голос Гарри прерывался. Беатриса приподнялась и поцеловала его. - Это была бы напрасная жертва, родной. Бартон значит для Дика гораздо меньше, чем для тебя; для него это просто кусок земли, слишком маленький и никак не заменяющий большого богатого поместья. - Вот и Глэдис так говорит. - Разве она знает? - Я ее разбудил и просил удержать его. Но она не захотела его видеть; она заперлась у себя. Она сердится, что я предложил отдать Дику Бартон, говорит, что я не имею права: это все равно как если бы она продала Малыша бродячему торговцу. - И она права. Триста лет все, кто владел Бартоном, любили его; он по справедливости должен перейти к тебе. Не потому, что ты старший сын, а потому что ты любишь его, как любит твой отец, как любили родители отца и все предки его матери, о которых мы хоть что-то знаем. Даже если бы Дик и согласился, мы не могли бы на него положиться. Мы с папой не имеем права на любовь сына, если мы ее не заслужили, но мы имеем право на то, во что вложили столько груда. На тебя мы можем надеяться. Когда нас не будет в живых и ты станешь хозяином Бартона, дети здесь не будут умирать с голоду и с лошадьми не будут жестоко обращаться... Ну, а теперь иди и попрощайся с Диком. И передай ему, что я его люблю. Да, так и скажи, он поймет. Я не хотела бы сейчас его видеть, если только он не попросит об этом. Она отвернулась и закрыла лицо руками. По дорожке простучали конские копыта. Полчаса спустя пришел Генри, опустился на колени у кровати и, весь в слезах, припал головой к ее груди. Беатриса посмотрела на него. Жалкий, несчастный, с мутным взглядом и обвисшими щеками, он был ей странно дорог. Она провела рукой по редеющим выцветшим волосам, по загрубевшей, толстой шее. Когда-то, когда он был в расцвете сил и красоты, стоило ему приблизиться - и ее пробирала дрожь отвращения. А теперь в ее сердце была одна только жалость, и она крепче прижала к себе своего старого младенца. ГЛАВА XI Возвратившись из Франции, Жиль и Артур застали весь дом в глубоком трауре. Все избегали говорить о случившемся но тень лежала на всех лицах. Генри подписал официальное согласие, и в должный срок от нотариуса пришла копия королевского указа, которым Дику разрешалось принять фамилию лорда Кроу и носить его герб. От Эльси пришло длиннейшее письмо: она изливалась в нежных чувствах и уверяла сестру, что всегда будет любить и баловать "милого Дика", как если бы он и в самом деле был ей родным сыном. Он скоро получит патент на офицерский чин в кавалерийском полку, доступном лишь для избранных, и "очень, очень счастлив". В конверт было вложено официальное приглашение на свадьбу Эльси с лордом Кроу. Беатриса в ответном письме извинилась, что не может приехать на свадьбу, и пожелала сестре счастья. Может быть, Дику хотелось бы что-нибудь сохранить на память о его прежнем доме? - писала она. Она сейчас же пришлет; и она уверена, он согласится с нею, что пока обеим семьям лучше не встречаться. На этом переписка прервалась. В письме к Уолтеру, которое застало его на мысе Доброй Надежды, Беатриса изложила одни только сухие факты. Она еще не настолько овладела собой, чтобы у нее хватило сил обсуждать случившееся. Ответ пришел весной. К этому времени она уже пришла в себя и могла спокойно его прочесть. "Мне кажется, - писал Уолтер, - как ни мучителен бил разрыв - это - наилучший выход. Он заставил открыто признать то, что, к сожалению, давно уже было очевидно: что Дик духовно был таким же чужим отцу, Гарри и Глэдис, как и тебе и Артуру. Все, что вы - каждый из вас на свой лад - могли ему дать, без сомнения с самого начала было для него совершенно бесполезно, - и это не его и не твоя вина. Генри и дети обвиняют его в предательстве, - что ж, это неизбежно, но. по-моему, несправедливо: мы не можем предать то, чему не были преданы. Дик, мне кажется, так же ни в чем не повинен, как волк, тигренок или первобытный дикарь. На мой взгляд, он стяжатель и хищник по самой природе своей; он силен и по-своему красив, но среди существ более тонко организованных ему не место. Их чувства и нравственные мерки ему непонятны. Вероятно, он всегда чувствовал себя среди вас не в своей тарелке, он так же не мог усвоить то, чему ты старалась его научить, как волк не может питаться травой. Должно быть, больше всего Дика возмущало присутствие в доме Артура, это казалось ему несправедливостью, досадной помехой. Даже если не говорить о материальных выгодах, с Эльси он будет чувствовать себя лучше и легче, чем с любым из вас. Может быть, он и в самом деле станет ей сыном, ведь они говорят на одном и том же языке; и, может быть, он разбудит в ней какие-то человеческие чувства. Мне кажется, в ней еще есть что-то человеческое, хоть оно и заглушено неискренностью и себялюбием. Ты спрашиваешь, как я живу. Никогда не думал, что я буду чувствовать себя таким здоровым и счастливым; так счастлив я ни разу не был после смерти папы, если не считать тех трех недель в Лиссабоне. Сейчас я принимаюсь за работу, о которой мечтал всю жизнь. Повис просит "засвидетельствовать тебе свое почтение". Он, как всегда, неоценимый труженик и товарищ, не могу себе представить, как бы наша экспедиция обошлась без него . Иной раз у него бывают приступы черной меланхолии, и тогда от него слова не добьешься, но это быстро проходит. А обычно он здоров, весел и добродушен. Его неутомимость и изобретательность всех поражают". Беатриса переслала это письмо Артуру, который теперь учился в Оксфордском университете. В следующий приезд домой он вернул ей письмо. - Мне кажется, - заметил он, - дядя Уолтер хочет сказать, что Дику свойственно, по выражению отца Клемана, "непобедимое неведение". - Отец Клеман - это друг Жиля? - Да. Он старый священник, француз, живет в Тулузе. Мсье Жиль еще мальчиком учился у него, а теперь они большие друзья. В прошлом году он приехал к д'Аллейрам. Перед этим он долго был болен, и некому было за ним ухаживать. К нему так плохо относятся в Тулузе, называют его янсенистом, осыпают оскорблениями, угрозами. И тетя Сюзанна уговорила его погостить у нас три месяца. Все мы были ему очень рады. - Скажи, а что это значит - "непобедимое неведение"? - Не знаю, может быть я не очень хорошо понял. По-моему, католическая церковь так говорит о людях, чьих взглядов не одобряет, но к кому хочет быть снисходительной; и это значит, что таких людей не следует осуждать, потому что им не дано понять. Знаете: "Они не ведают, что творят". А я думаю, тетя Беатриса, разве мы вообще можем кого бы то ни было осуждать? Мне кажется, все мы так страшно мало понимаем. Наверно, я очень досаждал Дику все эти годы и даже не подозревал этого. - Ты ничего плохого не сделал, мой мальчик. Это не твоя вина. - Откуда мне знать, что я мог сделать? Неумышленно конечно. И потом он, наверно, думал, что я становлюсь между ним и вами. Или, может быть, между ним и Глэдис. Если так, не удивительно, что он меня ненавидел. Мне кажется, Глэдис он любил больше всех, во всяком случае он всегда очень гордился ею. И потом... хотел бы я знать... Может быть, Каину казалось, что Ева больше любит Авеля? - По-твоему, Дик понимает, что значит любить? Артур задумался. - Для него это значит не то, что для вас. Но, может быть, каждый понимает любовь по-своему. - Вот как? - Я хочу сказать... ведь все люди разные, значит и думают и чувствуют они разно, правда? - Он помолчал в раздумье. - Помните, утром в день вашего рожденья мы с Глэдис всегда бегали искать для вас первые подснежники? - Как не помнить! Вы приходили к завтраку совсем окоченевшие, все в снегу и в грязи. - Да, если погода была уж очень плохая, нам удавалось отыскать только крохотные цветочки, побитые морозом. А все-таки это были подснежники. Может быть, и любовь Дика такая: лучшее, что он может дать. - И потому она драгоценна? Да, об этом я не думала. Хорошо, если бы ты объяснил это Глэдис; может быть, она немного утешится. Артур покачал головой. - Глэдис видит только тех, кого она любит. Они заполняют весь мир и заслоняют от нее все остальное. Сейчас она просто не видит Дика самого по себе, она видит только человека, который сделал больно тем, кто ей всего дороже. Дайте ей время. - Я даю ей все время, какое у меня еще остается. Но мне хотелось бы, чтобы все мои дети стали друзьями, пока я жива. Проучившись год в Оксфорде, Артур в начале каникул поехал на три недели к родителям в Корнуэлл, а всю оставшуюся часть лета провел в Бартоне. В Каргвизиане он не нашел почти никаких перемен. Правда, его родные теперь ни в чем не нуждались, редкая рыбацкая семья могла бы похвастать таким достатком. Но нрав Билла не стал мягче, и Мэгги по-прежнему была вечно угнетена и подавлена. - Тут ничем не поможешь, - сказал Артур Беатрисе, - он всегда останется таким. А мама будет просто терпеть и молчать до самой смерти. В Тренансе теперь новая методистская молельня, - по-моему, это ей очень помогает. Полвилы подвозят ее туда каждое воскресенье, ведь у них теперь есть лошадь и повозка. И отец как будто не против... Нет, он почти не пьет. Но он очень строг с моими братьями и молодыми Полвидами, которые ходят с ним в море, и они его боятся... Я? Нет, я теперь не боюсь; только не хочу огорчить его. Но, мне кажется, он махнул на меня рукой. И это к лучшему. После того как Артур возвратился в Оксфорд, Беатриса несколько раз писала длинные письма Уолтеру. В этом году почти все семейные новости отрадны, писала она. С помощью Жиля Гарри понемногу становится настоящим фермером и скоро, можно надеяться, сумеет взять на себя львиную долю заботы по имению, а отец будет помогать, сколько еще может. Это очень важно, ведь пройдет еще несколько месяцев - и Жиль должен будет вернуться во Францию уже навсегда. Гарри очень сдружился с отцом: их сблизило то, что оба они тяжело пережили отступничество Дика, и при этом каждый лучше понял, как глубоко другой предан и ей самой, и Глэдис, и Бартону. Одна только боязнь огорчить "своего доброго сына" способна удержать Генри от попоек и беспутства, даже не будь тут Глэдис. Но, конечно, слово Глэдис значит для него больше, чем чье-либо еще. Ей и шестнадцати нет, но это она заправляет всем домом. Отец и брат - ее покорные рабы; и сама она, Беатриса, хоть это ее и забавляет, не без удовольствия переходит понемногу на роль "пассажира в лодке". Как приятно отдохнуть от вечного напряжения, иметь возможность прилечь, когда чувствуешь себя хуже обычного, и знать, что и без тебя не будет ни пьянства, ни ссор и споров, а в доме и по хозяйству будет сделано все что нужно. "Ты говоришь, - писала она Уолтеру, - что уже и не надеялся когда-нибудь быть таким счастливым. Вот и я в чем-то счастливее, чем могла надеяться. Ведь несмотря на всю свою слепоту, на все промахи и неудачи, я теперь вижу плоды своих трудов. Глэдис и Артур для меня откровение: я и не подозревала, как великолепна может быть юность. В прошлый раз я писала тебе, что университетский наставник Артура предлагает ему готовиться к экзамену на степень. Но это еще не так важно, хоть и приятно. Поразительно другое: у меня на глазах возникает душевный облик удивительной, лучезарной красоты, рождается то, что я почти уже осмеливаюсь назвать подлинным поэтическим гением. Этой зимой мальчик прислал мне ко дню рожденья коротенькие лирические стихи, необыкновенно изящные и музыкальные. Стихи о снеге. С месяц назад он показал мне несколько стихотворений побольше. Они еще незрелые и без сомнения не все одинаково хороши. Но в иных местах у меня просто дух захватывало. Особенно один отрывок - ты видишь, как жены рыбаков прислушиваются ночью к завыванью ветра, когда их мужей в море застигла непогода, - мне кажется, эти стихи не могут не взволновать до глубины души. И в ритме их слышишь жалобу волн. Глэдис все еще прилежно учится. Жиль через месяц уезжает, во Франции его ждут дела, но он обещает в письмах руководить ее дальнейшими занятиями, и мы с нею будем читать вместе. Это не лучший способ дать девочке образование, но ничего удачнее мы придумать не можем". Следующее письмо было посвящено главным образом Глэдис. "Она очень быстро развивается и физически и духовно. В последнее время она нередко с откровенным и веселым любопытством расспрашивает обо всем на свете - от скрещивания животных на ферме и до несовершенств уголовного кодекса. Вчера она заставила меня прочитать ей лекцию ни много ни мало об архиепископе Афанасии, о котором ей писал Артур. Его приводит в ужас мысль, что праведники будут блаженствовать на небесах, в то время как грешники остаются в аду . Он не понимает, как же они могут быть счастливы? Глэдис прочитала мне это место из письма вслух и спрашивает: "Ты только скажи, мама, а что ты об этом думаешь?" Пришлось мне сознаться, что, хотя на мой взгляд св. Афанасий "un type peu sympathique"* , как выражается Жиль, но. по правде говоря, я об этом не задумывалась. Его фанатическое учение, которое наш добрейший мистер Ньюджент благоговейно провозглашает с кафедры, всегда казалось мне не слишком убедительным. Но Артур, видимо, принимает все это всерьез . Что до Глэдис для нее господь бог - просто взрослый дядя, гневливый, но с добрыми намерениями, которому умные дети должны прощать его маленькие слабости. Она всегда рассуждала здраво. __________________________________ ' Не слишком симпатичная личность (франц.). "Люди говорят массу глупостей, которых вовсе и не думают, - заявляет она. - Наверно, бог просто потихоньку протащит всех грешников на небеса, когда ангелы отвернутся, а потом сделает вид, что и сам не понимает, как это они туда пролезли. Совсем как папа, когда поостынет. Помнишь Гуди Томкинс?" Гуди Томкинс - одна из несчастных арендаторов Крнпса, жалкая полоумная старуха, ужасающе грязная; она ходит по дворам и выпрашивает объедки. Три года назад ее притащили к Генри на суд за кражу дров. Ты ведь знаешь, несколько поленьев - неодолимое искушение для бедняков в старости. Даже у нас в Бартоне иной раз какая-нибудь старуха не устоит перед соблазном, хотя у наших арендаторов за последние пятьдесят лет, с тех самых пор как отец Генри приобрел эту землю, никогда не было недостатка в топливе. Страх перед холодной зимой у них в крови. Никто, кажется, не понимает, откуда это идет. Генри по обыкновению метал громы и молнии, осыпал старуху угрозами, кричал на нее, приговорил ее к самому суровому наказанию, через десять минут отменил приговор, а вечером послал Уилкинса потихоньку положить дрова на ее крыльцо. Не слишком логично, но в целом, пожалуй, ничего лучшего не придумаешь. Я понятия не имела, что Глэдис знает об этой истории". В следующем письме, отправленном с уорикширского постоялого двора, снова шла речь о старой побирушке. "Всегда буду считать, что сегодня - один из самых замечательных дней в моей жизни. Больше месяца мы провели в гнетущем ужасе, в неотступной тревоге. И вот наконец все рассеялось, и мы снова можем дышать. Я не писала тебе, что Генри уже больше не мировой судья. Он подал в отставку вскоре после того, как от нас ушел Дик, и я не стала спорить. Он так измучился и пал духом, что просто не мог сосредоточиться на делах. Кроме того, при его слабости к вину возникали недоразумения, бывали жалобы. Конечно, если бы Генри или я могли предвидеть, что вместо него судьей станет сэр Джеральд Крипс, мы бы отнеслись к этому иначе. Случалось, Генри засыпал во время слушания дела забывал имена, путал свидетелей, но по крайней мере он никогда не был бессердечен. В марте лесник застал Гуди Томкинс во владении Крипса, она забралась в Траффордский лог. Лесник под присягой показал, что она пила фазанье яйцо. Старуха это отрицала, но призналась, что стащила с изгороди рваную фланелевую куртку. Стояли холода, а ее мучит ревматизм. И Генри и я всячески старались смягчить сэра Джеральда, но он во что бы то ни стало хотел предать ее суду. Кража фазаньего яйца означает материальный ущерб свыше пяти шиллингов, иначе говоря - за это грозит виселица, а судья Энструтер славится своей жестокостью, особенно в тех случаях, когда нарушаются законы по охране дичи и охотничьих угодий. Гарри вчера привез меня сюда, чтобы я могла сегодня утром быть в суде и просить о снисхождении к Гуди Томкинс. Но еще прежде чем судья сел в свое кресло, я поняла, что надежды нет. Об этом деле велись бурные споры по всему графству, и страсти слишком разгорелись. В зале суда набилось столько народу, что нечем было дышать. На улице собралась разъяренная толпа, судью встретили градом ругательств. Кто-то - к счастью, оставшийся неизвестным - даже кинул камнем в его карету. Энструтер вошел в суд совершенно взбешенный и никого не стал слушать, кроме лесника. Гуди втащили в зал, она от ужаса слова не могла выговорить, а он так грубо на нее набросился, что толпа охнула. Несчастная старуха, петля была у нее уже, можно считать, на шее. И в самую последнюю минуту случилось чудо. Помнишь старика Бригса по прозвищу "Покайся во грехах", добровольного проповедника из Эбботс Вуда? Он был в этот день старшиной присяжных, и вот он стоит перед судьей и, глазом не моргнув, объявляет Гуди невиновной, наперекор свидетелям и ее собственному признанию. Слышал бы ты, как люди закричали "ура"! Судья пытался водворить тишину, но ничего не мог поделать. О приговоре кричали из окон, и толпа на улице от восторга ревела. Впервые за всю мою жизнь мне тоже хотелось вопить от радости. Когда все кончилось, я подошла пожать руку Бригсу. У него был совсем убитый вид. "Это не шуточки, мэм, - сказал он мне. - Я отягчил свою бессмертную душу клятвопреступлением, как же я теперь в день страшного суда предстану перед господом?" Не успела я придумать какие-нибудь утешительные слова, как вдруг в его глазах блеснула такая озорная искорка, и он говорит: "Но нельзя же повесить бабку только за то, что ее старые кости боятся холода, - ведь верно, мэм?" Так что, пожалуй, Глэдис права: пожалуй, люди лучше, чем их верования". "Хотела бы я, чтобы ты мог сейчас поглядеть на Глэдис, - писала Беатриса брату еще несколько месяцев спустя. - Она мне напоминает дриаду. Я и вообразить не могла, что какое. либо живое существо, попавшее в чудовищные сети созданной нами цивилизации, способно быть таким свободным, непосредственным, вольным, как ветер. Она всегда была такая, даже совсем еще крошкой. Ужасно независимый пухлый младенец! Еще задолго до твоего отъезда она выросла из всех платьев. Теперь она такая длинноногая, что за нею просто невозможно угнаться. За этот последний год она сильно вытянулась, стала высокая и гибкая, но мускулы у нее стальные. Она уже выше Артура. Если бы не длинные волосы, ее можно было бы принять за крепкого, но при этом совершенно очаровательного мальчишку. Знаешь, я начинаю думать, что, несмотря на не очень правильный профиль, из нее выйдет довольно красивая девушка. Рот у нее чуточку велик для безупречной красавицы, но добрый и хорошо очерчен, и она очень грациозна. Но, по-моему, она все еще совершенно равнодушна к своей внешности. Право, мне подчас даже хочется, чтобы у нее появилась хоть капелька естественного женского тщеславия. Столкновения у нас с нею бывают не часто - по воскресеньям и в редких торжественных случаях, когда я вынуждена настаивать, чтобы она оделась сколько-нибудь прилично. Трудно поверить, что ей уже шестнадцать лет. В этом возрасте почти все девочки только и думают, что о нарядах да о молодых людях, а она все никак не расстанется со старыми полотняными туниками и блузами, из которых давно уже выросла. С великим трудом я уговорила ее подхватывать волосы лентой, но банты у нее никогда не держатся. Если бы ей только удалось выпросить у меня позволение, она бы повсюду бегала босиком. Среди ночи она удирает из дому, чтобы поглядеть на сову или послушать соловья, на рассвете лежит, растянувшись в сырой траве, и уговаривает воробьев и мышей есть у нее из рук. Миссис Джонс уверяет меня, что девочка непременно "умрет от простуды", но холод, видно, так же ее не берет, как и страх. Наивность и простодушие Глэдис, конечно, очаровательны, но порой становятся несносны. Бедный Гарри, при всей своей преданности сестре, очень огорчается, а иной раз даже пробует мягко упрекнуть ее за совершенное неумение считаться с тем, "что станут говорить". Недавно он сопровождал приезжих людей очень чопорных и не слишком умных, пожелавших осмотреть нашу старинную нормандскую церковь, и - о ужас! - вместе с ними наткнулся на Глэдис: она сидела в развилине дикой яблони, болтая ногами; один башмак свалился, чулок рваный, платье до колен, распущенные волосы падают ниже пояса, в руках раскрытый Шекспир, а на Шекспире сидит Хитрец - ее любимая белка. Они с Хитрецом по очереди откусывают от одной и той же сырой морковки, и Глэдис читает ему вслух. Что будешь делать с такой девчонкой?" В последнем письме, посланном в Батавию, Беатриса пере давала Уолтеру вести от Жиля. Он возвратился на юг Франции, преподает в коллеже и пытается, хотя это не легко и даже небезопасно, оградить своего старого друг и учителя от нападок. Отец-Клеман попал в новую беду. На приписываемую кроткому старому священнику янсенистскую ересь власти, может быть , и смотрели бы сквозь пальцы, если бы не его весьма неудобная привычка привлекать внимание общества к невыносимому положению бедняков, мрущих с голода в трущобах Тулузы. Без сомнения, рано или поздно отцу Клеману не миновать тюрьмы, предлог для ареста всегда найдется; Беатриса опасалась, что и Жиль в конце концов попадет туда же. "Он, кажется, не будет особенно возражать, - писал;) она, - лишь бы у него была надежда чего-то добиться. Но старик, - судя по рассказам Артура, он очень славный, хотя. конечно, сдержанностью не отличается, - заслужив ненависть всех тамошних мелких тиранов, не завоевал, однако, доверия народа: и Жиль, став на его сторону, кажется губит единственную надежду - если вообще можно было на это надеяться - осуществить опыт воспитания, о котором он так мечтал. На деньги, полученные в наследство от дяди, он хотел основать маленькую бесплатную школу для мальчиков в одном из беднейших кварталов Тулузы. Ты же знаешь, Жиль полон всяких идей, отчасти своих собственных, отчасти принадлежащих его любимому и почитаемому наставнику, маркизу де Кондорсе. Теперь, когда мы уже не можем обсуждать их вслух, он каждый месяц изливает их в письмах ко мне. Они всегда благородны и нередко остроумны. Но и сам Жиль и его друзья напоминают мне людей, которые строят прекрасные здания на склоне вулкана и не чувствуют, что земля колеблется у них под ногами. Что станется с Францией? Жиль верит, что там произойдет что-то похожее на события в американских колониях. А я боюсь, Уолтер, я трусиха и бесконечно рада, что Артур уже не во Франции. Но ведь и в других странах столько голодных и ожесточенных людей. Что же за мир достанется в наследство нашим детям?" Отослав письмо, Беатриса с огорчением подумала, что не следовало этого делать. Даже если смутный страх перед будущим, преследующий ее все последние годы, не напрасен, для чего тревожить Уолтера, который с таким трудом обрел наконец душевное спокойствие? Не в его власти исправить несправедливо устроенный мир или смягчить неумолимый гнев тех, кто стал жертвою этой несправедливости. Пусть он забудет обо всем и будет счастлив среди своих размалеванных людоедов. Уж во всяком случае они не более жестоки а свирепы, чем бывают порой люди с белой кожей. ГЛАВА XII В ту осень Уолтер несколько раз писал сестре. Он рассказывал о своей работе, об окружающей красоте и удивительных приключениях, делился филологическими теориями и догадками, и каждая строчка дышала счастьем. В одном письме, написанном в ноябре и отправленном из Батавии, он сообщал, что обещанный голландцем торговый корабль уже готов для экспедиции к острову Пасхи, и они рассчитывают отплыть не позже чем через неделю. Потом пришло длинное письмо, написанное в открытом море и отосланное с острова Тимор, куда корабль зашел по пути к проливу Торрес. Теперь, писал Уолтер, у него не скоро будет возможность послать ей весточку. Но пусть она не тревожится: он здоров, как никогда, и наслаждается жизнью. "Даже если я не вернусь, - писал он, - даже если и острова Пасхи не увижу, помни: ради этого последнею года мне стоило жить на свете!" Следующей осенью, в сентябре, письмо с того же острова Тимор, написанное чужой рукой на ломаном английском языке, принесло ей известие полугодовой давности: Уолтера больше нет. Он погиб еще в марте, спасая Повиса, на одном из островов Тихого океана. Писал Беатрисе ученый-ботаник, голландец; он сообщал все, что знал о смерти Уолтера. С корабля увидели маленький скалистый островок, и на берег отправили шлюпку, чтобы наполнить бочонки пресной водой; шлюпка пристала к берегу подле ущелья, пробитого бурным потоком в отвесной скале; Уолтер и Повис высадились на островок вместе с матросами, чтобы набрать оставленных отливом морских раковин. Опасаясь нападения враждебно настроенных дикарей, а то и людоедов, Повис взобрался на крутой утес, с вершины его оглядел островок и убедился, что он необитаем. Спускаясь по головокружительной крутизне, он ступил на камень, который не выдержал его тяжести, и рухнул вниз, в поток. Уолтер - единственный, кто оказался поблизости - схватил багор, вошел в мелкую воду у края потока и зацепил потерявшего сознание Повиса, когда того несло мимо. Подоспевшие матросы вытащили Повиса на берег, но Уолтер поскользнулся на покрытом водорослями дне. Его подхватило течение, ударило о скалу и вынесло в море. Смерть, видимо, была мгновенной: когда, спустя несколько минут, Уолтера подняли в лодку, сердце уже не билось. Его похоронили там же на островке. По пути в Индийский океан корабль зашел в Тиморскую гавань, и Повиса, серьезно пострадавшего при падении, поручили заботам местных властей. Теперь он поправляется. Из-за перелома правой руки он еще не может писать сам и просит передать Беатрисе всего несколько слов: рукописи и заметки Уолтера, коллекции и остальные вещи находятся у него, и при первой же возможности он привезет их ей. Однажды солнечным октябрьским утром, когда Беатриса, промучившись всю ночь, пыталась уснуть, вошла Эллен и сказала, что приехал Повис. Беатриса сейчас же поднялась. - Проводите его в мою гостиную и попросите подождать, пока я оденусь. Предупредите миссис Джонс, что я хочу поговорить с ним наедине. Да, Эллен, и задерните, пожалуйста, занавеси на стеклянной двери - те, плотные. Мне сегодня не хочется яркого света. До сих пор ей удавалось хранить свою тайну. Злокачественная опухоль, образовавшаяся на месте старой раны, росла медленно. Беатриса все еще могла, хотя подчас с большим трудом, скрывать свое состояние от всех, кроме доктора, а с него она взяла слово молчать. Даже теперь, когда уже не приходилось бояться, что Уолтер пожертвует самой большой своей радостью и вернется к ней, она хотела как можно дольше не омрачать горем лучезарную юность своих детей. Для их неискушенного глаза землистый цвет ее лица и смертельная слабость, которой она уже не могла скрыть, означали только одно: у мамы очень усталый вид. Даже Глэдис, самая наблюдательная в доме, ощущала пока всего лишь смутную тревогу. Но будет не так-то легко утаить что-либо от Повиса. Она вошла в гостиную улыбаясь, впрочем не совсем естественно. - Здравствуйте, Повис, как поживаете? Я очень рада, что вы наконец вернулись. Вы уже вполне окрепли? Давно ли в Англии? Повис так же оживленно отвечал, и минуты две-три они играли друг с другом в прятки, перебрасываясь замечаниями о его путешествии, о голландском торговом порте, о здоровье и успехах детей. После первого быстрого взгляда Повис уже не смотрел ей в лицо. Да, все это был напрасный труд, она могла и не вставать с постели, не устраивать в комнате полумрак. Ничто не обмануло его. И, странное дело, эта мысль почему-то утешала: в кои-то веки можно не притворяться! Тем временем она изучала его лицо. Он постарел за эти три года, и в жестких щетинистых волосах прибавилось седины. В остальном он, казалось, не изменился, только кисть правой руки осталась изувеченной. - Я привез вам вещи мистера Риверса, мэм, - сказал он немного погодя. - Там в прихожей сундук, а вот его бумаги и полный список всего. И счета. А это адрес того джентльмена из Королевского научного общества. По обыкновению он был безукоризненно точен и аккуратен. Все до последней мелочи было записано и пронумеровано в строжайшем порядке. - Благодарю вас, - сказала Беатриса. - Я позабочусь о том, чтобы переслать бумаги по назначению. А теперь расскажите мне все, что можете, хорошо? - Как это случилось? Тут я мало что могу сказать, только с чужих слов, сам-то я был без памяти. Когда очнулся, все уж было кончено. Матросы рассказывали, они видели, как он ударился головой о камень. Он, верно, ничего и не понял, дай бог всякому такую легкую смерть... Да, я его видел. Он будто спал. Нигде ни ушиба, ни царапинки, только затылок разбит. - А как вы жили на корабле? Около часа Повис рассказывал, Беатриса изредка задавала вопрос-другой. - И мне кажется, - сказала она наконец, - я правильно поняла его письма: он, должно быть, был по-настоящему счастлив. Как по-вашему? - Еще бы! Счастлив, как мальчишка, которого отпустили из школы. В жизни я не видал, чтобы человек так переменился. И услыхал - не поверил бы. По-моему, он начисто про все позабыл, как будто ее никогда и на свете не было. Даже если, бывало, увидит, как малайцы или китайцы курят свое зелье, только погрустнеет на минуту - и все, не то чтобы весь почернел. Один раз в Батавии какой-то кули взбесился и побежал по улицам - бежит мимо нас и вопит и размахивает огромным ножом. Насилу четверо матросов его связали. Я боялся, что мистер Риверс расстроится, а он только улыбнулся невесело и говорит: "Это все похоронено, Повис". И это чистая правда, так и знайте: как он уехал подальше от всего, так и излечился. С самого начала это ему помогло. Мы еще и Эддистоунский маяк не прошли, а уж я понял: это плаванье - то самое, чего ему было надо. Да, я знаю, вам-то было тяжко , мэм, но... - Не так уж тяжко, как вы думаете. Задолго до его отъезда я знала, что никогда больше его не увижу. Даже если бы он остался жив и... Вы видите, я скоро умру. - Да, мэм. Они посмотрели друг другу в глаза. - Не стоит жалеть меня. Повис. Право же, я не очень огорчаюсь, теперь мои дети уже почти взрослые и не пропадут. Все началось с того, что бык ударил меня рогами, когда погиб мой мальчик. Разумеется, я была бы рада, если бы это прошло, но раз нет... Она умолкла на полуслове, но скоро снова заговорила: - Мой труд, каков он ни был, почти закончен. А вот моему брату не пришлось довести свои работы до конца. Но я уверена: то, что он успел сделать, сделано хорошо, и он был счастлив тем, что он делал. Значит, должна радоваться и я, - Так вы знали еще прежде, чем он ушел в плаванье, мэм? - Да, конечно. Первые признаки появились еще три года тому назад. Доктор увидел, что я и сама знаю, что это значит, и не стал меня обманывать. Тогда он думал, что я протяну не больше двух лет, но болезнь развивалась медленно. - А мистер Риверс знал? - Никто ничего не знал, только доктор да вот теперь вы. Мне... пришлось молчать. Если бы он знал, он бы ни за что не уехал. Я не могла допустить, чтобы он отказался от своего счастья. Разве вы не понимаете? - Понимаю. И вы до сих пор молчите? - Они все так счастливы. Я хочу, чтобы мои дети как можно дольше оставались детьми. Очень скоро они станут взрослыми и поймут, что такое жизнь. Но теперь им быстро придется узнать правду - вряд ли это протянется больше двух-трех месяцев. - Гм... надо полагать, это было не так-то просто. Да, я всегда говорил, что неплохо бы иметь вас товарищем, когда корабль идет ко дну. Беатриса засмеялась. - Что ж, и я тоже предпочла бы в этом случае вас всякому другому. Теперь вот что, Повис: не могу ли я что-нибудь для вас сделать? Я была бы очень, очень рада. Я знаю, брат перед отъездом оставил завещание, и он говорил мне, что вы будете обеспечены. Но, может быть, вам нужно что-нибудь еще? - Спасибо, мэм. Вы очень добры, что об этом подумали. но мне, знаете, ничего не надо. Мистер Риверс мне оставил довольно. - Может быть, вы поживете у нас, пока не устроите свою дальнейшую судьбу? Мы были бы вам очень рады. - Все уже устроено. Я выбрал себе дом . - Возвращаетесь в Уэльс? Его лицо потемнело. - Ну нет! Нет, мэм, с Уэльсом я покончил, и с Англией тоже, и с любой землей, над которой поднят британский флаг. В январе отплываю в Америку. - В Северную Америку? - Да, мэм. Подал прошение, стану гражданином Соединенных Штатов. - Значит, вы хотите окончательно там осесть? - Да, мэм, и куплю себе ферму - маленькую, где-нибудь в горах. Может, где-нибудь в Нью-Джерси или в Пенсильвании. Я родился на зеленом холме, на зеленом холме хочу и помереть. - Там вереск не растет, Повис. Он быстро вскинул на нее глаза. - Это он сказал вам? - Что сказал? - Нет, конечно нет. Ему бы и в голову не пришло вспоминать такие пустяки. У него это выходило само собой, а потом он про это забывал. Повис рассеянно взял со стола часы Уолтера, подержал их минуту, ласково поглаживая пальцами, и снова опустил на стол. Беатриса опять вложила часы в его руку. - Что вы, мэм, - в смущении пробормотал он, - Они ваши, - сказала она и, держа его за руку, продолжала: - Пожалуйста, расскажите мне, что он такое сделал с вереском? Или, может быть, вам неприятно? Повис опустил голову. - Что тут рассказывать. Я тогда лежал в Лиссабоне в больнице у этих окаянных монахов. Когда очнулся от лихорадки, ни на какую еду мне и смотреть не хотелось, тошно было от этих монахов, и от грязи, и от мерзких разговоров - в супе тараканы, брат такой-то расчесывает свою коросту и толкует мне, что я их всех должен век благодарить, другой брат готов в колодец подсыпать яду, лишь бы сквитаться за... Ладно, это все ни к чему. Я был бы не прочь, если б кто-нибудь из них и мне подсыпал яду. Семнадцать лет бился, работал до кровавого пота, чтоб вылезти из ямы и стать человеком, - и на тебе, все начинай с начала, остался без последней рубашки и кормлюсь подаянием! Тут он и явился. Первый раз, как я его увидал - то есть, когда уже в память пришел, - он принес такой, маленький пудинг в нарядной белой посудинке и серебряную ложку, завернутую в кружевную салфетку. Это был подарок от докторовой дочки. После она мне всегда посылала лакомые кусочки. Он так и не узнал, что я едва не запустил ему в лицо этим пудингом, только силы у меня тогда было, как у слепого котенка. Лежу и думаю: ну-ка подойди поближе со своими нежностями, благородный джентльмен, я тебе подпорчу твою красоту, хоть бы мне после этого пришлось испустить дух. До чего же я его ненавидел! "Вы очень великодушны, сэр, - говорю ему, - только мне милостыня ни к чему". Он так это удивленно поглядел на меня, даже глазами похлопал, будто я ему задал трудную задачу, и говорит: "А это, говорит, не милостыня, это драчена с миндалем". Я и опомниться не успел, как мы оба с ним расхохотались. Доел я эту драчену, он взял ложку, вымыл и говорит: "Оставьте ее у себя, будете знать, что она чистая". А через неделю он приходит и просит сделать ему такое одолжение: не выучу ли я его валлийскому языку. Это еще вам на что, спрашиваю. А он говорит: "Я люблю разные языки, и мне говорили, что ваш валлийский язык очень красивый. И потом, говорит, мне хочется читать вашу прекрасную древнюю литературу. Ну, знаете, когда всю жизнь только и слышишь, как твой родной язык обзывают тарабарщиной... Стал он приходить три раза в неделю по вечерам. Иногда рассказывал мне про старую латинскую книгу, которую он тогда читал, - целая книга, и все про Уэльс. Ее написал один валлиец много сотен лет назад. "А знаете, говорит, вы первые из всех народов в Европе начали чистить зубы. У вас, говорит, и у ирландцев были уже поэты и музыканты, когда мы были совсем еще дикие". - Один раз принес он мне сливочный сыр. Их привозят с гор, и завернуты они в мох или там в листья. Развернул я сыр, а во мху лежит вереск, махонькая веточка. Когда болен, все примечаешь... Но мне и в мысль не пришло, что он видел. В первый же понедельник приносит он мне целую охапку вереска. Это он пошел на рынок, разузнал, откуда привозят эти сыры, и на все воскресенье ускакал верхом в горы, чтобы нарвать вереска. Положил его мне на кровать, так, будто между прочим, и говорит: "Как это называется по-валлийски?" Я сказал ему слово, он спрашивает: "А как это пишется?" - и повторил раз, другой, а потом говорит: "Да ведь это означает "радость сердца"! Какое, говорит, чудесное имя для цветка". Он решил, что это я ему сказал наше название вереска. Слепой, как крот. В языках-то он отлично разбирался, а в людях мало что смыслил. - Да, мало. Когда Беатриса овладела собою настолько, чтобы не дрожал голос, она спросила мягко: - А не будете вы тосковать один в чужой стране? - Я буду не один. Беру с собой жену. - Вы женаты? - Нет еще, но скоро женюсь. Она молодая вдова, родом из Сомерсетшира, все годы, пока мы жили в Лондоне, она на нас стирала. Жизнь у нее была тяжелая. Мужа забрали в матросы и убили, когда она ждала своего первенца. Мистер Риверс был к ней очень добр, когда ее малыш умер, и она этого не забывает. Ну, на прошлой неделе, почти сразу как приехал, отправился я в Лондон и выложил ей все начистоту. В конце этого месяца и обвенчаемся. - Я от души рада за вас, - сказала Беатриса. - Если вы обрели любовь, она будет вам утешеньем в вашей утрате. Лицо Повиса вновь потемнело. - Любовь? Нет, мэм. Хватит одного раза. Она женщина богобоязненная и будет мне хорошей женой, а я ей буду хорошим мужем. Но любовь... любовь зарыта в могиле для бедных тому уж без малого сорок лет. - Да, да, я знаю. Он мне говорил. - Не такой уж я дурень. Бывало, мне нравились женщины, и я им в свое время нравился - белым, и черным, и коричневым, не взыщите за такие слова. Только это не любовь. Повис пожал плечами. - Она это понимает. Ей нужен дом, и дети, и муж, чтоб было кому ее защищать, всякой женщине этого хочется. А мне нужна порядочная чистоплотная женщина, чтоб смотрела за домом и ходила за коровами, покуда я работаю в поле и на конюшне. И мне нужен сын. Он посмотрел на нее, гордо вскинув голову. Однажды она уже видела его таким. - Вы этого не поймете, мэм, и он бы тоже не понял. Вам, благородным, кой-чего нипочем не понять. Я не так уж стар - еще шестидесяти нет, и крепок, как в тридцать, покуда не надо бежать в гору. Не хуже всякого другого могу родить здорового сына. Мне нужен сын, чтоб родился свободным человеком и даже не знал, что такое благородные господа-дворяне. Я хочу оставить после себя сына, который никогда в жизни никого не назовет сэром. Взгляд, сверкавший, точно лезвие ножа, погас. Прежняя хмурая усмешка опять появилась на его лице. - Вам-то, конечно, все это кажется чепухой, мэм. Может, оно и так. А вот Билл, тот понял бы про что я толкую, хоть он и размазня. Артур нет, ему вовек не отличить, кто барин, кто не барин, для него все едино - все христианские души. Вот поэтому такие, как Артур, - опасные люди. Пожалуй, что господь бог и сам это понимает. Может, потому он таких не больно много сотворил... Ну, что-то я, кажется, становлюсь болтлив, вы уж, верно, думаете, что хватит. Беатриса не дала ему договорить. - Нет, нет! - горячо возразила она. - Кроме вас, у меня никого не осталось, кто бы меня понял, только с вами с одним я и могу говорить. Глэдис еще девочка, Артур же... Вы правы, Артур остается Артуром. Есть вещи, о которых серафиму не скажешь. Разве вы не видите, что я живу одна со своими мыслями... с черными мыслями. Когда вы уедете, я умру с ними - одна. Она закрыла глаза рукой. Потом снова заговорила: - Неужели, по-вашему, я не понимаю, сколько зла богатые причинили бедным и что должны чувствовать бедняки? Неужели вы думаете, что я у вас с Пенвирном так ничему и не научилась? А знаете, что сейчас начинается во Франции? Мсье д'Аллейр пишет мне о том, что происходит у него на глазах. На улицах Парижа люди умирают от голода. И это не только во Франции. А у нас, в Англии? Видели вы, сколько теперь нищих бродит по дорогам? - Это не ново, мэм. Удивительно только, что благородные господа стали это замечать. - Поневоле приходится замечать, Повис: год от году становится все хуже. Солдаты, изувеченные на войне, семьи, оставшиеся без крова... все идут мимо день за днем, день за днем. и просят подаяния. Посмотрите на их лица! Мир полон отчаявшихся людей... людей, в чьих душах гнев. Везде что-то зреет, вскипает где-то глубоко внизу, чтобы прорваться... Чем все это кончится? Резней? Поможет ли это кому-нибудь? - Может быть, и нет. - медленно ответил Повис. - Мне трудно вас понять, мэм, для меня это больно мудро. - Давайте поговорим откровенно, - сказала Беатриса. - Я знаю, что мы, те, кто владеет землей, не имеем на нее права. Ведь откуда пошли почти все большие поместья? Достались они грабежом, а сохраняли их мошенничеством и обманом: да и с маленькими именьями часто было то же самое. Даже Бартон куплен на деньги, вырученные от торговли рабами. Но если вы всех нас уничтожите, что вы поставите на наше место? Разве это наша вина, что мы родились господами? А мой брат? Он никогда никого не оскорбил, никому не причинил зла. Скажите, Повис, неужели даже ему вам неприятно было говорить "сэр"? Губы Повиса вдруг судорожно покривились. - Ему - хуже всего. Эх, что толку объяснять? Все равно вы не поймете. Он был мне как сын, вот что, а я для него был просто добрый пес. - Он засмеялся. - И еще не всегда добрый. Зато он всегда был сама доброта. Доброта и терпенье. Как говорится: "Милосердный человек милосерден и к своей скотине"... и даже к своему лакею. - Не надо так. Повис! Это кощунство. Он отдал за вас жизнь. - - Верно, мэм. А по-вашему, надо бы наоборот. Что ж, тут я с вами согласен. Мне куда приятней было бы отдать жизнь за него. - Он это знал. Он сказал мне однажды, что вы готовы умереть за него. - Еще бы. Только господь бог нас не спрашивает. Видно, полагает, что это не нашего ума дело... Я вас замучил, мэм. Что ж, больше мы с вами не увидимся, одно только хочу вам сказать: я рад, что был с вами знаком, и горжусь, что пожимал вашу руку, хоть вы и благородная леди. И если у меня будет дочь, я... Стеклянная дверь распахнулась. В комнату хлынул солнечный свет. - Можно к тебе, мама? Посмотри, что... Ох, простите! Я не знала, что тут кто-то есть. Глэдис как вкопанная остановилась на пороге. Для воспитанной молодой леди, которой уже минуло семнадцать лет, она выглядела довольно странно. Сучья ее любимой дикой яблони окончательно изорвали тунику, из которой она давным-давно выросла, с плеча свисал лоскут, обнажая руку, в которой была высоко поднята ветвь, усыпанная мелкими алыми яблоками. По плечам в беспорядке рассыпались пронизанные солнцем волосы. В этом пламенеющем снопе кое-где еще светилась совсем детская золотая прядка. Ни уродливые старые башмаки, ни свежая царапина на подбородке не меняли дела: на пороге стояла самая настоящая дриада. Она стояла неподвижно и смотрела на Повиса. Тот с серьезной улыбкой повернулся к Беатрисе. - Ему было бы приятно на нее поглядеть. "Гвлэдис, лесн