----------------------------------------------------------------------------
Северо-Запад, СПб, 2000
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Издательство выражает благодарность
Японскому Фонду
за финансовую поддержку проекта
Золотой фонд японской литературы
ОТ СЕРДЦА К СЕРДЦУ СКВОЗЬ СТОЛЕТИЯ
Когда знакомишься с японской поэзией, больше всего поражает
устойчивость ее форм. В самом деле, и возникшее еще до VIII века пятистишие
вака (или, как его называют в наши дни, танка), и сложившееся к XVI веку
трехстишие хокку (теперь его обычно называют хайку) продолжают существовать
и сегодня. Причем существуют вовсе не потому, что бережно хранящие свои
традиции японцы стремятся искусственно поддерживать их существование, нет, и
танка и хайку при всей древности своего происхождения являются живыми,
постоянно развивающимися поэтическими формами. Более того, они доминируют в
современной японской поэзии, оттеснив на второй план столь популярный в
начале века свободный стих.
Танка и хайку сочиняют не только профессиональные поэты, хотя и их
число достаточно велико, но и просто любители, принадлежащие к самым разным
социальным и возрастным группам. (И это тоже можно считать традицией, ибо
уже в первой поэтической антологии, которая появилась в Японии в VIII веке,
- "Манъесю" - были собраны произведения самых разных людей: императоров,
чиновников, придворных, рыбаков, пограничных стражей, воинов. В более
поздних антологиях немалое место занимают творения безымянных авторов, тоже,
скорее всего, не принадлежавших к высшей придворной знати, но стихи которых
сохранились и были по достоинству оценены потомками.) В Японии издается
множество журналов, посвященных танка и хайку, постоянно проводятся
конкурсы, в которых участвуют все, начиная от школьников и студентов и
кончая пенсионерами.
Замечательна еще и непрерывность традиции. Как сказал один из ведущих
поэтов нашего времени Окай Такаси, каждый поэт, пишущий танка, осознает себя
новым, очередным звеном одной длинной цепи. Каждое поколение поэтов, начиная
с IX века, имело за собой опыт предшественников. Каждое новое поколение
словно продолжало (и продолжает) ткать одну и ту же ткань, расцвечивая ее
новыми оттенками и добавляя новые узоры.
Традиционная японская поэзия, имея общий исток, со временем
разделилась на три потока, каждый из которых течет по своему собственному
руслу. Эти три потока - поэзия вака, поэзия рэнга и поэзия хайкай.
В истории классической поэзии вака выделяют обычно три основных
периода, связанные с появлением трех крупнейших антологий -
"Манъесю"("Собрание мириад листьев"), "Кокинвакасю" ("Собрание старых и
новых японских песен", сокращенно - "Кокинсю") и "Синкокинвакасю" ("Новое
собрание старых и новых японских песен", сокращенно - "Синкокинсю"). Каждая
антология отражает определенный этап развития японского общества: в
"Манъесю" явственно проступают черты первобытного сознания, поэзия "Кокинсю"
формировалась в кругу придворной аристократии с ее исключительной
эстетизацией быта, а "Синкокинсю" возникла в период относительной
стабильности после длительного периода смут и войн, связанных с борьбой за
власть между родами Тайра и Минамото, когда в обществе было особенно острым
ощущение недолговечности, бренности, мимолетности бытия. Каждая антология,
развивая одну общую традицию, обладает особенными, только ей присущими
чертами.
Антология "Манъесю" -
становление поэтических форм и приемов
Поэзия вака возникла в глубокой древности. В самых ранних памятниках
японской письменности, относящихся к началу VIII века, - хрониках, сводах
мифов, исторических анналах - были зафиксированы образцы поэтического
творчества древних японцев. А в конце VIII века была составлена первая
японская поэтическая антология "Манъесю", обобщившая опыт поэтического
творчества японского народа примерно за четыре века (самые ранние стихи
относятся к IV веку, самые поздние - к концу VIII века) и, по существу,
определившая все дальнейшее развитие японской поэзии.
"Манъесю" - антология, в которой зафиксирован процесс перехода от
песенной стихии к авторской поэзии, процесс рождения таких ярких творческих
индивидуальностей, как Какиномото Хитомаро, которого можно считать
основоположником аристократической поэзии, Огомо Табито, Яманоуэ Окура,
Ямабэ Акахито, Каса Канамура, Отомо Саканоэ.
В "Манъесю" же определились ведущие поэтические формы и приемы
японского стихосложения. Все более поздние антологии ориентировались на
"Манъесю". В "Манъесю" возник и сам термин вака.
Что же такое "вака"? В "Манъесю" этим словом называют иногда
"песню-ответ", "песню-отклик" (котафуру ута), но там же встречается и иное
толкование: "вака" расшифровывается как "песня Ямато", то есть "японская
песня". Очевидно, что уже в VIII веке слово "вака" использовалось для
обозначения различных форм японской поэзии, которая таким образом отделялась
от "китайских стихов" - канси, вплоть до начала X века считавшихся в Японии
ведущим поэтическим жанром: произведения великих китайских поэтов
старательно изучались, по их образцам писались стихи на китайском же языке.
Итак, в понятие "вака" входили все национальные поэтические формы. А на
первых порах - и свидетельством тому является все та же антология "Манъесю"
- их было в основном три: "длинная песня" (тека или нагаута), состоявшая из
многих, как правило, пятисложных и семисложных стихов; "короткая песня"
(танка или мидзикаута) - пятистишие, состоявшее из 31 слога, с устойчивым
чередованием слогов 5-7-5-7-7; сэдока - шестистишие с чередованием
5-7-7-5-7-7. Обычно японские исследователи выделяют еще одну форму -
"буссокусэкика" (букв, "песня на камне с отпечатком ноги Будды") -
шестистишие с чередованием 5-7-5-7-7-7, представлявшее собой вариант танка с
повторением (на ранних этапах полным, позже частичным) последнего стиха
строфы, но эта форма существовала в основном в устной традиции и особого
распространения не получила.
Уже на самых начальных этапах развития японской поэзии выявилась
склонность японцев к лаконичности поэтического выражения. В антологии
"Манъесю" форма пятистишия (танка или мидзикаута) явно доминирует: из 4536
песен "Манъесю" - 4208 танка, 265 тека и всего 62 сэдока. Интересно, что и
длинная песня (тека), прекрасные образцы которой созданы такими
замечательными поэтами, как Какиномото Хитомаро, Яманоэ Окура, очень часто
дополнялась одним или несколькими пятистишиями, как бы подытоживающими ее
содержание. Эти пятистишия имели название каэси-ута. Причем очень часто они
оказывались куда более совершенными, чем основная песня тека, и сохранялись
в памяти потомков даже тогда, когда тека забывалась.
В последующих антологиях формы тека и сэдока почти исчезают (интерес к
ним возникает снова только в конце XIX века), и пятистишие танка на
несколько веков становится едва ли не единственной формой японской поэзии.
Так что именно его и имеют в виду, когда говорят о поэзии вака. Кстати
говоря, название "танка", принятое теперь для обозначения японского
пятистишия, распространилось сравнительно недавно, с конца XIX века, до
этого пятистишия называли вака ("японская песня") или просто ута ("песня").
Как мы уже говорили, японское пятистишие состоит из пяти- и
семисложных стихов с устойчивым чередованием 5-7-5-7-7. Ритмически оно
делится на две строфы: верхнюю (ками-но ку) и нижнюю (симоно ку), причем
состав этих строф колеблется - в эпоху "Манъесю" и отчасти "Кокинсю"(то есть
примерно до конца IX века) более популярна была цезура после второго или
после четвертого стиха (5-7/5-7-7 или 5-7-5-7/7), начиная с X века возникла
тенденция ставить цезуру после третьего стиха (5-7-5/7-7), а в эпоху
"Синкокинсю" (то есть начиная примерно со второй половины XII века) особую
популярность приобретает цезура после первого стиха (5/7-5-7-7).
В антологии "Манъесю" не только определилась ведущая форма японской
поэзии - пятистишие, но и сформировалась в общих чертах вся система
поэтических приемов. Поскольку, как мы видим, художественное пространство
японского стиха с самого начала оказалось ограниченным, все эти приемы, с
одной стороны, были ориентированы на то, чтобы сделать более сложной и
красочной образную и фонетическую структуру стихотворения, а с другой - на
то, чтобы расширить, насытить внутренними подтекстами его смысл. Самыми
древними приемами, которыми охотно пользовались уже поэты "Манъесю", были
макура-котоба, дзе и ута-макура.
Макура-котоба (букв. "слово-изголовье") - нечто вроде постоянного
эпитета к определенным словам и понятиям. Возьмем, к примеру, пятистишие
Отомо Якамоти:
хисаката-но С небес _извечных_, ни на миг не прекращаясь,
ама ма мо окадзу Дождь все идет...
кумо гакури Скрываясь в облаках
наки дзо кжу нару И громко плача, гуси улетают
васада кари ганэ С полей, где ранний рис растет.
В этом пятистишии словом-изголовьем, макура-котоба, является
"хисаката-но" ("извечный"). Оно обычно присоединяется к словам "небо",
"облака", "луна", "дождь" и т. п. Точно так же слово "аратама-но"
("новояшмовый") часто выполняет роль макура-котоба. при словах "год",
"месяц", "день", а слово "нубатама-но" ("подобный ягодам тута") - роль
макура-котоба при словах "ночь", "черный", "мрак" и т. д.
Так же как и постоянные эпитеты, макура-котоба имеют довольно
ограниченную сферу применения, они могут присоединяться к сравнительно
небольшой группе слов: помимо имен богов и географических названий в нее
входят некоторые существительные, обозначающие наиболее расхожие понятия.
Как правило, макура-котоба связаны с тем словом, к которому примыкают,
ассоциативной связью: она может быть простой, как в случае с вышеназванным
"нубатама-но", а может быть достаточно сложной и не всегда поддающейся
расшифровке. У этого приема две основные функции: чисто декоративная и
ритмическая (макура-котоба состоит чаще всего из пяти, реже из семи слогов,
то есть является как бы готовой ритмической единицей, которая по мере
надобности вводится в стихотворение, придавая ему большую стройность).
Роль своеобразного украшения играют и так называемые ута-макура (букв.
"изголовье песни") - географические названия, за которыми поэтическая
традиция закрепила вполне определенное содержание. Так, горы Псино издавна
ассоциируются с весенним цветением сакуры, а горы Тацута - с красной осенней
листвой. Впервые воспев красоту тех или иных мест, древние поэты положили
начало своеобразной системе ассоциаций, при которой введение в поэтический
текст географического названия рассчитано на возникновение у читателя вполне
определенной эмоциональной реакции. Потомки абсолютизировали эту систему, в
немалой степени способствуя привнесению в поэзию вака штампов и общих мест.
Поэт Сетэцу (1381 -1459), к примеру, писал: "Если тебя спросят, где
находится Псино, то ты должен сразу же вспомнить, что Псино - это цветы
вишни, а Тацута - это осенняя листва, и сложить соответствующее
стихотворение, обладать же точными знаниями относительно того, где
находится, к примеру, Исэ или Хюга, совершенно необязательно".
Особая популярность макура-котоба и ута-макура у поэтов "Манъесю"
говорит об еще весьма ощутимой связи древней поэзии с народной песенной
стихией. Ритмически определенные словесные украшения были рассчитаны прежде
всего на слушателя. Словесный поток нес певца от ассоциации к ассоциации, от
повтора к повтору, в результате постепенно складывались ассоциативные клише,
рассчитанные на соответствующую реакцию слушателя. Встретившись с
графическим знаком, они были зафиксированы письменно. Эта встреча звучащего
слова с письменным - очень ответственный этап в истории поэзии - тоже
произошла в "Манъесю".
Еще одним декоративным элементом японского пятистишия является
дзе-котоба (иначе дзе, букв, "вводные слова" или "введение"). Функции дзе, в
общем, те же, что и у макура-котоба, но если макура-котоба по протяженности
совпадает с одним стихом строфы (напомним, что макура-котоба - чаще всего
бывают пятисложными), то дзе-котоба обычно состоит из двух и более стихов. К
тому же в роли макура-котоба выступают только вполне определенные слова, а
состав дзе может варьироваться.
коисикэба Если любишь ты меня,
содэ мо фураму о Помашу тебе я рукавом,
Мусасино но Но в стране Мусаси на лугах
укэра га хана но Укэра от глаз скрывают цвет -
Иро ни дзунаюмэ Так и ты скрывай свою любовь.
В этом пятистишии третий и четвертый стихи представляют собой
своеобразное введение - дзе-котоба - к слову "иро" (в сочетании "иро ни
дзунаюмэ" - цветом (лица) не обнаруживай). Смысл стихотворения раскрывается
в первом, втором и пятом стихах: "Если любишь меня, помашу тебе я рукавом, а
ты скрывай свою любовь". Третий и четвертый стихи выполняют роль украшения,
одновременно организуя стихотворение ритмически. В состав дзе часто входят
географические названия. В данном примере это - Мусасино.
Одним из самых излюбленных в японской поэзии приемов является
использование какэкотоба - "слова-связки", когда смысловым (а часто и
ритмическим) центром стихотворения становится слово, имеющее двойное
значение. В результате чего в стихотворении возникает второй смысловой план,
создающий эффект объемности содержания. Этот прием применяли уже авторы
"Манъесю", но особенно охотно стали прибегать к нему поэты IX-X веков,
такие, как Ки-но Цураюки, Оно-но Комати, Мибу Тадаминэ и др. Классический
пример использования этого приема - знаменитое пятистишие Оно-но Комати:
хана-но иро ва Вот и краски цветов
уцури ни кэри на Поблекли, пока в этом мире
итадзура ни Я беспечно жила,
вага мие ни фуру Созерцая дожди затяжные
нагамэсэсимани. И не чая скорую старость.
В этом стихотворении несколько слов-связок - какэкотоба. Слово "фуру"
означает, с одной стороны, "идти" (о дожде), с другой - "проходить" (о
времени); слово "нагамэ", помимо значения "быть погруженным в печальные
думы", имеет значение "долгие дожди". Благодаря какэкотоба во второй части
стихотворения совмещаются два смысла: "пока я печалилась беспрестанно, влача
свои дни в этом мире" и "пока в этом мире лил бесконечно дождь". Некоторый
вариант какэкотоба есть и в первой части стихотворения: слово "иро" - цвет -
обычно употребляется еще и в значении "любовь", "чувства", поэтому
"поблекшие цветы" таят в себе еще и намек на "поблекшие с годами чувства",
на "миновавшие дни любви".
Большое распространение в японской поэзии получил прием энго,
"связанных слов". Энго тоже можно обнаружить уже в "Манъесю", но если поэты
"Манъесю", скорее всего, вводили их в стихотворение бессознательно, то
начиная с IX-X веков использование это стало одним из основных поэтических
приемов. Энго - это слова, принадлежащие к одному ассоциативному ряду.
Например, если в стихотворении есть слово "коромо" ("платье"), то в нем же
должны быть слова типа "тацу" ("кроить"), "ура" (подкладка), "киру"
(надевать) и т. п. Причем значение этих слов в данном конкретном
стихотворении может быть совершенно иным (например, "тацу" может значить не
"кроить", а "проходить" - о времени), важен не смысл этих слов, а их
звучание, их соотнесенность со словами из определенного ассоциативного ряда.
Вот, к примеру, стихотворение неизвестного автора из антологии
"Кокинсю" (764):
яма-но и-но Колодец в горах.
осоки кокоро мо Мелким сердце мое
омовану о Не назовешь,
кагэбакари номи Почему же только тень (отражение) твою
хито но миюрану Вижу, а сам ты не показываешься? {*}
{* Здесь и далее во всех случаях, когда важно показать внутреннюю
структуру стихотворения, пятистишие дается в подстрочном переводе. Дело в
том, что перевод стихотворений, построенных на какэкотоба, чрезвычайно
сложен, и зачастую переводчик, вынужденный считаться с законами русского
стихосложения, вводит в пятистишие сравнительный оборот ("как", "словно" и
пр.) - прием, вполне обычный для русской поэзии, но исключительно редкий в
японской.}
Здесь слово "кагэ" - "тень" (иное значение - "отражение") является энго
к слову "колодец". Само же слово "колодец" входит в состав постоянного
эпитета - макура-копюба ("яма-но-и-но" - "колодец в горах") к слову
"мелкий".
В этом стихотворении используется еще один прием, который возник в IX
веке, но особенную популярность приобрел значительно позже, в творчестве
таких поэтов, как Секуси-Найсинно, Фудзивара Тосинари и др. Прием этот имеет
название хонкадори (букв, "следование основной песне") и состоит в том, что
поэт вставляет в свое стихотворение слова из стихотворения (как правило,
очень известного) другого автора. "Основной песней" для процитированного
выше стихотворения является пятистишие из "Манъесю":
Асака-яма Мелок тот колодец - в нем
Кагэ саэ миюру Даже тень горы видна
яма-но и но Той, что Мелкой названа.
асаки кокоро о Но моя любовь к тебе
Ага мованакуни Не мелка, как та вода.
Приемы энго и хонкадори рассчитаны на то, чтобы при помощи
многочисленных дополнительных ассоциаций придать поэтическому произведению
максимальную образную выразительность и смысловую емкость.
Уже в "Манъесю" выявилась одна из характерных особенностей поэзии вака,
которая во многом определила пути ее дальнейшего развития. Японское
пятистишие возникло как послание - послание силам природы, богам, человеку.
Поэзия играла роль своеобразного посредника между людьми и окружающим их
миром. Увидев какой-нибудь прекрасный вид, человек испытывал восторг и этот
свой восторг адресовал непосредственно природе, для чего и создавал песню.
Сочинявший стихотворение, как правило, надеялся на вполне определенный
результат: либо он хотел заручиться добрым расположением богов-ками, которые
незримо присутствовали вокруг, либо рассчитывал повлиять на поступки и
чувства других людей - добиться их благосклонности, подчинить себе их
помыслы, пробудить в их сердцах любовь и т. п. Создается впечатление, что
для древних японских поэтов стихотворение было чем-то вроде заклинания, с
помощью которого они хотели повлиять на мир. Эта особенность японской поэзии
связана прежде всего с особенными отношениями между человеком и окружающим
его миром, между человеком и природой.
В самом деле, если европейские поэты воспринимали действительность,
окружающий мир, природу как нечто отдельное от себя, созданное до человека и
существующее вполне обособленно, японская поэзия, как, впрочем, и вся
японская культура, основана на представлении о нерасторжимом единстве
природы и человека. Человек здесь не "введен" в природу, он не является
чем-то высшим по отношению к ней и ни в коем случае не может быть мерилом
всех вещей, он всего лишь частица мира, существующая в постоянном
взаимодействии с остальными его частями и так же, как они, подверженная
постоянным изменениям. Единство человека и природы исключает разделение мира
на субъект - человека и объект - природу. В результате стирается грань между
тем, кто видит, и тем, что видится, субъект и объект пребывают в сплавленном
состоянии, сердце человека становится частью сердца природы, а потому
возможно непосредственное общение между сердцем человека и сердцем природы.
Именно это обстоятельство во многом и определяет особенный характер
японской поэзии. Если в Европе поэзия всегда была лишь одним из способов
отражения действительности, то в Японии она выполняла роль посредника между
человеком и окружающим его миром, делала возможным их общение, являлась
средством достижения гармонии человека и мира.
В европейской поэзии человеческие чувства чаще всего _сравниваются_ с
теми или иными явлениями природы (и именно сравнение лежит в основе всех
более сложных поэтических приемов), а в японской - человеческое не столько
сравнивается с природным, сколько непосредственно через это природное
передается, так что зачастую трудно сказать, о чем, собственно, идет речь, о
чувствах или о природе. Взять, к примеру, одно из лучших стихотворений поэта
Отомо Якамоти ("Манъесю", 1567):
кумогакури Скрываясь в облаках,
накунару карино Крича, гуси
юкитэиму Улетают далеко,
Акита но ходати А внизу на полях колосья риса
Сигэку сиомоою Густо растут / растет моя тоска.
Здесь только одно, последнее, слово "сиомоою" ("думаю", "тоскую")
привносит в стихотворение "человеческий" элемент, без него стихотворение
было бы просто пейзажной зарисовкой. Формальное содержание стихотворения
выражено всего двумя словами - "сигэку сиомоою" ("часто думаю", "постоянно
тоскую" о любимой). Все остальное является чисто декоративным элементом -
развернутым введением дзе-колюба к слову "сигэку", которое, имея два
значения: "густой" (о растительности) и "частый" ("часто" в сочетании с
глаголом), сплавляет в единое целое природное и человеческое.
Собственно, все поэтические приемы, о которых мы говорили выше:
макура-котоба, дзе-котоба, какэкотоба, это, отражая ту непосредственную
связь, которая существует между миром человеческим и миром природы, служат
для наиболее полного выявления этой связи в слове. Если западный поэт
стремится либо описать в стихотворении свои чувства (при этом он часто
прибегает к сравнениям из мира природы), либо отобразить какое-то поразившее
его явление (одновременно описывая и возникшие у него при этом чувства), то
японский поэт, как правило, ничего не описывает и не отображает, он творит
новый мир, в котором человеческое сплавляется с природным. Поскольку в
Японии отсутствует противопоставление "человек-природа", то все созданное
человеком, равно как и любые человеческие чувства, становится одновременно
проявлением природного. "Сердце" (кокоро), о котором так часто говорится в
японских поэтических трактатах, это и сердце природы, и сердце человека, и
сердце песни. Все эти три сердца, три сущности составляют единое целое и
выявляются посредством слова. Эта слиянность природного и человеческого во
всех проявлениях утверждается в знаменитом Предисловии Ки-но Цураюки к
антологии "Кокинсю": "Песни страны Ямато прорастают из семян сердец людских,
обращаясь в бесчисленные листья слов... Слушая трели соловья, что распевает
среди цветов, или голоса лягушек, обитающих в воде, понимаем мы, что
каждое живое существо слагает свои песни" {Здесь и далее все цитаты из
Предисловия к антологии "Кокинсю" даны в переводе А. Долина.}.
Листья-слова вырастают из единого семени-сердца, а человек всего лишь
одна из многих тварей, поющих свою песню, - ничуть не выше соловья или
лягушки. Характерно, что во многих японских поэтических трактатах (к
примеру, "Керайсе", начало XVIII века) "сердце" (содержание) сопоставляется
с "плодами", а "слова" (форма) с "цветами".
Являясь частью природы, человек может непосредственно общаться с ней,
обращать к ней свой зов, рассчитывая на соответствующий отклик. Поэты
"Манъесю" часто взывали к природе, рассчитывая на ее содействие. Вот,
например, песня Отомо Саканоэ ("Манъесю", 979):
Легка одежда
На возлюбленном моем,
О ветер, дующий среди долин Сахо,
Не дуй жестоко так до той поры,
Пока он не вернется в дом родной!
Поэтическое слово могло быть посланием не только к природе, к
богам-ками (тут же рядом, на одном уровне с человеком находящимся), но и к
другому человеку, в сердце которого оно должно было пробудить
соответствующее чувство.
Цураюки в Предисловии к антологии "Кокинсю" пишет: "Поэзия без усилия
приводит в движение Небо и Землю, пробуждает чувства невидимых взору богов и
демонов, смягчает отношения между мужчиной и женщиной, умиротворяет сердца
яростных воителей". Гораздо позже, уже в XVIII веке, размышляя о природе
поэзии вака, Мотоори Норинага возводил слово "ута" - "песня" - к глаголу
"уттау" - "взывать", "просить". А вот что говорит о вака наш современник,
поэт Оока Макото: "Несомненно, "ва" в слове "вака" имеет значение "Ямато"
(то есть "японский"), но у этого "па" есть и более глубинный, более
исконный смысл - "откликаться на зов", "подчинять себя голосу другого" или
еще - "согласовывать свое сердце с сердцем другого, достигая взаимного
умиротворения и гармонии. Иначе говоря, основной смысл слова "вака" -
петь, приноравливая голос свой к голосу партнера, чтобы достичь взаимной
гармонии". То есть основная роль древней японской поэзии прежде всего
состояла в том, чтобы поддерживать гармонию в мире, связывая между собой,
сплавляя воедино человеческое и природное.
Песни "Манъесю" можно разделить на две категории, два основных типа,
это деление сохранилось во всех последующих антологиях: 1) песни, прямо
выражающие чувства (маса ни омой о кобуру ута), и 2) песни, выражающие
чувства через вещи (люно ни есэтэ омой о нобуру ута). Первые непосредственно
выражают чувство, к ним можно отнести, например, песню Отомо Саканоэ
("Манъесю", 661):
Когда, измучившись в тоске,
Встречаюсь я с тобой, -
Хотя б в минуты эти
Ты нежные слова скажи мне до конца,
Коль думаешь любить меня навеки!
Вторые выражают чувство опосредованно, через конкретные явления
окружающего мира. Вот песня Отомо Якамоти ("Манъесю", 3961):
сиранами но Белопенные волны
есуру исома о Набегают. Вдоль каменистого берега
когу фунэ но Лодка плывет,
кадзи тору ма наку Весла не отложить ни на миг
омооэси кими. Не оставляет тоска по тебе.
Даже в "Манъесю", где немало песен первого типа, явно преобладают песни
второго типа, то есть уже на самых ранних этапах в японской поэзии
наблюдалась тенденция выражать смутность чувств через конкретность
вещественного мира. В более поздних антологиях песни второго типа занимают
еще большее место. Эта традиция выражать смутно-человеческое через
конкретно-природное на каждом историческом этапе имела свое особенное
содержание, но в целом движение шло по линии усиления слитности природного и
человеческого. Соответственно совершенствовалась и система поэтических
приемов.
"Кокинсю" - поиски пути от сердца к сердцу
Новый этап в развитии японской поэзии связан с появлением в начале X
века первой составленной по императорскому указу поэтической антологии
"Кокинвакасю", или сокращенно "Кокинсю". Главной целью составителей
антологии было показать, насколько высокой поэзией, достойной восхищения и
внимания настоящих ценителей, может являться "японская песня" вака. Дело в
том, что с конца VIII века поэзия вака существовала как бы на обочине,
отодвинутая на второй план культивировавшейся при дворе китайской поэзией
канси. Японское пятистишие считалось исключительно принадлежностью быта,
одним из главных средств общения между мужчиной и женщиной. В те времена
даже состоящие в браке мужчины и женщины, как правило, жили отдельно, и в их
отношениях большую роль играли посредники. Одним из основных таких
посредников было пятистишие вака. Зачастую от него зависела человеческая
судьба. Красавица, не умевшая писать стихи, не имела никакого шанса на
успех, а дурнушка, обладавшая поэтическим даром, привлекала к себе
многочисленных поклонников.
То есть японская песня вака по-прежнему существовала как послание, хотя
круг возможных адресатов значительно сузился: это были уже не послания богам
или духам природы, а послания от человека к человеку. Характер послания, с
самого начала закрепившийся за вака, определил некоторые особенности ее
существования, и прежде всего то обстоятельство, что вака не была рассчитана
на чтение вс лух (скорее всего, на ранних этапах развития поэтические
произведения действительно пелись или читались нараспев, но уже к IX веку
эта традиция была почти утрачена), ее следовало написать, а затем
соответственно и прочитать. Поэзия в Японии очень быстро стала не столько
словом "звучащим" (а ведь произведение европейского поэта реализуется сполна
только будучи прочитанным вслух, лишь при декламации раскрывается его
истинная ценность, красота фонетических созвучий, рифм и пр.), сколько
словом "зримым". Поэтому она теснее всего связана с каллиграфи ческим
искусством, и многие знаменитые поэты одновременно принадлежали к числу
лучших каллиграфов своего времени. Эта традиция, возникшая в поэзии вака,
сохранилась и в других поэтических жанрах и дожила до наших дней.
Итак, умение сложить (и записать) стихотворение постепенно стало
необычайно важным и для мужчины, и для женщины. (Кстати говоря, вовлечение
женщин наравне с мужчинами в процесс стихотворчества - одна из характерных
черт японской поэзии. В самом деле, есл и заглянуть в антологии русской
поэзии XIX века, то хорошо, если там встретятся три-четыре женских имени. В
японских же антологиях женских имен едва ли не больше, чем мужских. Это
давнее поэтическое "равноправие" в какой-то степени послужило причиной
мощного потока женской поэзии в современной Японии.)
Обмениваясь пятистишиями вака, влюбленные сообщали друг другу о своих
чувствах, а поскольку очень часто их любовь была тайной и им хотелось эту
тайну сохранить, они старались не столько раскрыть свои чувства, сколько
намекнуть на них, используя сложную игру слов, прибегая к иносказаниям,
шифруя свои послания так, чтобы их мог понять только адресат. При этом,
желая сообщить о своем чувстве, они, следуя традиции, начало которой было
положено еще поэтами "Манъесю", охотно пользовались конкретными образами из
мира природы. Постепенно природа превратилась в своеобразный арсенал
символов, из которого человек извлекал наиболее подходящий, когда желал
донести свои чувства до другого. Это надо иметь в виду, читая стихи, вроде
бы посвященные природе.
Вот, к примеру, пятистишие Фудзивара Сэкио ("Кокинсю", 282):
Верно, в горной глуши,
По распадкам и кручам осенним,
Уж опали давно
Те багрянцем одетые клены,
Не дождавшись желанного солнца.
Это стихотворение можно было бы смело отнести к пейзажной лирике, если
бы не предшествующее ему краткое прозаическое введение (котобагаки): "Сложил
эту песню, на время удалившись от двора в горное селение...", из которого
явствует, что речь идет вовсе не о природе, а о чувствах человека, попавшего
в немилость.
А вот еще стихотворение Фуру Имамити ("Кокинсю", 870):
Яркий солнечный свет
Пробился сквозь чащу лесную -
И отныне цветы
Распускаются на деревьях
Даже в древнем Исоноками...
Стихотворение предваряют следующие слова: "Когда Наммацу удалился в
свое владение Исоноками и перестал бывать при дворе, его внезапно произвели
в вельможи пятого ранга. По этому случаю Имамити сложил песню и отослал ему
с поздравлениями". То есть снова природное служит лишь средством для
максимально эффективного выражения человеческого.
То же самое можно сказать о стихотворении Осикоти-но Мицунэ
("Кокинсю", 41):
В эту вешнюю ночь
Окутаны мглою кромешной
Белой сливы цветы,
Но, хоть цвет и сокрыт от взора,
Утаишь ли благоуханье?!
Оно отнесено к разряду Песен о весне, но его можно рассматривать и как
стихотворение о любви (возможно, к девушке, которую безуспешно пытаются
скрыть от возлюбленного заботливые родители...). Природное снова служит лишь
средством для раскрытия человеческого. В отличие от европейского поэта,
который всегда стремится с максимальной полнотой и яркостью описать свои
чувства, японский поэт думает прежде всего о том, как донести их до
адресата, спрятав, растворив в образах природы. Вот два стихотворения о
разлуке:
вага содэ ни Мои рукава
мадаки сигурэ-но Нежданный дождь
фуринуру ва Оросил -
кими га кокоро ни В твое сердце, как видно,
аки я кону ран Осень уже пришла.
(Неизвестный автор, "Кокинсю", 763)
аки нарэба Настает осень,
яма тоему мадэ И горы оглашаются
наку сика ни Криками оленя -
варэ оторамэ я Но разве уступлю ему я,
хитори нуру е ва Один коротая ночь?..
(Неизвестный автор, "Кокинсю", 582)
Как мы видим, в этих двух пятистишиях обнаруживается почти полное
отсутствие слов, выражающих какие бы то ни было чувства. Поэт не описывает
тоску, вызванную разлукой с любимой, а лишь намекает на нее, умело используя
образы природы (в первом стихотворении это образ осеннего дождя, который
привычно соотносится со слезами, во втором - крик оленя, который в японской
поэзии символизирует любовное томление).
В антологии "Кокинсю" канонизировался возникший еще в "Манъесю" набор
образов, зафиксировавших связь природного и человеческого. Если в
стихотворении упоминалась сосна, становилось ясно, что автор его томится в
ожидании (слово "мацу" означает и "сосна", и "ждать"), роса означала слезы,
осень - пресыщение (японское слово "аки" имеет два значения - "осень" и
"пресыщение"). Той же цели служили и географические названия. К примеру,
упоминание острова Укисима влекло за собой не конкретное ощущение
определенного места со всеми его примета- ми, нет, оно означало лишь одно -
автор стихотворения хочет посетовать на свою горестную судьбу, ибо слово
"уки", входящее в название острова Укисима, имеет значение "горестный",
"тоскливый". Определяя особенности поэзии "Кокинсю", писатель нашего века
Мисима Юкио писал: "Мир "Кокинсю" - это мир, заботливо сконструированный
нами таким образом, чтобы по возможности избежать соприкосновения с
действительностью". В стихах "Кокинсю" чувства поэта и приметы внешнего
мира, то есть субъект и объект, оказываются сплавленными воедино. Этой
задаче как нельзя лучше соответствовали получившие широкое распространение
в то время такие приемы, как какэкотоба, это и пр.
Основной функцией какэкотоба стало максимально полное сплавление
человеческого с природным в рамках одного стихотворения. Возьмем вака Мибу
Тадаминэ ("Кокинсю", 601):
кадзэ фукэба Подует ветер,
минэ ни вакаруру И, разделенное горной вершиной,
сирогумо но Белое облако
таэтэ цурэнаки _Исчезает / бесконечно жестоко_
кими га кокоро ка Сердце твое...
Природное в нем перетекает в человеческое настолько незаметно, что
разделить их невозможно. И то и другое связаны воедино словом-связкой
(какэкотоба) "таэтэ". Все, что стоит до этого слова (эта часть
стихотворения является "вводной частью" - дзе-котоба - к слову "таэтэ"),
относится к природному (здесь "таэтэ" имеет значение "прерываться",
"исчезать"), то, что стоит после, относится к человеческому (здесь слово
"таэтэ" имеет значение "совершенно", "бесконечно"). Само же слово "таэтэ"
сплавляет природное и человеческое в нерасчленимое целое.
Зашифрованность стихотворений "Кокинсю", их усложненная, замкнутая на
себе эстетика представляет собой резкий контраст с наивностью и
непосредственной страстностью поэзии "Манъесю". В IX-X веках в поэзии
ценилось уже не столько реальное чувство, сколько умение соответствовать
требованиям литературного этикета. Именно литературный этикет диктовал
правила соответствия человеческого природному, устанавливал строгие
соотношения между явлениями природы и человеческими чувствами. Если поэты
"Манъесю" стремились передать свои чувства с максимальной напряженностью и
максимальной убедительностью, то поэты "Кокинсю" старались передавать свои
чувства в строгом соответствии с правилами.
Появление "Кокинсю" знаменует тот момент в истории японской поэзии,
когда она, перестав быть исключительно принадлежностью быта (а надо сказать,
что эта принадлежность поэзии быту, ее существование в рамках повседневной
жизни можно считать одной из примечательнейших черт японской поэзии. В самом
деле, если в Европе поэзия всегда парила высоко в заоблачных далях и с
презрением взирала на суетный мир, то японская поэзия, как, впрочем, и
живопись и другие виды искусства, возникнув внутри повседневной жизни людей,
являясь непременным атрибутом быта, по существу, никогда не теряла с ним
тесной связи), постепенно заняла прочное место в литературном обиходе. Этот
процесс начался в конце IX века, когда при дворе стали постоянно проводиться
поэтические турниры, на которых сочинялись уже не только китайские стихи, но
и вака. Появление же в начале X века антологии "Кокинсю", в Предисловии к
которой Ки-но Цураюки впервые рассмотрел вака в свете законов китайской
поэтики, стало свидетельством окончательного признания вака в качестве
высокого искусства.
Разумеется, долгие годы существования в качестве посредника в любви не
прошли даром, во многом именно они определили характер поэзии вака, но Ки-но
Цураюки, Мибу Тадаминэ, Осикоти Мицунэ и другие поэты сумели, сохранив
японский дух вака, переосмыслить ее с точки зрения законов китайской
поэтики. Именно в это время в вака, стали использоваться приемы, отчасти
заимствованные из китайской поэзии или, во всяком случае, возникшие под ее
влиянием. Одним из таких приемов был прием митатэ, чрезвычайно популярный у
поэтов "Кокинсю". Основной смысл этого приема в том, что одно явление
воспринимается как нечто совершенно другое. Например, глядя на белый снег,
поэт думает: "Уж не цветы ли это долгожданные?" А глядя на расцветшие в
горах вишни, думает: "Уж не облака ли это?" Точно так же, глядя на капли
весеннего дождя, он вспоминает о слезах, росу видит белым жемчугом,
любуясь алыми кленами, воображает, что перед ним парча.
Дымкой осенены,
На ветвях набухают бутоны.
Снегопад по весне -
Будто бы, не успев распуститься,
Облетают цветы с деревьев...
Ки-но Цураюки ("Кокинсю", 9)
Здесь о выпавшем снеге поэт говорит как о цветах. А в другом
стихотворении того же Ки-но Цураюки ("Кокинсю", 59):
Вот и время пришло,
Наконец распустились как будто
Горной вишни цветы -
Вдалеке по уступам горным
Там и сям облака белеют... -
цветы видятся облаками, стелющимися по горным склонам.
К митатэ примыкает и прием олицетворения, который, в отличие от митатэ,
был довольно популярен уже в "Манъесю". Разумеется, олицетворение в японской
поэзии качественно отличается от олицетворения в европейской поэзии. В
японской поэзии при нерасчлененности человеческого элемента и природного
обращение к природному и наделение его человеческими качествами более чем
естественно, ибо природное равно человеческому и грань между ними провести
трудно. Эта естественность в наделении природного человеческими качествами
особенно остро ощущается в поэзии "Манъесю". В "Кокинсю" наделение
природного человеческими качествами и обращение к природным силам
продиктовано все тем же ощущением своего единства с природным и стремлением
передать природное через человеческое, и наоборот. Однако, если поэты
"Манъесю" подчинялись непосредственному, стихийному порыву, то поэты
"Кокинсю" стали использовать олицетворение сознательно, как особый
поэтический прием. В стихотворении неизвестного автора ("Кокинсю", 314):
На реке Тацуте
Каннадзуки, месяц десятый
Ткет парчовый наряд -
Дождевые струи, как нити,
Пронизали алые листья -
человеческими качествами наделяется десятый месяц, засыпавший листьями
алых кленов реку Тацуту. А Аривара Нарихира в своем стихотворении
("Кокинсю", 349):
Вешней вишни цветы!
Молю, поскорей заметите
Все тропинки в горах,
Чтобы в эти чертоги старость
Никогда не нашла дороги... -
обращается с просьбой к цветам вишни.
В конце XIX века поэт Масаока Сики назвал песни "Кокинсю" "логическими"
(рикуцу но ута), выхолощенными и потому неинтересными. Это мнение бытует и
поныне. Однако изысканная, замкнутая в своей внутренней эстетике поэзия
"Кокинсю", равно как и наивная безыскусная поэзия "Манъесю", отражает
определенный и совершенно необходимый этап в становлении японской поэзии,
формировании поэтической образности и поэтических приемов, это неотъемлемое
звено одной общей цепи. Лучшие поэты "Кокинсю" - такие, как Аривара
Нарихира, Оно-но Комати, Осикоти Мицунэ, сумели создать поистине изящные,
тонкие и исполненные глубокого чувства произведения.
Антология "Кокинсю" предопределила развитие японской поэзии X-XII
веков, на нее ориентировались все следующие крупные антологии, которых было
семь: "Госэнвакасю" ("Позднее собрание японских песен", ок. 951),
"Сюивакасю" ("Подобранные японские песни", ок. 1006), "Госюивакасю"
("Позднее собрание подобранных японских песен", 1086), "Кинъевакасю"
("Золотые листья японских песен", 1127), "Сикавакасю" ("Цветы слов", ок.
1151), "Сэндзайвакасю" ("Японские песни за тысячу лет", 1188). Последней
антологией из этого ряда стала антология "Синкокинсю" ("Новое собрание
старых и новых японских песен", 1205) - восьмая из антологий, составленных
по императорскому указу, и последняя из трех великих японских антологий,
знаменующих своим появлением новый этап в развитии поэзии вака.
"Синкокинсю" - поиски истинной красоты
Настроение поэтов новой эпохи лучше всего выразил один из ведущих
литераторов того времени Камо Темэй в предисловии к своим "Запискам из
кельи": "Не ведаем мы: люди, что нарождаются, что умирают... откуда приходят
они и куда они уходят? И не ведаем мы: временный этот приют - ради кого он
сердце заботит, чем радует глаз? И сам хозяин, и его жилище, оба уходят они,
соперничая друг перед другом в непрочности своего бытия... и зрелище это -
совсем что роса на вьюнках: то роса опадет, а цветок остается, однако хоть и
остается он, но на утреннем солнце засохнет, то цветок увядает, а роса еще
не исчезла, однако хоть не исчезла она - вечера ей не дождаться" {Перевод Н.
И. Конрада.}.
Поэты "Синкокинсю" словно заново открыли глаза на бренность нашего
мира. Они искали в мире красоту, которую могли противопоставить тягостной
непрочности бытия. Главным теоретиком этой новой красоты был Фудзивара
Тосинари, а поэтом, сумевшим с максимальной полнотой выразить новые
эстетические требования в своем творчестве, стал Сайге. Появление
"Синкокинсю" свидетельствовало о возникновении поэзии нового типа, хотя
всего около 900 стихотворений из 2008, включенных в антологию, то есть чуть
больше половины, принадлежит поэтам нового поколения.
"Синкокинсю", подобно всем антологиям X-XII веков, взяла за основу
поэтические принципы "Кокинсю", однако невозможно не заметить изменения,
происшедшие к тому времени в структуре поэтического образа.
Пожалуй, главным достижением поэтов "Синкокинсю" является то, что
благодаря их творческим усилиям к вака стали относиться не только как к
необходимому посреднику в общении между людьми, но и как к результату
эстетического и литературного переживания, как к средству выявления скрытой
красоты мира.
Одной из основных эстетических категорий новой поэзии стала категория
есэй (иначе - едзе, "избыточное чувство"). Понятием есэй (или "амари но
кокоро") отчасти пользовался уже Ки-но Цуракжи. В Предисловии к "Кокинсю", в
характеристике, данной поэту Аривара Нарихира, он пишет: "У Аривара-но
Нарихиры сердечных чувств избыток (соно кокоро амаритэ), а слов
недостает...". Цуракжи имеет в виду, что в пятистишиях Арихира заключены
слишком глубокие чувства, которые остаются не до конца выраженными в слове,
причем считает это недостатком. Вслед за Цураюки Мибу Тадаминэ в трактате
"Вакатайдзиссю" ("Десять типов японской песни") выделил пятистишия типа
"есэйгай" ("исполненные избыточного чувства"), так же, как и Цураюки,
отзываясь о них скорее неодобрительно. И только в трактате Фудзивара Кинто
"Вакакухон" ("Девять разрядов японских песен"), написанном в самом начале XI
века, присутствие в поэтическом произведении есэй впервые рассматривается
как один из признаков высокого мастерства. В толковании Кинто есэй - это
чувства затаенные, открыто не выраженные в слове, но определяющие общий
эмоциональный настрой стихотворения. Псэй - это те чувства, которые должны
возникнуть после того, как стихотворение прочитано, автор подводит к ним как
бы исподволь, заранее рассчитывая на соответствующий душевный отклик.
Категория есэй не только определила характер поэзии вика эпохи "Синкокинсю",
но, как мы увидим дальше, стала одним из основных принципов поэтики
"нанизанных строф" (рэнга) и оказала огромное влияние на формирование
поэтики хайкай.
В работах Фудзивара Тосинари категория есэй находит дальнейшее
развитие, соединяясь с категорией югэн ("затаенная, сокровенная,
таинственная красота"). Югэн - это недоступная неподготовленному взгляду
мистическая красота, скрытая в предметах и явлениях окружающего мира. В
какой-то степени это трансформация красоты моно-но аварэ ("печальное
очарование вещей"), определившей настрой всей культуры X-XI веков и лучше
всего выразившейся в прозе того времени. На формирование понятия югэн
оказало несомненное влияние распространившееся в то время учение дзэн с его
представлением о спонтанном, неподвластном разуму, интуитивном раскрытии
природы вещей.
Характер поэзии вака эпохи "Синкокинсю" во многом определяется тем, что
к тому времени произошло относительное разделение человека и природы.
Разумеется, это не значит, что человек утратил всякую связь с внешним миром,
нет, просто эта связь сделалась менее прочной, во всяком случае, человек
начал осознавать себя как существо, до некоторой степени отдельное от мира
природы. Поэзия вака стала чем-то вроде инструмента, посредством которого он
пытался проникнуть в сокровенную сущность окружающего мира, уловить его
внутренний ритм и, подчинив себя этому ритму, открыть новый мир гармонии
человека и природы.
На смену литературному этикету, определявшему характер поэзии вака
эпохи "Кокинсю", пришло мистически-эстетическое освоение мира. Некоторая
усложненность и смутность образов "Синкокинсю" (не зря многие современные
исследователи говорят о символизме "Синкокинсю") объясняется уже не
стремлением зашифровать свои чувства так, чтобы они были понятны
одному-единственному человеку, а стремлением проникнуть в мистические связи
человека и природы, уловить грань между прошлым и настоящим.
Недаром одним из самых любимых приемов поэтов "Синкокинсю" стал прием
хонкадори ("следование основной песне"). Вводя в стихотворение строку из
произведения своего предшественника, поэт расширял и углублял эмоциональную
и смысловую емкость стихотворения, соединял прошлое с настоящим.
Вот, к примеру, стихотворение Фудзивара Садаиэ ("Синкокинсю", 1389):
какияриси Как я когда-то ласкал
соно курогами но Черные волосы любимой!
судзигото ни Каждую, каждую прядь
утифусуходова На одиноком ложе моем
омокагэ дзо таиу. В памяти перебираю.
"Основной песней" - хонка - к нему является стихотворение Идзуми
Сикибу:
курогами но Черные пряди
мидарэмо сирадзу Спутались, сбились, но что до того мне? -
утифусэба Лежу в забытьи.
мадзу хакиярисч Нет рядом того, кто расчесывал их,
хито дзо коисики Без тебя так тоскливо, любимый!
Стихотворение Идзуми Сикибу внедряется в стихотворение Садаиэ, привнося
в него собственный поэтический настрой, усложняя и расширяя его содержание.
Популярность приема хонкадори в японской поэзии (а к нему нередко
прибегают и современные поэты) говорит прежде всего о том, что каждый поэт
ощущает себя в контексте поэтической традиции, находится в живом общении со
своими предшественниками.
Наиболее яркими поэтами эпохи "Синкокинсю" были Фудзивара Тосинари,
Сайге, Секуси-Найсинно, Фудзивара Садаиэ. Разумеется, все они, идя за своими
многочисленными предшественниками, следовали канонам, определенным
антологией "Кокинсю", но им удалось внести в поэзию много нового. В чем
выражалось это новое, станет в какой-то степени ясно, если сравнить
стихотворение Сайге ("Синкокинсю", 300) со стихотворением неизвестного
автора из антологии "Кокинсю" (694).
До чего же густо
С бессчетных листьев травы
Там посыпались росы!
Осенний ветер летит
Над равниной Миягино!
Сайге
Ожидаю тебя -
Как хаги с листвою поникшей
В каплях светлой росы
На осеннем лугу Мияги
Ожидают порыва ветра...
Неизвестный автор
Сайге созерцает щемящую красоту увядающего осеннего луга, и в его душе
рождается мысль о тщетности земных устремлений, о быстротечности
прекрасного, тогда как поэт "Кокинсю" упоминает о равнине Мияги только
потому, что поэтическая традиция связывает ее с "росой", "роса" же
символизирует "слезы", которые он проливает, тщетно ожидая встречи с
возлюбленной. Сайге стремится в слове раскрыть красоту увиденного, поэт
"Кокинсю" надеется, что его жалоба дойдет до возлюбленной и заставит ее
сердце смягчиться.
Для поэта "Кокинсю" природа - всего лишь средство для передачи
чувства, для Сайге - она кладезь истинной красоты, красоты, которая может
открыться человеческому сердцу и быть передана в слове.
Разумеется, поскольку в "Синкокинсю" собраны стихотворения авторов
разных эпох, говорить можно только об общей направленности. И все же
заметно, стихам какого типа отдается предпочтение. Одним из шедевров
"Синкокинсю" считается, к примеру, пятистишие Фудзивара Тэйка ("Синкокинсю",
38):
Хару но е но В грезах весенней ночи
юмэ но укихаси Воздушный мост возник
тодаэситэ И вдруг распался, -
Минэ ни вакаруру Вершиной разделенные плывут
Пкогумо но сора Пряди облаков в небе...
Стихотворение передает красоту весеннего рассвета, когда облака над
четко вырисовывающимися на фоне светлеющего неба вершинами гор
окрашиваются нежными красками. Как ни прекрасна эта картина, в стихотворении
звучит ("избыточное чувство" - есэй) печаль, ведь прекрасная, но такая
короткая весенняя ночь промелькнула, как мимолетный сон, как непрочный мост
сновидений, соединивший закат с рассветом. В стихотворение умело вплетено
название главы "Повести о Гэндзи" ("Юмэ но укихаси" - "Плавучий мост
сновидений").
Запечатлеть в слове эстетическое переживание - вот главная цель
поэтов "Синкокинсю". Если поэты "Кокинсю" учились у китайских поэтов и
поэтов "Манъесю", то поэты "Синкокинсю" имели за собой великую прозу X-XI
веков - "Исэ-моногатари", "Кагэро-никки", "Гэндзи-моногатари" и пр. Сам
Фудзивара Тосинари был большим поклон ником "Повести о Гэндзи" (он говорил:
"Поэт, не читавший "Гэндзи", вызывает досаду") - произведения, пронизанного
ощущением мимолетности и непрочности бытия. И в стихах Тосинари, а вслед за
ним и в стихах его учеников постоянно звучит сожаление о невозможности
уловить истинную красоту мира.
В антологии "Синкокинсю" зафиксированы изменения, происшедшие к тому
времени, то есть к началу XIII века, и в ритмическом строе вака. Мы уже
говорили о том, что структурно японское пятистишие распадается на две
строфы: верхнюю - ками-но ку и нижнюю - симо-но ку. Ритмический рисунок этих
строф в разные эпохи был неодинаков - в эпоху "Манъесю" и отчасти в
"Кокинсю" более популярна была цезура после второго или после четвертого
стиха (5-7/5-7-7 или 5-7-5-7/7), но уже в "Кокинсю" возникла тенденция
ставить цезуру после третьего стиха (5-7-5/7-7), и в "Синкокинсю"
приобретает особую популярность именно такой ритмический вариант. К тому же
если в "Манъесю" и "Кокинсю" при цезуре после третьего стиха обе строфы были
тесно связаны грамматически, то есть стихотворение как бы стягивалось к
единому центру, то в "Синкокинсю" этого единого центра уже не существует.
Более того, грамматическая и смысловая оторванность первой строфы от второй
имеет место даже там, где цезура после третьего стиха отсутствует. Примером
может служить выше процитированное стихотворение Фудзивара Садаиэ, в котором
(при цезуре после первого стиха) грамматическая и смысловая граница проходит
между первыми тремя стихами (5-7-5) и последними двумя (7-7) - первые три
относятся к внутреннему состоянию автора (пробудившегося от недолгого
весеннего сна), последние два - к внешнему миру, в них дается пейзаж,
открывшийся взору поэта. Это наметившееся к XIII веку и зафиксированное в
антологии "Синкокинсю" разделение пятистишия на две части, обособленные и в
смысловом и в ритмическом плане, - явление чрезвычайно важное, ибо именно
оно в значительной степени сделало возможным появление новых поэтических
форм и жанров.
Пожалуй, антологию "Синкокинсю" можно назвать последним взлетом
классической поэзии вака. После "Синкокинсю" составлялось еще немало
антологий, но все они были лишь подражаниями "Синкокинсю", происходило
постепенное омертвение приемов и канонов, замыкание поэзии вака на своей
внутренней эстетике. Только в конце XVII века наметился новый взлет поэзии
вака, взлет, обусловленный общим подъемом городской культуры, возникновением
новых литературных жанров. Несомненно, на процесс обновления поэзии вака
большое влияние оказала поэзия хайкай, занявшая к тому времени весьма
прочное положение в литературном процессе и выработавшая свою особенную
поэтику, отличную от поэтики классической вака. Влияние поэзии хайкай прежде
всего выразилось в расширении круга поэтических тем и упрощении поэтического
языка.
Поэзия вака XVIII века формировалась под влиянием деятельности так
называемой отечественной школы кокугаку, возникшей в результате доселе
невиданного роста национального самосознания. Представители этой школы, а
среди них были такие видные ученые и литераторы, как Камо Мабути и Мотоори
Норинага, выступили против засилья связанных с конфуцианством китайских наук
- канюку, которые составляли идеологическую основу кодекса воинской чести
бусидо, и обратились к изучению классических памятников японской
словесности. Особое внимание они уделяли антологии "Манъесю", видя в ней
истоки истинно японского духа. С деятельностью сторонников отечественной
школы были связаны многие поэты XVIII века: Кагава Кагэки, Рекан, Окума
Котомити и другие. Можно сказать, их творчество перебросило мостки от
классической поэзии вака к современной танка.
Через поэзию рэнга к поэзии хайкай
Если до XIII века в японской поэзии безраздельно господствовало
пятистишие вака (формы тека и сэдока, встречавшиеся в "Манъесю", хотя и не
исчезли вовсе, но довольно быстро сделались весьма непопулярными), то в
XIII-XVI веках на первое место вышла поэзия "нанизанных строф" - рэнга.
Возникновение этого своеобразного жанра в японской поэзии связано в первую
очередь с тем, что к XIII веку пятистишие вака стало вполне ощутимо
распадаться на две строфы - трехстишие и двустишие. Этот процесс был в
немалой степени обусловлен тем, что, как уже говорилось выше, классическое
пятистишие почти всегда имело характер послания, а значит, потенциально было
рассчитано на отклик. Этот отклик чаще всего воплощался тоже в пятистишии,
которое могло повлечь за собой новый отклик. Таких стихотворных перекличек
немало и в "Манъесю", и в "Кокинсю", особенно же их много в домашних
антологиях и в классических произведениях японской прозы.
Стихотворение-ответ, как правило, использовало образы, заданные
исходным стихотворением, иногда несколько переиначивая их. О том, как это
происходило, можно судить хотя бы по примеру из романа "Повесть о Гэндзи":
омокагэ ва Образ твой до сих пор
ми о мо ханарэдзу Неотступно стоит перед взором,
ямадзакура Горная вишня.
кокоро но кагири Видно, сердце мое осталось
томэтэкисикадо Там, в далеких горах.
арасифуку Пока яростный ветер
оноэ но сакура Не сорвал лепестки с веток вишен
тирину ма о На далеких холмах,
кокоро томэкэру Они твое сердце волнуют,
ходо но хаканаса Но как же миг этот краток!
Первое стихотворение адресовано старой монахине, которую Гэндзи хочет
убедить в искренности своих чувств к ее внучке, юной Мурасаки (ее-то и
символизирует горная вишня). Отвечая, монахиня подхватывает заданный Гэндзи
образ вишни, но поворачивает его несколько иначе, выдвигая на первый план
быстролетность цветения как символ сердечного непостоянства Гэндзи.
Таким образом, одно стихотворение влекло за собой другое, за зовом
следовал отклик. Перекличка могла быть и внутренней - между двумя частями
одного стихотворения. Иногда эти две части писались разными поэтами - один
писал начало, второй добавлял конец, или наоборот. Так возникла поэзия
"нанизанных строф" - рэнга. Одно стихотворение, сочиненное двумя поэтами, -
простейший ее вариант.
Главная черта поэзии рэнга, непременное условие ее существования -
диалогичность. Даже простейший вид рэнга подразумевал наличие двух авторов.
(Правда, существовали и так называемые докугин, циклы рэнга, созданные одним
автором, но этот вид рэнга имел довольно узкое применение, его использовали
как своеобразное упражнение для желающих совершенствоваться в мастерстве
нанизывания строф, и особого распространения он не получил.)
Истоки возникновения поэзии "нанизанных строф" восходят к древнейшему
своду японских мифов "Кодзики" и к японской народной поэзии. Пример одного
стихотворения, сложенного двумя авторами, зафиксирован в "Манъесю" (1635):
С полей, которые возделывал ты сам,
Куда ты воды подводил
С реки Сахо,
Колосьев первых рис, что ты сварил,
Ты должен съесть весь, без остатка, сам.
В прозаическом введении к этому стихотворению говорится: "Песня, в
которой первые три строки сложила монахиня, а Отомо Якамоти по ее просьбе
продолжил песню и сложил последние две строки".
Аналогичных примеров немало в хэйанских домашних антологиях и в
хэйанской прозе. К примеру, в одном из эпизодов "Дневника Идзумисикибу"
рассказывается о том, как принц Ацумити, сорвав покрасневшую ветку
бересклета и положив ее на перила, сказал:
Кото но ха фукаку Листья наших речей
Нариникэрукана Так ярко теперь пылают...
На что Идзуми Сикибу ответила так:
Сирацуюно Хоть и мнилось: на миг
хаканаку оку то Блеснули и тут же растаяли
мисиходони Капли светлой росы...
В данном случае сначала была сочинена вторая строфа (7-7), а потом
добавлена первая (5-7-5). В пятой по счету императорской антологии
"Кинъевакасю" (1126) стихотворения такого типа были собраны в особом
разделе, который получил название "рэнга". Это была еще "короткая" рэнга
(танрэнга), когда два автора сочиняли одно пятистишие. Танрэнга приобрела
большую популярность в XIII веке, и очень скоро на ее основе возникла
"длинная рэнга" (терэнга) - стихотворный цикл, состоявший из многих
пятистиший, в сочинении которых принимали участие два или несколько поэтов:
один сочинял трехстишие, второй добавлял к нему двустишие, к двустишию
присоединялось новое трехстишие и т. д. В результате возникала цепь,
состоявшая из трехстиший и двустиший, из которых каждое было одновременно
связано как с предыдущим, так и с последующим, составляя с ними пятистишия.
Цикл классической рэнга складывался, как правило, из ста строф (хяхуин).
Бывали, но реже, более длинные цепи - состоявшие из тысячи или десяти тысяч
строф, и более короткие - из 44 или 36 строф. Первое трехстишие цикла
называлось хокку (начальная строфа), последнее - агэку (заключительная
строфа). Особыми названиями выделялись также вторая строфа цикла - вакику и
третья строфа - дайсан.
К XV веку были выработаны сложные и строгие правила "нанизывания
строф". Основное внимание уделялось двум моментам - внутреннему единству и
смысловой независимости каждого возникающего пятистишия (правило цукэаи) и
общему движению цикла, ответственность за которое нес каждый автор (правило
юкие). Одновременно возникли учителя рэнга - рэнгаси, которые руководили
процессом сочинения рэнга, следя за тем, чтобы все правила неукоснительно
соблюдались. Авторам предписывалось по возможности разнообразить содержание
строф, избегая монотонности и повторений. Партнеры могли вести подспудную
борьбу, и зачастую именно она становилась объектом внимания знатоков,
придавая особую напряженность и динамичность этому жанру. Можно было создать
для партнера неблагоприятные условия, не давая ему возможности перейти к
теме, к которой он должен перейти согласно правилам, или, наоборот,
облегчить ему этот переход - искусство мастера "нанизанных строф"
заключалось в умении быстро реагировать на постоянно меняющуюся ситуацию,
чутко улавливая ее скрытые возможности и раскрывая их так, чтобы
неожиданность и новизна сочетались со строгим следованием канону. Пожалуй,
сочетание импровизации с каноном и является главной особенностью этого
поэтического жанра. Каждая новая строфа выводит на передний план
какую-нибудь новую деталь, до этого момента остававшуюся вне поля зрения
партнеров, и эта деталь становится толчком, побуждающим воображение партнера
к разворачиванию той или иной картины. Естественно, что таких картин могло
быть множество, один поворачивал тему так, другой - иначе, непредсказуемость
каждого нового шага и придавала предельную остроту процессу "нанизывания
строф". Именно внутри этого жанра и сложилась традиция домысливать,
дополнять, откликаться на малейший намек, создавать яркий образ,
отталкиваясь от конкретной детали. Традиция, которая позже легла в основу
весьма своеобразного направления в литературе, обозначаемого словом
"хайкай".
Поэзия или образ мышления?
Первоначально слово "хайкай" служило для обозначения комической поэзии
в целом. Его можно обнаружить уже в антологии "Кокинсю", где, в соответствии
с традициями "Манъесю" (там стихи комического содержания представлены
отдельно в 16-м свитке), комические вака были собраны в особом разделе,
которому дали название "хайкайка" (шуточные песни). В XVI веке приобрели
чрезвычайную популярность хайкай-рэша ("комические нанизанные строфы",
примерно с конца XIX века они стали называться рэнку), или сокращенно -
хайкай, и в конце концов термин "хайкай" распространился на все виды
литературного (и отчасти живописного) творчества, так или иначе обязанные
своим возникновением поэзии "комических строф" и связанные с ней общей
поэтикой. Таким образом, под хайкай обычно понимают "комическую рэнга"
(хайкай-но рэнга), трехстишия хокку (в конце XIX века получившие название
хайку), а также возникший на основе этих трехстиший прозаический жанр
хайбун. Можно сказать, что комические строфы хайкай-но рэнга дали толчок
целому направлению в литературе, которое в свою очередь оказало большое
влияние как на прочие литературные жанры (на поэзию вака, в частности), так
и на всю японскую культуру (в живописи, к примеру, возник весьма
своеобразный жанр хайга). Основным в поэзии хайкай очень быстро стало
трехстишие хокку.
Хокку долгое время не имело самостоятельного значения и существовало
только как начальное трехстишие "нанизанных строф" рэнга. Правда, ему всегда
уделялось особое внимание - ведь именно оно давало толчок развертыванию цепи
образов, в нем, как в нераспустившемся бутоне, заключался будущий цветок
всего цикла. Почетное право сочинить хокку предоставлялось лишь самым
уважаемым мастерам. Только это трехстишие могло сочиняться, и очень часто
действительно сочинялось, заранее, иногда задолго до того, как начинался сам
процесс "нанизывания строф". Возможно, именно это особое положение хокку и
привело к тому, что постепенно "начальные" трехстишия стали рассматриваться
как самостоятельные произведения. Во всяком случае, уже с начала XVI века
стали появляться сборники, состоявшие из одних хокку. (Кстати, после того
как трехстишия хокку обрели самостоятельность, первой строфе рэнга дали
новое название - татэку.) Однако роль "начальной" строфы, непременно
влекущей за собой другие и потенциально настроенной на дальнейшее развитие,
определила специфический характер этой поэтической формы: ее внутреннюю
насыщенность, неразвернутость, незавершенность, открытость для
множественного толкования. Хокку - это некий толчок, импульс, побуждающий
работать воображение, это зов, на который каждый (и именно это-то и ценно)
откликнется по-своему. Кокку открыто для домысливания - поэт, изображая или,
вернее, просто "называя" какую-нибудь конкретную деталь, сопоставляя в
едином стихотворении разные (иногда на первый взгляд совершенно
несопоставимые) предметы или явления, побуждает читателя к сотворчеству, к
тому, чтобы, призвав на помощь свое воображение, тот сам по данной детали
дорисовал общую картину, то есть стал как бы соавтором хокку, продолжив
развертывание образа. Напомним, что ритмически хокку - это 17-сложное
стихотворение с внутренним делением на три неравные по числу слогов (5-7-5)
ритмические группы. Принято называть его трехстишием, хотя оно ближе к
моностиху, разделенному, как правило, на две части внутренней цезурой (чаще
всего на группы 5/7-5 или 5-7/5).
В ходе развития поэзии "нанизанных строф" сложились и правила,
определившие композиционные, ритмические и прочие особенности хокку. В
частности, хокку полагается иметь "режущее слово" (кирэдзи), то есть
определенного типа грамматическую частицу, которая либо, находясь после
первого или второго стиха, обеспечивает цезуру, разбивающую трехстишие на
две части, либо, завершая стихотворение, придает ему грамматическую и
интонационную цельность.
фуруикэ я Старый пруд.
кавадзу тобикому Прыгнула в воду лягушка
мидзу но ото. Всплеск в тишине.
В этом знаменитом трехстишии Басе таким "режущим словом" является
стоящая после первого стиха (5) восклицательная частица "я". В стихотворении
Бусона:
оно ирэтэ Ударил я топором
ка ни одороку я И замер... Каким ароматом
фую кодати Повеяло в зимнем лесу! -
та же частица "я" стоит после первых двух стихов (5-7). В стихотворении
того же Бусона:
Ботан киттэ Сорвал пион -
Ки но отороиси И стою как потерянный.
Юубэкана Вечерний час -
"режущее слово" "кана" стоит в конце стихотворения, придавая ему
ритмическую и грамматическую завершенность.
Второй непременный атрибут хокку - "сезонное слово" (киго),
обеспечивающее соотнесенность хокку с определенным временем года (если в
стихотворении есть слово "слива", то речь идет о весне, если "гроза" - о
лете и т. д. В предыдущем стихотворении "сезонным словом" является "пион" -
лето. В стихотворении Басе "Старый пруд" "сезонным словом" является
"лягушка" - весна. Списки "сезонных слов" уточняются и пополняются и в
настоящее время).
Как уже говорилось, трехстишие хокку возникло из пятистишия вака.
Однако, будучи связанным с вака генетически, хокку - поэзия принципиально
иного типа. Для поэта, пишущего вака, природа, окружающий мир представляют
собой набор символов, которые он использует для того, чтобы сообщить о своем
чувстве или, вернее, намекнуть на него. Ему совершенно необязательно видеть
то, о чем он пишет. К примеру, Кино Цураюки, сочинив пятистишие:
Горная вишня,
Сквозь прогалы в густом тумане
Мелькнула на миг
Ты пред взором моим. С той поры
В сердце тоска поселилась, -
вовсе не имел в виду какую-то конкретную вишню, этот образ понадобился
ему исключительно для того, чтобы сообщить о своих чувствах.
(Стихотворение имеет присловье: "Подглядев однажды, как одна особа рвала
цветы, позже сочинил и отправил ей".) Поэт, пишущий хокку, относится к
окружающему его миру, к природе совершенно иначе. Для того чтобы создать
хокку, он должен прежде всего ощутить - увидеть, услышать, осязать или даже
обонять то, о чем сочинит стихотворение, причем не просто ощутить, а
подметить нечто необычное, новое в его обыкновенности, уловить элемент
вечности, всеединства в определенности сиюминутного облика. Если поэт,
пишущий вака, как мы уже говори- ли, подчиняет природное чувству (то есть
для него "чувство" или "сердце" - кокора - первично, а природа,
действительный мир - вторичны), то поэт хайкаи, отталкиваясь от конкретной
детали, конкретного явления, подчиняет себя дыханию природы, сливается с
объектом изображения, в результате чего рождается трехстишие. Не зря Басе
говорил: "Учитесь у бамбука, учитесь у сосны". Или еще: "Надо писать, пока
свет, исходящий из вещи, не погас в твоем сердце".
То есть можно сказать, что у поэзии вака и поэзии хайкай - различные
отправные точки. В поэзии вака - это человеческое сердце, собственные
чувства, в поэзии хайкай - это вещественный, конкретный и неповторимый в
каждом своем проявлении предметный мир. Для поэзии вака характерно движение
от сердца, чувств, к природе, для поэзии хайкай наоборот - от природы к
сердцу. Как мы уже говорили, поэт вака может писать о цветах, росе, дожде,
даже не видя их; он может воспевать красоту залива Сума, бухты Акаси или
горы Удзи, никуда из своего дома не выходя. Ему не надо было видеть то, о
чем он пишет, важен был лишь символический смысл географических названий или
явлений природы, их соотнесенность с определенным чувством. Поэт хайкай
может писать только о том, что увидел собственными глазами. Один из
современных поэтов Абэ Канъити говорит: "Пока я не поеду туда сам, пока в
этом конкретном явлении я не увижу своего, я ничего не могу сочинить".
Поэтому для поэта, пишущего в жанре хайкай, так важно было
путешествовать, ему требовались постоянная смена и новизна ощущений, он
должен был неустанно развивать в себе умение "видеть". Отчасти процесс
создания хокку сродни озарению дзэнского монаха - вдруг увидев какую-то
вещь, возможно в несколько непривычном для нее ракурсе, или сопоставив два
обычно несопоставимых предмета, поэт испытывает мощный импульс, вдруг
открывая для себя внутреннее единство мира, мира, в котором все связано - и
природное и человеческое, в результате этого импульса рождается хокку.
Фиксируя в своем стихотворении то, что было увидено в момент такого
поэтического озарения, поэт передает этот импульс читателю, заставляя и того
"увидеть" и почувствовать то, что вдруг открылось ему.
В поэзии вака первостепенное значение имеет литературный опыт,
литературное знание. При всей важности этих моментов для поэта хайкай у него
на первом месте всегда странствие и наблюдение, связанные с приобретением
личного жизненного опыта - именно этот опыт и становится источником его
поэтического вдохновения. Вот что писал один из поэтов хайкай, Сэйби
(1749-1816): "Желающий овладеть искусством хайкай должен иметь что-то вроде
сумы нищего. Все увиденное, все услышанное, все разнообразные явления и дела
этого мира в этой суме собираются и по мере надобности извлекаются оттуда".
У пятистишия вака чаще всего был один адресат - тот единственный
человек, который мог понять его смысл. Хайкай - жанр открытый, трехстишие
хокку обращено ко всем, к каждому, и каждый по-своему откликается душой на
зов, в нем заключенный.
Вот, к примеру, два стихотворения:
Сон или явь?
Трепетанье зажатой в горсти
Бабочки...
Бусон
Покраснели глаза.
От подушки знакомый запах
Весенней ночью...
Оницура
Оба трехстишия построены на конкретной детали, которая является
отправной точкой к развертыванию цепи ассоциаций. У Бусона это осязаемо
достоверное ощущение зажатой в горсти бабочки, но эта конкретная бабочка
может восприниматься шире - как человеческая жизнь вообще, а у более
подготовленного читателя слова "сон" и " бабочка", поставленные рядом,
неизбежно вызовут ассоциацию с известной притчей Чжуанцзы. Тому однажды
приснилось, что он бабочка, и, проснувшись, он не мог понять - то ли он
Чжуанцзы, которому приснилось, что он бабочка, то ли он бабочка, которой
приснилось, что она Чжуанцзы. Таким образом, смысл стихотворения все более и
более расширяется - так брошенный в воду камень оставляет после себя
расходящиеся в стороны круги на воде.
В трехстишии Оницуры, которое предваряют слова: "Оплакивая смерть
жены друга..." - отправным моментом также является конкретная деталь, на
этот раз связанная уже не с осязанием, а с обонянием (кстати,
"обонятельные" образы были весьма распространены и в поэзии вака, едва ли не
более чем образы зрительные).
Выйдя за рамки канонизированного поэзией вака круга образов и тем,
поэзия хайкай ввела в сферу эстетического освоения то, что всегда из этой
сферы выпадало: мячик, забытый на крыше, старые башмаки в пруду под дождем,
не говоря уже о блохах и прочих насекомых, которых раньше и упоминать-то
никому бы не пришло в голову. Своеобразным кредо хайкай можно считать
стихотворение Басе, написанное в память поэта Сампу:
К тебе на могилу принес
Не лотоса гордые листья -
Пучок полевой травы.
То есть той полевой травы, на которую никто из поэтов вака и внимания
бы не обратил. Басе также говорил: "Ни в коем случае не должно смотреть на
вещи свысока".
Если сопоставить японские пятистишия вака и трехстишия кокку с
привычной нам западной поэзией, то можно заметить, что при всем своем
своеобразии пятистишия все-таки ближе западной поэзии, чем трехстишия. Поэт
вака, так же как и любой западный поэт-лирик, в конечном счете раскрывает в
поэтическом произведении свои чувства. Другое дело, какими способами и ради
чего он это делает.
Хокку - это больше чем поэзия, это способ достижения гармонии поэта с
миром, это особый способ мышления, особый способ видения мира. Наверное,
именно поэтому европейцы так по-разному относятся к хокку - одних эта поэзия
отталкивает (как нечто совершенно непривычное), других (по той же самой
причине) притягивает. Поэт, сочиняющий хокку, о чувствах не говорит вовсе,
его цель иная - дать импульс, который заставит самого читателя
непосредственно испытать то или иное чувство. Вернемся к процитированному
выше трехстишию Басе о лягушке. В нем сопоставляются (именно сопоставляются,
а не описываются) два конкретных образа - "пруд" и прыгнувшая в этот пруд
"лягушка". Поэт не говорит о том, что почувствовал, когда лягушка прыгнула в
пруд, не описывает сам пруд, для него хокку - это своеобразный способ войти
в контакт с миром, ощутить себя его частью. Читатель же, призвав на помощь
воображение, может явственно ощутить щемящую тишину заброшенного сада,
тишину, которая становится еще более глубокой, более полной после
прозвучавшего в ней всплеска. Читатель должен услышать и всплеск, и
наступившую после него тишину, должен увидеть тенистый уголок сада,
затянутую ряской неподвижную поверхность старого пруда, ощутить светлую
печаль одиночества. Таково искусство хокку.
Если бы Аполлон Майков был хайдзином, то есть если бы он сочинял хокку,
то, написав: "Весна! Выставляется первая рама!" - он не добавил бы к этому
ни слова, предоставив читателю самому услышать и "благовест ближнего храма,
и говор народа, и стук колеса", самому увидеть "голубую весеннюю даль",
ощутить запах жизни и воли. Конечно, для того чтобы все это почувствовать,
нужна определенная подготовка души, нужно развить в себе способность
откликаться на зов поэта, умение, ухватившись за данный поэтом конкретный
образ, мгновенно извлечь длинную цепь ассоциаций. Ассоциации могут быть у
всякого свои, но в этом разнообразии тоже есть своя ценность. Разумеется,
если говорить о полноте восприятия хокку, то она возможна лишь в том случае,
если поэт и читатель объединены общей культурной традицией,
предусматривающей существование развитой системы ассоциативных связей на
всех уровнях - от самого низкого до самого высокого, от бытового до
литературного. Японцу трудно понять значение выставленной весной рамы
(впрочем, возможно, это ни о чем не говорит и русским нынешнего поколения),
а у русского вряд ли возникнут должные ассоциации, когда он, к примеру,
прочтет трехстишие Бусона о тьме, наступившей на рисовых полях, - ведь
разбросанные повсюду прямоугольники заливных рисовых полей, в каждом из
которых отражается луна, для человека, живущего в России, зрелище
непривычное. И все же в большинстве хокку есть элемент общечеловеческого,
который делает возможным их понимание людьми, принадлежащими к иной
культуре. Главное - научиться видеть мир так, как видит его поэт:
улавливать в конкретностях бытия приметы вечности, сопоставлять на первый
взгляд несопоставимое, ощущать слитность природного и человеческого,
замечать единство разновидного. Многозначность же восприятия обусловлена
особенностями самой поэзии хайкай, ее глубинным смысловым потенциалом. На
один и тот же зов отклик может быть разным, а хокку - творение совместное.
Того, кто посылает зов, и того, кто на него откликается. Сила зова, его
способность вызвать многообразные отклики, дать импульс сильному и ярко
окрашенному чувству, зависит от мастерства поэта. Кажется, что хокку
написать очень просто, но эта внешняя простота сродни простоте взмаха кисти
каллиграфа, за легкостью которого долгие годы труда руки и души. Поэт должен
как бы постоянно быть чреват поэзией, чтобы уметь в любой момент
откликнуться сердцем на увиденное, и зафиксировав это увиденное в слове,
передать другим.
От рэнга к хайкай
Поэзия хайкай прошла в своем развитии несколько этапов. Первым этапом
можно считать отпочкование ее от рэнга, то есть формирование "комической
рэнга" - хайкай-но рэнга как самостоятельного поэтического жанра, эстетика
которого была тесно связана с эстетикой рэнга. Сначала, как говорил поэт
Мацунага Тэйтоку, "между хайкай и рэнга не было разницы". Скорее всего, на
первых порах рэнга вообще носила комический характер. Вот, к примеру, один
из ранних образцов "короткой рэнга" (танрэнга), сочиненной двумя поэтами -
Осикоти Мицунэ и Ки-но Цураюки. Ее приводит Фудзивара Тосиери в трактате
"Тосиери дзуйно":
окуяма ни В горной глуши
фунэкогу ото но Кто-то плывет на лодке,
кикоюру ва Слышится плеск -
нарэру ко номи я Уж не спелые ли плоды
умиватарураму переплывают море?
Основное в этой рэнга - игра слов. Вторая часть (сочиненная Цураюки)
построена на каламбуре: "нарэру ко-но ми" одновременно и "спелые плоды", и
"только привычные отроки", "умиватару" тоже совмещает два значения - "плыть
по морю" и "поспевать" - о плодах.
Однако, развиваясь, шлифуя методы и приемы, рэнга постепенно вбипала в
себя эстетику вака, и в, конце концов произошло разделение рэнга на два
потока - усин-рэнга ("рэнга, имеющая душу") и мусин-рэнга ("рэнга, не
имеющая души"), К первому относили "серьезную" рэнга, сочиненную с учетом
всех правил и приемов, введенных в обиход поэзией вака, ко второму -
"несерьезную", построенную на игре слов, каламбурах и служившую средством
развлечения. Эту "несерьезную" рэнга очень скоро стали называть хайкай-но
рэнга или, сокрагценно, хайкай. Впервые это название было использовано в
составленном в 1356 году сборнике рэнга "Цукубасю", где, помимо "серьезных"
циклов рэнга (усин), были и "несерьезные" (мусин). Их-то и объединили под
общим названием хайкай-но рэнга. Но чаще всего "комическую" рэнга вообще не
удостаивали письменной фиксации, ее сочиняли в перерывах между сочинением
"серьезной" рэнга, считая чем-то вроде разминки.
Если в классической рэнга обычно было 100 строф, то в комической
рэнга наиболее распространенной стала Зб-частная форма, которая иначе
называлась касэн (слово "касэн" имеет значение "бессмертный поэт", число 36
ассоциируется со знаменитыми 36 "бессмертными поэтами" Средневековья).
Развитие поэзии хайкай-но-рэнга и ее постепенное превращение в один из
самых популярных литературных жанров связаны с творчеством поэтов Ямадзаки
Сокана (1464-1552) и Аракида Моритакэ (1473-1549).
Первым знаменитым сборником хайкай-но рэнга стал составленный Соканом в
период между 1523 и 1532 годами сборник "Инуцукубасю" ("Собачье собрание
Цукуба" - в названии пародируется упомянутая выше антология классической
рэнга "Цукубасю"). В нем были собраны все лучшие примеры "начальных строф"
(хокку) и "дополнительных" строф (цукэку), сочиненные Соги, Соте и другими
выдающимися мастерами предыдущих поколений. Сборник завоевал огромную
популярность и оказал влияние на всех последующих поэтов хайкай. Он ввел в
поэтический обиход прозаизмы, вульгаризмы, диалектизмы, поговорки, то есть
весь тот слой лексики, который полностью игнорировался основанной на
эстетике вака "серьезной" рэнга, и заявил о правомочности использования
каламбуров и пародирования в качестве ведущих поэтических приемов.
К тому же сборник "Инуцукубасю" стал свидетельством начала нового этапа
в формировании поэзии хайкай, этапа, основным содержанием которого было
обособление трехстишия хокку в качестве самостоятельного и полноправного
поэтического жанра, постепенно ставшего ведущим в поэзии хайкай.
Сборник долгое время существовал только в рукописных вариантах и лишь
через сто лет после своего появления, в 20-х годах XVII века, был издан
типографским способом. К тому времени поэзия хайкай стала одним из самых
популярных жанров в литературе страны, и в Киото (в 1619 г.) возникла первая
и крупнейшая из школ хайкай, школа Мацунага Тэйтоку (1571-1653). Интересно,
что если история вака связана прежде всего с деятельностью по составлению
антологий, то история хайкай выводит на первый план фигуру учителя,
окруженного учениками.
Школа Тэйтоку
Усилиями учеников Тэйтоку было издано несколько сборников хайкай,
первым из которых стал вышедший в 1633 году сборник "Энокосю" ("Щенячье
собрание").
Основной заслугой школы Тэйтоку стало распространение поэзии хайкай по
всей стране. В поэтическое творчество были вовлечены разные слои населения,
и это - одно из замечательнейших свойств поэзии хайкай. В самом деле, до сих
пор японская поэзия всегда была элитарной. Даже в "Манъесю" основными
авторами были чиновники (вошедшие в антологию народные песни тоже были
записаны и, скорее всего, обработаны все теми же чиновниками), в эпоху
"Кокинсю" главным носителем поэзии стала придворная аристократия, в эпоху
"Синкокинсю" к ней добавились монахи и воины, поэзия рэнга тоже
культивировалась среди высших слоев общества, ее каноны передавались как
тайные наставления и были известны лишь узкому кругу людей. И только поэзия
хайкай сумела преодолеть рамки сословности и элитарности.
Школа Тэйтоку просуществовала до XIX века, выпустив более 260
сборников хайкай. Сам Тэйтоку, на первых порах ценивший исключительно поэзию
вака и весьма пренебрежительно отзывавшийся о хайкай, к концу жизни пришел к
мнению, что поэзия хайкай - это особый поэтический жанр, ничуть не
уступающий по своему положению в литературе вака и рэнга. Тэйтоку и его
ученики впервые разработали принципы поэтики хайкай, которая раньше не
подчинялась никаким правилам. Главной особенностью хайкай Тэйтоку считал
использование "комических слов" (хайгон), то есть вульгаризмов и китаизмов,
употребление которых было запрещено как в вака, так и в рэнга. Особое
значение он придавал также таким приемам, как энго и какэкотоба. Хотя
установленные Тэйтоку правила касались прежде всего технической стороны
стиха, но именно он и его последователи утвердили поэзию хайкай как занятие,
достойное настоящего поэта, и способствовали распространению этого искусства
по всей стране. Не будь Мацунага Тэйтоку - не было бы и Басе.
Школа Данрин
После смерти Тэйтоку в 1653 году между его учениками начались ссоры и
разногласия, и, по существу, школа распалась. Но уже через двадцать лет
сначала в кругу эдосского купечества, а затем и в Киото, где влияние школы
Тэйтоку было особенно велико, появились поэты, выступавшие против манерности
и усложненности поэтического стиля Тэйтоку и призывавшие к обновлению
поэтического языка.
Новая крупная школа хайкай, возникновение которой связано с
деятельностью Нисияма Соина (1605-1682), получила название Данрин.
Приверженцы этой школы ориентировались не столько на техническое
совершенство, как это делала школа Тэйтоку, сколько на непосредственность и
спонтанность восприятия. Они призывали к отказу от всех канонов, сковывающих
свободу творчества, произвольно удлиняли и укорачивали число слогов в стихе,
соединяли в пределах одного произведения высокий и низкий стили,
пародировали приемы и темы классической вака. Все это привлекло большое
число сторонников. Черпая темы в повседневной жизни, сторонники школы Данрин
утверждали ценность каждой малости, этому миру принадлежащей. Школа
просуществовала всего около десяти лет, но ее деятельность имела большое
значение в истории поэзии хайкай. Можно сказать, что школа Данрин была
переходным звеном от поэзии школы Тэйтоку к поэзии школы Басе. Сам Басе
позже говорил: "Если бы не было Соина, мы бы до сих пор подлизывали за
Тэйтоку, Соин является нашим патриархом".
Школа Басе
Высший расцвет поэзии хайкай связан с творчеством Мацуо Басе
(1644-1694), который впервые после Мацунага Тэйтоку создал собственный,
отличный от всего того, что было прежде, стиль в поэзии. Разумеется, среди
современников Басе было немало поэтов - Уэдзима Оницура (1661 - 1698),
Икэниси Гонсуй (1650-1722), Кониси Райдзан (1654-1716) и др., - которые в
своем творчестве двигались при- мерно в одном с ним направлении, но именно
Басе удалось возвести хайкай в ранг высокого искусства, именно в его
творчестве произошло превращение поэзии хайкай из словесной игры в средство
выражения тончайших и сокровеннейших мыслей и чувств поэта. Причем
новаторство Басе основывалось не на отказе от канонов, к чему призывали
последователи школы Данрин, а на возвращении к традиции. Полагая, что только
на основе глубокого постижения традиции возможно всякое истинное обновление
поэтического стиля, Басе обратился к творчеству великих поэтов прошлого - и
японских, и китайских. Возникновение школы Басе относится примерно к 1677
году. Его учениками были такие выдающиеся поэты, как Сугияма Сампу
(1647-1732), Такараи Кикаку (1661-1707) и Хаттори Рэнсэцу (1654-1707),
немало сделавшие для распространения принципов Басе по всей стране.
Басе считал поэзию хайкай средством самопознания, средством обретения
истины, средством гармонического соединения природного и человеческого.
Главное для поэта, считал Басе, - обрести истинное видение. Он говорил:
"Изменения в небесном и земном происходящие - это семена, из которых
вырастает поэзия". Основной эстетический принцип Басе, пожалуй, лучше всего
выражен в словах: "Душа, достигнув высот прозрения, должна вернуться к
низкому".
Басе первым заговорил об "истине хайкай" ("хайкай-но макото"):
"Истина в том, что ты видишь. В том, что ты слышишь. Чувство, испытанное
поэтом, становится стихотворением - именно в этом и заключается истина
(макото) поэзии хайкай". Басе же разработал такие основополагающие принципы
поэзии хайкай, как саби, сиори, хо соми, каруми фуэки рюко. Глядя на
окружающие его предметы, поэт прозревает спрятанную в их временном обличье
истинную красоту, такую ускользающе-зыбкую, что открытие ее всегда влечет за
собой чувство легкой печали. Это ощущение поэт запечатлевает в
стихотворении, причем выражает его не прямо и открыто, а в виде некоего
"избыточного" или "дополнительного" чувства, "послечувствования" - есэй.
Присутствие в поэтическом произведении этого отблеска вечной красоты,
затуманенного легкой печалью, ученики Басе позже назвали "саби".
Саби (перевод этого понятия очень сложен из-за многозначности слова:
саби - это, с одной стороны, печаль одиночества, умиротворяющая душу тишина,
с другой - патина, то есть налет времени, который придает предмету
благородство и таинственную глубину), по существу, является дальнейшей
трансформацией эстетической категории югэн. Саби - это чувство затаенной
печали, легкой грусти, которое невольно возникает у поэта, когда,
вглядываясь в предмет, в явление, он прозревает его вечный истинный смысл,
обычно спрятанный глубоко внутри, но на миг проступивший на поверхности и
явивший себя взору.
Принцип сиори (некоторые исследователи связывают его с глаголом "сиору"
- в старой орфографии "сивору", имеющим значения "повергать в уныние",
"заставлять поблекнуть", "сгибать"; другие возводят его к глаголу "сиору" -
в старой орфографии "сихору", означающему "увлажнять"), по признанию одного
из главных учеников Басе, Керая, "трудно выразить одним словом" (что,
впрочем, в неменьшей степени относится и к саби, и к хосоми). Сиори - это
непосредственное выражение саби в самом стихотворении, в его
словесно-ритмической оболочке, это тот налет легкой печали, который
непременно должен присутствовать в стихотворении, причем присутствовать не
открыто, а в виде "послечувствования" (есэй или едзе). Различая
стихотворения, обладающие сиори и просто "грустные" по содержанию, Керай
писал: "Сиори проявляется в самом настрое стихотворения, в словах, в выборе
приемов. Стихотворение, обладающее сиори, и просто стихотворение о печальном
- это далеко не одно и то же. Сиори пускает корни внутри стиха и проявляется
в его внешнем облике".
Так же трудно поддается определению и принцип хосоми (это слово
семантически связано с прилагательным "хососи" - "тонкий", "слабый" - или
"кокоробососи" - "беспомощный", "слабый"). Керай указывал на то, что хосоми
проявляется в содержании (кокоро) стиха исподволь и вовсе не каждое
стихотворение, которое создает впечатление "слабости", "беспомощности",
обладает хосами. Стихотворение обладает хосоми в том случае, когда
пробуждает в сердце человека сочувствие, сострадание, когда в нем есть
что-то трогательное. Хосоми связано с чуткостью автора, с его умением
уловить тончайшие проявления сущности предмета или явления, по ничтожным
деталям распознать эту сущность, точно и тонко, с щемящей душу
достоверностью, передать ее в стихе, заставив читателя испытать чувство,
послужившее толчком к созданию стихотворения.
Фуэкирюко (постоянство и изменчивость) - один из основных принципов
поэзии хайкай, сформулированный Басе в последние годы жизни. фуэкирюко - это
ощущение постоянства и незыблемости вечного в непрерывно меняющемся мире,
это и незыблемость поэтической традиции, неразрывно связанной с
изменчивостью форм.
Еще одним принципом, к которому Басе пришел в последние годы жизни,
стал принцип каруми (легкость). Каруми - это простота, легкость,
естественность и убедительность, возникающие на всех этапах стихотворчества,
начиная от момента соприкосновения поэта с миром и кончая формой самого
стихотворения. Легкость и естеств енность, возникающие при полном слиянии
поэта с природой, выявляются в легкости и естественности словесной оболочки
стиха, отсутствии в нем вязкости, громоздкости, ложной многозначительности.
В одном из писем Керай писал, что каруми - это "подобно тому как смотреть на
мелкую речушку с песчаным дном".
Басе еще при жизни был признан лучшим поэтом своего времени, он
создал, пожалуй, самую влиятельную школу в поэзии хайкай, значение которой
не померкло и в наши дни.
Поэзия хайкай после Басе
После смерти Басе поэзия хайкай стала обнаруживать тенденцию к упадку,
постепенно утрачивая свое высокое значение и грозя выродиться в чисто
шуточный развлекательный жанр. Общий уровень поэзии резко снизился. Школа
Басе распалась на множество враждующих между собою групп, во главе которых
стояли ученики Басе. Каждая школа считала себя единственным оплотом и
продолжателем традиций учителя. Одним из немногих положительных факторов
было, пожалуй, проникновение поэзии хайкай в провинцию и распространение
среди широких масс населения. Можно сказать, в целом после смерти Басе
поэзия хайкай разделилась на два потока - столичный, с центром в Эдо, во
главе которого стояли ученики Басе Кикаку (1661-1707) и Сэнтоку (1662-1726),
и провинциальный, во главе с Сико (1665-1731) и Яба (1662-1740). Этот период
в истории страны отличался относительной стабильностью, одним из следствий
которой было повышение уровня общей образованности населения, что, в свою
очередь, повлекло за собой рост числа людей, вовлеченных в процесс
стихотворчества. Естественно предположить, что распространение хайкай
сопровождалось некоторым снижением уровня поэтического мастерства и
опрощением стиля. Столичные поэты культивировали шуточный стиль, основанный
на каламбурах, игре слов, метафорической усложненности. Провинциальные
подхватили принцип каруми, сведя его к упрощенности поэтических образов.
Однако лучшие поэты - такие, как Тие, все же продолжали идти по пути,
проложенному Басе, видя главный смысл поэзии хайкай в установлении гармонии
между человеком и окружающим его миром.
Бусон и Исса
Возможно, именно вовлечение в поэтическую деятельность свежих сил и
подготовило новый взлет поэзии хайкай, который произошел во второй половине
XVIII века и связывается с деятельностью таких поэтов, как Тан Тайги
(1709-1771), Като Кетай (1732-1782), Пса Бусон (1719-1783), Осима Рета
(1718-1787) и др. Знаменательно, что новый расцвет поэзии хайкай совпал с
движением за возврат к принципам Басе, многие поэты начали изучать и
пропагандировать его творчество. Приверженцы стиля Басе в поэзии были в
разных провинциях, но центром движения за возрождение стиля Басе стал
Киото.
Наиболее ярким представителем поэзии хайкай того времени был Бусон. Он
был одной из центральных фигур в группе "художников-интеллектуалов"
(бундзита), которые стремились, порвав связи с действительностью, обрести
свободу духа в мире искусства. Истинный " интеллектуал" (бундзин) - это
человек, нигде на службе не состоящий, живущий свободно и занимающийся
искусствами, причем он должен одновременно быть сведущ в пяти видах
искусства - в стихах, прозе, каллиграфии, живописи, резании печатей. Друзья
Бусона были одновременно учеными, философами, литераторами. И до Бусона
большинство поэтов хайкай были одновременно каллиграфами и художниками, но
именно при Бусоне живописный жанр хайга, тесно связанный с поэзией хайкай, и
особенно с трехстишиями хокку, достиг своего расцвета. Благодаря творческим
исканиям Бусона и его учеников поэзия хайкай обрела новые, ранее
несвойственные ей черты - в ней появились лиричность, созерцательность,
романтичность. Бусон ввел в поэзию хайкай тему любви, которая при Басе почти
исключалась. Басе был неутомим в поисках истины в окружающем мире, Бусон
стремился познать самого себя.
Творчество Бусона и его современников показало, что поэзия хайкай в
качестве серьезного литературного жанра не утратила своей жизнеспособности,
выявило ее скрытый потенциал.
Период возрождения хайкай продолжался почти до конца XVIII века, но
после смерти Бусона в 1783 году движение за возврат к Басе постепенно начало
слабеть. С уходом с поэтической арены Бусона и его единомышленников, которые
поддерживали высокий дух хайкай, поэзия снова стала скорее средством
развлечения, нежели высоким искусством. Тем не менее популярность хайкай и
слава, окружавшая имя Басе, продолжали расти (в 1793 году Басе был присвоен
божественный сан, он получил звание Хион медзин - Светлый бог летящих
звуков). Умение слагать хайкай сделалось обязательным для каждого
образованного человека.
Наиболее яркими поэтами того времени были Нацумэ Сэйби (1749-1816),
Ивама Оцуни (1759-1823) и Кобаяси Исса (1763-1827). Иссу обычно называют
последним (после Басе и Бусона) классиком хайкай.
Отдавая дань веяниям своего времени, Исса тем не менее не поддался
общей тенденции к принижению высокого, а продолжил традицию "возвышения
низкого", начало которой было положено Басе, и вернул хайкай в русло
подлинного искусства. Он сделал предметом поэзии обыденную человеческую
жизнь, и никто не смог с такой поистине пронзительной простотой запечатлеть
в стихе мельчайшие подробности бытия. Исса не создал своей школы, и
последователей у него почти не было. Тем не менее он был одной из самых
значительных личностей в истории поэзии хайкай, и интерес к его творчеству
велик и в наше время. Середина и конец XIX века отмечены общим упадком жанра
хайкай, сложение стихов стало модным салонным развлечением, из них исчезли
свежесть восприятия и новизна чувств. Перестав быть средством внутреннего
мира поэта, они сделались исключительно способом приятного
времяпрепровождения.
После Иссы сколько-нибудь выдающихся личностей в классической поэзии
хайкай не было. В первой половине XIX века в поэзии на первое место выходят,
скорее, поэты вака, ратовавшие за обновление жанра, обновление поэтического
языка, время же расцвета хайкай осталось позади.
Конечно, нельзя сказать, что вторая половина XIX века ознаменовалась
уходом с поэтической арены традиционных форм японской поэзии. И поэзия вака,
и поэзия хайкай не прекратили своего существования, они просто на время
немного отошли в сторону, уступив первенство новым поэтический веяниям. В
конце XIX века кончился период изоляции Японии, она стала открытой страной,
и в нее устремился поток западной культуры. Начался бурный процесс
европеизации страны, повлекший за собой несколько гипертрофированное
стремление отказаться от всего традиционного и перестроить отечественную
культуру, в том числе и поэзию, на новый лад, так, чтобы она лучше отвечала
требованиям нового времени.
Таким образом, классический период в истории японской поэзии завершился
в середине XIX века. Хокку Бусона и Иссы, равно как и искания новых поэтов
вака - таких, как Окума Котомити, Рекан, Одзава Роан, - завершая период
классической японской поэзии, одновременно открывают дорогу к современной
поэзии. Недаром именно на их творчество ориентировались лучшие поэты начала
XX века - такие, как Масаока Сики, Сайто Мокити, Такахама Кеси, Кавахигаси
Сэкигото и др., стремившиеся дать новое звучание традиционным поэтическим
формам, поэты, в свою очередь ставшие классиками современной японской поэзии
- танка и хайку.
Т. Соколова-Делюсина
(Из антологии "Манъесю")
ПЕСНИ ВОСТОЧНЫХ ПРОВИНЦИЙ
Из песен провинции Мусаси
Как в Мусаси-стороне
Из ущелья горного фазан
Улетает прочь -
Так и ты ушел, и с ночи той
Не встречаюсь больше я с тобой!
Если любишь ты меня,
Помашу тебе я рукавом {1},
Но в стране Мусаси на лугах
Укэра от глаз скрывают цвет {2} -
Так и ты скрывай свою любовь!
О возлюбленном моем
Я не знаю, как сказать.
Ах, в стране Мусаси на лугах
Нежным цветом расцветает укэра,
Никогда не вянет тот цветок!
Из песен провинции Синан_у_
Вот из здешних мест, из Синану,
Из реки из Тикума, взгляни,
Камешек простой,
Но ступишь ты ногой,
Для меня он станет яшмой дорогой!
Разные песни из неизвестных восточных провинций
Ах, одежды белотканой рукав {3}
В изголовье положу-ка я себе,
Вижу, едут из Курага рыбаки,
Возвращаются к себе домой, -
Не вставайте, волны, на пути!
Как на поле здесь, в Санацур_а_,
У холма я сею нынче просо,
Вижу, лошадь милого пришла, -
Просо ест она... Ну что ж!
Все равно не буду ее гнать!
Целый день толку я белый рис,
Грубы стали руки у меня,
Хорошо бы, если в эту ночь
Молодой хозяин мой пришел,
Тронул их и пожалел меня!
Что за человек
Стучится в эту дверь
В час, когда послала мужа я
Первый рис нести богам, когда молюсь, -
Что за человек стучится в эту дверь? {4}
Ох, и причиняет боль
Мне жена чужая эти дни.
Как уплывшую ладью,
Позабыть ее я не могу,
И сильнее все о ней тоска!
О, как жду тебя, любимый мой!
Жду, как ждут желанного дождя
В засуху, когда, вся в трещинах, земля
Сохнет вспаханной
Пред домом у ворот!
Как жемчужная трава,
Что растет на диком берегу,
Клонится к земле,
Так, склонясь, наверно, спишь одна,
Не дождавшись друга своего...
Плач
Любимую свою подругу
Допытывал я, где она была?
И, словно листья ямасугэ {5},
Мы спали, отвернувшись друг от друга,
И как теперь раскаиваюсь я!
Из песен пограничных стражей
Те ворота, где стоит жена,
У горы Цук_у_ба
Скроют облака.
Но пока еще мне виден милый дом,
Буду я махать ей рукавом!..
Где горы Цук_у_ба виден пик,
Только ли орла там слышен крик?
Это плачу я!..
Так вечно мне рыдать,
Коли нам друг друга не видать!
Песни-переклички
Постепенно
Платьев шум затих,
И, ни слова не сказав жене,
Я ушел, покинув милый дом,
И теперь страдаю без нее!
Когда в стражи я из дома уходил,
Было рано, лишь забрезжила заря,
У ворот моя жена стояла,
Все не знала, как теперь ей быть,
Все боялась мои руки отпустить...
Записи песен, сделанные вербовщиками пограничных
стражей для военного ведомства {6}
<Песня Мононобэ Фурумаро>
Если б было время у меня,
Чтоб жену нарисовать свою
И с собою взять ее портрет,
Я, в далекий отправляясь путь,
Вспоминая, все смотрел бы на него...
<Песня Мононобэ Масима>
Когда увидел на дороге
Я сосны, что стояли в ряд,
Я вспомнил:
Так же в ряд стояли
Родные, провожавшие меня...
<Песня Кисокибэ Исосима>
На пути моем
Громко раздается шум волны,
Позади же - дети милые, жена.
Их оставил я в родном селе
И в дорогу дальнюю ушел...
<Песня Отомобэ Маеса>
О, каких, скажите мне, богов
Неба и земли
Я должен здесь молить,
Чтоб с любимой матерью моей
Смог бы я поговорить опять!
<Песня юноши>
Прозрачная волна у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,
Порой бурлит, но к берегам не подойдет,
Так - ты ко мне.
И полон я тоски...
<Песня девушки>
О нет, наоборот:
Увы, не я, а ты,
Подобно той волне у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф, -
Ты никогда не подойдешь ко мне...
<Песня девушки>
Когда бы знала, что любимый мой
Придет ко мне,
Везде в саду моем,
Покрытом только жалкою травой,
Рассыпала бы жемчуг дорогой!
<Песня юноши>
Зачем мне дом, где жемчуг дорогой
Рассыпан всюду,
Что мне жемчуга?
Пусть то лачуга, вся поросшая травой,
Лишь были б вместе мы, любимая моя!
Подобно соловью, что раньше всех поет
В тени ветвей,
Когда придет весна, -
Ты раньше всех мне о любви сказал,
И лишь тебя отныне буду ждать!
Вечернею порой лишь миг один,
Короткий, как жемчужин встречный звон,
Я видел здесь ее, -
И нынче утром вдруг
Мне показалось, будто я люблю...
Пусть велика земля, но даже и она
Имеет свой предел,
Но в мире есть одно,
Чему конца не будет никогда,
И это бесконечное - любовь!
Ах, на кровле дома моего
Зацвела "не забывай" - трава {7}.
Все смотрю:
А где трава "забудь-любовь"?
Жаль, еще не выросла она...
Пусть у бранного меча остры
Лезвия - и с этой стороны и с той,
Наступлю на них ногами я.
Коли я умру, пускай умру,
Если это нужно для тебя.
С нетерпеньем друга ожидаю,
В дом одной мне нынче не войти,
Пусть роса давно уже покрыла
Белотканые
Льняные рукава...
* *
*
Ведь ты - лишь человек
С непрочною судьбою,
Как лунная трава цукигуса {8}.
О, что ты можешь знать, мне говоря:
"Мы после встретимся с тобою..."
Чем так жить,
Тоскуя о тебе,
Лучше было бы мне просто умереть,
Оттого что думы, полные тревог,
Словно скошенные травы на полях...
Милый мой,
Моя любовь к тебе,
Словно эта летняя трава, -
Сколько ты ни косишь и ни рвешь,
Вырастает снова на полях!
Возле моря,
На скалистом берегу,
Утро каждое я вижу стаю птиц,
Утро каждое смотреть бы на тебя,
Но тебя не видно, милый мой...
В священном храме,
Где вершат обряды,
Сверкает зеркало кристальной чистоты {9}, -
Так в памяти моей сверкаешь ты,
И в каждом встречном я ищу тебя...
Пока в саду своем ждала,
Что ты придешь ко мне, любимый,
На пряди черные
Распушенных волос
Упал холодный белый иней.
У ворот моих
На деревьях вяза вызрели плоды...
Сотни птиц слетелись к дому моему,
Тысячи слетелись разных птиц,
А тебя, любимый, нет и нет...
Поют о цветах
Вершины распростертых гор
Как будто белым полотном покрыты,
Иль, может быть,
Цветы расцветшей сливы
Их белизной заставили сверкать?
Поют об оленях
Чтобы во всех концах земли звучали
Оленя крики,
Что зовет жену,
Склонитесь до земли,
Густые рощи хаги!
Сэдока
- В гавани для кораблей
Все верхушки камышей
Кто сегодня поломал?
- Чтоб смотреть, как милый мой
Машет, машет рукавом,
Камыши сломала я!
Там, на дне, глубоко под водой,
Жемчуг - водоросли в глубине,
Там растет "не говори" - трава {10}...
С милою моей вдвоем
Мы пришли сюда тайком от всех,
Никому не говори, трава!
Дева молодая пляскою своей
Зазывает счастье в новый дом,
На браслетах жемчуга звенят...
Друга милого, что блещет красотой,
Словно белый жемчуг дорогой,
Пригласи войти с собою в дом {11}.
Из страны Ямасиро
Юный парень из села Кудзэ
Мне сказал, что хочет взять меня.
Поважнее много он, чем я,
А сказал, что хочет взять меня,
Юный парень из села Кудзэ.
Из старинных собраний песен
Через щели занавеси той,
Где повешен жемчуг дорогой,
Постарайся проскользнуть ко мне.
Если спросит мать,
Вскормившая меня,
"Это ветер", - я отвечу ей.
Из-за молодой чужой жены {12},
Что я встретил по дороге в храм,
Где указывают день работ,
Много я ночей лежу без сна,
И в смятенье думы тайные мои,
Словно порванная яшмовая нить...
Из песен провинции Ното
В Кумак_и_ на илистое дно {13}
Из Сираги дорогой топор {14}
Уронил и плачу я,
Вас_и_! {15}
Ах, не надо
Горько, горько так рыдать,
Погляжу я,
Не всплывет ли он опять?
Вас_и_!
Вот что об этой песне передают и рассказывают. Был один
глупый юноша. Он уронил на дно моря топор, но не знал, что
железо не всплывает, поэтому и сложил он такую песню и,
громко распевая, говорят, утешал себя.
В винодельне в Кумак_и_
Раб, которого ругают все {16},
Вас_и_!
Я тебя позвал бы с собой,
Я тебя увел бы с собой,
Раб, которого ругают все,
Вас_и_!
Песни провинции Эттю
Пусть в О_о_но-стороне {17}
Через рощу путь - заросший путь,
Пусть все зарастет,
Но когда тебе туда идти,
Будут широки тогда пути!
В Сибут_а_ни,
Где гора Футагам_и_,
У орла родился сын, говорят.
Чтобы выйти для тебя могла
Сасиб_а_ {18} из перьев орла,
У орла родился сын, говорят.
Песня, воспевающая Урасима из Мидзуноэ {19}
В час, когда туман затмит
Солнца лик весною,
Только выйду я на берег
В бухте Суминоэ,
Посмотрю, как челн рыбачий
По волнам плывет,
Древнее сказание
В памяти встает.
В старину в Мидзуноэ
Раз Урасима-рыбак,
Ловлей рыбы увлечен
Кацуо {20} и тай {21},
Семь ночей не возвращался
На село домой,
Переплыв границу моря
На челне своем.
Дочь морского божества
Водяных долин
Неожиданно он вдруг
Встретил на пути.
Все поведали друг другу
И судьбу свою
Клятвой навсегда скрепили,
В вечную страну уйдя...
Во дворец владыки дна,
Водяных долин,
В ослепительный чертог,
В глубину глубин
Парой юною вошли,
За руки держась,
И остались жить, забыв
Горе, старость, смерть.
И могли бы вечно жить
В светлой стороне,
Но из мира суеты
Странен человек!
Раз, беседуя с любимой,
Так промолвил он:
"Ненадолго бы вернуться
Мне в мой дом родной!
Матери, отцу поведать
О своей судьбе,
А назавтра я пришел бы
Вновь к тебе сюда".
Слыша эту речь его,
Молвила в ответ она:
"Только в вечную страну
Ты вернись ко мне!
Если хочешь, как теперь,
Вечно жить со мной,
Этот ларчик мой возьми,
Но не открывай!"
Так внушала рыбаку,
Поглядела вслед...
И вот прибыл в край родной
Юноша-рыбак.
Он взглянул на дом, а дома -
Смотрит, - нет как нет,
Поглядел он на селенье -
И селенья нет.
И так странно показалось
Все это ему, -
Ведь всего назад три года
Он покинул дом!
Нет ни кровли, ни ограды,
Нету ничего, -
Не открыть ли этот ларчик,
Может, в нем секрет?
Может, все еще вернется,
Дом увидит он?
И свой ларчик драгоценный
Приоткрыл слегка.
Струйкой облачко тотчас же
Вышло из него
И поплыло белой дымкой
В вечную страну.
Он бежал и звал обратно,
Рукавом махал...
Повалился, застонал он,
Корчась на земле!
И внезапно стала гаснуть
Юная душа,
И легли морщины вдруг
На его чело,
Черный волос вдруг покрыла
Сразу седина,
Все движенья постепенно
Стали замирать...
Наконец, и эту жизнь
Смерть взяла себе!
Так погиб Урасима
Из Мидзуноэ.
И лишь место,
Где родился,
Видно вдалеке...
Каэси-ута
В бессмертном мире он
Мог жить за веком век,
Но вот по воле сердца своего
Он сам пошел на лезвие меча, -
Как безрассуден этот человек!
Песня, воспевающая юную деву из Мам_а_
в Кацусика
Там, где много певчих птиц,
В той восточной стороне,
В древние года
Это все произошло,
И до сей еще поры
Сказ об этом все идет...
Там, в Кацусика-стране,
Дева Тэкона {22} жила
В платье скромном и простом
Из дешевого холста,
С голубым воротником.
Дома пряла и ткала
Все как есть она сама!
Даже волосы ее
Не знавали гребешка,
Даже обуви не знала,
А ходила босиком, -
Несмотря на это все,
Избалованных детей,
Что укутаны в парчу,
Не сравнить, бывало, с ней!
Словно полная луна,
Был прекрасен юный лик,
И, бывало, как цветок,
Он улыбкой расцветал...
И тотчас, - как стрекоза
На огонь стремглав летит,
Как плывущая ладья
К мирной гавани спешит, -
Очарованные ею,
Люди все стремились к ней!
Говорят, и так недолго,
Ах, и так недолго нам
В этом мире жить!
Для чего ж она себя
Вздумала сгубить?
В этой бухте, как всегда,
С шумом плещется волна,
Здесь нашла покой она
И на дне лежит...
Ах, в далекие года
Это все произошло,
А как будто бы вчера
Ради сумрачного дна
Нас покинула она!
Каэси-ута
И когда, в страну эту восточную придя,
Взглянешь, как у берега катится волна,
Сразу загрустишь
О деве молодой,
Что сюда ходила часто за водой.
Песни, связанные с преданиями
В старину жила одна девушка. Звали ее Сакурако - "Дитя Вишни", или
"Вишенка". И жили в ту пору двое отважных юношей. Оба они хотели взять ее в
жены. И затеяли они спор не на жизнь, а на смерть и вызвали друг друга на
смертный бой.
Девушка опечалилась и решила: "Ни в старину, ни теперь, никогда еще не
слыхали и не видали, чтобы одна девушка была невестой в двух домах. Но
трудно смирить сердца этих отважных юношей. А стоит мне умереть - и вражда
их, наверно, исчезнет навеки".
Подумала она так и вскоре ушла в лес и там повесилась.
А двое отважных юношей, не в силах сдержать своего горя, лили кровавые
слезы. И каждый из них сложил тогда песню и излил в ней все, что было у него
на сердце.
Вот эти две песни:
Облетели
Лепестки у вишни,
И мечтал напрасно я, что буду
Украшать себя ее цветами,
Лишь пора весенняя наступит...
Всякий раз, как расцветут цветы
Вишни розовой, что носит
Имя милой,
Вечно буду вспоминать о ней
И любить сильнее с каждым годом.
Я пошел на поле в Суминоэ {23}
Песни петь и хоровод водить
И залюбовался там своей женою,
Что сияла зеркалом
Среди жен других.
Вот что передают и рассказывают об этом. В старину жил один
бедняк-простолюдин. Однажды мужчины и женщины его селения собрались на поле
петь песни и водить хороводы. Среди собравшихся была и его жена. Она была
очень хороша и выделялась своей красотой. Он еще сильнее полюбил ее и сложил
эту песню, восхваляя ее красоту.
Четыре песни императрицы Иванохимэ {24},
сложенные в тоске об императоре-супруге
Так много дней прошло,
Как ты ушел, любимый,
Пойти ли в горы мне тебя искать,
Спешить ли мне к тебе навстречу,
Иль оставаться здесь и снова ждать и ждать?..
Чем так мне жить,
Тоскуя о тебе,
О, лучше б умереть,
Чтоб изголовьем стало
Подножие высоких этих гор! {25}
Пока живу, я буду жить, любимый,
Я буду ждать, пока ты не придешь,
О, долго ждать!
Пока не ляжет иней
На пряди черные распущенных волос... {26}
Тот утренний туман, что дымкой заволок
Колосья риса на осеннем поле,
Исчезнет, уплывая вдаль...
А вот любовь моя?
Куда она исчезнет?
Все думаю о временном приюте {27}
В столице Удзи {28},
О ночах былых
Под кровлей, крытою травой чудесной,
Что срезана была на золотых полях...
* *
*
В Нигитацу в тот час, когда в путь {29}
Собирались отплыть корабли
И мы ждали луну,
Наступил и прилив...
Вот теперь я хочу, чтоб отчалили мы!
Песня, сложенная принцессой Нукада во время
путешествия императрицы [Саймэй] к горячим
источникам в провинции Ки
На ночную луну
Подняла я свой взор и спросила:
"Милый мой
Отправляется в путь,
О, когда же мы встретимся снова?" {30}
Песня, которой принцесса Нукада ответила, когда император повелел министру
двора Фудзивара [Каматари] устроить спор о том, что лучше - прелесть
множества цветов в весенних горах или краски тысячи листьев среди осенних
гор
Все засыпает зимою {31}.
А когда весна наступает,
Птицы, что раньше молчали,
Начинают петь свои песни.
Цветы, что невидимы были,
Цвести начинают повсюду,
Но их сорвать невозможно:
Так в горах разросся кустарник.
А сорвешь - нельзя любоваться:
Такие высокие травы.
А вот осенью - все иное:
Взглянешь на купы деревьев,
Алые клены увидишь,
Листья сорвешь, любуясь.
А весной зеленые листья,
Пожалев, оставишь на ветке.
Вот она - осени прелесть!
Мне милей осенние горы!
Песня, сложенная принцессой Нукада во время
ее отъезда в провинцию Оми {32}
Сладкое вино святое,
Что богам подносят люди...
Горы Мива!
Не сводя очей с вершины.
Буду я идти, любуясь,
До тех пор, пока дороги,
Громоздя извилин груды,
Видеть вас еще позволят,
До тех пор, пока не скроют
От очей вас горы Нара
В дивной зелени деревьев.
О, как часто,
О, как часто
Я оглядываться буду,
Чтобы вами любоваться!
И ужель в минуты эти,
Не имея вовсе сердца,
Облака вас спрятать могут
От очей моих навеки?
Каэси-ута
Горы Мива!
Неужели скроетесь теперь навеки?
О, когда бы в небе этом
Облака имели сердце,
Разве скрыли б вас от взора?
Песня, сложенная принцессой Нукада, когда
император [Тэндзи] охотился на полях Камо
Иду полями нежных мурасаки,
Скрывающих пурпурный цвет в корнях,
Иду запретными полями,
И, может, стражи замечали,
Как ты мне машешь рукавом {33}?
Песня принца Югэ {34}, посланная принцессе
Нукада, когда он прибыл во дворец Псину
Не та ли птица, что тоскует о былом,
На зелень вечную юдзуруха {35} лишь взглянет
И над колодцем,
Где цветут цветы,
С печальным плачем мимо пролетает!
Песня принцессы Нукада, сложенная в ответ {36}
Та птица, что тоскует о былом, -
Ведь это бедная кукушка!
Боюсь, что это плакала она,
Совсем как я,
Что о былом тоскую...
Песня принцессы Нукада, сложенная в ответ
принцу [Югэ], когда он прислал ей из Псину
сорванную им ветку старой сосны
О ветка, сорванная у сосны жемчужной {37}
В прекрасном Псину,
Как дорога ты мне!
Приносишь ты с собою неизменно
Привет от друга дорогого моего!
Песня принцессы Нукада, сложенная в тоске
по императору Тэндзи
Когда я друга моего ждала {38},
Полна любви,
В минуты эти
У входа в дом мой дрогнула слегка
бамбуковая штора -
Дует ветер...
Песня принцессы Нукада, сложенная в тоске
по Исикава
Тебя, любимый, что всегда являлся
В долину Касуга,
Без страха проходя дорогой горной, -
Я не вижу ныне, -
Все эти дни живу я без тебя...
Ах, сколько ни гляжу, не наглядеться мне!
Прекрасны воды рек, что в Псину струятся,
Конца не зная...
Так же без конца
К ним буду приходить и любоваться.
На полях, обращенных к востоку,
Мне видно, как блики сверкают
Восходящего солнца,
А назад оглянулся -
Удаляется месяц за горы...
Песни Какиномото Хитомаро, сложенные, когда
он, уезжая в столицу, покидал страну Ивами и
расставался с женой
Там, в Ивами, где прибой
Бьет у берегов Цуну,
Люди, поглядев кругом,
Скажут, что залива нет,
Люди, поглядев кругом,
Скажут - отмели там нет.
Все равно прекрасно там,
Даже пусть залива нет,
Все равно прекрасно там,
Пусть и отмели там нет!
У скалистых берегов,
В Нигитадзу, на камнях,
Возле моря, где порой
Ловят чудище-кита,
Водоросли взморья там,
Жемчуг-водоросли там,
Зеленея, поднялись.
И лишь утро настает,
Словно легких крыльев взмах,
Набегает ветерок.
И лишь вечер настает,
Словно легких крыльев взмах.
Приливают волны вмиг.
Как жемчужная трава
Клонится у берегов
В эту сторону и ту,
Гнется и к земле прильнет
С набегающей волной,
Так спала, прильнув ко мне,
Милая моя жена.
Но ее покинул я.
И по утренней росе,
Идя горною тропой,
У извилин каждый раз
Все оглядывался я.
Много раз, несчетно раз
Оборачивался я.
И все дальше оставлял
За собой родимый дом.
И все выше предо мной
Были горы на пути.
Словно летняя трава
В жарких солнечных лучах,
От разлуки, от тоски
Вянет милая жена.
На ворота бы взглянуть,
Верно, там стоит она!
Наклонитесь же к земле,
Горы, скрывшие ее!
Каэси-ута
Там, в Ивами,
Возле гор Такацуну,
Меж деревьями густыми вдалеке,
Видела ли милая моя,
Как махал я ей, прощаясь, рукавом?
По дороге, где иду
На склонах гор,
Тихо-тихо шелестит бамбук...
Но в разлуке с милою женой
Тяжело на сердце у меня...
У вороного моего коня
Так бег ретив, что сразу миновали
Места, где милая моя живет.
Как в небе облака,
Они далеки стали.
Ах, опадающие листья клена
среди осенних гор,
Хотя б на миг единый
Не опадайте, заслоняя все от глаз,
Чтоб мог увидеть я
Еще раз дом любимой!
Плачи Какиномото Хитомаро, сложенные
в печали и слезах после кончины жены
Гуси по небу летят
На пути в Кару -
То возлюбленной село,
Край родной ее.
Как мечтал я,
Как желал
На нее взглянуть!
Только знал:
Идти нельзя,
Много глаз людских.
Часто приходить нельзя:
Люди будут знать!
Лучше встретиться потом,
В майский день.
В майский день
Зеленый плющ
Ложем будет нам! {39}
Думал я,
В надежде был,
Как большому кораблю,
Доверял я ей!
Ото всех таил любовь,
Будто в бездне
Среди скал
Жемчуг дорогой...
Но, как меркнет в небесах
Солнце на закате дня,
Как скрывается луна
Между облаков,
Будто водоросль морей,
Надломилась вдруг она,
Будто клена
Алый лист,
Отцвела навек!
С веткой яшмовой гонец
Мне принес об этом весть... {40}
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу... {41}
Что я мог ему сказать?
Что я сделать мог?
Голосам людей внимать
Был не в силах я,
А любовь моя росла...
Чем утешиться я мог?
Я пошел тогда в Кару
На базар в ее село,
Где любимая моя
Мне встречалась
В ранний час...
Там стоял и слушал я,
Но и голоса ее,
Что звучал, как пенье птиц,
Возле кленов Унэби,
Той горы, что звал народ
Девой чудной красоты
В перевязях жемчугов,
Возле склонов Унэби,
Даже голоса ее
Не услышал я!
Был мой путь копьем из яшмы,
Это значит - путь прямой,
Что копье.
Таков был путь
Предо мной, где шел народ,
Но не мог я там найти,
Ни одной не мог я встретить
Хоть похожей на нее!..
И в отчаянье,
Любя,
Только имя призывал
Дорогой моей жены,
Лишь махал ей рукавом,
Звал напрасно я!..
Каэси-ута
Средь гор осенних - клен такой
прекрасный,
Густа листва ветвей - дороги не найти!..
Где ты блуждаешь там?
Ищу тебя напрасно:
Мне неизвестны горные пути...
Луна осенняя, что нас видала вместе,
Мир озаряет вновь, взойдя на небосвод.
А милая моя,
Что любовалась ею,
Все дальше от меня за годом год!..
Когда, придя домой,
На спальню я взглянул, -
На ложе яшмовом
Жены моей подушка
В другую сторону повернута была... {42}
Плач Какиномото Хитомаро о гибели придворной
красавицы
Словно средь осенних гор
Алый клен,
Сверкала так
Красотой она!
Как бамбуковый побег,
Так стройна она была.
Кто бы и подумать мог,
Что случится это с ней?
Долгой будет жизнь ее,
Прочной будет, что канат, -
Всем казалось нам.
Говорят,
Что лишь роса
Утром рано упадет,
А под вечер - нет ее.
Говорят,
Что лишь туман
Встанет вечером в полях,
А под утро - нет его...
И когда услышал я
Роковую весть,
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу.
Даже я, что мало знал,
Я, что мельком лишь видал
Красоту ее, -
Как скорбеть я стал о ней!
Ну, а как же он теперь -
Муж влюбленный,
Молодой,
Как весенняя трава,
Что в ее объятьях спал,
Что всегда был рядом с ней,
Как при воине всегда
Бранный меч?
Как печали полон он,
Как ночами он скорбит
Одиноко в тишине,
Думая о ней!
Неутешен, верно, он,
Вечно в думах об одной,
Что безвременно ушла,
Что растаяла росой
Поутру,
Что исчезла, как туман,
В сумеречный час...
Каэси-ута
Когда увидел я теченье той реки,
Что унесла навек от нас тебя,
Прекрасное дитя,
Такой еще тоски
Не знала никогда моя душа!
В час, когда ты печальная плачешь
У моря далекого Оми
Над волною вечернею, птица тидори {43},
Сердце вместе с тобой замирает
в отчаянье горьком,
И тоскою я полон тогда о минувшем!
Песня Какиномото Хитомаро, сложенная
в пути, когда он плыл в страну Цукуси
В прославленной стране,
В Инами,
На взморье поднялась огромная волна,
И встала в тысячу рядов она,
От взора спрятав острова Ямато!
И люди те,
Что жили в старину,
Ужели так же, как и я, страдали
И, о возлюбленной своей грустя,
Ночами долгими не спали?
На миг один короткий, как рога
Оленей молодых, что бродят в поле летом {44},
На самый краткий миг -
Могу ли позабыть
О чувствах нежных милой девы?
Яшмовых одежд затихнул шорох,
О, какой тоскою полон я,
Не сказав любимой,
Что осталась дома,
Ласкового слова, уходя...
Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины,
И вижу я:
Скрывается, плывя,
В лесу полночных звезд ладья луны.
Песня Какиномото Хитомаро, сложенная в
провинции Ивами в печали о самом себе, когда
приближался час его кончины
Возможно ль, что меня, кому средь гор Камо
Подножье скал заменит изголовье {45},
Все время ждет с надеждой и любовью,
Не зная ни о чем,
Любимая моя?..
Песня, сложенная в думах о детях
Дыни ли отведаю -
Вспомнишься ты мне,
Каштанов ли отведаю -
Стремлюсь к тебе вдвойне.
Откуда только взялся ты
Назойливый такой?
Все пред глазами вертишься,
Стоишь передо мной!
Одними лишь заботами
Мне наполняешь грудь,
Из-за тебя спокойным сном
Я не могу уснуть!
Каэси-ута
Для чего нам серебро,
Золото, каменья эти?
Все ничтожно.
Всех сокровищ
Драгоценней сердцу дети!
Поэма сожаления о быстротечности жизни
Как непрочен этот мир,
В нем надежды людям нет!
Так же, как плывут
Годы, месяцы и дни
Друг за другом вслед,
Все меняется кругом,
Принимая разный вид.
Множество вещей
Заполняют эту жизнь
И теснятся на бегу,
Чтобы вновь спешить вперед.
С женщин мы начнем.
Женщине привычно что? -
Жемчуг дорогой
Из чужих краев надеть,
Любоваться им,
Белотканым рукавом
Другу помахать в ответ
Или алый шлейф -
Платья красного подол,
-
Идя, волочить
И с подругою своей,
Взявшись за руки,
Играть -
Вот он радостный рассвет
Жизни сил!
Но тот расцвет
Удержать нельзя. -
Все пройдет:
На прядь волос,
Черных раковин черней,
Скоро иней упадет,
И на свежесть
Алых щек
Быстро ляжет
Сеть морщин.
А теперь - мужчин возьмем.
Рыцарям привычно что?
Славный бранный меч
Крепко привязать к бедру,
Крепко в руки взять
Стрелы счастья,
Оседлать
Своего коня
И, красуясь так в седле,
Забавляясь, разъезжать.
Мир, в котором мы живем,
Разве прочен он?
Там, где сладко девы спят,
Рыцари, сойдя с коней,
Двери распахнут
И приблизятся
И рук яшмовых рукой
Чуть коснутся - и тотчас,
Обнимая юных дев,
Руки вмиг переплетут
И в объятьях
До зари
Будут вместе спать.
Но глянь!
Нет этих ночей:
Вот уж с посохом в руках,
Сгорбившись,
Они бредут,
И теперь - они
Презираемы людьми,
И теперь - они
Ненавидимы людьми.
В мире здесь конец таков
Яшмою сверкающей
Юной жизни
Жаль тебе, -
Но бессилен ты.
Каэси-ута
Ах, неприступным, вечным,
как скала,
Хотелось бы мне в этой жизни быть!
Но тщетно все:
Жизнь эта такова,
Что мы не в силах бег ее остановить!
Диалог бедняков
Когда ночами
Льют дожди
И воет ветер,
Когда ночами
Дождь
И мокрый снег, -
Как беспросветно
Беднякам на свете,
Как зябну я
В лачуге у себя!
Чтобы согреться,
Мутное сакэ
Тяну в себя,
Жую
Комочки соли,
Посапываю,
Кашляю до боли,
Сморкаюсь и хриплю...
Как зябну я!
Но как я горд зато
В минуты эти,
Поглаживаю бороденку:
"Эх!
Нет, не найдется
Никого на свете
Мне равного -
Отличен я от всех!"
Я горд, но я озяб,
Холщовым одеялом
Стараюсь я
Укрыться с головой.
Все полотняные
Лохмотья надеваю,
Тряпье наваливаю
На себя горой, -
Но сколько
Я себя ни согреваю, -
Как этими ночами
Ответ
Зябну я!
Но думаю:
"А кто бедней меня,
Того отец и мать
Не спят в тоске голодной
И мерзнут в эту ночь
Еще сильней...
Сейчас он слышит плачь
Жены, детей:
О пище молят, -
И в минуты эти
Ему, должно быть, тяжелей, чем мне.
Скажи, как ты живешь еще на свете?"
Земли и неба
Широки просторы,
А для меня
Всегда они тесны,
Всем солнце и луна
Сияют без разбора,
И только мне
Их света не видать.
Скажи мне,
Все ли в мире так несчастны,
Иль я один
Страдаю понапрасну?
Сравню себя с людьми -
Таков же, как и все:
Люблю свой труд простой,
Копаюсь в поле,
Но платья теплого
Нет у меня к зиме,
Одежда рваная
Морской траве подобна,
Лохмотьями
Она свисает с плеч,
Лишь клочьями
Я тело прикрываю,
В кривой лачуге
Негде даже лечь,
На голый пол
Стелю одну солому.
У изголовья моего
Отец и мать,
Жена и дети
Возле ног ютятся,
И все в слезах
От горя и нужды.
Не видно больше
Дыма в очаге,
В котле давно
Повисла паутина,
Мы позабыли думать о еде,
И каждый день -
Один и тот же голод...
Нам тяжело,
И вечно стонем мы,
Как птицы нуэдори,
Громким стоном...
Недаром говорят:
Где тонко - рвется,
Где коротко -
Еще надрежут край!
И вот я слышу
Голос за стеной, -
То староста
Явился за оброком...
Я слышу, он кричит,
Зовет меня...
Так мучимся,
Презренные людьми.
Не безнадежна ли,
Скажи ты сам,
Дорога жизни
В горьком мире этом?
Каэси-ута
Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету,
Что делать?
Улететь я не могу,
Не птица я, увы, и крыльев нету.
Песня, сложенная о том, как в старости
одолевают болезни, а годы проходят в страданиях
и думах о детях
Этой жизни краткий срок,
Что лишь яшмою блеснет,
Как хотелось бы прожить
Тихо и спокойно мне,
Как хотелось бы прожить
Мне без горя и беды.
Но в непрочном мире здесь
Горько и печально все,
А особенно тяжка
Наша доля, если вдруг,
Как в народе говорят, -
В рану, что и так болит,
Жгучую насыплют соль;
Или на тяжелый вьюк
Бедной лошади опять
И опять добавят груз.
Так в слабеющем моем теле
В старости еще
Вдруг добавился недуг.
Дни в страданьях я влачу
И вздыхаю по ночам.
Годы долгие подряд
Лишь в болезнях проводя,
Неустанно плачу я,
Проклиная жребий свой.
Думаю лишь об одном:
Как бы умереть скорей,
Но не знаю, как смогу
Я покинуть этот мир.
Разве брошу я детей,
Что вокруг меня шумят,
Словно мухи в майский день?
Стоит поглядеть на них -
И горит огнем душа.
В горьких думах и тоске
Только в голос плачу я!
Каэси-ута
Ныне сердцу моему
Не утешиться ничем!
Словно птица, что кричит,
Укрываясь в облаках,
Только в голос плачу я!
Без надежды день за днем
Только в муках я живу
И хочу покинуть мир.
Но напрасны думы те:
Дети преграждают путь.
Много платьев у ребенка богача,
Их вовек ему не износить,
У богатых в сундуках
Добро гниет,
Пропадает драгоценный шелк!
А у бедного - простого платья нет,
Даже нечего ему порой надеть.
Так живем,
И лишь горюешь ты,
Ничего не в силах изменить!
Словно пена на воде,
Жизнь мгновенна и хрупка,
И живу я, лишь молясь:
О, когда б она была
Длинной, крепкой, что канат!
Жемчуг иль простая ткань -
Тело бренное мое
Ничего не стоит здесь...
А ведь как мечтаю я
Тысячу бы лет прожить!
Песня Яманоэ Окура о любви к сыну Фурухи
Семь родов сокровищ есть
Драгоценных на земле {46},
Но зачем богатства мне,
Раз у нас родился сын -
Фурухи, подобный сам
Драгоценным жемчугам!
По утрам, в рассвета час,
В час, когда еще видна
Предрассветная звезда,
В мягкой ткани покрывал
На постели у себя
То сидел он, то вставал,
И, бывало, вместе с ним
Забавлялся я всегда.
А лишь вечер приходил
И вдали, на небесах,
Звезды появлялись вновь,
За руки меня он брал,
Говорил: "Идемте спать,
Папа, мама не должны
Сына покидать!
В серединку лягу к вам!" -
Он ласкался, говоря, -
И, казалось, расцветали
Травы счастья {47} для меня!
Думал я тогда, любуясь:
"Время минет, подрастешь,
Ждет ли радость, ждут ли беды,
Встретим их с тобой!"
Как большому кораблю,
Доверяли мы ему,
Но подул тогда нежданно
Ветер злой со стороны,
Заболел малютка наш, -
Как нам быть, не знали мы.
Перевязь из белой ткани
Мы надели на себя,
И, кристальной чистоты
Зеркало в руке держа,
Мы богов небес молили,
К небу взоры обратив,
Мы богам земли молились,
Низко головы склонив.
"Будет жив или не будет, -
Все зависит от богов", -
Думал я и всей душою
Им молиться был готов.
И в отчаянье и горе
Заклинал богов, молил,
Но напрасно было, - вскоре
Потеряли мы тебя...
Постепенно становился
Все прозрачнее твой лик,
С каждым утром, с каждым утром
Все слабее был язык.
И блеснувшая, как яшма,
Жизнь прервалась навсегда...
И вскочил я, как безумный,
Закричал от горя я!
То катался по земле я,
То смотрел на небеса,
То в отчаянье и горе
Ударял я в грудь себя.
Ведь дитя, что я лелеял,
Упорхнуло, - не вернуть!
Вот он, этой жизни бренной
Горький и тяжелый путь!
Каэси-ута
Оттого, что очень еще молод {48},
Он не будет знать, куда идти,
Принесу тебе богатые дары,
Из подземных царств гонец суровый, -
На спину возьми его и отнеси!
Поднося дары,
Молить тебя я буду,
Ты не обмани мое дитя,
Поведи прямым путем малютку,
Покажи, где путь на небеса! {49}
Придет весна,
И первыми цветут у дома моего
Цветы душистой сливы...
Ужель совсем один, любуясь ими,
Я буду проводить весною дни?
Песни Яманоэ Окура, сложенные на прощальном
пиру в честь Табито {50}
Когда бы в облаках я мог парить,
Как в небе этом реющие птицы,
О, если б крылья мне,
Чтоб друга проводить
К далеким берегам моей столицы!..
Вот люди близкие прощаются с тобою,
Печали и уныния полны,
Но лишь доедет конь
До Тацута-горы,
О них, наверно, ты забудешь!
Песня Яманоэ Окура, посланная им Отомо
Табито
Коль милости тебе теперь и слава {51},
Ты и меня пригреешь как-нибудь.
Когда придет весна,
В столицу нашу Нара
Позвать меня к себе не позабудь.
Песня Яманоэ Окура, сложенная в тоске
по родине во время пребывания в Китае
Итак, друзья, скорей в страну Ямато,
Туда, где сосны ждут на берегу!
В заливе Мицу,
Где я жил когда-то,
О нас, наверно, память берегут!
Песня, сложенная Яманоэ Окура, когда он был
тяжело болен
Отважным мужем ведь родился я.
Ужель конец короткого пути
Без славы,
Что могла из уст в уста,
Из года в год, из века в век идти?
Песни, прославляющие вино
О пустых вещах
Бесполезно размышлять,
Лучше чарку взять
Хоть неважного вина
И без дум допить до дна!
В древние года
Семь великих мудрецов {52},
Даже и они,
Все мечтали об одном -
Услаждать себя вином!
Чем пытаться рассуждать
С важным видом мудреца,
Лучше много раз,
Отхлебнув глоток вина,
Уронить слезу спьяна!
Чем никчемно так, как я,
Человеком в мире жить,
Чашей для вина
Я хотел бы лучше стать,
Чтоб вино в себя впитать!
Если в мире суеты
На дороге всех утех
Ты веселья не найдешь,
Радость ждет тебя одна:
Уронить слезу спьяна!
Всем живущим на земле
Суждено покинуть мир.
Если ждет такой конец,
Миг, что длится жизнь моя,
Веселиться жажду я!
Суемудрых не терплю,
Пользы нет от них ничуть,
Лучше с пьяницей побудь,
Он, хотя бы во хмелю,
Может искренне всплакнуть!
Песня, сложенная зимой второго года Тэмпе [730]
в двенадцатом месяце по пути в столицу
Когда проплывал я один мимо мыса,
Которым вдвоем любовался с любимой,
Что вместе со мною
Была здесь когда-то, -
Тяжко стало на сердце!
Три песни, сложенные по возвращении на родину,
когда [Табито] вошел в свой дом
Мой дом опустевший, где нету любимой!
Как ныне мне тяжко,
Куда тяжелее,
Чем в пути,
Где трава мне была изголовьем!
В том саду, что вдвоем
Мы сажали когда-то
С любимою вместе,
Поднялись так высоко,
Разветвились деревья!
Каждый раз, как смотрю я
на дерево сливы,
Что посажено было
Моею любимой,
Сердце горестью полно,
Льются слезы потоком!
Песня, сложенная [Табито], когда ночуя у горячих
источников Сугита, он слышал крики журавля
Тот журавль, что плачет
В тростниках в Юнохара,
Будто я,
Не тоской ли он полон о милой?
И ночью, и днем он все время там плачет...
Не сливы ли белой цветы
У холма моего расцветали
И кругом все теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?
Песни странствований
В каких краях, куда
Причалит он,
Беспомощный и малый этот челн,
Что обогнул далекий мыс
Арэносаки?
В Сакура на поля
Журавли надо мной пролетают, крича...
Верно, в бухте Аютигата
С берегов теперь схлынул прилив,
Журавли надо мной пролетают, крича... {53}
Когда я плыл по морю, огибая
Мыс каменистый, в эти дни -
У множества причалов,
В море, в Оми
Кричали часто журавли...
Мой челн!
Пристанем
К гавани Хира!
Не удаляйся больше в море:
Уже спустилась ночь и всюду темнота!
О, где же я
Найду себе приют,
Когда зайдет за горизонтом солнце
В долине Катину,
В стране Такасима?
Моей любимой
Я показывал Инану,
Когда же я ей показать смогу
И горы Насуги, и берега Цуну
С зеленою сосновой рощей?
Сегодня, в этот день, когда нашел приют
Средь снега, что идет,
К земле склоняя
Камыш, растущий на полях Мэй,
Печалью полнится душа...
В Псину
Верно, в Ямато
Петь она будет -
Птица ебукодори {54} -
И зовет за собою, надо мной пролетая,
Среди гор у вершины Киса!
Отплывая на корабле в гавань Цунуга
От Цунуга-берегов
Я отплыл в страну Коси.
На огромном корабле,
Много весел закрепив,
Вышли на простор морской.
И когда, спеша вперед,
По морю мы стали плыть,
В бухте дальней Таюи
Показался легкий дым...
То рыбачки над костром
Выжигали соль вдали,
Но в пути скитаюсь я,
Где подушкой на земле
Служит страннику трава,
И печально мне смотреть
Одному на этот дым...
Перевязь из жемчугов,
Что сверкали на руках
У владыки вод морских,
На себя теперь надев,
Полон я тоски и дум
О далеких островах,
О Ямато-стороне!
Каэси-ута
Когда взглянул я,
Находясь на пути,
На бухту Таюи в Коси, на море, -
Чудесной красотой сверкало все вокруг
И сердцу дорога была страна Ямато!
Сложено во время пребывания в провинции
Харима
В Накидзуми,
В Фунасэ
Виден остров, что зовут
Авадзисима.
Слышал я, что в бухте там
Мацухо
Рыбачки есть,
Что в затишье поутру
Собирают на ладьях
Водоросли-жемчуга,
А в затишье ввечеру
Жгут из водорослей соль,
Но надежды нет уплыть
Мне туда,
Чтоб видеть их, -
Словно нет уже во мне
Сердца рыцаря теперь,
Словно слабая жена,
Подчинился я тоске
И хожу, блуждаю здесь...
О, как полон я тоски!
Оттого, что нет весла,
Оттого, что нет ладьи...
Каэси-ута
Я в море плыть хочу, чтобы увидеть
Рыбачек юных, что срезают там
Морские водоросли-жемчуга...
О, если б весла мне, о, если бы ладью,
Пусть даже на море бушуют волны!
О, сколько ни брожу и ни смотрю,
Я любоваться не устану,
На волны белые, что набегают
На берег Фунасэ
В Накицуну...
Сложено на горе Сиоцу
Когда дорогой горною в Сиоцу
Я проезжал спокойно на коне,
Мой конь
О камни вдруг споткнулся {55} -
Тоскуют, верно, дома обо мне!
Хочу, чтоб люди те, которые увидят
Стрелу, что рыцарь доблестный пошлет,
Подняв свой лук и воздух сотрясая,
Из века в век, из уст в уста передавали
О славе золотой минувших лет!
Сложено в Псину
Там, где мчится водопад,
У горы у Мифунэ,
Дерево тога,
Зеленея, разрослось,
Ветки свежие пустив
Друг за другом вслед.
Друг за другом вслед
Тысячи веков и впредь
Так же будут управлять
Повелители земли
В дивной Псину-стране,
В Акицу в своем дворце.
Потому ль, что боги в нем, -
Величав собой дворец,
Потому ль, что хороша
Та страна, где он стоит, -
Все смотрел бы на него!
Так кристальны реки здесь,
Так прекрасны склоны гор!
И недаром решено
Было со времен богов,
Чтобы здесь стоял дворец!
Каэси-ута
Хотел бы каждый год,
Как ныне, любоваться
Волнами белыми, что пенятся и мчатся
В прекрасном Псину
На лоне чистых вод!
Оттого, что горы поднялись высоко
Белыми цветами, что в дар несут богам {56},
Падают с вершины мчащиеся воды -
Сколько ни гляжу,
Не утомится взор!
Каэси-ута из неизвестной книги
Оттого ли, что живут здесь боги,
Все бы любовался этой красотой!
Сколько ни гляжу,
Как мчатся водопады в дивном Псину, -
Не наглядеться мне!
Прекрасны воды Акицу-реки,
Что тысячу веков здесь, в Псину, струятся,
Конца не зная, -
Так же без конца
К ним буду приходить и любоваться!
Не белые ль цветы,
Что девы в Хацусэ
Из ткани делают для алтарей богов,
Как будто бы цветут на пенистой волне
У водопада в Псину.
Песня, сложенная от лица дамы по ее просьбе,
чтобы послать мужу, находящемуся в отъезде
О, прекрасный мой супруг!
Ты, что следуешь в пути,
Где изволит проходить
Наш великий государь
Вместе с теми, что стоят
Во главе несметных войск
Славных воинских родов.
Гуси по небу летят...
Там, в Кару, минуя путь
И любуясь Унэби,
Той горой, что все зовут
Девой чудной красоты
В перевязях жемчугов,
И вступив на путь в Кии,
Там, где платья хороши
Из простого полотна,
Ты, наверное, идешь
Возле склонов Мацути.
О любимый! Там идя
И любуясь, как летит,
Осыпаясь с веток вниз,
Кленов алая листва,
Не тоскуешь, верно, ты
С нежной думой обо мне,
А о странствии своем,
Где подушкою в пути
Служит страннику трава,
На ночлег остановясь,
Думаешь с восторгом ты!
И хотя могу понять
Думы тайные твои,
Но не в силах больше я
Молча оставаться здесь.
Много, много тысяч раз
Думала пойти я в путь
За тобою, милый мой,
Но ведь тело у меня
Слабой женщины, увы!
Потому бессильна я...
Спросят стражи на пути,
Будут мне чинить допрос,
Я не знаю, что сказать
И какой держать ответ.
Оттого, собравшись в путь,
Медлю я идти к тебе...
Каэси-ута
Чем, проводив тебя,
Здесь мучиться в тоске,
Я лучше б нынче стать хотела
С тобою вместе в Ки горами Имосэ {57},
Где милый неразлучен с милой!
О, если бы пошла я за тобою,
Ища следы твои,
Любимый мой,
В стране далекой Ки страж у заставы,
Наверно, все равно не дал бы мне пройти!
Сложено, когда завоевал любовь юной девы
в Миканохара
В Маканохара,
Где стояли мы в пути,
Что отмечен был давно
Яшмовым копьем,
Повстречался я с тобой,
Милая моя,
Как на облака небес,
Только издали взирал
На тебя тогда -
Не пришлось ни разу мне
Говорить с тобой.
И когда томился я
В сердца тайной глубине,
Боги неба и земли
Подарили мне тебя.
И из шелка рукавами
Обменялись мы с тобой,
И, доверясь мне душою,
Стала ты моей женой!
О, пускай была бы долгой
Эта ночь, как сто ночей,
Долгих осени ночей!
Каэси-ута
С тех пор как я ее увидел
Вдали перед собой, как облака небес, -
И телом, и душой
Я покорился
Возлюбленной моей!
Коль быстро эта ночь
Сменяется с рассветом,
Нам ничего уже не сделать с ней...
Как я молил богов, чтоб ночь продлилась долго,
Так долго, как осенних сто ночей!
Сложено в Нанива
Говорят, великий государь
Повелел воздвигнуть на горах заставу,
Говорят, поставил сторожей,
Но пока я в горы не проникну,
Я покоя не найду себе!
Когда взглянул,
Мне близкой показалась
Жемчужина, сверкавшая средь скал,
Жемчужину я эту не оставлю,
Пока не станет навсегда моей!
И даже в день такой, когда отправлюсь в путь
За горы дальние, где дикие олени
Протяжно стонут,
Даже в этот день
Ужели я с тобой опять не встречусь?
Послание к другу - послу в Китае
Тадзихи Хиронари
Нету часа, чтоб не снял
Перевязи жемчугов,
Нету часа, чтоб я был
И без дум, и без тревог
О тебе, кого люблю,
Не жалея жизни нить...
Бренно тело на земле!
Так как грозен был приказ,
Ты покинул в Мицу мыс
В бухте дивной Нанива,
Где вечернею порой
Жен сзывают журавли...
У большого корабля
Много весел закрепив,
Ты оставил нас и плыл
Мимо цепи островов
По бушующим морям,
Где высоко поднялась
Белопенная волна...
Я же, что остался здесь,
В руки я возьму дары
И, неся мольбу богам,
Буду ждать тебя, мой друг,
Возвращайся поскорей!
Сложено у горы Икаго
О, даже тот, кто в дальний путь идет,
Где травы служат изголовьем,
Когда цветов коснется, уходя,
Как будет он благоухать тогда
Раскрывшимися лепестками хаги!
Песня, сложенная при виде цветов гвоздики
у порога дома
Вот расцвела в саду моем гвоздика,
Что посадила милая моя,
Мне говоря:
"Когда настанет осень,
Любуясь на нее, ты вспоминай меня!"
Песня, сложенная в горе месяц спустя, когда
начал дуть осенний ветер
Хоть знаю я, что этот мир невечен,
Где смертные живут,
И все же оттого,
Что дышит холодом теперь осенний ветер,
С такой тоской я вспоминал ее!
Песни, сложенные в безутешной печали
О, только так на свете и бывает,
Такие уж обычаи земли!
А я и ты
Надеялись и ждали,
Как будто впереди у нас века!
На тысячи мелких кусков
Сердце мое раскололось, -
Так сильно
Тебя люблю я.
Ужель ты не знаешь об этом?
Чем жить мне так,
Как я живу,
Чем без тебя в тоске томиться,
Хотел бы в дерево, в скалу я превратиться,
Чтоб ни о чем не тосковать!
Песня, в которой Отомо Якамоти упрекает
кукушку за то, что она запаздывает с пением
На померанцах возле дома моего
Цветут цветы, а песнь не раздается.
Кукушка!
Неужель без песен, в тишине,
Цветам на землю здесь осыпаться придется?
Песни об осени
С небес извечных, ни на миг не прекращаясь,
Дождь все идет...
Скрываясь в облаках
И громко плача, гуси улетают
С полей, где ранний рис растет.
Колосья риса на осеннем поле,
Где, в облаках скрываясь, с криком гусь летит,
Густеют и растут,
Так и с моей любовью:
Растет, - и сердце все сильней грустит.
Так жаль, что кленов алая листва
Уже с ветвей на землю опадает...
Любимые друзья,
Пускай же в эту ночь, когда я
с вами веселюсь, -
Не рассветает!
Тоской глубокой о жене томим,
Среди осенних гор кричит олень,
И отраженный эхом крик его гремит.
И я средь этих гор -
Совсем один!
Песня о сливе в снегу
Соперничая с белизною снега,
Упавшего с небесной высоты,
У дома моего
Везде на сливах зимних
Цветут сегодня белые цветы!
Зима прошла, и вслед за нею
Пора весенняя на смену ей идет.
Но, сливы нежные,
Здесь нету больше друга {58},
И оттого никто вас не сорвет.
Цветы душистых слив, что опадают {59}
На множестве деревьев здесь, в саду,
Как будто в небеса сперва взлетают
И наземь падают,
Как белый снег...
Сегодня на рассвете раннем
Осенний ветер холодом дохнул -
И близится пора,
Когда наш странник дальний -
Гусь дикий - с криком улетит.
Я дни и месяцы в тоске провел
В глуши далекой, как небесный свод,
И все же шнур мой,
Что завязан был тобой,
Заветный шнур я развязать не мог! {60}
Две песни, сложенные, когда приветствовал
друга
Ах, множеством слоев
В саду ложится снег,
Сугробы глубоки, и все ж намного глубже
Была моя тоска,
Когда я ждал тебя!
Как ни на миг весла в ладье не выпускают,
Когда плывут у каменистых берегов,
Где волны в белой пене набегают,
Так ни на миг меня не оставляла
Любовь к тебе.
Песни, посланные старшей дочери Саканоэ {61}
О, эти встречи
Только в снах с тобою, -
Как это сердцу тяжело...
Проснешься - ищешь, думаешь -
ты рядом,
И видишь - нет тебя со мной...
Даже пояс,
Которым один раз меня обвязала
Дорогая моя,
Я три раза могу обвязать.
Вот что стало со мною!
Как только наступает вечер,
Я открываю дверь в свой дом
И жду любимую,
Что в снах мне говорила:
"К тебе я на свидание приду!"
В бренном этом мире, где я прожил
долго,
Я еще не видел красоты такой...
Слов не нахожу -
Такой занятный
Маленький мешочек, вышитый тобой {62}.
Песня Отомо Якамоти, сложенная им, когда
в столице Куни он тосковал о старшей дочери
Саканоэ, оставшейся в Нара
Пусть цепь далеких гор
Нас разделяет.
Ночь лунная светла,
И, стоя у ворот, любимая моя
Меня, быть может, поджидает!
Песня, сложенная при взгляде на молодой
месяц
Когда, подняв свой взор к высоким небесам,
Я вижу этот месяц молодой,
Встает передо мной изогнутая бровь
Той, с кем один лишь раз
Мне встретиться пришлось! {63}
Песня о соловье
Туман кругом
И белый снег идет...
И все-таки в саду у дома
Средь снега выпавшего
Соловей поет!
Три песни старшей дочери Отомо Саканоэ {64},
посланные Отомо Якамоти
Когда бы ты был яшмой дорогой,
Тебя надела бы на руки.
Но в мире суетном
Ты просто человек,
И удержать тебя мои бессильны руки.
С тобой ночами виделись всегда...
Но отчего же
Из-за встречи прошлой ночью
Шумит теперь, не умолкая,
О нас с тобою злобная молва?
Пускай на тысячи ладов
Шумит молва,
Мне все равно, что с именем моим,
Но имени коснулись твоего, -
Тебя жалея, горько плачу!
Три песни Отомо Якамоти, посланные в ответ
старшей дочери Саканоэ
О, ныне для меня все это не кручина,
Об имени своем не сожалею я,
Теперь я не такой...
И если ты - причина,
Пусть сотни раз шумит о нас молва!
В этом мире бренном и непрочном,
Разве снова нам придется жить?
Почему же,
Не встречаясь с милой,
Буду ночи проводить один?
Чем так мне жить, страдая и любя,
Чем мне терпеть тоску и эту муку, -
Пусть стал бы яшмой я {65},
Чтоб милая моя,
Со мной осталась бы, украсив яшмой руку!
Еще одна песня старшей дочери Саканоэ,
посланная Якамоти
Вершина Касуга
Подернулась туманом,
И сердце грусть заволокла...
О, в эту ночь, когда луна сияет,
Смогу ли я уснуть без милого, одна?
Еще одна песня Якамоти, посланная в ответ
старшей дочери Саканоэ
В ту ночь, когда луна была светла {66},
Вставал и выходил я за ворота,
Гадал у перекрестка на слова
И на шаги - так я хотел тогда
К тебе, моя любимая, прийти!
Две песни старшей дочери Саканоэ, посланные
Якамоти
Пусть что угодно
Говорит молва,
Но все равно, - как на пути в Вакаса
Гора "Потом, любимый" поднялась, -
И мы потом увидимся, любимый!
О этот мир и бренный, и унылый!
Как тяжело порой бывает жить,
Когда подумаешь -
Любить уже нет силы,
И суждено лишь умереть!
Как непрерывно набегает вновь и вновь
Речная рябь на отмели песчаной
В Сахо, где слышен крик тидори {67} постоянно, -
Любовь моя
Не утихает ни на миг...
Скажешь мне: "Приду", -
А, бывало, не придешь,
Скажешь: "Не приду", -
Что придешь, уже не жду,
Ведь сказал ты: "Не приду".
У переправы на реке Сахо,
Где слышен постоянно крик тидори,
Там, где речная отмель широка,
Дощатый мостик перекину для тебя, -
Все думаю, что ты придешь, любимый!
Бывает так,
Что оставляют и уходят,
Но, сердцем всем
Жену свою любя,
Уйти в далекие края возможно ль, милый?
Песня упреков
Словно корни камыша,
Что уходят глубоко
В землю в бухте Нанива,
Озаренной блеском волн,
Глубока твоя любовь, -
Говорил ты мне тогда.
Оттого, что клялся мне
Верным быть в своей любви
Ты на долгие года, -
Сердце чистое свое,
Словно чистый блеск зеркал,
Отдала тебе навек.
И был гранью этот день
Для моей любви к тебе...
Как жемчужная трава
Клонится у берегов
С набегающей волной,
В эту сторону и ту, -
В эту сторону и ту
Сердцем не металась я, -
Как большому кораблю,
Я доверилась тебе...
Сокрушающие мир
Боги ль разделили нас?
Или смертный человек
Нас с тобою разлучил?
Но тебя, что навещал
Каждой ночью, -
Нет теперь...
И гонца, что приходил
С веткой яшмовой, -
Все нет...
И от этого в душе
Нестерпима нынче боль!
Ягод тутовых черней -
Черной ночью напролет,
С ярко рдеющей зарей -
До конца весь долгий день -
Все горюю о тебе,
Но напрасна скорбь моя!
Все тоскую о тебе,
Но не знаю, как мне быть?
И недаром говорят
Все,
Что женщина слаба,
Словно малое дитя,
Только в голос плачу я
И брожу, блуждая, здесь.
Не дождаться, верно, мне
Твоего гонца...
Каэси-ута
Когда б ты с самого начала
Не уверял,
Что это - навсегда,
То разве тосковала б я
Так безутешно, как тоскую ныне?!
Ведь только я, увы,
Любви к тебе полна!
А то, что милый мой
Мне говорит, что любит, -
Его слова - услада лишь одна!
Хоть говорила я тебе,
Что больше я любить не буду,
Но сердце бедное мое! -
Оно меняется легко,
Как лепестки цветов ханэдзу... {68}
Я ведь знаю,
Что сколько не буду грустить,
Не получит любовь никакого ответа,
Почему же тебя продолжаю любить
Так сильно, так много?..
С давних пор
Шумит молва людская.
Если продолжаться будет так всегда -
Горе нам! Скажи мне, мой любимый,
Что нам впереди сулит судьба?
Эти люди меня разлучают с тобою,
Чтобы мы разошлись навсегда, -
Я и ты.
Мой любимый, тебя умоляю я ныне, -
Ты не слушай людской клеветы!
Когда, измучившись в тоске,
Встречаюсь я с тобой, -
Хотя б в минуты эти
Ты нежные слова скажи мне до конца,
Коль думаешь любить меня навеки!
С тех пор, как виделись с тобою,
Не так уж много
Дней прошло,
А я не нахожу покоя,
Все время я живу в тоске!..
Измучившись в тоске,
Я наконец с тобою!
Еще луна не скрылась в небесах
И, значит, ночь укроет нас от взоров.
Побудь еще немного, подожди!
О, если сердце чистое такое,
Как в алтарях святые зеркала,
Ты милому однажды отдала,
То пусть потом заговорят об этом, -
Что будет значить для тебя молва!
Как на нить нанизывают жемчуг,
Повторяют, словно клятву, те слова:
"И теперь, и после, навсегда!"
Но напрасно: после первой встречи,
Говорят, жалеют о своих словах!
Теперь
Пускай умру, любимый мой!
Ведь даже если б я осталась жить, -
Ты не сказал бы, верно, никогда
О том, что будешь навсегда моим!
Это время -
Как будто бы тысячи лет
Миновали с тех пор, как разлука пришла...
Или это тоскую так сильно лишь я,
Мечтая все время о встрече с тобой?
О любящее мое сердце,
Что думает: "Прекрасен ты!"
Оно, как воды быстрые реки:
Пускай плотины не дают бежать потокам,
Те все равно сметут помехи на пути!
Заметно для других, подобно облакам,
Что горы золотые рассекают,
Прошу тебя,
Ты, улыбаясь мне,
Не делай так, чтоб люди догадались!
Ни горы, ни моря
Не разделяют нас,
Но почему мы редко стали
И видеться,
И говорить с тобой?..
Две песни, посланные старшей дочери из поместья Такэда
Как плачущий журавль
Среди равнин Такэда,
Раскинувшихся далеко вокруг,
И день, и ночь тоскует о подруге, -
Так я тоскую о тебе!
Полна тоски,
Опоры не имея,
Как птица средь теченья
Быстрых рек,
О ты, дитя мое, как я тебя жалею! {69}
Верно, оттого что так высоки
Горы Такамато,
Здесь, в Каритака,
Очень что-то поздно засветила
Выходящая из-за горы луна.
Ночью черной, как черные ягоды тута {70},
Встал туман...
И такая печаль
Видеть в небе луну,
Что едва в темноте этой светит...
Любимый мой,
Наверно, будет любоваться
Зеленой ивой на пути в Сахо...
Хотя бы веточку он мне сорвал в дороге!
О, если б на нее могла и я взглянуть! {71}
Песня, посланная Отомо Якамоти
Бывают вещи, от которых в сердце,
Как будто наплывают облака,
Так в час, когда туманов вешних дымка
Повсюду стелется, -
Сильна любви тоска! {72}
Кукушка,
Ты не плачь в безудержной тоске!
Одна живу я...
И когда не спится,
И слышу плач твой, - тяжко на душе!
К возлюбленному другу моему,
Что время не найдет прийти побыть вдвоем,
Кукушка,
Полети и передай ему
О том, как я тоскую здесь о нем!
Как лилии средь зарослей травы
На летнем поле, где никто о них не знает,
Так и любовь моя, -
О ней не знаешь ты,
А скрытая любовь так тягостна бывает!
О померанцы, распустившиеся в мае!
Чтоб показать, мой милый, их тебе,
Я жемчугом на нить
Нанизывать их стану,
Ведь, если опадут, так будет жаль!
Две песни, присланные племяннику - губернатору
провинции Эттю - Отомо Якамоти {74}
Нет, это не любовь, которой люди
Обычно любят, здесь любовь не та,
То больше в много раз, -
Никто, как я, не любит,
Ничто нельзя сравнить с моей тоской.
Когда б своей любви тяжелой бремя
К тебе в Коси послать могла,
Взвалив на лошадь,
Крепкую бы лошадь,
И пусть бы этот груз украли у меня.
Отомо Якамоти в звании сукунэ в седьмую луну был назначен губернатором
провинции Эттю и в том же месяце отправился к месту назначения. Вот две
песни, посланные Якамоти его теткой госпожой Отомо Саканоэ:
Молясь о том, чтоб был счастливым ты,
Ушедший в дальний путь,
Где изголовьем служит одна трава,
С вином святым сосуд
Поставила я близ своей постели... {75}
О, если впредь
Вот так же, как сейчас,
О милом буду тосковать в разлуке,
Что делать мне? Не знаю, как мне быть?
Ведь нету выхода из этой муки.
Еще две песни, посланные в провинцию Эттю
Ах, тебя, что в путь ушел далекий,
Вижу в сновиденьях
Каждый раз,
Оттого что словно заросли густые
Одинокая моя любовь.
Пока в дороге он,
О боги дальних стран,
Любимого, что там путей не знает
И к странствованию сердцем не привык,
Не обойдите милостью своею.
Двадцать четыре песни, посланные
Отомо Якамоти
На мой подарок, что дала на память,
Гляди всегда и вспоминай меня!
Нить новояшмовых годов длинна -
И долго - сколько годы будут длиться -
Я тоже буду помнить о тебе!
Как сосны мацу на горе Тоба,
Где птицы белые летают,
Все время жду тебя, -
Ведь "мацу" значит "ждать".
О, эти месяцы, что жду тебя, тоскуя...
Ах, ничего не зная обо мне,
Скучающей в селе далеком Таму,
Где по старинке в танце машут рукавом,
Ты так и не пришел в мой дом,
Как я тебя ни ожидала!
Ты можешь думать:
"Новояшмовые годы уже прошли,
Теперь уж все равно", -
Но думать так нельзя, прошу тебя, мой милый,
Об имени моем по-прежнему молчи!
Ах, о моей любви
Ты не сказал ли людям?
Я видела во сне,
Что ларчик дорогой
Открыли и оставили открытым!.. {76}
Как плачущий журавль во мраке черной ночи, -
Лишь слышен крик его издалека, -
Ужели так же буду плакать я,
Лишь вести о тебе из стран далеких слыша
И больше никогда не видя здесь тебя?
Любя тебя,
Страдая безысходно,
У Нарских гор
Под маленькой сосной
Стою, исполненная горя и тоски!
Как тает белая роса
У дома моего
На травах, озаренных лучом вечерним,
Таю нынче я,
Любя тебя любовью безрассудной!
Пока не умерла,
Пока еще живу,
Как я могу о милом позабыть?
Пусть даже с каждым днем во много, много раз
Еще умножится моя тоска!
И даже мелкий тот песок на побережье,
Где много-много будешь дней идти,
С моей тоскою
Может ли сравниться?
Ответ мне дай, страж островов морских! {77}
В непрочном и неверном мире
Так много глаз людских везде,
И потому тоскую о тебе,
Хотя живем с тобою близко,
Как близки камни, что мостком лежат в воде.
Да, от любви ведь тоже умирают люди!
Река, вода которой не видна,
Течет глубоко под землею, - так и я,
Невидимо для всех людей на свете
Я таю с каждым месяцем и днем...
Из-за тебя,
Кого я видела так мало,
Вдали, как утренний туман,
Я жизнь отдать и умереть готова,
Любя тебя, тоскуя о тебе!
В море, в Исэ, страх внушают могучие волны,
Что с шумом несутся
К скалистым своим берегам...
Человека, который внушает мне трепет,
Продолжаю любить до сих пор!
И в сердце даже
Я не думала, любимый,
Что будет так мучительна тоска,
Хотя ни горы, ни река
Не разлучают нас с тобою...
Лишь только наступает вечер,
Растет и множится в душе моей тоска,
И кажется, что ты, с кем раньше я встречалась,
Мне шепчешь нежные слова
И все стоишь передо мною!..
Когда б случалось так,
Чтоб умирали люди
Из-за тоски, что принесла любовь,
О, тысячу бы раз тогда, наверно,
Я умирала б вновь и вновь!
Во сне я нынче увидала,
Что бранный меч
Держу я при себе {78},
О, что же та примета означала? -
С тобой увидимся, мой друг!
Когда бы у богов и неба и земли
Вдруг справедливости не стало, -
О, только бы тогда
Мне умереть пристало,
Не встретившись, любимый друг, с тобой!
И я люблю, и ты не забывай!
Как ветер, дуюший все время в бухте этой, -
Нет ни минуты, чтобы дуть он перестал, -
Вот так и ты, чтоб ни одной минуты
Ты обо мне не забывал!
Хоть и звучит здесь колокол вечерний,
Что говорит всем людям:
"Спать пора!" -
Но о тебе тоскою я полна,
И потому забыться сном не в силах!...
Любить того,
Кто вас не любит, -
И пользы нет, и нету смысла,
Как кланяться чертям голодным {79},
В буддийский храм придя молиться!
И в сердце даже
Думы не имела
О том, что вновь вернешься ты туда,
В селенье старое,
Где раньше я жила!
О, если б только ты здесь находился рядом, -
Пусть даже я не видела б тебя, -
Но слишком далеко
Теперь ты от меня {80},
И потому я оставаться здесь не в силах...
Две песни, сложенные в ответ Отомо Якамоти
Не оттого ль, что думаю всегда
О том, что вряд ли вновь мы встретимся
с тобою,
Вся грудь моя
Так сильно в эти дни
Наполнена тоскою безысходной!
И дальше мы с тобой
Должны молчать,
Зачем же вновь
Мы начали встречаться?
Ведь все равно ничем не кончится любовь.
Ода, воспевающая гору Фудзи
...Лишь только небо и земля
Разверзлись, - в тот же миг,
Как отраженье божества,
Величественна, велика,
В стране Суруга поднялась
Высокая вершина Фудзи!
И вот, когда я поднял взор
К далеким небесам,
Она, сверкая белизной,
Предстала в вышине.
И солнца полуденный луч
Вдруг потерял свой блеск,
И ночью яркий свет луны
Сиять нам перестал.
И только плыли облака
В великой тишине,
И, забывая счет времен,
Снег падал с вышины.
Из уст в уста пойдет рассказ
О красоте твоей,
Из уст в уста, из века в век,
Высокая вершина Фудзи!
Каэси-ута
Когда из бухты Таго на простор
Я выйду и взгляну перед собой, -
Сверкая белизной,
Предстанет в вышине
Вершина Фудзи в ослепительном снегу!
Песня, сложенная при посещении долины Касуга
О весенний яркий день!
В Касуга - долине гор,
Гор Микаса, что взнесли
Гордую корону ввысь,
Как над троном у царей!
По утрам среди вершин
Там клубятся облака,
Птицы каодори там
Распевают без конца.
И как эти облака,
Мечется моя душа,
И как птицы те, поет
Одинокая любовь.
В час дневной -
За днями дни,
В час ночной -
За ночью ночь,
Встану я или ложусь -
Все томит меня тоска
Из-за той, что никогда
Не встречается со мной!
Каэси-ута
Как корона над троном,
Эти горы Микаса,
И как птицы там плачут,
Смолкнут, вновь зарыдают, -
Так любовь моя ныне не знает покоя.
Песня, воспевающая пруд возле дома покойного
первого министра Фудзивара Фубито
С далеких, далеких времен
Сохранилась престарая эта плотина.
Много лет ей минуло,
И берег пруда
Сплошь покрылся густою болотною тиной... {81}
Я в весеннее поле пошел за цветами,
Мне хотелось собрать там фиалок душистых,
И поля
Показались так дороги сердцу,
Что всю ночь там провел средь цветов
до рассвета!
Когда бы вишен дивные цветы
Средь распростертых гор всегда благоухали
День изо дня,
Такой большой любви,
Такой тоски, наверно, мы не знали!
Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу показать хотела я:
Здесь выпал снег, -
И я узнать не в силах,
Где сливы цвет, где снега белизна?
Ах, завтра хотелось пойти мне в поля,
Чтобы свежие, вешние травы собрать,
Но в полях огороженных быть мне нельзя;
И вчера, и сегодня
Там падает снег...
Когда ты любила,
На память об этом
Цветы нежных фудзи, что льются волною {82},
Ты тогда посадила у нашего дома,
И теперь, посмотри, они полны расцвета!
КОТОРЫМИ ОБМЕНИВАЛИСЬ В РАЗЛУКЕ
НАКАТОМИ ЯКАМОРИ, НАХОДИВШИЙСЯ
В ИЗГНАНИИ. И ЕГО ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
САНО ОТОГАМИ
Четыре песни Сано Отогами, сложенные при
расставании
О тебе, что должен проходить
Трудные пути
Средь распростертых гор,
Сердце тяжкой думою полно,
И душе покоя не найти!..
Пусть с небес сошел бы вдруг огонь
И разрушил бы навек и сжег дотла
Все далекие и трудные пути,
По которым нужно
Странствовать тебе!
Когда будешь уходить,
Любимый мой,
Помаши мне белотканым рукавом!
Не спуская глаз я буду вдаль смотреть,
Думая с любовью о тебе!
Ах, теперь еще полна любви к тебе,
А откроется лишь ларчик дорогой
И придет рассвет,
Что делать мне тогда?
Я не знаю, как мне дальше жить...
Песни Накатами Якамори, сложенные
в пути
Я еще не стал
Ни прахом, ни землей,
А из-за меня
Ты уже в волненье и тоске.
Вот она - печаль возлюбленной моей!
Как желанна ты! -
Все думаю теперь
О тебе, любимой нежно мной,
Верно, оттого и тяжек мне
Мой напрасный, одинокий путь!
Зная, что бедою это нам грозит,
О тебе все время я молчал,
Но когда достиг путей в страну Коси
И поднес дары священные богам {83},
Имя дорогое я назвал! {84}
Песни Накатоми Якамори, сложенные
в изгнании
Весь я в думах и заботах о тебе,
О, когда бы встретиться с тобой
Хоть на краткий миг, -
Ведь без твоих очей
Вряд ли я смогу на свете жить!
Горы дальние,
Заставы миновал,
Прежде чем явился я сюда...
О тоска, когда не можешь больше
Встретиться с любимой никогда!..
Без тоски, без думы о тебе,
В самом деле, я могу ли жить?
Даже и во сне,
Когда ночами сплю,
Постоянно грезишься ты мне...
О, не думай, милая моя, -
Если я далек, то не могу любить, -
Даже день один, одну лишь только ночь
Я без думы о тебе
Не в силах жить!
Хуже всех людей
Любимая моя!
Без любви хочу на свете жить!
А она все мучает меня,
Заставляя вечно тосковать о ней!
Потому ль, что, тоскуя, ложусь я на ложе
Ночью черной, как черные ягоды тута,
Каждый раз,
Ни одной не забыв меня ночью,
Постоянно являешься ты в сновиденьях!..
Если б мог заранее я знать,
Что такие муки
Ждут меня,
Должен был бы я на свете жить,
Не встречаясь с милою моей!
О, если только нет совсем богов
На небе и земле,
О, только лишь тогда
Мне будет суждено судьбою умереть,
Не встретившись с тобой, любимая моя!
Лишь бы только жизнь
Нам сохранить,
Будем живы - будет счастье и любовь.
Ах, не может так на свете быть,
Чтобы после нам не встретиться с тобой!
Неизвестен мне счастливый день -
День, когда мы встретимся опять,
В вечной тьме живу, -
О, до какого дня
Буду я томиться по тебе?
Говорить о странствии, увы,
Только на словах это легко,
А вот мне
В тоске и думах о тебе
Тяжко так, что погибаю я...
Милую мою
Всей душою горячо люблю.
Даже этой жизни краткий миг,
Что сверкает яшмой дорогой,
Потерять из-за тебя не жаль!
Песни Само Отогами
Если будем живы мы с тобой,
Значит, встречи нам не миновать!
Ах, из-за меня
Не горюй так сильно, милый мой, -
Лишь бы только довелось дожить!
На полях сажают люди рис,
Ты же поля своего не засадил
И покинул нынче край родной.
Ах, оставшись без тебя одна,
Что я буду делать, как мне быть?
Не спуская взора с зелени сосны {85},
Что растет у дома моего,
Буду ждать тебя,
Скорей ко мне вернись,
О, пока не умерла я от тоски!
Ведь недаром люди говорят -
Плохо жить всегда в стране чужой,
О, скорей, скорей
Вернись ко мне!
Ах, пока не умерла я от тоски!
Жить заставляли тебя
В стране чужой,
До каких же это пор, скажи,
Буду жить, тоскуя, без тебя?
Эти сроки неизвестны мне!..
До пределов крайних
Неба и земли,
Верно, не найти на свете никогда
Человека, чтобы мог любить
Так, как я люблю, любимый мой!
В дни весенние
Так грустно на душе,
А оставшись без тебя одна
И тоскуя постоянно по тебе,
Разве я смогу на свете жить?
Песни Накатоми Якамори
О, когда бы только мог
Без помех кукушкой пролетать
Над заставой, выстроенной здесь,
Верно, без конца бы я тогда
Прилетал к возлюбленной моей!
С милою моей,
Что сердцу дорога,
Разлучен навеки я сейчас,
Реки, горы разделяют нас,
И покоя не найти душе!..
Каждый день с тобой -
Лицом к лицу
Все глядел, но наглядеться я не мог,
А теперь давно живу без встреч,
Даже месяцы проходят без тебя...
Только тело бренное мое
Перешло заставу этих гор
И как будто здесь живет теперь,
А ведь сердце вечно близ тебя,
Около возлюбленной моей!
Снова, снова плачу я, но все равно,
Сколько я ни плачу,
Пользы в этом нет.
Много уж ночей лежу без сна,
И горюю, и тоскую о тебе...
Ах, ночей, когда ложился спать,
Было много,
Но таких ночей, чтоб не знал тоски
И спал спокойным сном,
О, таких, клянусь я, не было ночей!
Как видно, в мире здесь
Таков закон людей,
Что нас с тобой
Постигла эта кара.
Увы, то семена, посеянные мной!
Гору Осака - "Заставу встреч",
Там, где с милою встречаются своею,
Перешел -
И постоянно плачу,
Но надежды больше нет на встречу нам!
Говорить о странствии, увы,
Только на словах все кажется легко.
Ах, о странствии мучительном моем,
Где надежды нет,
Как рассказать в словах?
Пусть реками и горами мы
Навсегда разлучены с тобой,
Пусть мы друг от друга далеки -
Все равно ведь сердцем мы всегда близки,
Помни это, милая моя!
Зеркало кристальной чистоты -
Мой подарок,
Что тебе дарил
Со словами "береги и помни", -
Людям не показывай другим!
Песни Сано Отогами
И вечером и утром я всегда
Молитвой душу очищаю вновь,
Но все равно
Болит моя душа
Из-за того, что велика любовь!
Эти дни,
Лишь подумаю, любимый, о тебе,
Сразу я полна безвыходной тоски,
И лишь в голос
Громко плачу я...
С тобою, с кем виделась черною ночью,
Черною ночью, как ягоды тута,
Когда рассвело,
Я не встретилась утром,
О, как же я нынче об этом жалею!
О, дождусь ли я, любимый мой,
Срока, чтоб тебя идти встречать,
Чтобы вновь вернулся ты ко мне,
Ты, что нынче приютился на ночлег
На полях далеких Адзима?
Дома люди близкие твои,
Верно, сном спокойным не уснут:
"Нынче, нынче ли?" -
Все думают и ждут,
А тебя все нет, любимый мой!..
Когда сказали мне, что человек пришел,
Вернувшийся обратно в дом родимый,
Услышав,
Я едва не умерла,
Подумав про себя: "Не ты ль пришел,
любимый?"
Лучше было б вместе
Мне с тобой уйти:
Все равно держать один ответ.
Хоть и, проводив тебя, осталась здесь,
Радости мне тоже больше нет!
О, только ради тех счастливых дней,
Когда придешь ты,
Возвратясь домой,
Я продолжаю мучиться и жить,
Так не забудь об этом, милый мой!
Песни Накамоти Якамори, в которых он,
воспевая цветы и птиц, выражает свою тоску
Распустившиеся пышно померанцы,
Что растут у дома моего,
Верно, понапрасну
Будут осыпаться,
Ты не полюбуешься на них...
Не хочет ли сказать кукушка мне:
"Коль умирают от любви,
Умри и ты!" -
В часы, когда исполнен я тоски,
Она вдруг начинает громко петь!
Когда в пути я думы думаю свои,
Грустя, что милая отныне далека,
Кукушка!
Песен понапрасну ты не пой,
Еще сильней от них моя тоска!
Когда, в пути далеком находясь,
Я полон о возлюбленной тоски,
Кукушка
В том селе, где я живу,
С печальным криком пролетает в вышине!
У этой птицы,
Вижу, сердца нет!
Кукушка,
В час, когда тоски я полон,
Как можешь ты еще здесь звонко петь?
Сложил эту песню о снеге, что ложится на
цветы сливы
С белым снегом слились
цветы белоснежные сливы,
так что не различить -
лишь по дивному аромату
догадаешься о цветенье...
Отослал эту песню друзьям в столицу, взойдя
на корабль, чтобы плыть в изгнание на остров
Оки {86}
О рыбачья ладья!
Доставь поскорее посланье -
пусть узнают друзья,
что бескрайней равниной моря
я плыву к островам далеким...
Песня, оплакивающая кончину возлюбленной
Слезы льются дождем
и падают в реку Ватари {87},
что ведет в мир иной.
Может быть, река разольется -
и придется вернуться милой?..
Сложено при виде цветов у пруда в год траура по
Государю
Как на глади пруда
сияет нетленной красою
отраженье цветов -
предо мною вечно сияет
незабвенный лик Государя...
Без названия
Не сумел я, увы,
отринуть заботы мирские -
и в печали живу,
каждый раз стенаньем встречая
злоключенья в юдоли бренной...
Песня, сложенная, когда Такамура был сослан
на остров Оки
Разве думалось мне,
что буду томиться в изгнанье,
от столицы вдали,
и порою с лодки рыбачьей
стану сам забрасывать сети?!
Ивы близ Большого Западного храма
Капли светлой росы
словно жемчуг на нежно-зеленых
тонких ниточках бус -
вешним утром долу склонились
молодые побеги ивы...
Весенняя песня
Красоту тех цветов
лицезреть нам не доведется
из-за дымки в горах -
так похить же, ветер весенний,
и примчи аромат цветенья!..
Увидев, как женщины, возвращавшиеся из Сига
с богомолья, по дороге зашли в храм Кадзан
полюбоваться цветущей глицинией, посвятил им
песню
Вы, глициний цветы,
обвейте лозой, привлеките
тех, кто улицезрел
только что божественный облик,
ветви им пожертвуйте щедро!..
Сложил при виде росы на лотосе
Духом светел и чист,
не подвластен ни грязи, ни илу,
лотос в темном пруду -
и не диво, что жемчугами
засверкала роса на листьях...
Когда император Нинна {88} еще был принцем, он
однажды заночевал в доме у матери Хэндзе,
возвращаясь с прогулки после любования водопадом
Фуру. Сад же в том доме являл собою подобие
осеннего луга. Тогда-то во время беседы Хэндзе
сложил эту песню
Может быть, оттого,
что селенье давно обветшало
и состарились все,
нынче кажется весь палисадник
продолженьем осеннего луга...
Сложено под сенью дерев в храме Урин-ин
И под сенью дерев,
где ищет убежище путник
от волнений мирских,
не найти, как видно, покоя -
опадают, кружатся листья...
Сложил, когда гость, пришедший на "Цветочную
гору" Кадзан, вновь двинулся в путь под вечер
Ах, когда б мой плетень
в сгустившемся мраке горою
показался тебе,
ты бы, верно, решил остаться,
не спешил бы ночью в дорогу...
Песня, сложенная под цветущей вишней при
созерцании кортежа принца Урин-ин, поднимающегося
на гору после совершения поминального обряда
Пусть в окрестных горах
осыпает примчавшийся ветер
вешних вишен цветы -
чтобы гость с уходом помедлил,
не найдя дороги обратно!..
Горечавка
Ах, не знает она,
что, когда отцветет горечавка,
опадут лепестки
и в земле без следа истлеют -
беззаботно бабочка вьется...
Уж травой заросла
тропинка к той хижине горной,
где живу я одна {89}
ожидая, когда же, снова
бессердечный ко мне заглянет...
Поутру он сказал,
что скоро увидимся снова, -
с того самого дня
я живу лишь одною надеждой
и с цикадами вместе плачу...
Когда скончался Государь Фукакуса {90}, старший
советник, что денно и нощно служил повелителю,
почувствовал, что долее не может оставаться
в миру. Тогда он ушел на гору Хиэй и
постригся в монахи. Год спустя, услышав, что
при дворе все сняли траурные одежды, а кто-то
радуется новым чинам и званиям, сложил
он такую песню
Нынче все при дворе
надели нарядные платья
цвета вишен весной.
Рукава мои цвета тины,
не пора ли и вам просохнуть?!
Сложено на представлении танцовщиц Госэти {91}
О ветра в небесах,
молю, облаками закройте
путь в безбрежную даль -
пусть еще побудут немного
на земле неземные девы!..
Услышав по приезде в Нару, как некая дама
играет на цитре-кото в обветшавшем доме,
сложил эту песню и послал ей
"В этом доме должны
оплакивать горести мира!" -
так подумалось мне,
и к этим печальным раздумьям
вдруг добавились звуки кото...
При виде цветущей вишни в усадьбе Нагиса
Если б в мире земном
вовсе не было вишен цветущих,
то, быть может, и впрямь
по весне, как всегда, спокойно,
безмятежно осталось бы сердце...
В пору цветения вишни сложила песню, посвятив
ее тому, кто так долго не навещал меня
и наконец пришел
Хоть молва и гласит,
что недолговечны, непрочны
вешней вишни цветы, -
целый год они ожидали
появленья редкого гостя...
(Неизвестный автор)
Ответная песня [Аривара Нарихира]
Если б редкий тот гость
сегодня не появился,
верно, завтра уже
все равно цветы бы опали,
закружились метелью снежной...
Песня, отосланная с цветами хризантем, что
попросил один знакомый для своего сада
Коль посадишь цветы,
они расцветут непременно,
только осень придет,
и пускай лепестки опадают,
лишь бы корни в земле не сохли!..
Сложено на тему "Осенние листья плывут по
течению реки Тацуты"... {92}
С незапамятных лет
никогда не видали такого,
с Века грозных богов -
речка Тацута по теченью
сплошь покрыта густым багрянцем...
В день состязаний по стрельбе из лука {93} в
манеже государевой стражи Правого крыла
Нарихира заметил за занавеской кареты, что
стояла напротив, неясный лик дамы и, сложив
песню, отослал ей
Разглядеть не могу,
хоть не вовсе закрыты от взора
милой дамы черты,
что пленили бедное сердце, -
этот день проведу я в томленье...
Ответ
Для чего же гадать,
знакома я иль незнакома?
Пусть подскажет любовь -
разгораясь пламенем в сердце,
пусть ко мне озарит дорогу!..
(Неизвестный автор)
Сложено на праздничном пиршестве во дворце
Кудзе по случаю сорокалетия канцлера Хорикавы
Вешней вишни цветы!
Молю, поскорей заметите
все тропинки в горах,
чтобы в эти чертоги старость
никогда не нашла дороги...
Песня, сложенная в пору весенних дождей в
начале третьей луны и посланная даме, с которой
тайно встречался
То ли явь, то ли сон -
коротаю весенние ночи
под завесою грез,
от зари до зари вечерней
бесконечный дождь созерцая...
Песня, посланная Фудзивара Тосиюки даме,
ожидающей в усадьбе Нарихиры
Слезы льются рекой,
обильней, чем вешние ливни, -
но напрасно, увы!
Хоть насквозь рукава промокли,
не дано нам встречи желанной...
Ответ, посланный [Аривара Нарихира] от имени той дамы
Намочить рукава
недолго и на мелководье -
я поверить смогу,
лишь узнав, что рекою слезной
унесло тебя, закружило...
Нарихира навещал даму, жившую в Пятом восточном
округе. Поскольку то были тайные визиты,
он не мог являться через главные ворота
усадьбы, а пробирался через пролом в глинобитной
ограде. Посещения его столь участились,
что хозяин дома прослышал о них и поставил в
засаде у тропинки стражу. Придя по обыкновению
ночью, Нарихира принужден был вернуться,
так и не повидавшись с дамой, о чем сложил песню
Если б каждую ночь
те стражи заветной тропинки,
что меня стерегут
на пути к обители милой,
беспробудным сном засыпали!..
Нарихира втайне посещал одну даму, которая
жила в западном флигеле дворца Государыни из
Пятого квартала {96}, но вскоре после десятого
числа десятого месяца она переехала. Сколько
он ни расспрашивал, куда подевалась та дама,
никто ему не говорил, и он даже не мог послать
ей весточку. Следующей весной, когда слива
была в полном цвету, дивной лунной ночью
Нарихира, влекомый воспоминаниями о былой
любви, отправился в тот флигель, распростерся в
комнате на полу и там в ожидании, пока луна
склонится к краю небосвода, сложил эту песню
Будто бы и луна
уж не та, что в минувшие весны,
и весна уж не та?
Только я один не меняюсь,
остаюсь таким же, как прежде...
Послание даме после ночного свидания
Мимолетен был сон
той ночи, что вместе с тобою
я однажды провел, -
все мечтаю вернуть виденье,
но оно стремительно тает...
Однажды, когда Нарихира был в краю Исэ, он
втайне провел ночь с Девой храма {94}. На
следующее утро, когда он уж думал о том, что некому
отнести ей послание, принесли письмо от нее
Ты ко мне приходил
иль сама я тебя посетила?
Наяву иль во сне
мы увиделись этой ночью? -
Я, увы, не в силах ответить...
(Неизвестный автор)
Ответ [Аривара Нарихира] {95}
Я всю ночь проплутал
в потемках, что сердце сокрыли,
и скажу лишь одно -
пусть за нас другие рассудят,
что тут явь, а что сновиденье...
Все таилась любовь,
что, словно колосья мисканта,
зрела в сердце моем, -
и сегодня узами чувства
связан накрепко я с любимой...
Нарихира женился на дочери Ки-но Арицунэ,
однако жить у нее в доме ему не понравилось, и
вот, бывая у супруги днем, он стал по вечерам
возвращаться в свою усадьбу, и тогда вдогонку
ему отправили такое послание
Удаляется он,
как туча, плывущая в небе,
но куда бы ни шел,
вечно будет супруг любезный
перед мысленным моим взором!..
(Дочь Ки-но Арицунэ)
Ответ [Аривара Нарихира]
Оттого каждый раз,
как туча, плывущая в небе,
я вернуться спешу,
что уж слишком порывист ветер
на прекрасной горной вершине...
Слабея, на ложе болезни сложил он эту песню
Доводилось и мне
слыхать о пути без возврата,
что нас ждет впереди, -
но не чаял, что нынче-завтра
тем путем мне пройти придется...
Вид осенней луны,
увы, не приносит отрады!
Убывает она,
прибывает ли ночь от ночи -
мы меж тем под луной стареем.
Однажды Нарихира сопровождал принца Корэтаку
на охоту. Вернувшись домой, они веселились
и пили вино всю ночь. Принц, изрядно выпив,
собрался на покой, как раз когда луна
одиннадцатой ночи уже готова была скрыться
с небосвода, и по этому случаю Нарихира сложил песню
Светом полной луны
я еще не успел насладиться,
но заходит она -
о, когда бы исчезли горы,
чтобы скрыться ей было негде!..
Когда мать Нарихиры, принцесса, жила в Нагаоке,
он был так занят при дворе, что совсем
не навещал ее. В двенадцатую луну посланец
доставил ему письмо от матери с пометкой
"срочно". Когда же он вскрыл письмо, там
были не слова укоризны, а эта песня
Я стара и слаба.
Уж близится время разлуки,
расставанья навек -
оттого-то, сын мой, с тобою
повидаться скорей мечтаю
(Мать Нарихиры)
Ответ [Аривара Нарихира]
О, когда бы наш мир
не ведал той вечной разлуки!
Как и все сыновья,
о родительском долголетье
возношу я богам молитвы...
Сложено у водопада Нунохики, когда все
собравшиеся там сочиняли стихи
То ли кто-то и впрямь
жемчужины с нити срывает,
не дает нанизать,
то ли слишком рукав мой узок,
и на нем не держатся брызги...
В пору, когда Нарихира часто посещал дворец
принца Корэтаки, принц принял монашеский
постриг и переехал в селенье Оно. В первую луну
Нарихира отправился повидать его. Селенье
лежало у подножья горы Хиэй и было укрыто
глубоким снегом. С трудом проложил Нарихира
тропу к хижине и нашел там принца, который
выглядел утомленным и несчастным. Вернувшись
в столицу, Нарихира послал ему такую песню
Или это лишь сон?
Да мог ли я в мыслях представить,
что настанет пора -
и на встречу с тобой, повелитель,
побреду я через сугробы!..
Вот и краски цветов
поблекли, пока в этом мире
я беспечно жила,
созерцая дожди затяжные
и не чая скорую старость...
В помраченье любви
сквозь сон мне привиделся милый -
если б знать я могла,
что пришел он лишь в сновиденье,
никогда бы не просыпалась!..
С той поры, как во сне
я образ увидела милый,
мне осталось одно -
уповать в любви безнадежной
на ночные сладкие грезы...
Я не в силах уснуть,
томленьем любовным объята, -
ожидая его,
надеваю ночное платье
наизнанку, кверху исподом... {97}
Вновь приходит рыбак
в ту бухту, где травы морские
уж давно не растут, -
но напрасны его старанья,
упованья на радость встречи...
Ах, осенняя ночь
напрасно считается долгой!
Только встретились мы
и слова любви прошептали -
как нежданно уже светает...
Пусть бы лишь наяву -
но как же досадно и горько
в сновиденьях ночных
вновь ловить отголоски сплетен,
любопытных жадные взоры!..
Нет преград для меня!
Я снова явлюсь тебе ночью
в озаренье любви -
не страшна полночная стража
на дороге грез и видений...
Я дорогою грез
вновь украдкой спешу на свиданье
в сновиденьях ночных -
но увы, ни единой встречи
наяву не могу дождаться...
Разве я проводник,
что должен к деревне рыбачьей
указать ему путь?
Отчего же сердится милый,
что не вывела к тихой бухте?
Вот и осень пришла,
весна для меня миновала -
под холодным дождем
увядают и блекнут листья,
выцветают любви признанья...
Увядает цветок,
что взорам людей недоступен, -
в бренном мире земном
незаметно, неотвратимо
цвет любви увядает в сердце...
Сиротливо в полях
случайные зерна кружатся
на осеннем ветру -
так и я теперь одинока,
никому не нужна на свете...
Когда Фунья-но Ясухидэ был назначен секретарем
управы третьего ранга в Микаву, он послал
Комати письмо: "Не желаете ли приехать поглядеть
наши края?" Она же ответила ему песней
В треволненьях мирских
я травам плавучим подобна,
что живут без корней
и плывут, раздумий не зная,
увлекаемые теченьем...
Те слова, где сквозят
печали и радости мира,
привязали меня
к жизни в этой юдоли бренной,
из которой уйти хотела...
Он опять не пришел -
и ночью тоскливой, безлунной
я не в силах заснуть,
а в груди на костре желаний
вновь горит - не сгорает сердце.
Сложил эту песню по повелению Государыни
Нидзе, которая в ту пору еще называлась Госпожой
из Опочивальни, когда она пожелала в третий
день первой луны, чтобы случившиеся тут
приближенные слагали стихи о снегопаде в солнечную пору
Хоть и греюсь в лучах
весеннего яркого солнца,
горько осознавать,
что уже едва ли растает
снег, главу мою убеливший...
Песня, сложенная на поэтическом состязании
в покоях принца Корэсады
Ветер, прянувший с гор,
деревьям несет увяданье
и траве на лугах -
не случайно вихрь осенний
называют "свирепой бурей"...
Песня с того же состязания
Уж поблекла давно
окраска травы и деревьев -
только белым цветам
на волнах в бушующем море,
как всегда, неведома осень...
Сложено в годовщину смерти Государя
Фукакусы {98}
Там, в долине меж гор,
заросшей густою травою,
скрылись солнца лучи
в предвечерней туманной дымке -
не о том ли вспомним мы ныне?..
Слишком тонкая ткань
в том пологе дымки туманной,
что соткала весна, -
только ветер с вершин подует,
и порвется призрачный полог...
Мы расстаться должны,
но если узнаю, что верность
в ожиданье хранишь,
как сосна на горе Инаба {99}, -
я к тебе поспешу вернуться...
Сложено у водопада Нунохики
К водопаду придя,
жемчужные светлые брызги
соберу на рукав -
в скорбный час, коли слез не хватит,
пусть они послужат слезами!..
Песня была послана другу, служившему при
дворе, когда Юкихира уехал в Сума, в край Цу,
после какого-то происшествия в правление
Государя Тамуры {100}
Если спросят тебя,
что делаю я в этом мире, -
отвечай, что в Сума,
орошая рукав слезами,
соль из водорослей добываю...
Наступила весна,
но цветы не струят аромата
в этом горном краю -
и тоской в душе отдаются
соловьиные звонкие трели...
То цветущий мискант
колышется неторопливо
над пожухлой травой -
будто луг в наряде осеннем
рукавами призывно машет...
На Каэру-горе
тяжелы снеговые покровы,
что по склонам легли, -
так меня к земле пригибает,
тяжким бременем давит старость.
Сложил в первый день осени
То, что осень пришла,
почти незаметно для взора,
но покой мой смутил
и напомнил о переменах
этот шум налетевшего вихря...
О цикады в полях,
что ночью осенней поете
от зари до зари,
разве ваша печаль сравнится
с неизбывной моей печалью!..
На осенних лугах
раскрылись соцветия хаги -
верно, скоро уже
свой призывный голос возвысит
и олень на горе Такасаго...
Как случиться могло,
что прозрачные, светлые капли
предрассветной росы
вдруг придали сотни оттенков
разноцветным листьям осенним?..
Сложено в годы правления Кампе в ответ
на высочайшее повеление сочинить песню
о хризантемах
Те цветы хризантем,
что под вечер в горах распустились
над грядой облаков,
по ошибке принял я нынче
за сияющие созвездья...
Эта песня, как полагают, была сложена по высочайшему
повелению и преподнесена Государю еще до того, как автор
был произведен в вельможи высшего ранга.
Не найти той тропы,
по которой прошел я недавно, -
на горе Курабу
занесло все пути-дороги
облетевшей с дерев листвою...
Сам сюда прилетел,
к цветам, увлажненным росою, -
отчего же тогда
так печальны его напевы?
Или перья в росе намокли?..
Может быть, оттого,
что ждали ее слишком долго,
так волнует сердца
эта песня кукушки горной,
возвещая начало лета...
Я в томленье любви
один засыпаю на ложе -
о, когда бы тропа,
что ведет в сновиденьях к милой,
наконец обернулась явью!..
Хоть однажды, во тьме
от взоров нескромных сокрыта,
навести мой приют, -
как приходит волна в Суминоэ {101}
к берегам сквозь грезы ночные...
О кукушка в горах!
Как и я, от тоски безысходной
до рассветной зари
ты рыдаешь безлунной ночью,
хоть пора твоя не приспела...
"Уж светает, пора!"
И в горестный час расставанья
не от струй дождевых -
от безудержных слез намокли
рукава атласного платья...
Песня, преподнесенная Государю по случаю дворцовых
увеселений с музыкой и сочинением стихов,
когда собравшиеся вельможи по высочайшему
соизволению пожалованы были вином
Что напрасно пенять
на немощь дряхлеющей плоти?
Пусть состарился я -
но, когда бы тех лет не прожил,
не познал бы радости ныне!..
На листьях травных
Блистают росы жемчугами -
Печальны и бесславны.
Рукава убелены слезами,
Как осенние травы...
Далеко в долине
Весенних дней лучи
Неторопливы...
Ах, запорошило снегом
Напевы соловья!
Не передумал ли ты,
В мое жилище званный в гости,
И не свернул с дороги
В столицу, что по ту сторону гор,
Разделяющих нас?..
Туман развеян солнцем,
Изгнанником печалился вдали
От царственной столицы.
Полна надеждой и смятения душа:
В ком обрету я друга?
Расступились облака
И горные вершины обнажились
До сумерек ночных...
Когда же вновь они сомкнутся,
Мне грезится столица.
Антистрия, цветок,
И ты мне преградила путь,
Моих печалей страж!
Все поросло забвеньем:
Ни имени, ни славы.
От созвездия к созвездию,
Для меня б расправив крылья чередой,
Сороки мост сложили дружно {102}.
Когда дождаться мне известия
О милости, о встрече?
Кружатся мятежно
Лепестки с высот небесных,
Осыпаются жемчуга.
Вот размежу веки: метет
В родном селении...
Потемнела зелень,
Мимо тихих дольних сосен
Миновали времена.
Мои волосы, когда-то черные,
От снега не отличить.
Несется к берегу
И глухо стонет волна.
На самом дне моря
Лунным лучам не достать
Моего сердца...
Скитаюсь по миру
Соринкой, влекомой куда-то
Потоком воды.
Ах, если бы ты, став запрудой,
Ему преградила путь!
Уехав в изгнание, прислал
Верхушки деревьев
У дома, где ты живешь,
Все дальше и дальше...
Пока не скрылись из виду,
Оглядывался невольно.
Песня, что была приложена к хризантемам,
высаженным в песчаную почву на подносе для
поэтического состязания по случаю Праздника
Хризантем. Тема - "Хризантемы на песчаном
побережье Фукиагэ"
Что колышется там,
Над песчаной косой Фукиагэ,
На осеннем ветру? -
То ли белые хризантемы,
То ли пенные волны прибоя...
Во время путешествия государя Судзаку-ин
сказал перед горой "Жертвенный дар" возле города
Нара
Не успели, трогаясь в путь {103},
Мы даже "нуся" {104} принести,
Гора "Жертвенный дар".
Пусть кленов твоих парча
Порадует сердце бога!
Перед тем, как отправиться в изгнание, сказал,
глядя на сливу, растущую возле дома
Пролей аромат,
Лишь ветер с востока повеет,
Слива в саду!
Пускай твой хозяин далеко,
Не забывай весны! {105}
Далеко-далеко
пусть ветер весенний разносит
аромат лепестков -
чтоб к цветущей сливе близ дома
соловей отыскал дорогу!..
Отломив ветку цветущей сливы, послал ее
другу
О, кому же еще
я мог бы отправить сегодня
ветку сливы в цвету?!
Ведь и цветом, и ароматом
насладится лишь посвященный!..
Под сенью цветущей вишни печалюсь о своих
преклонных годах
Тот же цвет, аромат,
как и прежде, у вишни цветущей,
только я уж не тот -
год за годом любуясь цветеньем,
постарел и переменился...
Этот вишенный цвет,
что в Псино горные склоны
пеленою укрыл,
обознавшись, принял я нынче
за остатки зимнего снега...
Опадающие цветы вишни
В ясный день небосвод
безмятежным сиянием залит -
отчего ж и теперь,
ни на миг не зная покоя,
облетают вешние вишни?..
Ночь ли слишком темна?
С дороги ли сбилась во мраке? -
Все кружит и кружит
над моим печальным приютом,
безутешно кличет кукушка...
Сложил за одного из вельмож в седьмую ночь
седьмой луны {106}, когда Государь повелел всем
придворным представить свои стихи
Эту ночь я бродил
по отмелям в поисках брода
на Небесной Реке -
но все так же пенятся волны,
а рассвет совсем уже близок...
Вихрь осенний примчал
голоса гусей перелетных {107},
первых в этом году, -
от кого же из дальних весей
донесли они нынче вести?..
Отправившись в край Ямато, сложил эту песню
при виде тумана, укрывшего гору Саха
Алых листьев парча
для кого-то украсила горы,
но осенний туман,
растекаясь вдали клубами,
склоны Сахо от глаз скрывает...
Сложено на тему "Ожидая встречи среди цветущих хризантем"
Я свиданья ждала,
хризантемами в поле любуясь,
и цветы вдалеке
мне казались уж не цветами -
рукавами одежд белотканых... {108}
Сложено о хризантеме, растущей на берегу пруда Оосава
Мне казалось, цветок
над водой одиноко склонился, -
кто же это успел
посадить еще хризантему
там, на дне пруда Оосава?..
Сложил, созерцая снегопад
Выпал снег - и теперь
повсюду в саду на деревьях
распустились цветы.
Как найти меж ними сливу,
чтоб сорвать цветущую ветку?..
На расставание со знакомым, чей экипаж
повстречал в пути
Как концы кушака,
расходятся наши дороги,
бесконечно виясь, -
но когда-нибудь, полагаю,
суждено им соединиться...
Безрассудна любовь,
обреченная вскоре угаснуть, -
так ночною порой
праздно вьются летние мошки,
век которых уже отмерен...
Огоньки светляков
мерцают сквозь сумрак вечерний -
много ярче огонь,
что пылает в любящем сердце,
но безжалостная не видит!..
Одинок мой приют,
холодны рукава в изголовье -
словно иней ночной,
что ложится в зимнюю пору
на густую листву бамбука...
Словно льдинок узор,
что легли на цветок хризантемы
в моем тихом саду,
я в своем безответном томленье
изойду, исчезну навеки...
Будто травы в реке,
что сокрыты от взоров потоком
на стремнине речной, -
так любовь в моем сердце надежно
от досужих сплетен укрыта!
* * *
Море пролитых слез
затопило мое изголовье,
но, как в этих волнах
не родятся травы морские,
так и мне тебя не дождаться.
По прошествии лет
не гаснет огонь в моем сердце,
не слабеет любовь -
покрывает ночами иней
рукава, что от слез промокли...
Эту бренную жизнь,
что росой на ветру испарится,
не оставив следа,
я бы отдал всю без остатка
за одно лишь свиданье с милой!..
На поляне лесной,
укрывшись в траве, пламенеет
ярко-алый бутон -
пусть погибну от мук сердечных,
я любви своей не открою!..
* * *
Слишком тяжко любить
и в тайне хранить свое чувство -
не корите меня,
если падают градом слезы,
словно бисер с порванной нити!..
Если больше невмочь
от света таить наши чувства -
пусть любовь расцветет
цветом горного мандарина,
что красуется на утесе!..
Взор красою манят
укрытые дымкой прозрачной
горной вишни цветы -
ах, не так ли твоей красою
не могу я налюбоваться?!
Трели летних цикад
меня повергают в унынье -
все гадаю о том,
не останется ли под осень
от любви пустая скорлупка?..
Ах, едва ли себя
сравню я с безоблачным утром!
Верно, так суждено,
что уйду из бренного мира
лишь от мук любви безответной...
Я пока еще здесь,
не рассеялся пеной бесплотной -
и с течением дней,
увлеченный бурным потоком,
весь в слезах, живу лишь надеждой.
Словно пена в волнах,
что вмиг исчезает бесследно,
я из мира уйду -
ибо в бурном теченье жизни
мне уж не за что ухватиться...
Песня, сложенная по случаю кончины Фудзиварано
Тосиюки и посланная его семейству
Снова вижу его
воочию в грезах полночных,
наяву, как во сне -
и являют сии виденья
всю тщету, всю суетность мира...
Послано принцу Корэтаке в приложение к переписанным
наново стихам, что были некогда сложены
отцом Томонори по повелению принца
Пусть же с прахом его
развеются палой листвою
этих песен слова!
Лишь взгляну на свиток старинный -
водопадом катятся слезы...
Снег на деревьях
В пору ранней весны
с веток дерева в снежном убранстве
льется трель соловья -
прилетел, как видно, проведать,
не цветы ли в саду белеют...
На глазах у меня
цветы облетели со сливы,
но они еще здесь -
рукава насквозь пропитались
смутным, тонким их ароматом...
При виде вишни в горах
Лишь взглянув на цветы,
смогу ли о вишнях поведать?
Лучше сделаю так:
наломаю цветущих веток
и домой принесу безмолвно...
Созерцая издали столицу в пору цветения вишни
Вижу издалека -
цветы бело-розовой вишни
вместе с зеленью ив
разукрасили всю столицу
драгоценной вешней парчою...
При виде опадающих цветов вишни
О, поведайте мне,
где убежище горного вихря,
что весенней порой
оголяет цветущие вишни, -
я пойду к нему с укоризной...
*
* *
Нет, не стану сажать
подле дома дерево вишни -
ведь с приходом весны
в увяданье цветов, быть может,
всем откроется бренность мира.
Сложил, отправившись в Северные горы в свите
наследного принца Урин-ин
Будем нынче бродить
без устали в кущах цветущих,
в вешней зелени гор,
а стемнеет - поищем приюта
там, под сенью ветвистых вишен...
Весенняя песня
Долго ль сердцу дано
стремиться к тем вишням далеким
на весеннем лугу?
Были б вечны цветы на вишнях,
вечно с ними я был бы сердцем!..
Если б сердце мое
было свито из множества нитей,
то, скорбя о цветах,
я бы не дал им разлететься -
нанизал бы на нитку каждый!..
Весенняя песня
Как хотелось бы мне
с друзьями отправиться в горы -
в вешних кущах бродить,
где-нибудь в укромной лощине
для ночлега место приметить!..
Впервые услышав пение кукушки
Первый раз довелось
услышать мне песню кукушки -
неизвестно, к кому
обращает она стенанье,
так тоскливо, протяжно кличет...
Сложил, слушая пение кукушки в храме
Исо-но-ками, что в Наре
Вот кукушка поет
близ святилища Исо-но-ками -
только этот напев
в древней Наре, в старой столице,
и остался таким же, как прежде...
Коль не встретимся мы
в долгожданную ночь Танабата {109},
снова милого ждать
мне придется долгие луны -
целый год не будет свиданья...
Разве только меня
чарует вечер осенний?
Трель во мраке звенит -
на лугу меж цветов гвоздики
неумолчно поет кузнечик...
Сложено на тему "Человек подходит к жилищу
отшельника, пробираясь через хризантемы"
На тропинке в горах
хризантемы росою прозрачной
увлажнили подол -
и за время, что сохло платье,
пролетели тысячелетья... {110}
Сложено на тему "Осенние листья плывут по
течению реки Тацуты" {111} при созерцании картины
на ширме в покоях Государыни Нидзе в пору, когда
она называлась Родительницей наследника престола
По теченью реки
примчало осенние листья
в эту гавань - и вот
будто впрямь багряным прибоем
набегают волны морские...
Отправившись по грибы в Северные горы
с архиепископом Хэндзе
За испод рукавов {112}
положим осенние листья -
чтобы тем показать,
кто считает, живя в столице,
будто осень уж на исходе...
Сложено от имени дочери Псиминэ-но Цунэнари
как поздравление по случаю его сорокалетия
До скончанья веков
под сенью милостей отчих
я хотела бы жить -
как в тени сосны величавой
долгожитель-журавль гнездится...
Песня, сложенная во время жертвоприношения
на священной горе, когда Государь Судзану-ин {113}
пребывал в Наре
Мне бы должно и впрямь
разорвать на полоски для нуса
платья ветхий рукав -
только знаю, вернут их боги,
предпочтя багряные листья...
Только голос во мгле...
Как роса на цветке хризантемы,
ты растаешь к утру -
так и я исчезну навеки,
не снеся страданий разлуки!..
Мимолетен был сон,
в котором мы виделись с милой,
и рассеялся вмиг -
как безрадостно и тоскливо
одному поутру на ложе!..
* * *
Уж в окрестных горах
листва увядает и блекнет
на осеннем ветру -
я в разлуке грустно гадаю,
что же станется с сердцем милой?..
Шума мчащихся вод
не услышать в глубинах бездонных
на могучей реке -
лишь по отмелям-перекатам
пронесутся с грохотом волны...
Что за семя в полях
прорастает травою забвенья?
Это всходы дало
беспощадное сердце милой,
пренебрегши моей любовью...
О, куда же бежать,
уйти, отрешившись от мира?
Ни в горах, ни в полях
не найти пристанища сердцу,
что блуждает среди соблазнов...
Дождь весенний пошел -
да полно, не слезы ли это?
Разве есть среди нас
хоть один, кто не сожалеет,
не скорбит об отцветших вишнях!..
Когда Куронуси, не зная, как проникнуть
к даме, которую он тайком навещал, бродил
вокруг ее дома, вдруг услышал он клич диких
гусей - и сложил песню, чтобы послать ей
Вот брожу я в слезах,
внимая призывам печальным
перелетных гусей,
вспоминая с тоской о милой -
только как ей узнать об этом?..
Сложено в первый день весны
В день начала весны
растопит ли все-таки ветер
тот покров ледяной
на ручье, где берем мы воду,
рукава одежд увлажняя?.. {114}
О снегопаде
Дымкой осенены,
на ветвях набухают бутоны.
Снегопад по весне -
будто бы, не успев распуститься,
облетают цветы с деревьев...
На соседнем лугу,
где милая сушит наряды,
расстелив по траве,
с каждым вешним дождем все ярче,
все пышнее густая зелень...
В пору ранней весны,
только зеленью ивы покрылись,
от ночных холодов
в неизбывном смятенье никнут
обреченные слив соцветья...
Давно уж не случалось мне останавливаться в
доме того человека, у которого прежде гостил я
каждый раз, приезжая в Нару, в Хацусэ {115}. И
вот, когда после долгого перерыва снова довелось
мне побывать в тех краях, хозяин дома, завидев
меня из комнаты, молвил: "Конечно же, вас, как
всегда, ожидают здесь кров и ночлег". Тут я,
сломав веточку сливы, что цвела у ворот,
приложил к ней песню и преподнес хозяину
Не знаю, как люди -
сердца их не ведомы мне,
но слива весною,
как прежде, благоухает
в знакомом милом селенье...
При виде цветов, что в этом году впервые распустились
на вишне, посаженной подле дома друга
О цветы на ветвях,
что впервые познали сегодня
эти краски весны!
Если б вы могли задержаться,
не опасть вослед за другими...
При виде вишни в горах
Для чего от меня
скрываешь ты, вешняя дымка,
этот вишенный цвет?
Пусть цветы уже опадают,
все равно хочу любоваться!..
Опадающие цветы вишни
А не лучше ли вам
и вовсе не распускаться,
вешней вишни цветы,
если вид ваш в пору цветенья
все сердца лишает покоя?!
Сложил, вернувшись после восхождения на гору Хиэй {116}
Вешних вишен цветы,
которыми я любовался,
на вершину взойдя,
отдаю теперь на расправу,
оставляю на волю ветра...
Словно память храня
о ветре, что их же осыпал,
вешних вишен цветы
над волнами в безводном небе
вознеслись, как белая пена...
Сложил, услышав слова одного человека: "Ничто
так быстро не опадает, как цветы вишни"
Как поверить мне в то,
что всего изменчивей в мире
вешних вишен цветы, -
если, ветра не дожидаясь,
вмиг меняется наше сердце?!
Я пришел собирать
на лугу весенние травы,
а теперь не могу
отыскать дороги обратной -
занесло ее лепестками...
Сложил, придя на поклонение в горный храм
Я в весенних горах
нашел пристанище на ночь -
и всю ночь напролет
в сновиденьях все так же кружились
лепестки отцветающих вишен...
Если б ветер не дул
и воды потока в долину
не влекли лепестки -
как еще мы могли бы увидеть
те цветы, что в горах сокрыты?..
Сложил эту песню в третью луну {117}, заслышав
после долгого перерыва трель соловья
Не осталось цветов,
что мог бы он жалобной песней
удержать на ветвях, -
над последним цветком, должно быть,
соловей скорбит безутешно...
Сложил, намереваясь отправиться собирать
осенние листья в Северных горах
Где-то в горной глуши,
недоступные взорам прохожих,
облетают с дерев
мириады листьев багряных,
став парчовым нарядом ночи...
В раздумьях у реки Тацуты {118} сложил песню,
чувствуя, что осень уже на исходе
Год за годом плывут
кленовые алые листья
по теченью реки -
уж не там ли, в гавани дальней,
и находит пристанище осень?..
Зимняя песня
Ни деревьев, ни трав,
унынием зимним объятых,
не узнать в снегопад -
краше вешних цветов повсюду
распустились нынче бутоны...
Год, что должен уйти,
опечален грядущим уходом.
Вместе с ним я грущу -
словно тени на лик зерцала,
набегают воспоминанья...
В час, когда снегопад
горы Псино {119} преображает,
представляется мне,
будто ветер несет к подножью
лепестки отцветающих вишен...
Сложил у заставы Оосака {120}, провожая Фудзивара-но Корэнори,
который отправлялся занять пост вице-губернатора Мусаси
Вот заставу прошел,
все дальше и дальше уходит
по дороге меж гор.
О Застава Встреч - Оосака,
мало проку в твоем названье!..
Песня, сложенная на расставание с человеком,
с которым беседовал у источника Исии на перевале Сига
Из ладоней моих
стекают и падают капли,
чистый ключ возмутив, -
так, с душою неутоленной,
суждено нам, увы, расстаться!.. {121}
Сложено во время путешествия в Восточный
край Адзума
Наша бренная жизнь
не связана шелковой нитью -
но в разлуке, увы,
истончаются нити сердца
на дорогах странствий далеких...
Река Камия {122}
Над рекой Камия
все кружатся белые хлопья.
Вот и в зеркале снег -
незаметно годы промчались,
голова моя побелела...
Увидев в роще даму, срывающую соцветья вишни,
сложил эту песню и позже отослал ей
Смутно видится мне
твой облик прелестный сквозь дымку,
что сокрыла цветы
вешних вишен по склонам горным, -
но любовь уж волнует сердце...
Незаметно течет
жизнь моя - и текут бесконечно,
льются слезы любви.
Этой пенистой горной речке
не дано замерзнуть зимою...
Капли слезной росы
проникли в мои сновиденья,
увлажнив рукава
тех, кто странствует до рассвета
по дорогам грез полуночных...
На осенних лугах
смешались цветы полевые
с буйной зеленью трав -
ни числа им нет, ни названья,
как моим безрадостным думам...
В пору летних дождей
на отмелях в заводи Пдо,
где срез_а_ли траву,
с каждым днем вода прибывает -
так растет любовь в моем сердце...
Путь любви не сравнить
с незнакомой тропинкою горной -
но в смятении чувств
незаметно сбилось с дороги
и блуждает бедное сердце...
Я словами любви
твой слух осквернить не посмею -
но любовь в глубине,
как подземный поток, клокочет,
омывая волнами сердце...
В нетерпенье я жду,
когда наконец-то настанет
встречи радостный час -
словно месяц, что не выходит
до поры из-за кручи горной...
На кончину Ки-но Томонори
Хоть не ведаю сам,
что завтрашний день мне готовит,
но, пока еще жив,
я печалиться не устану
о тебе, в вечный мрак ушедшем!..
Песня, сложенная осенью того года, когда, пребывая
в трауре, отправился в горный храм
Вижу я поутру
на пажити горной колосья
в каплях светлой росы -
станут жатвой моей раздумья
о печалях бренного мира...
При виде цветов сливы в саду, хозяина которого
уже нет на свете
Вешней сливы цветы
сохраняют окраску былую
и былой аромат -
но того, кто сажал деревья,
не дано мне увидеть боле...
Сложено по случаю прихода Осикоти-но Мицунэ
в ночь, когда луна была особенно хороша
Право, кажется мне,
что нынешней ночью на свете
равнодушного нет, -
ведь и в самых далеких весях
точно так же луна сияет!..
При виде отражения луны в пруду
Мнилось мне, что луна
одна в этом мире огромном, -
но другая взошла,
показалась не из-за гребня,
из подводных сумрачных далей...
В день, когда Государь-в-отреченье отправился
к Западной реке, Цураюки велено было сложить
песню на тему "Журавли на отмели"
Будто волны реки,
влекомые прихотью ветра,
набегают на брег
и назад не спешат вернуться -
журавли в тростниках белеют...
Песня о цветах, нарисованных на ширме
Много весен прошло
с тех пор, как впервые на ветках
расцвели те цветы, -
о, когда бы и в нашем мире
вечно длилась пора цветенья!..
Послание другу в Северный край Коси
О тебе я грущу
и, хоть "Белой горы", Сира-яма,
никогда не видал,
по ночам бреду в сновиденьях
через снежные перевалы...
Если б не донеслась
из этой лощины укромной
соловьиная трель -
кто из нас сумел бы сегодня
о приходе весны догадаться?..
Не увяли цветы
на ветках того мандарина,
где нашла ты ночлег, -
отчего же тогда, кукушка,
больше песен твоих не слышно?..
Созерцаю луну
и вижу в безрадостном свете
весь наш суетный мир -
не меня одного сегодня
осенила печалью осень...
С той поры, как весной
посадил я тебя, хризантема,
долго ждать мне пришлось -
но не чаял тебя увидеть
в час осеннего увяданья...
Хоть и влажен рукав
от слез, что минувшею ночью
пролила я во сне, -
если спросят люди, отвечу:
"Под дождем весенним он вымок".
Лишь открою глаза -
и полнится сердце тоскою.
Вспоминая тебя,
я готов, как иней, растаять
поутру под лучами солнца...
Осенью, страдая от болезни и ни в чем не находя
утешения, Тисато послал другу эту песню
Наша бренная жизнь
непрочна и недолговечна,
как осенний листок,
что, цепляясь за ветку клена,
под порывом ветра трепещет...
Преподнесено вместе с другими песнями Государю
в годы правления Кампе
Одинокий журавль,
что отбился от стаи родимой,
кличет в плавнях речных -
все надеется, что услышат
зов его в заоблачных далях... {123}
С каждым годом, увы,
все больше и больше старею,
снег виски убелил -
только сердце осталось прежним,
лишь оно, как снег, не растает!..
Песня начала весны
Пусть кругом говорят,
что весна уже наступила, -
не поверю тому
до поры, пока не услышу
соловьиной знакомой трели!..
Песня, сложенная на том же состязании
Только вечер прошел,
глядь, уже занимается утро.
Слишком ночь коротка -
оттого-то и причитает,
горько жалуется кукушка...
Сложил, услышав, как поет кукушка в тех
местах, где жил когда-то
И поныне еще,
должно быть, ей мило былое,
память минувших лет -
прилетев в родное селенье,
так печально кличет кукушка...
В этом горном краю
так веет тоскою осенней!
Я грушу по ночам,
до рассвета глаз не смыкаю -
зов оленя будит округу...
То ли это роса,
что выпала ночью осенней,
то ли травы в полях
так окрасились нынче слезами,
что роняют дикие гуси...
Я осенней порой
на священную гору Мимуро {124}
по тропинке бреду -
будто рвется парчовый полог,
осыпаются листья с кленов...
Уж давно он ушел
в горы Псино, снег приминая,
по безлюдной тропе -
и с тех пор ни единой вести
не прислал из хижины горной...
В этом горном краю,
где кружится снег и ложится,
укрывая леса,
люди, верно, должны отринуть
все свои мирские тревоги...
Повстречав некую даму на празднике Касуга {125},
Тадаминэ осведомился, где она живет, и позже,
сложив эту песню, отослал ей
Краткой встреча была.
Едва распознал я твой образ -
словно листик травы,
что пробился вдруг из-под снега
в Касуге, на лугу священном...
Как во мраке ночном
белый снег обращается в капли,
лишь коснувшись земли, -
я в любовной тоске изнываю,
таю в горькой своей печали...
Цитры жалобный звон,
что доносится с ветром осенним,
в сердце вновь пробудил
безнадежные упованья
и томленье любви бесплодной...
Словно водоросли,
что, отдавшись на волю потока,
не пускают корней
и не знают, где зацепиться, -
я в любви плыву по теченью...
Стоит ветру подуть,
и облачко с горной вершины
устремляется вдаль
без раздумья, без сожаленья -
как твое жестокое сердце...
Если б только я мог
стать лунным сияньем бесплотным!
Уж, наверно, тогда
бессердечная только мною
любовалась бы ночь за ночью...
С той далекой зари,
возвестившей о горькой разлуке,
тяжко мне одному
созерцать в редеющем мраке
хладный лик луны предрассветной.
Ах, не зря говорят,
что где-то в краю Митиноку
есть Наветов река -
горько слушать мне отовсюду
пересуды, досужие сплетни...
На смерть возлюбленной
Не одни только сны
нисходят на нас наважденьем -
разве можно назвать
непреложной, истинной явью
хрупкий облик бренного мира?!
На смерть старшей сестры
Коль поток запрудить,
останется тихая заводь,
но увы, не всегда! -
Нет такой запруды на свете,
чтоб тебе уйти помешала...
На кончину Ки-но Томонори
Разве мало в году
дней солнечных и безмятежных?
О, зачем ты избрал
этот день унылый осенний,
чтобы мир наш бренный покинуть?!
Памяти отца
Мириадами струн
нити траурного одеянья
протянулись во мгле -
и жемчужные слезы скорби
все текут, по струнам бряцая...
Песня, посланная другу, что отправился в
паломничество в Сумиеси {126}
Говорят рыбаки,
что жить хорошо в Сумиеси,
но еще говорят,
что растет там трава забвенья, -
не забудь же нас, возвращайся!..
Сложено при созерцании водопада Отова на горе
Хиэй
Пролетели года,
состарились светлые воды,
поседел водопад -
ни единой темной полоски
меж прозрачных струй не осталось...
Стоит только надеть
легчайшее летнее платье,
тоньше крыльев цикад,
как оно прилегает к телу -
так прильнешь ты ко мне, привыкнув.
Возвращаются перелетные гуси
Покидая луга,
что окутаны дымкой весенней,
гуси тянутся вдаль -
словно им милее селенья,
где цветов еще нет и в помине.
Слива, цветущая на берегу
Так весну за весной
сливу в водах реки быстротечной
буду я созерцать
и тянуться к цветущим веткам,
рукава в поток окуная...
Слива, цветущая на берегу
По прошествии лет
на зеркало вод, где, как прежде,
виден сливовый цвет,
лепестки, словно прах, ложатся,
затуманивая отраженье...
Сложено в третью луну в год с "добавочным месяцем" {127}
Вишни в полном цвету.
Хоть лишний прибавился месяц,
удлинилась весна,
разве могут сердца людские
насладиться вдоволь цветеньем?..
Вешней вишни цветы!
В заброшенном горном селенье
от людей вдалеке
распустились вы позже прочих -
уж повсюду цветы опадают...
В пору пятой луны
услышав напевы кукушки,
я уже не дивлюсь -
ах, когда бы те же напевы
прозвучали раньше, весною!
Мыс Кара
Волны, словно цветы,
что у мыса Кара распустились,
тихо плещут о брег -
не сама ли весна над водою
пронеслась, обернувшись ветром?..
Я теперь и во сне
не смею тебе показаться -
исхудав от любви,
по утрам со стыдом и мукой
вижу в зеркале отраженье...
Словно волны в прибой,
одежды на смятой постели.
Чуть расправлю рукав {128} -
и заплещется над волною,
затрепещет белая пена...
Нет, с селеньем родным
равнять его сердце негоже -
но увы, для меня
места нет в неприютном сердце,
как в безлюдном, глухом селенье.
Лик вечерней луны
трепещет на влажном атласе,
и лоснится рукав -
будто слезы вместе со мною
льет луна в томленье любовном...
Исэ состояла в любовной связи с Накахирой, но
он давно уже не навещал ее. Эту песню она послала,
чтобы уведомить Накахиру о том, что переезжает
в дом к своему отцу, наместнику края Ямато
Ожидает тебя
вершина далекая Мива {129},
хоть и ведомо ей,
что, быть может, долгие годы
не придешь ты ее проведать...
В путешествии, объята любовной тоской, сложила
она эту песню при виде горящей травы на лугу
После долгой зимы
трава выгорает на поле -
но уж скоро вослед
подрастет молодая зелень,
предвещая весны явленье!..
Если б наша любовь
окончилась втайне от света,
любопытным в ответ
я могла бы твердить сквозь слезы,
что напрасны все их догадки...
Государь-в-отреченье {130} посетил усадьбу принца
Накацукасы, когда по случаю празднества была
построена ладья и пущена в дворцовый пруд. Под
вечер, когда Государь уже собрался уходить, Исэ
сложила эту песню и преподнесла ему
О, когда бы ты был
ладьею, что меж берегами
тихо кружит в пруду, -
я могла бы сказать, наверно:
"В этом месте побудь, останься!.."
Сложено у водопада во время паломничества
к храму Рюмон
Не наденет никто:
наряд ведь "не шит и не кроен" -
для чего же тогда
растянула Горная дева {131}
полотно над бурной рекою?.. {132}
Послано в ответ на письмо от Государыни Седьмого
округа {133}, когда Исэ находилась в Кацура
Обитаю теперь
в селении "лунного древа"
и молю об одном -
чтоб на сумрачном небосводе
вашим ликом луна сияла!..
Исэ сложила эту песню, продав свой дом
Нет здесь бурных быстрин
и заводей глубоководных,
как в Асуке-реке, -
это дом потек ко мне в руки
полновесных монет потоком!..
Приписано в конце свитка со стихами, преподнесенного Государю
Только слухи порой
долетают о жизни дворцовой,
как журчанье ручья, -
ах, увидеть бы поскорее
эти царственные чертоги!..
Когда-то заехала в дом человека, ушедшего
из мира, наутро же отправила его домашним
письмо
От того, кто ушел,
Отраженья и то не осталось -
В этом ручье
С водою смешались слезы,
Из моих упавшие глаз...
Рыданья собрав
Воедино, сплету я из них
Крепкие нити
И слезы свои на них
Вместо жемчуга нанижу.
Одни лишь печали
Множатся день ото дня.
За короткий свой век
Неужели так много слез
Человеку пролить суждено?
Ароматом своим
Напомнил тебя невольно
Этот цветок
Сорвала нынче утром, и платье
Промокло насквозь от росы.
Пусть людская молва
Оплетает. Морские травы
Рвут рыбачки у волн.
Коль сердца стремятся друг к другу,
Разве может печалить мир?
Женщине, имевшей весьма сурового отца, один
человек сказал: "Ответьте же наконец - да
или нет". Она же:
Ни "да" сказать, ни "нет"
Открыто и то не смею.
Безотраден наш мир.
Сердце, увы, не вольно
Жизнь мою направлять...
На ширме во дворце экс-императора Уды
"Не поблекли б", -
Даже об этом тревожусь, глядя
На ветки хаги
Обильно - вот-вот сломаются -
Внезапно легла роса.
Заслышав клич перелетных гусей, с грустью подумал
об уехавшем в далекий край Коси и сложил песню
Наступила весна.
Возвращаются гуси на север -
попрошу передать
мой привет далекому другу
в край, куда облака уплывают...
В лунную ночь, когда милая попросила меня сорвать
ветку сливы с цветами, я, уже собравшись
сломать ветку деревца, сложил
В эту ясную ночь
не видно, где лунные блики,
где цветы на ветвях, -
лишь по дивному аромату
я узнаю соцветья сливы...
Созерцаю увядшие цветы
Созерцаю цветы -
и в сердце мое проникает
увяданья печаль.
Только б люди не догадались,
на лице не заметили скорби...
Слагаю песню о соловье, что поет на цветущем дереве
Все поет соловей,
горюет, что песней не в силах
задержать их уход,
хоть не только этой весною
опадают соцветья вишен...
Слагаю песню, заметив человека, что остановился
полюбоваться глицинией возле моего дома
Перед домом моим
вздымаются гроздья глициний,
словно волны в прилив, -
и теперь, волною подхвачен,
он уйдет, чтобы вновь вернуться...
Слагаю стихи о быстротечной весне
С той поры, как весна,
подобная луку тугому,
осенила наш край,
мне все кажется - словно стрелы,
дни и месяцы пролетают...
Сложил, слушая клич перелетных гусей
Тяжкой думой объят
о горестях этой юдоли,
ночь за ночью не сплю -
раздаются в осеннем небе
голоса гусей перелетных...
Сложил на осеннем лугу, где некогда встречался с милой
Вновь осенней порой
я вижу соцветия хаги
все на тех же ветвях -
и, как прежде, сжимается сердце,
и ничто, ничто не забыто!..
При виде алых листьев, опадающих с дерев подле пруда
Стоит ветру подуть,
и чистую гладь устилают
алых кленов листы -
даже те, что еще не опали,
в глубину глядят отраженьем...
Сложено вослед Государю, сочинившему песню
на тему картины храма Тэйдзи-но-ин, где изображен
странник, что готовится перейти вброд реку
и держит под уздцы лошадь, стоя под деревом,
с которого облетают алые листья
Приостановлюсь,
полюбуюсь еще листопадом -
хоть и льются дождем
в эту реку листья с деревьев,
все равно воды не прибудет...
Сложено при виде снегопада
Все тропинки в горах
бесследно исчезли под снегом,
и к жилью моему
уж никто не сыщет дороги -
угасает в душе надежда...
Сложено в последний день года как посвящение
человеку, который так надолго исчез
Вот и год миновал,
к концу подошел незаметно -
нет от друга вестей,
он ушел и бесследно сгинул,
как трава под снегом зимою...
Не проходит и дня,
чтобы сердце мое не стремилось
к вишне в дальних горах,
что, подобно облачной дымке,
белизной окутала склоны...
С того самого дня,
как впервые услышал твой голос,
что звучит для меня
словно клич гусей перелетных, -
в небеса стремлюсь я душою...
Сложил, расставаясь с принцем Канэми после
того, как впервые побеседовал с ним
Пусть разлука грядет,
но в сердце пребудет отрада -
и понять не могу,
чем же прежде тешилось сердце
до счастливой нынешней встречи?..
Тяжко бремя любви!
Беспросветной завесой тумана,
что нисходит с небес,
застилая осенью горы,
нависает она над сердцем...
* *
*
Что сказать мне о них,
летних мошках, летящих на пламя,
если сердце мое,
безнадежной любви предавшись,
точно так же в огне сгорает!..
В помраченье любви
забылся я сном беспокойным -
но и в грезах ночных
мне явило вещее сердце
тот же самый знакомый образ...
Только мне суждено
безысходной тоскою томиться!
И звезда Волопас {134}
что ни год встречается с милой -
только мне не дано свиданья...
Кто же может сказать,
как долги осенние ночи?
Ведь известно давно -
чем сильнее чувства влюбленных,
тем короче часы свиданья...
Как на зимнем пруду
одинокая утка ныряет
в беспросветную глубь,
я тебе отдаюсь на милость,
но молю - никому ни слова!..
Первый иней укрыл
поздней осенью листья бамбука -
ночи все холодней,
но листва, как любовь, в морозы
не меняет прежней окраски...
Летней зеленью трав
любовь переполнила сердце -
и не знает оно,
что придет пора увяданья,
принося влюбленным разлуку...
Мне бы сердце найти,
чтобы так же меня полюбило,
как могу я любить!
Вот тогда и проверим вместе,
впрямь ли мир исполнен страданий...
Сложено подле водопада Отова на горе Хиэй
Тщетно те облака
рассеять пытается ветер -
пролетают года,
но незыблемы, неизменны
ниспадают со скал каскады...
Послание монаху-отшельнику, обитающему в горах
Ты, отринувший мир,
ушедший в безлюдные горы!
Где найдешь ты приют,
если в ските уединенном
вновь настигнут тебя печали?..
Обуян печальными думами, сложил эту песню
при виде беззаботного дитяти
Для чего же расти,
взрослеть, постепенно старея,
словно стройный бамбук,
если горестей в жизни нашей -
что коленцев бамбука в роще?!
Послание другу, который давно не приходил в гости
Знать, обиду таишь,
коль в гости ко мне на заходишь!
Отдалился совсем -
как трава речная без корня,
что весной плывет по теченью...
Сложено к случаю, когда Мунэока-но Оери, приехав
в столицу из Северного края Коси, увидел, как
идет снег, и сказал: "Думы мои - словно
снежные сугробы"
Коли думы твои
похожи на эти сугробы,
как довериться им?
Ведь пригреет солнце весною -
и бесследно они растают!..
Песня, сложенная в годы правления Кампе по
случаю возвращения придворных, служащих
имперской канцелярии, с прогулки, когда
вместе с ними отправлялся любоваться цветами
на лугу Сага
Разве дивной красой
мы пресытились - коль возвратились?
О "девицы-цветы"! {135}
Ведь уснуть мы могли бы нынче
посреди душистого луга...
Нет, не стану сажать
мискант у себя подле дома -
ведь осенней порой
вид поникших долу колосьев
бередит печальные думы...
Сложил в ответ на повеление сочинить песню,
дабы преподнести ее с цветами хризантем
прежнему Государю {138} в храме Нинна-дзи
Вот и время пришло.
Поздней осенью взор мой чаруют
хризантемы в саду -
оттого, что слегка поблекли,
стали краски еще прекрасней...
Как отринуть тебя?!
В бесчисленных перерожденьях
будем вместе навек -
не иссякнуть прозрачным водам,
что струит река Сира-кава...
Слезы льются рекой -
уж залито все изголовье,
что должно сохранить
память наших ночных свиданий,
тайну той любви отлетевшей...
На осеннем ветру
обратились изнанкой наружу
даже листья плюща -
так и я скорблю безутешно,
вспоминая былые годы...
Сложено, когда он был смещен с поста
Не закрыты врата
из мира забот и соблазнов
в горний радостный мир -
отчего же так я печалюсь,
покидая свой пост до срока?..
К тому же случаю
В ожиданье конца
печально влачусь я по жизни
и молю об одном -
чтобы хоть сейчас не томили,
не терзали меня невзгоды!..
На весеннем лугу
бродит в травах фазан одинокий -
и подругу зовет -
он, вспорхнув, бьет крыльями громко
и кричит: "О горе! О горе!"
Распустились цветы
в бесчисленных дивных обличьях -
участь их решена,
но неужто должны мы за это
и саму весну ненавидеть?..
Разноцветье тонов,
переливы дымки весенней -
уж не видно ли в них
отраженья цветущих вишен,
что укрыли горные склоны?..
Белопенной волной
подхвачены алые листья -
представляется мне,
будто это лодки рыбачьи
проплывают неторопливо...
Налетела метель
с вершины Суэномацу -
представляется мне,
будто гряды волн белопенных
через горы перехлестнули...
В годы правления Кампе {137}, получив повеление
собрать и представить ко двору сочинения
древних поэтов, сложил исполненную тех же
чувств песню об алых листьях, плывущих по
реке Тацуте {138}
Созерцая цвета
потока, примчавшего листья
с обнажившихся гор,
я подумал о том, что осень
ведь и впрямь уже на исходе...
Сложил при виде ширмы с изображением людей,
стоящих под облетающими цветами вишни,
подаренной Государыне по случаю ее
пятидесятилетия принцем Садаясу
Незаметно текут
дни и месяцы каждого года
долгой праздной чредой -
лишь весна минует так быстро
в созерцанье вишен цветущих!..
От любовной тоски
льются слезы на ложе ручьями,
увлажняя рукав, -
увлекли меня бурные воды,
обессилевшую песчинку...
Вот и близок конец,
тщится дух мой с телом расстаться,
но его ты вернешь,
если только шепнешь милосердно,
что увидимся мы на мгновенье...
От любовной тоски
хотел я найти избавленье,
но напрасно - увы,
даже то, что зовем мы "снами",
порождает новые муки...
Слезы горькие лью
и скорбью томлюсь безысходной.
Не с кем слова сказать!
Всех моих страданий свидетель -
в ясном зеркале отраженье...
С кем же буду теперь
дружить в изменившемся мире?
Даже сосны - и те
не встречают меня, как прежде,
в Такасаго шумом приветным... {139}
Как хотелось бы мне
стать нежной съедобною травкой
на зеленом лугу,
что затянут дымкой весенней, -
и отдаться пальчикам милой!..
Что же, бренную плоть
оставить придется, но сердцу
расточиться не дам,
чтоб узнать, какой она будет -
жизнь грядущая в этом мире!..
Сложено в первый день весны, наступившей
в старом году
Год не минул еще,
а весна уже наступила,
и не ведомо мне,
как же звать теперь эту пору -
"старым годом" иль "новым годом"!.. {140}
Далеко-далеко
раскинулись вешние горы,
дымкой скрыты от глаз -
но доносит оттуда ветер
аромат цветения вишен...
Слагаю, печалясь об уходящей весне
Что напрасно скорбеть!
Ничто уж весны не удержит,
коль настала пора, -
и уход ее неотвратимый
осеняет сизая дымка...
Слагаю стихи о луне
Так сияет луна
во мраке ночи осенней,
что, пожалуй, и впрямь
можно нынче идти без опаски
через гору Мрака - Курабу...
Слагаю песню о первых гусях
Их я, право, не ждал,
всю ночь тоскуя о милой, -
но откуда-то вдруг
первый клич гусей перелетных
на рассвете в облачном небе!..
О конце года
Год подходит к концу,
и я замечаю печально
от зимы до зимы -
как в горах прибывает снега,
так мои года прибывают...
Ветер вести о ней
со склонов Отова приносит -
но, не трогаясь в путь,
провожу я бесцельно годы
близ Заставы Встреч, Оосака... {141}
Как на отмель спешат
белопенные волны прибоя,
чтоб отхлынуть опять, -
так мои заветные думы
вновь и вновь уносятся к милой...
Стать посланцем любви
заветная дума не в силах -
но безвестным путем
увлекла она мое сердце,
прямо к милой его примчала.
Как волна на песок
набегает, чтоб снова умчаться, -
в неизбывной тоске
я бреду домой одиноко,
не дождавшись свиданья с милой...
Каково ей сейчас?
А я лишь печалюсь безмерно
да повсюду твержу,
что и вовсе ее не знаю,
что молва разносит наветы...
Ведь обитель моя
не в горных заоблачных высях -
отчего же тогда
в отдаленье тоскует милый,
не решаясь в любви признаться?..
Если вспомнить о том,
скольким жизнь опостылеть успела,
как ее все клянут, -
самому-то уж и подавно
жизнь покажется вечной мукой!..
Сложил при виде плывущих по течению реки лепестков
вишни, когда шел через горы в третью луну
Далеко я забрел,
но везде лепестки устилают
гладь струящихся вод -
даже здесь, в урочище горном,
задержаться весна не в силах...
Сложил на рассвете в ночь, когда особенно
хороша была луна
В эту летнюю ночь
едва лишь стемнело, как снова
уж забрезжил рассвет -
знать бы, где в заоблачных далях
для луны приют уготован!..
Сложено при виде снегопада
Хоть зима на дворе,
но кажется, будто бы с неба
опадают цветы, -
и гадаем, уж не весна ли
началась в заоблачных высях...
Сложил с посвящением близкому другу, который
отправился в Восточный край Адзума
В дальний облачный край
за тобою летит мое сердце -
нет разлуки для нас,
и напрасно кажется людям,
будто мы расстались навеки!..
Мне бы в голос рыдать,
подобно осенней цикаде, -
я же молча терплю,
только слезы не иссякают,
по щекам струятся ручьями...
Вспоминаю тебя -
и сердце, что гусь перелетный,
устремляется ввысь,
воспаряет с печальным кличем
к небесам, под самые тучи...
Если б в муках любви
покинул я мир этот бренный,
то кого бы тогда -
хоть конца никто не минует -
обвиняли в моей кончине?!
Смерть хотел я призвать,
устав от страданий сердечных, -
не твои ли слова,
обещанья желанной встречи
стали жизни моей порукой?!
Днем к родным берегам
плавно катятся волны прилива -
но свиданье с тобой
ждет меня лишь в сумраке ночи,
что сокроет травы морские...
Мне известно давно,
что сердце не внемлет рассудку -
но, быть может, любовь
оттого с каждым днем сильнее,
что так часты наши свиданья?!
Фукаябу сложил эту песню, видя, как те, что
еще недавно процветали, ныне оплакивают
превратности судьбы, а ему самому не с чего ни
печалиться, ни радоваться
В ту долину меж гор
и солнечный луч не заглянет -
там не знают весны,
и печаль о цветах опавших
не томит, не тревожит сердце...
В преддверии весны Фукаябу сложил эту песню
и отослал соседу поутру, увидев, что ветром
намело в саду снегу из его двора
Долго длится зима,
но весна уж неподалеку -
погляди, над плетнем
между вашим двором и нашим
лепестки цветов закружились!..
Говорят о "любви"...
Кто дал ей такое названье?
Ведь вернее всего
называть "любовь" не "любовью" -
"умираньем", "смертною мукой"!
Осенняя песня
Здесь, на Сахо-горе,
чуть тронуты краской пунцовой,
зеленеют дубы -
но уже повсюду, повсюду
проступает поздняя осень...
Сложено на берегу реки Тацуты {142}
Если б алой листвы
в водах Тацуты мы не видали,
кто поведал бы нам,
что сюда из дальних пределов
незаметно прокралась осень!..
Сложил эту песню, остановившись на ночлег
по дороге в старую столицу Нара
Снег, должно быть, лежит
там, в Псино, в горных лощинах,
на лесистых холмах -
холоднее и холоднее
на подходах к старой столице...
Сложил во время снегопада при посещении края
Ямато
Представляется мне
тот снег, что над Псино кружит
под лучами зари,
хороводом скользящих бликов,
порожденьем луны рассветной...
Вот и осень грядет,
но осталась ты Вечнозеленой,
о гора Токива! {143}
Из краев чужедальних ветер
наметает алые листья...
Вешней вишни цветы
устлали всю гору Курабу -
но и тем лепесткам
никогда числом не сравниться
с сонмом скорбных моих раздумий.
К картине, нарисованной на ширме
После жатвы стоят
копны риса на пажити горной,
вереница гусей
пролетает с протяжным кличем -
ведь пришла унылая осень...
Словно мост Нагара,
те дни, что влачу я в разлуке,
непомерно длинны!
День за днем о тебе я тоскую -
вот и год уже на исходе...
С наступлением весны
даже вечнозеленые ветви
сосен на берегу
тоже будто бы изменились -
словно стали еще зеленее!..
Сложил на рассвете в седьмую ночь седьмой
луны {144}
Час прощанья настал -
хоть через Небесную Реку
я еще не плыву,
но скорблю о скорой разлуке,
и от слез рукава намокли...
Зимняя песня
Еще больше гнетет
одиночество зимней порою
в этом горном краю,
если вспомнить, что травы увяли,
не дождавшись людского взора...
Если вновь до зари
ты мне не подаришь свиданья,
знай, что в сердце моем
память горькой этой обиды
будет долгой, как день весенний.
Ах, забвенья трава
увяла от ранних морозов -
пусть же холод скует
и само жестокое сердце,
что любовь до времени губит!..
Я хотел бы уйти
от горестей бренного мира
вдаль по горной тропе -
но любви безрассудной узы
не позволят с тобой расстаться.
После смерти военачальника среднего ранга императорской гвардии Правого
крыла Фудзиварано Тосимото в усадьбе его более никто не жил. Однажды ночью в
пору поздней осени Арисукэ по дороге домой заглянул во двор той усадьбы и
увидел, что сад совсем заглох. Тогда Арисукэ, что служил некогда под началом
Тосимото, вспомнив былое, сложил такую песню
Только этот мискант,
что ты посадил подле дома,
и грустит о былом -
среди буйных трав на поляне
распевают нынче цикады...
О конце года
Только скажешь "вчера",
только день скоротаешь "сегодня" -
только завтра опять
будут дни и месяцы мчаться,
словно воды реки Асука {145}.
Как натянутый лук,
дрожит от любви мое сердце
и томится в тоске -
но увы, ночною порою
не дано мне свидеться с милой...
Сложено в Китае при созерцании луны
Я ночною порой
созерцаю простор поднебесья -
верно, та же луна
нынче в Касуге воссияет
над вершиной горы Микаса...
Об этой песне рассказывают следующее: некогда император отправил
Накамаро на обучение в Китай. Прошло много лет, а он все не мог вернуться.
Когда же наконец ему предстояло отбыть на родину с императорским
посланником, китайские друзья устроили прощальный пир в приморском селенье
Мэй. Песня была сложена, когда спустилась ночь и луна залила округу дивным
сияньем.
Слагаю стихи об опадающих цветах вишни,
сидя в павильоне стражи Восточного дворца
наследного принца
Вешний ветер, молю,
не касайся вишневых деревьев -
дай хоть нынче взглянуть,
захотят ли по доброй воле
лепестки поблекнуть и сгинуть!..
Слагаю, глядя, как цветы вишни опадают в
ручей близ Павильона Га-ин Восточного дворца
Что ж, коль скоро цветы
так легко облетели с деревьев,
пусть украсят теперь,
будто хлопьями белой пены,
струи мчащегося потока!..
Срываю ветку цветущей сливы
Говорят, соловей
на шляпку себе обрывает
вешних слив лепестки -
что ж, сорву-ка цветущую ветку,
чтоб за нею скрыть свои годы... {146}
Я окрашу наряд
в цвета бело-розовой вишни
и надену его -
пусть останется напоминаньем
о цветах, что давно опали...
Так вот я и живу
в скиту на восток от столицы
меж оленей ручных.
Не случайно зовется место
Удзи-яма, гора Печалей...
Вместе мы или нет,
но лик твой всегда предо мною -
и не диво, увы,
что любовь пламенеет в сердце,
словно в огненных недрах Фудзи!..
Отправившись навестить знакомого в провинцию
Каи, Сигэхару по дороге внезапно заболел.
Когда показалось ему, что он скоро умрет, он
сложил песню и вручил посыльному, попросив
отнести письмо в столицу и передать матери
Право, думалось мне,
что поездка в провинцию Каи
не составит труда, -
но увы, в том пути, как видно,
до последних врат я добрался...
Сложено на смертном одре
Отчего лишь росу
считаем мы недолговечной
Между нею и мной
все различье в том, что на травы
я не лягу светлой капелью...
Может быть, небосвод
мне достался на память о милой? -
Ведь, тоскуя о ней,
каждый раз я взор поднимаю
все к тому же синему небу...
Сложено на обратном пути в столицу из
Восточного края Адзума
Над горами вдали
ненавистная вешняя дымка
распростерла покров -
и теперь никому не увидеть,
где пределы родной столицы...
В бытность Садаки наместником провинции
Каи он вручил эту песню некоему человеку,
который возвращался в столицу
Коли спросят о том,
как живу я вдали от столицы,
ты скажи: "Среди гор,
что окутаны облаками,
он живет в тоске беспросветной!.."
СТИХИ НЕИЗВЕСТНЫХ АВТОРОВ
Сливу облюбовав,
соловей распевает на ветке
о приходе весны -
хоть весне пора уж начаться,
но не видно конца снегопаду!..
Где-то в горной глуши
даже снег еще не растаял
на сосновых ветвях -
но пора уж в полях близ столицы
собирать молодые травы... {147}
Каждый год по весне
вновь птицы щебечут беспечно,
и, меняя наряд,
обновляется все под небом -
только я все больше старею...
Навевает печаль
не столько окраска соцветий,
сколько их аромат -
вспоминаю рукав моей милой,
что касался сливы близ дома...
Опадаете вы -
но оставьте нам благоуханье,
вешней сливы цветы!
Пусть хотя бы оно напомнит
о поре любовных мечтаний!..
Горной вишни цветы!
Я вами пришел любоваться,
но по склонам, увы,
растеклась весенняя дымка,
от подножья до самой вершины.
Если ветку сломать,
должно быть, потом пожалею.
Вешних вишен цветы!
Заночую под вашей сенью,
полюбуюсь, пока не опали...
"Погодите!" - скажу,
и если помедлят немного,
если не опадут,
что на свете может сравниться
для меня с цветами тех вишен?!
Как мне милы цветы
вешних вишен, что уж опадают,
не успев расцвести!
Никого в нашем бренном мире
тот же скорбный конец не минует...
Попрошусь на ночлег
в незнакомом этом селенье.
Вешней вишни цветы
замели в горах все-все тропинки -
не найти мне дороги к дому...
Как похоже на них
все сущее в суетном мире -
вешней вишни цветы!
Только что красовались на ветках,
а сегодня глядь - и опали...
Если б мог я просить
о милости яростный ветер,
то сказал бы ему:
"Хоть одну из вишен весенних
пощади, цветов не касайся!.."
По лугам ли пройду,
по долам, где не утихает
соловьиная трель, -
всюду, всюду, ветром гонимы,
облетают цветы с деревьев...
Пой же, пой, соловей!
Пусть ветру жестоким укором
станет песня твоя -
разве я хоть пальцем посмел бы
прикоснуться к ветвям цветущим!..
Поторопим коней,
поспешим любоваться цветеньем -
там, в селенье моем,
нынче, верно, метелью снежной
лепестки облетают с вишен!..
Что сегодня скорбеть
о цветах, опадающих втуне? -
Разве в мире земном
плоть моя заодно с цветами
не исчезнет, не расточится?..
В пору пятой луны
аромат мандаринов цветущих
вдруг напомнил о той,
чьей одежды благоуханной
рукава стелил в изголовье...
Нынче утром в мой сад
залетела из леса кукушка -
верно, в дальнем пути
отдохнуть немного решила
на цветущих ветвях мандарина...
Чуть заслышу ее,
печальную песню кукушки,
о селенье родном,
что когда-то давно покинул,
вспоминаю снова с тоскою...
Как ты грустно поешь -
а слез все не видно, кукушка
Что ж, свои рукава,
что намокли от слез разлуки,
уступлю я тебе сегодня...
Вновь кукушка поет -
не та ли, что в прошлое лето
прилетала сюда?
Так ли это, право, не знаю,
только голос как будто прежний.
Будто только вчера
сажали на поле рассаду -
быстро время прошло,
и уж рисовые колосья
шелестят под ветром осенним...
Не ко мне одному
приходит унылая осень -
но едва заведут
свою песнь сверчки и цикады,
как нахлынут мрачные думы...
Всюду, всюду сквозит
уныние осени поздней -
и в багряной листве,
что уже опадает с кленов,
вижу я предвестье исхода...
Может быть, оттого,
что хаги увяли, поблекли
на осеннем лугу, -
как и я, не уснет кузнечик,
безутешно всю ночь рыдает...
С той поры, как подул
впервые ветер осенний,
не проходит и дня,
чтобы я не стоял в ожиданье
там, на бреге Реки Небесной... {148}
Я в осенних лугах
заблудился, и к дому дороги
нынче уж не найти -
разве только сверчок сосновый
мне подскажет место ночлега...
Вдруг в саду раздались
напевы вечерней цикады,
и подумалось мне,
что, должно быть, солнце уж село.
Оказалось - тень от вершины...
На закате меж гор
только голос вечерней цикады
одиноко звенит -
уж давно никто, кроме ветра,
навестить меня не приходит...
В вешней дымке, как сон,
исчезли бесследно когда-то
крики диких гусей,
а сегодня нежданно снова
донеслись сквозь туман осенний...
Нынче ночь холодна -
оденусь-ка я потеплее,
буду слушать сквозь сон
перекличку стаи гусиной
над лугами увядших хаги...
Говорят, что песню эту сложил Какиномото-но Хитомаро.
Мне казалось весной,
что одна лишь трава неизменно
зеленеет в полях, -
но великое разнотравье
расцветила цветами осень...
Верно, капли росы,
что всеми цветами играют,
и в далеких горах
расцветили тысячью красок
на ветвях осенние листья...
Не опали еще
осенние листья с деревьев -
но уже их красу
я оплакиваю безутешно,
созерцая густой багрянец...
Этой осенью вновь
нас дважды красою чаруют
хризантемы в саду:
прежде - пышным своим цветеньем,
ныне - прелестью увяданья...
Вот и осень пришла.
осыпан листвою опавшей
мой печальный приют,
и никто не заходит в гости,
протоптав меж листьев тропинку.
Свет осенней луны
над горами разлит в поднебесье -
может быть, лишь затем,
чтобы нам показать воочью,
сколько листьев уж облетело...
Там, в могучих горах,
снег выпавший тает, должно быть, -
все слышней и слышней,
все настойчивей в отдаленье
шум воды на порогах горных...
По теченью реки
плывут багряные листья -
прибывает вода,
оттого что на кручах горных
белый снег сегодня растаял...
Над приютом моим,
в горах заметая дороги,
вьется, кружится снег, -
и никто не придет проведать,
протоптав по пороше тропку...
Хоть немного еще
побудь перед тем, как растаять! -
Ведь с приходом весны
не увидеть нам больше снега
сквозь завесу дымки туманной...
Нынче не различить
цветов распустившейся сливы -
затерялись они
среди хлопьев белого снега,
что нисходят с небес предвечных...
Снег идет без конца,
и год уж совсем на исходе -
в эту пору и впрямь
видим мы, что одни лишь сосны
не подвержены увяданью... {149}
ПЕСНИ РАЗЛУКИ И СТРАНСТВИЙ
Я при вести о том,
что день неизбежной разлуки
нашу жизнь рассечет,
порешила с жизнью расстаться,
как роса поутру, растаять...
Эту песню без лишних слов вручила одна дама своему мужу, с которым прожила
много лет, когда он, получив назначение на новое место, решил отправиться
туда с другой женой, а ей передал лишь записку "Уезжаю завтра".
Когда Ки-но Мунэсада отправился в Восточный
край Адзума, он остановился на ночлег в усадьбе
одной дамы, а когда поутру собрался уезжать,
та дама прислала ему песню
Знать о том не дано.
Пусть время сердца испытает -
в бренной жизни земной
я ли первой его забуду,
он ли больше не возвратится?..
Капли светлой росы
в час безвременной нашей разлуки
с рукава соберу -
пусть хранят те слезы прощанья
о тебе печальную память...
В безутешной тоске
лью горькие слезы ручьями,
увлажнив рукава, -
и пока не встретимся снова,
рукава мои не просохнут...
Пусть затмят небосвод
беспросветные тучи навеки,
под весенним дождем
пусть намокнут чьи-то одежды -
лишь бы ты с уходом помедлил!..
Вешней вишни цветы!
Задержите любезного гостя,
что торопится в путь, -
все тропинки в горах окрестных
лепестками скройте от взора...
Сквозь рассветный туман,
нависший над бухтой Акаси,
мчатся думы мои
вслед за той ладьей одинокой,
что за островом исчезает...
Ночью гуси кричат.
На север тянется стая -
но не всем суждено
из далеких краев вернуться
к опустевшим родным гнездовьям...
Рассказывают, что песня эта была сложена одной женщиной,
которая отправилась с мужем в другую провинцию, где муж
ее умер. Вернувшись одна в столицу, она услышала клич
перелетных гусей и сложила стихи.
В пору пятой луны
над ирисами раздается
песнь кукушки лесной -
от любви ли, от той ли песни
я утратила разуменье...
Если нам не дано
сплестись воедино, как нитям
в ожерелье любви, -
чем же мне удержать в разлуке
жемчуга души безутешной?..
На вечерней заре
я в сумрак вперяюсь печально,
в даль бескрайних небес -
вслед за тучами, ввысь взмывая,
устремляются думы к милой...
Отчего лишь о нем,
о бесчувственном, я вспоминаю,
все забыть не могу?
Просыпаюсь - о нем тоскую,
засыпаю - к нему лечу я...
Там, в осенних горах,
напрасно к подруге взывает
одинокий олень -
но печальную песню ночи
заглушают мои стенанья...
Если б в снежный сугроб
сложились все долгие ночи,
что в разлуке прошли,
я б от той тоски непомерной
в одночасье, как снег, растаял.
Разве может так быть,
чтоб вовсе без ветра на море
разгулялась волна?
Мы с тобою и не встречались -
но, как рябь, расходятся слухи...
Ночь была коротка,
черна, словно ягоды тута, -
и, хотя наяву
довелось мне свидеться с милой,
право, лучше жить в сновиденьях!..
Если любишь меня,
таи от людей свои чувства,
спрячь поглубже любовь -
словно пурпурную окраску
дорогого нижнего платья!..
Полноводной реке
преградила теченье плотина,
высока и крепка, -
любопытных жадные взоры
не дают нам встретиться с милой...
Ненадежный челнок,
плывет мое доброе имя
в бурном море молвы,
но увы, так редки свиданья -
словно водоросли в прибое!..
На утесе сосна,
открытая ветру морскому
и жестоким волнам,
тяжко стонет, изнемогая, -
так и я в томленье любовном...
Говорят, что песню эту сложил Какиномото-но Хитомаро.
Белопенной волной,
что снова и снова на скалы
набегает в ночи,
буду я уходить от милой
лишь затем, чтоб вернуться вскоре...
Знаю, клятвам твоим
нельзя доверять без оглядки -
в них таится обман.
Только есть ли кто в этом мире,
чьей любви могу я поверить?..
Людям на берегу
покажется, что неподвижны
воды Пдо-реки -
но стремительное теченье
омывает глубины сердца...
Неужели придет,
наконец-то объявится милый?
Я так долго ждала,
что шнурки исподнего платья
развязаться сами готовы!..
То ли есть, то ли нет -
как знойное марево, тает
милый образ вдали.
Только ливень весенний снова
рукава пропитал слезами...
По каналу снуют,
на веслах проносятся лодки
то туда, то сюда -
только я, любовью объята,
к одному уношусь душою...
"Подожди! - я прошу. -
Останься со мной до рассвета!"
А уйдешь - помолюсь,
чтобы рухнул мостик дощатый,
чтоб твой конь сломал себе ногу!..
Скольких женщин ты знал!
Как щели в плетеной корзине,
их исчислить нельзя -
и меня, увы, среди прочих
позабудешь, знаю, так скоро...
Я все так же люблю,
но наши полночные встречи
прекратились давно -
поросла "травою забвенья"
грез извилистая тропинка...
Вот уже и во сне
так редко встречаюсь я с милым -
и понять не могу,
то ли просто сон не приходит,
то ли я давно позабыта?..
"Вдруг сегодня придет?" -
так думаю я вечерами
и встречать выхожу -
всюду, всюду звенят во мраке,
безутешно плачут цикады...
О, как время летит!
Томит и гнетет ожиданье,
но, в разлуке скорбя,
я любовь сохраню неизменной,
словно зелень сосны в Суминоэ... {150}
Называют ее
Минасэ - Безводная речка,
но вода ведь течет!
Ах, когда б иссякла надежда,
я б ушел из бренного мира...
Из просторов морских
на берег волна набегает
и уходит назад -
к этой бухте в село рыбачье
я ушел, отвергнутый милой...
Вновь и вновь на полях
взрыхляют мотыгами землю,
чтоб собрать урожай, -
не оставлю и я стараний,
чтоб любовь узреть в ее сердце!..
Ах, признанья в любви
расточал ты подобно песчинкам
на морском берегу -
оказалось, все твои речи
лишь о том, как забыть скорее...
Под осенним дождем
листва увядает и блекнет -
но печальней стократ
в сердце милого вдруг заметить
цвет осеннего увяданья...
Об осенней поре
лишь вчуже я слушал, бывало, -
а теперь каждый раз
содрогаюсь при слове "осень",
что конец любви возвещает... {151}
Миновала любовь,
я, как рухнувший мост через Удзи,
никому не нужна -
скоро год, как этой дорогой
через речку никто не ходит...
Не ответила я
тому, кто меня добивался, -
а сейчас, как на грех,
тот, кого сама полюбила,
мне на чувство не отвечает...
Коли ты разлюбил,
отчего все молчишь и таишься,
не признаешься в том,
что, как нитка бус драгоценных,
порвались между нами узы?..
Если б я разлюбил,
из сердца твой образ исторгнул,
на просторах морских
поднялась бы волна до неба,
выше кручи Суэномацу!..
Окропила меня
прозрачная росная россыпь -
уж не брызги ли то
от весла самого Волопаса {152}, -
что плывет по Реке Небесной?..
В чем смогу унести,
во что заверну мою радость?
Разве что попрошу
повместительнее, пошире
сшить рукав парадного платья...
Одиноко цветет
воробейник, затерянный в поле.
Я гляжу на него -
и в душе как будто жалею
всю траву равнины Мусаси...
Поздно вышла луна
из-за горного гребня крутого -
как, должно быть, теперь
об уходе ее горюют
в темноте почившие склоны!..
* * *
Мы сияньем луны
насладиться еще не успели,
как она уж зашла -
и настал черед любоваться
всем живущим там, за горою...
Если б только я знал,
что старость придет и за мною,
я б ворота закрыл,
отвечал, что нет меня дома, -
так могли б мы с ней разминуться...
Если б вспять потекли
давно отшумевшие годы,
я вернулся бы вновь
в те далекие дни и ночи,
удержать которых не в силах...
О недремлющий страж
у моста через бурную Удзи!
Вновь пришел я сюда
и увидел с болью душевной,
как тебя состарили годы...
На морском берегу
среди скал возвышаются сосны -
кто, в какие века
семена здесь густо посеял
на грядущие тысячелетья?..
* * *
Что же в мире земном
неизменным пребудет вовеки?
Там, где только вчера
простиралось глубоководье,
нынче мель на реке Асука...
Никому не дано
знать срока, что жизнью отмерян, -
отчего же тогда
мысль моя трепещет в смятенье,
как под лезвием травы морские?..
Тихой грусти слова -
и каждое в россыпи росной,
словно листья дерев.
Это льются светлой капелью
о былом, невозвратном слезы...
Что она, эта жизнь?
Назвать ее сном или явью?
То ли явь, то ли сон -
как бы есть, а быть может, нету,
и никто отгадки не знает...
Где найти мне приют,
в какой отдаленной пещере
меж утесов и скал,
чтобы только не слышать боле
о печалях бренного мира?!
Видно, больше никто
навестить меня не соберется -
передай же друзьям,
что давно уж густым бурьяном
поросла к воротам тропинка...
Где найду я приют,
пристанище в суетном мире?
В этом долгом пути
будет каждый ночлег случайный
для меня желанным приютом...
Я лишь пыль на ветру,
что мчится, покоя не зная,
неизвестно куда, -
и неведомо мне, скитальцу,
где найду пристанище в мире...
Эти строки стихов
тебе я оставлю на память.
Вспоминай иногда!
Письмена - как следы тидори {153},
что по берегу разбежались...
Я в разлуке томлюсь,
но встречи, увы, не дождаться -
ведь повсюду в горах,
от вершины и до вершины,
расползлась весенняя дымка...
Бремя этой любви
несу я, склоняясь под ношей,
как поклажу свою
волочет на спине носильщик, -
и увы, не жду даже встречи!..
Как осколок луны,
остался лишь месяц неяркий
на ночных небесах -
а мое разбитое сердце
изошло любовной тоскою...
На Цукубе-горе
скопились опавшие листья
у подножья дерев -
я скорблю о людях почивших,
о знакомых и незнакомых...
Из песен весны
Выглянули едва
Из корней тростника прозябших
Рогатые стебельки...
В этот миг на брегах Мисимаэ
Ночь дохнула начальной весной.
В глухих теснинах реки
"Гремящего водопада",
Верно, истаяли льды...
Верно, в полночь задует
Первый весенний ветер.
С какою негой лучится
Нынешним утром
Солнце на кручах гор.
С обледенелых каменных стрех -
Сияющая капель.
С вершин оснеженных
Весенний ветер слетел,
И ветру вослед
Утром в нагорных ручьях
Вздулись талые воды.
Сам, по воле своей,
Ветер весенний к себе
Зазвал погостить...
Куда же он делся теперь,
Тающий лед?
Еще не растаяли
Заледенелые водопады
На горе Кагуяма,
А уж в отрогах Псино
Сгинул последний снег.
Утки будто застыли
На узком заливе моря.
К изнанке тонкого льда
Медленно поднимаются
Придонные сор и грязь.
Из песен лета
Священное омовенье...
Но ветерок пробежал
Над рекою Камо.
Рядом с любимой войду
В прохладную воду.
Из песен осени
С тех самых сумерек,
Когда рассталась со мною
Моя любимая,
Я почуял, как холодны ночи,
Как печальна осень.
<Сокол>
В гнездо заглянул:
Два лета усердно
Пестовал я его...
Как по осени лоснятся живо
Крылья и хвост!
Теперь холода
Все сильнее с каждою ночью...
Гнется под ветром
Молодого бамбука
Печальный голос.
Копится пыль,
Скоро горою станет
Мой ночной покой.
Ночь за ночью здесь нет
Той, с которою вместе спал.
Ни единого уголка!
Все в яркой, свежей
Осенней луне!
Что же станется ныне
С тенью горы Огур_а_?
О ветер осенний,
Осторожнее дуй, не порви...
В жилище моем прореху
Притаил от взгляда чужого
Паук своей паутинкой.
-----
От стаи своей
Отбившись, летит одиноко
По небу гусь.
Отстав от других безнадежно,
Сетую на судьбу.
Истомленный тоской,
Вряд ли я задержусь надолго
В мире тщеты.
Удастся ли мне отыскать уголок,
Где дожил бы, не зная печалей?
Нам бы с милой вдвоем
На Темной горе поселиться,
На горе Огура,
Тогда краткость летних ночей
Не будет нас так печалить.
Что с дымкой вешней,
Разве она не придет?!
С плеском пугливым
В теснину тенистую
Прядает талый ручей.
Я сравнивала так часто
С благоуханьем твоих одежд
Запах сливовой ветки,
Что научилась предсказывать
Время ее цветенья.
Я увидела под деревьями
Охапки красной листвы...
Тщетное подношение.
Верно молвят: в десятой луне
Мир покидают боги {154}.
Сама белизна -
Росою облитые
Белые хризантемы!
Гляжу и понять не могу:
Может быть, первый иней?
Из мрака я вновь
На дорогу мрака вступаю
В блужданьях по миру.
Просияй же мне издалека,
Луна над горною кручей.
Придя на поклонение в горный храм, слышу, как
кто-то истово, благостным голосом читает сутру
Думы сжигали меня...
Из "Горящего дома" {155}
Я наконец ушла.
И вот я слышу в тиши
Голос Благого Закона.
Сегодня ни с кем
Не сговаривалась о встрече.
Но осенняя ночь
Сна лишила меня, у порога
Все сижу и смотрю на луну.
Влачу свои дни
В этом мире, где дождик унылый
Льет без конца
И луна все не может выбраться
Из-за мрачных нависших туч.
В конце года, печалясь о надвигающейся старости...
Станешь считать -
Совсем немного осталось
Дней впереди.
Дано мне одно - стареть,
И нет печальней удела.
Косикибу-найси часто надевала парадное платье
с узором из листьев хаги, окропленных росой.
Когда она покинула мир, Государыня Сетомонъ-
ин изволила попросить у меня это платье, и я
преподнесла ей его, сопроводив такой песней...
Непрочна роса.
Но видишь - сверкает, как прежде,
На листьях хаги.
С чем же сравню угасшую
В одно мгновение жизнь?
Оплакивая ушедшего из мира принца Тамэтака...
Утром проснусь -
Шум ветра пронзает тоскою,
А ведь прежде ему
Я так беспечно внимала,
И не знали росы рукава...
Однажды, это было на третью луну, человек,
с которым мы, проговорили до самого рассвета,
уехав, прислал мне письмо, сетуя на то, что ны-
нешнее утро показалось ему особенно грустным...
Подобной тоски
Никогда не ведала прежде -
Весенняя ночь,
Вотще пролетела, не подарив
Даже минутного сна.
От имени человека, переставшего получать от-
веты на свои письма от женщины, с которой он
был некогда близок...
"Жди, я приду" -
Моих слов засохшие листья
Ветер умчал.
И на что ложиться росе,
Выпадающей ночь за ночью?
В ночь, когда светила яркая луна, один человек,
завернув в ткань светлячков, прислал мне, и
как-то в дождливую ночь я отправила ему такое
послание...
В небо смотрю -
Когда ж наконец появится
Обещанный свет?..
Ах наверно, свеченье холодной луны
Я за яркость чувств приняла.
Печалясь в одиночестве
Как же давно
Глаз не кажешь в мой дом, а ведь раньше
Частым гостем бывал.
Светлый месяц - один только он
Ночь за ночью меня навещает.
Лишь начнется отлив,
Брожу по берегу моря,
Но нигде не найти
Ракушки-удачи, как видно,
Мне нечего в жизни ждать.
Такая тоска
Смотреть вечерней порою
На облака.
Потому и решила - не стану
Отныне на небо смотреть.
Вскоре после того как Идзуми Сикибу была брошена
Митисада, ее стал навещать принц Ацумити.
Узнав об этом, Акадзомэ Эмон написала ей:
О, не спеши
Не всегда таким мрачным будет
Лес Синода.
Порой возвращается ветер
Играющий в листьях плюща.
Акадзомэ Эмон
Ответ
Ветер осенний
Холодом сердце овеял
Но листья плюща
Все также ярки, наружу
Не выдам обиды своей.
О, если бы вишни
Расцветали в моем лишь саду
С приходом весны,
Даже ты, давно забывший меня,
Зашел бы взглянуть на них.
В светлую лунную ночь отправила одному человеку вместе с цветами...
Не разберу -
Что больше сердцу по вкусу
В эту вешнюю ночь?
Луна так же ярко сияет,
Как цветущие вишни в саду.
Нить порвалась
И катятся вниз жемчужины
Одна за одной...
Так, верно, думаешь, глядя
На слезы из глаз моих.
Всегда видеть тебя,
Всегда ловить твои взгляды...
Ах, вот если бы ты,
Став этим зеркалом, ждал
По утрам моего пробужденья.
Когда даже во сне,
Не дождавшись желанной встречи,
Провздыхаешь всю ночь,
На рассвете томленье любви
Своего достигает предела.
Находясь в дурном расположении духа...
Из этого мира
Я скоро уйду, но чтобы в грядущем
Было вспомнить о чем,
Еще одну встречу хотя бы
На прощанье мне подари.
Мой рассеянный взор
По небу блуждает бездумно,
А ведь вроде бы тот,
Кого жду, к кому думы стремятся,
Не с неба явиться должен.
Каждую встречу
На нить драгоценную жизни
Спешу нанизать {156}.
Так могу ли думать без страха,
Что разом все оборвется?
Черные пряди
Спутались, сбились, но что до того мне -
Лежу в забытьи.
Нет рядом того, кто расчесывал их,
Без тебя так тоскливо, любимый!
От лица человека, который впервые решился
отправить женщине послание...
Не удивляйся,
Вспомни, кто ночь за ночью
Являлся к тебе
В сновиденьях, покой твой тревожа.
Помнишь? Так вот, это я.
Даже если тоска
Сердце мне разобьет, и оно разлетится
Сотней мелких осколков,
Ни в одном, даже самом ничтожном
Не погаснет любовь к тебе.
Собираясь уехать, когда слива в саду была
в полном цвету
Если вам облетать,
Облетайте, покамест я с вами,
Сливы цветы.
Чтобы мне в пути не тревожиться,
Не вздыхать о вашей судьбе.
Подобной любви
Может не выдержать сердце,
И я умру.
Был ты прежде чужим, а ныне
Вся моя жизнь - в тебе.
В ответ человеку, которого полагала своей опорой
и который сказал, что не в силах дождаться встречи...
Что же мне делать?
Готова вот-вот оборваться
Драгоценная нить.
А я ведь даже не знаю,
Увижусь с тобой или нет.
Снег подтаял уже,
И ростки пробиваются к свету.
Нежная, робкая
Надежда растет в моем сердце -
Скоро снова увижусь с тобой.
Готова отдать
Даже жизнь, чтобы завтрашней ночью
Мне не пришлось,
Как сегодня, грустить да вздыхать
В пустом ожидании встречи.
Человеку, который каждую ночь говорил, что придет,
но потом перестал приходить вовсе...
Новая ночь
А с ней - и новые слезы.
Пусть же тогда
Жизнь моя оборвется,
Прежде чем солнце зайдет.
К человеку, с которым виделась лишь мимолетно...
Капля росы,
Сон мимолетный, мирская тщета,
Призрачные виденья -
И все это, словно вечность,
Если с нашей встречей сравнить!
В час, когда грустила, размышлял о мимолетности жизни...
Те, кто дольше меня
В этом мире задержатся, смогут
Мой увидеть конец.
Но никто из них не вздохнет обо мне,
Даже думать об этом так грустно!
Услышав колокольный звон на закате...
Вечерние сумерки.
Всегда бесконечно печальны!
Ведь знать не дано,
Услышишь ли завтра иль нет
Колокольный звон на закате...
Однажды, когда меня забыл один человек, я отправилась
в Кибунэ и, увидев светлячков, летающих
над рекой Митараси, сложила...
Когда думы печальны,
Даже тот светлячок над рекою
Кажется мне
Душой моей - тело покинув,
Она искрой мерцает во мраке.
Нить ослабеет -
Драгоценный рассыплется жемчуг -
Не удержать.
Удержать уходящую жизнь
И вовсе никто не в силах.
Что станет со мной,
Коль задержусь в этом мире?
Осень придет -
А ведь даже сверчки беззаботные
Осенью плачут так горько.
(Из "Домашней антологии Мурасаки Сикибу")
Недавно встретила особу, с которой была очень
близка в детстве, но с тех пор потеряла ее из
виду, и что же? - не успев приехать, она сразу
же уехала снова, словно соперничая с луной
Десятой ночи Седьмого месяца...
Снова судьба
Нас свела, но понять не успела
Была ты иль нет?
Миг, другой - и за тучами скрылся
Светлый лик полночной луны.
Та особа уехала в далекие края... Осень близилась к
концу, и на рассвете так печально звенели сверчки...
Сверчков голоса
На ограде в саду все печальней,
Все слабей с каждым днем.
О разлуке с осенью плачут они,
Но разве удержишь ее?
Однажды мы ехали в Камо, и на рассвете, когда все
с волнением прислушивались - а не закричит
ли кукушка? - поросшие деревьями склоны
горы Катаока были особенно прекрасны....
О, подождем,
Быть может, скоро услышим
Голос кукушки.
Ничего, что промокнет платье
В росистой чаше лесной.
У меня скончалась старшая сестра, а другая женщина
потеряла младшую, и вот, случайно встретившись в
пути, мы условились заменить друг другу ушедших.
Мы обменивались письмами, надписывая их - "милой
сестрице", но по прошествии некоторого времени и она
и я вынуждены были уехать в далекие края и,
лишенные возможности проститься, лишь в письмах
сокрушались о разлуке...
Дикие гуси
На север спешат далеко.
Их крыльям доверь
Слова свои, пусть бесконечно
Строки писем бегут в облаках.
Однажды я услышала, как на каменистом морском
берегу кричал журавль...
У моря в камнях
Журавль кричит одинокий,
Грустит, как и я.
О журавль, скажи мне, кого,
Ты с такой тоской вспоминаешь?
Когда плыли по озеру на лодке, небо вдруг потемнело, засверкали
молнии - похоже было, что вот-вот разразится гроза...
Тучи нависли,
Вздыбились волны дождю навстречу,
Дико взревев.
И, объятый тревогой, беспомощно
В них качается утлый челн...
Опадающие лепестки смешались, подхваченные
порывом внезапно налетевшего вечернего ветра -
не разобрать, где лепестки груши, где - вишни... {157}
Есть ли на свете
Цветы, лишенные прелести?
Ветер, взметнув,
Смешал лепестки, как чудесны,
Как пленительны нежные краски!
Скончался человек, не так давно уехавший в далекие
края, и его родные, вернувшись в столицу,
рассказали мне об этом печальном событии...
Среди облаков
Его след затерялся, и где же,
В какой стороне
Искать нам дикого гуся,
Который отбился от стаи?
В те дни, когда такой переполох царил в мире,
я, послав одному человеку расцветший вьюнок,
сложила
Знаю, что жизнь
В любой миг оборваться готова,
Все ж безмерно грущу,
Видя, как люди торопятся
Обогнать росу на вьюнках.
Навещаешь ты всех,
Так когда же ко мне, кукушка,
Залетишь наконец?
Истомилось сердце мое,
Ведь так долго тебя я жду.
По какому-то случаю написала...
Знаю, куда
Луна неизменно стремится,
Но ночь напролет
Прождала, напрасно надеясь
В небе свет ее отыскать.
Ответ Фудзивара Нобутака
Горы, куда
Стремилась луна, окутал
Холодный туман.
И лунный свет затерялся,
Растаял в пустынном небе.
На девятый день Девятой луны {158} я из покоев
государыни получила кусочек ваты, пропитанной
росой с хризантем, и по этому случаю сложила:
Росой с хризантем
Лишь затем, чтобы стать чуть моложе,
Увлажню рукава,
А долгие годы жизни
Оставлю хозяйке цветов.
В тот день, когда выпал первый снег и было мне
отчего-то грустно...
И ведать не ведая,
Что все больше тревог с годами
Ложится на плечи {159},
На заброшенный сад ложится
Сегодня первый снежок.
Как-то, обнаружив среди бумаг письмо той, что
покинула уже этот мир, написала особе, с ней
связанной...
О жизни не думаешь,
Пока не склонится к закату.
Но однажды поймешь,
Сколь печален удел человека,
И как же станет тоскливо!
Станут ли те,
Кому нас пережить суждено,
Читать эти строки?
Пусть даже кистью начертанное
И останется в мире навечно...
Когда потеряла того, кто был мне опорой в жизни,
я прибыла в Хицус_э_ {160} и остановилась там на
ночлег, люди связали охапку травы и дали мне со
словами: "Вот изголовье для вас". В ответ я
сложила стихи:
Когда он жил на земле {161},
В самом далеком странствии
Странницей я не была.
Одна я... Роса окропила
Траву - изголовье мое.
Глядя на цветы...
Прошлой весной
Лепестки облетели, но видишь -
Вишни снова в цвету.
Ах, когда бы и наша разлука
Оказалась цветам сродни!
Вскоре после того, как скончался почтенный Домэй {162},
увидев как-то вишню, цветущую возле его хижины в храме
Хориндзи, сложила
Ах, для кого
Расцвела ты сегодня так пышно,
Вишня в саду?
Того уже нет, кто печалился, глядя,
Как лепестки облетают.
Когда я как-то пришла к одному человеку в гости,
он собрал лепестки, которые покрывали землю
в саду, и преподнес их мне со словами;
"Вот дарю вам снег"...
В старину за цветы
Люди снег принимали.
Но этой весной -
Наоборот все - цветы
Кажутся хлопьями снега.
Отправилась в Северные горы полюбоваться
цветами, но все они уже облетели, и земля была
покрыта лепестками...
Эти цветы
Хотела увидеть на ветках,
В полной красе,
Но увы, возвращаюсь ни с чем,
По глубокому снегу ступая...
Приехала в горный монастырь, возле которого
много вишен, намереваясь полюбоваться ими, но
они уже облетели. Зато ночью была так светла
луна...
На цветущие вишни
Я и взглянуть не успела -
Осыпались разом.
Налюбуюсь же в утешенье
Хотя бы весенней луной.
В первый день Четвертой луны ходила в Курама
и услышала пение соловья...
Соловьиные трели
Давно успели наскучить
Им предпочту
Сегодня голос кукушки,
Живущей в далеких горах.
После летнего ливня небо прояснилось и ярко
засияла луна...
Летний ливень
Отшумел, и вот уже в небе
Сияет луна.
Только дождь моих слез
Льет и льет бесконечно.
Услышав, как кричат перелетные гуси...
Разлука горька,
Но осень настанет, и гуси
Вернутся домой.
Как ни непрочен наш мир,
И для радостей есть причины.
Увидев как покраснели листья у вишни в саду...
Падают слезы
Бесконечным осенним дождем.
Может быть, оттого
Деревья в моем саду
Покраснели раньше других.
Дрожат на ветру
Росинки на листьях мисканта -
Миг, и их нет.
Но союз наш еще непрочнее,
Хотя и живу, надеясь...
Проснувшись едва,
Выгляну в сад - хризантемы
В каплях росы.
Лунный свет золотыми волнами
Набегает, зыбко струится.
Послала человеку {163}, который наутро после
страшного урагана не изволил наведаться даже
о малютке...
Неистовый ветер
По равнине Мияги {164} пронесся.
Жаль, что никто
Не спросит меня о том,
Что сталось с кустиком хаги...
Как-то осенью отправилась в монастырь Хориндзи,
и увидев как прекрасны цветы в Сага...
Смотрю на луга
В цветущих осенних травах,
И сердце в груди
То будто рвется наружу,
То вдруг блаженно замрет.
Однажды, еще в те времена, когда Сэй Сенагон
жила рядом с домом, в котором в старину жил
Мотосукэ {165}, после сильного снегопада упала
ограда, дома разделяющая. По этому случаю я
отправила ей такое послание...
Падает снег,
Заметая дорожки. В старом саду
Пустынно и тихо.
И где она, та ограда,
Ее не отыщешь теперь.
Как будто бы снег
Еще не успел растаять -
По ущелью поток
Несется, и белые волны
Вскипают меж черных камней.
Как-то Исэ-таю {166} прислала мне письмо, в котором
сетовала на то, что путь песен, должно быть, прервался...
Бурьяном густым
Тропа заросла, и кажется -
По ней не пройти.
Но тот, кто помнит, всегда
Отыскать сумеет дорогу.
Написав: "Похоже, что и дальше дни будут влачиться
вот так, без встреч... Смятение души столь велико,
что, боюсь, не выдержу и в одночасье...", приписала:
Когда же? -
Хотя бы о том извести.
Ведь если наш мир,
Вдруг покину, отрадна мне
будет мысль:
"Останься я там, может, нынче..."
Как же мне лечь,
Чтобы ты в сновиденье явился? {167}
На миг задремав,
Просыпаюсь. Еще безысходней,
Тоска, безотраднее думы...
Отправилась в Хасэ и по дороге увидела чрезвычайно
мелкую реку, название которой было -
Фукаоса, "Самая глубокая"...
Мелкая рябь -
И сиянье небес не спрятать
Этой реке,
Почему же тогда она
Прослыла Самой Глубокой?
Один человек ездил в провинцию Танго и привез
мне оттуда песок с Ама-но хасидатэ...
Твоего возвращенья
Я все жду, неспокойно на сердце -
Не забудешь ли ты
Обо мне, вдруг решив сосчитать
Все песчинки на побережье?
В лугах всюду виднелись призывно машущие метелки мисканта...
В какой стороне
Мне сегодня искать ночлега?
И направо мискант
Метелками машет призывно,
И налево - куда же идти?
Написала от имени женщины, которая однажды
рассказала мне о том, как, отправив письмо
одному человеку, получила в ответ лишь короткую
записку, в которой говорилось: "Отвечу потом".
"Могу ли я смириться и ждать?" - добавила она...
Вчера прождала,
Пустым обещаньям поверив.
Сегодня опять
Опускается вечер унылый.
Могу ли я верить, что завтра?..
Ночью остановилась на ночлег в одном диком
месте и, слушая безумолчное стрекотание
насекомых....
Одну только ночь
Проплакала я до рассвета.
Разве не жаль
Осенних сверчков - у них впереди
Еще так много ночей...
Один человек, долго меня не навещавший, вдруг
прислал письмо: "Почему вы меня не упрекаете?"
Забыта тобой.
Овладеть бы и мне умением
Легко забывать.
Но и сердце мое жестоко,
Подчиняться, увы, не желает.
Однажды вечером, когда лил холодный осенний
дождь, написала женщине, которая ждала своего
возлюбленного:
Ах, не заснуть
Одной на холодном ложе.
А тут этот дождь -
Так стучит, что даже на миг
Невозможно сомкнуть глаза.
На пятнадцатый день восьмой луны
Хотела бы знать,
Что делают этой ночью
Люди нашего мира?
Наверное, так же, как я,
Любуются светлой луной.
Увидев фазана, пытающегося спрятаться от людей...
В этом мире
Я ли одна прибежища
Отыскать не могу.
В выжженном поле фазан
Нигде не может укрыться.
Однажды, когда я ехала по горной дороге, мне
то и дело встречались дровосеки с вязанками
хвороста на плечах...
Тому, кто устал
Влачить на плечах своих бремя
Тягостных дней,
Лучше в этих горах остаться,
К чему возвращаться в мир?
В сутре Юймаке среди "Десяти сопоставлений"
есть одно, в котором жизнь наша сравнивается
со сном...
Сон - это сон?
Ну а явь? Увы, и ее невозможно
От сна отличить.
В каком из миров теперь
Мне суждено проснуться?
Провожала взглядом луну до тех пор, пока она
не скрылась за горою...
Клонится луна
К западу, к горным вершинам,
Стоит взглянуть,
И сразу поймешь - вот он,
Наш суетный, бренный мир.
Когда я покинул столицу,
Дорожным товарищем моим
Была весенняя дымка.
Но ветер осени свищет теперь
Над заставою Сиракав_а_ {168}.
Однажды забредя в горный монастырь...
Горный приют
Однажды весенним вечером
Взору открылся:
Заходит солнце, на колокол
Ложатся цветов лепестки.
Задержавшись в провинции Цу, послал оттуда
Митинари {169}:
"О, лишь на миг,
Пока летние травы в цвету..." -
Так думал, и что же? -
Давно над бухтой Нанива
Сгустилась осенняя мгла.
Однажды, когда осень приближалась к концу,
охваченный печальными думами...
Осенние дни
Все темнее, все ближе к концу
Срок моей жизни.
Однако печальная эта пора
Сердцу мила бесконечно.
В дни десятой луны проезжал через лес
Токива - Вечнозеленый...
Дождик осенний,
И он изменить не в силах
Цвет криптомерии
В лесу Вечнозеленом,
В Ямасиро, горной стране.
Сложил, путешествуя по Митиноку
Вечер настанет,
Пронесется соленый ветер
Над Митиноку,
Над рекой Тамагава в Нода
Кулики закричат тоскливо.
Над спальней моей
Свою могучую ветку
Дуб простирает.
По крыше из листьев широких
Внезапный град простучал...
Через год после того как мир покинул Минамото
Тамэеси, глядя на луну...
Я еще жив,
И этой осенью снова
Любуюсь луной.
Но уже никогда в этом мире
Того, кто ушел, не увижу.
Оэ-но Пситоки был назначен правителем Цусима и,
отправляясь в провинцию, сказал:
"Ждите, буду я жив,
Так вернусь непременно и скоро
В родные края,
К тростнику, что трепещет листами
Над каналом Нанива, в Цу".
Услышав о том, что он скончался там, в Цусима, я сложил:
О человек,
Знал бы ты, что тебе сегодня
Готовит судьба,
Вряд ли стал бы давать обещанья
Тростнику с канала Нанива.
Оказавшись в окрестностях Сайин, стал расспрашивать
о старом своем знакомце, но женщина, которая собирала
фиалки, ответила, что она его не знает, и я сложил...
В Исоноками
Зашел однажды наведать
Старинного друга,
Но лишь букетик фиалок нарвал
В заросшем бурьяном саду.
Зачерпнув воды из горного ручья...
В светлый ручей,
Под горою, стремящейся к небу,
Заглянул как-то раз
И, увидев белые брови,
Понял, как постарел.
Обидой истомлена,
Не боюсь, что мои рукава
Истлеют от слез.
Мне доброго имени жаль,
Истреплет его молва.
В сумраке рассвета
Нескончаемы, неудержимы
Роса и слезы...
Одинокая жалоба ветра -
Все, что от ночи осталось.
Послала человеку, который посещал меня тайно,
а с некоторого времени, как мне сказали, стал
показывать другим мои письма
Листья плюща
Выворачивает наизнанку
Осенний ветер.
Где спрятаться, как спастись
От него ничтожной росинке?..
Меняют окраску
Нижние листья хаги.
Глядя на них,
Вдруг поняла - настала
Осень в сердце твоем.
Не помню, куда
Положила свой веер любимый,
Успела забыть -
Такою веет прохладой
Этот осенний ветер.
На пятнадцатый день второй луны {170} послала Исэ-но таю
С такой надеждой
Никогда еще не смотрела
На этот дым.
Далеко-далеко, на запад
Сегодня уносятся думы.
Лечь не спешу,
Все жду, когда ты, кукушка,
Ко мне прилетишь.
Но крик твой полночный услышав,
И вовсе заснуть не могу.
Мое сердце,
Что мне поделать с тобой...
И кукушка о том же...
Вдоль лунного света стекает
Голос в прозорах туч.
Яркий, свежий
Простирается голос ее!
О кукушка,
Ты само сиянье луны
В пору первой рассады риса!
В сумраке вечера
Осенний вихрь над полями
Пронзает душу...
Перепелиная жалоба!
Селенье Глубокие Травы...
Столько горестей знал,
А все живу и живу на свете.
Верно, хранит меня
Вечнозеленая сосна в Сумиеси,
Покровитель песен Ямато.
Воспевая наступление весны...
Наверное, весна
Уже добралась до далекой
Китайской земли,
Но мнится - сегодня она
Лишь здесь, в цветущей столице.
Не весенние травы,
У реки, собираю беспечно
Луны и годы,
Почему же мои рукава
Никогда не бывают сухими?
Кто слезу не смахнет,
Увидев, как дикие гуси,
Протяжно крича,
Улетают куда-то далеко
По предрассветному небу?
Коня придержу {171} -
Пусть вдоволь воды напьется.
Цветы ямабуки {172}
Роняют росинки одну за одной
В Жемчужную реку в Идэ.
Думы о прошлом {173}.
Дождь ночной по крыше стучит
Хижины бедной.
Не добавляй же к нему своих слез
Не рыдай так, кукушка в горах.
А обо мне
Вспомнит ли кто, вдохнув аромат
Мандаринов цветущих? {174}
Ведь когда-нибудь стану и я
"Человеком из прошлых времен".
Ночью глаз не сомкнул -
Как печально прощаться с осенью
На рукавах
Превратились росинки в иней.
Видно, вправду зима пришла.
Одинокий смотрю -
Луна поселилась в пруду,
Скованном льдом...
Но вот и мои рукава готовы
Лунный свет приютить.
Однажды снежным утром послал Левому министру
из монастыря Готокудайдзи (Фудзивара Санэсада)
Томлюсь в ожиданье.
Быть может, сегодня, мой друг,
Заглянешь ко мне?
Но не видно ничьих следов -
Снег в саду первозданно чист.
Встретимся или нет
Через год? - неизменно вздыхаю
В последний день года.
Хотя на этот раз встретиться
Все же нам удалось...
Благоухает
Рукав отшельника дивно {175},
А ведь тысячелетья
С того дня пролетели, когда
Им стряхнули росу с хризантем.
Измерить твой век
И тысячи лет не достанет -
Ведь во все времена
Будут луна и солнце
Выходить из Небесных врат.
Как-то в дождливый день послал одной даме...
Истомленный тоской
К небесам над домом твоим
Взгляд устремил,
И вдруг, туман разрывая,
Хлынул весенний дождь.
О безответной любви
Злополучный,
Сам я себе ненавистен.
Пусть и тебе
Ненавистен я стану, хоть в этом
Будем едины с тобой.
Растаяли вдруг
Зимней порой намерзшие
Сосульки слез.
Видно, дыханье весны коснулось
И моих рукавов из мха {176}.
С приходом весны
Этот мир особенно дорог
Становится сердцу -
Ведь когда еще доведется
Такие увидеть цветы?
Месяц, и тот,
Путь вершит где-то там далеко
За облаками.
А наш дольний мир озаряют
Чистым светом только цветы.
Поздней осенью занемог и отвратился от мира,
а через год в середине Девятого месяца, когда
лунная ночь была особенно светла, сложил:
Думал ли я
В ту прощальную осень
О новой встрече?
О том, что снова увижу
Этого мира луну?
Пусть старость пришла,
Уповая на новую встречу
В мире грядущем,
Сегодня годам уходящим
Жемчужины слез подношу.
Ураган
По горным проносится склонам.
Алые листья
Вот-вот облетят. С каждым днем
Все труднее сдерживать слезы.
Вот и рассвет.
Чуть приподняв изголовье {177},
Печально внимаю:
Где-то в далеком храме
Колокол мерно звонит.
Когда занимался составлением антологии Сэндзайсю {178},
читая стихи древних поэтов, сложил...
И обо мне
Вспоминать когда-нибудь станут,
Грустно вздыхая.
По извечной людской привычке
Предаваться думам о прошлом.
О тщете мирского
О мире тщеты
Размышляю, рассеянным взором
Блуждая вокруг.
В далеком пустынном небе
Белое облачко тает.
Лишь отдамся дремоте,
Как вдруг разорвется плавучий
Мост призрачных грез.
Проснусь - а в осеннем небе
Быстро тает желанный образ.
В рассветный час слышится голос волн. Словно
набегают они на Золотой берег Земли вечного
блаженства...
Как будто вернулись
Дни былые, и где-то в горах
Звон колокольный...
Набегают волны на берег,
Рассветный слышится плеск.
Скованный льдом
Замолкает, но, тут же разрушив преграду,
Стремится вперед -
Горный ручей на рассвете
Захлебывается меж скал.
Тоскует душа
Не по той, чей образ прелестный
Стал взору доступен,
А по давней поре, когда
Я еще никого не любил.
Сложил в первое утро весны {179}
Зубцы дальних гор
Подернулись легкой дымкой...
Весть подают:
Вот он, настал наконец
Первый весенний рассвет.
Замкнутый между скал,
Начал подтаивать лед
В это весеннее утро.
Вода, пробиваясь сквозь мох,
Ощупью ищет дорогу.
Песня весны
Вижу я, растопились
На высоких вершинах гор
Груды зимнего снега.
По реке "Голубой водопад" {180}
Побежали белые волны.
Дымка на морском побережье {181}
На морском берегу,
Где солеварни курятся,
Потемнела даль,
Будто схватился в борьбе
Дым с весенним туманом.
Вспоминаю минувшее во время сбора молодых трав {182}
Туман на поле,
Где молодые травы сбирают,
До чего он печален!
Словно прячется юность моя
Там, вдали, за его завесой.
Соловьи под дождем
Соловьи на ветвях
Плачут, не просыхая,
Под весенним дождем.
Капли в чаще бамбука...
Может быть, слезы?
Соловьи в сельском уединении
Голоса соловьев
Сквозь туманную дымку
Сочатся со всех сторон.
Не часто прохожего встретишь
Весною в горном селенье.
Если б замолкли голоса соловьев в долине, где я живу
Когда б улетели прочь,
Покинув старые гнезда,
Долины моей соловьи,
Тогда бы я сам вместо них
Слезы выплакал в песне.
Оставили соловьи
Меня одного в долине,
Чтоб старые гнезда стеречь,
А сами, не умолкая,
Поют на соседних холмах.
Фазан
Первых побегов
Свежей весенней травы
Ждет не дождется...
На омертвелом лугу
Фазан жалобно стонет.
Весенний туман.
Куда, в какие края
Фазан улетел?
Поле, где он гнездился,
Выжгли огнем дотла.
На уступе холма
Скрылся фазан в тумане.
Слышу, перепорхнул.
Крыльями вдруг захлопал
Где-то высоко, высоко...
Слива возле горной хижины
Скоро ли кто-то придет
Ароматом ее насладиться?
Слива возле плетня
Ждет в деревушке горной,
Пока не осыплется до конца.
Цветущая слива возле старой кровли
Невольно душе мила
Обветшалая эта застреха.
Рядом слива цветет.
Я понял сердце того,
Кто раньше жил в этом доме.
Приди же скорей
В мой приют одинокий!
Сливы в полном цвету.
Ради такого случая
Даже чужой навестил бы... {183}
Летят дикие гуси
Словно приписка
В самом конце посланья -
Несколько знаков...
Отбились в пути от своих
Перелетные гуси.
Ивы под дождем
Зыблются все быстрей,
Чтоб ветер их просушил,
Спутаны, переплелись,
Вымокли под весенним дождем
Нити зеленой ивы.
Прибрежные ивы
Окрасилось дно реки
Глубоким зеленым цветом.
Словно бежит волна,
Когда трепещут под ветром
Ивы на берегу.
Жду, когда зацветут вишни
В горах Псино
На ветках вишневых деревьев
Россыпь снежка.
Нерадостный выдался год!
Боюсь, цветы запоздают.
Шел я в небесную даль,
Куда, я и сам не знаю,
И увидал наконец:
Меня обмануло облако...
Прикинулось вишней в цвету.
В горах Псино
Долго, долго блуждал я
За облаком вслед.
Цветы весенние вишен
Я видел - в сердце моем.
Из многих моих стихотворений о вишневых цветах
Дорогу переменю,
Что прошлой весной пометил
В глубинах гор Псино!
С неведомой мне стороны
Взгляну на цветущие вишни.
Горы Псино!
Там видел я ветки вишен
В облаках цветов,
И с этого дня разлучилось
Со мною сердце мое.
Куда унеслось ты,
Сердце мое? Погоди!
Горные вишни
Осыплются, - ты опять
Вернешься в свое жилище.
Увлечено цветами,
Как сердце мое могло
Остаться со мною?
Разве не думал я,
Что все земное отринул? {184}
Ах, если бы в нашем мире
Не пряталась в тучи луна,
Не облетали вишни!
Тогда б я спокойно жил,
Без этой вечной тревоги...
Гляжу на цветы.
Нет, они не причастны,
Я их не виню!
Но глубоко в сердце моем
Таится тревожная боль.
О, пусть я умру
Под сенью вишневых цветов!
Покину наш мир
Весенней порой "кисараги" {185}
При свете полной луны {186}.
Когда я любовался цветами на заре, пели соловьи
Верно, вишен цветы
Окраску свою подарили
Голосам соловьев.
Как нежно они звучат
На весеннем рассвете!
Увидев старую вишню, бедную цветами
С особым волненьем смотрю.
На старом вишневом дереве
Печальны даже цветы!
Скажи, сколько новых весен
Тебе осталось встречать?
Когда слагали стихи на тему картины на ширмах,
я написал о тех людях, что лишь издали
смотрят, как сановники Весеннего дворца {187}
толпятся вокруг цветущих вишен
Под сенью ветвей
Толпа придворных любуется...
Вишня в цвету!
Другие смотрят лишь издали.
Им жалко ее аромата.
Из многих моих песен на тему: "Облетевшие вишни"
Слишком долго глядел!
К вишневым цветам незаметно
Я прилепился душой.
Облетели... Осталась одна
Печаль неизбежной разлуки.
Горные розы
В горькой обиде
На того, кто их посадил
Над стремниной потока,
Сломленные волной,
Падают горные розы.
Лягушки {188}
В зацветшей воде,
Мутной, подернутой ряской,
Где луна не гостит, -
"Там поселиться хочу!" -
Вот что кричит лягушка.
Стихи, сочиненные в канун первого дня Третьей луны {189}
Весна уходит...
Не может удержать ее
Вечерний сумрак.
Не оттого ли он сейчас
Прекрасней утренней зари?
К старым корням
Вернулся весенний цвет.
Горы Псино
Проводили его и ушли
В страну, где лето царит.
Цветы унохан_а_ {190} в ночную пору
Пускай нет в небе луны!
Обманчивей лунного света
Цветы унохана.
Чудится, будто ночью
Кто-то белит холсты.
Стихи о кукушке
Слышу, кукушка
С самой глубокой вершины
Держит дорогу.
Голос к подножию гор
Падает с высоты.
"Кукушки мы не слыхали,
А близок уже рассвет'" -
На всех написано лицах...
И вдруг - будто ждали его! -
Раздался крик петуха.
Еще не слышна ты,
Но ждать я буду вот здесь
Тебя, кукушка!
На поле Ямада-но хара
Роща криптомерии.
Кукушка, мой друг!
Когда после смерти пойду
По горной тропе,
Пусть голос твой, как сейчас,
О том же мне говорит {191}.
Твой голос, кукушка,
Так много сказавший мне
В ночную пору, -
Смогу ли когда-нибудь
Его позабыть я?
Дожди пятой луны
Мелкий бамбук заглушил
Рисовые поля деревушки.
Протоптанная тропа
Снова стала болотом
В этот месяц долгих дождей.
Дожди все льются...
Ростки на рисовых полях,
Что будет с вами?
Водой нахлынувшей размыта,
Обрушилась земля плотин.
Источник возле горной хижины
Лишь веянья ветерка
Под сенью ветвей отцветших
Я жду не дождусь теперь,
Снова в горном источнике
Воды зачерпну пригоршню...
Болотный пастушок в глубине гор
Должно быть, лесоруб
Пришел просить ночлега,
В дверь хижины стучит?
Нет, это в сумерках кричал
Болотный пастушок.
Стихотворение на тему: "Путник идет в густой траве"
Путник еле бредет
Сквозь заросли... Так густеют
Травы летних полей!
Стебли ему на затылок
Сбили плетеную шляпу.
Смотрю на луну в источнике
Пригоршню воды зачерпнул.
Вижу в горном источнике
Сияющий круг луны,
Но тщетно тянутся руки
К неуловимому зеркалу.
У самой дороги
Чистый бежит ручей.
Тенистая ива.
Я думал, всего на миг, -
И вот - стою долго-долго...
Всю траву на поле,
Скрученную летним зноем,
Затенила туча.
Вдруг прохладой набежал
На вечернем небе ливень.
Летней порою
Луну пятнадцатой ночи
Здесь не увидишь.
Гонят гнуса дымом костра
От хижины, вросшей в землю.
Ждут осени в глубине гор
В горном селенье,
Там, где густеет плющ
На задворках хижин,
Листья гнутся изнанкой вверх...
Осени ждать недолго!
Сочинил во дворце Кита-Сиракава, когда там
слагали стихи на темы: "Ветер в соснах уже
шумит по-осеннему", "В голосе воды чувствуется
осень"
Шум сосновых вершин...
Не только в голосе ветра
Осень уже поселилась,
Но даже в плеске воды,
Бегущей по камням речным.
Никого не минует,
Даже тех, кто в обычные дни,
Ко всему равнодушны, -
В каждом сердце родит печаль
Первый осенний ветер.
О, до чего же густо
С бессчетных листьев травы
Там посыпались росы!
Осенний ветер летит
Над равниной Миягино {192}.
Дует холодный вихрь.
Все на свете печалью
Он равно напоит.
Всюду глядит угрюмо
Осеннего вечера сумрак.
Сейчас даже я,
Отринувший чувства земные,
Изведал печаль.
Бекас взлетел над болотом...
Темный осенний вечер.
Кто скажет, отчего?
Но по неведомой причине
Осеннею порой
Невольно каждый затомится
Какой-то странною печалью.
В памяти перебираю
Все оттенки осенней листвы,
Все перемены цвета...
Не затихает холодный дождь
В деревне у подножия гор.
На рисовом поле
У самой сторожки в горах
Стоны оленя.
Он сторожа дрему прогнал,
А тот его гонит трещоткой.
Луна
На небе осени
Она наконец явилась
В вечернем сумраке,
Но еле-еле мерцает,
Луна - по имени только.
Равнина небес.
Луна полноты достигла.
Тропу облаков,
Единственную из всех,
Избрал для странствия ветер.
Зашла и она,
Луна, что здесь обитала,
На лоне воды.
Ужель в глубине пруда
Тоже таятся горы?
Ожидаю в одиночестве ночь полнолуния
Нет в небе луны,
Нигде до ее восхода
Не брезжит свет,
Но самые сумерки радостны!
Осенняя ночь в горах.
Пятнадцатая ночь Восьмой луны
Как сильно желал я
Дождаться! Продлить мой век,
До этой осенней ночи.
На время - ради луны -
Мне стала жизнь дорога.
Глубокой ночью слушаю сверчка
"Сейчас я один царю!"
Как будто владеет небом
На закате луны,
Ни на миг не смолкает
В ночной тишине сверчок.
Сверчок чуть слышен.
Становятся все холодней
Осенние ночи.
Чудится, голос его
Уходит все дальше, дальше...
Цикады в лунную ночь
Росы не пролив,
Ветку цветущую хаги
Тихонько сорву,
Вместе с лунным сияньем,
С пеньем цикады.
Олень лунной ночью
Родится в душе
Ни с чем не сравнимое чувство...
Осенняя ночь.
На скале, озаренной луной,
Стонущий крик оленя.
Лунной ночью думаю о давней старине
Глубокую старину,
То, что давно минуло,
Стану я вспоминать,
Даже если луну этой ночи
Затуманят вдруг облака.
* * *
На ранней заре,
Лишь ветер с вершиною разлучил
Гряду облаков,
Через гору переметнулись
Крики первых прилетных гусей.
Дикий гусь в вышине,
На крыльях своих несущий
Белые облака,
Слетает на поле у самых ворот,
Где друг зовет одинокий.
В сумерках вечера слышу голоса диких гусей
Словно строки письма
Начертаны черной тушью
На вороновом крыле...
Гуси, перекликаясь, летят
Во мраке вечернего неба.
Туман над горной деревней
Густые туманы встают,
Все глубже ее хоронят...
Забвенна и без того!
Как сердцу здесь проясниться?
Деревня в глубинах гор!
С самого вечера
Перед бамбуковой дверью
Туманы стелются.
Но вот поредели... Так, значит,
Уже занимается утро?
Олень и цветы хаги
Клонятся книзу
Старые ветви хаги в цвету,
Ветру послушны...
Гонятся один за другим
Дальние крики оленя.
Хризантемы
Осенью поздней
Ни один не сравнится цветок
С белою хризантемой.
Ты ей место свое уступи,
Сторонись ее, утренний иней!
На осенней дороге
"Когда ж наконец
Ты окрасишь кленовые листья
В багряный цвет?" -
Спросить я хочу у неба,
Затуманенного дождем.
Все осыпались листья
На багряных ветках плюща,
Что обвивает сосны.
Видно, там, на соседних горах,
Бушует осенняя буря.
Последний день осени
Осень уже прошла, -
Знает по всем приметам
Лесоруб в горах.
Мне б его беспечное сердце
В этот вечер угрюмый!
К чему сожаленья мои?
Даже вечерний колокол
Уже по-иному гудит.
Вижу, прихвачены стужей,
Росинки рассыпались инеем.
Луну ожидала
Так долго вершина горы!
Рассеялись тучи!
Есть сердце и у тебя,
Первая зимняя морось!
В дальнем селенье
На склоне горы Огур_а_
Осыпались клены.
Сквозь оголенные ветви
Я гляжу на луну.
Листья осыпаются на рассвете
"Как будто дождь?" -
Прислушался я, пробужденный
На ранней заре.
Но нет, это листья летят...
Не вынесли натиска бури.
Горная хижина в зимнюю пору
Нет больше тропы.
Засыпали горную хижину
Опавшие листья.
Раньше срока пришло ко мне
Зимнее заточенье.
Листья облетают над водопадом
Спутники вихря,
Верно, с горной вершины
Сыплются листья?
Окрашены в пестрый узор
Водопада белые нити.
Сочинил в храме Сориндзи стихи на тему:
"Полевые травы во время зимних холодов"
Я видел летний луг.
Там всеми красками пестрели
Бессчетные цветы.
Теперь у них, убитых стужей,
Один-единый цвет.
Инеем занесена
Трава на увядшем лугу.
Какая печаль!
Где сыщет теперь отраду
Странника сердце?
Песня зимы
Возле гавани Нанива {193}
Прибрежные камыши
Убелены инеем.
Как холоден ветер с залива,
Когда забрезжит рассвет!
О весна в стране Цу,
На побережье Нанива,
Ужель ты приснилась мне?
В листьях сухих камыша
Шумит, пролетая, ветер.
Когда б еще нашелся человек,
Кому уединение не в тягость,
Кто любит тишину!
Поставим рядом хижины свои
Зимою в деревушке горной.
Дорожный ночлег в студеную ночь
Дремота странника...
Мое изголовье - трава -
Застлано инеем.
С каким нетерпеньем я жду
Тебя, предрассветный месяц!
Луна над зимними лугами
Лунный прекрасен свет,
Когда сверкает россыпь росы
На вишневых цветах,
Но печальная эта луна
Над зимним увядшим лугом...
Зимняя луна озаряет сад
Глубокой зимой
Как ослепительно ярко
Блещет лунный свет!
В саду, где нет водоема,
Он стелется, словно лед.
Соколиная охота в снежную пору
Густо падает снег...
В темноте не увидишь,
Где затаился фазан.
Только крыльев внезапный вспорх
Да ястреба колокольчик.
Когда уже все было занесено снегом, я послал
эти стихи одному другу. Осенью он сулил
навестить меня, но не сдержал слова
Теперь она без следа
Погребена под снегом!
А ждал я, мой друг придет,
Когда устилала тропинки
Кленовых листьев парча.
Послал как новогодний дар одному знакомому
человеку
Быть может, невольно сам
Меня, молчальника, старый друг
С тоской вспоминал иногда,
Но, пока в нерешимости медлил,
Окончился старый год.
Далеко от всех,
В ущелье меж горных скал,
Один, совсем один,
Незрим для взоров людских,
Предамся тоскующей думе.
На летнем лугу,
Раздвигая густые травы,
Блуждает олень,
И беззвучно, безмолвно
Сыплются капли росы.
Пришлось разлучиться нам,
Но образ ее нигде, никогда
Я позабыть не смогу.
Она оставила мне луну
Стражем воспоминаний.
Предрассветный месяц
Растревожил память о разлуке.
Я не мог решиться!
Так уходит, покоряясь ветру,
Облако на утренней заре.
Она не пришла,
А уж в голосе ветра
Слышится ночь.
Как грустно вторят ему
Крики пролетных гусей!
Не обещалась она,
Но думал я, вдруг придет.
Так долго я ждал.
О, если б всю ночь не смеркалось
От белого света до белого света!
"Несчастный!" - шепнешь ли ты?
Когда бы могло состраданье
Проснуться в сердце твоем!
Незнатен я, но различий
Не знает тоска любви.
Я знаю себя.
Что ты виною всему,
Не думаю я.
Лицо выражает укор,
Но влажен рукав от слез.
Меня покидаешь...
Напрасно сетовать мне,
Ведь было же время,
Когда ты не знала меня,
Когда я тебя не знал.
Когда я посетил Митиноку, то увидел высокий
могильный холм посреди поля. Спросил я, кто
покоится здесь. Мне ответствовали: "Это мо-
гила некоего тюдзе". - "Но какого именно тюд-
зе?" - "Санэката-асон" {194}, - поведали мне. Сто-
яла зима, смутно белела занесенная инеем тра-
ва сусуки {195}, и я помыслил с печалью:
Нетленное имя!
Вот все, что ты на земле
Сберег и оставил.
Сухие стебли травы -
Единственный памятный дар {196}.
Песня разлуки, сложенная по случаю отъезда
одного из моих друзей в край Митиноку:
Если вдаль ты уедешь,
Я буду глядеть с тоской,
Даже луну ожидая,
Туда, в сторону Адзума {197},
На вечернее темное небо.
Сочинено мною, когда на горе Коя слагали стихи
на тему: "Голос воды глубокой ночью"
Заблудились звуки.
Лишь буря шумела в окне,
Но умолк ее голос.
О том, что сгущается ночь,
Поведал ропот воды.
Стихи, сложенные мною, когда я посетил край
Адзума
Разве подумать я мог,
Что вновь через эти горы
Пойду на старости лет?
Вершины жизни моей -
Сая-но Накаяма {198}.
Порою заметишь вдруг:
Пыль затемнила зеркало,
Сиявшее чистотой.
Вот он, открылся глазам -
Образ нашего мира!
Непрочен наш мир.
И я из той же породы
Вишневых цветов.
Все на ветру облетают,
Скрыться... Бежать... Но куда?
Меркнет мой свет.
Заполонила думы
Старость моя.
А там, вдалеке, луна
Уже идет на закат.
Возле заглохшего поля
На одиноком дереве
Слышен в сумерках голос:
Голубь друзей зовет.
Мрачный, зловещий вечер.
Когда я шел в край Адзума, чтобы предаться
делам подвижничества, я сложил стихи при
виде горы Фудзи
Стелется п_о_ ветру
Дым над вершиной Фудзи,
В небо уносится
И пропадает бесследно,
Словно кажет мне путь.
Не помечая тропы,
Все глубже и глубже в горы
Буду я уходить.
Но есть ли на свете место,
Где горьких вестей не услышу?
Когда бы в горном селе
Друг у меня нашелся,
Презревший суетный мир!
Поговорить бы о прошлом,
Столь бедственно прожитом!
Опять над полями
Призывные крики гусей
Надрывны в печали.
В небесной дымке луна
На рассвете...
Горы Кадзураки.
Сакура отцвела на склонах
Вершины Такама.
Белое тянется облако
До горы Тацута.
Улетела камышевка,
О старом гнезде, видно, тоскуя.
А ведь так породнились...
В опавших лепестках сакуры
Последние лучи заката.
Сумерки увлекают
Весну, но где ее гавань,
Никому не ведомо.
Утопает лодка в тумане
На реке Удзи...
Ах, сакура облетела!
Если кто и печалится в досаде,
Так только весенний
Ветер в горах, увлеченный
Ворохом лепестков...
О, какая унылость!
От скудных красок печаль?
Таинственны и хмуры
Над горной рощей криптомерии
Сумерки осенние...
И все же вышла луна,
Сквозь густую хвою ветвей
Едва просачивается свет.
От сосны к сосне пролетел
Осенний ветер в Сумиеси.
Срываясь в побег,
Осенний ветер в поле
Выстилает траву.
Издали в дивных горах
Призывает олень...
В тоске о тебе
То не росы ли с рукава
На подол роняю?
Осенний ветер задует,
И нахлынут мысли...
Помнится, находили
В травах приют, но выгорело поле.
Одиноким путником
В облике осенней росы
Поселилась луна...
Из череды сорок
Возник воздушный мост {199}
Осенним вечером.
Не инеем ли искрится
Полночное небо?..
Опустится темень
Над деревней - и снова она
Озарится луной...
Расстаются с дождями
Полночные облака.
Накатились волны
Старости, избороздив лицо.
Печально зрелище!
И конец уже не за горами,
Как вершина Мацуяма.
В древнем родстве
Две сосны в Такасаго {200}
Неразлучно растут.
А в конце пути ожидает
Осенняя луна...
Фудзивара Норинага, бывший государственный
советник, уединился в монастыре на горе
Коя. И случилось так, что он тяжело заболел.
Прослышав об опасном состоянии его здоровья,
Фудзивара Присукэ, его младший брат, отпра-
вился навестить больного. В дороге его настиг-
ла весть о кончине брата.
Пришел проведать,
Но как ни высматривал,
На горной вершине
И следов не осталось
От белого облака.
В складках рукава
Светлячок где-то скрылся.
Так и любовь моя
В неисповеданном сердце
Живет безответно.
Из стихов о любви, сложенных от лица женщины
В утратах сердце
Я надорвала ожиданием,
Горестно без тебя!
Вровень дальним соснам вырос
Чернобыльник во дворе.
В укорах и печалях
Постыло сердцу от разлуки,
Умерли дни ожиданий.
С надеждой робкою смотреть привыкла,
Как догорает в небе закат...
Травами поросла
В старом селении тропа.
Ветер осенний,
О, как привыкла к тебе
На одиноком ложе!
Не явился любимый,
Жар осенний утратили краски.
Видно, долго ждала?
Голосок сверчка на сосне
Ослабел от досады.
И мое тело унесет
В потоке слез река Намида {201}.
Ах, пробужденье!
Только всплеск сновидений
В отголоске волны.
-----
Сквозь ветви сосен
Открылась взору бухта Вака
С высокого берега...
Рыбачий челн плывет вдали
По-над вершинами дерев.
Выбрался из хижины
Наломать хвороста немного,
Да на опушку забрел.
Ах, горная тропинка, и ты
Затерялась в лесу!
Хоть в монахи ушел,
Однако печаль останется мне
Уделом в этом мире,
Пока душа не расстанется
С бренным телом.
Не изведало б сердце
Печаль, как жил бы я, такой
Ничтожный человек?..
И, презирая бренный мир,
Я не расстался с жизнью!
Да разве то не она,
Над долиной земной юдоли
Весенняя благодать?!
Рассветное небо в створах
Лотосовой хижины...
В круговороте рождений
И умираний возвращаешься
В море новых страданий,
Где для сердца расставлены
Темные сети судьбы.
Душа во мраке ночном.
На крыше из трав затаились
Печальные звуки дождя.
И посох, скрывая страданья мои,
От мира меня удалил...
О, быстротечность!
На изголовье случайном
В дреме забывшись,
Смутной тенью блуждаю
По тропе сновидений.
Напрасно гляжу вокруг.
Куда устремиться душою?
Нет такой стороны.
Весну провожая, темнеет
Вечернее небо.
Песня весны
Дверь хижины в горах
Осенена ветвями сосен,
Не знающих весны.
Прерывистою цепью капель
Сочится талый снег.
Любуюсь тобою,
И пусть этот день весны
В прошлое канет, -
Слива у самой кровли,
Не забывай меня!
Мое мимолетное
Минувшее озирая взглядом,
Считаю в памяти:
Сколько весен я провела,
Печалуясь о вишневых цветах!
Осыпались вишни.
Напрасно бродит мой взгляд.
Кругом все поблекло.
Весенний дождь без конца
В опустевшем небе.
Сочинено во временной обители для жриц
накануне праздника Мальвы {202}
Разве могу я забыть,
Как мальву для изголовья {203}
Сбирала я на лугу?
Как мимолетную дрему
Прогнал росистый рассвет?
Возле окна моего,
Играя в листьях бамбука,
Ветер зашелестел.
Становится все короче
Дремота летних ночей.
Обратно не придет
Минувшее, но в сновиденье
Вдруг ожило опять.
У изголовья моего
Благоухает померанец {204}.
Павлонии палый лист
Так затруднил дорогу, -
Не протоптать тропы.
Пропал остаток надежды,
Что друг мой придет ко мне.
Пустынный сад...
Давно заглушил тростник
Следы людей.
На дне осенней росы
Звенят голоса цикад.
Холодом веет ветер.
Редеет деревьев листва,
И от ночи к ночи
Ширится, заливая сад,
Сияние осенней луны.
Печалится взор.
О, если б найти приют,
Где осени нет!
Везде - на лугах, на горах
Луна поселилась.
Пока я глядела,
Вдруг наступила зима,
Берег залива,
Где дикие утки гнездятся,
Подернулся тонким ледком.
Снег падает день за днем.
Печи угольщиков курятся
Все сильней и сильней.
Даже дым, - до чего он печален
В деревне Большое Поле!
Потаенная любовь
Жемчужная нить -
Жизнь моя, ты исчезнешь,
Так исчезни скорей!
Боюсь, если ты продлишься,
Молчать недостанет сил.
Похоже, цветы
На вишнях уже раскрылись -
Туманятся дали.
Затянут весенней дымкой
Весь наш суетный мир.
Как грустно, кукушка,
Ты поешь сегодня, блуждая
По облачным тропам.
Льются слезы на землю
Буйным вечерним дождем {205}.
Уносятся вдаль
Грозою чреватые тучи.
Летнее солнце
Клонится к горам, пронизанным
Неумолчным звоном сверчков.
Мискант у стрехи
Трепещет в вечерних сумерках -
Шорох невнятный.
Украдкой унылая осень
Заглянула сегодня в наш сад.
Незнакомое
Дуновенье принес мой веер
Сквозь дрему рассвета.
Дышит ветер прохладой
Первых осенних дней.
Рукава
Такими холодными стали,
Пока я смотрела -
Как там, на Небесной реке,
Наступает осенний вечер {206}.
Будто такой же,
И все ж не такой, как прежде,
Осенний ветер.
Никогда я так не печалилась,
Глядя на пряжи клубки {207}.
Этой ночью луна
Уснуть уже не мешает.
Пусть за горой
Исчезает она - все равно,
Не волнуется сердце ничуть.
Осенние краски
Исчезают вдали, покидая
Наш бедный плетень.
Только лунный свет не спешит
С изголовьем из рук расстаться {208}.
Тысячекратный
Стук вальков вырывает меня
Из сновидений.
Как тоскливо! Капли росы
Разбиваются о рукава.
На бедной циновке
Платье ночное, как лед, холодит.
Зябкий рассвет.
Кроны сосен вдали на холме
Уже выбелил первый снег.
Мне путь укажи,
Ветер, волнами играющий,
Затерялся мой челн
В бурном море, и я не могу
Без тебя отыскать дорогу.
Ах, хотя бы во сне
Ты увидел, как сильно поблекли
Мои рукава,
Ведь столько долгих ночей
Слезами их поливаю.
Ожидая возлюбленного...
Дожидаясь тебя,
Сяду здесь у порога и в спальню
Одна не войду {209}.
О луна, помедли и ты,
Не исчезай за горою.
Ах, сегодня
Мое сердце уже не дрогнет,
Когда ветер ночной,
Ни тревог, ни горя не знающий,
Зашумит в метелках мисканта.
Поверить спешу
Мимолетному сну, ведь недаром
Ночь за ночью ко мне
Наяву ни разу не встреченный
Ты приходишь, лишь веки сомкну.
Придешь или нет? -
Снова луны ускользающий лик
В небе ловлю.
Стоит теперь увидеть ее -
И лицо твое перед глазами.
Несмотря ни на что,
Ждала, но дни угасают
Один за другим.
И вместе с ними в сердце
Цвет любви увядает {210}.
Нет никого,
Кто потревожил бы груды
Опавших листьев,
Птичьи лапки и те не коснутся
Сегодня тропинки в саду.
Ведь и ты в этот миг
Глядишь на тучи вечерние,
Точно так же, как я,
И тот же унылый дождик
Увлажняет твои рукава.
Стоит лишь вспомнить
День, нас разлучивший навеки,
И волны морские -
Ах, им никогда не отхлынуть -
Разбиваются о рукава.
Давно уж закрыт
Путь, к новым встречам ведущий,
Только сердца
По нему туда и обратно
Привычно спешат тайком.
Песня о любви
Увы, неразумно
Было вздыхать, что тайной окутан
Завтрашний день...
Но могла ли я знать, сколь печален
Будет нашей любви конец?
Вспоминая далекие дни, когда была жрицей Камо...
Ах, кукушка,
Никогда не забуду то небо
Над горой Камияма:
И твои невнятные речи
Над изголовьем из трав...
Решив принять постриг...
Время пришло -
В одеянье из мха облачившись,
В келье лесной
Затвориться - моих рукавов
Никто не увидит теперь.
Разве мир наш таков,
Чтобы ждать спокойно заката?
На равнине Адаси {211}
Сверкает роса, но вот-вот налетит
Неистовый ветер с гор.
Тихий рассвет
Встречая, взором окинешь
Окрестный мир:
Сон ночной все еще длится -
Бесконечный печальный сон.
Даже на миг,
Ненадежней кромешного мрака
Мне узнать не пришлось,
Что есть явь. Бесконечны блужданья -
Сновиденье за сновиденьем...
Были и горести,
И отрадного было немало,
Не забуду вовек
Протекшие дни и луны -
Сколько их уже миновало?
Безначальный
Видишь сон, и ведать не ведая,
Что это лишь сон.
И придет ли конец когда-нибудь,
Суждено ли тебе проснуться?
Небес просторы...
Дым горы Фудзи в вышине
Весной чарующей
Колышется в тумане
На утренней заре.
Цветы в старом селенье
Осыпались иль нет
Вишен лепестки, никто ведь
Не придет взглянуть,
Лишь вешний ветер в селенье старом
Над цветами росными гуляет.
Перемена одежд
Цветы осыпались,
Поблекли вишен кроны, -
Легко их позабыть,
Пора уж шить
Простые летние одежды!
Рукой зачерпнул, -
И встревожил сиянье луны
В источнике горном.
Не успел им налюбоваться,
Как уже закатилась луна!
Песня лета
В вечернем небе
Разметались облака, но ветер
Над мискантами не слышен,
Метелками не шелестит, -
Все ожиданьем осени полно!
Воспоминанья,
Что меня не покидают,
С шелестом мисканта оживут, -
До чего печален в эту пору
Неба сумеречный свод!
Встречаю осень на горной тропе
Горная тропка,
Когда ж ты успела
В краски осени обрядиться?
Цветных облаков в вечернем небе
Заметно не было до сих пор...
В глухой ночи
Не застит взора дым
На побережье Сиогама,
И с нетерпением каким
Я жду тебя, осенняя луна!
Луна над сельской хижиной
Гуси перелетные
Возвратились на поля Фусими, -
Криками разбуженный,
В хижине бессонной ночью
Вижу проникающий свет луны!
Опавшие листья
Осыпалась листва...
На одиноком ложе
Одежду расстелил и слезы лью,
А безучастный вихрь
Уносит прочь багрянец!
Холодный дождь
Дождь моросящий,
Вся листва уж пожелтела,
И если бы не мой рукав,
Увлажненный горькими слезами,
Что бы окрасить ты еще сумел?
Искристый иней лег
В полях на горных склонах,
А заросли мисканта
На меже остались, - в такую пору
Уже их некому убрать!
В заснеженном саду
Я, одинокий, проторил тропинку
К дому своему,
Но так легко представить:
То друг, должно быть, навестил...
Моя любовь,
Ты, как сосна, - и под дождями
Не истлеешь,
Как ветер, что лианами
В тревоге шелестит!
Клятвы любви
Просто поверь мне!
А если вдруг
Обман мой повторится,
Что ж, тогда и новые
Упреки я стерплю!
Коль сердце есть,
Не дуй ты, ветер в соснах,
В саду у дома моего, -
Из ночи в ночь возлюбленного жду,
Шаги его мне не мешай услышать!
Хижина затворника,
А рядом пышным цветом
Вишня расцвела...
Я думал - мир отринут, но,
заглядевшись,
Прикипел вдруг сердцем!
Пристально смотрю
Вослед луне рассветной...
Утренний колокол
В далеком сельском храме
Услышать - истинная благодать!
Не одна минула осень,
Пока я созерцал
Твой ясный лик, луна...
Так о чем же я тоскую
В сумраке пятидесятилетья?
Завтра, едва рассветет,
Снова идти мне придется
Через вершины гор.
Месяц уходит по небу
В белые облака.
В нынешнем году
Весну впервые узнали
Цветы померанца.
Отчего же я обоняю
Старинный милый запах? {212}
Опавший пурпур клена на земле,
Осенний вечер среди гор глубокий,
Дождь моросящий...
Вымокший под ним,
То не олень ли плачет одинокий?
Вдалеке уже нарастает
Гул бурлящих вод
Реки Танигава, -
Так примани же соловья,
Весенний ветер с гор!
Весенний рассвет
Поднимается туман
Над горой Суэномацу -
"Конца Ждущей",
И проступают небеса
Средь волн рассветных облаков...
У аромата сливы
О прошлом я спросил,
Но лишь луны весенней
Безмолвное сиянье
Отразилось на влажном рукаве.
Прогулка в полях
Пока с друзьями
Я бродил в полях весенних,
Любуясь красой вишен,
Уж стемнело... Так уступи мне,
соловей,
Свое пристанище в цветах!
В раздумье я:
Ждать иль не ждать тебя, кукушка,
В обманчивых ночах?
Но пролетел короткий ливень,
И прояснилась даль небес...
Восход луны
Я жду глубокой ночью,
Ее лучи на рукаве
Приют найдут, - но вот лишь молния
Во тьме обманчиво блеснула...
Долгой ночью осенней
В старом селенье не умолкает
Цикады звон,
И вторит ему в печали
Шум ветра в соснах!
Встречаю осень на горной тропе
Осенний ветер
Треплет рукава одежд
На вершине горной, -
И, облако крылом задев,
Гусь тоже в небесах рыдает...
Зимняя песня
Вновь на рукав,
От слез промокший,
Соберутся тучи...
Где ты, рассветная луна,
В глухой ночи дождливой?
Зимняя луна над озером
Бухта Сига...
Средь стылых волн,
Плещущих вдалеке,
Светом ледяным мерцает
Утренняя луна.
Роса в полях,
А в бухте волны
Со слезами странника смешались, -
И где его пути, не ведомо,
Лишь луна отражается на рукаве...
Песня путника
Хоть не обещал,
Но ночь с тобой провел,
Залив Киеми.
Вот и разлучаются с волнами
Облака на утренней заре.
Над пиком Фудзи
Дым стремится ввысь,
Как от огня любви,
Но не достичь ему высот
Сокрытых в сердце чувств!
Не позабудь,
Хоть чувства уже потускнели,
Той ночи, что вместе
Мы провели, прощанья
При рассветной луне!
Ветер подует -
И развеются облака
На вершине горной...
Прощальным даром
Нашей любви прими их!
Так вспомни же!
Чьи обещанья теперь
Оказались пустыми?
Следы облаков вчерашних
Горный ветер прогнал...
Аромат расцветающей сливы
Льют влажные от слез рукава,
И, сквозь кровлю сочась,
Лунный свет так горит на них,
Словно спорит с благоуханьем.
Небо снежило.
Изнемогли в дороге
Дикие гуси.
И вот улетают... На крылья
Сыплется дождь весенний {213}.
Как-то само собой
Сердце мое потянулось
К зубцам дальних гор...
Впервые в этом году
Светит трехдневный месяц.
Гора Хацус_э_!
Луна, к закату склоняясь,
Брезжит едва-едва.
Сквозь дымку смутно сочатся
Звуки колокола вдали...
Я видел, они расцвели,
Ветки вишневых деревьев,
Но в сумраке еле сквозят, -
Благоуханная дымка
На вечереюшем небе.
Где он, ветер
Цвета вишневых лепестков?
Скрылся бесследно.
А скажут: "Земля как в снегу.
Есть еще чем любоваться!"
Тайные мысли мои
Кому я оставлю в наследство,
Чьим открою глазам?
Сердце мое переполнил
Этот весенний рассвет.
Яшмовое копье {214} -
Дорога теперь безлюдна.
Долго я жду вестей,
Так же долго, как льются
Дожди пятой луны.
В сумерках вечера
Кого, улетевшего облаком,
Ветер привеял?
Что разбудил он в памяти
Ароматом цветов померанца?
Вновь засияло
В разрывах туч грозовых
Вечернее солнце.
На эту сторону гор
Белые цапли летят.
В горном селении
Цикад неумолчный хор
Звучит по-осеннему.
Облетают среди тумана
Листья с самых нижних ветвей.
Где прежние ваши цветы,
Ветви окрестных деревьев
Под студеным дождем?
Но, ветер осенней поры,
Меняешься ты сильнее!
Циновка так холодна!
В одинокую ночь ожиданья
Ветер осени леденит.
Луной прикрылась, как рукавом,
Девушка с берега Удзи {215}.
Мне так хотелось забыть,
Что осень уже наступила...
Но этот лунный свет!
Но, на печаль мою, где-то
Стучат и стучат вальки! {216}
Остановить коня,
Рукава отряхнуть бы...
Приюта нигде не найдешь.
На всей равнине Сано
Снежный ветреный вечер.
Сказала: "Уже рассвет!"
Покинув меня, исчезла.
Не отыщешь следа.
Считанные мгновенья
Гостит на заре белый снег.
Еще усилил тоску
Этот уныло-тягучий
Вихря вечернего шум.
Зачем обычай придуман
В сумерках встречи ждать?
Какой осенний вид
У твоей поблекшей любви!
Печаль меня убьет.
Так в роще сметает вихрь
Каплю белой росы.
Идет от другого домой,
И, чтобы скрасить дорогу,
Наверно, глядит на тебя.
Луна ожиданья ночного,
Как ты на рассвете бледна!
Помнишь ли ты меня?
Может, привычный ко мне рукав
Заледенел от слез?
Я всю ночь заснуть не могу.
Иней припорошил циновку...
Когда на заре разлучались
Белотканые наши рукава,
Упали багряные капли {217}.
Пронзающий душу цвет
Печального осеннего ветра.
Как я когда-то ласкал
Черные волосы любимой!
Каждую, каждую прядь
На одиноком ложе моем
В памяти перебираю {218}.
Эти стихи сложены мною, когда после долгого
отсутствия я, по приглашению некоего придвор-
ного, посетил празднество высочайшего любова-
ния вишнями в саду ведомства императорской
гвардии
Сколько весен под сенью ветвей
Я тоже на вас любовался,
Вишни в дворцовом саду!
Верно, вам грустно глядеть,
Как я постарел в разлуке.
Отблеск на рукавах,
Морской водой напоенных...
Поневоле всю ночь
Не могут с луной разлучиться
Солевары залива Сума {219}.
В кои веки, бывало,
Друзья посетят меня...
Дальнее воспоминанье!
В саду моем с давних пор
Людские следы исчезли.
В грезах весенней ночи
Воздушный мост возник
И вдруг распался, -
Вершиной разделенные, плывут
Пряди облаков в небе...
Дымка легкая
В небесах бескрайних,
Ароматом сливы
Ты затмила весенней ночи
Призрачную луну...
В летних дождях
Луна равнодушна, не выйдет.
От дальних гор
Только и донесется, что
одинокой
Кукушки вскрик!
Окинешь взором -
Ни цветов, ни алых кленов
Не отыщешь!
Лишь у моря - хижина
В осени вечерний час...
В одиночестве
Фазан заснул, и хвост его,
Долу стелющийся
На ложе лунного сиянья
Осыпал звездный иней.
Горная хижина под снегом
К подножью гор,
Где тебя вспоминают,
Тропки уже не отыскать...
Криптомерия у застрехи
Под снегом отяжелела совсем!
О любимой
Расспросите вы, кулики
Прибрежные,
Ту луну, что озаряет
Милый сердцу край!
Застигнут бурей в пути
Где бы найти приют -
Укрыться от ненастья -
Путнику в охотничьей одежде,
Спасаясь на закате дня
От бури, налетевшей с гор?
Песня странствий
Странника рукава
Треплет ветер осенний,
И печален,
Одинок закат в горах -
У мостика над бездной.
Осенняя песня странника
Вот и забудут...
Ждут, - пусть не доносит мне
С горы Инаба ветер,
Призывно дующий
Средь сосен в вышине.
Ветер прибрежный,
Развевай одежд рукава!
Ночлег в пути
Мне снов не принесет, -
Так ты подай весть о любимой...
Встречаю осень на горной тропе
В столице сейчас
Бьют одежды вальком?
А я в горах Уцу
Ночной иней стряхиваю
На тропе, плющом обвитой.
Зима любви
Иней ложа,
Изголовья лед в одиночестве
Не растопить, -
Не связать судеб людских
Завереньями пустыми...
Годы минули
В обетах и мольбах, -
В Оноэ на горе Хацусэ
Вечерний колокол звонит
Уже иным влюбленным...
Приход весны
В дивном Псино
Даже горы подернуты дымкой,
Белый снег
В старом селении кружил, -
И вот весна пришла!
Последние холода
Дымка легкая
Небес еще не скрыла,
И ветер холоден,
И затуманен снежной пеленой
Лик месяца в ночи весенней.
Перелетный гусь
Не позабудь,
Гусь перелетный, с межи
Весною взлетевший,
Как на рисовом поле ветер
Осенним вечером шелестит!
Гусь перелетный
Душой уже устремлен
В даль рассветную,
Но не может не тосковать
О красе луны и цветов!
Вековечны
Горные кручи. Их подножья
Зеленым мхом сокрыты, -
И не прибавит им свежести
Водопад весеннего дождя!
Рассветная луна
Явилась равнодушно,
А ты, кукушка с гор,
И голоса не подала, - ночь
В ожидании прошла напрасном.
Песня лета
В день праздника
Недвижные на крышах
Благоухают ирисы.
Ах, как кричит кукушка
Вечером в летних дождях!
Далеким светом
Прошлого мерцают огни
Рыбачьих лодок...
В селенье Асия мелькают
Ночные светлячки!
В рощах уж заметно
Приближенье осени, -
И звенит цикады скорбь...
Не от росы ли этих слез
Листы дерев окрасились багрянцем?
Свежий ветер
Осенней бурей обернется
В зарослях мисканта, -
И тогда, дождавшись полночи,
Олень подругу призовет!
Цветы под луной
Кустики хаги зацвели
В заброшенном селенье, -
С тех пор из ночи в ночь
На них взирает с грустью
Над садом ясная луна.
Осенний ветер
Разметал все облака,
Теперь лишь в соснах
Шум его я слышу,
Да вижу ясную луну!
Под луной бьют вальком одежду
Над старым селеньем
Разве луна не та, что прежде?
Но о былом сожалея,
Кто там, в обветшалом доме,
Одежду бьет вальком?
Кроны бамбука...
Вся гора объята шелестом, -
То снежный вихрь
Кружит над мерзлою листвой
И одевает в иней стебли!
У низкого бамбука
В Фуру в Исоноками
От долгих холодов
Осталось лишь одно коленце -
Одна лишь ночь в этом году!
Песня странника
С луной рассветной
Отправился я в путь,
И не забыть мне
Небо над столицей -
Над гребнем горным...
Любовное страданье
Цикады звоном
Жалоба вдали сочится?
Как рощ роса на рукаве,
И слезы высохнуть не могут,
Покуда я упреки твои слышу.
Тайная любовь
Не выдай тайн
Вершины, скрытой облаками,
Дождь осенний,
Пусть даже нижние листы дерев
Окрасятся в багряный цвет!
Любовь
По летнему полю
Средь трав разросшихся
Олень пробирается...
Но не слышен его стон призывный, -
Только рассыпается слез роса.
Виденье
Той прежней любви
Пусть сотрется,
Как забывают, проснувшись,
Пустой и никчемный сон...
Сгустилась мгла...
В старом селенье
Снег все еще кружит, -
Не отыскать следов,
Но ты, весна, уже явилась!
В весеннем поле
Пробилась зелень пестрая
Молодой травы,
Но еще заметны в ней следы
Нерастаявшего снега.
Цветы на глади озера
С вершины Хира
Сорвал и принес сюда ветер
Вишен цветы, -
Меж ними ясная видна дорожка
От корабля, плывущего вдаль.
Цветы у заставы
Вот Аусака - "Встреч Гора"...
С вишневых веток хрупкие цветы
Срывает вихрь и кружит, -
Расцвечена их лепестками
Зелень криптомерии у заставы.
В горной хижине провожаю весну
Дверь из валежника
Солнечным светом пронизана!
Но вот уж пропали лучи,
Близок закат твой, весна, -
Едва видны облака у края горы.
На побережье Оу
С веток свисают иль нет
Спелые груши,
Но по-осеннему холодом
Ветер мне в душу проник!
Песня осени
Как не просто
Разобраться в чувствах!
Но в душе спрошу себя:
Отчего охватывает властно
Вечера осеннего печаль?
Осенняя луна над берегом моря
В Одзима
Рукава одежд рыбачек
Полны очарованья!
Хочу, чтоб поселилась в них луна,
Хоть не промокли, кажется, они.
В ожидании луны после дождя
Твое сияние
Все ждут еще, луна,
Жители того селенья,
Где облака после дождя
В небесах расходятся уже...
Лунный свет на хризантемах у ограды
Морозный иней
В сумерках преобразит
Хризантемы у ограды,
Покажется: вот выпал он, искрится,
Но то луна у края гор свой посылает
свет.
Тацута-гора...
Ослабел, должно быть,
У вершины вихрь?
И в потоке горном, что не перейти,
Разомкнулся вдруг парчи багрянец!
Китайская парча -
Осени подарок - совсем уж облетела
На Тацута-горе?
Но все еще кружится вихрь,
Последние листы с ветвей срывая...
В ожидании возлюбленного
Вы слышали? И что же?
Даже ветер, летящий в небесах,
Другим на радость,
К сосне, что ждет, прильнул
И, как всегда, шумит ветвями...
Вечерний ветерок
Пронесся и затих
В листах бамбука...
Очарование таких картин
Не только осени знакомо!
К вершинам горным
Проложен путь извилистый -
Не розами, а шипами!
Будь осторожен, странник,
Мечтая о высотах!
Печалью затаенной
Томятся в туманах осенние горы.
Ах, утренних рос жемчуга
Разбросало под деревом вечнозеленым,
Где трав неизмятых ложе!
Алыми листьями кленов
Устланы тихие воды Судзука-гава -
И слышится мне, как давно
Отшумевший дождь все шумит
И шумит в долине Ямада.
Дождями даль туманит,
А взор как будто бы омыт слезами, -
Такой в горах раздор ветров!
И холодеет ночь над моей столицей,
Где друг не спит, печален...
В этом мире странном
И ты не вспомнишь обо мне с
любовью -
Ах, только дождь наслышан
И плачет в рукава, но беспечален
Над горою лунный лик...
Я возношу свой взор
К вершине дивной Псино,
Где облетела сакура...
Весеннего рассвета ветер
Лепестками выбелен.
Я привык тебя слушать,
Ветер, когда правым крылом
Ты касался окраин села.
А ныне холодные вихри, ярясь,
Слетают к подножью горы.
Соловей поет у заставы
Несутся трели соловья,
Но все еще покрыты снегом
Криптомерии ветви,
Белеющих на склоне
Аусака - "Горы Встреч".
Река весной
Окинешь взором -
У подножья гор
Минасэ-река в тумане.
Вечером - о чем? -
Лишь об осени и вспомнишь.
На ширме нарисованы вишни, цветущие в горах
Вишни расцвели
В теснинах дальних гор, -
И хоть долог-долог день,
Как свисающий фазана хвост {220},
А не насытиться их красотой!
Однажды тайком ходил любоваться вишнями
в саду императрицы, опавшие цветы собрал в
коробочку для туши и послал Сэссе
Уже сегодня
Опавшими цветами
Сад устелен...
Хоть и не тают лепестки, -
За вешний снег прими их!
Кукушка
В далях заоблачных
Прокричала...
В бесконечных летних дождях
Не прояснится и сердце мое.
Осенняя роса
На рукаве обильно собралась,
Не слезы?
Значит, долгой ночью не наскучит
Тут гостить красавице-луне!
Росинки слез
В часы раздумий горьких
Густо на рукав ложатся,
Хоть не всегда обычай этот -
Привычка осени глухой...
Росе подругу -
Слезы - отыскал
Осенний ветер,
С равнин повеял,
Пронизав рукава одежд.
Песня осени
Глубокой осенью,
Ах, плачь, сверчок,
В ночи морозной.
Похолодел и свет луны
Над чернобыльником в саду.
Не может спорить
С бесконечными дождями,
Что льют в Фуру,
Густая зелень криптомерии.
Что станет с нарядом их священным?
Зимней долгой ночью
Не заснуть, подложив рукав,
От слез промокший, -
Тревожат сон порывы ветра
На утренней заре.
Давняя любовь
Год миновал
В томлении напрасном.
Была ли радость в нем? -
Только ожиданье встречи
Под небом в сумерках густых.
Песня любви
Ты обещанья
Не исполнил, а я все жду,
Как "Ожидания Гора".
Мне бы заснуть, но до чего сияет
Луна в шестнадцатую ночь!
Воспеваю первый день первой луны нового года
Ранним утром гляжу:
Горы затмились туманом,
Это сходит весна
С необъятной равнины
Вечно сущего неба.
Песня о сердце в глубине сердца
Где боги живут?
Где обитают будды?
Ищите их
Только в глубинах сердца
Любого из смертных людей.
Песня о "срединном пути" согласно Махаяне {221}
Этот мир земной -
Отраженное в зеркале
Марево теней.
Есть, но не скажешь, что есть.
Нет, но не скажешь, что нет.
Смотрю, как набегают валы на скалистый берег
Огромного моря валы
С грохотом катят камни,
Набегом берег тесня.
Расколются, раздробятся,
Рассыплются, падают пеной...
Стихи о том, как солнце спускается к вершинам гор
Словно в багряную краску
Окунули тысячу раз,
Так густо окрашено небо,
Когда к зубцам дальних гор
Нисходит вечернее солнце.
Увидев, что на кухонной доске распластан
дикий гусь, утративший свое подобие
Какая печальная мысль!
Взгляните, во что превратился
Даже он, этот дикий гусь,
Летевший посреди облаков,
На самом краю небосвода.
Возле дороги с безудержным плачем искал
свою мать малый ребенок. Случившиеся там
люди поведали мне, что оба его родителя по-
кинули наш свет
Бедняжку так жаль!
Сама на глаза навернулась
Непрошеная слеза.
Напрасно зовет ребенок
Свою умершую мать.
В думах о том, как люди, впавшие в нищету,
умудряются жить на свете
Так создан наш мир.
Ты есть, и достаток есть
Какой ни на есть.
А нет ничего, значит, нет,
Свой век протянешь - ни с чем.
Во время наводнения, приключившегося в седь-
мую луну первого года Кэнряку {222}, горестные
сетования земледельцев переполнили небеса.
И тогда, представ в одиночестве перед Буд-
дой моего домашнего алтаря, я вознес крат-
кую мольбу:
В такие времена
Страдания и жалобы народа
Превыше всех забот.
Божественных драконов осьмерица {223},
Останови губительный потоп!
О чувстве сострадания
Пускай бессловесны звери,
Бессмысленны, что из того?
В душе просыпается жалость,
Лишь вспомню, что и они -
Родители детям своим.
Я даже не слышал о долговременной болезни
одного человека, как вдруг сообщили мне, что
он скончался на рассвете, и тогда я сказал:
Нежданная весть,
Но стоит ли удивляться?
И все же, все же...
Какой мимолетный сон -
Наша земная жизнь!
Смотрю, как ветер треплет горные розы
О мое сердце,
Что делать нам остается?
Горные розы
Уже, увядая, поблекли,
И подымается буря.
Мрак
В глубокой тьме,
Черной, как ягоды тута,
Скрыты грядой
Восьмиярусных облаков,
Кричат перелетные гуси.
Размышляя о своей греховности
Только искры одни
Переполнили бездну неба...
Пламенеющий ад -
Нет для грешных другой дороги.
Как это вымолвить страшно!
Стихи, сочиненные мною, когда я увидел на
берегу множество огней
Неужели всегда
На это глядеть так грустно?
Там, где у моря стоят
Тростниковые шалаши рыбаков,
Разгорелись огни солеварен.
Лишь я один
Ее называю любимой!
К ней волны бегут.
Венчает чело горы
Снег, летящий с небес.
Вот застлана дымкой,
Вот заблистает вновь.
Ветрено в небе.
Над весенней метелью
Бродит сиянье луны.
Голоса цикад,
Что вдали зазвенели,
Миновало в пути
И меж тихих ветвей
Дремлет в сумраке лето.
Горный поток!
Волны ударят в камень,
Выбьют огонь.
Искрами разлетаясь,
Сыплются светляки.
В темную ночь
С чем свое сердце
Солью в одно?
Мерцает в тучах
Осенняя молния.
Гнет и ломает,
Вихрем гудит в полях,
Ливнем промчится...
И только вы над ветром,
Облака! Листья деревьев!
Прислушайтесь к ветру!
Листья с горных вершин
Кружатся в поднебесье,
Взлетают и падают, падают...
Голоса! Голоса! Голоса!
В плывущем облаке
Тонкий трехдневный месяц
Спеленат в коконе.
Есть ли что безотрадней
Осени в дальних горах?
Светлеют вершины,
Но в самых низинах гор,
На дне тумана,
Как, сердце, тебе проясниться?
Деревеньки вразброд.
Целую ночь напролет
Он голоса приносит.
Здесь ушло в облака
Столько людских поколений!
Дождь над старой деревней.
Есть у меня приют,
Нет у меня приюта, -
Я не тревожусь ничуть.
Вот он, глядите, мой вечер:
Весенняя паутинка!
Эти лучи леденят
Даже морозный иней.
Слышен скрипучий треск
Всюду, где свет твой бродит,
Поздней ночи луна.
Совсем постарел я...
В холодную снежную ночь
Суждено умереть мне.
Положите меня под огнем,
Глубоко схороненным в пепле.
Из поэзии XVIII-XIX ВЕКОВ
Только одно
и не под силу молве
словом украсить -
краше стократно на вид
вишни в горах Псино.
В пору цветенья
вишни сродни облакам -
не потому ли
стала просторной душа,
словно весеннее небо...
Вечерняя хижина
пропитана благоуханьем
цветов померанца.
В два голоса перекликаясь,
пролетают кукушки.
О, если бы мы
с цветов и пичуг беззаботных
брать стали пример, -
пришло бы желанное время
возврата к устоям старинным... {224}
В нашем горном краю
уже начинается лето.
Как представить себе,
что цветущих дерев не увидят
те, кто мир покинул навеки?.. {225}
Конец лета
Высоко в небесах
проплывают случайные тучи.
Огоньки светляков...
Об осенней поре напомнил
налетевший в сумерках ветер.
Затяжные дожди
Мокнут под ливнем
прелые листья бамбука.
Мхом зарастает
к хижине горной тропинка -
в гости никто не приходит... {226}
Сверчок верещит
в убогом жилище моем {227}.
Светла и чиста,
сияет луна с высоты -
ах, если бы друг навестил!
Радость какая!
Запел долгожданный сверчок.
Ах, если б вечно
длилась прозрачная ночь,
не заходила луна!
Снежный пейзаж
После вьюги ночной
созерцаю равнину Мусаси -
и просторы полей
представляются продолженьем
белоснежных отрогов Фудзи...
В нашем мире 42 года принято считать воз-
растом, когда наступает время сдерживать
чувства...
Ожиданьем весны
жить где-нибудь в хижине ветхой
предоставлю другим, -
а моим уделом отныне
станет бремя прожитых весен... {228}
Это стихотворение сложил я в день оконча-
ния осени, увидев на рассвете тающие огонь-
ки светляков и невольно уподобив их участи
нашу жизнь
На глазах у меня
под порывом осеннего вихря
взмыли ввысь светляки,
растворяясь в далях небесных, -
так и мы уходим из мира...
Ночной листопад
Ярко светит луна
в холодном безоблачном небе.
Прошуршав меж ветвей,
опадают последние листья
под порывами вихрей горных...
Ночью осенней
прозрачны глубины небес -
в лунном сиянье
мне прощальный привет посылают
перелетных гусей вереницы.
Книги
Снова в книгу гляжу,
проницая задумчивым взором
дольний суетный мир, -
чтенье книг старинных подобно
восхожденью в горние выси...
Колокол в старом храме
В минуту раздумья
доносится издалека
печальное эхо -
о приходе ночи вещает
гулкий колокол в храме горном...
Соловей у горной хижины
В этом горном краю,
где снега так долго не тают,
о приходе весны
подают мне весть на рассвете
соловьиные звонкие трели {229}.
Дождь у Нового канала {230}
Сжимается сердце
при виде безлюдных полей,
где, сея унынье,
то стихнет, то вновь зарядит
начавшийся с вечера дождь...
Вишня
На горной тропинке
вишневых цветов лепестки, -
а я-то гадаю,
откуда бы взяться теперь
метели в наших краях...
Начало первой луны
Прошлый год проводив,
подались ледяные покровы
на замерзшей реке
под касаньем весеннего ветра -
все светлее душа, все спокойней...
Сложил в знойный день, слушая пенье цикад
До того безутешно
причитают цикады в ветвях,
что от их верещанья
стала вовсе невыносимой
духота в этот летний полдень.
Глициний цветы
оплели берега Суминоэ -
и медлят с отплытьем
корабли, что сюда завернули,
привлеченные ароматом...
Лотосы
У пруда постоял,
где от лотосов свежестью веет...
Сам не знаю, когда
пропитались все складки платья
несказанным благоуханьем.
На осеннем лугу
отцветают душистые хаги -
и уже не спешит
до ночлега добраться странник,
дивным зрелищем залюбовавшись.
Начало зимы
Как будто проведав,
что нынче начало зимы,
макушки склоняют
и глухо гудят на ветру
деревья в окрестных горах...
Журавли
Светло на душе,
когда журавлиные стаи
осенней порой
опускаются на побережье
к белоснежным волнам Суминоэ...
Огонь в очаге
Одинокий старик
в грустных думах ночь коротает,
прикорнув у огня.
Если бы не угли в жаровне,
как бы дожил он до рассвета?..
Сложил эти стихи, увидев, какие дружные
побеги дали ростки ивы, что посадил я
в прошлом году
"Все равно им не жить!" -
думал я когда-то, втыкая
эти прутья в саду,
но настала весна, и дружно
в рост пошли молодые ивы...
Осенние ливни
Унынье наводит
дождей бесконечных чреда,
но я вспоминаю,
что деревьям на пользу ливни, -
и опять душа безмятежна...
Лунные блики
скользят по тугим парусам
лодки рыбачьей -
от души завидую тем,
кто выходит сейчас на лов.
Осенняя буря
Свирепая буря
срывает с деревьев листву -
сегодня впервые
я вспомнил с тоской запоздалой
о красках осеннего сада...
Сложил однажды вечером, когда во время
снегопада, попивая сакэ, любовался садом
Сижу я сейчас
и с чаркой сакэ созерцаю
заснеженный сад, -
а тем временем на дороге
увязает в сугробах путник...
Под шорох сосен в саду вспоминаю, как
в прошлом месяце, одинокий странник, за-
брел я в Сусаки и отдыхал там на берегу
бухты
Только заслышу
сосен разбуженных шум -
вспомню Сусаки {232},
край, где, тоску позабыв,
странствовал месяц назад...
Влюбленный светлячок {231}
Не плачет навзрыд,
но, пламени молча отдавшись,
горит светлячок, -
наверное, так же, как я,
тоскою любовной объят!
Поднявшись на смотровую площадку для лю-
бования Фудзи, созерцаю одетые багрянцем
деревья
Старинные песни
я слышал об этом не раз -
и все же сегодня
как будто впервые любуюсь
на клены в осеннем убранстве...
Слагаю стихи о значении китайской
учености {233}
Книг не читая,
многие век свой влачат
в праздности сладкой -
счастливы жизнью такой,
словно рыбешка в сетях...
К картине в жанре "горы и воды" {234}
От мира вдали,
там, где отражает вершины
озерная гладь, -
исчезнет, я знаю, бесследно
вся скверна, осевшая в сердце...
Бамбуковый занавес
Хотя в этот вечер
я в гости не жду никого,
но дрогнуло сердце,
когда всколыхнулась под ветром
бамбуковая занавеска...
Луна над деревней
В лунное небо
дружно летят завыванья
псов деревенских.
Мирно уснули люди
в тени у подножья Удзи.
Все тяготы мира
на деле несут человеку
великое благо, -
но как бы узнал я об этом,
когда бы на свете не пожил?..
Облака над горной хижиной
Здесь, в горной глуши,
друзья не заглянут ко мне -
одни облака
приходят, блуждая, к плетню
и снова куда-то плывут...
Голосом сердца
служат простые слова
песен Ямато {235}.
Что, кроме них, передаст
дум сокровенную суть?
Богатства
Груды сокровищ
в суетной жизни мирской
блеском пленяют -
словно роса на траве,
что достается ветрам...
Деревья и травы
Да разве могу я
не высказать мыслей своих?
Деревья и травы,
которым души не дано, -
и те не молчат на ветру...
Сакэ
Живут же на свете
глупцы, что, напившись сакэ,
хмелеют бездарно
и вместо приятных забав
лишь множат заботы свои!
Слышу карканье вороны весенним вечером,
когда моросит дождь
Вечер весенний.
Дождь моросит без конца.
Горечи полон
крик промокшей горной вороны,
направляющейся к ночлегу!..
Весенняя заря
"О если бы вечно
жила эта бренная плоть,
роса луговая!" {236} -
сжимается сердце мое
при виде весенней зари...
Ветви старой вишни
Я сам уже стар,
и вишня в саду постарела, -
но юность живет
в ненасытном старческом сердце
и в душистых этих соцветьях...
Опадают цветы под луной
Если стану потом
вспоминать эту вешнюю ночь,
полумрак, полнолунье, -
заскользят в предрассветных бликах
лепестки с деревьев отцветших...
Над широкой гладью реки стаями резвятся чай-
ки. Они выглядят такими счастливыми...
Даже птицы и те
над рекою резвятся стаей -
только мне суждено,
сам не знаю зачем, влачиться
в одиночестве по теченью...
На заре слышу шум осеннего ливня
В безрадостном мире,
где зори проходят как сон,
еще до рассвета
меня, старика, потревожил
мерный шум осеннего ливня...
Рассветная луна в окошке
Окно приоткрою
так, чтоб виднелась луна
в светлеющем небе, -
и будто бы легче стало
коротать часы до рассвета...
Предрассветная луна, зацепившаяся за
горный пик
Как будто за сосны
на самой далекой горе
луна зацепилась
и повисла, рассветный сумрак
наполняя тусклым мерцаньем...
К дикому гусю
Тоскливо на сердце,
как будто осенней порой
в тумане белесом
кричит заблудившийся гусь, -
невидим и так одинок...
К вееру
От себя, от себя
мановением выверну веер,
отгоню ветерок -
пусть уносит недуг осенний,
стариковскую хворь и немощь!
Знойное марево
Вроде бы вот,
а вглядишься - исчезло куда-то...
Так, без следа,
словно знойное марево, тает
наша жизнь в неведомых далях.
Дорога в поле
Наверное, путник,
до свету поднявшись, бредет:
мелькнул на дороге
бамбуковый зонтик и скрылся...
Перелесок сосновый в поле.
Горная хижина
Никто не тревожит
размеренной жизни моей
в пристанище горном -
как отрадны мне, чудаку,
одиночество и покой!
Сосна у горной хижины
Изрядно, однако,
состарилась эта сосна
у ветхой застрехи -
вместе с нею немало зим
скоротали мы в здешних горах.
Облака над хижиной в горах
Я в безлюдных горах
живу, удалившись от мира,
и прошу облака,
что нависли над ветхой крышей:
"Мой приют надежней укройте!"
Тяжко скорблю по тем временам, когда
мать была жива
Жалеть не жалею
о том, что жизнь позади, -
о если бы только
оказаться снова хоть раз
у родительского очага!..
Преходящие сны в призрачном мире {237}
Право, не знаю,
что больше обманов таит
и непостоянства -
сны хмельные ночной порой
или этот призрачный мир?..
Существует в мире Путь Слов, и заключено
в нем много премудрости; я полагаю, следует
учиться выражать все, что чувствуем мы
сердцем, избегая при этом мирской скверны
Пусть во прахе мирском
затерялись слова нашей речи, -
не погибли они,
и единственно непреложен
Путь бесхитростных слов Ямато! {238}
Сокровенные чаяния при молитве
Молюсь, неразумный,
чтоб сотни и тысячи лет,
на вечные веки
возвышались в краю Ямато
эти горы над островами...
В старости болит у меня левый локоть, так
что ни днем, ни ночью не знаю покоя и же-
стоко страдаю
Ну, старость пришла!
Донимает проклятый локоть,
и в левой руке
даже лук держать не под силу -
впору лишь кряхтеть да кривиться...
Сердце {239}
Все, что на языке,
исходит от нашего сердца,
но какая же речь
людям даст заветное слово,
чтобы сущность сердца поведать?..
В думах о том, как праздно встречаю еще
один рассвет
На западе - мрак,
на востоке брезжит сиянье...
О, если бы знать,
сколько раз еще в этом мире
для меня поднимется солнце!
Непостоянство -
нашего мира основа.
Не потому ли
грустью исполнены песни
тех, чей удел - угасанье?..
Все холоднее
осенние долгие ночи.
Вот и сверчки
по-новому заверещали
там, за калиткой садовой...
Ветер, веющий с гор,
нынче ночью умерь свою силу!
От жилья вдалеке
сном тревожным забылся странник,
постелив траву в изголовье...
Приятно порой
на солнце весеннем погреться -
к сельчанам подсесть
и мирно под старою ивой
с друзьями вести разговоры...
Сложено на горе Кугами {240}
Вот и навестил
свой заброшенный приют.
Домик обветшал,
палисадник и плетень
сплошь усыпаны листвой...
Быть может, и ей
тревоги мирские не чужды...
Укрывшись в ветвях,
без устали кличет кукушка
и места себе не находит.
Как незаметно
день этот долгий прошел!
Вешняя дымка...
Я с детворой деревенской
в мячик на нитке играю {241}.
Как сердце щемит!
Сегодня на горной поляне
в сгустившейся мгле
ведут свою песню лягушки
почти что у самого дома...
Осень подходит.
Холодно мне, старику,
в летней одежде.
Видно, и кленам в горах
время покровы менять...
Право, не знаю,
как оказался опять
в хижине ветхой, -
верно, по старым следам
сердце меня привело...
Подпись к автопортрету
Хотя никогда
я жизни мирской не чурался,
но, правду сказать,
намного приятней в покое
вкушать одиночества прелесть...
Снова увидел родные края
Есть ли на свете
что-либо, чью красоту
время не точит?
Только цветущие вишни
вечно прекрасны весною.
Старец Басе
Тяжко нам, смертным,
век вековать без бумаги,
кисти да туши -
нынче одолжишься в храме,
завтра врача потревожишь...
На склоне лет смотрюсь в зеркало
Раньше, бывало,
видел я снег поутру
только зимою...
Время, наверно, пришло -
снег у меня в волосах!
Надпись на веере {242}
Пусть неприметен
мой одинокий приют
в поле осеннем...
Слышишь, запели сверчки.
Жду тебя, друг, - приходи!
Как хорошо,
загодя дров нарубив,
ночь напролет
праздно лежать у костра
с чаркой простого сакэ!..
Ночью и днем
ветер осенний ярится -
знаю, ничто
в этом изменчивом мире
сердце мое не встревожит...
Шум сосен
Где-то в селенье,
должно быть, гремят барабаны,
флейты играют,
а в горах лишь одно услышишь -
заунывную песню сосен...
Соловьиные трели
Топор прихватив,
отправился я по дрова
в окрестные горы, -
а там под каждым кустом
заливается соловей!..
Плошечка для подаянья {243}
У тропинки лесной,
собирая сегодня фиалки,
я оставил в траве
свою плошечку для подаянья,
свою мисочку там я забыл...
Воды натаскать,
да дров нарубить побольше,
да трав насушить,
покуда не зарядили
осенние долгие ливни...
Я в плошку свою
пучок одуванчиков сунул,
фиалок набрал -
вот и славное будет нынче
Будде трех миров подношенье... {244}
Снова сложил стихи, скорбя об осенних листьях
Хотя бы сегодня
не дуй так свирепо с высот,
о ветер осенний!
Пожалей последние листья
в замерзающей горной роще...
День, ночь, снова день -
и вот настает середина
десятой луны.
Помаленьку, глядишь, и прожил
осень этого долгого года...
Солнце в небе
на запад давно склонилось.
Долог путь
через лес до хижины горной.
Тяжела на плече котомка...
Глядя на надпись, сделанную отцом
Следы его кисти
сквозь слезы почти не видны.
Опять вспоминаю
те давно минувшие годы -
и черты отца предо мною...
И посочинял бы,
и в мяч бы охотно сыграл,
и вышел бы в поле -
да никак изо всех занятий
не могу на одно решиться!..
Вака {245}
Из многих и многих
никчемных привычных вещей
в моем обиходе
для иных веков предназначен
только след, оставленный кистью...
Новенький мячик
знакомая мне подарила.
Дергаю нитку,
скачки да прихлопы считаю -
вот и день почитай что прожит!..
Вака
Нашел я приют
на задворках богатого дома.
Не гонят пока,
и живу себе - поживаю
ночь да день, а там и еще день.
Поистине, сердце
себя же сбивает с Пути,
строптивое сердце...
Натяни же крепче поводья,
обуздай свою клячу-сердце! {246}
Не стоит труда
заботиться и волноваться
о том да о сем -
ведь недаром обет всеспасенья
дал когда-то Амида-Будда!.. {247}
Надпись на веере
Никому не дано
прикоснуться к Пути Благодати {248},
осязать его суть,
но в каждом вздохе и мановенье -
непреложная мудрость Будды...
Я оставил вчера
свою плошечку для подаянья -
и никто не украл,
и никто на нее не польстился!
Видно, слишком уж неказиста...
"Ветер так свеж,
луна так светла на небе -
вот бы сейчас
поплясать с сельчанами вместе!"
Что-то блажь старика одолела...
Если спросят меня,
презревшего пагубу плоти,
как на свете прожить, -
отвечаю: да будь что будет!
Дождь так дождь, ветер так ветер! {249}
Человеческий век
подобен единому мигу,
дню цветенья вьюнка...
Ничего мне в жизни не надо,
кроме жизни - той, что имею!
Словно водоросли,
что без дела колышутся в море
то туда, то сюда, -
прожил я вчера и сегодня,
проживу, должно быть, и завтра...
Если спросят меня,
где обитель моя в этом мире,
я отвечу одно:
"Мой приют к востоку от моста
через воды Реки Небесной..." {250}
Помышляй лишь о том,
что нынешний день уготовил,
настоящим живи,
ибо прошлое необратимо,
а грядущее непостижимо...
Завещание {251}
После себя
что я оставлю на свете?
Вишни - весне,
лету - голос кукушки,
осени - алые клены...
Молодая листва над рекой
Зеленые листья
плакучих раскидистых ив
над гладью протоки
незаметно соединились
с утопающим отраженьем...
Должно быть, друзья
боятся, что снег не растаял,
зайти не спешат...
А слива у хижины горной
белеет не снегом - цветами! {252}
Распускаются и опадают цветы
В эту горную глушь
любоваться цветением вишен
не заманишь друзей -
распускаясь и отцветая,
облетят цветы сиротливо...
Все меньше цветов остается {253}
Вишни в вешней красе,
но время цветенья не вечно -
и все меньше цветов
с каждой новой зарей остается
для меня в этом бренном мире...
Вспоминаю друзей
Нынче ночью опять
в одиночестве я на веранде, -
не спросить ли луну,
где друзья, что со мною рядом
прошлой осенью здесь сидели?..
Ясная луна над горами
Все сосны в горах
уже обрели очертанья,
и ветви видны
до самой последней иголки -
светел месяц осенней ночью...
Глядя на луну, вспоминаю о родном крае
"Где он сегодня?" -
гадает, должно быть, луна,
выйдя на небо
родины дальней моей
в эту погожую ночь...
Вешнее поле
Вешнее поле...
Полнится счастьем душа.
Стоило только
бабочку мне поманить -
и подлетела на зов!
В год, когда особо страдал от болезни, встре-
чаю луну тринадцатого дня девятого месяца {254}
Мне казалось, в живых
недолго пребуду, и все же
снова осень пришла,
снова ночь напролет любуюсь
полнолунием в бренном мире...
Как бабочки, кружат
опавших цветов лепестки
в свободном полете -
неужели весне подвластно
даже таинство снегопада?..
Снег вокруг горной хижины
Все выше и выше
в горах оседающий снег -
все чаще и чаще
невольно припоминаю
о том, что год на исходе...
Конец года
Беспечно и праздно
я месяц за месяцем жил,
но время приспело -
и задумался вместе со всеми
о делах минувшего года...
Утро
Открываю глаза -
и заветные думы ночные
улетучились вмиг.
Поутру так невыносима
пустоты беспредельность в сердце!..
Значит, время пришло:
уныло, по-зимнему сеет
нескончаемый дождь -
и былого очарованья
не вернуть оголенным кленам.
Мне впервые дано
оценить одиночества прелесть
этим утром - и вот
незапятнанной, первозданной
чистотою снега любуюсь...
Ну что же, пора
итожить обширные планы -
все ближе тот день,
когда за третий десяток
года мои перевалят...
Разливается вширь
вечерний туман с Камогава {255} -
и уже не понять,
где сейчас кварталы столицы,
где реки белесое ложе...
Днем и ночью в раздумьях о былой любви
По прошествии лет
слились для меня воедино
явь и радужный сон -
днем и ночью душу тревожат
о минувшем воспоминанья...
Я думал в горах
от горестей бренного мира
спасенье найти -
но и здесь под игом сомнений
с каждым днем на глазах старею...
Сложил, покинув свое жилище и на время пе-
реселившись в павильон Любования утками {256}
Едва ли не больше,
чем в самых высоких горах,
для сердца сокрыто
вечных истин и откровений
в толчее городского базара...
Горная хижина
Поселившись в горах,
проводил я дни в созерцанье {257} -
и познал наконец
всю тщету быстротечной жизни,
облакам и водам подобной...
Светильник под окном
Отворяю окно,
чтоб луною полюбоваться, -
и мгновенно погас,
растворился во мраке светильник,
наделенный, как видно, душою...
Рассуждение {258}
Если с рассветом
снова придется вставать, -
право, не знаю,
для чего же тогда понапрасну
засыпать с наступленьем ночи?..
Раздумья в одиночестве
Деревья и травы
мне шепчут о чем-то своем -
и лепет неясный
пробуждает в глубинах сердца
потайные, заветные думы...
Рассуждаю о прошлом в связи со снами
Чем старей становлюсь,
тем отчетливей прошлого лики
в сновиденьях ночных -
засыпаю, чтобы душою
вновь и вновь устремиться в юность...
Непостоянство {259}
"Все сущее - явь,
не-сущее - сон, наважденье!"
Так думаем мы,
забывая, что жизнь в этом мире
есть всего лишь жизнь в этом мире...
В моей хижине, вдали от мира, принесли мы
друг другу обет дружбы, но года не прошло,
как я услышал, что мастера уже нет в жи-
вых, и, потрясенный, сложил стихи
Вот прозвучал
в тишине мой собственный голос -
раз, еще раз, -
но кому ответствует он,
праздный, словно эхо в горах?.. {261}
В похвалу картине с изображением щенка из
дзэнского храма Нангаси
Я знаю, души
у щенка, да еще на картине,
конечно же, нет,
и все же спрошу, пожалуй:
а вдруг душа отзовется?!. {261}
Старцу Басе {262}
Пусть я не постиг
сокровенной глубины
Старого пруда -
но поныне различаю
всплески в тишине...
С тенью преподобного Сайге беседую о его же-
лании встретить смерть под весенней луной {263}
В мире ином
так ли сбылись твои грезы,
как на земле?
Ведь из жизни ушел ты весною
в полнолунье, под сенью вишен...
Не спится мне ночью на исходе 6-го месяца, ко-
гда уже понемногу начинает рассеиваться мрак
Летние мошки
на пламя лампады летят -
к смерти стремятся,
торопя и тесня друг друга,
словно жалкие наши подобья...
К ущербной луне,
потускневшей в преддверье рассвета,
прикован мой взор -
жаль, так мало ночей осталось
под луною жить в этом мире!..
Смотрю, как луна
восходит вдали над горами,
сиянье струя, -
и впервые в кромешном мраке
самого себя различаю...
Ута в жанре хайкай {264}
В сиянье луны
из рощи, давно позабывшей
о летних ночах,
мне на радость и удивленье -
одинокий голос цикады...
Ива и уходящие годы
Пролетают года.
Люди старятся и умирают -
но весенней порой,
как всегда, на привычном месте
ждет меня зеленая ива...
Светает
Я-то ведь думал,
читаю в ночи при лампаде,
а оказалось -
и без огня уже видно.
День незаметно забрезжил...
Дикие гуси
День изо дня
тянется стая за стаей
меж облаков.
Осень пришла - на зимовье
диких гусей провожаю...
Слышу, как прошуршал лист
Оторвался от ветки
павлонии высохший лист -
одинок и печален,
робкий шепот его донесся
из пространства беззвездной ночи.
Рассуждения во время поездки верхом
Старость пришла.
Так мало осталось желаний!
И ни к чему
торопить, подстегивать плетью
сердца загнанную лошаденку... {265}
Колокол в горном храме
Созерцанию гор
предаюсь я самозабвенно.
Затихает вдали
голос колокола, с вершины
о закате дня возвещая...
Горная хижина
Что ж, покину и я
суету нашей бренной юдоли, -
ото всех вдалеке
заживу в пристанище горном
жизнью вольного дровосека!..
Песенки юлы, или Мои маленькие радости
Как хорошо,
когда на циновку приляжешь
в хижине горной
и отдыхаешь душой
от повседневных забот.
Как хорошо,
когда у горячей жаровни
сладко вздремнешь,
и уже никому на свете
растолкать тебя не под силу.
Как хорошо,
когда, раздобыв у друзей
редкую книгу,
можешь потрепанный том
на первой странице открыть.
Как хорошо,
когда приготовишь, бывает,
тушь да бумагу,
и будто бы сами собой
с кисти польются слова.
Как хорошо,
когда уже месяца три
бьешься над строчкой -
и в какой-то заветный миг
оживут, заиграют стихи.
Как хорошо,
когда и жена, и детишки
рядом с тобою
дружно сидят за столом,
головы к чашкам склонив.
Как хорошо,
когда, на рассвете проснувшись,
выглянешь в сад -
и увидишь вдруг, что бутоны
превратились в цветы на вишне.
Как хорошо,
когда, отрешившись от дел,
о преходящем
поразмышляешь лениво
в клубах табачного дыма.
Как хорошо,
когда, на столе развернув
редкостный свиток,
чтенью предашься душой
и созерцанью картин.
Как хорошо,
когда разговоры ведешь
не с простофилей -
что про давние времена,
что про наш, сегодняшний день.
Как хорошо,
когда рыбы наваришь котел
на всю ораву,
и ребятишки кричат:
"Ой, вкуснота, вкуснота!"
Как хорошо,
когда развернешь наугад
древнюю книгу -
и в сочетаниях слов
душу родную найдешь.
Как хорошо,
когда в долгую снежную ночь,
сидючи дома,
подогреешь остатки сакэ
и закусываешь у огня.
Как хорошо,
когда просидел целый день
дома за книгой -
и вдруг у ворот раздались
близких друзей голоса.
Как хорошо,
когда проникаешь один
в истинный смысл
книги, чью скрытую суть
прочим постичь не дано.
Как хорошо,
когда со старинным дружком,
всласть насмеявшись
и поболтав просто так,
душу хоть раз отведешь.
Как хорошо,
когда подливаешь чайку,
угли мешаешь
и степенно беседу ведешь,
рассуждая о том да о сем.
Как хорошо,
когда заглянул на часок
старый приятель -
и в тыкве-горлянке нашлось
для обоих чуть-чуть сакэ.
Как хорошо,
когда ненароком посмотришь
на малышей -
и заметишь, что повзрослели,
подросли и окрепли все трое.
Как хорошо,
когда беспокойные гости
рано ушли,
и никто тебе не мешает
с головой погрузиться в книгу.
Как хорошо,
когда посетитель докучный,
только присев,
сразу вспомнит о важном деле
и начнет впопыхах прощаться.
Как хорошо,
когда сорванец малолетний,
кисть обмакнув,
призадумается, чтоб лучше
провести черту по бумаге.
Как хорошо,
когда новую славную кисть
где-нибудь купишь,
принесешь домой, прополощешь
и наконец попробуешь в деле.
Как хорошо,
когда после долгих трудов
книгу захлопнешь
и сидишь, любуясь громадой
переписанного трактата.
Как хорошо,
когда в деревушке иной
подле дороги
обнаружится вдруг знакомый,
да еще, глядишь, и накормит.
Шуточные стихи {266}
Старуха-жена,
черпнув уполовником риса,
похоже, не прочь
запихнуть его без разговоров
целиком прямо в глотку мужу.
По лицу моему
догадавшись, что вскоре родится
замечательный стих,
суетится на кухне хозяйка,
собирает торжественный ужин...
К гостю в углу
протиснулся с рисовым супом,
но, как на грех,
в тесноте об кого-то споткнувшись,
погасил последний светильник...
Вот уж ночь на дворе.
Гости, верно, не очень-то сыты.
На кого ни взгляну,
все нахмурились и надулись,
будто ждут еще угощений...
И ватага гостей,
и сам злополучный хозяин
мнутся, сжавшись в комок, -
изо всех щелей поддувает
в обветшалом тесном домишке.
В доме мороз.
Съестное подъели до крошки.
Гости мои,
нещадно толкаясь локтями,
подбираются к самой жаровне...
"Вот стихия моя, -
твердит неизменно Акэми, -
ради низменных дел
не ударю палец о палец,
лишь стихами я пробавляюсь!"
Как ласкает слух
расчудесный этот звук:
"буль-буль-буль-буль-буль" -
из бутылки полилось
струйкой тоненькой сакэ...
После долгого дождя
Кажется, будто
стала просторней земля
и небо глубже -
после дождя прояснились
необозримые дали...
В горах
Песнь дровосека.
Птичий нестройный щебет.
Ручья журчанье.
Росой омытые травы.
Сосны до самого неба...
Могила воителя Псисада {267}
На камне надгробном
я надпись скупую читаю:
"Здесь пал он в бою" -
как будто повеяло с поля
дыханьем осеннего вихря.
Так, одиноко
не отыскав на земле
душу родную,
в хижине ветхой своей
буду я век коротать...
Каких бы лишений
тебе ни пришлось претерпеть
на благо отчизны, -
о славе и чести своей
в бою не забудь, самурай!
В душевной борьбе,
в тревоге о судьбах отчизны
на свете я жил,
одержим единым желаньем -
наболевшее выразить кистью...
Не предадим
благородных традиций Ямато,
края богов, -
ради нашей священной отчизны
крови сердца не пожалеем!
Путники на дороге Семи поворотов
Кажется, будто
внизу муравьишки ползут,
часто петляя, -
по дороге Семи поворотов
поднимаются путники в гору...
Набегают годы, проведенные в горной хижине
Сколько прожито лет
в этом срубе из криптомерии!
Оглянулся на миг -
и увидел, как время мчится
даже здесь, вдалеке от мира...
Знаю, только в одном
отрада моя и награда -
в сочиненье стихов, -
где б я ни был и что бы ни делал,
на земле или там, на небе...
Вечный мой дух,
со вселенною неразделимый,
только на миг
бытия в этом бренном мире
оболочку плоти приемлет... {268}
После того
как покину приют свой непрочный,
бренную плоть, -
не останется больше преграды
между мною и мирозданьем!..
В день, когда мне грустно
Немного мне нужно:
один понимающий друг
для умной беседы
да один пейзаж по соседству,
чтобы только им любоваться...
Того и гляди,
подхваченный ветром осенним,
с вершины сосны
умчится в ночные просторы
едва народившийся месяц...
Дремоту прогнав,
на небо ночное гляжу -
взошла ли луна?
У самой подушки моей
о чем-то сверчок верещит...
По горной тропе
уныло корова бредет
сквозь сизую мглу -
спина, голова и бока
облеплены жухлой листвой.
Горная хижина
Только и слышу
от фанфаронов столичных:
"Вот хорошо бы
в здешних краях поселиться!"
Как же! Заманишь их в горы!..
Когда, не упомню,
оставил я возле окна
раскрытую книгу.
Давно уж, забаву найдя,
листает ее ветерок...
Муравей
"Вот он, смотрите!" -
мне ребятишки кричат,
да уж куда там!
Как углядеть старику
эту букашку в траве?..
Множатся круги
на поверхности пруда -
в сонном лоне вод
капли незаметно гаснут.
Первый летний дождь...
Ночною порой
из дома смотрю, как снежинки
над садом кружат,
мерцая и переливаясь
в проемах светящихся окон...
Трудно, должно быть,
властвовать и управлять!
Стоит случайно
вырвать один волосок -
болью все тело пронзит...
Старец столетний,
от молодых услыхав,
что где-то в мире
снова случилась беда, -
только смеется в ответ...
Вот и сегодня
до дому еле дополз -
скоро уж, видно,
выйду из этих ворот,
чтобы назад не прийти...
Вечер спустился.
В воздухе веет прохладой.
Из дому слышно,
как на мосту через речку
мирно судачат соседки...
В ожидании цветения сливы
При виде бутонов,
что утром раскрыться должны
на сливе близ дома,
сегодня сосед мой весь вечер
счастливую прячет улыбку...
Вот ведь малышка!
Ножками ходит уже,
а маму просит,
чтоб понесла на спине -
так-то приятней, поди!
Я светильник задул -
и не стало в то же мгновенье
всех привычных вещей.
Лишь одно у меня осталось -
сердце в дряхлом, немощном теле...
Оттого-то как раз,
что сам не богат и не знатен, -
созерцая сей мир,
я цветы называю цветами,
а луну неизменно луною... {269}
Нынче будем жить
как живется: пить сакэ,
благо есть пока, -
а о завтрашних печалях
будет время потужить...
Немощный старец,
я прожил и эту весну -
так же, как прежде,
воспевая горные вишни
и не сетуя на увяданье...
Ночью где-то в саду
лист сухой, сорвавшийся с ветки,
тихо прошелестел,
а почудилось - он приземлился
возле самого изголовья...
Гость, зашедший поздней весной
Уж лучше бы вовсе
ему не являться сюда,
чем так, распрощавшись,
предоставить мне одному
созерцать весенний закат!..
У закрытых ворот
с рукою, протянутой к дому,
старый нищий застыл -
лепестки цветов подаяньем
на ладонь тихонько ложатся...
Забавно смотреть,
как плавают дикие утки
в речных камышах -
будто все себя возомнили
кораблями в открытом море...
Да ежели взять
хоть картофелины, к примеру, -
и у тех под землей
прижимаются ребятишки
поплотней к материнскому боку...
С окрестных полей,
насколько хватает взора,
свезли урожай -
одиноко стоять остался
только мой шалаш из соломы.
Малютки еще,
и сами таких же малюток
готовы пригреть! -
Подобранных птенчиков нянчат
деревенские ребятишки...
С прогулки в горах
меня проводила до дома
и в щелку ворот
за мною шмыгнула следом
луна, совсем расшалившись!..
Горная хижина {270}
Прозрачной воды
зачерпнув из горной протоки,
в ладонях своих
вижу скверне мирской и тлену
недоступное отраженье...
Легковесен мой стих.
Пою лишь то, что поется, -
и, по правде сказать,
стыдно мне за многие строки
пред извечной Душою песен... {271}
Дряхлой плоти моей,
я знаю, теперь уж недолго
землю обременять -
в дальний путь без конца и начала
скоро, скоро тронется странник...
"Пора уж вставать", -
размышляю утром в постели,
да невмоготу!
Отодвину прочь изголовье {272} -
и опять на ладонь прилягу...
Не пойму я, зачем
любоваться луною с друзьями?
Ведь луна-то одна
путешествует по небосводу -
вот один и любуйся ею!
В думах о будущей жизни
Мне не нужны
ни чины, ни высокие званья -
здесь, на земле,
я б возродиться хотел
тем же, кем был до сих пор...
Не успел залатать -
и снова, глядишь, прохудился
мой истлевший наряд...
За такими-то вот делами
пролетели весна и осень.
Пытаясь умчать
луну, потонувшую в бездне, -
сомкнулись над ней
и несутся вдаль, обтекая,
поздней ночью волны речные.
В тусклом свете луны
дверцу хижины приотворяю, -
посмотрю-ка еще,
как под сенью осенней ночи
мелкий дождь без устали сеет...
Когда за вином
со старым знакомцем сойдешься
и пьешь без конца, -
неизвестно, в чем больше хмеля:
то ли в чарках, то ли в беседе...
Смотрю я на птиц,
что над вишней цветущей резвятся
весенней порой, -
и не верится, что лишь о корме
все их помыслы, все заботы...
ТРИ ПОЭТА С ГОРЫ ЮНОЯМА {1}
Завеяны снегом,
ярче алеют опавшие листья
на горной тропе!
Сехаку
Зимой увидеть - отрадно
мискант у подножья скал.
Соте
Гомоном сверчков
прельщенный,
выйду из дома...
Соги
Вот уже и глубокая ночь -
в рукава задувает осенний ветер.
Сехаку
В студеной росе
отразилась луна
светом иным.
Соте
Неведомое томит
в раздолье полей.
Соги
Перемолвились словом
и разошлись, друзья на минуту!
Под небом странствий...
Сехаку
Путеводное облако
у далеких вершин...
Соте
Печально, что птицей
в цветущих ветвях
быть не дано...
Соги
О, если бы преобразиться
в весну безвременную!
Сехаку
Вот уже и в горной деревне
бесследно истаял
снег...
Соте
Увижу ли верный путь,
ведущий по миру?..
Соги
Тому, кто принял
одежду из мха,
не о чем сожалеть.
Сехаку
Отшельнику в горном скиту
досаден досужий гость.
Соте
Среди безымянных
трав и деревьев
нашел свой приют...
Соги
Печаль наводит
сиянье луны.
Сехаку
Даже осенняя ночь
в беседах на ложе любви
уже светает.
Соте
Как отгоревшей росы,
жаль желаний заветных.
Соги
Кого винить,
что пустые посулы
мой удел?..
Сехаку
В ожидании, кто бы позвал,
тоскует бедняк.
Соте
Из этой глуши
в столицу ведет
заоблачный путь.
Соги
Зачем печалиться,
коли сам удалился в горы?
Сехаку
Ничего особенного
в расцветке сосен
на ветру...
Соте
В журчании ручья
как будто отзвуки осени.
Соги
Летят светляки
по небу - в глубокой ночи
сижу на веранде...
Сехаку
В любовной тоске душа
напрасно ищет уснуть.
Соте
О, если б не ведало ты
то, что ведает изголовье,
сердце мое!
Соги
Пусть же хотя бы слезы
будут утешением...
Сехаку
Лиловый наряд,
хоть разлука горька,
сегодня снимаю...
Соте
Печально оставить
храм в осенних горах.
Соги
Олень
оглашает с утеса
вечерние сумерки.
Сехаку
Когда ветер утихнет,
в поле чарует туман.
Соте
Колокол тихо гудит,
вся на виду деревушка,
ждущая луны.
Соги
Мой приход, боюсь,
всполошит ее сердце...
Сехаку
Что, если мимо меня
завлекла кого-то
в заветную сень...
Соте
Улица в старой столице,
уводящая в древность.
Соги
Цветущие вишни!
Вам ли не знать,
что весна - только призрачный сон...
Сехаку
До поздней ночи
в тоске от луны
глаз не могу отвести...
Соте
Страшен грядущий
долговременный мрак.
Соги
Холодею
при виде огней
на лодках, ушедших в море...
Сехаку
В сумерках гул морской
у каменистого брега.
Соте
Кукушка
взывает, но голос ее
кто различит?
Соги
Ушедшего безвозвратно
не забывайте, друзья.
Сехаку
Неужто в глуши,
поселившись на время,
закончу дни?..
Соте
Когда обживусь,
завывай сколько хочешь, буря!
Соги
Могу ль унять свои чувства?
Вот и в лугах под инеем
пожухла память-трава...
Сехаку
В ожиданье влюбленном сердце,
как сосна, умудренное...
Соте
Бухта Песен!
Безвестный, блуждаю
по каменистому брегу...
Соги
Подступает прилив,
припадает к твоим стопам...
Сехаку
Брошена
утлая лодка,
но еще не прогнила...
Соте
Никто не приходит сюда
посмотреть на опавшие листья
Соги
Поздняя осень...
Густая роса
устилает унылый сад.
Сехаку
Как тонок стрекот цикад
в эту туманную пору!..
Соте
Бессонною ночью
сердце неисповедимо
далее при ясной луне...
Соги
Как бы ни было тяжко,
томящих дум не унять.
Сехаку
Доверившись,
обречен
горечь земную познать...
Соте
Бренному телу в старости
лишь бы покой обрести...
Соги
"Законов не преступай!"
Но как мучителен
верный путь!..
Сехаку
Молвишь "сакура",
вмиг налетит горный ветер.
Соте
Еще в утренних росах
луга
безмятежно туманные...
Соги
В тягостных думах смотрю
на опостылевший мир!
Сехаку
Лошадь идет по снегу,
понуро взбираясь в гору...
Соте
Рукава промерзли,
дождь ночной переждав,
утром пускаюсь в путь.
Соги
Не стоило сокрушаться -
в соснах ветр шелестел.
Сехаку
Пока о цветах горевал,
в тумане
взошла луна.
Соте
Лиловые гроздья глициний
в светлых сумерках.
Соги
Весна, уходя,
верно в сердце своем
уносит...
Сехаку
Еще оглашает ущелья
звонкая трель соловья...
Соте
Нежданно
осенью, безотрадный
встает туман.
Соги
До костей пробирает
ветер, несущий Небесную реку!
Сехаку
Отбивают вальками одежду...
Пробудившись,
покидаю ночлег.
Соте
Исчезнул сон без следа
росистым утром в лугах...
Соги
Сияет ясно
луна в изголовье
под сенью мисканта...
Сехаку
Когда же, скрепив союз,
с любезной сойдусь!..
Соте
Будь ты вдали, вблизи,
с горы Асама
поднимается дым...
Соги
Истает - как в облаках
распознать?
Сехаку
О тщета!
На запад сердце стремится
из хижины хворостяной...
Соте
Пока не состарился,
на что растрачивал думы!..
Соги
От зрящих глаз
и от ушей обольщения
удалились...
Сехаку
В зимней роще
звенит, замерзая, вода.
Соте
Ввечеру ворона
в гнездо спешит - горы
яснеют снегом...
Соги
Над черепичной крышей
стынет луна...
Сехаку
Кого разбудил
колокольный звон
ночью глубокой?..
Соте
Похоже, старуха,
дохает тяжело...
Соги
Заросли полыни!
Кто бы сюда ни забрел,
услышит лишь жалобы...
Сехаку
Нынче ее густоте
уступает тропинка...
Соте
Жаркое солнце
умерило блеск...
На осеннем ветру роса...
Соги
Еще у платья тонки рукава,
но уже цикады звенят...
Сехаку
Над багрянцем гор
протянулись
белые облака...
Соте
Вот и сосны на этой вершине
будто принарядились...
Соги
Доверившись
давшему клятву,
готова в хижине ждать.
Сехаку
Жестокосердый,
чем может прельстить?..
Соте
Вот безрассудство!
За сказавшим "нет"
увиваться...
Соги
Кого окликаешь, кукушка,
перелетая...
Сехаку
В путь поднялись
в облаках за весенним туманом
небесные журавли...
Соте
Вот так после вишен цветущих -
горный перевал...
Соги
Все, к чему устремлялась душа,
отринул
отшельник.
Сехаку
Покинутый дом
уже не тленный приют.
Соте
Не сетуй в глуши
на унылые дни -
тающие, как роса.
Соги
Внезапный ливень
луну напугал.
Сехаку
Нанизанные строфы
(хайкай-но рэнга)
ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО СБОРНИКА "СОЛОМЕННЫЙ ПЛАЩ ОБЕЗЬЯНЫ" {1}
В городе нечем вздохнуть.
Бродят душные запахи...
Летней ночи луна.
Бонте
"Жарко! Жарко! Нет сил..."
Голоса у каждых ворот.
Басе
В разгаре еще на полях
вторая прополка риса,
а колос уже налился.
Керай
Усталый крестьянин стряхнул
с рыбешки сушеной пепел.
Бонте
Здесь, как на чудо, глядят
на серебряную монету...
Глухая харчевня в горах.
Басе
Вот уж совсем не к месту! -
У парня длинный кинжал.
Керай
Вдруг выпрыгнет в темноте
вспугнутая лягушка
из чащи спутанных трав.
Бонте
Сбиравшая травы женщина
роняет из рук фонарь.
Басе
От мира она отреклась
в те дни, когда набухали
на вишне бутоны цветов.
Керай
Как тягостно жить зимою
на дальнем морском берегу!
Бонте
Кажется, стал бы глотать
рыбу вместе с костями
этот иссохший старик.
Басе
Привратник в дворец обветшалый
юношу тайно впустил.
Керай
Ширмы упали вдруг...
Неопытные служанки
толкнули их невзначай.
Бонте
Какая убогая баня!
Циновки на грубом полу.
Басе
Летучие семена
осенних трав рассыпает
холодный вечерний вихрь.
Керай
Озябший бонза спешит
скорее в храм воротиться.
Бонте
Печально бредет поводырь,
к своей обезьяне привязан...
Осенняя светит луна.
Басе
"О, если б хоть мерку риса
для полати мне собрать!"
Керай
Пять-шесть живых деревец
переброшены через лужу...
На топких полях вода.
Бонте
Прохожий в белых носках
забрызган черной грязью.
Басе
Меченосцы шумной толпой
подгоняют коня господина.
Как быстро пронесся конь!
Керай
Расплескалась из ведер вода
у мальчиков-подмастерьев.
Бонте
Дом покупателя ждет.
Рогожи в дверях и окнах...
Но старый колодец хорош!
Басе
Среди травы багровеет
созревшего перца стручок.
Керай
В ярком сиянье луны
сандалии из соломы
с тихим шорохом кто-то плетет.
Бонте
Из халата блох выбивает
на дворе одинокий вдовец.
Басе
Громко хлопнула вдруг
крышка на крысоловке.
А в доме - и крысы нет!
Керай
У сломанного сундука
верх давно отвалился...
Бонте
Открыта ветрам и дождю,
стоит убогая хижина...
Недолговечный приют!
Басе
Венец одинокой жизни -
создан изборник стихов!
Керай
Старик перечел стихи.
Дрогнули воспоминанья...
Сколько раз он любил!
Бонге
Конец один для поэта:
нищета в закоулке глухом...
Басе
Отчего - и сам не поймет! -
глотает он жидкое варево,
а слезы в горле стоят...
Керай
В доме, где нет хозяина,
так широк опустевший пол!
Бонте
Почесывая ладонь,
сидит одинокий сторож
в тени вишневых цветов.
Басе
Не зыблется легкая дымка...
Сон затуманил глаза.
Керай
ОПАДАЕТ ПИОН... {2}
Опадает пион -
Упал лепесток, на него -
Второй, третий.
Бусон
Двадцать дней четвертой луне,
Бледный предутренний свет.
Кито
Покашливая,
Выходит из дома старик.
Ворота открыть?
Кито
Там, за воротами, - фея:
"Где здесь суженый мой?"
Бусон
В ствол эноки
- Сколько веков росло оно здесь? -
Вонзаю топор...
Бусон
Предо мной - путь длиною в сто ри,
Где приют обрету, не ведаю.
Кито
О песенных тропах
Грежу, едва оправившись
От лихорадки.
Кито
А на полях по склонам
Уже первый срезают рис.
Бусон
Под вечерней луной
Летит куда-то синица,
Отбившись от стаи.
Кито
Один, осенним объятый унынием,
Стою, прислонившись к двери.
Бусон
Лекарство -
Такое горькое - выпил,
Зажмурив глаза.
Кито
Вернуть бы в Таэма скорее
Платок, а с ним - письмецо.
Бусон
Из соседнего дома
До сих пор доносится голос
Торговца маслом.
Кито
На глубокий - в три сяку - снег
Опустились вечерние сумерки.
Бусон
Рыщут вокруг -
Как бы в дом какой не залезли -
Голодные волки.
Кито
А дома плачет кривая жена
Одна и ночью и днем.
Бусон
Поднятие колокола.
В храме под сенью цветущих вишен
Постриг приму...
Кито
Солнце весеннее к западу
Склоняется неторопливо.
Бусон
Звенит тетивой
Лук правителя Ното где-то в дали,
Затянутой дымкой.
Бусон
Гадальщик гадает украдкой,
Что сулит нам грядущий день?
Кито
"Упала
Там лошадь с мешками проса" -
Птичьи беседы...
Бусон
Цветут, осыпаются ясени,
Тропинка бежит меж полей.
Кито
Радуга.
Разрывая дугу, над вершиной Асама
Струится дымок.
Бусон
Гонца Государя принять на ночлег -
Честь великая нашему дому!
Кито
Богатый улов.
В тачке рыбы полным-полно.
Красные брюшки.
Бусон
Солнце светило, но вот - еще миг -
И град застучал по земле.
Кито
Сердцу любезный,
Появись же скорее, отрок!
Освяшенье часовни.
Бусон
Ну вот, испортил прическу -
Что за грубый мужлан!
Кито
Не покладаем рук;
Даже во время недолгой тьмы
Шестнадцатой ночи.
Бусон
Отбивают вальками шелк
И в Бамба и в Мацумото.
Кито
Скорее бы в путь,
Да второго носильщика нет.
Осенний дождь.
Кито
Вдалеке - ястреб и ворон.
Отвернувшись, сидят неподвижно.
Бусон
Насылает порчу
Молельня в полях, но исполнены святости
Древние стены...
Кито
Похоже, что в этой тяжбе
Гэмба уже проиграл.
Бусон
Не до цветов!
Горстка риса да плошка похлебки
На постоялом дворе.
Бусон
Совсем еще светлое небо,
И россыпь весенних огней.
Кито
Трехстишия
(хокку)
По сторонам
Летит аромат. Летучие сливы -
Других не найдешь.
Волны речные
Барабанную дробь рассыпают
Под сенью ив.
Разинул окно
Дом, и к нему зубочисткой
Тянется ива.
Улетев от цветов,
Найдете ли где лепешку,
Перелетные гуси? {3}
Позабыв о стихах,
Только глазеют. Последний бутон
Лопнет от смеха.
Ишь, зазнайки,
Ветер быстро собьет с вас спесь,
Цветущие вишни.
Склонясь над рекой,
Ткут на воде узоры из волн
Плакучие ивы.
Приплелись
На плети глициний взглянуть
Со всех сторон.
В поэзии
Не ищут себе наставников
Соловей и лягушка. {4}
Вернулась зима? -
Куда ни посмотришь, красные
Сливы носов.
Послушай кукушку,
Пока тебя слушает лекарь -
Польза вдвойне.
"Осторожней с огнем" -
Так и хочется крикнуть вослед
Светлячку.
Пышный цветок,
А рядом бутон зеленый -
Гвоздики-сестрички.
Всякий глядит,
Слезы восторга лия, -
Лилия.
Летние ливни.
В кои-то веки лягушка в колодце
Побывает на море. {5}
Ну и гроза!
Молнии меч снова и снова
Сверкает меж туч.
Вкруг стана горы
Пояс из туч. Вдруг выхватит меч
Ночная гроза.
Опахалом
Взмахнул, и сразу пахнуло
Прохладой в лицо.
Осенит и глупца -
Скажет, шум ветра заслышав:
"Осень пришла". {6}
Листок упадет -
Сень ветвей поредеет сразу.
Осенний ветер.
В спящих ли птиц
Ночь, спустившись, пускает стрелу
Из лунного лука?
Темная туча,
Подползя змеею, глотает
Лягушку луны.
Все носом клюют
В дневные часы, с кого спросишь за это? -
С осенней луны.
Лунная ночь.
Если ее коротать одному -
Помрачится рассудок.
Сегодня в саду
Все песчинки из серебра.
О, лунная ночь.
Затмение.
Червяки, что ли, сожрали
Каштан луны? {7}
Кто это снова
Кусок откусил - ночь от ночи все меньше
Лепешка луны.
Для сердца больного
Лучше пилюль не найдешь -
Шарики градин.
Наследившего
Самого потоптать бы ногами
Утренний снег.
Разве лишь Фудзи
За одну ночь явилась миру? {8} -
Сугробы в саду.
Холодеть от восторга
Так естественно, глядя на эти
Снежинки цветов.
Взмахом кинжала
Прерывает стремленье потока
Сверкающий лед.
Мятые складки
Волн на реке расправляет
Прилежно лед.
Кукушка.
Пока холода, как видно, решила
Попробовать голос.
Оленье мясо? {9}
Есть для сердца снадобье лучше -
Крики оленя.
В ночь Встречи звезд
Поступай, как положено сватье,
Луна в ночи. {10}
Отцу, потерявшему сына
Поник головой до земли, -
Словно весь мир опрокинут вверх дном, -
Придавленный снегом бамбук.
Покидая родину
Облачная гряда
Легла меж друзьями... Простились
Перелетные гуси навек.
"Осень уже пришла!" -
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к подушке моей {11}.
Майских дождей пора.
Будто море светится огоньками -
Фонари ночных сторожей.
Иней его укрыл,
Стелет постель ему ветер...
Брошенное дитя.
В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Белеется свежий срез.
Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?
Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках
По колено в воде.
Тихая лунная ночь...
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
Во тьме безлунной ночи
Лисица стелется по земле,
Крадется к спелой дыне.
Кишат в морской траве
Прозрачные мальки... Поймаешь -
Растают без следа. {12}
Весной собирают чайный лист
Все листья сорвали сборщицы...
Откуда им знать, что для чайных кустов
Они - словно ветер осени!
Печалюсь, глядя на луну; печалюсь, думая
о своей судьбе; печалюсь о том, что я такой
неумелый! Но никто не спросит меня: от-
чего ты печален? И мне, одинокому, стано-
вится еще грустнее
Печалью свой дух просвети!
Пой тихую песню за чашкой похлебки,
О ты, "печальник луны"!
В хижине, крытой тростником
Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролет.
Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке -
Это ее душа.
Топ-топ - лошадка моя.
Вижу себя на картине -
В просторе летних лугов.
В хижине, отстроенной после пожара
Слушаю, как градины стучат.
Лишь один я здесь не изменился,
Словно этот старый дуб.
Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.
В доме Кавано Сеха {13} стояли в надтресну-
той вазе стебли цветущей дыни, рядом ле-
жала цитра без струн, капли воды сочились
и, падая на цитру, заставляли ее звучать
Стебли цветущей дыни.
Падают, падают капли со звоном...
Или это - "цветы забвенья"?
Недолгий отдых в гостеприимном доме
Здесь я в море брошу наконец
Бурями истрепанную шляпу,
Рваные сандалии мои.
Послышится вдруг "шорх-шорх".
В душе тоска шевельнется...
Бамбук в морозную ночь.
На чужбине
Тоненький язычок огня, -
Застыло масло в светильнике.
Проснешься... Какая грусть!
Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету.
Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечном свету.
Встречный житель гор
Рта не разомкнул. До подбородка
Достает ему трава.
На луну загляделись.
Наконец-то мы можем вздохнуть! -
Мимолетная тучка.
Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.
Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы...
Порывистый листобой
Спрятался в рощу бамбука
И понемногу утих.
Внимательно вглядись!
Цветы "пастушьей сумки"
Увидишь под плетнем.
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!
Памяти друга
На землю летят,
Возвращаются к старым корням...
Разлука цветов!
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Другу, уехавшему в западные провинции
Запад, Восток -
Всюду одна и та же беда,
Ветер равно холодит.
Хожу кругом пруда
Праздник осенней луны.
Кругом пруда, и опять кругом,
Ночь напролет кругом!
Кувшин для хранения зерна
Вот все, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка.
Этой поросшей травою
Хижине верен остался лишь ты,
Разносчик зимней сурепки.
Первый снег под утро.
Он едва-едва пригнул
Листики нарцисса.
Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.
* * *
С треском лопнул кувшин;
Ночью вода в нем замерзла,
Я пробудился вдруг.
Луна или утренний снег...
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.
Морская капуста легче...
А носит торговец-старик на плече
Корзины тяжелых устриц.
Облака вишневых цветов!
Звон колокольный доплыл... Из Уэно,
Или Ас_а_куса? {14}
В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!
Аиста гнездо на ветру.
А под ним - за пределами бури -
Вишен спокойный цвет.
Долгий день напролет
Поет - и не напоется
Жаворонок весной.
Над простором полей -
Ничем к земле не привязан -
Жаворонок звенит.
Майские льют дожди.
Что это? - лопнул на бочке обод? -
Звук неясный ночной...
Осиротевшему другу
Даже белый цветок на плетне
Возле дома, где не стало хозяйки,
Холодом обдал меня.
Нынче выпал ясный день.
Но откуда брызжут капли?
В небе _о_блака клочок.
Ветку, что ли, обломил
Ветер, пробегая в соснах?
Как прохладен плеск воды!
Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.
Рядом с цветущим вьюнком
Отдыхает в жару молотильщик.
Как он печален, наш мир!
Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы, на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой...
В похвалу поэту Рика
Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажег свечу.
Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.
На ночь, хоть на ночь одну,
О кусты цветущие хаги,
Приютите бродячего пса!
Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.
Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.
Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождем.
Молись о счастливых днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем своим похож.
На родине
Хлюпают носами...
Милый сердцу деревенский звук!
Зацветают сливы.
В чарку с вином,
Ласточки, не уроните
Глины комок.
В гостях у вишневых цветов
Я пробыл ни много ни мало -
Двадцать счастливых дней!
Под сенью вишневых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилег уснуть.
Ловля светлячков над рекой Сэта {16}
Еще мелькают в глазах
Горные вишни... И чертят огнем
Вдоль них светлячки над рекой.
Здесь когда-то замок стоял...
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.
Осенним вечером
Кажется, что сейчас
Колокол тоже в ответ загудит...
Так цикады звенят.
Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.
В похвалу новому дому
Дом на славу удался!
На задворках воробьи
Просо радостно клюют.
О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!
Неподвижно висит
Темная туча в полнеба...
Видно, молнию ждет.
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему, -
В этом высший подвиг цветка!
Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.
На горе "Покинутой старухи" {16}
Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха,
И только месяц ей друг.
Другу
Посети меня
В одиночестве моем!
Павлонии лист упал...
Поэт Рика скорбит о своей жене
Одеяло для одного.
И ледяная, черная
Зимняя ночь... О, печаль!
В день очищения от грехов
Дунул свежий ветерок,
С плеском выскочила рыба...
Омовение в реке {17}.
Зимние дни в одиночестве.
Снова спиной прислонюсь
К столбу посредине хижины.
Отец тоскует о своем ребенке
Все падают и шипят.
Вот-вот огонь в глубине золы
Погаснет от этих слез.
Срезан для крыши камыш.
На позабытые стебли
Сыплется мелкий снежок.
Ранней весною
Вдруг вижу - от самых плеч
Моего бумажного платья
Паутинки, зыблясь, растут.
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
Вот он - мой знак путеводный!
Посреди высоких трав луговых
Человек с охапкою сена.
Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.
Крестьянская страда
Полоть... Жать...
Только и радости летом -
Кукушки крик.
Погонщик! Веди коня
Вон туда, через поле!
Там кукушка поет.
Возле "Камня смерти"
Ядом дышит скала {18}.
Кругом трава покраснела.
Даже роса в огне.
Ветер на старой заставе Сиракава
Западный ветер? Восточный?
Нет, раньше послушаю, как шумит
Ветер над рисовым полем.
По пути на север слушаю песни крестьян
Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.
Майские дожди
Водопад похоронили -
Залили водой.
Островки... Островки...
На сотни осколков дробится
Море летнего дня.
На старом поле битвы
Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье.
Какое блаженство!
Прохладное поле зеленого риса...
Воды журчанье...
Тишина кругом.
Проникает в сердце скал
Легкий звон цикад.
Там, где родится поток,
Низко склонилась ива:
Ищет ледник в земле {19}.
"Ворота прилива".
Омывает цаплю по самую грудь
Прохладное море.
Пестик из дерева.
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?
Бушует морской простор!
Далеко, до острова Садо,
Стелется Млечный Путь {20}.
В гостинице
Со мной под одною кровлей
Две девушки... Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц.
Как пахнет зреющий рис!
Я шел через поле, и вдруг -
Направо залив Арис_о_.
Перед могильным холмом рано умершего поэта Иссе {21}
Содрогнись, о холм!
Осенний ветер в поле -
Мой одинокий стон.
Красное-красное солнце
В пустынной дали... Но леденит
Безжалостный ветер осенний.
Сыплются ягоды с веток...
Шумно вспорхнула стая скворцов.
Утренний ветер.
В осенних полях
Намокший, идет под дождем,
Но песни достоин и этот путник.
Не только хаги в цвету.
Шлем Санэмори {22}
О, беспощадный рок!
Под этим славным шлемом
Теперь сверчок звенит.
Расстаюсь в пути со своим учеником
Отныне иду один.
На шляпе надпись: "Нас двое"...
Я смою ее росой.
Белее белых скал
На склонах Каменной горы
Осенний этот вихрь! {23}
Расставаясь с другом
Прощальные стихи
На веере хотел я написать, -
В руке сломался он.
В бухте Цуруга, где некогда затонул колокол
Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском.
Бабочкой никогда
Он уж не станет... Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.
На берегу залива Футами, где жил Сайге
Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нем полна росы.
Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.
До чего же долго
Льется дождь! На голом поле
Жниво почернело.
Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой - и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.
В горной деревне
Монахини рассказ
О прежней службе при дворе...
Кругом глубокий снег.
Играю с детьми в горах
Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы.
Снежный заяц - как живой!
Но одно осталось, дети:
Смастерим ему усы.
Скажи мне, для чего,
О ворон, в шумный город
Отсюда ты летишь?
Проталина в снегу,
А в ней - светло-лиловый
Спаржи стебелек.
Весенние льют дожди.
Как тянется вверх чернобыльник
На этой заглохшей тропе!
Камелии лепестки...
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?
Листья плюща...
Отчего-то их дымный пурпур
О былом говорит.
Все кружится стрекоза...
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы.
Ты не думай с презреньем:
"Какие мелкие семена!"
Это ведь красный перец.
Сначала покинул траву...
Потом деревья покинул...
Жаворонка полет.
Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.
Чуть дрожат паутинки.
Тонкие нити травы сайко
В полумраке трепещут.
Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
Жаворонок поет.
Звонким ударом в чаще
Вторит ему фазан.
Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.
Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылек.
В столице, уже примелькавшейся,
Воскресла прежняя прелесть столицы,
Когда кукушку услышал я.
Майский дождь бесконечный.
Мальвы куда-то тянутся,
Ищут дорогу солнца.
Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило.
Падает с листком...
Нет, смотри! На полдороге
Светлячок вспорхнул.
Как ярко горят светлячки,
Отдыхая на ветках деревьев!
Дорожный ночлег цветов!
И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго?
Немолчный звон цикад.
В старом моем домишке
Москиты почти не кусаются.
Вот все угощенье для друга!
Один мудрый монах сказал: "Учение секты
Дзэн, неверно понятое, наносит душам боль-
шие увечья" {24}. Я согласился с ним
Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
"Вот она - наша жизнь!"
В монастыре
Пьет свой утренний чай
Настоятель в спокойствии важном.
Хризантемы в саду.
Белый волос упал.
Под моим изголовьем
Не смолкает сверчок.
Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.
Прозрачна осенняя ночь.
Далеко, до Семизвездия,
Разносится стук вальков.
"Сперва обезьяны халат!" -
Просит прачек выбить вальком
Продрогнувший поводырь.
Даже дикого кабана
Закружит, унесет с собою
Этот зимний вихрь полевой!
Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зеленый мандарин.
К портрету друга
Повернись ко мне!
Я тоскую тоже
Осенью глухой.
В дорожной гостинице
Переносный очаг.
Так, сердце странствий, и для тебя
Нет покоя нигде.
Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?
Сушеная эта макрель
И нищий монах изможденный
На холоде в зимний день.
Стебли морской капусты.
Песок заскрипел на зубах...
И вспомнил я, что старею.
Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились.
Шумит весенний дождь.
Откуда кукушки крик?
Сквозь чащу густого бамбука
Сочится лунная ночь.
Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!
В ладоши звонко хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.
В ночь полнолуния
Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне.
Легкий речной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!
Глубокою стариной
Повеяло... Сад возле храма
Засыпан палым листом.
Луна шестнадцатой ночи
Так легко-легко
Выплыла - и в облаке
Задумалась луна.
Отоприте дверь!
Лунный свет впустите
В храм Укимидо! {25}
Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.
Белый грибок в лесу.
Какой-то лист незнакомый
К шляпке его прилип.
Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок {26}.
Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? -
Одна скорлупка осталась.
Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.
Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.
Хозяин и гость
Друг на друга нарцисс
И белая ширма бросают
Отблески белизны.
Собрались ночью, чтоб любоваться снегом
Скоро ли свежий снег?
У всех ожиданье на лицах...
Вдруг зимней молнии блеск!
Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!
Сокол рванулся ввысь.
Но крепко охотник держит его, -
Сечет ледяная крупа.
Вернувшись в Эдо после долгого отсутствия
...Но, на худой конец, хоть вы
Еще под снегом уцелели,
Сухие стебли камыша.
Соленые морские окуни
Висят, ощеривая зубы, -
Как в этой рыбной лавке холодно!
Есть особая прелесть
В этих бурей измятых,
Сломанных хризантемах.
Уродливый ворон -
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
Зимняя буря в пути
Словно копоть сметает,
Криптомерии вершины треплет
Налетевшая буря.
Под Новый год
Рыбам и птицам
Не завидую больше... Забуду
Все горести года.
Влюбленные коты
Умолкли. Смотрит в спальню
Туманная луна.
Всюду поют соловьи.
Там - за бамбуковой рощей,
Тут - перед ивой речной.
В горах Кисо {27}
Покорна зову сердца
Земля Кисо. Пронзили старый снег
Весенние побеги.
С ветки на ветку
Тихо сбегают капли...
Дождик весенний.
Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!
Посадка риса
Не успеет отнять руки,
Как уже ветерок весенний
Поселился в зеленом ростке.
Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира {28}
Вишни зацвели в горах.
Плотно закрыла рот
Раковина морская.
Невыносимый зной!
Переезжаю в новую хижину
Листья бананов
Луна развесила на столбах
В хижине новой.
В лунном сиянье
Движется к самым воротам
Гребень прилива.
Слово скажу -
Леденеют губы.
Осенний вихрь!
Ладят зимний очаг.
Как постарел знакомый печник!
Побелели пряди волос.
Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
В маске обезьяны {29}.
Дождь набегает за дождем,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.
Кукушка вдаль летит,
А голос долго стелется
За нею по воде.
Памяти поэта Тодзюна
Погостила и ушла
Светлая луна... Остался
Стол о четырех углах.
Первый грибок!
Еще, осенние росы,
Он вас не считал.
Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждет.
Собирают редьку.
Еще живым
За ночь в один комок
Смерзся трепанг.
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои...
Едкая редька...
И суровый, мужской
Разговор с самураем.
Перед Новым годом
Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит.
О, весенний дождь!
С кровли ручейки бегут
Вдоль осиных гнезд.
Под раскрытым зонтом
Пробираюсь сквозь ветви.
Ивы в первом пуху.
С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Еще проливают дождь.
Зеленая ива роняет
В мутную тину концы ветвей.
Час вечерний отлива.
Хотел бы создать я стихи,
С лицом моим старым несхожие,
О, первая вишня в цвету!
Пришел я любоваться вишнями Уэно. Люди
отгородились занавесями, поют веселые песни.
А я поодаль, в густой тени сосны, сижу один
Передо мною стоят
Четыре простые чашки {30}.
Смотрю на цветы один.
Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге -
Азалии в свете заката.
По озеру волны бегут.
Одни о жаре сожалеют
Закатные облака.
Голос пролетной кукушки,
Отдыхая в тени листвы,
Слушают сборщицы чая.
Прощаясь с друзьями
Уходит земля из-под ног.
За легкий колос хватаюсь...
Разлуки миг наступил.
Голос летнего соловья!..
В роще молодого бамбука
Он о старости плачет своей.
Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленькое поле,
Взад-вперед брожу.
Ученикам
Не слишком мне подражайте!
Взгляните, что толку в сходстве таком? -
Две половинки дыни.
Какою свежестью веет
От этой дыни в каплях росы,
С налипшей влажной землею!
Жаркого лета разгар!
Как облака клубятся
На Грозовой горе!
Образ самой прохлады
Кистью рисует бамбук
В рощах селенья Сага {31}.
"Прозрачный водопад"...
Упала в светлую волну
Сосновая игла.
Актер танцует в саду
Сквозь прорези в маске
Глаза актера смотрят туда,
Где лотос благоухает.
Что за славный холодок!
Пятками уперся в стену
И дремлю в разгаре дня.
Глядя, как пляшет актер, вспоминаю картину,
на которой нарисован танцующий скелет
Молнии блеск!
Как будто вдруг на его лице
Колыхнулся ковыль.
Луна над горой,
Туман у подножья.
Дымятся поля.
Повисло на солнце
Облако... Вкось по нему -
Перелетные птицы.
Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.
Чем же там люди кормятся?
Домик прижался к земле
Под осенними ивами.
Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.
Аромат хризантем...
В капищах древней Нары {33}
Темные статуи будд.
Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.
О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И - ни души кругом.
Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.
В доме поэтессы Сономэ
Нет! Не увидишь здесь
Ни единой пылинки
На белизне хризантем.
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
"А как живет мой сосед?"
На одре болезни
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
СТИХИ ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА
"КОСТИ, БЕЛЕЮЩИЕ В ПОЛЕ"
Отправляясь в путь
Может быть, кости мои
Выбелит ветер... Он в сердце
Холодом мне дохнул.
Туман и осенний дождь.
Но пусть невидима Фудзи,
Как радует сердце она!
Грустите вы, слушая крик обезьян!
А знаете ли, как плачет ребенок,
Покинутый на осеннем ветру?
Я заснул на коне.
Сквозь дремоту вижу далекий месяц.
Где-то ранний дымок.
Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.
В долине, где жил Сайге
Девушки моют батат в ручье.
Будь это Сайге вместо меня,
Песню сложили б ему в ответ.
Листья плюща трепещут.
В маленькой роще бамбука
Ропщет первая буря.
Прядка волос покойной матери
Если в руки ее возьму,
Растает - так слезы мои горячи! -
Осенний иней волос.
В саду старого монастыря
Ты стоишь нерушимо, сосна!
А сколько монахов отжило здесь,
Сколько вьюнков отцвело...
Ночлег в горном храме
О, дай мне еще послушать,
Как грустно валек стучит в темноте {34},
Жена настоятеля храма!
Источник, воспетый Сайге
Роняет росинки - ток-ток -
Источник, как в прежние годы...
Смыть бы мирскую грязь!
На могиле императора Годайго {35}
На забытом могильном холме
"печаль-трава" разрослась... О чем
Печалишься ты, трава?
Ты так же печален,
Как сердце погибшего здесь Притомо {36},
О ветер осенний!
Мертвы на осеннем ветру
Поля и рощи. Исчезла
И ты, застава Фува! {37}
Нет, нет, я не погиб в пути!
Конец ночлегам на большой дороге
Под небом осени глухой.
На утренней бледной заре
Мальки - не длиннее вершка -
Белеют на берегу.
Возле развалин старого храма
Даже "печаль-трава"
Здесь увяла. Зайти в харчевню?
Лепешку, что ли, купить?
Подушка из травы.
И мокнет пес какой-то под дождем...
Ночные голоса.
Эй, послушай, купец!
Хочешь, продам тебе шляпу,
Эту шляпу в снегу?
Даже на лошадь всадника
Засмотришься - так дорога пустынна,
А утро такое снежное!
Сумрак над морем.
Лишь крики диких уток вдали
Смутно белеют.
Вот и старый кончается год,
А на мне дорожная шляпа
И сандалии на ногах.
Весеннее утро.
Над каждым холмом безымянным
Прозрачная дымка.
В храме молюсь всю ночь.
Стук башмаков... Это мимо
Идет ледяной монах.
Хозяину сливового сада
О, как эти сливы белы!
Но где же твои журавли, чародей?
Их, верно, украли вчера?
Посещаю отшельника
Стоит величаво,
Не замечая вишневых цветов,
Дуб одинокий.
Пусть намокло платье мое,
О цветущие персики Фусими {38},
Сыпьте, сыпьте, капли дождя!
По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне отчего-то легко.
Фиалки в густой траве.
Смутно клубятся во тьме
Лиственниц ветви, туманней
Вишен в полном цвету.
Такой у воробышка вид,
Будто и он любуется
Полем сурепки в цвету.
Ну же, идем! Мы с тобой
Будем колосья есть по пути,
Спать на зеленой траве.
Узнаю о смерти друга
О, где ты, сливовый цвет?
Гляжу на цветы сурепки -
И слезы бегут, бегут.
Покидая гостеприимный дом
Из сердцевины пиона
Медленно выползает пчела...
О, с какой неохотой!
Молодой конек
Щиплет весело колосья.
Отдых на пути.
СТИХИ ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА "ПИСЬМА СТРАНСТВУЮЩЕГО ПОЭТА"
В одиннадцатый день десятого месяца
отправляюсь в далекий путь
Странник! - Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний...
До столицы - там, вдали -
Остается половина неба...
Снеговые облака.
Солнце зимнего дня.
Тень моя леденеет
У коня на спине.
Сколько выпало снега!
А ведь где-то люди идут
Через горы Хаконэ. {39}
Все морщинки на нем разглажу!
Я в гости иду - любоваться на снег -
В этом старом платье бумажном.
А ну, скорее, друзья!
Пойдем по первому снегу бродить,
Пока не свалимся с ног.
В саду богача
Только сливы аромат
Приманил меня к застрехе
Этой новой кладовой.
Перед Новым годом
Пришел на ночлег, гляжу -
Зачем-то народ суетится...
Обметают копоть в домах.
Ей только девять дней,
Но знают и поля и горы:
Весна опять пришла.
Клочья трав прошлогодних...
Короткие, не длиннее вершка,
Первые паутинки.
Там, где когда-то высилась статуя Будды
Паутинки в вышине.
Снова образ Будды вижу
На подножии пустом.
В саду покойного поэта Сангина
Сколько воспоминаний
Вы разбудили в душе моей,
О вишни старого сада!
Посещаю храмы Исэ {40}
Где, на каком они дереве,
Эти цветы, - не знаю,
Но ароматом повеяло...
С грустью думаю о простодушной вере
Дзога, раздавшего всю свою одежду нищим
И я бы остался нагим...
Да снова пришлось бы одеться -
Дует холодный вихрь.
Встретившись с местным ученым
...Но прежде всего спрошу:
Как зовут на здешнем наречье
Этот тростник молодой?
Встречаю двух поэтов, отца и сына
От единого корня растут
И старая и молодая слива.
Обе льют аромат.
Посещаю бедную хижину
Во дворе посажен батат.
Заглушили его, разрослись у ворот
Молодые побеги травы.
В святилище Исэ
Деревце сливы в цвету
Позади обители юных жриц.
Сколько прелести в нем!
В путь! Покажу я тебе,
Как в далеком Псино вишни цветут,
Старая шляпа моя.
Едва-едва я добрел,
Измученный, до ночлега...
И вдруг - глициний цветы!
Парящих жаворонков выше
Я в небе отдохнуть присел, -
На самом гребне перевала.
С шелестом облетели
Горных роз лепестки...
Дальний шум водопада.
Охочусь на вишни в цвету.
В день прохожу я - славный ходок! -
Пять ри, а порой - и шесть.
Погасли лучи на цветах.
Из сумрака темною тенью встал
Мой завтрашний день - кипарис.
Ручей возле хижины, где обитал Сайге
Словно вешний дождь
Бежит под навесом ветвей...
Тихо шепчет родник.
Вновь оживает в сердце
Тоска о матери, об отце.
Крик одинокий фазана! {41}
Ушедшую весну
В далекой гавани Вака {42}
Я наконец догнал.
Посещаю город Нара {43}
В день рождения Будды
Он родился на свет,
Маленький олененок.
Когда епископ Гандзин, основатель храма Се-
дайдзи, плыл в Японию, он больше семидеся-
ти дней провел в пути, и глаза его выел со-
леный морской ветер. Увидев статую его, я
сказал:
Молодые листья...
Если б мог я капли отереть
С глаз твоих незрячих!
Расстаюсь в Нара со старым другом
Как ветки оленьего рога
Расходятся из единого комля,
Так с тобою мы расстаемся.
Посещаю дом друга в Осака
В саду, где раскрылись ирисы,
Беседовать с старым другом своим, -
Какая награда путнику!
Я не увидел осеннего полнолуния на берегу Сума
Светит луна, но не та.
Словно я не застал хозяина...
Лето на берегу Сума.
Увидел я раньше всего
В лучах рассвета лицо рыбака,
А после - цветущий мак.
Рыбаки пугают ворон.
Под нацеленным острием стрелы
Кукушки тревожный крик.
Там, куда улетает
Крик предрассветный кукушки,
Что там? - далекий остров.
Флейта Санэмори {44}
Храм Сумадэра.
Слышу, флейта играет сама собой
В темной гуще деревьев.
От бухты Сума до бухты Акаси можно до-
браться пешком, так близко они друг от дру-
га. Поэтому я сказал:
Улитка, улитка!
Покажи нам рожки,
Где Сума, где Акаси!
Провожу ночь на корабле в бухте Акаси
В ловушке осьминог.
Он видит сон - такой короткий! -
Под летнею луной.
Осенний дождь во мгле!
Нет, не ко мне, к соседу
Зонт прошелестел.
Майские дожди!
Заплыла лягушка
В дом через порог.
Падавший с вечера снег
Утром в дождь обратился?
Это вина весны!
Ждут птенцы в гнезде.
Жаворонок залетел
Слишком высоко.
Когда потерял дочь
"Вот видишь, и ты..." -
Будто бы мне говорит, убывая,
Луна шестнадцатой ночи.
Как же это, друзья?
Человек глядит на вишни в цвету,
А на поясе длинный меч!
На смерть младшей сестры
Увы, в руке моей,
Слабея неприметно,
Погас мой светлячок.
Какая прохлада!
Сквозь набежавший ливень -
Закатное солнце.
Расстаюсь с другом на горной дороге
Наверно, руки твои
Смешались с высокой травою
И машут мне издали вслед.
Жжет мне сверканьем глаза
Все - и деревья и камни...
Вновь после ливня жара!
Пахарь мотыгою бьет...
А кажется, он неподвижен
В дымке весенних полей.
"Да, да! Сейчас отворю!" -
Я отозвался, а все стучат...
Ворота в глубоком снегу!
Летний день померк.
Лысые вершины вереницей -
Кучевые облака.
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Тянется к северу
Вереница гусей вперемешку
С вереницей паломников {45}.
Уволили старых слуг {46}.
Как сильно разлука с ними
Печалит сердца детей!
Первый день в году.
Воробьи ведут на солнце
Длинный разговор.
Цветок... И еще цветок.
Так распускается слива,
Так прибывает тепло.
Свет этой яркой луны
Оголил, как темя монаха,
Море, холмы и поля.
Я в полночь посмотрел:
Переменила русло
Небесная река.
Набежавшая волна
Моет уходящую...
Как прохладно на реке!
Предсмертная песня
Вот листок упал,
Вот другой летит листок
В вихре ледяном.
Провел я как-то ночь
В опочивальне князя...
И все равно продрог.
Звучат голоса и там -
Над белыми облаками...
Это жаворонки поют.
Уток звонкий крик
Замок окружил кольцом.
Забелел рассвет.
Яркий лунный свет!
На циновку тень свою
Бросила сосна.
Мошек легкий рой
Вверх летит - плавучий мост
Для моей мечты.
Вишни в весеннем цвету
Не на далеких вершинах гор -
Только в долинах у нас.
Нищий на пути!
Летом вся его одежда -
Небо и земля.
Ко мне на заре в сновиденье
Пришла моя мать... Не гони ее
Криком своим, кукушка!
Вот глупый соловей!
Он принял за тенистый лес
Бамбуковый плетень.
Ливень хлынул потоками.
Кого не обрадует свежесть цветов,
Тот - в мешке сухая горошина.
Первую песню весны
Поет соловей, повиснув
На ветке вниз головой.
Быстрая молния!
Сегодня сверкнет на востоке,
Завтра на западе...
Качается, качается
На листе банана
Лягушонок маленький.
Устали стрекозы
Носиться в безумной пляске...
Ущербный месяц.
А ведь раньше не было
Возле Фудзи этих гор! {47}
Ясный вечер осени.
Ливень водопадом!
С громким кряканьем у дома
Утки заметались.
Что это? Только сон?
Или вправду меня закололи?
След укуса блохи.
Камнем бросьте в меня!
Ветку цветущей вишни
Я сейчас обломил.
Туманится диск луны...
Два круга мерцают в тени ветвей:
Филин в мутных очках.
Как рыбки красивы твои!
Но если бы только, старый рыбак,
Ты мог их попробовать сам.
Посланный сперва
Ветку вишен отдал мне,
А письмо потом.
* * *
Я - светлячок полуночный.
Мне слаще всего полынь
У хижины одинокой.
Падает первый снег.
Я б насыпал его на поднос,
Все бы глядел да глядел.
Сливы аромат!
От лачужки нищего
Глаз не отвести.
Слушая строгий укор,
Опустила девушка голову,
Словно мак вечерней порой.
Это мой собственный снег!
Каким он кажется легким
На плетеной шляпе моей!
Середина ночи...
Брошена на льду, чернеет
Старая лодчонка.
Какая долгая жалоба!
О том, что кошка поймала сверчка,
Подруга его печалится.
Холодная зима.
В пустынном поле пугала -
Насесты для ворон.
Все его ненавидят,
А он живет да живет,
Словно зимняя муха.
Песня скорби
Звенят осенние цикады...
Но даже сонный храп его
Нам больше никогда не слышать.
Заплатила дань
Земному и затихла,
Как море в летний день.
Дня не пройдет весной,
Чтоб колокол не продали
В городе Эд_о_ {48}.
С треском шелка разрывают
В лавке Этиго_я_...
Летнее время настало!
Свет зари вечерней!
На затихшей улице
Бабочки порхают.
Давайте сад поливать,
Пока насквозь не промокнут
Цикады и воробьи.
Спрячься, как в гнездышке,
Здесь, у меня под зонтом,
Мокрая ласточка!
Тяжелые створки ворот
Давно на замок закрыты...
Луна в морозную ночь!
В годовщину смерти Басе
Прошло уж десять лет,
А кажется, вчера его не стало...
Плакучей ивы тень!
Оскалив белые зубы,
Обезьяна хрипло кричит...
Луна встает над горою.
Утренняя звезда!
Нет среди вишен покоя
Облачку на горе.
Уплыли далеко ввысь
От криптомерии нагорных
Осенние небеса.
Похититель цветов?
Вот же он, под деревом спит,
Маленький сын.
Ночью после похорон дочери
Старый журавль,
Кто теперь постелит тебе
На ночь постель?
Скелеты свои
Люди в шелка завернули.
Глядят на цветы.
Некуда воду из ванны
Выплеснуть мне теперь...
Всюду поют цикады!
Паутина на ветке!
Вновь пахнуло жарой на меня
В этой летней роще.
Не из обычных людей
Тот, которого манит
Дерево без цветов.
Осень вернулась вновь,
Но дитя не сидит на коленях моих...
Одинокий, гляжу на луну.
Спокон веков
Ни одной не зияет прорехи
В осеннем небе.
Оплакивая смерть жены друга...
Покраснели глаза, -
От подушки знакомый запах
Весенней ночью.
Скоро весна.
Протру-ка получше зеркало.
Вторая молодость.
На зубец горы
С шумом стая опустилась
Перелетных птиц.
И поля и горы -
Снег тихонько все украл...
Сразу стало пусто!
Снега холодней,
Серебрит мои седины
Зимняя луна.
С неба льется лунный свет!
Спряталась в тени кумирни
Ослепленная сова {49}.
Дятел стучит и стучит,
Ищет сухое дерево
Среди вишневых цветов.
Листья потонули.
Там они, на самом дне,
Устилают камни.
Все глубже осенняя ночь.
Млечный Путь разгорается ярче
Над черной водою полей {50}.
Алый цветок водяной
Ударом серпа срезаю
Меж набегающих волн.
Дрожат у коня на хвосте
Весенние паутинки...
Харчевня в полуденный час.
"Нижний город" в Киото... {51}
Ночью посыпался дождь
На груды свежего снега.
Я шел по мосткам, и вдруг -
Там, в глубине потока,
Сквозят водяные цветы.
Облака в осеннем небе!
Верхние летят на юг,
Нижние спешат на север.
Не успели крикнуть: "Постой!" -
Как уже продавца карасей не видать...
Густо сыплется снег.
Гуси пролетные!
И вы обратились в сумрак
Весеннего вечера.
Прохладой дышу в пути.
Нет ни изнанки, ни верха
У летней одежды моей.
Молодая павлония!
Три листка облетят -
Донага разденется.
* * *
Вижу в лучах зари:
Набок склонились фиалки...
Это работа крота.
Какая длинная-длинная,
Бесконечная лента реки
По снежной равнине тянется!
Месяц на небе,
Один ты на свете товарищ
Бушующей буре.
Плывет гряда облаков...
Как бережно светлую луну
Она несет на себе!
Бушует осенний вихрь!
Едва народившийся месяц
Вот-вот он сметет с небес.
Изваяние Будды
Молнии беглый свет!
Будды лицо озарилось
В темной дали полей.
Кружит осенний вихрь.
Как дрожит, как трепещет
Каждый листок на плюще!
Перед праздником Нового года
"Уходи! Уходи!" -
От всех дверей меня гонят...
Кончается старый год.
О кленовые листья!
Крылья вы обжигаете
Пролетающим птицам.
Как я завидую тебе!
Ты высшей красоты достигнешь
И упадешь, кленовый лист!
За ночь вьюнок обвился
Вкруг бадьи моего колодца...
У соседа воды возьму!
Удочка в руке.
Чуть коснулась лески
Летняя луна.
Над волной ручья
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.
На смерть маленького сына
О мой ловец стрекоз!
Куда в неведомой стране
Ты нынче забежал?
Полнолуния ночь!
Даже птицы не заперли
Двери в гнездах своих.
Роса на цветах шафрана!
Прольется на землю она
И станет простой водою.
Сочиняя стихи {52}
Пока повторяла я:
"О кукушка, кукушка!" -
Рассвет уже наступил.
О светлая луна!
Я шла и шла к тебе,
А ты все далеко.
Только их крики слышны...
Белые цапли невидимы
Утром на свежем снегу.
Спящий мотылек!
Что увидел он во сне?
Крыльями взмахнул.
Я и забыла,
Что накрашены губы мои...
Чистый источник!
Сливы весенний цвет
Дарит свой аромат человеку,
Тому, кто ветку сломал.
Какой приют веселый -
Нищего постель!
Всю ночь поют цикады...
Вспоминаю умершего ребенка
Больше некому стало
Делать дырки в бумаге окон.
Но как холодно в доме!
Печальный аромат!
Цветущей сливы ветка
В морщинистой руке.
Луна сквозь дымку...
Лягушки пруд замутили.
Где вода? Где небо?
К западу лунный свет
Движется. Тени цветов
Идут на восток.
В далекой деревушке
Звонко лает пес
На захожего торговца.
Персики в цвету!
Вот из ящика вышли...
Разве ваши лица могла я забыть?
Пара праздничных кукол {53}.
Грузный колокол.
А на самом его краю
Дремлет бабочка.
Летняя ночь коротка!
Засверкали на гусенице
Капли рассветной росы.
Цветы сурепки вокруг.
На западе гаснет солнце.
Луна на востоке встает.
Набежавшие волны
Моют голени синей цапли.
Ветерок вечерний.
Я поднялся на холм,
Полон грусти, - и что же:
Там шиповник в цвету!
Лишь вершину Фудзи
Под собой не погребли
Молодые листья.
Каменщик стучит,
Огненные искры
По ручью плывут.
Два или три лепестка
Друг на друга упали...
Облетает пион.
Коротка ты, летняя ночь!
Проплывают меж тростников
Пены легкие пузырьки.
Уходят сразиться друг с другом
Двое монахов-разбойников,
В летней траве исчезая...
"Форель в подарок вам!" -
Стучит глухою ночью
В ворота рыболов.
Статуя князя преисподней {54}
Так ярко алеет рот
У князя Эмм_а_, как будто
Он выплюнуть хочет пион.
Прохладой веет ночь!
По тени собственной ступаю
На отмели речной.
Прохладный ветерок.
Колокола покинув,
Плывет вечерний звон.
Старый колодец в селе.
Рыба метнулась за мошкой...
Темный всплеск в глубине.
Ливень грозовой!
За траву чуть держится
Стайка воробьев.
Возле самой дороги
Расцвели под ночным дождем
Брошенные кувшинки.
Ладанка льет аромат.
Сколько неявного очарованья
В девушке глухонемой.
Луна так ярко светит!
Столкнулся вдруг со мной
Слепец - и засмеялся...
Разбойничий атаман
И тот, наверно, песню сложил
В такую ночь о луне!
Лампу зажгли в потемках...
Вдруг потеряли свой цвет
Желтые хризантемы.
Любитель цветов!
Ты стал неприметно
Рабом хризантем.
Выпала роса,
И на всех колючках терна
Капельки висят.
С запада ветер летит,
Кружит, гонит к востоку
Ворох опавшей листвы.
Едва в долину сошел.
На брови осенним холодом
Вершина горы легла.
Любовь старика.
Только он думал: "Забуду", -
Осенний дождь.
"Буря началась!" -
Грабитель на дороге
Предостерег меня.
На две деревушки
Одна лавчонка ростовщика.
Зимняя роща.
Осенний ветер
Мелкие камни бросает
В колокол храма.
Горный ручей
Бежал все тише, все тише...
Ледок на дне.
Холод до сердца проник:
На гребень жены покойной
В спальне я наступил.
Скрежет пилы -
О, бедность, бедность! -
В полночь зимой.
На старом пруду
Две уточки... Зорко глядит
Хорек в камышах.
Ударил я топором
И замер... Каким ароматом
Повеяло в зимнем лесу!
На одре болезни
Марево белых цветов...
Только так - приходит теперь
Каждый рассвет ко мне.
Думая о прошлом
Долгие дни
Один за другим. Все дальше
Весна моей жизни.
Долгие дни.
По закоулкам столицы гуляет
Гулкое эхо.
Весенние сумерки.
Из мимо идущих никто
Домой не спешит.
Благоуханное
Платье брошено на пол небрежно.
Весенние сумерки.
Китайские поэты за весенний вечер готовы
отдать золотые горы {55}, наши воспевают
тронутые пурпуром рассветы... {56}
Весенняя ночь...
Вечер, рассвет, она же -
Где-то меж ними.
Из старой лохани
Вода вытекает - капля за каплей.
Уходит весна.
Брошенная жена
Глотает ревнивые слезы
На исходе весны.
Весенний дождь -
И вчера целый день до ночи,
И сегодня с утра...
Под стрехой
Мешки с семенами мокнут.
Весенний дождь.
Стихи, возникшие во сне
Весенний дождь.
Печалюсь о тех, кто не может
Писать стихи.
Под весенним дождем
Мокнет забытый на крыше
Тряпочный мячик.
Окраина
Марево.
Каких-то безвестных мошек
Белый полет.
Тает снег.
Милая белый носочек
Сушит над очагом.
Через ограду
Сосед окликает соседа.
Уборка в садах.
В старом саду
Пел соловей, не смолкая,
Дни напролет... {57}
Соловья не услышит
День-деньской пропадающий в поле
Землепашец.
Улетели гуси -
Теперь на поля перед домом
И не взглянет никто.
Провожая глазами
Облако в небе, с лапки на лапку
Переступает лягушка.
Сон или явь?
Трепетанье зажатой в горсти
Бабочки... {58}
Воин в засаде.
На шлем тяжелый присела
Бабочка.
Красная слива.
Опавших цветов огоньки
В конском навозе.
Как же долго
Не зажигают огня в домах
Под цветущими сливами.
Падают в воду
Цветы - и будто их не бывало -
Слива на берегу.
Прямо в поле
Циновку свою расстелив,
Любуюсь сливами.
Цветущая груша.
Читает письмо женщина
При свете луны.
От тоски
Украсилась, верно, цветами
Горная вишня.
Дорожный мешок -
Тяжелехонек, а тут еще вишни
Подсыпали лепестков.
Камелия
Уронила цветок, и на землю пролился
Вчерашний дождь.
Как ночь коротка!
Тлеет у кромки волн
Брошенный факел.
Поля да поля
И домик - один-одинешенек.
Ну и жара!
У порога прилягу.
Дети, жена - не до них
В такую жару.
Летний ливень.
Не сразу найдешь среди луж
Узкую тропку.
В пути
По бескрайнему полю
Шагаю, а мне навстречу -
Гряда облаков.
Каменотес
Раскаленный резец охлаждает
В роднике.
Далекие горы
Такими кажутся маленькими
Из зеленых полей.
Во всех подряд
Влюбляешься мимолетно -
День смены одежд.
Случайное пламя
Два смущенных лица озарило.
Гонят москитов.
Делать нечего -
Шляпы нет, так хоть веером
Прикрою макушку.
Неведомо чей
Веер схватив, обмахиваешься -
Веселая пирушка.
Скорее бы жатва -
Далекие горы снова
Увижу в окне.
Служанка.
Нашла время чихать -
Кукует кукушка.
Звенят цикады.
Мимо бредет монах.
Полуденный час.
Крылья цикад
Выворачивает наизнанку
Ветер с горы Хиэй.
И там и здесь -
В шум водопада вслушивается
Молодая листва.
Откуда же
Упал сюда этот камень?
Летняя роща...
Сорвал пион -
И стою как потерянный.
Вечерний час.
Муравей
Четко вычерчен черным
На белом пионе.
Муравьи проложили
Тропку - туда и обратно -
Цветут пионы.
Ирисы.
На лист откуда-то плюхнулся вдруг
Помет коршуна.
Поднявшись на восточный пригорок {59}
Шиповник в цвету -
Как будто бреду по тропинкам
Родного края.
В грозу
Сгорел домишко, на пепелище
Тыква цветет.
Как же болтлива!
Женщина, мне подарившая
Первую тыкву.
Среди зреющих тыкв
В сторожке сидит, созерцая луну,
Старый отшельник.
Впервые встретились с монахом Сэйханом,
а беседовали, как старые приятели
В бочке с водой
Согласно кивают друг другу
Тыква и баклажан.
Осень пришла.
Догадаться об этом нетрудно:
То один чихнет, то другой {60}.
Теплый источник.
Четко вижу на дне свои ноги -
Осеннее утро.
Свесив нос над столом,
В одиночестве в шашки играю.
Холодная ночь.
Еще не ложился,
Но окликнут - скажу: "Уже лег!"
Холодные ночи.
Кузнечик
На печном крюке примостился.
Холодная ночь.
Сожалея о старости
И в прошлом году
Такими унылыми не были
Осенние сумерки.
Шагну за ворота -
В мире одним скитальцем больше -
Осенние сумерки.
Один гость,
И хозяин тоже один.
Осенние сумерки.
Там люди живут -
Далеко в осенней ночи
Отблеск огней.
Ничтожный должок,
И с тем не отстанут никак.
Поздняя осень.
В дверь моей хижины
Барсук постучится, вместе
Об осени погрустим.
В ночь осеннего полнолуния и мне не к кому
было идти, и ко мне никто не пришел...
В одиночестве
Как никогда оценишь
Дружбу с луной.
Водопад Тонасэ
Нитку воды
Прямо с луны перекинул
В реку Кацура.
Полнолуние.
Все вокруг от росы промокло,
Кроме самой росы...
В прах обращусь...
А пока каждое утро
Любуюсь росой.
У лодочника
Шест вырвал из рук внезапно
Неистовый ветер.
У ворот
Старушка разжиться спешит дровами.
Ураган позади.
Молния -
Слышно: по листьям бамбука
Скатилась роса.
Первый прилив -
Волны у самого изголовья.
Домик на берегу.
Унрибо, собравшись на Цукуси, предложил мне
сопутствовать ему, я же, не имея возможности
оставить дом...
Осенний ветер,
Разве сдвинет он с места
Старое пугало?
Поздняя осень.
В поле нет ни души,
Трещотка да я.
Зябко оленю.
Только и есть что сухие
Ветки рогов.
Вереницей гусей -
Строка, а ниже печать -
Луна над горой.
Поймал судака
И глаза отвожу: играют в волнах
Лишь блики луны...
Солнце заходит.
В караульне на кончике пики
Замерла стрекоза.
Сжег в очаге -
И дымок удержать пытаюсь.
Алые листья...
Расставшись со старым другом
По дорогам Кисо
Побреду, с каждым шагом старея,
С осенью наедине.
Уж не лисенок ли
Там в траве притаился?
Дикая хризантема.
Холодно в храме.
Мышка где-то в углу грызет
Ветку бадьяна {61}.
Сосед мне назло
За стеной громыхает кастрюлями.
Холодная ночь.
Приютите скитальца -
В него свои острые стрелы
Мечет метель.
Снежный край.
Пищи довольно припасено
В каждой лачуге.
Слышно, как где-то
От снега ломаются ветки.
Поздняя ночь.
Снежное утро.
Над высокой крышей дымок.
Светлая радость!
В старом пруду
Рваный башмак торчит из воды.
Мокрый снег.
Холодный ветер.
Пять домишек жмутся друг к другу -
Чем только живы.
Для кастрюли
Томик Сайге послужит подставкой.
Зимняя спячка.
Отдавшись дремоте,
От себя самого спрячусь на миг.
Зимняя спячка.
Зимняя спячка.
В прятки с женой и с дочкой
Решил поиграть.
Покрыты угли
Золой, а домик надежно
Укутан снегом.
Угольщик.
У него перед носом зеркальцем вертят
Шалуньи-служанки.
Иволга.
Не так ли пела когда-то она
У дома Ван Вэя? {62}
Зимняя слива.
Корявые пальцы к ветке
Тянет старик.
Старый холм
Не лисы ли
Там в нарциссах резвятся?
Лунная ночь.
На могиле Басе в храме Компукудзи
Я тоже умру.
Зашелестят над могилой сухие
Метелки мисканта.
Где же светлячки? {63}
От людской погони
Скрылись на луне.
Осенняя луна.
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
Качелей легкий взлет!
Привет от милой льется
С небесной высоты.
Так соловей поет,
Как будто прутьев клетки
Не видит пред собой.
Осенью одиноко!
Все стихи, которые помню,
Читаю подряд...
Персик, а рядом
Личико куклы старинной
Такое белое... {64}
Холодный горный ключ.
На дне блестят монеты:
Их путник обронил.
Как ноги сполоснуть?
Я замутить не смею
Прозрачную волну.
Вон бабочки снуют
Туда-сюда - все ищут
Ушедшую весну...
Летние горы.
Себя спешит обнаружить олень,
Олененка спасая.
Лист летит на лист,
Все осыпались, и дождь
Хлещет по дождю.
Я встретил гонца на пути.
Весенний ветер, играя,
Раскрытым письмом шелестит.
Ливень грозовой!
Замертво упавший,
Оживает конь.
Идешь по облакам,
И вдруг на горной тропке
Сквозь дождь - вишневый цвет!
Воробышек-дружок!
Прочь с дороги! Прочь с дороги!
Видишь, конь идет.
Так кричит фазан,
Будто это он открыл
Первую звезду.
Стаял зимний снег.
Озарились радостью
Даже лица звезд.
Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.
Смотри-ка, соловей
Поет все ту же песню
И пред лицом господ!
Как вишни расцвели!
Они с коня согнали
И князя-гордеца.
Пролетный дикий гусь!
Скажи мне, странствия свои
С каких ты начал лет?
Вновь прилети весной!
Дом родной не забудь,
Ласточка, в дальнем пути!
Нынче - как вчера...
Над убогой хижиной
Стелется туман.
О цикада, не плачь!
Нет любви без разлуки
Даже для звезд в небесах.
Стаяли снега, -
И полна вдруг вся деревня
Шумной детворой!
Укрывшись под мостом,
Спит зимней снежной ночью
Бездомное дитя.
Ах, не топчи траву!
Там светлячки сияли
Вчера ночной порой.
Вот выплыла луна,
И самый мелкий кустик
На праздник приглашен.
Верно, в прежней жизни
Ты сестрой моей была,
Грустная кукушка...
Дерево - на сруб...
А птицы беззаботно
Гнездышко там вьют!
Я прилег в тени.
За меня толчет мой рис
Горный ручеек {65}.
По дороге не ссорьтесь,
Помогайте друг другу, как братья,
Перелетные птицы!
На смерть маленького сына
Наша жизнь - росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь - и все же...
О, если б осенний вихрь
Столько опавших листьев принес,
Чтобы согреть очаг!
Красная луна!
Кто владеет ею, дети,
Дайте мне ответ!
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
В зарослях сорной травы,
Смотрите, какие прекрасные
Бабочки родились!
Я наказал ребенка,
Но привязал его к дереву там,
Где дует прохладный ветер.
Большой Будда в Камакура {66}
Будда в вышине!
Вылетела ласточка
Из его ноздри.
Не знаю, что за люди здесь,
Но птичьи пугала в полях -
Кривые, все до одного!
Наблюдаю бой между лягушками
Эй, не уступай,
Тощая лягушка!
Исса за тебя.
Печальный мир!
Даже когда расцветают вишни...
Даже тогда...
Так я и знал наперед,
Что они красивы, эти грибы,
Убивающие людей!
В Сотогахама {67}
Знайте, отныне
Вы - дикие гуси Японии...
Спите спокойно!
Вишен цветы
Будто с небес упали -
Так хороши!
О да, я знаю, это по мне
Колокол вечерний звонит,
Но в тишине прохладной дышу.
Ой, не бейте муху!
Руки у нее дрожат...
Ноги у нее дрожат...
Олень лениво стряхнул
Бабочку со своей спины
И задремал опять
Не гоните прочь
Овода, - он прилетел
Навестить цветы.
Муравьиная тропа!
Ты откуда к нам идешь?
Из-за облачной гряды?
Всем сердцем я чту,
Отдыхая в полдневный жар,
Людей на полях.
О, до чего мне стыдно
Слушать, лежа в тени,
Песню посадки риса!
Пепельница на столе -
И она приготовилась, видно,
Встретить весну.
Новый год
Все никак войти не решится
В лавку старьевщика.
Растаял снег.
Смотрится в лужи, тараща глаза,
Шалунья-луна.
Снова весна.
Приходит новая глупость
Старой на смену.
Жемчужиной светлой
Новый год засиял и для этой
Маленькой вошки.
Седьмой день года {68}
Грязь под ногтями.
Перед зеленой петрушкой и то
Как-то неловко.
Стихи новогодние
Пишет дитя, глаз не спуская
С обещанного мандарина.
Весенняя дымка.
Но, право же, разве ее заслужил
Не бравший мотыги?
Долгий день.
Что-нибудь ела ты нынче,
Черепаха в пруду?
Капустное поле.
Где-то на самом краю -
Вершина Фудзи.
Первая бабочка.
Всю ночь она проспала
В миске собачьей.
Пчелка в траве,
И в следующий раз родись
На меня непохожей.
Порхают бабочки.
Я же по миру влачусь,
Словно пыль по дороге.
От людских голосов
Пугливо вздрагивают по вечерам
Красавицы-вишни.
В Усухи
Бреду в Синано.
Горы и те как тяжелая ноша
В эту жару.
Учитель Басе,
Все никак с твоей шеи не слезу {69}.
Вечерняя прохлада.
Прохладный ветерок,
Прильнув к земле, изловчился
Достать и меня.
Глянь-ка, монах
В поле справляет нужду,
Прикрываясь зонтом.
В полуденный час
Растворяюсь - один-одинешенек -
В лазурном небе.
За пятьдесят лет ни единого дня не прожил
в довольстве. Но вот этой весною взял в дом
жену...
Эй, кукушка,
Не стукнись, смотри, головою
О месяца серп.
Если вдруг гость
Какой забредет, прикинься лягушкой,
Спелая дыня.
Рыжая лошадь,
Выдохнув воздух, сдула
Воробышка с ветки.
Паучата,
Родившись, брызнули в стороны.
Такова наша жизнь.
Лунная ночь.
Нагишом воздушные ванны
Принимают улитки.
"Во-от такой!" -
Разводит дитя руками,
Показывая пион.
Ребра свои
Тру все и тру, никак не забудусь.
Холодная ночь!
Многие
Обогнали меня на пути.
Осенние сумерки.
Осенний вечер.
За иголку, вздохнув, берется
Путник усталый.
Деревня в горах.
В каждой миске с похлебкой -
Полная луна.
Собирались идти на гору Обасутэ {70}, но
устали, а поскольку выбора не было...
Ведь и эта гора
У нас под боком, не хуже.
Полнолуние...
Полнолуние.
Когда бы та, что бранила меня,
Была сегодня со мной...
"Завтра уж точно!" -
За луну готов головой поручиться
Этот старик.
Снова зарница!
Даже ночью спрятать непросто
Свои морщины.
Вместо закуски -
Роса. У зеленого поля
Угощаюсь вином.
Снова напрасно
Клюв широко раскрывает
Птенец неродной.
Жалкая картина!
Старец, жадно сосущий
Спелую хурму.
* * *
Тсс... Хоть на миг
Замолчите, сверчки луговые -
Начинается дождь.
Ради людей
Под зимним дождиком мокнет
Великий Будда.
Первый иней.
С прошлого года не по зубам
Соленая редька.
Ночью под снегом
Спят, прижавшись друг к другу,
Горы Синано.
К задней стене
Прильнули - авось не прогонят -
Нищенки-снежинки.
Круглится
Ямка от струйки мочи.
Снег у ворот.
Ну и слуга!
Снег сметает бесплатно
В соседнем саду.
Котенок-шалун
Тихонько трогает лапкой
Упавший листок.
Птенец журавля,
И у тебя из сотен веков
День позади.
Перед храмом Дзэнкодзи
На чумазых котят
Похожи сережки ивы.
А ведь тоже цветы!
"Вишни, вишни цветут!" -
И об этих старых деревьях
Пели когда-то.
На вишни взглянуть
Идут старики, подолы
За пояс заткнув.
Домик в глуши.
Кошку и ту прижигают моксой.
Вторая луна.
В одиночестве сидя
Лягушка
В гляделки, верно, решила
Со мной поиграть.
Толстый кот,
Лениво хвостом шевеля,
Дразнит бабочек.
После болезни
Тело-пылинка.
Вместе с бумажным пологом
Раскачиваюсь на ветру.
Первую дыню
Крепко сжимая в объятьях,
Уснуло дитя.
В доме удача.
Посиди же, муха, на рисе
Еще немного.
Уединенное жилище
Гусеница
Пядь за пядью измеряет
Высоту столба.
Чудеса!
На миг отвернулся, а он уже вырос,
Росток бамбука.
За старца глухого
Меня принимает, должно быть, комар -
Звенит у самого уха.
Росток бамбука!
Не будь ростков человечьих,
Расцвел бы и ты!
Желанья безграничны, жизнь ограничена
Средь летнего зноя
Вдруг повеет прохладой ветер.
Разве этого мало?
Высказывая свои тайные мысли
В нашей деревне
Даже мухи и те почему-то
Стали кусаться.
Нежным вьюнком
Нос вытирает старуха,
Громко сморкаясь.
Жарко! Дитя
По бумаге водит кистью прилежно.
Щеки в разводах туши.
"Помилуй-помилуй" -
Прямо за спиною у Будды
Комарик пищит.
Невозмутимо
Снизу вверх смотрит на горы
Лягушка.
Лотосы.
Ложным блеском сверкает на листьях
Роса этого мира.
Что в бочке они,
О том невдомек. Вечерней прохладой
Наслаждаются рыбы.
У храма Мориндзи
Вишни и те
Не в радость, когда все время
Пищат комары.
На коже девичьей
Следы от блошиных укусов
И те прелестны.
Лети же сюда,
С тобой поиграем вместе,
Воробышек-сирота.
От блошиных укусов
Следы считая, женщина грудью
Кормит дитя.
Желая долгого пути младенцу
С надеждой гляжу -
Снова стало коротким
Прошлогоднее платье.
"Дайте-дайте" -
Плача, ручки тянет дитя
К светлой луне.
Полуденный отдых
Дитя у груди.
От ветра его и мать защищает
Старое пугало.
Дятел
Стучит усердно: "Прочна ли?" -
В стенку хижины.
Флейте-манку
Вторит: "Послушай, как надо"
Из чащи олень.
Каплю росы,
Поймав на ладонь, рассматривает
Милый шалун.
В мире людей
Даже луна почему-то кажется
Немного хворой.
Хижина трезвенника.
Что за радость, что рядом
Хризантемы цветут.
Первый снег
Лежит, всеми забытый,
На заднем дворе.
О чем ни проси,
Он ведь с нами так ненадолго,
Снежный будда.
Из поэзии IV-VIII веков
1 Помашу тебе я рукавом...- распространенный в японской поэзии образ
тайной любовной связи, любовный знак, призыв к встречам.
2 Укэра от глаз скрывают цвет...- Укэра - разновидность хризантем,
цветут осенью желтоватыми, лиловатыми или красноватыми цветами, которые
полностью никогда не раскрываются и не имеют четкой интенсивной окраски,
почему и являются образом затаенной любви. Они же символ вечного и
неизменного, так как никогда не вянут (вроде бессмертника).
3 Ах, одежды белотканой рукава...- песня-заклинание женщины,
ожидающей любимого домой. Строки 1-2 описывают примету или, вернее,
магический акт, рассчитанный на то, чтобы вызвать свидание с возлюбленным: в
антологии часто можно встретить песни, где женщина кладет в изголовье
возлюбленному свой рукав. Белотканый (сиротаэно) - постоянный эпитет к
платью, рукавам, отражает особенности одежды тех времен; впоследствии стал
применяться для обозначения белого цвета. Тогда для женской одежды были
характерны два цвета - белый и красный. Эти цвета и в современной Японии
являются основными для женской одежды в старинных обрядовых земледельческих
церемониях и играх. Верхняя часть одежды, в том числе рукава, - белые, низ
одежды в виде широкой складчатой юбки, надеваемой поверх платья, красного
цвета. Так обычно одеты жрицы в синтоистских храмах и "саотомэ" - "майские
девушки" - главные действующие лица в обрядовой посадке риса в деревнях и по
сие время.
4 Что за человек стучится б эту дверь...- В песне упоминается нигшамэ -
подношение первого риса богам, популярнейшее празднество, во время которого
крестьяне собирались в доме старосты и славили богов, поднося им первый рис.
Время это обычно связано с любовными запретами, поэтому женщина в песне и
упрекает дерзкого возлюбленного, посмевшего стучаться в дверь, когда муж
ушел на совершение обряда, а она должна предаваться молитве и уединению.
5 Ямасугэ - горная осока.
6 Записи песен, сделанных вербовщиками...- Записи песен пограничных
стражей с указанием имен авторов были сделаны писцами военного ведомства,
одновременно выполнявшими обязанности вербовщиков пограничных стражей. Эти
песни были переданы поэту Отомо Якамоти, который в то время (в 775 г.)
служил в военном ведомстве. Песни записывались, видимо, для того, чтобы
судить по ним о настроениях людей, взятых на военную службу. При составлении
антологии "Манъесю" Якамоти поместил их в последнюю из книг своего
лирического дневника (XX книга), относящуюся к данному времени.
7 "Не забывай"-трава. - Имеется в виду сидакуса или синобукуса,
многолетнее растение, которое часто растет на кровле старых домов, на
скалах. Трава "забудь-любовь" (коивасурэгуса) - старинное народное название
травы, полагают, что это то же, что трава "позабудь" (васурэгуса). Названия
эти часто используются в любовной японской лирике. В названиях трав,
употребляемых в различных магических обрядах и заговорах, отражена древняя
вера японцев в магию слов (котодама).
8 Цукигуса - "лунная трава", коммелина; очень быстро меняет свой
цвет, поэтому служит образом всего непрочного.
9 Сверкает зеркало кристальной чистоты...- В синтоистских храмах над
алтарем всегда висит зеркало - символ богини солнца Аматэрасу.
10 "Не говори"-трава (нанорисо) - один из видов морских водорослей,
растущих глубоко на дне моря. Песня похожа на заговор.
11 Дева молодая пляскою своей...- Речь идет об обрядовой пляске,
совершаемой с целью упросить землю, на которой стоит дом, обеспечить
благополучие тех, кто будет жить в нем. Последние слова песни относятся, как
видно, к новобрачной.
12 Из-за молодой чужой жены...- В "Манъесю" неоднократно встречаются
песни, посвященные любви к чужой жене. Полагаем, что истоки этого цикла
песен связаны с обычаями брачных игрищ, во время которых разрешалось делать
своей избранницей чужую жену. Словно порванная яшмовая нить... - образ
смятения дум, чувств; разлученной любви и т. п.
13 Из Кумаки на илистое дно...- Эту песню связывают с рассказом из
древнекитайской летописной книги "Весны и Осени Люя": некий житель царства
Чу, переправляясь через реку, уронил в нее меч; сделав на борту ладьи
зарубку против места падения, он поплыл дальше в надежде потом отыскать меч
по этой зарубке.
14 Топоры из Сираги, то есть корейские топоры, были высокого качества и
в те времена считались особенно ценными. Есть предположение, что это просто
топор корейского образца, как и сират-фунэ - лодки корейского образца, то
есть сделанные по типу корейских. Однако, так как в одной из летописей того
времени указывается, что уже существовало непосредственное общение с Кореей
и ввозились топоры из Кореи, мы в переводе придерживаемся первого
толкования.
15 Васи - ритмичный припев, характерный для народных песен.
16 В винодельне в Кумаки...- Высказывается предположение, что это песня
раба, распеваемая им за изготовлением сакэ - рисовой водки, с иронией
обращенная к себе. Слово "раб" (яцуко) позднее стало употребляться как
бранное слово.
17 Пусть в Ооно-стороне...- песня-заговор, оберегающий любимого в
дороге.
18 Сасиба - обычная принадлежность знатных людей, веер из птичьих
перьев с длинной ручкой. Употреблялось в качестве опахала, которое держали
слуги.
19 Песня, воспевающая Урасима...- знаменитая народная легенда из
сборника поэта Такахаси Мусимаро (первая половина VIII века). Он слыл
знатоком и любителем древнего фольклора. Служа в разных провинциях, собирал,
записывал и, вероятно, слепо обрабатывал народные легенды и песни. Легенда о
рыбаке Урасима в разных вариантах встречается в различных письменных
памятниках. Данный вариант считается наиболее древним.
20 Кацуо - японская макрель.
21 Тай - вид морского окуня.
22 Тэкона - красавица, воспетая в песнях и легендах.
23 Я пошел, на поле в Суминоэ...- Полевые игры, о которых говорится в
песне, были обычно связаны с земледельческими обрядовыми действами, которые
должны были способствовать произрастанию риса. Круглое зеркало в Японии -
одна из трех священных реликвий (зеркало, меч, яшма); оно является символом
богини солнца Аматэрасу. В песнях оно служит образом внешней и внутренней
красоты, а также образом чтимого и ценного.
24 Иванохимэ (?-347) - жена императора Нинтоку (правил в 313-399 гг.) О
Нинтоку и Иванохимэ имеются записи в исторических хрониках "Нихонсеки" (720)
и сборнике мифов и преданий "Кодзики" (712). Иванохимэ очень любила своего
супруга, но, когда во время ее путешествия в провинцию Ки он изменил ей с
принцессой Ята, она покинула его и жила отдельно. Четыре ее песни считаются
самыми древними в "Манъесю".
25 Чтоб изголовьем стало...- Этот образ объясняется тем, что в старину
хоронили в пещерах, в горах.
26 Пока живу, я буду ждать...- Есть два толкования этой песни: одни
считают, что в ней речь идет о настоящем инее, другие - что это метафора
седых волос.
27 Все думаю о временном приюте...- Временный приют (карио) - любая
временная постройка для ночлега, обычно шалаши из камыша или тростника, а
также сторожки на рисовых полях для охраны урожая от птиц и т. п. Позже
слово "временный приют" стало употребляться для обозначения "этого мира".
28 Столица Удзи - здесь место, где находился дворец императора, а не
место его постоянного пребывания и административный центр. В старину во
время путешествия императора любые временные помещения, где он
останавливался в дороге, назывались "временными дворцами" (каримня) или
"дорожными дворцами" (юки-мия), а места, где находились эти дворцы, -
столицами только потому, что там останавливался император. Удзи - место
неподалеку от современного Киото.
29 В Нигитацу в тот час, когда в путь...- Песня сочинена принцессой
Нукада в 661 году, когда императрица Саймэй (годы правл. 655-661)
отправлялась в военную экспедицию для покорения Сираги - одного из трех
княжеств Кореи, и Нукада, бывшая в свите императрицы, сложила перед
отплытием эту песню.
30 На ночную луну...- Есть много вариантов расшифровки песни, приведен
наиболее древний, приписываемый Сэнгаку (XIII в.). Появление образа луны в
"Манъесю" во многих песнях приписывают влиянию китайской поэзии. В народных
японских песнях основное влияние уделяется солнцу, облакам, ветру, дождю -
всему тому, от чего зависит урожай. Из "Манъесю" образ луны перешел в
японскую классическую поэзию XXIII веков, где получил широкое хождение в
песнях осени, любви, разлуки.
31 Все засыпает зимою...- песня принцессы Нукада, самая ранняя из
сохранившихся на эту тему. В дальнейшим сравнение весны и осени часто
встречается в поэзии, особенно в период Хэйан (794-1192). Этот мотив
заимствован из поэзии древнего Китая, и поэтические турниры на эту тему
устраивались в подражание китайским обычаям.
32 Песня, сложенная принцессой Нукада во время ее отъезда...- Песня
считается одной из лучших песен принцессы Нукада; сочинена во время
перенесения столицы из Асука в Оцу, в провинцию Оми (667 г.), в пути, когда
Нукада покидала Асука, где она оставляла своего прежнего возлюбленного
(императора Тэмму, ?-686, годы правл. 673-686) и направлялась к его старшему
брату (императору Тэндзи, 626-671, годы правл. 662-671) в Оцу.
33 Иду полями нежных мурасаки...- Песня адресована наследному принцу -
младшему брату императора Тэндзи, сложена в период, когда Нукада уже стала
женой Тэндзи. В "Нихонсеки" говорится о том, что в 5-й день 5-го месяца в
7-м году своего правления (668) Тэндзи охотился в полях Камо. Этот день
является популярным праздником ташо-но сэкку - "Праздником мальчиков". В
этот день устраивали традиционную охоту за лекарствами (кусури-гари),
точнее, охоту за оленями, вторичные рога которых употребляются в качестве
лекарства. Кроме того, этот день считался важным для определения погоды на
весь сезон.
Мурасаки - воробейник, многолетняя трава, цветет мелкими белыми
цветами, похожими на фиалки, корень ее употреблялся для окрашивания тканей в
фиолетовый цвет с красноватым оттенком (мурасаки) и считался ценным
красителем, ее специально разводили на участках, куда вход посторонним был
запрещен. Здесь поля мурасаки служат аллегорией чужой собственности.
Запретные поля (симэну) - поля, оцепленные священными рисовыми
веревками в знак запрета ступать на них посторонним.
Махать рукавом (содэ фуру) - постоянный образ в песнях о любви; служит
любовным знаком, выражает призыв и прощальный привет при разлуке. В старину
рукава одежды были узкими и длинными и махали обычно свешивающейся частью
рукава.
Вся песня построена на аллегории, здесь - намек и на скрываемую любовь,
и на то, что окружающая свита замечает отношения Нукада и Тэмму.
34 Принц Югэ (?-699) - сын императора Тэмму.
35 Юдзуруха - вечнозеленое растение с очень длинными листьями и мелкими
зеленовато-желтыми цветами. Название цветов юдзуруха начинается с той же
буквы, что и имя принца, поэтому вся песня носит аллегорический характер.
36 Та птица, что тоскует о былом...- Это последняя песня Нукада.
Предполагают, что она писала ее в возрасте около 50 лет.
37 О ветка, сорванная у сосны...- В песне отражен распространенный в то
время обычай присылать стихи, прикрепленные к ветке сосны, к цветку и т. п.
38 Когда я друга моего ждала...- По народным японским приметам, если в
то время, когда думаешь о любимом, подует ветер, значит, любимый вспоминает
о тебе, любит и придет.
39 В майский день зеленый плющ ложем будет нам...- Речь идет о так
называемом плюще санэкадзура, название которого, благодаря своей
многозначности, используется во многих народных песнях. Са - сокращение от
сацуки - "май", нэ - "ложе". Существует глагол санэру - "спать с милым",
значение которого, вероятно, восходит к старинным майским земледельческим
обрядам, связанным с посадкой риса и заканчивающимся брачными играми на
полях.
40 С веткой яшмовой гонец...- В старину к ветке дерева адзуса
привязывали яшму и посылали с гонцом в знак привета или с особым известием.
Иногда посылали подарок, к которому прилагалась песня или письмо. Поэтому
яшмовая ветка стала словом-изголовьем (макура-котоба) к слову "гонец".
41 Словно ясеневый лук, прогудев, спустил стрелу...- постоянный образ
неожиданного горя, страшной вести и т. п.
42 На ложе яшмовом жены моей подушка...- В те времена постель умершего
оберегали и оставляли ее в том виде, какой она была при жизни.
43 Тидори - собирательное название для многих птиц, чаще всего так
именуется японский кулик.
44 На миг короткий, как рога...- В начале лета у оленей выпадают рога,
и летом едва начинают появляться новые, отсюда и это обычное для японской
поэзии сравнение краткого мига с рогами оленя в летнюю пору.
45 Подножье скал заменит изголовье...- см. прим. 25 к данному разделу.
46 Семь родов сокровищ есть...- Имеется в виду семь буддийских
сокровищ. В "Сутре Амида" это: золото, серебро, изумруд, агат, жемчуг,
горный хрусталь, перламутр. В разных сутрах эти драгоценности перечисляются
по-разному, но обычно не совпадают лишь две или три из них.
47 Травы счастья - сакикуса (от саки - "счастье", куса - "травы",
"растения").- В старину так называли хиноки - "солнечные деревья", японский
кипарис; в песнях "Манъесю" встречаются как "священные", "прекрасные
деревья". Однако существовало мнение, что это горные лилии (яма-юри); они
использовались в обрядах гадания о судьбе, счастье, о счастливом возвращении
и т. п.
48 Оттого, что очень еще молод...- Песня отражает буддийские
представления Окура о посмертном существовании души, в отличие от его
элегии, где отражены чисто японские синтоистские обычаи: обращение к богам
Неба и Земли с мольбой о благополучии, долгой жизни и т. п.
49 Поднося дары, молить тебя я буду...- У древних японцев одновременно
существовало два представления о загробном мире: и подземное царство, и
"путь на небеса". В буддийских представлениях о загробной жизни также есть
путь на небеса. Вера в бессмертие души, в переселение душ, в круговорот
жизни и смерти определила шесть дорог для уходящего из этого мира: три
хороших пути и три плохих. Один из хороших путей - это путь на небеса. Еще
два пути - это переселение души в демона (асура) и в человека. Плохие пути -
это путь в ад, переселение души в животное и в "голодного черта", грешника,
наказанного невозможностью есть пишу.
50 ...сложенные на прощальном пиру в честь Табито.- Поэт Отомо Табито,
получив чин первого советника двора, возвращался в столицу Нара. Это был его
прощальный пир перед отъездом.
51 Коль милости тебе теперь и слава....- Окура выражает надежду на то,
что его друг Табито похлопочет о его возвращении в столицу. Возможно, что и
он, как Табито, в свое время был выслан за пределы столицы. Социальные
проблемы, затронутые в песнях Окура, его сочувствие беднякам позволяют
думать, что его пребывание на Кюсю имело характер ссылки, тем более что в те
времена высылка за пределы столицы была обычным наказанием для провинившихся
чиновников. В песне говорится о его надежде на хлопоты друга, которому
возвращена милость двора и который получил высокое назначение.
52 Семь великих мудрецов (нана-но сакасики хито).- Имеются в виду
китайские "семь мудрецов из бамбуковой рощи" (Чжу линь ци синь), жившие в
III веке н. э.: Цзи Кан, Юань Цзи, Шань Тао, Лю Лин, Юань Сянь, Сян Сю, Ван
Жун. В предании говорится, что во времена Цзинь семь мудрецов уединились в
бамбуковой роще, занимались поэзией и философией и услаждали себя вином и
игрой на лютне.
53 В Сакура на поля...- обычная картина, наблюдаемая во время отлива у
берега моря, когда журавли устремляются в поисках пищи к обнажившимся
берегам.
54 Пбукодори (букв. "зовущая птица") - иное название кукушки.
55 Мой конь о камни вдруг споткнулся...- В песне отражено старинное
народное поверье: если конь споткнулся по дороге, значит, дома тоскуют,
думают о тебе.
56 Белыми цветами, что 6 дар несут богам...- Белые цветы (сироюбана) -
искусственные цветы из волокон кодзо, бумажного дерева.
57 Имосэ - горы Имо (букв, "младшая сестра", а также "возлюбленная") и
Сэ (букв, "младший брат", а также "возлюбленный") в старинных японских
песнях служат образом счастливых супругов.
58 Здесь нету больше друга...- Во время цветения сливы принято было
встречаться с друзьями или возлюбленной, срывать цветы, плести венки и
украшать себя ими.
59 Цветы душистых слив, что опадают...- Сравнение белых цветов сливы со
снегом характерно для песен ранней весны, а сравнение снега с белыми цветами
сливы - для песен зимы.
60 Заветный шнур я развязать не мог...- Развязывать шнур - символ
любовных отношений; "не развязывать шнур" (завязанный женой, возлюбленной) -
значит оставаться верным. В старину был обычай перед разлукой с любимым
человеком завязывать друг другу шнур, давая таким образом обет верности и
обещая не развязывать его до следующей встречи.
61 Старшая дочь Саканоэ - дочь поэтессы Огомо Саканоэ, жена Якамоти.
62 Маленький мешочек, вышитый тобой...- Песня была написана в ответ на
подарок, присланный старшей дочерью Саканоэ.
63 Когда, подняв свой взор к высоким небесам...- Брови в старину были
предметом особого внимания во внешности женщины, их сбривали и тушью
накладывали изогнутый рисунок значительно выше естественного положения
бровей, это было главным критерием в оценке внешности. Характерно поэтому,
что в японской любовной лирике воспеваются не глаза любимой, а ее брови.
64 Три песни старшей дочери Отомо Саканоэ.- Следующие десять песен
являются любовной перепиской Огомо Якамоти и его жены - старшей дочери
поэтессы Огомо Саканоэ.
65 Пусть стал бы яшмой я...- Яшма и жемчуг были самыми
распространенными в те времена украшениями. Ими украшали волосы, платья и т.
п., особенно распространены были браслеты. Желание стать яшмой или чтобы
любимый стал яшмой, с тем чтобы с ним не расставаться, распространенный
образ в любовной лирике "Манъесю".
66 В ту ночь, когда луна была светла...- В песне говорится о двух очень
распространенных в те времена способах гадания: гадание вечерами у
перекрестка (юкэ), когда идут к перекрестку и слушают разговоры прохожих, и
второе - по шагам (аура), когда загадывают желание на число шагов.
67 Тидори - см. прим. 43 к данному разделу.
68 Ханэдзу - совр. ниваумэ - "садовая слива". Сохранились описания
ханэдзу: цветут в начале весны махровыми бледно-розовыми цветами, листья
похожи на листья ивы.
69 Полка тоски, опоры не имея...- Птица среди течения быстрых рек не
может добыть себе пищи, поэтому служит здесь образом беспомощного человека.
70 Черная, как черные ягоды тута - постоянный эпитет к словам ночь,
черный и т. п.
71 Любимый мой, наверно, будет любоваться...- Предполагается, что песня
была сложена Отомо Саканоэ во время ее пребывания на острове Кюсю у своего
старшего брата поэта Огомо Табито, главы Управления Западных земель. Песня
сложена в тоске по родным местам.
71 Бывают вещи, от которых в сердце...- Среди песен-посланий, которыми
обменивались Якамоти, его тетка и мать его жены - поэтесса Огомо Саканоэ,
много любовных песен, свидетельствующих о больших и сильных чувствах (см.
любовную переписку Огомо Якамоти и Огомо Саканоэ), но был ли это настоящий
роман или песни на тему о любви, или мать писала ему от лица дочери, что
было принято в то время, неизвестно. Наиболее правдоподобным представляется
последнее предположение.
73 Я жемчугом на нить нанизывать их стану...- Жемчуг майский (сацуки-но
тома) - душистые лекарственные плоды, которые нанизывают в мае на нить,
затем их вкладывают в мешочек из парчи, украшают сверху искусственными
цветами - ирисами, лотосами и др. - и прикрепляют к нему длинные пятицветные
нити, скрученные в виде шнуров. Это является магическим актом против
болезней и простуды. Обычай украшать в праздники майским жемчугом жилище
пришел из Китая. Этот разукрашенный мешочек называют еще кусуридама -
"лекарственный жемчуг".
74 ... губернатору провинции Эттю.- Провинция Эттю - на север от
столицы - считалась дальним, глухим краем. Обычно отъезд в далекие края
сопровождался молебствиями и обрядами, чтобы уехавший благополучно прибыл на
место. Один из таких обрядов и описан в песне.
75 С вином святым сосуд - подношение богам, сопровождающим молитву.
76 Ах, о моей любви...- Образы в песне взяты из народной поговорки, в
которой приводится народная примета: "Если увидишь во сне, что открывают
ларец, значит, людям рассказали о твоих чувствах и думах".
77 Страж островов морских (окицусима-мори) - то же, что пограничный
страж (сакимори).
78 Что бранный меч держу я при себе...- В песне отражена народная
примета: если женщина увидит во сне рядом с собою меч, значит, ее ждет
встреча с любимым. Если же мужчина увидит во сне, что берет в руки зеркало,
значит, встретится с любимой. Оба этих предмета - постоянная принадлежность
рыцарей и молодых дев.
79 Как кланяться чертям голодным...- Голодные черти (гаки) -
изображения грешников в виде скелетообразных фигур, которые устанавливаются
в буддийских храмах для устрашения верующих.
80 Но слишком далеко теперь ты от меня...- Считается, что две последние
песни были посланы после того, как девица Каса и Якамоти расстались.
81 С далеких, далеких времен...- В песне иносказательно говорится о
прошедшей славе Фудзивара Фубито (659-720) - прежнего первого министра и
главы государственного совета (дайдзедайдзина). Он был сыном основателя рода
Фудзивара, Фудзивара Каматари, и занимал должность министра во время
правления четырех императоров: Дзито, Момму, Гэмме и Гэнсе.
82 Цветы нежных фудзи, что льются волною...- Фудзи - глициния. Глицинии
сиреневого цвета, спускающиеся длинными гроздями, всегда сравниваются со
струящимися волнами, что вылилось в особый образ - волны фудзи (фудзинами).
83 И поднес дары священные богам...- Здесь говорится об обычае
подносить нуса - священные приношения из пряжи, бумаги, ткани и пр., молясь
о благополучии в дороге или благодаря за благополучное прибытие.
84 Имя дорогое я назвал...- Богам дороги поверяли заветные мысли,
желания, имена близких людей, прося их защиты и покровительства.
85 Не спуская взора с зелени сосны...- Игра слов: мацу - "сосна" и
"ждать". В этой фразе скрыт внутренний смысл, усиливающий третью строку:
"буду ждать тебя".
Из поэзии IX-X веков
86 Остров Оки - был местом ссылки для лиц, неугодных императору.
Такамура был назначен посланником в Китай, но отказался ехать, за что был
сослан в 838 году.
87 Река Ватари (Сандзу) - букв, "переправа". По поверью, души умерших
переправляются через реку Ватари на 7-й день путешествия в загробный мир.
88 Император Нинна.- Имеется в виду император Коко (820-887, годы
правл. 884-887). Нинна - девиз его правления.
89 Где живу я одна...- Это стихотворение, равно как и следующее,
написано от лица женщины.
90 Император Фукакуса.- Имеется в виду император Нимме (810-850, годы
правл. 833- 850), который был погребен в местности Фукакуса (ныне район
Фусими в Киото).
91 Сложено на представлении танцовщиц Госэти...- Танцовщицы Госэти -
пять знатных девушек, которые выступали с танцами во время праздника
Благодарения (Госэти) при дворе в 11-м месяце.
92 Река Тацута - река Тацута берет начало в горах Икома, течет через
места, славящиеся момидзи, осенними кленовыми листьями, в преф. Нара близ
Икаруга и впадает в реку Ямато.
93 Б день состязаний по стрельбе из лука.- Ежегодные состязания по
стрельбе из лука проводились в императорском дворце 6-го числа 5-го лунного
месяца.
94 Дсоо храма Ися (сайгу).- Имеется в виду жрица синтоистского
святилища Исэ. Жрицы выбирались из числа незамужних принцесс императорской
фамилии.
95 Ответ Нарихира содержит буддийские ассоциации: кокоро но ями - "мрак
в душе непросвященного"; мадоу - "блуждать (в потемках) в миру", юмэ - сон,
иллюзия, уцуцу - явь, реальность.
96 Государыня из Пятого квартала - Фудзивара Дзюнси (ум. в 871 году),
жена императора Нимме, ее усадьба находилась в Пятом квартале города.
97 Надеваю ночное платье наизнанку...- Существовало поверье, что милого
можно было привлечь, если ночью лечь на вывернутое наизнанку платье.
98 Император Фукакуса - см. прим. 90. Фукакуса - также значит "густая
трава".
99 Как сосна на горе Инаба...- В песне - игра слов: мацу - одновременно
"сосна" и "ждать".
100 Государь Тамура.- Имеется в виду похороненный в местности Тамура
(северо-восточный район Киото) император Монтоку (827-858, годы правл.
850-858).
101 Суминоэ - бухта неподалеку от Осаки, близ храма Сумиеси. Славилась
красотой соснового бора, а также двумя исполинскими вековыми соснами, что
росли из одного корня.
102 Сороки мост сложили чередой...- Имеется в виду мост, который
перекидывают сороки через Млечный Путь в ночь Встречи звезд - Танабата. См.
прим. 106.
103 Не успели, трогаясь в путь...- Путешествуя во время десятой луны
898 года с экс-императором Судзаку-ин (его монашеское имя, до пострижения -
император Уда), поэт проехал мимо горы Тамукэ ("Жертвенный дар"). Там обычно
приносили свои дары жители столицы Нара перед отправлением в путь
богу-хранителю странствующих.
104 Нуса - приношение синтоистскому богу, полоски ткани или бумаги.
105 Пролей аромат...- Согласно легенде, сливовое дерево перелетело к
поэту на Кюсю, а вишня не смогла и засохла в одну ночь от тоски. Сосна,
росшая возле дома, тоже не улетела к хозяину после того, как он в
стихотворении упрекнул ее за равнодушие.
106 В седьмую ночь седьмой луны.- В этот день в Японии отмечается
праздник Танабата - Ночь встречи звезд. Согласно старинной китайской
легенде, в седьмую ночь седьмого месяца встречаются небесные Ткачиха и
Волопас (звезды Вега и Альтаир). Вступив в брак, они стали пренебрегать
своими обязанностями, и в наказание Небесный бог разлучил их, поселив по
разные стороны Небесной реки (Млечного Пути) и разрешив встречаться один раз
в году на мосту, наведенном сороками через Небесную реку.
107 Голоса гусей перелетных..- В классической поэтике дикие гуси -
вестники, несущие послание от друга.
108 Рукавами одежд белотканых...- см. прим. 3 к данному разделу.
109 Танабата - см. прим. 106.
110 За то время, что сохло платье... - Считается, что "один день в
обители отшельника равен тысячелетию".
111 Река Тацута - см. прим. 92.
112 За испод рукавов...- Внутренняя часть рукава кимоно использовалась
обычно как карман.
113 Государь Судзаку-ин - монашеское имя государя Уда (867-931, годы
правл. 887-897). Поездка в Нара состоялась осенью 898 года.
114 В день начала весны...- Стихотворение содержит аллюзию на китайскую
классическую "Книгу Ритуалов" ("Ли Цзи"), где сказано: "В первый месяц весны
восточный ветер растапливает лед".
115 Хацусэ (Хасэ) - храм, служивший местом паломничества для придворной
знати в эпоху Хэйан.
116 Гора Хиэй - одна из священных для буддистов гор, где находятся
монастыри секты Тэндай. Расположена к северо-востоку от Киото.
117 Сложил эту песню в третью луну.- Третий месяц - последний месяц
весны, когда опадают цветы.
118 Река Тацута - см. прим. 92.
119 Псино - горы к югу от Нара. Во времена создания антологии
"Кокинвакасю" особенно славились своими снежными пейзажами. Позже стали
известны как место любования цветущими вишнями.
120 Сложил у заставы Оосака...- Оосака ("Склон Встреч") - застава между
Оми и Ямасиро в краю Оцу, которую проезжали все отправлявшиеся из столицы на
восток. К середине периода Хэйан утратила свое стратегическое значение,
благодаря своему названию часто используется в поэзии.
121 Из ладоней моих...- аллюзия на "Манъесю", 3807: "Мелок тот колодец
- в нем / Даже тень горы видна / Той, что Мелкой названа. / Но моя любовь к
тебе / Не мелка, как та вода" (перевод А. Е. Глускиной).
122 Река Камия - протекала по территории императорского дворца в Киото
и впадала в реку Кацура.
123 Одинокий журавль...- Танка содержит намек на то, что Тисато был
обойден чинами.
124 Гора Мимуро - находится неподалеку от Нара, славится красотой
осенних кленов. У подножия горы протекает река Тацута (см. прим. 92).
125 Праздники Касуга - проходили во 2-м и 11-м месяцах; здесь,
очевидно, подразумевается весенний праздник. Луг Касуга исстари славился
красотой весенних трав.
126 Сумиеси (иначе Сулшноэ) - бухта неподалеку от Осаки (см. прим.
101), воззвании - игра слов, сумиеси значит еще и "хорошо жить".
127 Сложено в третью луну в год с добавочным месяцем...- Чтобы лунный
календарь не слишком отрывался от солнечного, периодически раз в несколько
лет вводился "добавочный" месяц (обычно третий), и тогда весна длилась не
три месяца, а четыре.
128 Чуть расправлю рукав...- В старину одежда служила и постелью.
129 Мива - гора в провинции Ямато.
130 Государь-в-отреченье.- Имеется в виду император Уда, в свите
которого была Исэ. Накацукаса - сын императора Уды - Ацуеси.
131 Горная дева (Яма-химэ) - божество гор.
132 Не наденет никто...- По поверьям, буддийские священники обряжались
в "не скроенное и не сшитое" платье. Чистая вода уподобляется растянутой для
просушки ткани.
133 Государыня Седьмого округа. - Фудзивара Онси, супруга императора
Уды. Селение Кацура находилось к западу от столицы Хэйан. Кацура - также
название дерева, которое, по поверью, растет на луне. Переводится название
по-разному - камфарное дерево, японский багряник, кассия, лунный лавр; это
невысокое дерево с листьями в форме сердца.
134 И звезда Волопас...- см. прим. 106.
135 О девицы-цветы...- Имеются в виду цветы оминаэси (патриния),
которые в Японии считались символом женской красоты. Слово оминаэси пишется
иероглифами, буквальный смысл которых "девица-цветок".
136 Прежний государь.- Имеется в виду император Уда, отрекшийся от
престола и принявший постриг. Храм Ниннадзи в столице Хэйан служил временной
резиденцией императора Уда.
137 Кампе - 889-898 гг.
138 Река Тацута - см. прим. 92.
139 Даже сосны и те...- Имеются в виду известные сосны (вернее, одна
сосна с раздвоенным стволом) из святилища Такасаго-дзиндзя, которое
находится в местечке под названием Такасаго.
140 Год не минул, еще...- Новый год по лунному календарю приходится на
конец февраля - начало марта по солнечному.
141 Застава Встреч, Оосака - см. прим. 120.
142 Река Тацута - см. прим. 92.
143 Гора Токива (букв. Вечнозеленая) - гора в столице Хэйан. В японской
поэзии служит символом неизменности вечности.
144 В седьмую ночь седьмой луны...- см. прим. 106.
145 Словно воды реки Асука...- В этой песне слово асука является
словом-связкой (какэкопюба), оно совмещает в себе два значения - название
реки Асука и "завтра ли?".
146 Говорят, соловей...- Ср. с песней неизвестного автора из
"Кокинвакасю", 1081: "Нынче сливовый цвет / Зелеными нитями ивы / В трели
сшил соловей - / Он от солнца хочет укрыться / Лепестками, цветочной
шляпкой!.." (Стихотворения из "Кокинвакасю", за исключением особо
оговоренных случаев, даются в переводе А. Долина.)
147 Собирать молодые травы...- Молодые травы (вакана) - семь (или в
другом наборе одиннадцать) видов полевых злаков, которые употребляли в пищу
зимой и ранней весной. Принято было преподносить в подарок друзьям молодые
травы, собранные в седьмой день первого месяца.
148 ...Там на бреге Реки Небесной...- см. прим. 106.
149 Одни лишь сосны не подвержены увяданью...- аллюзия на цитату из
памятника "Рассуждения и Речения" ("Лунь Юй") Конфуция: "Лишь приходит пора
морозов, лиственницы и криптомерии увядают последними".
150 Словно зелень сосны в Суминоэ - см. прим. 101.
151 Содрогаюсь при слове "осень"...- По-японски аки - значит "осень" и
"пресыщение".
152 От весла самого Волопаса...- См. прим. 106.
153 Тидори - см. прим. 43.
Из поэзии X-XV веков
154 В десятой луне мир покидают боги...- Десятый месяц по лунному
календарю иначе называется каминадзуки, то есть "месяц без богов".
155 Горящий дом.- Будда сравнивал земной мир с домом, охваченным
пожаром.
156 На нить драгоценную жизни...- Еще с древних времен слово тамао
(драгоценная нить) символизировало "жизнь".
157 Где лепестки груши, где вишни... - Цветы груши никогда в Японии не
ценились, из цветущих деревьев ценились сливы, вишни, персики.
158 На девятый день девятой луны...- На девятый день девятой луны, в
праздник; Хризантем, принято было протирать лицо кусочками ваты, пропитанной
росой с хризантем. По поверью, роса с хризантем приносила долголетие.
159 ведать не ведая...- В стихотворение вставлена цитата из
стихотворения неизвестного автора из антологии "Кокинвакасю", 951: "Чем
старей становлюсь, / тем больше тревог и печалей - / видно, время пришло / в
горы Псино, прочь от мира / уходить тропою кремнистой..."
160 Хацусэ.- В провинции Хацусэ (или Хасэ) находился знаменитый храм
Хасэдэра, посвященный бодхисаттве милосердия Каннон.
161 Когда он жил на земле...- Речь идет об Оэ Масахира, муже поэтессы.
162 Почтенный Домой.- Имеется в виду старший современник Акадзомэ Эмон
монах Домэй (974-1020), один из приверженцев секты Тэндай. Домэй был
довольно известным поэтом, осталась ею домашняя антология, его стихи входят
во многие антологии того времени.
163 Послала человеку...- Имеется в виду муж Акадзомэ Эмон, Оэ Масахира.
164 Равнина Мияги (Дворцовая равнина) - место на севере Хонсю,
известное красотой цветущих хаги. Аналогичное по символике стихотворение
есть в романе Мурасаки Сикибу "Гэндзи-моногатари". Государь Кирицубо после
смерти матери Гэндзи пишет к его бабке, в доме которой мальчик временно
живет: "Ветер капли росы / Разметал по Дворцовой равнине. Шуму его / Внимаю,
а думы в тревоге / Стремятся к кустику хаги". Здесь тоже кустик хаги
символизирует ребенка.
165 Сэй Сенагон - писательница, современница Акадзомэ Эмон, автор
известных "Записок у изголовья" (Макура-соси). Мотосукэ - отец Сэй Сенагон,
Киевара Мотосукэ.
166 Исэ-таю - поэтесса, современница Акадзомэ Эмон.
167 Как же мне лечь...- аллюзия на стихотворение неизвестного автора из
антологии "Кокинвакасю", 516: "Ночь за ночью не сплю. / Все прилаживаю
изголовье, / чтоб еще хоть разок / в сладком сне, как прежде, увидеть / нас
с тобою вместе на ложе..."
168 Над заставою Сиракава...- Застава Сиракава в столице Хэйан служила
как бы воротами на север.
169 Митинари.- Имеется в виду Минамото Митинари (?-1019), поэт,
современник Ноина. Его стихи есть в антологии "Синкокинвакасю".
170 Пятнадцатый день Второй луны - день успения Будды.
171 Коня придержу...- аллюзия на стихотворение из антологии
"Кокинвакасю", 1080: "Ты коня придержи / у брега реки Хинокума, / дай
напиться коню - / чтобы лик твой хоть издалека / ненадолго мог я увидеть!.."
172 Ямабуки (керрия) - кустарник, который весной цветет желтыми
махровыми цветами. Идэ - место, известное красотой цветущих керрий.
173 Думы о прошлом...- аллюзия на стихотворение китайского поэта Бо
Цзюйи: "В провинции Ланьшэн под цветочным пологом, / в горах Лушань в
дождливую ночь в травяной хижине".
174 А обо мне вспомнит ли кто?..- Ср. со стихотворением неизвестного
автора из "Кокинвакасю", 139: "В пору пятой луны / аромат мандаринов
цветущих / вдруг напомнил о той, / чьей одежды благоуханной / рукава стелил
в изголовье".
175 Благоухает рукав отшельника...- Ср. со стихотворением Сосэя из
антологии "Кокинвакасю", 273. Сложено на тему "Человек подходит к
жилищу...".
176 Рукава из мха, платье из мха - то есть одеяние монаха или
странника.
177 Приподняв изголовье...- цитата из стихотворения Бо Цзюйи "Повторная
надпись": "Солнце высоко, выспался я, и все же не хочется мне вставать. / В
тесной каморке, под двойным одеялом, холод совсем не страшен. / Слушаю
колокол храма Иай, изголовье чуть приподняв, / Смотрю на снег на вершине
Сянлу, шторы откинув край..."
173 Сэндзайсю ("Сэндзайвакасю", 1187) - одна из императорских
антологий, собранных под руководством Фудзивара Тосинари по указу императора
Госиракава (1127-1192, годы правл. 1155-1158).
179 Сложил в первое утро весны...- Утро риссюн - начало весны по
лунному календарю. По современному солнечному календарю приходится на начало
февраля. Стихотворение изображает пейзаж возле горной хижины. Поэтом владеет
чувство радостного освобождения, он видит первые признаки весны. Словами о
том, что всего прекраснее весенний рассвет, открывается знаменитая книга Сэй
Сенагон "Записки у изголовья" (конец X в.).
180 Река "Голубой водопад" ("Аотакигава") - приток реки Оигава. Течет у
подножия гор неподалеку от г. Киото.
181 Дымка на морском побережье.- Старинный способ добывания соли
состоял в том, что соль выпаривалась в котлах из морских водорослей.
182 Вспоминаю минувшее...- В седьмое утро нового года собирали на поле
семь трав и варили вместе с рисом. Согласно поверью, вкусивший это кушанье
будет здоров целый год (семь считалось магическим числом). См. также прим.
147.
183 Приди же скорей...- укоризна забывчивому другу.
184 Разве не думал я...- Сердце как бы покидает поэта, отринувшего все
земное, оно улетает к вишням - символу земной красоты, но красота их
недолговечна.
185 Весенней порой "кисараги"...- Кисараги (время надевания новых
одежд) - старинное название второй луны года.
186 При свете полной луны...- то есть 15-го числа. Согласно буддийским
легендам, в этот день завершил земной путь Будда Гаутама.
187 Сановники Весеннего дворца...- Весенний дворец - резиденция
наследника престола. В антологии XI века "Госюивакасю" есть танка, где
говорится, что сановники Весеннего дворца любуются вишней в цвету, словно
это их достояние.
188 Лягушки - воспеваются в классической японской поэзии начиная с
древних времен. В Предисловии к антологии "Кокинвакасю" говорится: "И когда
слышится голос соловья, поющего среди цветов, или голос лягушки, живущей в
воде, хочется спросить: что же из всего живого на земле не поет своей
собственной песни?" (перевод А. Глускиной). В данном стихотворении лягушка -
символ существа, привязанного к нечистой юдоли, луна - образ высшего
просветления.
189 Стихи, сочиненные в канун...- Третья луна считалась началом
календарного лета. В "Записках у изголовья" говорится, что прекрасней всего
весной раннее утро, но здесь пальма первенства отдается последнему вечеру
весны. Он кажется слишком коротким.
190 Цветы унохана - кустарник с небольшими белыми цветами. Когда цветет
унохана, обычно поет кукушка.
191 Кукушка, мой друг...- Согласно старинному поверью, кукушка -
проводник в царство мертвых.
192 Равнина Миягино - см. прим. 164.
193 Гавань Нанива - гавань неподалеку от современного города Осака.
Весна в заливе Нанива - одна из знаменитых тем в японской поэзии.
194 Санэката-асон.- Асон - почетное звание аристократа. Тюдзе -
военачальник второго ранга. Санэката-асон был сослан на север в Митиноку
после ссоры с одним из могущественных сановников из правящего рода
Фудзивара. Умер в изгнании.
195 Сусуки - китайский мискант - высокая трава с метелками. Одна из
семи осенних трав.
196 Единственный памятный дар...- Имеется в виду японский обычай перед
смертью завещать своим друзьям памятные дары.
197 Адзума - старинное название для восточных провинций.
198 Вершины жизни моей...- Имеются в виду горы, воспетые в японской
поэзии. Находятся в префектуре Сидзуока. Через эти горы шел некогда трудный
и опасный путь паломников. Надо было преодолеть высокие перевалы. В то же
время это был радостный путь, к нему вела целая жизнь.
199 Из череды сорок...- см. прим. 102.
200 Две сосны в Такасаго...- см. прим. 139.
201 Река Намида.- Намида. - по-японски "слеза".
202 Сочинено во временной обители...- Поэтесса в бытность свою жрицей
при храме Камо должна была, по обычаю, провести ночь в особой хижине,
украшенной листьями китайской мальвы. Хижина возводилась на поле к северу от
храма. Праздник устраивался в середине 4-й луны, то есть ранним летом.
203 Мальву для изголовья...- Изголовье из трав - поэтический образ
дорожною ночлега.
204 У изголовья моего...- см. прим. 25 к данному разделу.
205 Льются слезы на землю...- Ср. со стихотворением неизвестного автора
из "Кокинвакасю", 149: "Как ты грустно поешь...". См. с. 239.
206 Как там на Небесной реке...- Стихотворение сложено в дни праздника
Танабата, см. прим. 106.
207 Никогда я так не печалилась...- Основой для этого стихотворения
послужил образ из лирической повести X века "Исэ-моногатари" (дан 31): "В
давние времена кавалер той даме, с которой был близок, год спустя так
сказал: "Ах, если б вновь / с пряжей клубок тот / минувшего нам намотать! /
Если б ушедшее / вновь нынешним стало!"..." (перевод Н. И. Конрада).
208 С изголовьем из рук...- "Изголовье из сплетенных рук" - образ
любовного свидания.
209 ...и в спальню одна не войду...- Ср. со стихотворением неизвестного
автора из "Кокинвакасю", 693: "Все равно без тебя / я в спальню одна не
отправлюсь - /и пускай до утра / ленту пурпурную в прическе / серебрит под
луною иней..."
210 И вместе с ними в сердце...- Ср. со стихотворением Оно-но Комати из
"Кокинвакасю", 797: "Увядает цветок...". См. с. 155.
211 На равнине Адаси...- На равнине Адаси в те времена обычно совершали
обряды погребения.
212 R нынешнем году...- Цветы померанца в японской поэзии непременно
связываются с воспоминаниями о прошлом.
213 Небо снежило...- Дикие гуси прилетают в Японию осенью и улетают
весной.
214 Яшмовое копье.- Имеется в виду копье с драгоценными украшениями,
постоянный поэтический эпитет к словам "дорога" или "селение". Происхождение
этого эпитета связано предположительно с защитным магическим обрядом. Здесь
служит поэтическим зачином.
215 Левушка с берега Удзи...- букв.: "Дева-хранительница моста Удзи"
("Удзихаси-химэ"), прозвище, которое было дано тайной возлюбленной, вероятно
гетере, жившей возле реки Удзи. В Хэйанскую эпоху в этой местности,
неподалеку от столицы (Киото), находились загородные дворцы аристократов.
Река Удзи впадает в озеро Бива. Стихотворение написано на тему танка
неизвестного автора из антологии "Кокинвакасю", 689: "Нынче ночью опять / на
ложе своем одиноком, / расстилая постель, / обо мне тоскует в разлуке /
Божество моста, дева Удзи..."
216 Стучат и стучат вальки...- Вальками прачки выбивают белье. Стук
вальков в классической китайской и японской поэзии - метафора осенней
грусти.
217 Упали багряные капли...- Слезы горя метафорически называются
красными, словно окрашенными кровью сердца. Здесь это цвет слез и
одновременно листьев клена.
218 Как я когда-то ласкал...- Лирической основой (хонкадори) этого
стихотворения послужило пятистишие Идзуми Сикибу "Черные пряди...". См. с.
268.
219 Солевары залива Сума...- Залив Сума - одна из знаменитых своей
красотой местностей Японии, туда приезжали любоваться осенней луной.
Расположен возле города Кобэ. На песчаном, поросшем соснами побережье
солевары выпаривают соль из морских водорослей, лучи луны сверкают на их
влажных рукавах.
220 И хоть долог-долог день...- Уже в антологии VIII века "Манъесю"
была зафиксирована традиция сопоставлять длинную осеннюю ночь с длинным
фазаньим хвостом. Например, у поэта Какиномото Хитомаро есть такое
пятистишие: "Горный фазан / Тянет свой хвост за собою / Длинный-предлинный.
/ Длинную эту ночь / Ужель без тебя проведу?" ("Сюивакасю", 778, перевод Т.
Соколовой-Делюсиной).
221 Срединный путь (санскр. "мадхьямика") - буддийское учение об
относительности бытия-небытия и других категорий философского постижения
мира. Суть этого учения афористически сжато и точно сконденсирована в данном
пятистишии. Махаяна - буддийское учение, весьма популярное в средневековой
Японии. Основы его были изложены в сутре Лотоса.
222 Первый год Кэнряку - 1211 год.
223 Божественная драконов осьмерица...- Дракон считался богом водной
стихии. Особенно чтились восемь великих богов-драконов, которые упоминаются
в буддийских священных книгах.
Из поэзии XVIII-XIX веков
224 О если бы мы...- Стихотворение отражает характерное для школы
кокугаку стремление к идеализации "золотого века древности".
225 ...В нашем горном краю...- Стихотворение содержит реминисценцию
вака Минамото Мунэюки "Еще больше гнетет..." из "Кокинвакасю", 315. См. с.
228.
226 Мхом зарастает...- классический символ жизни поэта в добровольном
одиночестве.
227 Сверчок верещит...- Сверчки различных видов, цикады и прочие
"поющие" насекомые ценятся в Японии наряду с певчими птицами. Голос сверчка
- традиционный образ, передающий покой одиночества.
228 ...а моим уделом отныне...- 42 года в Китае и Японии считается
началом "первой старости".
229 Соловей у горной хижины...- отдаленная аллюзия на многие стихи
"Кокинвакасю", в том числе на стихотворение неизвестного автора: "Хотя
соловей, / укрывшись в ветвях сливы, / распевает, / возвещая наступление
весны, / но все еще идет снег".
230 Новый канал - отвод от реки Сибутани, прорытый в конце XVII века.
231 влюбленный светлячок - символ любовного горения в традиционной
поэтике.
232 Сусаки - знаменитое красотой видов морское побережье неподалеку от
Эдо, в районе устья реки Фукагава.
233 Китайская ученость (кангаку) - конфуцианский комплекс гуманитарных
дисциплин, входивший в программу классического образования.
234 Горы и воды (сансуй) - общее название китайской и японской
пейзажной живописи.
235 Голосом сердца...- аллюзия на знаменитое Предисловие Ки-но Цураюки
к "Кокинвакасю", которое начинается словами: "Песни Ямато! Вы произрастаете
из семени сердца..." Бака отражает увлечение поэта отечественной классикой в
противовес китайской.
236 ...бренная плоть, роса луговая...- образ, пришедший из бумизма и
символизирующий в классической поэзии непрочность жизни.
237 Преходящие сны в призрачном мире.- Стихотворение отражает
заимствованную из китайской философии и чрезвычайно популярную в токугавской
Японии идею "жизни как призрачного сна" - одну из важнейших концепций
искусства укие.
238 ...Путь бесхитростных слов Ямато! - Ямато - древнее название
Японии. Это стихотворение, как и многие ему подобные, отражает основное
требование доктрины кокугаку о необходимости возрождения национального языка
и культуры.
239 Сердце.- В традиционной синтоистской философии, частично
смыкающейся с буддизмом, перводвигателем человеческой жизни является кокоро
- "сердце" (в широком смысле слова оно же "душа" или "духовная основа").
Неисповедимые свойства кокоро постоянно служили объектом размышлений поэтов
и философов.
240 Кугами - гора в пров. Этиго (современная преф. Ниигата), где Рекан
прожил около тридцати лет при небольшом дзэнском храме.
241 Мячик на нитке... (тэмари) - небольшой, чаще всего бумажный с
набивкой мячик.
242 Надпись на веере.- В средневековой Японии, так же как и в Китае,
стихотворные надписи нередко делались на ширмах, шкатулках, веерах и прочих
предметах обихода.
243 Плошечка для подаяния (хатиноко) - род пиалы, в которую буддийские
монахи собирали подаяние (рисом, овощами или мелкими монетами). Своей
плошечке Рекан посвятил немало прочувствованных стихов.
244 ...Будде трех миров...- В буддизме распространено представление о
трех мирах: низший - мир влечений, который подразделяется на бренный земной
мир человека и небеса с небожителями; средний - мир форм; высший - мир
бесстрастия, свободный от форм. Возможно и более простое истолкование: мир
прошлого, настоящего и будущего.
245 Вака.- Рекан иногда умышленно именовал так свои стихи с целью
подчеркнуть их исконную национальную природу.
246 Поистине сердце...- В стихотворении обыгрывается чрезвычайно
сложная и многозначная семантика слова кокоро (сердце), о котором в
"Лотосовой сутре" сказано: "Кроме сердца, ничто не даст закона и
наставления..." Кроме того, здесь содержится аллюзия на стихотворение
средневекового поэта Ходзе Токиери: "Именно сердце / сбивает с толку сердце,
/ не позволяй же сердцу / быть бессердечным к самому сердцу".
247 ...обет всеспасения дал когда-то Амида-Будда! - Согласно основной
доктрине буддизма амидаистского толка, Будда, давший обет спасти
человечество, рано или поздно это сделает, независимо от усилий самих людей.
Человек же в пассивном ожидании должен призывать имя Будды Амида в
сакраментальной формуле: "Наму-Амида-Буцу!"
248 Путь Благодати - учение Будды-
249 Если спросят меня, презревшего...- Стихотворение, постулирующее
дзэнскую концепцию бытия, содержит аллюзию на "сумасбродную песню" (кека)
дзэнского патриарха XV века Иккю: "Нет в жилье моем / ни стропил, ни
потолка, / ни дверей, ни стен, - / а поэтому будь что будет: /дождь так
дождь, ветер так ветер!.." Другими словами, у того, кто ничего не имеет,
нечего отнять; тому, кто не дорожит земными благами, не страшно их лишиться.
250 Если спросят меня, где обитель...- аллюзия на стихотворение монаха
Кисэна. Имеется в виду Сорочий мост в праздник Танабата (см. прим. 106).
Стихотворение отражает дзэнскую идею неприкаянности, согласно которой
человек может чувствовать себя повсюду как дома.
351 Завещание - аллюзия на стихотворение дзэнского патриарха Догэна
(1200-1253): "Слива - весной, / летом голос / кукушки, / холодный белый снег
/ зимой".
252 ...белеет не снегом - цветами! - В стихотворении развивается
классическое сравнение цветов сливы со снегом. Слива в Японии зацветает
раньше прочих фруктовых деревьев, в начале февраля, когда еще порой не
успевает растаять снег.
253 Все меньше цветов остается...- Стихотворение содержит реминисценцию
вака из "Кокинвакасю": "Что ж, о вишня! / Минует пора цветения, / и я
исчезну, подобно лепесткам, / чтобы плачевным зрелищем / не огорчать ничьих
взоров..."
254 Тринадцатый день девятого месяца - считается серединой "золотой
осени".
255 Камогава - река в Киото.
256 Павильон Любования утками - городская усадьба, находившаяся в
районе Коя, в Нанива (Осака).
257 ...проводил я дни в созерцанье...- Подразумевается созерцание как
дзэнская медитация, ведущая к "озарению" (сапюри).
258 Рассуждение.- Стихотворение выдержано в духе дзэнского парадокса.
259 Непостоянство, - Стихотворение отражает дзэнскую концепцию приятия
жизни "как данности".
260 В моей хижине...- Стихотворение, написанное в 1809 году, посвящено
памяти наставника дзэн, с которым Кагэки одно время практиковал коаны
(философские беседы).
261 В похвалу картине...- Стихотворение отражает буддийские
представления о наличии души у всех живых существ.
262 Старцу Басе...- Стихотворение содержит прозрачную аллюзию на
знаменитое хокку Басе: "Старый пруд. / Прыгнула в воду лягушка. / Всплеск в
тишине" (перевод В. Марковой).
263 С тенью преподобного Сайге...- Стихотворение содержит аллюзию на
танка Сайге: "О пусть я умру..." Желание Сайге исполнилось - он умер в 16-й
день 2-й луны, на следующий день после дня Успения Будды.
264 У та в жанре хайкай.- Из стихотворения хорошо видно, как поздние
мастера танка заимствовали опыт поэзии хайкай.
265 ...сердца загнанную лошаденку...- В стихотворении использована
редкая для поэзии вака метафора, основанная на игре слов кокоро-но кома -
букв, "конь сердца", в переносном смысле "пылкое желание". Поэт разбивает
идиому, создавая новый экспрессивный образ "клячи сердца" (кокоро-но
осокома).
266 Шуточные стихи.- Этот раздел творчества Акэми, как и некоторые его
пятистишия из цикла "Мои маленькие радости", обнаруживает следы влияния
городской комической поэзии кека.
267 Воитель Пситада.- Нитта Пситада, прославленный воин XIV века,
сражался на стороне императора Годайго против мятежных родов Асикага и
Ходзе. Его могила находилась в провинции Этидзэн.
268 ...оболочку плоти приемлет...- Согласно синтоистским (а отчасти
также даосским и буддистским) представлениям, все в мире пронизано единой
жизненной энергией ки (кит. ци), которая в определенной консистенции
порождает формы всякого живого существа. Смерть приводит к "рассредоточению"
данного сгустка ки в макрокосмосе.
269 Оттого-то как раз...- Стихотворение передает свойственное Котомити
стремление к естественности (сидзэн), которая для него, ревностного адепта
дзэн, составляла основу миропорядка.
270 Горная хижина.- Стихотворение передает буддийскую идею очищения от
мирских соблазнов и слияния с природой.
271 Душа песен (утаюкоро) - мистический идеал приверженцев
"отечественной школы".
272 Отодвину прочь изголовье...- Традиционная японская постель
стелилась на полу из соломенных циновок. Изголовье представляло собой
деревянный валик с дугообразной впадиной в мягкой обивке. Предполагалось,
что спать следует в основном на спине. Такое изголовье позволяло подолгу
сохранять сложную прическу.
1 Три поэта с горы Юнояма.- Рэнга сложена 20 октября 1491 года во время
пребывания поэтов на горячих источниках Арума у горы Юнояма (провинция
Сэтцу, ныне входит в префектуру Хего).
Строфа 1. Зима.
Отсылает к стихотворению Оэ-но Мусафуса (1041 -1111) в антологии
"Сикасю":
В _горной_ глуши
_Алые листья_
Давно _опали_,
Прель
Завалило _снегом_... {*}
{* Здесь и далее в этом разделе, за исключением особо оговоренных
случаев стихи даются в переводе Д. Рагозина.}
Строфа 2. Зима.
Отсылает к стихотворению из "Кокинсю" ("Зима", 318):
Отныне
Пусть же падает непрерывно
У меня на дворе,
_Мискант_ пригибая,
_Снег_!
Строфа 3. Осень.
Время года смещается с зимы на осень. Если бы и зимой, в память об
осени, услаждать слух стрекотом сверчков, живущих в мисканте у подножья
скал!
Отсылает к стихотворению из "Кокинсю" ("Осень", 202):
В поле осеннем
Кого-то зовут
_Сверчков голоса_:
Не меня ли,
_Выйду_ проведать...
Строфа 4. Осень.
Строфа 5. Осень (роса, луна).
На рукава ложится холодная роса и отражающийся в ней свет луны кажется
необыкновенно ярким.
Строфа 6. В пути, на чужой стороне, луна светит иначе, не так как в
родном краю. В строфах 6, 7, 8 развивается тема странствий.
Строфа 8. "Друг" из предыдущей строфы осмысляется как облако, служащее
на короткое время ориентиром страннику.
Строфа 9. Весна (цветы).
Цветущие деревья вишни кажутся издалека облаками.
Отсылает к предисловию "Кокинсю": "Итак, сердце, любующееся цветами,
завидующее птицам, сочувствующее туману, оплакивающее росу..."
Строфа 10. Весна.
Строфа 11. Весна (тающий снег).
По сравнению со столицей в горную деревушку весна приходит позднее, но
здесь уже растаял снег. Чтобы наслаждаться весной постоянно, надо
превратиться в весну.
Строфа 12. Снег растаял, открыть дороги. Отсюда переход к теме
"истинного пути" в религиозно-этическом смысле, подхваченный в следующих
строфах. В строфах 12, 13, 14 - тема сетований по тщете человеческого
существования.
Строфа 13. Одежда из мха - т. е. одежда отшельника или странствующего
монаха.
Строфа 16. Осень (луна).
Строфа 17. Осень. Свет луны усиливает печаль расстающихся на рассвете
влюбленных.
Строфа начинает тему любви, подхваченную в строфах 18-19.
Строфа 18. Осень (роса).
Строфа 20. Обманные любовные обещания 19-й строфы переосмысливаются как
сетования обнищавшего человека.
Строфа 21. Живущий в далекой деревне тщетно ждет, что кто-то позовет
его с собой в столицу. Обыгрывается поэтическое название столицы -
"заоблачная обитель".
Строфа 22. Удалившийся от столичной суеты в горы, с трудом привыкает к
одинокой жизни.
Строфа 23. Написано на основе стихотворения поэта Дзякурэн из антологии
"Синкокинсю" ("Осень", 361):
Вроде бы нет
_Ничего_ печального
_В расцветке листвы_...
В горах, где встают криптомерии,
Осенние сумерки...
Строфа 24. Лето (источник).
В жаркое лето, услышав журчание струй, чувствуешь прохладу, как будто
уже наступила осень.
Строфа 25. Лето (светляки).
Аллюзия на описание вечера в главе "Дерево-метла" "Гэндзи-моногатари":
"Легкий ветерок навевал прохладу, где-то в траве звенели невидимые взору
насекомые, в воздухе мерцали бесчисленные светляки" (перевод Т. Л.
Соколовой-Делюсиной).
Образ человека, сидящего ночью на веранде, подготавливает любовную
тему, начинающуюся в следующей строфе.
Строфа 26. Основа - стихотворение Идзуми Сикибу из антологии "Госюиск"
("Смесь", 1164):
Когда я _в любовной тоске_,
Даже болотные _светляки_
Похожи на жемчуг
Души,
Покидающей тело мое...
Строфа 27. Образ изголовья, знающего о любовных думах спящего, часто
встречается в поэзии. Например, стихотворение Исэ из антологии "Кокинсю"
("Любовь, 3", 676):
_Изголовье_,
Что слывет _всеведущим_,
Отринула втуне:
Безвинное имя молва
Как пыль подняла к небесам.
Строфа 29. Лиловый наряд - траурный, который снимают по окончании срока
траура. От любовных слез тема переходит к слезам по покойному.
Строфа 30. Осень.
Печально покидать горный храм, куда удалился на время траура.
Строфа 31. Осень (олень).
Строфа 32. Осень (полевой ветер, туман).
Аллюзия на описание утра после ночной бури в главе "Пронизывающий поля"
"Гэндзи-моногатари".
Аллюзия на предисловие в антологии "Кокинсю": "Сердце, созерцающее
цветы, завидующее птицам, любующееся красой тумана, оплакивающее росу..."
Строфа 33. Осень (луна).
Строфа 34. Строфы 34-35 развивают любовную тему.
Строфа 35. Аллюзия на перепалку принца Гэндзи и То-но Тюдзе по поводу
придворной дамы Гэн-найси-но сукэ в главе "Праздник алых листьев"
"Гэндзи-моногатари".
Строфа 36. Любовные переживания сменяются сетованиями о старине.
Строфа 37. Весна (цветы).
Сон подхватывает тему когда-то роскошной, а ныне всеми покинутой и
ветшающей столицы, символизирующей тщету человеческой жизни.
У Сехаку есть сборник стихов "Весенний сон".
Строфа 38. Весна (сакура).
Стоит только восхититься красотой цветущей сакуры, как непременно
налетит ветер и оборвет цветы. Сентенция, характерная для стиля Соте.
Строфа 39. Весна (туман).
Строфа 40. Даже быстро испаряющаяся утренняя роса в сравнении с
тревожным человеческим существованием кажется завидным воплощением покоя.
Отсылает к безымянному стихотворению из антологии " Дзокуго сюи сю":
Утренняя роса
И та не сразу
Исчезнет,
А в нашем мире,
Кто может быть покоен?
Строфа 41. Осень (луна).
Суеверный обычай предписывал избегать долго смотреть на луну, что
отражено в "Такэтори-моногатари" и "Гэндзи-моногатари".
Стихотворение-основа из антологии "Госэнсю" ("Любовь", 2, автор не
известен):
"Некто сказал, что как бы прекрасна ни была луна, смотреть на нее не к
добру:
На одиноком ложе
В печали
Проснувшись,
От прекрасной луны
Глаз не могу отвести..."
Строфа 42. Осень (мрак).
Не луна меня страшит, а посмертные блуждания во мраке, на которые
обречен человек, не сподобившийся стать Буддой. Воспользовавшись
традиционным уподоблением луны вечной истине, Соги ввел тему буддийских
верований.
Строфа 43. Осень.
Огни на лодках зажигали, чтобы привлечь рыбу. Мерцающие во тьме огни
напомнили инфернальные картины загробного существования.
Строфа 44. Строфа скрадывает буддийскую образность и, добавляя к
зрительным образам слуховые, делает строфы 43-44 пейзажной зарисовкой.
Строфа 45. Лето (кукушка).
Строфа 46. В одном из вариантов написания кукушка обозначается
иероглифами "ушел безвозвратно", что восходит к легенде о том, что душа
одного из китайских правителей после его смерти превратилась в кукушку и
заголосила "ушел безвозвратно".
Строфа 47. Аллюзия на анонимное стихотворение из антологии "Кокинсю"
("Разные формы", 1025):
Думал
Себя испытать,
На время встреч избегая,
Но трудно играть,
Когда так сильна любовь...
Строфа 48. Когда привыкну к суровым условиям жизни в горной деревне,
порывы бури перестанут меня тревожить.
Строфа 49. Зима.
Какая именно трава имеется в виду - предмет дискуссий.
Строфа 50. Строфа построена на банальной для японской поэзии омонимии
слов "сосна" и "ждать".
Строфа 51. Бухта Песен - реальное название бухты на полуострове Кии,
часто обыгрываемое в поэзии.
Строфа 52. Строфа обращена к Соги и выражает почтение к его
поэтическому мастерству.
Строфа 53. Брошенная лодка качается на волнах наступающего прилива и
как будто надеется, что хозяин еще вернется.
Строфа 54. Осень (опавшие листья).
Старая лодка уподобляется упавшим на воду листьям.
Строфа 55. Осень (роса).
Строфа 56. Осень (цикады).
Строфа 57. Осень (луна).
Строфа 58. Строфа начинает тему любовных переживаний, подхваченную в
следующей строфе.
Строфа 61. Цитата из Конфуция.
Строфа 62. Зима (снег). "Путь" 61-й строфы истолковывается здесь
буквально, как дорога в горах.
Строфа вошла в антологию "Синсэн Цукубасю".
Строфа 63. Зима (дождь).
Строфы 62-63 связывает аллюзия на стихотворение Фудзивара-но Садаиэ
(1162-1241) из антологии "Синкокинсю" ("Зима", 671):
_Лошадь_ остановил,
Чтоб отряхнуть _рукава_,
Негде укрыться...
На долину Сано
В сумерках падает _снег_.
Строфа 64. Ночью принял шелест ветра в соснах за шум дождя. Строфы
63-64 связаны через аллюзию на стихотворение Минамото Томотика из антологии
"Синкокинсю", зима, 587:
Сегодня вновь
Не пойму, то ли листья посыпались,
То ли - _дождь_!..
В саду _ветр шелестит_
В одиноко стареющей _сосне_.
Также цитируется китайское стихотворение: "Придерживая ставни, слушаю
шелест сосен".
Строфа 65. Весна (цветы, туман).
Ветер, шелестящий в соснах, разогнал туман, и показалась луна. Опасаясь
за цветы вишни, сокрушался о ветре, но после того, как ветер разогнал тучи и
вышла луна, понял, что сокрушаться не стоило.
Строфа 66. Весна (глицинии).
Строфа 67. Весна. Уходя, весна уносит воспоминания о красоте цветущих
глициний (67-66), о пении соловья, (67-68).
Строфа 68. Весна (соловей).
Строфа 69. Осень.
Аллюзия на стихотворение из китайской антологии: "Горы накрыл туман,
изредка трель соловья..."
Строфа 70. Осень. "Небесная река" - млечный путь, с которым связана
легенда о расставании влюбленных Волопаса и ткачихи. См. прим. 106 к разделу
"Поэзия вака".
Аллюзия на стихотворение Ки-но Цуракжи (872-945) из антологии
"Синкокинсю" (Осень, 1; 327):
Две звезды
Не сегодня ли расстаются
В млечном пути?
Туман встает,
Кулик кричит...
Строфа 71. Осень (отбивают одежду).
Считалось, что монотонный глухой стук вальков особенно подчеркивает
осеннюю печаль.
Строфы 6-7 соединены через аллюзию на стихотворение из "Исэ
моногатари", 81:
Весь день на охоте
Провел я в надежде
_Ночлег_ получить у "Ткачихи"...
И вот уже здесь я - в долине
"_Небесной реки_"...
(Перевод Н. И. Конрада)
Строфа 72. Осень (роса).
Строфа 73. Осень (луна, мискант).
Старый комментарий характеризует эту строфу как "великолепный
самоцвет".
Строфа 74. Время года не определено. Любовь. Человеческие отношения.
Стихотворение-основа - Какиномото-но Хитомаро из антологии
"Синкокинсю", "Осень", 1; 346 (также "Манъесю", 10, 2277):
В лугах,
Где гуляют олени,
_Мискант_ пустил уж метелки-цветы...
_Когда_ же дева длань
Положит мне в _изголовье_...
Строфа 75. В японской поэзии существует традиция сравнивать дым вулкана
Асама (ист. провинция Синано, ныне в префектуре Нагано) с любовными думами.
Аллюзия на стихотворение из "Исэ моногатари", 8:
О _дым_, что встает
На вершине _Асама_
В Синано.
Не дивиться ли должен
Путник _далекий_, видя тебя?
(Перевод Н. И. Конрада)
Строфа 76. Двойная связка строф 11-12:
Асама - облака - аллюзия на стихотворение Таира Накаки из антологии
"Кокинсю" ("Разные формы", 1050):
Затянутой _облаками_
Горой _Асама_.
Быть постыдись!
В сердце мое заглянув,
Покинешь ли...
Дsv - облака - аллюзия на стихотворение Фудзивара-но Тосинарино Мусумэ
из антологии "Синкокинсю" ("Любовь", 2; 1081):
Подспудно пылая
В думах _истаю_...
И только _дым_ (после кремации)
Уйдет в _облака_ без следа -
Вот что печалит!
Строфа 77. Отшельник живет в хижине, надеясь возродиться в раю,
расположенном по буддийским представлениям на западе, в ожидании сошествия
Будды на облаке (популярный мотив буддийской иконографии).
Строфа 80. Зима.
Строфа 81. Зима (снег).
Аллюзия на строки из "Записок у изголовья" Сэй Сенагон: "Осенью -
сумерки. Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны,
по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, - какое грустное
очарование!" (Перевод В. Марковой).
Строфа 82. Зима.
Имеется в виду горный храм. Описывается переход от вечера (строфа 81) к
ночи (строфа 82).
Строфа 85. Аллюзия на "Гэндзи-моногатари", главу "В зарослях полыни", в
которой принц Гэндзи вместе с другом Корэмицу посещает свою давнюю
возлюбленную. Приблизившись к дому, который кажется необитаемым, Корэмицу
кашляет, чтобы привлечь к себе внимание. "Изнутри тоже послышался кашель, и
чей-то старческий голос спросил: "Кто там еще? Что за человек?"... Этот
хриплый голос, судя по всему, принадлежал совсем уже древней старухе..."
Гэндзи сочиняет по случаю стихотворение:
Я пришел сюда сам,
Чтобы узнать, осталось ли прежним
Сердце твое
В зарослях буйной полыни,
Заглушившей тропинки в саду.
(Перевод Т. Л. Соколовой-Делюсиной)
Строфа 86. Лето.
Строфа 87. Осень.
В строфах 85-86 "густота" относится к зарослям Польши, в 86-87 - к
росе, таким образом лето переходит в осень.
Аллюзия на стихотворение Камоно Нарисукэ из антологии "Синкокинсю"
("Любовь", 3; 1187):
Кто передаст
Тебе весть обо мне?..
Если я испарюсь
Как _роса_
На _тропе_ (т. е. умру).
Смысл: никто не знает о нашей любви. Поэтому если умру, некому будет
тебя известить.
Строфа 88. Осень (цикады).
Аллюзия на стихотворение Фудзивара-но Тосидзанэ из антологии "фугасю"
("Осень", 1):
_Умерив блеск_,
Меж деревьев
Вечернее солнце поблекло...
Осенней тоской
_Цикады звенят_...
Строфа 89. С приходом осени клены в горах покраснели. Облака
протянулись как тонкие рукава.
Строфа 91. Строфы 91, 92, 93 развивают тему любовных отношений.
Строфа 94. Весна (кукушка).
Строфа 95. Весна (туман). Кукушка, буквально - "зовущая птица",
превращается в журавлей.
Строфа 96. Весна (цветы).
Строфа 98. Аллюзия на переезд Акаси, возлюбленной принца Гэндзи, из
провинции в столичный особняк в главе "Ветер в соснах" "Гэндзи моногатари".
Тленный приют - традиционная метафора земного существования. Однако
тот, кто, спасаясь от мира, удалился из дома, вновь и вновь с ностальгией
вспоминает о прошлой жизни.
Строфа 99. Осень (роса).
Строфа 100. Осень (луна)
Из-за внезапного ливня луна боится показаться, но это лишь на миг,
скоро она засияет на небе.
Нанизанные строфы (хайкай-но рэнга)
1 Из поэтического сборника "Соломенный плащ обезьяны":
Строфа 1. Лето в городе.
Строфа 3. Лето в деревне.
Строфа 5. Харчевня в горах.
Строфа 9. Монахиня, сожалеющая о том, что приняла постриг.
Строфа 11. В сочетании с предыдущей - старый рыбак; в сочетании с
последующей - старый привратник в знатном, но обедневшем доме.
Строфа 13. В сочетании с предыдущей - картина любовного свидания; в
сочетании с последующей - убогая баня.
Строфа 23. В сочетании с предыдущей - нищий поэт; в сочетании с
последующей - привратник в доме, покинутом хозяевами.
2 Опадает пион...- Цикл "Опадает пион..." был опубликован в 1780 году в
сборнике "Персики и сливы" ("Момосумомо"), предисловие к которому написал
сам Бусон. Авторами цикла были Бусон и его ученик Кито. Известно, что цикл
создавался ими с третьего по одиннадцатый месяц 1780 года. Начальная строфа
цикла была сочинена Бусоном в 1773 году.
Строфа 1 (хокку). Начальное трехстишие цикла принадлежит к разряду так
называемых пейзажных строф (ба-но ку). Бусон несколькими лаконичными
штрихами намечает пейзаж, предоставляя своему партнеру возможность дополнять
и расширять его. Взгляд фиксируется на пышном цветке пиона, находящемся на
грани расцвета и увядания. Медленно падающие, ложащиеся друг на друга
лепестки создают ощущение замедленного мгновения, они как бы сняты
замедленной съемкой. (Вообще внешнее движение образов "нанизанных, строф"
можно сравнить с движением кинокамеры, которая от кадра к кадру фиксирует
внимание на отдельных деталях одной общей картины.) В трехстишии
определяется исходное время цикла (сезонное слово "пион" - лето).
Строфа 2 (вакшу). Вторая строфа сохраняет время года, данное в хокку.
(Сезонное слово "четвертая луна" относится к разряду летних.) Эта строфа
тоже "пейзажная", в ней уточняется время: двадцатое число четвертого месяца
(дата эта к тому же содержит намек на пион, который иногда называют "цветком
двадцатого дня" - хацукагуса), конкретизируется место (в трехстишии Бусона
нет никаких указаний на то, где находится пион, - то ли он растет в саду, то
ли стоит в вазе, и Кито делает выбор в пользу сада). В результате намеченная
Бусоном картина обогащается новыми нюансами: на опадающие лепестки пиона
струится бледный свет предутренней луны, а этот лунный свет в воображении
подготовленного читателя непременно свяжется со сверкающими на лепестках
росинками, символом быстротечности всего живущего в этом мире.
Строфа 3 (дайсан). В третьей строфе цикла полагается делать поворот в
развитии темы. Обе предыдущие строфы были пейзажными, эта же вводит в пейзаж
человека. Строфа принадлежит к разряду "описывающих дела человеческие" -
ниндзи-но ку, (иначе она называется "описывающая чувства человеческие" -
ниндзе-но ку). Такие строфы бывают двух типов - "субъективные", когда героем
является сам автор, от лица которого и изображаются эти "дела" или
"чувства", и "объективные", когда автор описывает происходящее как бы со
стороны, от третьего лица (именно к этой разновидности и принадлежит
трехстишие Кито). В третьей строфе отсутствует сезонное слово, то есть время
года не обозначено.
Строфа 4 (енкумэ). Четвертая строфа подхватывает и развивает тему
предыдущей, она также не имеет сезонного слова, а следовательно, не
соотносится с определенным временем года. Согласно канону, эта строфа должна
иметь неопределенно-промежуточный характер, облегчая переход к следующей, но
Бусон нарушает традицию, неожиданно перенося действие в свой любимый
сказочный мир.
Строфа 5 (гокумэ). Пятая строфа цикла развивает сказочно-чудесную тему
предыдущей строфы. Старые деревья всегда считались в Японии священными, в
них обитали духи, и человек, посмевший срубить такое дерево, неминуемо
навлекал на себя их гнев. Выбирающая жениха фея предыдущей строфы
переосмысливается как дух дерева эноки. В этой строфе, которая, как и
предыдущая, лишена соотнесенности с определенным временем года, Бусон, для
того чтобы избежать монотонности, меняет авторскую позицию: если в
предыдущей строфе события описывались со стороны, то главным действующим
лицом этой является сам автор.
В пятой строфе, согласно канонам хайкай-но рэнга, должна появиться
"луна", но поскольку о луне идет речь во второй строфе, Бусон позволяет себе
отойти от канона. Не совсем традиционно и грамматическое строение строфы. По
правилам пятая строфа должна заканчиваться глаголом в
предположительно-вопросительной форме, но, поскольку Кито уже применил этот
прием в третьей строфе, Бусон решает придать строфе грамматическую
незаконченность, обычно свойственную третьей строфе. (В результате строфы
как бы меняются местами.)
Строфа 6 (роккумэ). В шестой строфе Кито дает свое толкование
содержанию пятой, переосмысливая ее как событие, мельком увиденное
странником по дороге. Тема опять раскрывается от первого лица, только на
этот раз уже не от лица человека, вознамерившегося срубить дерево эноки, а
от лица проходящего мимо странника.
Шестая строфа является последней в группе так называемых "лицевых
строф". Строфы писались обычно на двух дважды сложенных листках бумаги -
шесть строф писалось с верхней лицевой стороны (сеомотэ), двенадцать - с
оборотной (сеура), двенадцать - с лицевой стороны второго листка (нагори но
омотэ), и шесть - с оборотной стороны второго листка (нагори но ура).
Строфа 7 (сеура но иккумэ). Седьмая (или первая оборотная) строфа
продолжает тему странствия, раскрывая личность героя шестой строфы, -
странствует поэт, который стремится к "песенным тропам", то есть хочет
пройти по местам, воспетым древними поэтами. Сезонное слово "лихорадка"
показывает, что действие происходит летом.
Строфа 8 (сеурано нихумэ). В восьмой (или второй оборотной) строфе тема
странствия получает дальнейшее развитое, к тому же в ней происходит смена
времен года (киуцури): "срезают рио обычно осенью. Пять предыдущих строф
описывали "человеческое", эта строфа является "пейзажной".
Строфа 9 (сеура но санкумэ). Девятая (или третья оборотная) строфа тоже
"пейзажная", в ней осенний сельский пейзаж, намеченный предыдущей строфой,
обретает новые черты. Над разбросанными по горным склонам полями в лунном
свете летит отбившаяся от стаи одинокая синица - эти птицы появляются в
Японии осенью и держатся поближе к жилью. Луна должна во второй раз
появиться только в четырнадцатой (восьмой оборотной) строфе, но поскольку
она и в первый раз появилась раньше положенного (не в пятой строфе, а во
второй), то и здесь она возникает с опережением.
Строфа 10 (сеура но енкумэ). В десятой (четвертой оборотной) строфе в
осенний пейзаж, данный в двух предыдущих строфах, вводится человек: стоя у
двери, он смотрит на крестьян, убирающих рис на горных склонах, на летящую
по небу синицу, и этот пейзаж рождает в его душе щемящую грусть.
Строфа 11 (сеура но гокумэ), В одиннадцатой (пятой оборотной) строфе
Кито дает новую трактовку чувствам героя: уныние, им овладевшее, объясняется
уже не приходом осени, а болезнью. Время года не обозначено.
Строфа 12 (сеура но рокхумэ). В двенадцатой (шестой оборотной) строфе
Бусон развивает тему болезни, события по-прежнему изображаются от первого
лица. Больному прислали с родины, из местечка Таэма, посылку - какие-то
гостинцы или лекарства, завязанные в платок фуросики, и он спешит отослать
этот платок обратно, вложив в него благодарственное письмо. После девятой
(третьей оборотной) строфы принято переходить к любовной теме, но, поскольку
девятая строфа содержит упоминание о луне, авторы, очевидно сочтя соседство
"луны" и "любви" слишком громоздким, решили повременить с любовью. Тем не
менее слово "письмо" возникает в этой строфе не случайно - "письмо" всегда в
японской поэзии связано с любовными отношениями, - как видно, Бусон хочет
напомнить своему партнеру, что пора переходить к теме любви.
Строфа 13 (седьмая оборотная строфа). Поскольку в трех предыдущих
строфах шла речь о человеческих чувствах, причем везде чувства эти
изображались от первого лица, Кито посчитал, что пора изменить характер
строфы, и ввел новый персонаж - торговца маслом. С этим торговцем маслом
герой предыдущих трех строф и хочет, по всей вероятности, отправить письмецо
в Таэма, но тот, увлекшись беседой с соседями, не спешит. (По-японски
"торговать маслом" - "абура о уру" - значит еще и "бить баклуши".) Время
года по-прежнему не обозначено.
Строфа 14 (сеура но хаккумэ). В четырнадцатой (восьмой оборотной)
строфе делается переход от "человеческого" к "пейзажному" (до сих пор было
наоборот), при этом поле зрения расширяется: дом соседей, из которого
доносится голос торговца маслом, вводится в зимний пейзаж. Как уже
говорилось, по канону в этой строфе должна появиться луна, но она возникла
на несколько строф раньше. (Сяку - мера длины, 30,3 см.)
Строфа 15 (сеура но кюкумэ). Пятнадцатая (девятая оборотная) строфа
продолжает развивать тему двух предыдущих. (По законам той школы, к которой
принадлежал Бусон, одну тему было положено развивать на протяжении трех
строф.) Снежный вечерний пейзаж, приглушающий голос торговца маслом, наводит
на мысль о подкрадывающихся к жилью волках. Сезонное слово "волки"
показывает, что действие по-прежнему происходит зимой.
Строфа 16 (сеура но дзюкумэ). В шестнадцатой (десятой оборотной) строфе
Бусон дает понять, что героем предыдущей строфы является, скорее всего,
охотник. Вынужденный охранять окрестных жителей от диких зверей, он редко
бывает дома, и некрасивая жена его, коротая дни и ночи в одиночестве, все
время плачет. Строфа опять относится к разряду "о человеческом", но меняется
точка зрения: на этот раз события описываются от третьего лица. Время года
не обозначено.
Строфа 17 (сеура но дзюикку). В семнадцатой (одиннадцатой оборотной)
строфе развивается тема нелюбимой жены, которая в конце концов решает стать
монахиней и принимает постриг в день церемонии поднятия храмового колокола,
в пору цветения вишен. События описываются от первого лица, то есть от лица
самой жены. Таким образом, на протяжении трех строф трижды меняется точка
зрения: сначала говорит охотник, потом автор, и наконец - жена охотника. В
этой строфе каноном предписывается упоминать о цветах. Время года - весна.
Строфа 18 (сеура но дзюникумэ). Три предыдущие строфы были "о
человеческом", поэтому восемнадцатую (двенадцатую оборотную) строфу Бусон
делает пейзажной. Взгляд с храма, в котором героиня предыдущих строф
постриглась в монахини, переводится на окружающий пейзаж. Образ
склоняющегося к западу солнца соединяется с образом новопостриженной
монахини, мысли которой тоже отныне будут стремиться к западу, туда, где
находится Чистая земля, царство Будды Амиды, буддийский рай. В строфе не
делается никакого нового поворота, в ней лишь уточняется содержание
предыдущей. Такие строфы называются "уточняющими" (асираи-но ку). Время года
остается прежним - весна. Это последняя строфа на обороте первого листка.
Строфа 19 (нагори но омотэ но иккумэ). В девятнадцатой строфе (или
первой строфе второй лицевой стороны) образ клонящегося к западу солнца
переосмысливается как образ легендарного правителя Ното, несокрушимого Тайра
Норицунэ, бросившегося в морские волны во время битвы при Данноура (1185),
когда род Тайра потерпел окончательное поражение в долгой войне с родом
Минамото (см. "Повесть о доме Тайра". М., 1982, с. 530). Сезонное слово
"дымка" - весна.
Строфа 20 (нагори ноомотэ, никумэ). В двадцатой строфе (или во второй
строфе второй лицевой стороны) Кито развивает историческую тему, намеченную
в предыдущей строфе. Звуки битвы, прозвучавшие в трехстишии Бусона,
дополняются образом гадальщика, гадающего об исходе битвы. (Звоном тетивы в
древние времена отгоняли злых духов, поэтому переход от звона тетивы к
гадальщику вполне логичен. Ассоциативная связь существует также между
словами "в дымке" и "украдкой".) Строфа не соотносится с определенным
временем года.
Строфа 21 (нагори но олютэ, сайкумэ). Связь между двадцатой строфой и
двадцать первой (или третьей строфой второй лицевой стороны) обнаружить не
так-то просто, она представляет собой весьма сложную цепь ассоциативных
образов. Фигура гадальщика, возникшая в двустишии Кито, наводит Бусона на
мысль о способности некоторых людей понимать птичьи голоса и по ним
догадываться о грядущих событиях. (Возможно, Бусон вспомнил легенду об
ученице Конфуция, которая благодаря умению понимать птичьи голоса могла
предсказывать стихийные бедствия.) Таким образом, гадальщик становится
предвестником будущих бед, о которых можно догадаться, подслушав разговор
птиц. Строфа относится к разряду "пейзажных", время года не обозначено.
Строфа 22 {нагори но омотэ, енкумэ). Будучи связанной сложной
ассоциативной связью с образом гадальщика, предыдущая двадцать первая строфа
одновременно намечает новый пейзаж - перед нами возникает сельская дорога,
по которой идет груженная просом лошадь, и двадцать вторая строфа (или
четвертая строфа второй лицевой стороны), взяв за основу именно этот пейзаж,
расширяет его, дополняя новыми подробностями. Определяется и время года -
лето (сезонное слово - "цветущий ясень"). Таким образом, замыкается
круговорот времен года: цикл начался с "лета", после "лета" была "осень",
затем "зима", "весна", и вот - снова "лето".
Строфа 23 (нагори но омотэ гокумэ). В двадцать третьей строфе (или
пятой строфе второй лицевой стороны) ближний план пейзажа, нарисованный в
предыдущей строфе, дополняется дальним: на первом плане тропинка меж полей с
разбросанными по ней светло-лиловыми цветами ясеня, на втором - дуга радуги,
к которой поднимается дым от вулкана Асама. Время остается прежним - лето
(сезонное слово - "радуга"). Если предыдущая строфа была статична, то в этой
возникает движение - поднимающийся к небу дым от вулкана, - которое как бы
подготавливает к появлению в следующей строфе "человеческого" элемента.
Строфа 24 (нагори но омотэ, роккумэ). В двадцать четвертой строфе (или
шестой строфе второй лицевой стороны) совершается подготовленный предыдущей
строфой переход от "пейзажного" к "человеческому". Кито снова сужает поле
зрения, перенося внимание со всего пейзажа на отдельную его точку -
человеческое жилище - и раскрывая мысли хозяина этого жилища. Время года не
обозначено.
Строфа 25 (нагори но омотэ, нанакумэ). В двадцать пятой строфе (или
седьмой строфе второй лицевой стороны) развивается тема приема высокого
гостя, для которого вряд ли можно найти лучшее угощение, чем "краснобрюхая
рыба" (старинное название горбуши, брюшко которой краснеет во время
нереста). Ассоциация между словами "гонец государя" и "горбуша" обусловлена
тем, что в старину существовал обычай присылать горбушу к новогоднему
императорскому столу. Строфа относится к разряду уточняющих. Время не
обозначено.
Строфа 26 (нагори но омотэ, хаккумэ). Двадцать шестая строфа (или
восьмая строфа второй лицевой стороны) тоже "пейзажная", она уточняет время
предыдущей. "Град" - сезонное слово, показывающее, что действие происходит
зимой. Некоторые исследователи полагают, что слово "град" введено в эту
строфу по ассоциации со словом "брюшко рыбы". По-японски "град" - "арарэ",
так же называется рыба, которая во время града выплывает на поверхность воды
и переворачивается вверх брюшком, подставляя его под град, отсюда -
ассоциативная цепь: брюшко рыбы - рыба, "арарэ" - град.
Строфа 27 (нагори но омотэ, кюкумэ). Двадцать седьмая строфа (или
девятая строфа второй лицевой стороны) в пейзаж, намеченный в предыдущей
строфе, вводит человека. Человек этот присутствует на церемонии освящения
часовни, надеясь во время праздничного шествия увидеть мальчика, который,
скорее всего, является предметом его сердечной привязанности. Время не
обозначено. Строфа может быть отнесена к разряду "любовных".
Строфа 28 (нагори но омотэ, дзюкумэ). В двадцать восьмой строфе (или
десятой строфе второй лицевой стороны) Кито развивает любовную тему
предыдущей строфы, но делает неожиданный поворот. Если в предыдущей строфе
речь шла, скорее всего, о любви мужчины к мальчику, то героиней этой
является девочка, которая на празднике с нетерпением ждет появления своего
юного возлюбленного и недовольна тем, что какой-то прохожий задел ее
прическу. Строфа относится к разряду "о человеческом", время не обозначено.
Строфа 29 (нагори но омотэ, дзюиккумэ). В двадцать девятой строфе (или
одиннадцатой строфе второй лицевой стороны) снова переосмысливается ситуация
предыдущей строфы: действие из храма переносится в человеческое жилище,
обитатели которого заняты повседневными трудами. В этой строфе, согласно
канону, в третий раз должна появиться луна, и она действительно появляется -
луна шестнадцатой ночи, выходящая на небо значительно позже полной луны, чем
и пользуются персонажи трехстишия, спеша до появления луны доделать все свои
дела. Как раз в этой-то суете и происходит инцидент с прической. Время -
осень (сезонное слово - "луна"). В строфе совершается отход от любовной темы
и возвращение к предыдущей теме, этот прием называется "поворот колеса"
(ринэн).
Строфа 30 (нагори но омотэ, дзюнику). В тридцатой строфе (последней,
двенадцатой строфе второй лицевой стороны) развивается та же тема, что и в
предыдущей, но меняется угол зрения: на этот раз происходящее описывается от
третьего лица. Кито уточняет, чем именно заняты персонажи трехстишия Бусона
- они отбивают шелк, и даже в шестнадцатую ночь, когда принято любоваться
луной, не покладая рук трудятся до самого появления луны. Бамба и Мацумото -
районы к востоку от Оцу, где было сосредоточено производство шелка. Время -
осень (сезонное слово -"вальки"). На этой строфе заканчивается вторая
лицевая сторона.
Строфа 31 (нагори но ура, иккумэ). В тридцать первой строфе (первой
строфе второй оборотной стороны) Кито углубляет атмосферу осеннего уныния и
одиночества, намеченную в предыдущей строфе. Героем трехстишия является
человек, остановившийся в маленькой гостинице в Бамба или Мацумото, он хочет
продолжать путь, но в бедной гостинице не хватает носильщиков для паланкина,
и, вынужденный задержаться, он с тоской глядит на осенний дождь. Время -
осень (сезонное слово - "осенний дождь").
Строфа 32 (нагори но ура, никумэ). В тридцать второй строфе (второй
строфе второй оборотной стороны) Бусон пытается снять напряжение, вызванное
преобладанием "человеческого" в пяти предыдущих строфах, и вводит пейзаж:
взгляд человека, глядящего на дождь, останавливается на фигурах сидящих
птиц. Время не обозначено.
Строфа 33 (нагори но ура, санкумэ). Тридцать третья строфа (третья
строфа второй оборотной стороны) дополняет картину, намеченную в предыдущей
строфе: взгляд с птиц переносится на маленькую молельню в полях, которая
выглядит очень внушительно, хотя и пользуется недоброй славой. (Возможно, и
птицы смотрят в другую сторону, опасаясь порчи.) Строфа также принадлежит к
разряду пейзажных, время не обозначено.
Строфа 34 (нагори но ура, енкумэ). Тридцать четвертая строфа (или
четвертая строфа второй оборотной стороны) подхватывает тему порчи: не
исключено, что Гэмба проигрывает в тяжбе именно потому, что навлек на себя
немилость богов, обитающих в молельне. (Слово "Гэмба" толкуется по-разному:
некоторые считают, что имеется в виду человек по фамилии Гэмба, другие
полагают, что речь идет о служащем ведомства Гэмбаре, ведавшего приемом
иностранных гостей и храмами, - таким образом, слово "гэмба" оказывается
ассоциативно связанным с молельней из предыдущей строфы.) Время не
обозначено.
Строфа 35 (нагори но ура, гокумэ). Тридцать пятая строфа (или пятая
строфа второй оборотной стороны) произносится как бы от лица того самого
Гэмба, о котором шла речь в предыдущей строфе. Живущий на постоялом дворе в
ожидании окончания судебного разбирательства, он жалуется на то, что,
несмотря на самый разгар цветения вишен, вынужден проводить дни в суде и
довольствоваться весьма скромной пищей, которую можно получить на постоялом
дворе. В этой строфе должны появиться цветы вишни, соответственно и время -
весна. По правилам чередования участников, это трехстишие должен был сложить
Кито, но, поскольку именно Кито принадлежит первое стихотворение о цветах в
данном цикле, автором этой строфы стал Бусон. (Согласно канону, о луне и о
цветах можно было сложить только по одной строфе.)
Строфа 36 (нагори но ура, роккумэ, агэку). Последняя, тридцать шестая
строфа цикла (шестая на обороте второго листка) вводит предыдущую строфу в
пейзаж. В ней не содержится ничего нового, она лишь уточняет, дополняет
предыдущую. Последняя строфа цикла обязательно должна быть весенней и
несколько облегченной по своему содержанию, при этом не рекомендуется
придавать ей печальный оттенок и использовать слова из начальной строфы. В
данном случае цикл заканчивается на тихой светлой ноте весеннего вечера.
Трехстишия (хокку)
3 Найдете ли где лепешку...- Трехстишие основано на известной пословице
"хана ери данго" (букв, "рисовые колобки лучше, чем цветы") - так говорят о
тех, кто, заботясь о материальном, игнорирует духовное.
4 В поэзии не ищут себе наставников...- Трехстишие основано на
пословице "бака ни сисе носи" ("в поэзии нет наставников"). Лягушка и
соловей фигурируют в Предисловии Ки-но Цураюки к антологии "Кокинвакасю" как
существа, в равной степени поющие свои песни (см. прим. 188). Эта пословица
впервые появилась в трактате Фудзивара Садаиэ "Эйга-но тайгай" ("Основы
стихосложения", ок. 1216), смысл ее в том, что учиться надо не столько у
наставников, сколько изучая старинные песни.
5 В кой-то веки лягушка в колодце...- Существует поговорка: "и-но нака
но кавадзу ооуми о сирадзу" - "лягушка в колодце не ведает о море".
6 Осенит и глупца...- В трехстишии обыгрывается стихотворение Фудзивара
Тосиюки из антологии "Кокинвакасю", 169, "То, что осень пришла...". См. с.
162.
7 Каштан луны...- Существует понятие "каштановое полнолуние"
(куримэйгэцу) - так называют тринадцатую ночь девятой луны, в которую
принято подносить божергвам каштаны.
8 Разве лишь Фудзи...- Существует легенда о том, что гора Фудзи
возникла за одну ночь, поднявшись из озера Бива.
9 Оленье мясо...- Считалось, что зимой, чтобы спасаться от холодов и
укреплять здоровье, надо есть мясо диких зверей, особенно полезным считалось
оленье мясо.
10 В ночь встречи звезд...- см. прим. 106. Смысл в том, что сватье
полагалось вовремя удалиться.
11 Осень уже пришла...- см. прим. 6 к данному разделу.
12 Поймаешь - растают без следа...- Мальки так прозрачны, что кажутся
поэту льдинками: вот-вот растают.
13 В доме Кавано Сеха...- Кавано Сеха являлся мастером чайной
церемонии. Эстетика чайной церемонии была направлена на то, чтобы заставить
забыть о "суетном мире".
14 Звон колокольный доплыл... Из Уэно или Асакуса? - Уэно, Асакуса -
районы города Эдо (совр. Токио).
15 Ловля светлячков над рекой Сэта...- Ловля светлячков над рекой -
одно из любимых летних увеселений в Японии. Поэт только что любовался
вишнями, но еще словно видит их перед собою, и светлячки чертят огнем вдоль
этой воображаемой картины.
16 На горе "Покинутой старухи" - С горы "Покинутой старухи" (Обасутэ) в
ночь полнолуния открывается красиво освещенный ландшафт. Название ее связано
с легендой. В древности один человек, поверив лживым наговорам жены, отнес
свою старую тетку, заменившую ему родную мать, на пустынную гору и покинул
ее там. Но, увидев, как взошел над горою чистый лик луны, раскаялся в
содеянном и поспешил принести старуху обратно домой.
17 Омовение в реке. - Древний обряд очищения от скверны путем омовения
совершался в шестом месяце по лунному календарю, то есть в разгар лета.
18 Ядом дышит скала. - В префектуре Тотиги есть скала, возле которой из
земли выходит ядовитый газ, убивая птиц и насекомых. Согласно легенде, в эту
скалу обратилась убитая лисица.
19 Там, где родится поток...- В Японии лед на лето сохраняют в земле.
Басе ищет такой ледник у истоков ручья, но внезапно обнаруживает, что ива
начала поиски раньше его.
20 Далеко, до острова Сада...- Остров Садо находится в Японском море.
Поэту кажется, что Млечный Путь протянулся к острову словно мост.
21 Иссе (1653-1688) - поэт и чаеторговец, жил в городе Канадзава.
22 Шлем Санэмори. - Имеется в виду Сайто Санэмори - знаменитый воин XII
века. В легенде о нем рассказывается, что, будучи уже семидесятилетним
старцем, он выкрасил волосы в черный цвет перед тем, как идти на битву. В
храме Хода города Комацу, провинции Kara, хранился как реликвия шлем
Санэмори, который он надел перед последним сражением.
23 Белее белых скал...- Старая поэтическая традиция в Японии связывает
с осенним ветром представление о белом мертвенном цвете.
24 Один мудрый монах сказал...- Стихотворение направлено против
"мыслителей", часто и не к месту повторяющих давно рке не новые слова о
быстротечности человеческой жизни. Басе, вероятно, хочет сказать, что
"наносит душам увечья" наигранный пессимизм.
25 Храм Укимидо ("Плавучий храм") - находится на воде в озере Бива
неподалеку от берега. С берегом храм соединен мостиком.
26 В маленькой клетке подвешен...- В Японии и Китае стрекочущих
насекомых (сверчков, цикад) держат в доме в маленьких клетках, как певчих
птиц.
27 В горах Кисо...- Горы Кисо находятся в нынешней префектуре Нагано. В
старину там проходила одна из важнейших дорог Японии, связывавшая центр
страны с северными ее областями.
28 К северу от суетного мира...- Отшельники в Японии обычно селились в
северных горах.
29 Обезьяна толпу потешает...- В Японии существовал обычай во время
новогоднего праздника водить по городу обезьяну. Для потехи на нее надевали
обезьянью маску. Люди смеялись, не замечая, что и они, нарядившись к
празднику, тоже, в сущности, ничуть не изменились.
30 Четыре простые чашки. - Имеется в виду набор чашек типа пиал для
различных кушаний; таким набором пользуется и один человек.
31 Сага - пригород Киото, известный своими бамбуковыми рощами. Басе
остановился в Сага у своего ученика Ямэя и сочинил это хокку в честь
гостеприимного хозяина.
32 Актер танцует в саду...- Актеры в старинном японском театре Но
надевали маски. Басе написал это стихотворение в честь своего друга - поэта,
исполнявшего песни и пляски Но. Басе был гостем в его доме.
33 В капищах древней Нары...- Город Нара славится своими древними
храмами.
34 Как грустно валек стучит в темноте...- В поэзии Китая и Японии стук
валька по мокрому белью - традиционный мотив осенней печали. См. прим. 216.
35 На могиле императора Годайго...- Могила императора-изгнанника
Годайго (1288-1339) находится в горах Псино, в нынешней префектуре Нара.
36 Ты так же печален, как сердце погибшего здесь Притомо - Минамото-но
Притомо (1123-1160) - крупный военачальник своего времени. Потерпев
поражение во время так называемого мятежа годов Хэйдзи, скрылся в провинции
Овари, где и был убит собственным вассалом.
37 Застава Фува - застава на стыке провинций Оми и Мино, многократно
воспетая поэтами древности.
38 Фусими - во времена Басе южное предместье города Киото, известное
красотой цветущих персиков. В стихотворении иносказательно выражено
приветствие другу, увидев которого поэт пролил слезы радости.
39 ...люди идут / Через горы Хаконэ...- Хаконэ - цепь высоких гор в
центре главного острова Японии - Хонсю; к этой цепи принадлежит и знаменитая
гора Фудзи. Перевал через горы Хаконэ зимою считался одним из самых трудных
мест Токайдоского тракта, соединявшего города Киото и Эдо.
40 Храмы Исэ. - Синтоистские храмы в провинции Исэ были сооружены в
глубочайшей древности и с тех пор периодически восстанавливаются в прежнем
виде. Главный из них посвящен культу богини солнца Аматэрасу.
41 Крик одинокий фазана...- В японской народной поэзии фазан - символ
родительской любви, потому что не покидает своих птенцов, когда поле
выжигают огнем.
42 Гавань Вака - находится в провинции Кии (нынешняя преф. Вакаяма)Басе
смотрел перед этим на вишни в горах Псино, но печальные мысли мешали поэту
радоваться весне. И только здесь, на берегу воспетой поэтами гавани Вака, он
впервые почувствовал радость весны.
43 Посещая город Нара... - В городе Нара, где до сих пор бродят на
свободе стада оленей, торжественно празднуется день рождения основателя
буддийской религии Сакья-Муни (8 апреля).
44 Санэмори - см. прим 22 к данному разделу.
45 Тянется к северу вереница гусей... - Весной гуси улетают на север,
туда же к далеким северным горам идут паломники, и поэту кажется, что гуси
замешались в их толпу.
46 Уволили старых слуг... - Слуг в Японии обычно нанимали на год, от
весны до весны.
47 А ведь раньше не было... - Иными словами, воздух так прозрачен, что
видны даже невысокие холмы предгорья, точно они вдруг выросли там, где их
раньше не было.
48 Аня не пройдет весной... - Это и следующее за ним стихотворение
восхваляют оживленную торговлю в Эдо, где с треском разрывают шелка в лавках
и даже продают в день по храмовому колоколу.
49 Спряталась в тени кумирни ослепленная сова... - В старину на дорогах
Японии устраивались небольшие кумирни, под навесом ставилось изображение
буддийского божества.
50 Над черной водою полей... - Имеются в виду рисовые поля, залитые
водою.
51 Нижний город б Киото... - Киото делился на две части: в "Нижнем
городе" жили простые люди, в "Верхнем городе" - аристократы.
52 Сочиняя стихи... - Тие в юности посетила одного приезжего поэта и
просила его стать ее учителем. Тот дал девушке тему "Кукушка" и заснул, а
Тие сочиняла стихотворение всю ночь. Услышав его утром, поэт был восхищен и
сказал девушке, что она не нуждается в учителях.
55 Вот из ящика вышли...- В Японии 3 марта для девочек устраивается
Праздник кукол (хинамацури). В этот день детям показывают особые куклы;
одеты они в старинные придворные костюмы, отображают императора с супругой и
его двор. Стихотворение изображает чувства девочки. Раз в год вынимают из
ящика пару кукол. Но разве можно их забыть?
54 Статуя князя преисподней... - Князь Эмма (санскр. Яма) - божество
индийского происхождения, верховный судья в царстве мертвых; изображается
краснолицым демоном с торчащими изо рта клыками.
55 Китайские поэты за вечер готовы отдать... - Имеется в виду
стихотворение китайского поэта Су Дунпо (Су Ши, 1037-1101) "Весенний вечер":
"За мгновение в весенний вечер / Я отдал бы золотые горы: / При луне рисует
тень узоры. / Травы и цветы благоухают...." (цит. по: "Поэзия эпохи Сун", с.
134, перевод И. Голубева).
56 Наши поэты воспевают... - "Записки у изголовья" японской
писательницы X века Сэй Сенагон начинаются со слов: "Весною - рассвет. Все
белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака
тонкими лентами стелются по небу" (перевод В. Марковой; см.: Сэй Сенагон.
Записки у изголовья. М., 1975, с. 21).
57 Пел соловей... дни напролет...- Птица (угуису), название которой
обычно переводится словом "соловей" и пение которой действительно немного
напоминает пение русского соловья, обычно поет днем, а не ночью.
58 Сон или явь?.. - В этом вроде бы простом трехстишии существует как
бы два плана. Первый, внешний - это осязательно ощутимый образ зажатой в
горсти бабочки, трепетание которой невольно наводит на мысль о тщетности
человеческой жизни. Второй, внутренний - перекличка с известной притчей
Чжуанцзы, которому однажды приснилось, что он бабочка, и, проснувшись, он не
мог понять, Чжуанцзы ли он, которому приснилось, что он бабочка, или
бабочка, которой снится, что она Чжуанцзы.
59 Поднявшись на восточный пригорок. - В поэме китайского поэта Тао
Юаньмина (365-427) "Домой, к себе" есть такие строки: "Поднимусь на
восточный пригорок, чтобы там мне вольготнее было свистеть. Подойду к чистым
струйкам воды и сложу там свои стихи" (цит. по: Китайская классическая проза
в переводах академика В. М. Алексеева. М., 1958, с. 177).
60 Осень пришла...- пародирование образов классической поэзии - весьма
распространенный прием в поэзии хайкай. У древних поэтов принято было
догадываться о наступлении осени по шуму ветра. См. прим. 6 к данному
разделу, а также стихотворение Басе: "Осень уже пришла!"
61 Бадьян (иначе - звездчатый анис) - почитается буддистами священным
деревом. Его сажают возле храмов, ветками бадьяна украшают алтари.
62 Ван Вэй (701-761) - китайский художник и поэт, оказавший большое
влияние на всех "художников-интеллектуалов" и особенно чтимый Бусоном.
63 Где же светлячки?.. - Любимым развлечением японцев в июне является
ловля светлячков. Охотники за светлячками отправляются на берег озера или
реки. Пойманных светлячков выпускают в сад или вешают клетки с ними под
крышей дома.
64 Персик, а рядом... - Очевидно, речь идет о Празднике мальчиков или
иначе - Празднике персиков. Во время этого праздника, помимо вывешивания на
шесте у дома карпов, на специальные подставки ставят кукол, изображающих
воинов. В основе этого трехстишия - контраст между бархатистой злостью
персика и белизной личика куклы.
65 За меня толчет мой рис... - картина крестьянского труда: вода
горного ручейка приводит в движение небольшую мельницу.
66 Большой Будда в Камакура. - В старинном городе Камакура находится
бронзовая статуя Будды (Дайбуцу) высотой в пятнадцать метров; создана в 1252
году выдающимся мастером Оно Гороэмоном.
67 Сотогахама - место на северо-западном побережье Японии, на
территории нынешней провинции Муцу, куда раньше всего прилетают дикие гуси с
азиатского континента.
68 Седьмой день года. - На Седьмой день года принято было вкушать суп
из первых весенних трав, в число которых входила и петрушка. По поверью,
такой суп приносил здоровье и долголетие.
69 Все никак с твоей шеи не слезу... - Одной из любимых тем поэта Мацуо
Басе была тема "вечерние сумерки".
70 Гора Обасутэ - одно из мест любования луной. См. прим. 16 к данному
разделу.
А. Глускина, А. Долин, В. Маркова, Д. Рагозин, Т. Соколова-Делюсина
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ О ПОЭТАХ
Абэ Накамаро (698-770). Поэт и ученый эпохи Нара. В 716 году был послан
учиться в Китай. Окончив курс обучения, служил при дворе императора Сюань
Цзуна, где общался со знаменитыми китайскими поэтами того времени Ли Бо
(701-762) и Ван Вэем (701-761). Несколько раз пытался вернуться на родину,
но не получал разрешения. В 753 году, когда он предпринял очередную попытку
вернуться в Японию вместе с посольством Фудзиваря Киекавы, их корабль сбился
с курса и попал в Аннам (нынешний Вьетнам), где как раз вспыхнуло восстание.
Почти все его спутники погибли, сам же Накамаро сумел вернуться в Китай, где
и скончался. Его литературное наследие состоит преимущественно из китайских
стихов, но пятистишие "Я ночною порой...", впоследствии вошедшее в антологию
"Кокинвакасю"(начало X в.), было высоко оценено потомками.
Акадзомэ Эмон (годы рождения и смерти не установлены, известно только,
что в 1041 году ей было 80 с лишним лет). Принадлежит к "тридцати шести
бессмертным поэтам" Средневековья. Родилась в аристократическом семействе, в
юности была сначала в свите супруги канцлера Фудзивара Митинага (966 -1027),
затем в свите его дочери, императрицы Сеси. Общалась с самыми знаменитыми
поэтессами и писательницами своего времени - Идзуми Сикибу, Сэй Сенагон,
Мурасаки Сикибу. Была замужем за Оэ Масахира, наместником провинции Овари,
от которого родила двоих сыновей. Слыла доброй женой и мудрой матерью.
Литературное наследие Акадзомэ Эмон состоит из ее домашней антологии
"Акадзомэ Эмонсю", включающей более 600 пятистиший и дающей ценнейший
материал для биографии поэтессы. Ее произведения вошли во многие
классические антологии. Ей же приписывается авторство исторического романа
"Повесть о расцвете" ("Эйга-моногатари", XI в.).
Аривара Мотоката (годы рождения и смерти не установлены, жил в конце IX
- начале X в.). Сын поэта Аривара Мунэяна и внук поэта Аривара Нарихира. Его
знаменитым пятистишием открывается антология "Кокинвакасю".
Аривара Мунэяна (?-898). Старший сын Аривара Нарихира. Начиная с 869
года занимал разные посты при дворе, за год до смерти был назначен
наместником провинции Тикудзэн (о. Кюсю).
Аривара Нарихира (825-880). Один из самых знаменитых поэтов IX века,
входит в число "шести бессмертных поэтов" начала эпохи Хэйан (VIII-XII вв.).
("Шесть бессмертных поэтов" - Аривара Нарихира, Содзе Хэндзе, Кисэн, Отомо
Куронуси, Фунья Ясухидэ, Оно-но Комати.) Внук императора Хэйдзэй (774-824,
годы правл. 806-809). Начиная с 17 лет занимал разные посты при дворе, был
почетным наместником провинций Сагами и Мино. Славился красотой и
поэтическим талантом, благодаря чему стал героем многочисленных легенд.
Аривара Нарихира является главным персонажем (и, возможно, автором,
поскольку ему принадлежит большинство включенных туда пятистиший)
"Исэ-моногатари", известнейшего литературного памятника X века.
Стихи Аривара Нарихира входят во многие поэтические антологии, начиная
с "Кокинвакасю". Его поэзии свойственна повышенная эмоциональность, даже
страстность, особенно большой известностью пользуется его любовная лирика.
В Предисловии к "Кокинвакасю" Ки-но Цураюки так оценивает Аривара
Нарихира: "У Аривара-но Нарихира сердечных чувств избыток, а слов недостает.
Песни его - словно увядшие цветы, чья краса уж поблекла, но аромат еще
ощутим..." (перевод А. Долина).
Аривара Сигахару (?-905). Сын Аривара Нарихира. О его жизни никаких
достоверных сведений не сохранилось. Его стихи включены во многие
поэтические антологии, начиная с "Кокинвакасю". Некоторые исследователи
считают его автором "Ямато-моногатари", известнейшего литературного
памятника X века.
Аривара Юкихира (818-893). Старший брат Аривара Нарихира. Начиная с 840
года успешно продвигался по службе, занимая различные посты при дворе,
славился своей ученостью. Был организатором самого древнего из ныне
известных поэтических турниров, который вошел в историю под названием
"Поэтическое состязание в доме Мимбуке" ("Мимбукекэ-утаавасэ"). Мимбуке
(глава налогового ведомства) - пост, который Аривара Юкихира занимал с 884
по 887 год. Его заслугой является также создание частного университета семьи
Аривара "Сегакуин", в котором обучались дети семейств, близких к
императорскому.
При императоре Монтоку (828-858, правил в 850-858) за какие-то
провинности был сослан на побережье Сума (неподалеку от современного Осака),
его изгнание стало темой многих легенд и послужило основой для нескольких
пьес театра Но (самая известная из которых - "Мацукадзэ"). Его стихи вошли
во многие классические антологии, начиная с "Кокинвакасю".
Басе (настоящее имя Мацуо - Мунэфуса, 1644-1694). Великий японский
поэт, сыгравший большую роль в становлении поэтического жанра хайкай (см.
Предисловие). Родился в провинции Ига, в центральной части острова Хонсю, в
небогатой самурайской семье, в детстве получил хорошее образование. В 1672
году покинул родные места и поселился в Эдо (современное Токио), где
примкнул к одной из ведущих поэтических школ того времени - Данрин. Стремясь
выйти за рамки принципов этой школы, приверженцы которой несколько упрощенно
рассматривали поэзию хайкай, обратился к китайской литературе и философии.
Был близок к буддийской секте дзэн, оказавшей значительное влияние на его
творчество. Пользовался большим авторитетом уже при жизни и имел много
учеников. Долгое время Басе жил в предместье Эдо Фурукаве, в хижине,
подаренной ему Сампу, одним из его учеников. Рядом с этой хижиной был
посажен банан (басе), поэтому хижина получила название Банановой (бacе-ан) -
отсюда и псевдоним поэта. Басе много путешествовал по стране, участвуя в
сочинении "нанизанных строф" (хайкай-но рэнга). Но самое большое признание
получил как мастер трехстиший (хокку), которые к тому времени выделились в
самостоятельный поэтический жанр. С именем Басе связываются величайшие
преобразования в поэзии хайкай, которая благодаря его усилиям из чисто
игровой полушуточной поэзии постепенно превратилась в высокое поэтическое
искусство. Басе разработал поэтику хайкай, выдвинув такие основополагающие
принципы, как фуэкирюко (изменчивость неизменного), саби (благородная
печаль, патина), хосоми (утонченность), каруми (легкость). Он не оставил
после себя поэтических трактатов, но многие его мысли были записаны
учениками. Помимо многочисленных трехстиший, в его литературное наследие
входят эссе (хайбун) и путевые дневники (кикобун), самым известным из
которых является дневник "Оку-но хосомити" ("По тропинкам Севера").
На русском языке хокку Басе вышли в переводе В. Н. Марковой (см.: Басе.
Лирика. М., 1964).
Бонте (Нодзава Бонте, ?-1714). Один из талантливейших учеников Басе,
врач из Киото. На протяжении многих лет поддерживал дружеские отношения с
Басе. В 1693 году по каким-то неизвестным обстоятельствам попал в тюрьму,
где просидел около шести лет. Выйдя из тюрьмы, жил в Осаке, где и скончался.
После него осталось множество прекрасных трехстиший. Бонте был одним из
составителей знаменитой поэтической антологии "Сарумино" ("Соломенный плащ
обезьяны", 1691). Известен своей пейзажной лирикой, его трехстишиям присуща
объективность и конкретность образов.
Бусон (1716-1783). Один из самых ярких поэтов XVIII века. Его
деятельность приходится на те годы, когда поэзия койкой, пережившая во
времена Басе период своего расцвета, пришла в упадок, утратив свое высокое
значение и выродившись в чисто шуточный развлекательный жанр. О жизни Бусона
известно не так уж много. Отец, бывший чем-то вроде сельского старосты в
деревне Кэма, неподалеку от Осаки, имел фамилию Таншути (Бусон - псевдоним,
которым поэт подписывал свои произведения в зрелые годы, до этого он
использовал другие псевдонимы). Мать была родом из местечка Пса, поэтому
впоследствии поэт часто называл себя Пса Бусон. В детстве Бусон получил
хорошее образование: читал китайских и японских классиков, учился живописи.
Лет в 17-19 уехал в Эдо, очевидно для того, чтобы учиться живописи и поэзии,
где стал учеником Хаяно Хадзина (1676-1742), одного из крупнейших мастеров
хайкай того времени, продолжавшего линию Басе.
После смерти Хадзина Бусон покинул Эдо и около десяти лет провел в
странствиях, после чего поселился в Киото, где и жил до самой своей смерти.
При жизни был известен не столько как поэт, сколько как художник, был одной
из центральных фигур в школе "художников-интеллектуалов" (бундзита),
видевших свой идеал в китайской живописи.
Бусон стремился возродить высокий стиль поэзии Басе. Ему принадлежит
известный принцип "удаления от вульгарного". Творческое наследие Бусона
очень велико - живописные произведения, многочисленные хокку, эссе. На
русском языке см. сборник: Пса Бусон. Стихи и проза. СПб, 1998 (перевод Т.
Соколовой-Делюсиной).
Гомэй (Псикава Гомэй, 1731-1803). Родился в Акита в семье богатого
купца, с ранних лет приобщился к поэзии хайкай, сначала находился под
влиянием Сико, но очень скоро начал писать в манере Басе. Большое влияние на
его творчество оказал и Бусон. Пользовался большим авторитетом во второй
половине XVIII века. Путешествовал по сравнению с другими поэтами мало. В 52
года перепоручил семейные дела сыну и оставшиеся годы жизни провел в
уединении, занимаясь только поэзией. После него осталось несколько сборников
трехстиший, эссе, посвященные теории поэзии хайкай.
Готоба (1180-1239). 82-й японский император, правил в 1183-1198 годах,
в девятнадцать лет отрекся от престола. В 1221 году, заручившись поддержкой
некоторых феодальных семейств, недовольных политикой правительства бакуфу,
предпринял попытку восстановить в стране реальную императорскую власть, но
потерпел неудачу (волнения годов Секю), после чего был сослан на остров Оки,
где и провел оставшиеся годы жизни.
Славился своим поэтическим даром, именно по указу императора Готоба
началась работа по составлению антологии "Синкокинвакасю" (1205), появление
которой ознаменовало новый этап в развитии японской поэзии. Позже по его же
инициативе было составлено еще несколько поэтических антологий и проведен
ряд поэтических состязаний. Славился также своим музыкальным дарованием.
Литературное наследие императора Готоба состоит из нескольких поэтических
сборников, в том числе домашней антологии "Готобаингосю", поэтического
трактата "Секреты экс-императора Готоба" ("Готобаин гокудэн"), дневника
"Готобаинсинки" и трактата, посвященного описанию дворцовых обычаев,
"Сэдзокусэнсинхиссе".
Дзесо (Найто Дзесо, 1662-1704). Поэт школы Басе. Происходил из
старинного, но обедневшего самурайского рода, служил в Овари в замке Инуяма,
принадлежавшем роду Нарусэ. С юных лет питал пристрастие к китайской поэзии.
В 18 лет уехал в Нагоя, где изучал китайскую литературу и философию. В 27
лет принял монашеский постриг и некоторое время служил в монастыре,
принадлежавшем секте дзэн, но вскоре переехал в столицу, где познакомился с
Басе и стал его учеником. Последние годы жизни провел в уединении, занимаясь
изучением сутры Лотоса.
Его трехстишия вошли в сборник "Дзесо хайкусю", китайские стихи - в
сборник "Ромэйсю", он является также автором книги эссе "Нэкоробигуса",
которую начал писать вскоре после смерти Басе.
Дзиэн (1155-1225). Поэт и историк. Сын канцлера Фудзивара Тадамити
(1097-1164), известного каллиграфа и поэта. В 13 лет принял постриг, в 24
года стал настоятелем храма, войдя в высший круг столичного духовенства.
Принимал активное участие и в политической жизни. Служил при дворе
экс-императора Госиракавы (1127-1192, годы правл. 1155-1158), затем при
дворе императора Готоба, принимая активное участие в литературной
деятельности последнего. Автор известного исторического трактата "Гукансе"
(1200). Его пятистишия входят во все основные поэтические антологии, начиная
с "Сэндзайвакасю" (1187). Был близок с Сайге, Фудзивара Садаиэ, Дзякурэном.
Участвовал во многих поэтических состязаниях, проводимых по инициативе
императора Готоба. Оставил после себя домашнюю поэтическую антологию
"Сюгекусю" (Собрание подобранных сокровищ", 1346), в которой собрано более
шести тысяч пятистиший.
Дзякурэн (настоящее имя - Фудзивара Саданага, 1139?-1202). Один из
ведущих поэтов второй половины XII века. Его дядей и одновременно приемным
отцом был знаменитый поэт и теоретик поэтического искусства Фудзивара
Тосинари. Дзякурэн служил при дворе императора Такакуры (1161-1181, годы
правл. 1168-1180), но в 1172 году принял постриг. Еще находясь на придворной
службе, снискал славу одного из лучших поэтов своего времени, участвовал во
всех проводимых при дворе поэтических состязаниях, в составлении поэтических
антологий. С годами его авторитет рос, его очень ценил император Готоба и
даже назначил одним из составителей антологии "Синкокинвакасю", но Дзякурэн
скончался, так и не успев приступить к этому труду. Дзякурэн много
путешествовал, а жил в основном в Сага - местности к западу от столицы Хэйан
(совр. Киото). Оставил домашнюю антологию "Дзякурэн-хоси-сю", его пятистишия
входят во все ведущие антологии, начиная с "Сэндзайвакасю" (1187). По
изысканности стиля его сравнивают с поэтессой Оно-но Комати.
Идзуми Сикибу (977?-?). Одна из лучших поэтесс конца X - начала XI
века. Входит в число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья.
Настоящее имя неизвестно. Имя отца - Оэ Масамунэ. Мать Идзуми Сикибу была
придворной дамой супруги императора Рэйдзэй (950-1011, годы правл. 967-969),
ей же, очевидно, прислуживала в детские годы и сама Идзуми Сикибу. Судя по
всему, она была очень хороша собой и обладала блестящим поэтическим даром. В
996 году, примерно в двадцатилетнем возрасте, Идзуми Сикибу вступила в брак
с Татибана Митисада. От этого брака у нее родилась дочь, позже тоже ставшая
поэтессой, известной под прозванием Косикибу. В 999 году Митисада получил
назначение наместником провинции Идзуми и в том же году уехал туда вместе с
супругой, которая, однако, вскоре вернулась в столицу, чтобы прислуживать
заболевшей императрице. Вскоре у нее начался роман с сыном императора
Рэйдзэй, принцем Тамэтака. К тому времени ее отношения с мужем ухудшились, и
в конце концов они окончательно расстались. Однако Тамэтака очень скоро
заболел и скончался. Идзуми Сикибу очень тяжело переживала эту утрату, но
примерно через год ее начал посещать младший брат Тамэтака, принц Ацумити.
Подробности своих любовных отношений с ним Идзуми Сикибу описала в дневнике
"Идзуми Сикибу-никки" - замечательном образце дневниковой литературы. Роман
с Ацумити тоже продолжался недолго, принц заболел и скончался, когда ему
было всего двадцать семь. Вскоре после его смерти Идзуми Сикибу поступила на
службу к дочери канцлера Фудзивара Митинага (966-1027) и супруге императора
Итидзе (980-1011, годы правл. 986-1011), императрице Сеси, в свите которой
были такие блестящие дамы, как Мурасаки Сикибу и Акадзомэ Эмон. С последней
она была связана еще и родственно - ее отец был старшим братом мрка Акадзомэ
Эмон. Впоследствии Идзуми Сикибу вышла замрк за домоуправителя Фудзивара
Митинага, Фудзивара Ясумаса. Их брак оказался довольно долгим, Ясумаса
скончался в 79-летнем возрасте в 1036 году. Пережила ли его Идзуми Сикибу
или нет - неизвестно. После нее осталась домашняя антология "Идзуми
Сикибу-сю" и дневник "Идзуми Сикибу-никки". Ее пятистишия входят во все
крупные антологии, начиная с "Сюивакасю" (между 1005 и 1007 годами).
Благодаря своим многочисленным любовным похождениям (канцлер Митинага
называл ее "ветреницей") Идзуми Сикибу стала героиней многих легенд.
Идзэн (Хиросэ Идзэн, ?-1711). Поэт школы Басе. Родился в провинции Мино
в семье богатого виноторговца, получил большое наследство, которое, однако,
быстро пустил по ветру, и скончался в нищете. Примерно в 1688 году
встретился с Басе и вскоре стал его учеником и другом. Слыл большим чудаком.
Навещал Басе в Киото, неотлучно был с ним в последние дни его жизни. После
смерти Басе много странствовал по разным местам, ненадолго возвращаясь в
столицу, умер в пути. Его своеобразный поэтический стиль, изобилующий
прозаизмами, выработался в последние годы жизни.
Исса (Кобаяси Исса, 1763-1827). Третий после Басе и Бусона великий поэт
хайкай. Родился в глухой горной провинции Синано, в семье зажиточного
крестьянина. Рано лишился матери, отношения его с мачехой складывались не
лучшим образом, в результате четырнадцатилетним подростком он уехал в Эдо,
где в конце концов сделался профессиональным поэтом. Бродил по разным
провинциям, зарабатывая на жизнь сочинением трехстиший. В 39 лет вернулся на
родину, чтобы ухаживать за заболевшим отцом, и после смерти отца остался
там. Поздно женился, дети его умерли в младенчестве, пережила его только
одна дочь от второй жены. Творческое наследие Иссы велико - около двадцати
тысяч трехстиший-хокку, эссе, дневник "Тити-но сюэнникки" ("Последние годы
жизни отца"), книга стихов и прозы "Ора га хару" ("Моя весна"). Его стихи
отличаются простотой и искренностью. На русском языке см. сборник: Кобаяси
Исса. Стихи и проза. СПб, 1996 (перевод Т. Соколовой-Делюсиной).
Исэ (875?-938?). Одна из лучших поэтесс конца IX века. Входит в число
"тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Настоящее имя неизвестно.
Ее отец, Фудзивара-но Цугукагэ, был наместником провинции Исэ с 885 по 890
год, отсюда и прозвище. Примерно в пятнадцатилетнем возрасте Исэ стала
придворной дамой супруги императора Уды (867-931, правил в 887-897), Онси.
После неудачного романа с Фудзивара Накахирой (братом Онси), стала фрейлиной
императора Уды, от которого в 896 году родила сына, умершего в младенчестве.
После отречения Уды от престола покинула придворную службу и жила уединенно
в собственном доме на Пятой линии. Позже имела связь с принцем Ацуеси, от
которого родила дочь, ставшую впоследствии поэтессой и вошедшую в историю
поэзии под прозвищем Накацукаса. Литературное наследие Исэ состоит из
домашней антологии "Исэсю". Ее пятистишия есть почти во всех основных
антологиях, начиная с "Кокинвакасю". Эмоциональность ее стихов в сочетании с
техническим совершенством оказали большое влияние на творчество более
поздних поэтов, особенно ее почитал Ноин.
Кагава Кагэки (1768-1843). Выходец из обедневшей самурайской семьи из
Тоттори, его настоящая фамилия - Араи. С детства проявлял интерес к поэзии,
в 16 лет уехал в Киото, чтобы учиться там поэтическому мастерству. Там он
стал учеником Кагава Кагэмото, одного из киотских поэтов, который
принадлежал к школе Нидзе, продолжавшей традиции аристократической поэзии
эпохи Хэйан (VIII-XII вв.). Кагава Кагэмото стал его приемным отцом. В его
доме Кагэки познакомился с поэтом Одзава Роаном, который оказал большое
влияние на формирование ею поэтического дарования, именно Роану Кагэки
обязан своим пристрастием к простоте поэтического языка. Дружба с Роаном
стала причиной его разрыва с приемным отцом: в 1804 году он ушел из дома
Кагэмото, впрочем оставив себе фамилию Кагава.
Рост популярности Кагэки и его стремление к обновлению поэзии бака в
сторону большей простоты и доступности поэтического языка навлекли на него
нападки приверженцев так называемой "отечественной" школы (кокугаку). В 1818
году Кагэки поехал в Эдо, рассчитывая найти там сторонников своего
поэтического стиля, но, потерпев неудачу, вернулся в Киото и оставшиеся годы
жизни посвятил воспитанию учеников и пропаганде своих поэтических принципов.
Он имел огромное число учеников, составивших школу Кайэн (псевдоним Кагэки),
которая стала ведущей столичной школой поэзии бака конца XIX века.
Литературное наследие Кагэки состоит из нескольких поэтических
сборников, главным из которых является "Кэйэн исси" ("Ветка из сада кассии",
1830), и ряда теоретических работ - таких, как "Нииманабиикэн" ("Иной взгляд
на "Нииманаби", 1815; "Нииманаби" - "Новое учение", произведение Камо
Мабути), "Хякусюикэн" ("Иной взгляд на сто стихотворений", 1815), большой
известностью пользовались его работы, посвященные антологии "Кокинвакасю".
Призывая к естественности и простоте поэтического языка, Кагэки большое
внимание уделял мелодике стиха (сирабэ~). Его стихи поражают изяществом
формы и искренностью чувства.
Какиномото Хитомаро (вторая половина VII - начало VIII века). Первый
великий поэт Японии. Прославился как своими торжественными стихами, либо
сочиненными в честь какого-нибудь события придворной жизни, либо
воспевающими красоту природы, так и лирикой вполне интимного содержания. О
его жизни известно лишь, что он служил при дворе, где, несмотря на невысокий
пост, был главным авторитетом в поэтическом искусстве, участвовал во многих
придворных церемониях, под его влиянием находились все поэты того времени. О
его последних годах сложено немало легенд, считается, что он провел их вдали
от столицы, в провинции Ивами, где и скончался в 707 или 709 году. Хитомаро
принадлежит восемнадцать "длинных песен" (тека) и 67 пятистиший в антологии
"Манъесю".
Какэй (Ямамото Какэй, 1648-1716). Родился в городе Нагоя в самурайской
семье, по некоторым сведениям служил дому Овари, но впоследствии оставил
службу и стал врачом. В 1687 году принял постриг. Начав заниматься поэзией,
был сначала близок школе Мацунага Тэйтоку, но в тридцатисемилетнем возрасте,
будучи уже довольно известным поэтом, познакомился с Басе и примкнул к его
школе, однако позже отошел от Басе, искания и новаторство которого были ему
чужды. В конце жизни стал учителем рэнга.
Камо Мабути (1697-1769). Выдающийся ученый и поэт, один из самых ярких
представителей "отечественной школы" (кокугаку) первой половины XVIII века.
Родился в городе Хамамацу, расположенном на торговом пути из Киото в
Эдо, в семье служителя синтоисткого святилища. В юности с увлечением
занимался изучением древне-японских классических памятников, позже, переехав
в Киото, стал учеником основателя школы кокугаку Кала Адзумамаро (1669-1736)
и только после его смерти переселился в Эдо, где стал членом общества по
изучению "Манъесю". Помимо антологии "Манъесю", изучение и реконструкция
которой стали главным делом его жизни, в круге интересов Камо Мабути были и
такие памятники древнеяпонской литературы, как "Гэндзи-моногатари",
"Кокинвакасю" и др. Постоянное общение с ними не могло не наложить отпечаток
на его собственное поэтическое творчество. Мабути был, пожалуй, самым
крупным поэтом среди всех представителей школы кокугаку, под его влияние
попали почти все его ученики и последователи. Известны также философские
работы Камо Мабути, особенно так называемое "Пятикнижие": "Кокуико"
("Размышления об отечественной науке"), "Каико" ("Размышления о поэзии"),
"Гоико" ("Размышления о языке"), "Бунъико" ("Размышления о стиле"), "Сеико"
("Размышления о словесности"). Все эти трактаты были вчерне написаны до 1760
года и переработаны в последние годы жизни.
Каса (годы рождения и смерти не установлены). Поэтесса VIII века. О ее
жизни никаких достоверных сведений не сохранилось. Известно только, что она
некоторое время была возлюбленной Огомо Якамоти. По количеству стихотворений
в "Манъесю" стоит среди поэтов-женщин на втором месте после Огомо Саканоэ.
Ее стихи выделяются ярко выраженной индивидуальностью, оригинальностью
образов.
Каса Канамура (годы рождения и смерти не установлены). Один из лучших
поэтов первой половины VIII века. О его жизни почти никаких достоверных
сведений не сохранилось. Судя по стихам, вошедшим в антологию "Манъесю",
период его поэтической деятельности охватывает 715-733 годы. Расцвет
творческой активности Каса Канамура приходится на начало годов правления
императора Сему (701-756, годы правд. 724-749). Известно, что он состоял
тогда в императорской свите и часто сопровождал императора во время
торжественных выездов. Многие его стихи посвящены этим путешествиям.
Предполагается, что примерно с 728 года он покинул придворную службу и жил в
провинции. Его стихи считаются весьма искусными по форме, но лишенными ярко
выраженной индивидуальности.
Керай (Мукаи Керай, 1651-1704). Ученик и друг Басе, один из лучших
поэтов его школы. Родился в Нагасаки в семье ученого конфуцианца и врача. В
восьмилетнем возрасте вместе с семьей переехал в Киото. В 1666 году стал
приемным сыном своего дяди, Кумэ Масуаки и переехал с ним в Фукуоку, где
учился воинскому искусству. В 1675 году вернулся в Киото, где помогал
старшему брату, унаследовавшему практику отца, совершенствовался в воинском
искусстве и в качестве ученого-конфуцианца, продолжателя семейных традиций,
был принят при дворе. Позже увлекся поэзией, на первых порах уделял много
времени изучению классической бака, но вскоре через Кикаку познакомился с
Басе и, примкнув к его школе, стал профессиональным поэтом хайкай. Много
путешествовал, но основную часть времени жил в предместье Киото, Сага, в
доме, которому дал имя "Ракусися" ("Обитель опадающей хурмы"), где его
навешали самые известные поэты того времени, начиная с Басе, написавшего там
в 1691 году дневник "Сага-никки".
Помимо сборников многочисленных трехстиший оставил поэтический трактат
"Керайсе" (1702), в котором обобщил все когда-либо услышанное от Басе о
поэтическом искусстве. Трактат этот представляет собой богатейший материал
для исследования поэтических принципов Басе.
Керику (Морикава Керику, 1656-1715). Поэт и художник, ученик Басе.
Происходит из старинного самурайского рода из клана Хиконэ, служил сначала в
Эдо, потом в Оцу. Был широко одаренным человеком - успешно занимался
воинским искусством, живописью, китайской поэзией. Предполагается, что
живописи он учился у известного живописца Кано Ясунобу (Кансэн, 1747-1792).
К поэзии хайкай приобщился в восемнадцатилетнем возрасте, но серьезно начал
заниматься сочинением хокку значительно позже, после своего знакомства с
творчеством Басе. В 1693 году ему удалось посетить Басе в Эдо, после чего он
стал его учеником. Вынужденный по делам службы вернуться в Оцу, Керику
расстался с учителем и больше не виделся с ним, однако продолжал активно
участвовать в делах школы. У себя на родине, в Хиконэ, он возглавил школу
хайкай, продолжавшую традиции Басе. В 1710 году, тяжело заболев, Керику ушел
со службы и оставшиеся годы жизни посвятил приведению в порядок и изданию
своих многочисленных теоретических работ. Он ввел в теорию хайкай принципы
кэтимяку (букв, "кровная связь", нечто вроде традиции) и ториавасэ
("сопоставление"). Из его живописных работ широко известны портреты Басе.
Кетай (Като Кетай, 1732-1792). Известный поэт. По происхождению самурай
из клана Овари. Фамилия его настоящего отца - Кисигами, Като - фамилия его
приемного отца, также принадлежавшего клану Овари. С семнадцати лет был на
службе у рода Токугава в Овари, в 1751 году стал сочинять хокку, примкнув к
одной из школ провинции Исэ. В 1757 году переехал в Эдо, но вскоре ушел со
службы и, вернувшись на родину, создал там свою школу хайкай с центром в
городе Нагоя. Был одним из поэтов, стоявших во главе движения за "возврат к
традициям Басе". В тридцатидевятилетнем возрасте покинул Нагоя, для того
чтобы повторить путешествие Басе, запечатленное на страницах известного
путевого дневника "Оку-но хосомити" ("По тропинкам Севера"). Впечатления
этого путешествия легли в основу книги "Сиорихаги" ("Поникшие кусты хаги").
В 1774 году приехал в Киото, где встретился с Бусоном, с которым давно уже
состоял в переписке, и сблизился с его учениками. Много работал над изданием
и переизданием произведений Басе. Опубликовал исправленное и
прокомментированное издание "Керайсе" (см. Керай). Жил то в Нагоя, то в Эдо,
то в Киото, широко пропагандируя поэтические принципы и творчество Басе.
Ки-но Аритомо (?-880). Отец Ки-но Томонори. Начиная с 844 года занимал
различные придворные посты, был наместником провинций Микава, Сэтцу.
Ки-но Томонори (?-906). Сын Ки-но Аритомо и двоюродный брат Ки-но
Цураюки. Один из "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья.
Участвовал в придворных поэтических состязаниях при императоре Уда (867-931,
годы правл. 887-897) и при императоре Дайго (885-930, годы правл. 897-923)
вместе с Сосэем, Сугавара Митидзанэ, Ки-но Цураюки, Осикоти Мицунэ и другими
известными поэтами. Был одним из составителей антологии "Кокинвакасю", но,
скорее всего, скончался до завершения работы по ее изданию. С 897 года
занимал невысокие придворные посты. Его пятистишия входят во многие
антологии, начиная с "Кокинвакасю". Известна также его домашняя антология
"Томонорисю". Творчество Ки-но Томонори представляет собой как бы переходный
этап от творчества "шести бессмертных поэтов" к творчеству Ки-но Цураюки и
его современников - Осикоти Мицунэ, Мибу Тадаминэ и др.
Ки-но Цураюки (872?-945?). Один из ведущих поэтов X века и один из
первых теоретиков поэтического искусства. Входит в число "тридцати шести
бессмертных поэтов" Средневековья. Составитель антологии "Кокинвакасю" и
автор предисловия к ней, не только снискавшего славу первого поэтического
трактата в Японии, но и ставшего образцом для всех последующих работ по
теории поэзии. Ему же принадлежит первое произведение японской дневниковой
литературы - "Дневник из Тоса" ("Тоса-никки").
Занимал разные придворные посты, славился при дворе своей ученостью и
поэтическим талантом. С 930 по 935 год был наместником провинции Тоса.
Находясь в Тоса, занимался составлением антологии "Синсэнвакасю", им же
написано одно из предисловий к ней. Участвовал во всех основных поэтических
состязаниях при дворе, его приглашали на самые значительные церемонии,
имевшие место в императорском семействе и в семействах высшей знати.
Поэтический авторитет Ки-но Цураюки был непререкаем. Его усилиями поэзия
вака приобрела значение высокого искусства, равного китайской поэзии.
Поэтический стиль Цураюки с характерной для него предельной
эстетизацией реального мира типичен для того этапа развития японской поэзии,
который с наибольшей полнотой отразился в антологии "Кокинвакасю".
Киевара Фукаябу (годы рождения и смерти не установлены). Поэт начала X
века. Один из "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Сведений о
его жизни почти не сохранилось. Известно, что в 908 году он был назначен
Главой Управления ремесел, а в 923-м - Главой Управления дворцовых хранилищ.
Он участвовал в поэтических придворных состязаниях вместе с Ки-но Цураюки,
Мибу Тадаминэ и другими ведущими поэтами своего времени. Один из поэтов,
определивших поэтический настрой антологии "Кокинвакасю". Предполагается,
что в старости Киевара Фукаябу поселился в северном предместье Киото,
Ивакуре, где и скончался. Его стихи входят во все основные антологии,
начиная с "Кокинвакасю". Сохранилась также его домашняя антология
"Фукаябусю". Для поэтической манеры Киевара Фукаябу характерен
интеллектуальный обобщенный стиль, свойственный поэтам круга Цураюки, но
многие его произведения отличаются тонким лиризмом.
Кикаку (Эномото или Такараи Кикаку, 1661-1707). Один из первых учеников
Басе. Родился в семье врача и сам в молодые годы изучал медицину. С
шестнадцати лет начал серьезно изучать китайскую философию и литературу.
Одновременно или чуть раньше стал учеником Басе. Его первые трехстишия были
опубликованы в 1679 году, с этого времени он активно участвовал во многих
сборниках поэтов хайкай. Составленная им в 1683 году антология "Минасигури"
("Полые каштаны") стала событием в истории хайкай. В ней наиболее ярко
проявилось своеобразие поэтического стиля Кикаку, с характерной для него
усложненностью стиха, технической виртуозностью, эротичностью, иногда даже
фривольностью образов. В противоположность Басе, стремящемуся к постижению
истины, Кикаку считал хайкай развлечением, игрой. Однако стихи Кикаку
вызывали восхищение многих его современников. Сам Басе высоко оценивал
творческую индивидуальность своего ученика и в своем послесловии к антологии
"Минасигури" сравнивал его с Ли Бо, Ду Фу, Сайге, хваля за умение в любой
банальности видеть красоту, достойную поэзии.
Кикаку всегда оставался учеником Басе, но его поэтическая деятельность
выходила за рамки одной школы, он участвовал в сборниках многих школ, жил то
в Эдо, то в Киото, то в Осаке, общался с самыми разными поэтами. Именно
Кикаку способствовал распространению поэзии хайкай среди широких слоев
эдосского городского населения. Большой известностью пользовались его
сборники "Ханацуми" ("Собирая цветы") и "Хаги-но цую" ("Роса на листьях
хаги"). В 1691 году он вместе с другими учениками Басе принял участие в
составлении сборника "Сарумино" ("Соломенный плащ обезьяны") и написал к
нему предисловие. Кикаку был одним из самых авторитетных поэтов своего
времени и имел много собственных учеников.
Кисэн (годы рождения и смерти не установлены). Поэт VIII века. Один из
"шести бессмертных поэтов". О его жизни не сохранилось никаких достоверных
сведений. Известно только, что он был монахом и жил уединенно неподалеку от
Киото, в местечке Удзи. В своем предисловии к антологии "Кокинвакасю" Ки-но
Цураюки пишет о нем так: "У инока Кисэна с горы Удзи значение слов смутно и
смысл песни не всегда ясен от начала до конца. Будто любуешься осенней луной
сквозь завесу предрассветных облаков..." (перевод А. Долина). Уже в эпоху
"Кокинвакасю" он был легендарной личностью. Сохранилось всего два его
стихотворения, самое известное приводится в настоящем издании.
Кито (Такай Кито, 1741-1792). Один из учеников Бусона. Родился в Киото
в семье известного мастера хайкай, с детских лет писал стихи. Впервые
опубликовал свои хокку в 1758 году. В 1770 году стал учеником Бусона,
активно участвовал в подготовке к изданию сборников его школы, главными из
которых были "Акэгарасу" ("Крик вороны на рассвете", 1773) и
"Дзокуакэгарасу" ("Продолжение "Крика вороны на рассвете", 1776). Вместе с
Бусоном стоял во главе киотских поэтов хайкай, считался его преемником.
После смерти Бусона занимался составлением и изданием сборников произведений
своего учителя. Скончался во время дружеского застолья, когда, подняв чарку
вина, сочинял хокку. Его стихи обнаруживают, помимо естественного влияния
Бусона, влияние Кикаку, которого он всегда почитал.
Кунайке (?-1204 или 1206). Одна из талантливейших поэтесс конца XII
века. О ее жизни никаких достоверных сведений не сохранилось. Известно лишь,
что она была придворной дамой императора Готоба (см. Готоба) и участвовала
во многих проводимых им поэтических состязаниях. Есть свидетельства,
позволяющие предположить, что ей не было еще и двадцати лет, когда она
умерла. Согласно другому источнику, причиной ее болезни, а затем и смерти
были чересчур усердные занятия поэзией.
Стихотворения Кунайке входят во многие классические антологии, начиная
с "Синкокинвакасю". Считается, что в ее стихах, при их технической
изощренности, слишком слабо выражено эмоциональное начало.
Мацунага Тэйтоку (1571-1653). Поэт, занимавший ведущее место в
литературной жизни Японии в первой половине XVII века. Центральная фигура в
поэзии хайкай до Басе. Считается основоположником поэзии хайкай. Основная
заслуга Тэйтоку в том, что именно он способствовал возведению хайкай в ранг
признанного поэтического жанра. Родился в Киото, в семье Мацунага Эйсю,
профессионального поэта рэнга. Благодаря знакомствам отца Тэйтоку получил
возможность с детских лет учиться у лучших наставников. В юности служил
писцом в доме сегуна Тоетоми Хидэеси (1536-1598), был знаком со всеми
выдающимися поэтами того времени. С ранних лет приобщился к искусству рэнга
и к восемнадцати годам достиг такого мастерства, что участвовал в сочинении
рэнга вместе с самыми признанными мастерами. Отдал дань и поэзии бака,
образцы которой позже вошли в его сборник "Сеюсю". Изучал древнюю литературу
и поэзию. Сохранились комментарии Тэйтоку к "Запискам от скуки" Кэнко-хоси.
В 1619 году основал в Киото собственную школу, учениками которой были дети
из самурайских семейств. Он учил их искусству сложения бака, рэнга и хайкай.
Известен учебник, написанный Тэйтоку: "Тэйтоку бунсю" (ок. 1628). Был
признанным мастером кека (комических вака). Многие его хокку тоже имеют
шуточный характер, он часто прибегает к игре слов, каламбурам. Только в
последние годы жизни стиль его трехстиший изменился в сторону большей
глубины содержания. Тэйтоку имел огромное число учеников, его школа была
самой авторитетной школой хайкай до Басе.
Мибу Тадаминэ (годы рождения и смерти не установлены). Один из ведущих
поэтов конца IX - начала X века, принимал участие в составлении антологии
"Кокинвакасю". Входит в число "тридцати шести бессмертных поэтов"
Средневековья. Достоверных сведений о его жизни не сохранилось. Считается,
что во время завершения работы над составлением "Кокинвакасю" (905 г.) ему
было около пятидесяти лет. Известно, что он занимал различные посты при
дворе, участвовал во многих поэтических состязаниях вместе с Ки-но Цураюки и
другими ведущими поэтами своего времени. Ему приписывается авторство
трактата "Вака тай дзиссю" ("Десять видов вака"), который оказал большое
влияние на поэтические трактаты эпохи Хэйан (VIII-XII вв.). Его стихи есть
во многих классических антологиях, начиная с "Кокинвакасю". Поэзия Тадаминэ
отличается проникновенной лиричностью, за что его особенно ценили поэты
следующих веков, к примеру, он удостоился самой высокой оценки в трактате
Фудзивара Кинто (966-1041) "Вакакухон" ("Девять разрядов вака").
Минамото Мунэюки (?-939). Поэт, внук императора Коко (820887, годы
правл. 884-847). В 894 году получил придворное звание и фамилию Минамото.
Никаких других сведений о его жизни не сохранилось.
Минамото Санэтомо (известен еще и под прозвищем Камакура удайдзин -
Правый министр из Камакура, 1192-1219). Сын первого японского сегуна
Минамото Притомо (1147-1199). Потеряв отца в восьмилетнем возрасте, в
двенадцать лет сам стал сегуном. Юность Санэтомо совпала с периодом борьбы
за верховную власть в стране, с периодом усиления феодального рода Ходзе,
который сумел постепенно лишить Санэтомо всех сторонников, в результате чего
тот потерял реальную власть. В последние годы жизни Санэтомо пытался
противостоять растущему могуществу дома Ходзе и с этой целью добивался
высоких постов при киотском дворе, рассчитывая заручиться поддержкой
императорского семейства, но в конце концов был злодейски убит. С юных лет
занимался поэзией. Среди его приближенных были ученики Фудзивара Садаиэ,
общался он и с киотскими поэтами. Особенно большое влияние на формирование
его творчества оказала антология "Синкокинвакасю". Примерно в 1206 году он
познакомился с самим Фудзивара Садаиэ и до самой смерти поддерживал с ним
дружеские отношения, оставаясь неизменно верным его идеалам. От Садаиэ оно
получил в подарок антологию "Манъесю", которая произвела на него глубочайшее
впечатление, наложив на его поэтический стиль особый отпечаток, которого не
имел никто из поэтов круга "Синкокинвакасю" Его собственные стихи собраны в
сборник "Кинкайвакасю" ("Золотая софора").
Минамото Токива (?-844). Сын императора Сага (786-842, годы правл.
809-823). В 840 году был назначен Правым министром. Никаких других сведений
о его жизни не сохранилось.
Михару Арисукэ (годы рождения и смерти не установлены). Поэт конца IX -
начала X века. О его жизни мало что известно. Предполагается, что он был
родом из провинции Коти, стал челядинцем Фудзивара Тосикжи, а в 902 году
получил невысокий пост в личной императорской охране.
Мононобэ Псина (годы рождения и смерти не установлены). Поэт IX века,
никаких сведений о нем не сохранилось.
Мурасаки Сикибу (978?-1014?). Прославленная писательница эпохи Хэйан
(VIII-XII вв.), автор знаменитого романа "Гэндзи-моногатари" (начало XI
века). Дочь известного ученого Фудзивара Тамэтоки. Была замркем за Фудзивара
Нобутака, родила от него дочь, будущую поэтессу Дайни-но самми. После смерти
мрка стала придворной дамой императрицы Сеси, супруги императора Итидзе
(980-1011, годы правл. 9861011) и дочери прославленного канцлера Фудзивара
Митинага (9661027). О последних годах жизни Мурасаки не сохранилось почти
никаких сведений. Помимо приобретшего мировую известность романа
"Гэндзимоногатари" в ее литературное наследие входят дневник "Мурасаки
Сикибу-никки" и домашняя антология "Мурасаки Сикибу-касю".
Накатоми Якамори (годы рождения и смерти не установлены). Поэт VIII
века. Принадлежал к очень знатному роду, но примерно в 738 году попал в
немилость и был сослан в провинцию Эгидзэн. Согласно легенде, он попал в
немилость потому, что вступил в брак с Сано Огогами, придворной дамой
императора Сему (701-756, годы правл. 724-749). (По другой версии - Сано
Огогами была жрицей святилища Исэ и не имела права общаться с мужчинами.)
Только в 763 году Якамори был прощен, вернулся в столицу и получил должность
при дворе, которую, однако, вскоре снова потерял - на этот раз как участник
мятежа. Поэтическая переписка Накатоми Якамори с Сано Огогами является одним
из лучших образцов любовной лирики VIII века.
Ноин (настоящее имя - Татибана Нагаясу, Ноин - монашеское имя, 988-?).
Один из лучших поэтов первой половины XI века. Входит в число "тридцати
шести бессмертных поэтов" Средневековья. Наставником его в поэзии был
Фудзивара Нагаеси (949-1009), поэт, находившийся под влиянием антологии
"Манъесю" и воспитывавший своих учеников в духе свободного, не стесненного
поэтическими штампами поэтического творчества. Примерно в
двадцатишестилетнем возрасте Ноин принял монашеский постриг, много
путешествовал, общался с самыми значительными поэтами своего времени. Долгое
время жил в провинции Сэтцу, в Кособэ, поэтому его иногда называют
Кособэ-нюдо (Новообетный из Кособэ). Известна его домашняя антология
"Ноинхосисю". Ему же принадлежит теоретический трактат "Ноинмакуракотоба".
Стихи его есть во многих классических антологиях, начиная с "Госюивакасю"
(1086).
Нукада (или Нуката, годы рождения и смерти не установлены). Одна из
лучших поэтесс второй половины VII века. О ней известно лишь, что она была
то ли дочерью, то ли младшей сестрой принцессы Катами, стихи которой тоже
есть в "Манъесю", состояла в свите императрицы Саймэй (правила в 655-661),
известной своими военными походами в Корею. Вначале была возлюбленной принца
Оама, будущего императора Тэмму (?-686, годы правл. 673-687), родила ему
дочь. Впоследствии (хотя некоторые исследователи отрицают эту версию) стала
женой старшего брата Тэмму - императора Тэндзи (626-671, правил в 662-671).
Одзава Роан (настоящее имя - Одзава Харунака, 1723-1801). Один из самых
влиятельных поэтов XVIII виса. Выходец из знатного самурайского рода, служил
в Киото. Ему было уже около тридцати лет, когда он стал учеником Рэйдзэй
Тамэмура (1712-1774), довольно популярного в Киото поэта, принадлежащего к
"аристократической школе" (додзеха). Уже через несколько лет Роан сделался
признанным мастером бака. В 1765 году он по каким-то причинам оставил службу
и стал заниматься исключительно литературной деятельностью. В 1773 году его
исключили из школы Тамэмура, скорее всего за то, что он не хотел
придерживаться ее принципов и отстаивал свои собственные взгляды на
поэтическое искусство. После разрыва со школой и после смерти Тамэмура,
последовавшей в 1774 году, Роан стал еще более независим в своем творчестве.
У него появилось множество собственных учеников, его авторитет в поэтических
кругах столицы возрастал с каждым годом. Роан выступал против "тайных
традиций, устных традиций", следование которым считалось главным признаком
поэтического мастерства среди приверженцев "аристократической школы", против
элитарной ограниченности поэзии бака. Заимствовав из Предисловия к
"Кокинвакасю" понятие тадаготоута (песни о простых вещах), Роан сделал его
главным принципом своей поэзии. Он считал, что поэт должен писать в стихах
обо всем, что приходит ему в голову, писать простым, доступным всем языком.
Помимо понятия тадагото Роан ввел в теорию поэзии понятия додзе ("одинаковые
чувства") и синдзе ("новые чувства"), то есть поставил вопрос о сочетании
традиции и новаторства, общечеловеческого и индивидуального начал.
Взгляды Роана оказали большое влияние на многих поэтов того времени,
особенно на Кагава Кагэки (см. Кагава Кагэки), с которым он в течение долгих
лет поддерживал дружеские отношения, несмотря на большую разницу в возрасте.
Среди близких друзей Роана были такие выдающиеся личности, как ученый и поэт
Камо Мабути (см. Комо Мабуши), писатель Узла Акинари (1734-1809). После
большого пожара 1788 года в Киото Роан переселился в западное предместье
Киото, Удзумаса, где оставался около пяти лет, живя при дзэнском храме. В
1792 году он вернулся в столицу, где и провел оставшиеся годы жизни. После
Роана осталось множество вака, трактаты по теории поэзии и эссе.
Окума Котомити (настоящее имя - Окума Киесукэ, 1798-1868). Один из
лучших поэтов первой половины XIX века. Он родился в богатой купеческой
семье в фукуоке на о. Кюсю. С ранних лет начал изучать поэзию вака и
каллиграфию. В возрасте тридцати девяти лет передал все дела семьи брату и
удалился в скромную хижину на окраине города, где жил в бедности, полностью
посвятив себя поэзии. Он общался со многими местными поэтами, учился также
китайской поэзии у известного ученого Хиросэ Тансо (1782-1856).
В 1857 году Котомити переехал в Осаку, познакомился с ведущими
осакскими поэтами, завел учеников. В 1863 году, собрав свои лучшие,
написанные еще на Кюсю стихи, он издал сборник "Сокэйсю" ("Тропинка меж
трав"). Сборник остался незамеченным и был "открыт" заново рке в самом конце
XIX века. В Осаке Котомити провел около десяти лет, после чего вернулся на
родину, где вскоре скончался.
Мысли Котомити о поэзии изложены в сборнике эссе "Хиториготи"
("Одинокие речи"), написанном около 1844 года. Теоретические воззрения
Котомити обнаруживают влияние Предисловия к "Кокинвакасю" с одной стороны и
работ Кагава Кагэки - с другой. Основное, к чему он призывает, не подражать
слепо поэтам древности, не стремиться к технической усложненности стиха, а
прислушиваться к тому, что происходит в собственном сердце. Стихи Котомити
поражают легкостью, простотой содержания, вниманием к самым незначительным
повседневным пещам и явлениям.
Оницура (Уэдзима, иной вариант прочтения - Камидзима Оницура,
1661-1738). Поэт хайкай, младший современник Басе. Родился в самурайской
семье в Итами (местечке неподалеку от совр. Осаки). Уже в восьмилетнем
возрасте начал сочинять хокку. Сначала учился у иногда приезжавшего в Итами
Мацуэ Сигэери (1602-1680), одного из любимых учеников Мацунага Тэйтоку (см.
Мацунага Тэйтоку), и у ученика Сигэери, Икэда Сотана (1636-1693), жившего в
Итами и возглавлявшего там местную школу хайкай. В 16 лет стал учеником
самого Соина (Нисияма Соин, 1605-1682), ведущего поэта школы Данрин, и очень
скоро сделался одним из самых влиятельных поэтов Итами. В 1680 году Оницура
отправился в Осаку, где, совершенствуясь в поэтическом мастерстве,
постепенно стал сомневаться в правомерности установок школы Данрин,
приверженцы которой стремились свести поэзию хайкай к изощренной словесной
игре, и открыл для себя принцип макото ("подлинность"), который стал для
него основным критерием поэтического совершенства. "За пределами макото нет
хайкай", - говорил Оницура. Его творчество знаменует собой переходный этап
от поэзии школы Данрин к поэзии школы Басе. Литературное наследие Оницуры
включает в себя множество хокку, эссе по теории поэзии, автобиографическую
книгу "Хиторигото" ("Монолог", 1718).
Оно-но Комати (годы рождения и смерти не установлены). Одна из лучших
поэтесс IX века. Входит в число "шести бессмертных поэтов" начала Хэйан и в
число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. О ее жизни
сохранилось больше легенд, чем достоверных сведений. Одни считают ее внучкой
поэта Оно Такамура (см. Оно Такамура), другие полагают, что она была
придворной дамой императора Нимме (810-850, годы правл. 833-850). Самыми
достоверными свидетельствами о ее жизни являются Предисловие к антологии
"Кокинвакасю" и прозаические вступления к ее собственным пятистишиям.
Предполагается, что расцвет творчества Оно-но Комати приходится на годы
правления императора Нимме. Очевидно, она отличалась красотой и поэтическим
талантом, благодаря чему стала героиней многочисленных легенд. Стихи Оно-но
Комати входят во все антологии, начиная с "Кокинвакасю". В Предисловии к
антологии "Кокинвакасю" Ки-но Цураюки писал о ней так: "Оно-но Комати
подобна жившей в стародавние времена принцессе Сотори. В песнях ее много
чувства, но мало силы. Словно запечатленное в стихах томление благородной
дамы" (перевод А. Долина).
Оно Садаки (даты рождения и смерти не установлены). Поэт IX века.
Никаких достоверных сведений о нем не сохранилось. Известно, что с 849 года
он служил в Управлении делами двора наследного принца, сына императора Нимме
(810-850, годы правл. 833-850), а в 860 году назначен наместником провинции
Хиго.
Оно Такамура (802-852). Поэт IX века. Отец был наместником Митиноку,
поэтому детские годы Такамура прошли на севере, вдали от столицы Хэйан.
Вернувшись в столицу, в 821 году окончил Придворный университет, после чего
получал различные посты при дворе, успешно продвигаясь по службе. Славился
своей ученостью. Особенно большое признание снискал как сочинитель китайских
стихов. В 834 году был назначен помощником посланника в Китае, но, не
поладив с посланником, объявил себя больным и ехать отказался, в результате
чего был сослан на остров Оки, где пробыл семь лет, по прошествии которых
был прощен и возвращен в столицу, где вскоре получил должность наместника
Митиноку, после чего стал наставником наследного принца. В 847 году получил
звание советника (санги), затем, в 852 году был назначен Старшим левым
ревизором (садайбэн). Оно Такамура был одной из самых ярких личностей своего
времени. Существует множество связанных с ним легенд. Сохранились его
китайские стихи и небольшое число пятистиший.
Осикоти Мицунэ (годы рождения и смерти не установлены). Один из ведущих
поэтов первой половины X века. Входит в число "тридцати шести бессмертных
поэтов" Средневековья. Принимал участие в составлении антологии
"Кокинвакасю". Начиная с 894 года занимал разные государственные посты, в
основном в провинциях. Участвовал во многих поэтических состязаниях. Был
прекрасным каллиграфом. В 907 году сопровождал императора Уду (867-931, годы
правл. 887-897) во время выезда к реке Ои, где вместе с Ки-но Цуракжи,
Саканоэ Корэнори, Мибу Тадаминэ и другими поэтами слагал стихи. Участвовал
также в выездах императора в храм Исияма в 916 году и в святилище Касуга в
921 году.
Оставил после себя домашнюю антологию "Мицунэсю", его стихи входят во
все основные антологии, начиная с "Кокинвакасю". Автор прекрасных лирических
стихов.
Ото (годы рождения и смерти не установлены). Поэтесса конца IX - начала
X века. О ней не сохранилось почти никаких сведений. Известно лишь, что она
была дочерью придворного Мибу Псинари, который в 887 году был назначен
вице-наместником провинции Тотоми.
Отомо Куронуси (годы рождения и смерти не установлены, предполагается,
что он жил в период между 824 и 923 годами). Один из лучших поэтов второй
половины IX века, входит в число "шести бессмертных поэтов". Возможно,
принадлежал к аристократическому семейству Отомо из провинции Оми,
являвшемуся боковой ветвью императорского рода. Начиная с 887 года
участвовал во многих поэтических состязаниях при дворе и в домах знатных
вельмож. В 897 году преподнес стихи императору Дайго (885-930, годы правл.
897-923) по случаю его восшествия на престол. В 917 году сопровождал
императора Уду (867-931, годы правл. 887-897) во время его выезда в храм
Исияма. В Предисловии к антологии "Кокинвакасю" Ки-но Цураюки пишет о нем
так: "Песни Отомо-но Куронуси на вид неуклюжи. Будто крестьянин в горах
присел отдохнуть под сенью вишневых цветов с вязанкой хвороста за плечами"
(перевод А. Долина).
Отомо Саканоэ (годы рождения и смерти не установлены, однако если
обобщить разные существующие версии, получается, что она родилась, скорее
всего, между 696 и 701 годами, а скончалась примерно в 781 году). Считается
лучшей поэтессой антологии "Манъесю". Долгое время жила в селении Саканоэ, к
востоку от столицы Нара, поэтому ее и называют "госпожа Огомо из Саканоэ"
или сокращенно - Отомо Саканоэ. Настоящее имя неизвестно. Достоверных
сведений о ее жизни почти не сохранилось - единственным источником
биографических данных является антология "Манъесю". Известно, что она была
дочерью поэта Огомо Ясумаро, стихи которого тоже есть в "Манъесю". Ее
сводным братом был поэт Отомо Табито, племянником - Огомо Якамоти; лет в
тринадцать она стала женой принца Ходзуми, но через несколько лет принц
скончался. После его смерти она была некоторое время возлюбленной Фудзивара
Маро, поэта, известного в основном своими китайскими стихами (в "Манъесю"
есть несколько его японских пятистиший, написанных в ответ на стихи Отомо
Саканоэ). Позже, в 718 или 722 году, Отомо Саканоэ вступила еще в один брак
- со своим сводным братом Сукуна Маро. От этого брака у нее родились две
дочери, старшая из которых стала женой Отомо Якамоти. Ее стихи тоже есть в
"Манъесю". Похоже, что и этот брак был не очень долгим: Сукуна Маро
скончался в 728 году, когда Отомо Саканоэ было около 33 лет. Вскоре после
смерти мужа она уехала в провинцию Тикудзэн (на о. Кюсю) к Отомо Табито,
незадолго до этого потерявшему любимую жену. (Якамоти, его сыну, было в то
время около 12 лет.) Прожив в Тикудзэн два года, Отомо Саканоэ вернулась в
Нара. Через год после ее возвращения скончался Табито, и она выдала свою
старшую дочь замуж за Огомо Якамоти. Очевидно, вскоре после этого она
поступила на придворную службу и, возможно, участвовала в составлении
"свитков с песнями", которые позже легли в основу первой части "Манъесю". В
то время ей было около 55 лет. О последующих годах ее жизни ничего не
известно, но предполагается, что она дожила лет до восьмидесяти. В "Манъесю"
есть и длинные песни Саканоэ, и ее пятистишия. Особенной известностью
пользуется ее любовная лирика, которая оказала большое влияние на творчество
многих японских поэтов. Знаменитая поэтесса начала нашего века Псано Акико,
к примеру, называла Отомо Саканоэ "своей старшей сестрой".
Отомо Табито (665-731). Один из лучших поэтов "Манъесю". Сын поэта
Огомо Ясумаро, отец Отомо Якамоти. Был придворным чиновником высокого ранга.
В 720 году был назначен Главой Управления Западных земель (дадзайфу) и уехал
в провинцию Тикудзэн (о. Кюсю), где пробыл десять лет. Это назначение не
было опалой, но в условиях быстро растущего влияния рода Фудзивара на
императорское семейство необходимость жить вдали от столицы вряд ли могла
радовать Табито. К тому же вскоре после его переезда в Тикудзэн скончалась
его любимая жена. Только в 730 году, получив звание Старшего советника
(Даггкдгон), он вернулся в Нару, где вскоре скончался. Табито был очень
образованным человеком, прекрасно знал китайскую литературу, писал китайские
стихи. Влияние китайской поэзии ощущается и в его пятистишиях. Большой
известностью пользуется его цикл песен, прославляющих вино.
Отомо Якамоти (717?-785). Не только один из самых представительных
поэтов антологии "Манъесю", но и один из ее составителей. Сын поэта Огомо
Табито, племянник (и зять) поэтессы Огомо Саканоэ. Служил при дворе, занимая
довольно высокие посты, но продвижение его по службе шло не всегда гладко,
он довольно часто попадал в немилость, посылался наместником в разные
провинции. Род Огомо был заподозрен в измене государю, в результате Якамоти
был посмертно лишен всех званий. Он был помилован лишь в 897 году. Отомо
Якамоти - мастер любовной лирики. Одни из лучших его песен - послания жене,
старшей дочери поэтессы Отомо Саканоэ.
Оэ Тисато (годы рождения и смерти не установлены). Один из ведущих
поэтов конца IX - начала X века. Входит в число "тридцати шести бессмертных
поэтов" Средневековья. О его жизни известно немного. Предполагается, что он
учился в Придворном университете, был исключительно образованным человеком,
в 889-898 годах участвовал во многих проводимых при дворе поэтических
состязаниях. Занимал разные невысокие посты при дворе. Известно, что в
результате какого-то недоразумения он был отстранен от службы и долго жил в
уединении, после чего был послан в провинцию Ие помощником наместника. Писал
китайские стихи конфуцианского толка, но они почти не сохранились. Известна
его домашняя антология "Кудайвака", или "Оэ Тисато-сю" (894). Его стихи есть
почти во всех основных антологиях, начиная с "Кокинвакасю".
Ранран (Мацукура Ранран, 1647-1693). Поэт школы Басе. Родился в
самурайской семье. В юности служил, потом, оставив службу, поселился в Эдо,
в Асакуса. В 1675 году примкнул к школе Басе (к тому времени он уже был
профессиональным поэтом и даже имел ученика, Рантику) и очень скоро стал
одним из любимых его учеников. Известны эссе Басе, в которых тот оплакивает
раннюю смерть Ранрана (осенью 1693 года тот отправился в Камакура любоваться
луной, но по дороге неожиданно заболел и скончался). Его трехстишия вошли в
изданный школой Басе в 1691 году сборник "Сарумино" ("Соломенный плащ
обезьяны").
Рансэцу (Хаттори Рансэцу, 1654-1707). Поэт школы Басе. Родился в Эдо, в
обедневшей самурайской семье. Рано начал заниматься поэзией, в 1675 году
примкнул к школе Басе и очень скоро (вместе с Кикаку) занял ведущее место
среди эдоских учеников Басе. В отличие от многих других поэтов, был вынужден
служить и по делам службы надолго уезжал в провинцию. Только в 1686 году,
окончательно вернувшись в Эдо, Рансэцу ушел со службы и сделался
профессиональным учителем койкой. С того времени начался и постепенно
становился все более заметным его отход от школы Басе, хотя уважение и
любовь к учителю он сохранил до конца своих дней. Постепенно у Рансэцу
появились собственные ученики, а в 1690 году вышел первый сборник его школы
- "Сонофукуро", за который Рансэцу подвергся критике со стороны учеников
Басе, недовольных тем, что при составлении этого сборника он игнорировал
своих прежних единомышленников. Возможно, именно поэтому его трехстишия не
были включены в сборник "Сарумино" ("Соломенный плащ обезьяны"),
составленный учениками Басе в 1691 году. После смерти Басе деятельность
Рансэцу ограничивалась узкими рамками собственной школы. В последние годы
жизни, став дзэнским монахом, он вовсе сошел с поэтической арены.
Рекан (настоящее имя - Ямамото Эйдзо, 1758-1831). Не только один из
самых талантливых поэтов и каллиграфов своего времени, но и самобытный
философ, личность которого продолжает оказывать влияние и на современных
японцев. Родился в семье деревенского старосты и настоятеля синтоистского
святилища в северо-западной провинции Этиго (совр. преф. Ниигата). Его отец
был довольно известным сочинителем хокку. В детстве Рекан получил прекрасное
образование, посещая школу местного ученого-конфуцианца. Писал китайские
стихи. В восемнадцать лет неожиданно принял постриг, отказавшись в пользу
младшего брата от званий и должностей, полагавшихся ему как старшему сыну, и
вступил в буддийскую секту дзэн. Скитался по стране, собирая подаяние и
слагая стихи. В сорок семь лет вернулся на родину и поселился на горе
Кугами, в небольшой хижине, которую назвал Гогоан ("Пять мерок риса"). Там
он жил почти до самой смерти, бродя по окрестностям, сочиняя стихи,
занимаясь каллиграфией и довольствуясь теми малыми крохами, которые давали
ему местные жители. Все они, особенно дети, очень любили его за легкий,
незлобивый нрав, за необыкновенное простодушие, о котором слагались легенды.
Последние годы жизни Рекана были озарены сильным чувством к молодой монахине
Тэйсин, которая стала его ученицей, заботилась о нем до конца его жизни и
после смерти Рекана собрала его стихи в сборник "Хатису но цую" ("Роса на
лотосе"). Пятистиший, записанных самим Реканом, осталось мало, все то, что
известно ныне, собрано другими людьми и опубликовано после его смерти.
Литературное наследие Рекана включает около 1300 пятистиший, 90 тека
(длинных песен), множество китайских стихов. Его поэтический стиль в более
ранние периоды обнаруживает влияние "Манъесю", в более поздние - влияние
"Синкокинсю".
Рета (Осима Рета, 1718-1787). Один из самых известных поэтоп XVIII
века. О ранних годах его жизни не сохранилось никаких достоверных сведений.
Считается, что он совсем юным ушел из дома, занимался каким-то ремеслом в
Эдо. Предполагают, что сочинять стихи Рета начал с 15 или 16 лет, однако
признание пришло к нему значительно позже, после того как в 1740 году или
немного раньше он стал учеником Сито (ученика Рансэцу, который, в свою
очередь, был учеником Басе), одного из эдоских поэтов хайкай. Рета был одним
из активнейших участников движения "за возврат к Басе". В 1742 году он
повторил путешествие Басе по северным провинциям, после чего опубликовал
свои впечатления в сборнике, приуроченном к пятидесятилетней годовщине
смерти Басе. В 1746 году путешествовал по окрестностям Киото. Вернувшись в
Эдо, возобновил свою поэтическую деятельность в рамках школы Сито, а после
смерти последнего в 1755 году возглавил его школу, став одним из ведущих
поэтов хайкай в Эдо. Рета был одним из самых популярных поэтов в свою эпоху,
превосходя известностью даже Бусона.
Роцу (Сайбэ? Роцу, 1649-1738). Поэт школы Басе. О его ранних годах
почти ничего неизвестно, считается, что он родился в семье синтоистского
служителя, в юности служил в разных монастырях, а в 1674 году стал бродячим
монахом, живущим на подаяние. В 1683 году путешествовал по провинции
Тикудзэн (о. Кюсю), вернувшись, обосновался в провинции Идзу. В 1684 году
бродил по окрестностям Киото, где встретился с Басе и стал его учеником. В
1688 году переехал в Эдо и поселился неподалеку от Банановой хижины Басе. В
последующие годы тоже много путешествовал. Скончался в глубокой старости.
Его поэтический стиль отличается простотой и приземленностью образов.
Сагами (даты рождения и смерти не установлены, предполагается, что
родилась в конце X века). Одна из выдающихся поэтесс первой половины XI
века. Входит в число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья.
Настоящее имя неизвестно, Сагами - прозвище, данное поэтессе потому, что ее
муж был наместником провинции Сагами. О ее жизни известно немного: в юности
она прислуживала супруге императора Сандзе (976-1017, годы правл.
1011-1016), после смерти императрицы вышла замуж за Оэ Кинъери и в 1020 году
уехала с ним в Сагами. Вернувшись в столицу через несколько лет, она
прислуживала при дворе, участвовала в поэтических состязаниях, общалась с
Ноином и другими ведущими поэтами того времени. Оставила домашнюю антологию
"Сагамисю", ее пятистишия входят во все крупные антологии, начиная с
"Госюисю".
Сайге (настоящее имя - Сато Норикие, 1118-1190). Один из лучших поэтов
XII века. Происходил из знатного воинского рода. Биография Сайге окружена
множеством легенд, и трудно отличить реальные события его жизни от
вымышленных. Известно, что он родился и жил в столице Хэйан (совр. Киото),
получил прекрасное образование, служил при дворе, но в 1140 году оставил
службу, семью и постригся в монахи. Пятьдесят лет своей жизни провел в
скитаниях по разным монастырям и скончался в пути. Все это время писал стихи
и посылал их в столицу своим друзьям, среди которых был известный поэт и
теоретик поэтического искусства Фудзивара Тосинари. После Сайге осталась
домашняя антология "Санкасю" ("Горная хижина", см. перевод на русский язык
В. Марковой, М., 1979). Его стихи входят во все ведущие антологии, начиная с
"Синкокинвакасю" (куда включено 94 его пятистишия). Сайге был смелым
новатором в поэзии, он расширил круг установленных антологией "Кокинвакасю"
поэтических тем, обновил поэтический словарь, его творчество оказало большое
влияние на последующую поэзию, причем не только на поэзию бака, но и на
поэзию хайкай.
Саканоэ Корэнори (годы рождения и смерти не установлены, жил в конце IX
- начале X века). Входит в число "тридцати шести бессмертных поэтов"
Средневековья. Происходил из старинного военного рода, но ко времени
Корэнори мужчины из его семейства стали служить в Ведомстве Дворцовых служб
(Накацукаса), занимая там секретарские посты. При императоре Уда (867-931,
годы правл. 887-897) участвовал во многих проводимых во дворце поэтических
состязаниях наравне с такими поэтами, как Ки-но Цураюки, Осикоти Мицунэ,
Мибу Тадаминэ. Его стихи входят во все ведущие антологии, начиная с
"Кокинвакасю". Сохранилась и его домашняя антология "Корэнори-сю". По
поэтической манере близок Цураюки.
Сакаи Хитодзанэ (?-917). Поэт конца IX - начала X века. О его жизни не
сохранилось почти никаких сведений. Известно, что в 899 году он служил в
провинции Бидзэн, а в 914-м был назначен наместником провинции Тоса.
Сампу (Сугияма Сампу, 1647-1732). Поэт школы Басе. Родился в Эдо в
семье придворного поставщика рыбы. Отец его тоже был большим любителем
поэзии хайкай. В юности Сампу занимался буддийской философией дзэн, учился
чайной церемонии, живописи. В поэзии сначала был близок школе Данрин, но в
1672 году встретился с Басе и стал одним из самых близких и преданных ему
учеников, хотя в поэтической активности уступал Кикаку и Рансэцу. В его
поэзии воплотился дух каруми ("легкость"), принципа, который стал
основополагающим для позднего периода творчества Басе.
Сано Отогими (или Сану Тигами, VIII век). О ее жизни почти ничего
неизвестно. Возможно, она служила в святилище богини Аматэрасу в Исэ, а
может быть, была придворной дамой. Ее любовная переписка с Накатоми Якамори
считается образцом любовной лирики "Манъесю" (см. Накатоми Якамори).
Секуси-найсинно (возможен вариант прочтения Сикиси-найсинно,
1151-1201). Одна из ведущих поэтесс второй половины XII века. Дочь
императора и поэта Госиракава. Ее старшим братом был император Нидзе
(1143-1165, годы правл. 1158-1165), младшим - император Такакура (1161-1181,
годы правл. 1168-1180). Принадлежа к императорскому семейству, она оказалась
в самом центре политической жизни того времени, которая была весьма
нестабильной. Это был период постоянных дворцовых интриг, смут и раздоров,
связанных с ослаблением могущества рода Фудзивара, до того времени игравшего
главную роль в политической жизни страны, и укреплением провинциальной
аристократии, которая стремилась к власти. Ее родственники один за другим
становились жертвами заговоров и мятежей. С восьми и до восемнадцати лет
Секуси-найсинно была жрицей синтоистского святилища Камо, а потому юность ее
прошла в уединении, вдали от жизни двора. В 1169 году из-за болезни она
оставила святилище и переехала в столицу. С ранних лет она писала стихи, а
когда вернулась в столицу, ее наставником в поэзии стал сам Фудзивара
Тосинари. В 1192 году, после смерти отца, она приняла монашеский постриг.
Секуси-найсинно оставила домашнюю антологию "Секусинайсинно-сю", ее стихи
есть почти во всех ведущих антологиях, начиная с антологии "Синкокинвакасю"
(куда включено 49 ее пятистиший). Интересно, что она, всю свою жизнь
прожившая в затворничестве, почти не общавшаяся с мужчинами, оставила много
прекрасных любовных стихов, по страстности сопоставимых разве что со стихами
Идзуми Сикибу.
Сетэцу (1381-1459). Известный поэт и теоретик поэзии. Сетэцу - его
монашеское имя, подлинное имя неизвестно. С 10 лет начал сочинять бака. Его
наставником в поэзии был известный в то время поэт Имакава Ресюн(1326-1414).
Очевидно под его влиянием, Сетэцу принял в 1414 году постриг, после чего
некоторое время служил в храме Тофукудзи. Много путешествовал, результатом
его путешествия в провинции Мино и Овари в 1418 году стали записки
"Нагусамэгуса". Имел много учеников, оказал большое влияние на поэзию своего
времени. Считал себя преемником поэтического стиля поэтов "Синкокинвакасю",
и прежде всего Фудзивара Садаиэ, оставил более четырех тысяч танка,
множество работ, посвященных памятникам классической японской литературы,
трактат о поэтическом искусстве "Сетэпу-моногатари" (1430).
Сехаку (1443-1527). Также известен под именем Ботангэ ("Цвет пиона").
Сын придворного аристократа. Человек высокой культуры, совмещал жизнь
аристократа-аскета и поэта-отшельника. В двадцать лет совершил свое первое
путешествие по местам, прославленным в классической поэзии, и в то же время
получил высокий придворный ранг. В период войн Онин (1467-1477) удалился в
отшельническую хижину в провинции Сэтцу (ныне часть преф. Хего), но не
прекращал путешествий. В 1511 году постригся в буддийские монахи, а в 1518-м
Переселился в портовый город Сакаи. В 1475 году был посвящен Соги в свод
тайных знаний об антологии "Кокинвакасю". Участвовал вместе с Соги и другими
в составлении антологии рэнга "Синсэн Цукуба сю" ("Новое собрание Цукуба",
1495). Составил несколько трактатов и комментариев, посвященных как рэнга,
так и вака. Его личный поэтический сборник "Сюммумо" ("Весенний сон трав")
состоит из двух частей, включающих строфы рэнга и более двух тысяч танка.
Сико (Кагами, 1665-1731). Один из лучших поэтов школы Басе. Родом из
провинции Мино, в малолетстве лишился родителей и стал служкой при
буддийском монастыре. В 19 лет ушел из монастыря и вернулся к мирской жизни.
Жил то в Исэ, то в Киото, но в 1690 году стал учеником Басе и через год
уехал с ним в Эдо. Скоро в сборниках школы Басе стали появляться и его
трехстишия. Принимал активное участие в деятельности школы Басе. После
смерти Басе вместе с некоторыми другими учениками занимался приведением в
порядок и изданием наследия своего учителя. Был профессиональным учителем
хайкай, считался главой школы Басе в провинции Мино. Много путешествовал по
стране, пропагандируя взгляды своей школы. Его эссе о поэтическом мастерстве
были чрезвычайно популярны в Японии того времени. Хокку Сико типичны для
периода превращения хайкай в массовое искусство. Его многочисленные
теоретические работы в основном представляют собой популяризацию принципов
Басе.
Соги (1421-1502). Место рождения неизвестно. По-видимому, низкого
происхождения. По одной из версий - сын исполнителя гигаку (старинный
драматический танец в масках). Рано получил буддийский сан в храме Секокудзи
(Киото), относящемся к дзэнской секте Риндзай. Начал изучать рэнга в
тридцатилетнем возрасте под руководством Содзэй (ус. 1455), также брал уроки
у Синкэй (1406-1475), ведущего мастера рэнга того времени. Много
путешествовал, пользуясь гостеприимством провинциальной знати. Написал
трактаты "Теокубуми" (1466) и "Адзума мондо" ("Беседы в Адзума", 1470),
посвященные технике рэнга, и путевой дневник "Сиракава кико" (1468). В 1471
году от престарелого поэта То-но Цунэери (1401-1484) получил свод тайных
знаний об антологии "Кокинвакасю". В 1473 году в северо-восточной части
Киото построил себе отшельническую хижину. К этому времени слава Соги как
поэта и знатока классической литературы сделала его популярной фигурой среди
придворной знати. В 1474 году составил личную поэтическую антологию
"Васурэгуса" ("Трава-забвение"). Руководил составлением антологии рэнга
"Синсэн Цукуба сю" ("Новое собрание Цукуба", 1495), чрезвычайно важной для
последующего развития рэнга. Умер во время путешествия в провинцию Суруга.
Сонэ Пситада (годы рождения и смерти не установлены, существует
предположение, что он родился около 930 года и прожил семьдесят с небольшим
лет). Поэт конца X века. Биографических данных о нем почти не сохранилось.
Известно, что в 960 или 961 году он создал цикл из ста пятистиший, а лет
через десять им был составлен сборник "Майгэцусю" ("Месяц за месяцем"), где
360 пятистиший были соединены в весьма своеобразные для того времени циклы.
Сохранилась его домашняя антология "Сотансю". Сонэ Пситада был чиновником
сравнительно низкого ранга и поэтому был несколько пренебрегаем при дворе.
Однако сохранились свидетельства, что он общался со многими известными
поэтами своего времени - Минамото Ситагау, Минамото Сигэюки и др. - и
оказывал на них большое влияние. Сонэ Пситада стремился к расширению
поэтического словаря, отчасти за счет возрождения поэтического словаря
"Манъесю", отчасти за счет использования слов, которыми обычно пренебрегали
придворные поэты (провинциализмов и т. п.).
Сосэй (мирское имя - Псиминэ Харутоси, ?-909). Один из лучших поэтов IX
века, входит в число "тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Сын
поэта Хэндзе. После смерти отца в 890 году принял постриг, унаследовав храм
Урин-ин (храм секты Тэндай, к северу от Киото, один из филиалов основанного
Хэндзе храма Гангедзи). Участвовал в проводимых при дворе поэтических
состязаниях, был признан одним из лучших поэтов своего времени. Позже
переехал в Исоноками, в монастырь Реинъин. В 998 году принимал участие в
поездке императора Уды к водопаду в Псино. Был прекрасным каллиграфом и
часто приглашался для того, чтобы украсить поэтическими надписями ширмы. От
него осталась домашняя антология "Сосэйсю". Его стихи входят во многие
антологии, начиная с "Кокинвакасю".
Соте (1448-1532). Родился в провинции Суруга (ныне часть преф.
Сидзуока). Младший сын кузнеца. В юности поступил на службу к местному
военачальнику. В 17 лет постригся в монахи, учился у Иккю (13941481),
мастера дзэн в монастыре Дайтоку секты Риндзай в Киото. В 1446 году встретил
Соги на турнире по сочинению рэнга и стал его верным учеником, сопровождал
учителя в путешествиях. Во время войн Онин (1467-1477) удалился в родную
провинцию, где построил себе отшельническую хижину. В 1501 году навестил
больного Соги, в следующем году сопровождал его в последнем путешествии и
присутствовал при его смерти. В 1504 году женился, имел сына и дочь.
Участвовал вместе с Соги в составлении антологии рэнга "Синсэн Цукуба сю"
("Новое собрание Цукуба", 1495). Личные поэтические сборники включают "Кабэ-
куса" ("Травы на стене", 1512), "Натигомори" ("Затворничество в Нати", 1517)
и "Ои-но мими" ("Уши старика", 1526). Составил несколько трактатов по
технике рэнга и путевых дневников, из которых самый известный "Соги сюэнки"
("Последние дни Соги", 1502) описывает последнее путешествие и смерть Соги.
Сугавара Митидзанэ (845-903). Выдающийся ученый и поэт. Сын знаменитого
ученого Сугавара Корэеси. В детстве получил прекрасное образование, с десяти
лет начал писать стихи на китайском языке. В 18 лет получил ученую степень
"мондзесе" и своей эрудицией сумел снискать необычайную благосклонность
императора Уда (867-931, годы правл. 887-897), а затем и императора Дайго
(885-930, годы правл. 897-923). Пользовался непререкаемым авторитетом как
сочинитель стихов на китайском языке. Занимал высокие посты при дворе, но в
901 году, оклеветанный Фудзивара Токихира (семейство Фудзивара боролось за
влияние на императорское семейство с другими крупными родами, среди которых
был и род Сугавара), долгие годы прожил в изгнании на Кюсю, где и скончался.
Там, на Кюсю, написано большинство его пятистиший (правда, некоторые
японские исследователи считают, что почти все пятистишия, приписываемые
Сугавара Митидзанэ, на самом деле написаны другими авторами, просто
воспользовавшимися его именем). В настоящее время известно 57 пятистиший
Сугавара Митидзанэ. После смерти Сугавара Митидзанэ был обожествлен, стал
богом-покровителем искусств (Тэмман-тэндзин). Во многих храмах Японии
(тэммангу) отправляется культ Сугавара Митидзанэ.
Автор-составитель поэтических сборников "Канкэбунсо" ("Сочинения рода
Сугавара"), "Канкэкосо" ("Последующие сочинения рода Сугавара"), "Синсэн
Манъесю" ("Манъесю в новом составе"), а также исторических работ "Нихон
сандай дзицуроку" ("Подлинные записи истории Японии трех поколений") и др.
Сугано Такае (годы рождения и смерти не установлены). Поэт IX века. Сын
известного сочинителя китайских стихов Сугано Мамити. По некоторым
сведениям, в 820 году был назначен наместником провинции Суо (восточная
часть совр. преф. Ямагути).
Тайги (Тан Тайги, 1709-1771). Один из лучших поэтов XVIII века,
ратовавших за возрождение стиля Басе в хайкай. Родом из Эдо. Начал
заниматься поэзией примерно с 1736 года. Сначала принадлежал к школе Суйкоку
(скончался в 1734 году), потом к школе Киицу (1695-1762), возможно, уже в
эти годы был знаком и с Бусоном. К 1750 году Тайги был признанным
профессиональным поэтом в Эдо. В начале пятидесятых годов много
путешествовал по разным провинциям. Часто бывал в Киото, где сблизился с
поэтами круга Бусона и вместе с ними принимал активное участие в движение за
возрождение поэзии "хайкай".
Тайра Садафун (назывался также Хэйтю, ?-923). Входит в число "тридцати
шести бессмертных поэтов" Средневековья. Сын поэта Тайра Псикадзэ. С 891
года занимал разные посты при дворе. Будучи дальним родственником матери
императора Уда (867-931, годы правл. 887-897), государыни Ханси, пользовался
ее особым покровительством. В двадцатилетнем возрасте из-за навета Фудзивяра
Токихира (между семействами Фудзивара и Тайра издавна существовала вражда)
был отстранен от придворной слркбы, но вскоре прощен благодаря
заступничеству Ханси. Был в дружеских отношениях с составителями антологии
"Кокинвакасю" - Ки-но Цураюки, Осикоти Мицунэ и др. Был известным донжуаном,
благодаря чему стал героем лирической повести "Хэйтю-моногатари" (ок. 960),
где 98 его пятистиший и 1 тека. Его любовные похождения являются темой не
только многих средневековых новелл, но и произведений современных писателей:
Акутагава Рюноскэ сделал его героем одной из своих новелл ("Косеку"), он же
является одним из основных персонажей повести Танидзаки Дзюнъитиро
"Сигэмото-но хаха" ("Мать Сигэмото", см. перевод на русский язык в книге:
Танидзаки Дзиньютиро. Мать Сигэмото. М. 1984). Тайра Садафун не только часто
участвовал в придворных поэтических состязаниях, но и сам проводил их в
своем доме. Прекрасно владел поэтической техникой, особое внимание уделяя
звучанию стиха. Его стихи входят во многие поэтические антологии, начиная с
"Кокинвакасю".
Тайро (Псивакэ Тайро, 1730?-1778). Поэт школы Бусона. Родился в
провинции Ава в самурайской семье. Был на службе у рода Токусима, но по
неизвестным причинам оставил службу. В 1766 году приехав в Киото, начал
заниматься поэзией хайкай. В 1770 году примкнул к школе Бусона. Вместе с
другими учениками участвовал в сборнике "Акэгарасу" ("Рассветный крик
вороны", 1773). Впоследствии принял постриг и переехал в Осаку, где создал
свою школу. Пять лет, проведенных поэтом в Осаке, были самыми благополучными
в его жизни. Однако позже из-за разногласий с учениками он вынужден был
переехать в провинцию Хего, надеясь на поддержку местных поэтов, но в
следующем году заболел и вернулся в Киото, где вскоре скончался. Его
поэтический стиль во многом сформировался под влиянием Бусона, который очень
ценил Тайро, считая его одним из лучших своих учеников, о чем он писал в
предисловии к посмертному сборнику Тайро "Роинкусюсэн" ("Строфы, собранные
Ройном", 1779). (Роин - один из псевдонимов Тайро.)
Такэти Курохито (даты рождения и смерти не установлены, жил в конце VII
- начале VIII века. Один из поэтов "Манъесю", старший современник Хитомаро.
О его жизни никаких сведений не сохранилось. Известно лишь, что он занимал
какие-то посты при дворе императрицы Дзито (685-702, годы правл. 690-697) и
императора Момму (683-707, годы правл. 697-707). Много путешествовал,
сопровождая высочайших особ при выездах. Почти все его песни посвящены
странствованиям. Сохранились 18 его пятистиший, воспевающих красоту природы.
Татибана Акэми (настоящее имя - Сегэн Госабуро, 1812-1868). Сын
богатого торговца бумагой из провинции Этидзэн, в тридцатитрехлетнем
возрасте принял фамилию Татибана в честь своего предка Татибана Мороз. Рано
потерял обоих родителей, и, решив стать монахом, поступил в услужение в
монастырь секты Нитирэн, где получил прекрасное образование, ставшее
стимулом для дальнейших занятий литературой. Вернувшись домой, когда ему
было около двадцати, он продолжил дело отца, женился, но через несколько лет
передал все дела сводному брату, чтобы иметь возможность совершенствоваться
в поэзии и науках. В 1844 году Акэми стал учеником Танака Охидэ (1777-1847),
известного ученого, сторонника "отечественной науки" (кокугаку), в прошлом
ученика Мотоори Норинага (1730-1801). В 1846 году Акэми, окончательно
передав брату все имущество семьи, построил себе в горах, неподалеку от
дома, хижину и удалился туда, чтобы в уединении сочинять стихи и изучать
древние памятники японской литературы. В 1861 году Акэми совершил
паломничество в святилище Исэ и одновременно посетил могилу Мотоори
Норинага. В том же году он посетил Киото, где познакомился со многими
поэтами. Популярность поэзии Акэми росла, и в 1865 году его хижину (в то
время он жил в городе Михаси, в доме, который называл "Соломенная хижина")
посетил дайме провинции Эгидзэн, а двумя годами позже поэту было назначено
денежное содержание. Акэми был ревностным сторонником реставрации
императорской власти, но не дожил десяти дней до провозглашения эры Мэйдзи.
Пятистишия Акэми, собранные в сборник "Синобуноякасю", были изданы его
сыном в 1878 году. Искренность и простота стихов Акэми отражают влияние
"Манъесю", древней японской антологии, которую он изучал на протяжении всей
своей жизни.
Таясу Мунэтакэ (настоящее имя - Токугава Седзиро, 1715-1771). Поэт и
ученый, представитель "отечественной школы" (кокугаку). Второй сын сегуна
Токугава Псимунэ, с детства проявлял особые способности в воинском искусстве
и литературе. С 12 лет изучал китайскую философию, но потом увлекся японской
классикой. Его наставниками были такие знаменитые деятели "отечественной
школы" (кокугаку), как Када Аримаро (1706-1751) и Камо Мабути (см. Комо
Млбути). Особенное внимание Мунэтакэ уделял изучению антологии "Манъесю",
которая, естественно, оказала большое влияние и на его собственное
творчество. Известен сборник Мунэтакэ "Аморигото" ("Речения, ниспосланнные
небом"), очевидно изданный после смерти поэта его приближенными. Признанием
современников пользовались также многочисленные теоретические труды
Мунэтакэ, посвященные исследованию древних памятников японской словесности.
Тие (Тие из Ката, 1703-1775). Поэтесса XVIII века. О ее жизни известно
немного. Родилась она в провинции Ката, одиннадцатилетней девочкой
прислуживала в доме местного учителя хайкай, который научил ее сочинять
стихи. В 16-17 лет она была уже признанной поэтессой. Предполагается, что в
18 лет она вышла замуж и родила сына, но в двадцать пять лет осталась
вдовой, а вскоре потеряла и ребенка. В 1753 году, уже будучи поэтессой,
широко известной по всей Японии, Тие приняла монашеский постриг и с того
времени до самой смерти скиталась по монастырям. Ее трехстишия, многие из
которых почти сразу же стали популярными по всей стране, отличаются
удивительной простотой, конкретностью образов и искренностью.
Фудзивара Псикадзэ (годы рождения и смерти не установлены, жил в конце
IX - начале X века). О его жизни почти никаких сведений не сохранилось.
Занимал разные посты при дворе. Известно, что в 898 году он получил звание
младшего начальника Императорской охраны, а в 911 году был назначен
помощником наместника провинции Дэва.
Фудзивара Псицунэ (1169-1206). Поэт и каллиграф. Сын выдающегося
политика, поэта и ученого Кудзе Канэдзанэ (1149-1207). Младшая сестра
Псицунэ была супругой императора Готоба (см. Готова), известный поэт и монах
Дзиэн (см. Дзмэн) приходился ему дядей. Псицунэ получил прекрасное
образование, с детства сочинял стихи, изучал китайскую философию и
литературу, достиг большого совершенства в каллиграфии. С 11 лет начал
прислуживать при дворе, постепенно повышаясь в ранге и звании. Пользуясь
благосклонностью императора Готоба, Псицунэ был инициатором многих
поэтических состязаний, в которых участвовал и сам наравне с самыми
знаменитыми поэтами своего времени. В 20 лет он уже был вельможей второго
ранга. В 1195 году Псицунэ назначили министром двора, но в результате интриг
давнего недруга семьи Кудзе Минамото Мититика, сумевшего добиться приоритета
в своем влиянии на императора Готоба (он пристроил императору в наложницы
свою приемную дочь, и она родила мальчика, в результате чего влияние
семейства Минамото на императорское семейство, естественно, возросло),
родственники Псицунэ утратили былую власть (отец Псицунэ потерял звание
канцлера, сестра его была вынуждена покинуть женские покои дворца, Дзиэн
лишился своего руководящего положения в секте Тэндай, а сам Псицунэ был
отстранен от двора и уединился в своем поместье). Только через четыре года,
в 1199 году, семейству Кудзе удалось вернуть свое прежнее положение при
дворе и Псицунэ был восстановлен в правах: вернув ему придворное звание и
ранг, его назначили Левым министром. В 1202 году Минамото Мититика внезапно
скончался, после чего положение Псицунэ и его родственников при дворе
императора Готоба было окончательно упрочено. Псицунэ получил первый
придворный ранг и звания канцлера и Первого министра. Однако очень скоро, в
самом расцвете сил, он неожиданно скончался. Существует даже версия,
согласно которой он был злодейски убит.
Псицунэ не только сам был прекрасным поэтом, но и принимал активное
участие в поэтической деятельности при дворе императора Готоба. Его роль в
обновлении поэзии чрезвычайно велика: хотя непосредственно он не принадлежал
к числу составителей "Синкокинвакасю", но всегда оказывал им
покровительство, будучи посредником между Фудзивара Садаиэ (см. Фудзивара
Садаиэ) и императором Готоба (см. Готова). После него осталось около 320
пятистиший, разбросанных по разным антологиям, начиная с "Сэндзайвакасю"
(1187). Кроме этого, существует две его домашние антологии, главной из
которых является "Акисиногэцусэйсю". Сохранились и его китайские стихи, а
также часть написанного им дневника - " Дэнки". Псицунэ создал свой стиль
каллиграфического искусства, который называется "Гокегокурю".
Фудзивара Иэтака (1158-1237). Один из самых знаменитых поэтов своего
времени. Родился в семье советника Фудзивара Мицутака, принадлежащей к
северной ветви рода Фудзивара. С восемнадцати лет начал служить при дворе,
занимал довольно высокие посты. Семья Иэтака славилась своими литературными
традициями, и он с раннего детства приобщился к поэзии. Поэтический стиль
его, как и многих его современников, формировался под влиянием работ
Фудзивара Тосинари (см. Фудзивара Тосинари), дружеские отношения связывали
его с Фудзивара Садаиэ (см. Фудзивара Садаиэ), Фудзивара Мотоиэ, Минамото
Иэнага и другими выдающимися поэтами того времени. Он активно участвовал в
поэтических состязаниях, был одним из составителей антологии
"Синкокинвакасю". Его и Фудзивара Садаиэ называют двумя столпами антологии
"Синкокинвакасю", но если поэзия Садаиэ поражает прежде всего технической
изощренностью, то произведения Иэтака привлекают простотой и искренностью.
В конце жизни Иэтака принял постриг и провел несколько лет в храме
Тэннодзи (на территории совр. Осаки), но до самой смерти не переставал
писать стихи. После него осталась домашняя антология "Минисю", его стихи
есть во всех основных антологиях, начиная с "Сэндзайвакасю" (1187).
Фудзивара Корэмото (годы рождения и смерти не установлены). Поэт IX
века. Никаких сведений о его жизни не сохранилось.
Фудзивара Окикадзэ (годы рождения и смерти не установлены, жил в конце
IX - начале X века). Один из "тридцати шести бессмертных поэтов"
Средневековья. О его жизни мало что известно. Он был сыном наместника Сагами
Фудзивара Митинари и правнуком поэта Фудзивара Хаманари (724-790). Занимал
не очень высокие посты при дворе. Участвовал во многих поэтических
состязаниях вместе с Ки-но Цураюки, Осикоти Мицунэ и другими поэтами.
Считался прекрасным музыкантом. Особым авторитетом пользовался при
императоре Уда (867-931, годы правл. 887-897). Сохранилась его домашняя
антология "Окикадзэсю". Около сорока его пятистиший вошли в ведущие
антологии, начиная с " Кокинвакасю".
Фудзивара Садаиэ (Тэйка, 1162-1241). Поэт и теоретик поэтического
искусства. Одна из самых влиятельных и ярких фигур не только в поэзии своего
времени, но и вообще в истории японской литературы. Происходит из рода,
известного своими поэтическими традициями: и прадед и дед его были поэтами.
Отцом Садаиэ был Фудзивара Тосинари, ведущий поэт и теоретик поэтического
искусства того времени (см. Фудзивара Тосинари). Мать Садаиэ тоже была
неплохой поэтессой, поэтому он приобщился к поэзии довольно рано. Его
юношеские стихи были включены отцом в разные антологии того времени и
получили довольно высокую оценку современников. С детства Садаиэ прислуживал
при дворе, постепенно повышаясь в ранге и звании. Принимал активное участие
в поэтической деятельности двора, участвовал в поэтических состязаниях, в
составлении поэтических сборников. Император (с 1198 года экс-император)
Готоба (1180-1239, годы правл. 1183-1198) выказывал Садаиэ особенную
благосклонность и, ценя его поэтические заслуги, назначил одним из членов
учрежденной им в 1201 году Поэтической Палаты, которая должна была
руководить составлением императорских антологий, первой из которых стала
антология "Синкокинвакасю", в работе над составлением которой Садаиэ
принимал активное участие. В последующие годы он вместе с Фудзивара Иэтака
(см. Фудзивара Иэпшка) принимал участие в подготовке и проведении всех
поэтических состязаний, инициатором которых был экс-император Готоба. Только
после смерти Тосинари в 1204 году и после смерти Псицунэ (см. Фудзивара
Псицунэ) в 1206 году отношения между Садаиэ и Готоба ухудшились, между ними
все чаще возникали разногласия, вызванные несхожестью их поэтических вкусов.
К пятидесяти годам, имея за плечами большой опыт поэтической деятельности,
Садаиэ стал уделять больше внимания теоретическим вопросам. В своих работах
он развивал понятие югэн ("затаенная красота"), выдвинутое его отцом,
разрабатывал также категории есэй (или едзе) ("послечувствование") и усин
("присутствие души"), много внимания уделял принципу хонкадори ("вслед за
основной песней"). Одним из основных трактатов Садаиэ о поэтическом
искусстве является "Киндайюка" ("Лучшие стихи нынешнего века", 1221).
Известен также трактат "Майгэцусе" (собрание "Месяц за месяцем", 1219). К
середине 20-х годов он почти перестал сочинять стихи сам, все свое время
посвящая критике и изучению классических памятников японской словесности. В
эти годы под его руководством (и при его непосредственном участии) были
переписаны многие памятники классической литературы, в том числе роман
"Гэндзи-монагатари", рукопись которого, переписанная в доме Садаиэ,
считается не только ценнейшим образцом каллиграфического искусства, но и
одной из самых достоверных версий романа. К семидесяти годам Садаиэ стал
вельможей Второго ранга, но в 1233 году принял постриг и, отойдя от дел,
оставшиеся годы жизни провел в уединении. В настоящее время известно более 4
тысяч его пятистиший, множество теоретических работ, дневник
"Мэйгэцуки"("Записки светлой луны", 1180-1235), комментарии ко многим
памятникам японской словесности. Его поэтический стиль отличается
техническим совершенством и изощренностью, хотя и современники, и многие
поэты последующих поколений порицали его за отсутствие простоты и
искренности. Особой популярностью пользовалась ею любовная лирика.
Фудзивара Тадаюки (?-906). О его жизни почти никаких сведений не
сохранилось. Известно, что он был сыном наместника провинции Оми Фудзивара
Арисада. С 899 года занимал различные должности при дворе. В 906 году был
назначен наместником провинции Вакаса, но вскоре скончался.
Фудзивара Тосинари (Сюндзэй, 1114-1204). Один из ведущих поэтов XII
века и один из наиболее влиятельных теоретиков поэтического искусства. Его
семья принадлежала к северной ветви рода Фудзивара, славной своими
поэтическими традициями. Его отцом был известный поэт Фудзивара Тоситада
(1073-1123). Женившись на дочери видного поэта того времени Фудзивара
Тамэтзда (?-1136), он сблизился с его тремя сыновьями, позже ставшими
известными поэтами-монахами Дзякунэном, Дзякудзэном и Дзякуэцу, и через них
познакомился с начинающим поэтом Сайге, к тому времени еще не успевшим
принять постриг. Аружеские отношения с этими четырьмя поэтами Тосинари
сохранил до конца своих дней. Сам он стал монахом только в глубокой
старости, но идея зыбкости и тщетности бытия, подчинившая к тому времени
жизнь придворной аристократии и наложившая особый отпечаток на литературу и
искусство того времени, естественно, оказала большое влияние на формирование
его мировоззрения. В 25 лет Тосинари начал изучать вака под руководством
поэта Фудзивара Мототоси (?-1142). Одновременно он продвигался по службе,
получая новые чины и звания. Был наместником провинций Кага, Микава, Танго.
В те годы правил император Сутоку (1119-1164, годы, правл. 1123-1141),
особенно благоволивший поэтам и часто устраивавший во дворце поэтические
состязания. Положение Тосинари как ведущего придворного поэта особенно
упрочилось к сорока годам, когда Сутоку (к тому времени ставший уже
экс-императором) включил его в число авторов антологии "Куанрокунэнмихякусю"
("Сто стихотворений шестого года эпохи Куан", 1150). Поэзия Тосинари,
проникнутая затаенной печалью и острым ощущением бренности бытия, оказала
большое влияние на творчество поэтов следующего поколения, на формирование
нового поэтического стиля, достигшего совершенства в антологиях
"Сэндзайвакасю"(1187) и "Синкокинвакасю" (1205). Именно Тосинари ввел в
поэтический обиход понятие югэн ("затаенная красота"), которое позже нашло
дальнейшее развитие в работах его сына Садаиэ. После мятежа годов Хогэн
(1156), в результате которого экс-император Сутоку был сослан в провинцию
Сануки, Тосинари на время перестал играть главную роль среди придворных
поэтов, их главой стал Фудзивара Киесукэ (1104-1177), а вокруг Тосинари
объединились поэты, отстраненные или удалившиеся по собственной воле от
придворной жизни. В те годы он приступил к работе над составлением своей
первой антологии, которая в первоначальном виде не сохранилась, но позже
стала составной частью антологии "Сэндзайвакасю". В 63 года Тосинари, тяжело
заболев, принял постриг, но уже через год, совершенно оправившись от
болезни, вступил в один из самых плодотворных периодов в своей жизни. Период
этот совпал с эпохой ожесточенных военных столкновений между родом Тайра и
родом Минамото, приведших в конце концов к поражению Тайра в 1185 году. В
1177 году умер Фудзивара Киесукэ, и Тосинари стал главной фигурой в
поэтической жизни столицы. Его постоянно приглашали на поэтические
состязания и в качестве участника, и в качестве судьи, он участвовал в
подготовке всех поэтических антологий. В 1178 году он приступил к
составлению домашней антологии, которая получила название "Тесюэйсо" ("Песни
долгой осени"). В 1183 году, по поручению экс-императора Госиракава
(1127-1192, годы правл. 1155-1158), Тосинари приступил к работе над
составлением антологии "Сэндзайвакасю", которая была завершена в 1187 году.
Последние пятнадцать лет жизни Тосинари совпали с расцветом поэтической
деятельности поэтов младшего поколения, считавших его своим наставником,
поэтов, новый творческий метод которых нашел выражение в антологии
"Синкокинвакасю". Тосинари был почитаем всеми столичными школами и активно
участвовал в их деятельности.
После него остались две домашние антологии: "Тесюэйсо" и
"Сюндзэй-касю", несколько поэтических трактатов, основным из которых
является "Корайфутэйсе" ("Пришедшие с давних времен стили и формы").
Фудзивара Тосиюки (?-901). Один из "тридцати шести бессмертных поэтов"
Средневековья. Родился в семье, принадлежащей к южной ветви рода Фудзивара.
С 866 года занимал различные должности при дворе. Дружеские отношения
связывали его с Аривара Нарихира (их жены были сестрами). Участвовал во
многих поэтических состязаниях. Сохранилась его домашняя антология
"Тосиюкисю", его стихи есть во многих ведущих антологиях, начиная с
"Кокинвакасю". Поэзия Тосиюки представляет лирическую линию "Кокинвакасю",
хотя он писал и сложные, технически изощренные стихи. Творчество Тосиюки
является как бы переходным между творчеством "шести бессмертных поэтов" и
творчеством поэтов, непосредственно участвовавших в составлении
"Кокинвакасю". Был также выдающимся каллиграфом своего времени.
Фухаку (Каваками фухаку, 1718-1809). Поэт хайкай и мастер чайной
церемонии. Родился в провинции Кии, но в пятнадцатилетнем возрасте уехал в
Эдо, где стал заниматься чайной церемонией и постепенно стал одним из
признанных в Эдо и Киото чайных мастеров. С молодых лет приобщился и к
поэзии, учился у разных мастеров, позже, уже в зрелые годы, стал учеником
Рета, который и оказал самое большое влияние на его творчество. После Фукаку
осталось более трехсот трехстиший, которые вошли в сборники
"Фухакуокинакусю" ("Строфы старца Фухаку") и "фухакукусюсюи" ("Подобранные
строфы фухаку"). Первый вышел при жизни Фухаку, второй был издан через год
после его смерти. Образцы его прозы собраны в сборник "Фухаку-дзуйхицу".
Фунья Ясухидэ (годы рождения и смерти не установлены). Один из лучших
поэтов IX века. Входит в число "шести бессмертных поэтов". О его жизни не
сохранилось почти никаких сведений. Известно, что он был придворным не очень
высокого ранга. Его стихи включены во многие классические антологии, начиная
с "Кокинвакасю". В Предисловии к "Кокинвакасю" Ки-но Цураюки пишет о нем
так: "Фунья-но Ясухидэ в подборе слов искусен, но форма у него не
соответствует содержанию. Словно торговец рядится в роскошные одежды..."
(перевод А. Долина).
Харумити Цураки (?-920). Почти никаких сведений о его жизни не
сохранилось. Известно, что в 910 году он закончил Придворный университет, а
в 920 году был назначен наместником провинции Ики, но, так и не успев занять
этой должности, скончался.
Хэндзе (также Содзе Хэндзе - архиепископ Хэндзе, Кадзансодзе -
архиепископ с горы Кадзан, мирское имя - Псиминэ Мунэсада, 816-890). Один из
лучших поэтов IX века. Входит в число "шести бессмертных поэтов" и в число
"тридцати шести бессмертных поэтов" Средневековья. Внук императора Камму
(737-806, годы правл. 781-1006). Отец известного поэта Сосэя. С 844 по 850
год занимал различные должности при дворе императора Нимме (810-850, годы
правл. 833-850), пользовался его личным расположением. После смерти
императора Нимме принял постриг и в дальнейшем занимал важные посты в
буддийской церковной иерархии. Славился своей ученостью и эрудицией. В 860-е
годы основал монастырь Гангедзи в Кадзан и служил там настоятелем (дзасу).
О его поэзии Ки-но Цураюки в Предисловии к антологии "Кокинвакасю"
пишет так: "...по форме хороши его песни, но им не хватает искренности.
Словно любуешься красавицей на картине, попусту волнуя сердце..." (перевод
А. Долина).
Ямабэ Акахито (годы рождения и смерти не установлены). Один из лучших
поэтов первой половины VIII века, младший современник Какиномото Хитомаро.
Единственным источником биографических данных о нем является антология
"Манъесю". Предполагается, что наиболее плодотворным периодом его
поэтической деятельности было время с 724 по 736 год. Очевидно, он был
придворным чиновником невысокого ранга и много путешествовал, во всяком
случае, большинство его песен сложены во время странствий. Будучи
продолжателем традиций Какиномото Хитомаро, одновременно вместе со своим
старшим современником, поэтом Такэти Курохито (см. Такэти Курохито), заложил
основы пейзажной лирики, которая стала одним из ведущих поэтических жанров в
эпоху Хэйан.
Яманоэ Окура (660-733?). Один из лучших поэтов конца VII - начала VIII
века. О его жизни сохранилось довольно мало сведений. Известно, что он был
придворным чиновником довольно низкого ранга, примерно с 702 по 707 год жил
в Китае, где изучал китайскую литературу и философию, вернувшись, стал одним
из наставников наследного принца, будущего императора Сему (701-756, годы
правл. 724-749). В 726 году уехал в провинцию Тикудзэн (о. Кюсю),
назначенный туда наместником. Годы, проведенные в Тикудзэн, были едва ли не
самыми плодотворными в жизни Окура, тем более что в то же время на Кюсю жил
и Отомо Табито, получивший должность Управителя Западных земель. Вернувшись
в столицу в 732 году, до последних дней жизни активно участвовал во всех
придворных поэтических мероприятиях. Яманоэ Окура был признанным сочинителем
стихов на китайском языке, влияние китайской поэзии ощущается и в его
японских пятистишиях. Один из немногих японских поэтов, в творчестве
которого нашли отражение социальные мотивы.
Т. Соколова-Делюсина
Содержание
От сердца к сердцу сквозь столетия. Т. Соколова-Делюсина
Поэзия вака
Из поэзии IV-VIII веков
(Из антологии "Манъесю")
Перевод А. Е. Глускиной
Песни восточных провинций
Песни западных провинций
Песни северных провинций
Песни-легенды
Нукада
Какиномото Хитомаро
Яманоэ Окура
Отомо Табито
Такэти Курохито
Каса Канамура
Отомо Якамоти
Отомо Саканоэ
Каса
Ямабэ Акахито
Песни-послания, которыми обменивались в разлуке Накатоми Якамори,
находившийся в изгнании, и его возлюбленная Сано Отогами
Из поэзии IX-X веков
Оно Такамура
Перевод А. Долина
Хэндзе
Перевод А. Долина
Аривара Нарихира
Перевод А. Долина
Оно-но Комати
Перевод А. Долина
Фунъя Ясухидэ
Перевод А. Долина
Аривара Юкихира
Перевод А. Долина
Аривара Мунэяна
Перевод А. Долина
Фудзивара Тосиюки
Перевод А. Долина
Сугавара Митидзанэ
Первые десять стихотворений даны в переводе А. Вялых, следующие два в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной, следующее одно в переводе А. Долина,
последние два в переводе В. Сановича
Ки-но Томонори
Перевод А. Долина
Сосэй
Перевод А. Долина
Отомо Куронуси
Перевод А. Долина
Ки-но Цуракжи
Перевод А. Долина
Оэ Тисато
Перевод А. Долина
Мибу Тадаминэ
Перевод А. Долина
Исэ
Все стихотворения, кроме семи последних (перевод Т.
Соколовой-Делюсиной), даны в переводе А. Долина
Осикоти Мицунэ
Перевод А. Долина
Тайра Садафун
Перевод А. Долина
Фудзивара Окикадзэ
Перевод А. Долина
Аривара Мотоката
Перевод А. Долина
Киевара Фукаябу
Перевод А. Долина
Саканоэ Корэнори
Перевод А. Долина
Минамото Мунэюки
Перевод А. Долина
Стихи разных поэтов
Перевод А. Долина
Стихи неизвестных авторов
Перевод А. Долина
Из поэзии X-XV веков
Сонэ Пситада
Все стихотворения, кроме трех последних (перевод Т.
Соколовой-Делюсиной), даны в переводе В. Сановича
Идзуми Сикибу
Шесть первых стихотворений даны в переводе В. Сановича, остальные в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Мурасаки Сикибу
Перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Акадзомэ Эмон
Первое стихотворение дано в переводе В. H. Марковой, остальные в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Ноин
Первое стихотворение дано в переводе В. Н. Марковой, остальные - в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Сагами
Первые два стихотворения даны в переводе В. Сановича, остальные, в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Фудзивара Тосинари
Первые четыре стихотворения даны в переводе В. Сановича, остальные в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Сайге
Перевод В. Н. Марковой
Дзякурэн
Перевод А. Вялых
Секуси-найсинно
Первые шестнадцать стихотворений даны в переводе В. Н. Марковой,
остальные в переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Дзиэн
Перевод Т. И. Бреславец
Фудзивара Иэтака
Первое стихотворение в переводе В. Н. Марковой, второе - В. Санович,
третье - А. Е. Глускиной, остальные в переводе Т. И. Бреславец
Фудзивара Садаиэ
Первые двадцать пять стихотворений в переводе В. Н. Марковой, остальные
в переводе Т. И. Бреславец
Фудзивара Псицунэ
Перевод Т. И. Бреславец
Кунайке
Перевод Т. И. Бреславец
Готоба
Первые семь стихотворений даны в переводе А. Вялых, остальные - в
переводе Т. И. Бреславец
Минамото Санэтомо
Перевод В. Н. Марковой
Сетэцу
Перевод В. Н. Марковой
Из поэзии XVIII-XIX веков
Перевод А. Долина
Камо Мабути
Талсу Мунэтакэ
Одзава Роан
Рекан
Кагава Кагэки
Татибана Акэми
Окума Котомити
Поэзия рэнга
Три поэта с горы Юнояма
Перевод А. Рагозина
Поэзия хайкай
Нанизанные строфы
Из поэтического сборника "Соломенный плащ обезьяны"
Перевод Б. Н. Марковой
Опадает пион
Перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Трехстишия (хокку)
Мацунага Тэйтоку
Перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Басе
Перевод В. Н. Марковой
Ранран
Перевод В. Н. Марковой
Сампу
Все трехстишия, кроме последнего (перевод Т. Соколовой-Делюсиной), даны
в переводе В. Н. Марковой
Керай
Перевод Б. Н. Марковой
Рансэцу
Перевод В. Н. Марковой
Керику
Перевод В. Н. Марковой
Кикаку
Все трехстишия, кроме двух последних (перевод Т. Соколовой-Делюсиной),
даны в переводе В. Н. Марковой
Оницура
Все трехстишия, кроме трех последних (перевод Т. Соколовой-Делюсиной),
даны в переводе В. Н. Марковой
Дзесо
Перевод В. Н. Марковой
Идзэн
Перевод В. Н. Марковой
Бонте
Перевод В. Н. Марковой
Какэй
Перевод В. Н. Марковой
Роцу
Перевод В. Н. Марковой
Сико
Перевод В. Н. Марковой
Тие
Перевод В. Н. Марковой
Бусон
Первые сорок трехстиший даны в переводе В. Н. Марковой, остальные - в
переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Рета
Перевод В. Н. Марковой
Тайги
Все трехстишия, кроме двух последних (перевод Т. Соколовой-Делюсиной),
даны в переводе В. Н. Марковой
Тайро
Перевод В. Н. Марковой
Фухаку
Перевод В. Н. Марковой
Гомэй
Первое трехстишие дано в переводе В. Н. Марковой, второе - в переводе
Т. Соколовой-Делюсиной
Кетай
Перевод В. Н. Марковой
Кито
Перевод В. Н. Марковой
Исса
Первые тридцать восемь стихотворений даны в переводе В. Н. Марковой,
остальные в переводе Т. Соколовой-Делюсиной
Примечания
Комментарии
А. Глускина, А. Долин, В. Маркова, Д. Рагозин, Т. Соколова-Делюсина
Краткие сведения о поэтах
Т. Соколова-Делюсина
Популярность: 271, Last-modified: Thu, 03 Nov 2005 09:20:13 GMT