ачивает она пакет и... мои кальсоны! -- Так ты не вернул белье? -- спросил Саныч. Он очень редко говорит Арнольду Тимофеевичу "ты". -- Дурака нашел! Господин пойдет в магазин, и ему все обратно восстановят. Пускай капиталист страдает, -- объяснил Арнольд Тимофеевич. Дмитрий Александрович умеет владеть собой. И процедил одно: -- Капиталист у девчонки-продавщицы высчитает, которая напутала. Вам с обстановкой все ясно? Я вахту сдал, Виктор Викторович, разрешите вниз? -- Да, пожалуйста. О, как громко и тоскливо кричат чайки, когда выслушаешь такую исповедь Арнольда Тимофеевича, и при этом еще застрянешь во льду, и на несколько минут затихнет двигатель, и ты выйдешь на крыло -- в озноб, стылость и сырость. И сразу услышишь, как тоскливо они кричат... Чтобы не обижались моряки, уравновешу Спиро авторитетным литературным деятелем, с которым ездил в Польшу. Начнем с того, что я боялся повесить брюки рядом с его в двухместном купе. Почему я боялся? Я боялся, что мои брюки набьют его брюкам морду! Я-то могу держать себя в руках, думал я; на то я и человек, я даже с этим подонком разговариваю о поэзии, но у моих брюк такой выдержки нет! И они обязательно набьют морду его брюкам, и получится форменный скандал! Он вез из Москвы чемодан еды. Когда на второй день пять яиц протухли, то он долго ругал жену за то, что она плохо их сварила, а потом еще часа два мучился вопросом: выкинуть их в мусорную урну или немного подождать? После просмотра прелестного и игривого французского фильма, когда мы вернулись в гостиницу, он все жаловался мне, что в левой ляжке у него "затвердение". После того как мы побывали в известном всему миру католическом соборе, он заметил, что собор отремонтирован хорошо, но ему не понравилось, что там много посетителей -- и туристов, и прихожан. Я спросил, что лучше: ходить в пивную или в католический музей-храм? Он сказал, что полезнее для нашего дела, чтобы ходили в пивную. Я не шутки сейчас шучу. Я правду говорю. В Кракове он питался московской колбасой. На какой-то станции в каком-то старинном городке поезд застрял непредвиденно, и поляки предложили нам поездку по интересным местам. И он побоялся оставить чемодан в купе -- в закрытом купе, при наличии проводников и прочего. И решил оттащить на время поездки чемодан в камеру хранения. Замечательная получилась сцена. Кладовщик спрашивает у пана, во сколько тысяч тот оценивает вещи. Мой литературный брат: "Пять тысяч злотых!" Кладовщик, выписывая квитанцию: "Прошу, панове, тридцать злотых!" Это за хранение, как вы понимаете. Мой литературный брат схватил чемодан и поволок обратно в купе. Но прежде чем он его схватил и поволок, сцена была чисто клиническая: выпученные глаза, спазм, сердечный приступ и т. д. В конце поездки я обнаружил, что от ненависти к этому человеку и от необходимости при этом долгого на него глядения на хрусталиках моих глаз образовались мозоли -- такие, как на его ногах... Остров Русский при низком солнце. Остров напоминал католическую монашенку -- черное, белое, розовое и опять черное при отчаянном желании взбрыкнуть ногой. Почему вообще возможно писательство и актерство? А потому, что в каждом из нас есть все бывшие, сущие и будущие люди, со всеми чертами их характеров, только в разной степени их развития. РДО: "СЛЕДУЙТЕ СОВМЕСТНО ТОЧКУ ВСТРЕ-ЧИ Л/К 7500 13035 ГДЕ НЕ ВХОДЯ В СПЛОЧЕННЫЙ ЛЕД ЖДИТЕ УКАЗАНИЙ КМ АБРОСИМОВА ЗПТ ВОЗМОЖНО ПРИДЕТСЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЛ ПОДОЖДАТЬ ПОЭТОМУ НЕ ОЧЕНЬ ТОРОПИТЕСЬ ЗПТ ДО ПРИХОДА УКАЗАННУЮ ТОЧКУ ВОЗМОЖНЫ ВСТРЕЧИ ОТДЕЛЬНЫХ ПОЛЕЙ ТЯЖЕЛОГО ЛЬДА БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ". Кроме этой служебной пришла частная радиограмма в адрес Фомы Фомича. Радист принес ее, чтобы посоветоваться: отдавать или не отдавать капитану. "Дорогой любимый жду не дождусь встречи твоя Эльвира". Радист встревожен, ибо: 1) некогда у них плавала буфетчица Эльвира; 2) на борту ныне супруга Фомы Фомича. Фома Фомич вырос в моих глазах на целую голову, но что бы то ни было советовать я отказался, ибо не очень-то понял, почему именно меня радист выбрал в советчики. Адресат же чувствует себя безмятежно. Нынче ему очередной раз приснился сон про дочку, как она на трехколесном велосипеде едет в стену и кричит: "Куда я еду?!" И все крутит и крутит ножками и -- бац! -- в стену. И вот Фомичу во льдах хочется вдруг заорать: "Куда я еду?!" И он честно рассказывает про все это в кают-компании за ужином в тот момент, когда у всех разом и вдруг улучшилось настроение -- солнце вышло после суток тумана и все и вокруг судна, и в кают-компании сверкает от солнечного блеска. И вот Фомич рассказывает сон и хохочет при этом до слез в глазах -- и очень симпатичен в этот редкий момент (РДО от Эльвиры радист ему не отдал, подозревая какой-то неуместный розыгрыш). Мы на меридиане реки Оленек (левее дельты Лены) и на параллели бухты Марии Прончищевой (где есть радиомаяк ныне). Солнце с северной стороны горизонта, низко, градусов пятнадцать; небо в зените безмятежное и голубое, ниже сплошное кольцо серости и мрачности, море -чистейший холодный ультрамарин, и в густой синеве клинья сверкающего хирургически-белого накрахмаленного льда. И мы идем полным ходом, огибая ледяные клинья, а далеко впереди пилит двенадцатиузловым ходом "Капитан Воронин" и говорит с нами с архангельским окающим спокоем. Где-то тут умер -- в рейсе, на мостике -- сам Владимир Иванович Воронин. И я вспоминаю его сына Пеку Воронина -- однокашника по Военно-морскому подготовительному училищу, и других друзей-доброхотов, и вообще раннюю юность, и даже детство. Полярное солнце все-таки греет воротник казенной меховой капитанской куртки, подбородок то и дело ощущает тепло нагретого меха, и потому, вероятно, вспоминается детство. С довоенных времен у меня никогда больше не было пальто с меховым воротником, потому и ласковое тепло у подбородка так далеко возвращает в прошлое. Я завидую способности Фомича до пятидесяти пяти лет сохранять свежесть страха. Он, например, радировал Шайхутдинову уже две РДО, где канючит на неправильность ранней посылки в Арктику слабых судов нашего типа. Мы уже стрела в полете, никто наше движение остановить не может, и смысла в стенаниях Фомича никакого нет. Правда, если быть честным, мне тоже иногда кажется, что наша "операция может оказаться опаснее болезни", как говорят хирурги. Очень уж трудно идем. Арктика ныне тяжелая -- беременна льдами, как лягушка икрой. В 02.00 расстаемся с "Ворониным" и "Пономаревым" -- они продолжают идти на юг, к Хатанге, а мы ложимся на восток вослед за "Комилесом". Льды идут за нами с левого борта, то исчезая, то вновь показываясь, как голодные волки за стадом карибу. И точат зубы, мерзавцы. В двадцати часах ждут нас уже дальневосточные ледоколы "Адмирал Макаров" и "Ермак". ...Когда ледяное поле тихо-мирно дрейфует в глубоком летаргическом сне и год, и два, а потом вдруг с полного хода наезжает на него грубиян-ледокол, то льдины встают на попа с таким ошарашенным видом, что вспоминается картина великого Репина "Не ждали"... Сегодня ненароком сказал при Дмитрии Александровиче, что меня заинтересовала знаменитая их Сонька и что она как бы плывет с нами, потому что ее каждый и часто вспоминает (есть, например, подозрение, что РДО "Эльвиры" -- ее работа). Мы редко стоим с Санычем на мостике рядом. Если во льду, то мы на разных крыльях, если вне льда, то у вахтенного штурмана хватает дел. А тут ему нечего было делать, и мы стояли рядом, и глядели на чаек, и следили за кромкой льда с левого борта, и, вероятно, он, как и я, думал о том, придется ли нашей вахте прихватить льдов или проскочим вахту чисто. Полярные чайки знают, что черные огромные существа -- корабли -- полезные звери, потому что переворачивают льдины, а пока с перевернутой льдины стекает вода, из нее легко выхватывать рыбешку. И потому чайки летят и ждут не дождутся, когда мы пихнем очередную льдину. Перед посадкой на воду у полярных чаек ноги болтаются совершенно разгильдяйски -- как пустые кальсоны. Еще необходимо отметить, что полярные чайки на воде отлично умеют давать задний ход. В этом они ближе к млекопитающим, нежели их южные собратья. И вот мы стояли рядом на левом крыле и смотрели на чаек, и я сказал про Соньку, назвав ее "Соня" -- мне нравится это имя. Саныч помолчал довольно долго. Потом сказал: -- Она плавала у меня на пассажире в семьдесят втором -- совсем девчушкой была. Влюбился в нее. Тяжелый случай. Я старпом, я женат, жену люблю, и в нее тоже влюбился. Он сказал это просто -- очевидно, уже перегорело у него. Или такое тоже случается: сильно битые люди замыкаются в мрак или так крепнут душой, что позволяют себе открываться бесстрашно и просто. -- Ну что надо делать? Списывать надо -- вот и все. Дураку ясно. А ситуация такая, что списывать -- сильно ей повредить. Мы в каботаже работали. И у нас девчонки как бы предвизирный период проходили -- чистилище своего рода. Спишешь без причины -- пришьют в кадрах ярлык нехороший... Рублев! Оставьте эту льдинку с правого борта! -- Я и так ее с правого хотел оставлять! Рублев не был бы Рублевым, если бы не отбуркнулся. Он и сам все знает! На Саныча его отбуркивания совершенно не действуют, а меня все-таки иногда раздражают. -- И прицепиться не к чему, -- продолжал Саныч о Соне. -- Работала она хорошо, старалась. Кукольный театр организовала в самодеятельности. Буратино играла. Думаю, хоть бы шторм к концу рейса ударил и чтобы она укачалась -- причина будет. Нет, погоды нормальные... Рублев! Проходите все-таки подальше! Она маленькая, но мы же "полным" жарим! Рублев: -- Я от вас, Дмитрий Аляксандрыч, аблаката найму! -- это он говорит голосом тети Ани. -- Ты лучше немного зеброй поори, -- советует Саныч. -- Чтобы пар выпустить. -- Не буду! -- мрачно отказывается Рублев. -- Настроения нет. Для зебры. А "Комик" оборотов шесть прибавил. Чуть отставать начнем. -- Будем добавлять? -- для порядка спрашивает у меня Саныч. И он и я знаем, что Ушастик послушно скажет, что добавит, но черта с два свыше ста пятидесяти восьми оборотов добавит хоть половинку. -- У кромки догоним, -- говорю я. -- А саксофоном когда она начала увлекаться -- еще при вас, на пассажире? -- спрашиваю про Соню. Мне интересно продолжить разговор о ней. -- Какой саксофон? -- А я на судно приехал, она с саксофоном у трапа сидела. -- Может, спутали? У нее корнет-а-пистон. Дед у Котовского воевал. А Котовский музыку любил. И больше всего корнет-а-пистон. -- Что это за штука? И впервые за разговор Саныч оживляется. До этого он говорил как-то равнодушно и пережито, как о постороннем и отброшенном. И по тому, как он говорит о корнет-а-пистоне, становится ясно: он про Соню знает все, что один человек может знать о другом, если он его любил или любит. -- Небольшой металлический духовой инструмент. Короче трубы. Три вентиля-пистона. Партия к нему пишется в ключе соль. В строе "В" он звучит на большую секунду, в строе "А" -- на малую терцию ниже писаных нот. Может все, что и кларнет. Тембр корнета мягче и слабее трубы. Он может применяться и в симфоническом оркестре. Там их обычно вводят два... Пожалуй, я все-таки позвоню в машину? Туманчиком попахивает, а " Комик" сильно наддал. -- Попробуйте. -- Сейчас сделаем деду реанимацию, -- говорит он и уходит с крыла в рубку. А я смотрю на чаек, и почему-то опять крутится в голове Касабланка. Что за черт?! ...Так. Шли с Дакара домой... Цикады довели до ручки -- налетела огромная стая цикад, облепили пароход... Вдруг РДО: зайти в Касабланку и отдать излишек топлива "Пушкину". За ужином принесли эту радиограмму, когда мы обсуждали, поедая блинчики с мясом, варианты встречи Нового года -- семидесятого года; решили как раз отойти в сторонку от главных морских дорог в океане, лечь там в дрейф и встречать Новый год без лишней нервотрепки, и вдруг -- Касабланка... Так, Марокко так Марокко. Все-таки -- к северу идти, в домашнем направлении... В ночь под Новый год мой рулевой матрос так перепугался, что убежал с мостика! Честно говоря, я тоже напугался: вдруг появилась в дожде и теплом тумане с левого борта белесая и чуть светящаяся в ночном мраке полоса, уперлась нам в правый борт в безмолвии и бескачании. Если бы не множество попутных и встречных судов, то я бы решил, что мы нормально вылезаем на береговой накатик и сейчас загремим брюхом по камням. А это, вероятно, были фосфоресцирующие полосы пены, взбитые пролетевшим узким дождевым шквалом на штилевой ночной гладкой воде... Бр-р! Даже вспоминать противно... Увидишь такое и потом поверишь в летающие тарелки -- что-то бесшумно-космическое и заунывное. Недаром морские смерчи в районе Марокко называют "танцующими джиннами"... Так. Были все-таки елка, флаги в столовой команды и дед Мороз. На деда Мороза набросился наш корабельный пес Пижон -- не узнал своего в таком чудище, облаивал его с ненавистью, хотя всех своих узнавал безошибочно среди десятков чужих где-нибудь на стоянке в порту. Так. На подходах к Касабланке сильный шторм, тяжелая качка, и мне довольно тошно, так как я, пусть простит начальство, встретил Новый год крепко... Дальше... Что, и зачем, и почему "дальше"?.. Скособоченные ураганным прибоем молы гавани. Тесная гавань. Возле нашего "Александра Пушкина" -- нос в нос итальянский суперлайнер "Микеланджело", водоизмешение сорок шесть тысяч тонн, модерные прозрачные трубы, специальный собачник, где установлен фонарный натуральный столб, чтобы собачки туристов чувствовали себя в привычной обстановке... На "Пушкине" полно английских старух... Старухи сидят в шезлонгах и дуют рашен водку через соломинки под сигареты, между ними ездит на детском велосипеде английский воспитанный мальчик, как Катька Фомича... Старухи часто режут дуба с перепоя... Реанимация!!! "Поймите, не реаниматор я! Я обыкновенный судоводитель!" -- Дмитрий Саныч! -- заорал я. Он ракетой вылетел на крыло мостика. -- На новый семидесятый год где был? -- В Касабланке. -- Так мы же знакомы! -- Конечно, -- совершенно спокойно сказал Дмитрий Александрович. -- Да я измучился, вспоминая, где и что! -- А вы бы у меня спросили. Рублев, не лезь на льдинку! Оставь ее слева! И почему я, действительно, у него не спросил? А бог знает почему. А почему так долго его вспомнить не мог? А потому что плох был со встречи Нового года, и он мне подлечиться дал -- бутылку великолепного шотландского виски. Вот мне и отшибло память. А Саныч из деликатности не хотел напоминать. Какое облегчение испытываешь, когда вытащишь из зубов застрявшую там жилу! Все становится на места. Я даже вспоминаю, как перелезал с "Пушкина" на "Невель" (мы стояли борт к борту) с драгоценной бутылкой в кармане. Была уже ночь, и "Пушкин" и "Микеланджело" залились веселыми, новогодними огнями иллюминации, а мой "Невель" зиял абсолютной чернотой без палубного освещения. Даже над трапом не горела люстра, и я чуть было с трапа не сверзился. И заругался в полную мощь, опасаясь, естественно, более всего за целостность виски в кармане, а не за шею. Во тьме схватил за руку третий штурман Женя: "Молчи, Викторыч! Молчи, бога ради!" Оказывается, этот коварный хитрец вырубил огни специально, чтобы цикады убрались с нашего скобаря на шикарные лайнеры -- насекомые летят на свет. И они, действительно, понемножку летели на иллюминацию. -- Женя, пожалей туристов! -- сентиментально попросил я. -- А там не наши, -- объяснил Женя. -- Там сплошь британцы. Они колониальные песни поют! И действительно, туристы пели грустную песню. Известно, что для того, чтобы стать настоящим англичанином, то есть убежденным шовинистом, чуждым всякой сентиментальности коммивояжером, сквернословом, но человеком честным, надо попасть в изгнание -- так утверждает Грэм Грин (а может быть, Пристли). В Касабланке англичане-туристы ощутили себя изгнанниками. И запели старинную песню: "Далеко, далеко на родном берегу, помолитесь, друзья, за душу мою..." Певуньи-старушки печалились о былом мужестве первопроходцев, колонизаторов и моряков. В их душах взбалтывался коктейль из деятельного прошлого, бездельного настоящего и рашен водки. -- А помните, о чем мы разговаривали, когда я к вам потом пришел чай пить? -спросил Дмитрий Александрович посередине моря Лаптевых (на жаргоне: "Море лаптей"). -- Помню. Только что померла старуха туристка. И вы намучились с трупом. -- Это мелочи, -- сказал Дмитрий Александрович. -- Я другое запомнил. Вы очень интересно про собак рассуждали. Тогда "Аполлон-двенадцать" недавно только вернулся с Луны. Сели они еще спиной вниз, в оверкиль. И вот вы переживали: будут теперь собаки и волки выть на луну или не будут? Потому что мол, месяц теперь опошлен, и космос замызган, и влюбленным смотреть на луну уже как бы бессмысленно, и что придется переписывать старые сказки, где действует месяц, потому что оттуда американцы сперли камушек и луна уже не луна, а черт знает что такое. Очень интересно вы рассуждали. -- Н-да, действительно, интересно... -- согласился я на этот сомнительный комплимент. ...Первым отвалил из Касабланки "Микеланджело" -- двести семьдесят пять метров стали, каждый метр -- образец изящества и элегантности... Да, а все-таки жаль, что авиация прихлопнула эти прекрасные лайнеры! За "Микеланджело" отвалили в моря от борта "Пушкина" мы. Отшвартовка происходила под взглядами английских туристов. Пришлось нацеплять форму и вообще изображать морской театр -- с архичеткостью команд и лихостью выборки тросов и т. д. И я тогда в какой-то степени вдруг понял, что у неморяков существует особенный интерес к морякам, какой-то завораживающий интерес. Англичане -- морская нация, а лезли друг через друга, чтобы посмотреть на обыкновенную отшвартовку одного судна от другого... Через час после того, как Касабланка -- фигурные пальмы, опутанные цветущими растениями, кокетлиные паранджи женщин, лукавые и веселые женские глаза в прорезях паранджей, причудливые фонтаны и пришедшая из пустыни поглазеть на водяное изобилие бродячая голь, сувенирные лавки, ятаганы, пуфы, ковры, пушистые и ослепительные овечьи шкуры, кувшины, и т. д., и т. п. -- осталась за кормой нашего скобаря, нас догнал и перегнал "Пушкин", следуя попутным курсом -- на Саутхемптон. Он был отчаянно красив -- в огнях, в пене, в брызгах, -- он бы понравился Александру Сергеевичу, и, пожалуй, Александр Сергеевич воскликнул бы: "Ай да "Пушкин"!" 2 Щедрина открываю редко. Я и восхищаюсь огромностью и постоянностью его издевательского потенциала-запала, и скучаю по красоте, когда читаю. Когда художник обозлен социальной действительностью до колик, он способен сохранить до конца чувство смешного (ибо это одна из инстинктивных форм самозащиты и самоспасения), но теряет эстетическую ариаднину нить искусства. Сам юмор, конечно, несет частицу красоты, но непроявленной, растворенной в сложной смеси, как золото в морской воде. Душа же просит красоты с тем большей тоской, чем труднее обстоятельства. Помню, как долго не мог понять, чем настораживает пейзаж Голсуорси, точный, с настроением, с ритмом близких и дальних планов, отлично сделанный пейзаж. Кажется, теперь понял. Он пишет не вольную природу, а подстриженные садовниками деревья частных парков, парковые, сделанные рабочими водоемы, розарии и ирисы вокруг сделанных декораторами лужаек. И чириканье садовых птиц... Нам изменили точку встречи с дальневосточными ледоколами к северу. Идем курсом восемьдесят пять. По-видимому, будем пробиваться в Восточно-Сибирское море проливом Санникова. Да, как бы фанфаронски это ни звучало, но надо идти навстречу жизни, надо идти на нее грудью, подставлять себя под поток ледяной лавы. И тогда хотя бы на мгновение чувствуешь крепость в ногах. 03.08. 18.00. Легли в дрейф среди голубой непорочности и тишины. Не верится, что в шести милях мрачный и тяжкий лед. Длинная и почти незаметная зыбь с запада перетекает по морю Лаптевых в чистейшей голубизне. Три усталых судна покорно и чутко кланяются при каждом его вздохе, как благоговейно кланялись наши языческие предки, когда их заносило в чуждые, но прекрасные миры. Тончайшим белым штрихом далекий лед отчеркивает голубые воды от голубых, нежно вечереющих в покое небес. И, разжалованный из старших помощников шикарного лайнера, второй помощник лесовоза "Державино" чуть слышно пробормотал: -- Мы у ворот Снежной королевы... Да, живет в его душе артистизм, и жаль, что судьба пронесла его мимо ВГИКа. Я использую момент всеобщей размягченности и спрашиваю: -- И как вы вышли из положения с Соней? -- А! Списал. Нашел повод и списал. Потом перегорело. -- А здесь как встретились? -- Так она же ничего не знала. Мне в те времена грешить никак нельзя было. И не только из моральных соображений. Особенный момент был, когда или вот-вот станешь капитаном, или не станешь никогда. Понимаете? -- Да, -- сказал я. -- Момент этот характеризуется поразительной неустойчивостью. Легчайший ветерок от локона судьбы способен толкнуть чашу весов с тобой и твоим будущим в любую из сторон света. -- Точнее все-таки сказать: в зенит или в надир. -- Да, так точнее. В подобной позиции все время думаешь: "Как бы чего не вышло!" -- и ведешь себя удивительно миролюбиво, и послушно, и нравственно. -- Именно так я веду себя и ныне, -- сказал Дмитрий Александрович. -- Я еще не потерял всех надежд. Не имею права терять. И стало ясно, откуда у него такая выдержка при общении со старпомом и Фомичом, -- его судьба в их руках. Они будут сочинять послерейсовую характеристику, как он сочинял на сонь, маш, нин и роз. И вспомнились "Воровский", невозмутимый капитан-эстонец Каск. Он сохранял полнейшее спокойствие не только в ураганах, но даже когда музыканты сфотографировали голенькую нашу уборщицу и пустили фото-"ню" по рукам и глазам всего экипажа. Помню, Михаил Гансович вызвал меня и приказал расследовать дело. "Да, -- сказал он. -- Это не Бегущая по волнам. Небось сама попросила. А теперь музыканты ее шантажируют. Расследуйте. Только, пожалуйста, деликатно. И так плачет и переживает. Утешьте и ободрите". Когда он произнес "расследуйте", я уже собрался лезть в трубу или в бутылку: я здесь не следователем работаю и прочее... А потом понял, что он думает не об официальных вещах, а жалеет девчонку и хочет помочь ей в той дурацкой ситуации, куда ее занесло по глупости. Помню, как засел в каюте, вытащил паспорта всей нашей женской составляющей -- паспорта у меня хранились как у четвертого помощника, ибо мы без заходов в инпорты работали. И я искал паспорт "ню". И замелькали штампы прописок, мест рождения: город Дружковка Донской области... село Землянки Глобинского района Полтавской области... деревня Бушково... село Заудайка Игнинского района Черниговской области... А вот и литовка, татарка, украинка (26 листопада 1946 -- это родилась. 25 травня 1966 -- уехала в Мурманск). Посмотришь, у иной весь паспорт уже синий от штампов прописок и работ, замужеств и разводов -- а ей двадцати еще не исполнилось. И где ее уже на мотала судьба. И сжалось нечто в душе. Вот они качаются там, внизу, под сталью палуб, посуду моют, картошку чистят, погоду заговаривают, чтобы ветер стих и вечером танцы состоялись, мечтают на танцах богатого рыбачка подцепить, еще разок замуж выскочить... Как в них залезть, в их души простые? Как об их жизни правду узнать, написать? И ясно тогда вдруг почувствовал, что это не проще, нежели о проблеме времени и пространства. Попробуй представь провинциальные исполкомы и военкоматы, сельсоветы и больницы, милиции и домоуправления, штампы которых украшают паспорта уборщиц, корневщиц, горничных и дневальных... Помню, оторопь вдруг взяла от четкого сознания, что никогда не сможешь описать художественно обыкновенную, каждодневную жизнь; не сможешь украсить поэзией вывеску отделения милиции в городе Дружковка. Помню, смотрел на штампы о разводах в девятнадцать лет, видел за лиловым кругом больницы, аборты, измены разные и обыкновенный разврат. Но там ведь и радости, и записи детишек, и подвенечные платья, и графские дворцы бракосочетаний. И как все это написать, в это вникнуть, выяснить хотя бы одно -- что девчонок мотает по белу свету, заносит в Мурманск на теплоход "Вацлав Воровский"? И вот восемь лет прошло, а ни во что я не вник, ничего толком не узнал, кроме тонкой пленки поверхности жизни. Да, велика и безнадежно глубока Россия -шестой океан планеты. Тяжело разобраться... Пролежали в дрейфе у кромки льдов до шести утра. Начальство Восточного сектора вводить нас в сплошные ледяные пространства не решилось. Приказ идти на Тикси и ждать там у моря погоды. В сборнике "Судьбы романа" на двухстах восьми страницах ни разу пока не произносились слова "красота", "наслаждение от чтения романа", "эстетическое впечатление"... Авторы сами не замечают, что, защищая роман от неведомых угроз, они смотрят на все глазами психологов или социологов, а не художников. Если в романе Роб-Грийе или Саррот есть красота и если появляется желание возможно дольше находиться в мире героев или автора, то и все в порядке. Но от "нового романа" (если я что-то про него чувствую) нельзя ожидать эстетического переживания. Тогда для чего утилитарные анализы производить? Иногда мне хочется читать философию, иногда заниматься ею, читая роман. Я наслаждаюсь, например, Фришем или Базеном. Но я не люблю покойников и никогда не испытывал желания общаться с покойниками. Из этого следует, что современный роман не покойник. Тогда почему по нему плачут и голосят на миллионах страниц? И голосят умные, блестящие люди! Что из этого следует? Что я туповат. Как монотонно из века в век идет спор о синтезе и анализе, и о смерти поэтического духа человечества, и о способах его реанимации! Еще полтора века назад Бейль писал: "Поэтический дух человечества умер, в мир пришел гений анализа. Я глубоко убежден, что единственное противоядие, которое может заставить читателя забыть о вечном "я", которое автор описывает, это полная искренность". Так что Феллини не открывает никаких америк, когда заявляет, что даже в том случае, если бы ему предложили поставить фильм о рыбе, то он сделал бы его автобиографическим. А критики уже поднимают тревогу о том, что взаимопроникновение мемуарной и художественной условности зашло так далеко, что мемуарист, лицедей такой, не перестает чувствовать себя в первую очередь писателем. Так же и в автобиографиях. Например, вспоминают критики, Всеволод Иванов -- а он, от себя замечу, серьезный был в литературе мужчина, не склонный к анекдотам и партизанским наскокам на литературу, -- так вот он несколько раз писал... новую автобиографию, непохожую на предыдущую. И на вопросы, почему он так поступает, сбивая с толку настоящих и будущих исследователей, отвечал: "Я же писатель. Мне скучно повторять одно и то же". И критики со вздохом вынуждены признавать, что прошлое всегда остается одним и тем же, но вспоминается оно всегда по-разному. АРКТИЧЕСКАЯ "КАМАРИНСКАЯ" Очередной раз в Певек приплыли без приключений, но там плотно застопорились. "08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 13.О9. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки. 15.09. 19.17. Несмотря на ранее установленную очередность, т/х "Прокопий Галушин" был поставлен к причалу впереди нас. Диспетчер не смог объяснить причину нарушения очередности и отказался связать капитана с главным диспетчером для решения возникшей ситуации". Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность. Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни. И они летят псу под хвост. Обнаружились семь номеров "Октября". Ощущение от чтения такое же мутное, как и от стоянки в ожидании причала и разгрузки на краю земли в Певеке. Плавают за бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум от них -- как будто кто-то безнадежно усталый из последних сил наваливается на весла... На Чукотском берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет охоты высовывать. А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы. Эти самоцветы добывают где-то здесь, в вечной мерзлоте, обыкновенное золото. Угодили в гости к горнякам. И один из инженеров -- Леонид Мурафа -- подарил нам стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям". Жарою летней дышит Ленинград, Нагреты докрасна дворцов ограды... Взять курс в прохладу Арктики вы рады Не ради денег, премий и наград. Вам плавать за границу надоело -- Там нищета, там правит капитал, Там души продают за тот металл, Который тут предметом плана стал. Вам надоел валютный звон в кармане, И подставляет "Колымлес" бока Под звонкие удары льда, пока Джо Конрад не опишет все в романе... "16.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки". Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди! Из спецпсихпособия: "Ностальгия -- тоска по родине, дому -- является крайним проявлением заболевания. Замечено, что моряки, которые чувствительны к монотонности, как правило, неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях в коллективе, -- это так называемые экстраверты, стремящиеся к активному контакту с внешним миром. В условиях же отрыва от привычных раздражителей они-то и страдают прежде всего. Интраверты, привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся мыслями с окружающими, а порой и с друзьями, легче переносят длительные рейсы". А куда я-то отношусь? Понятия не имею. В середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение, ибо утратил необходимые для нормального существования вещи. Сюда входили: 1. Пилотка подводника с замазанными черной краской кантами. Не расставался с пилоткой пятнадцать лет -- талисман, сгусток морского суеверия, материализованная уже в книгах легенда, чрезвычайно удобная для работы в море штука, -- не срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая уши; придает мужчине лихой, непривычный для торгового моряка вид, хранит башку мужчины от ударов о всевозможное судовое железо. 2. Ботинки сорокового размера. Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер ботинок которого был сорок пятый. Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок пятого? Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у вовсе нового дружка в порту Певек. Короче говоря, когда я собрался возвращаться на родное судно, то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные, аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных вельботах. А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму! 18.09. Выгрузка. У заместителя начальника причала Совенко возникли претензии к состоянию пломб на лазах трюмов, где находятся спирто-водочные изделия. Вызваны представители ОБХСС, милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах. Установлено следующее: пломбы повешены с нарушением правил пломбировки, свободно передвигаются по проволоке, без замка. Пломбы пластмассовые, с клеймом ОТК, по внешнему виду и состоянию можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно обрезаны и сданы на экспертизу на предмет определения их целости. Составлен акт". Безо всяких серьезных надежд решил все-таки сходить на почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я вспоминал, как пришли мы с ним на почту, и по рассеянности Фомич опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в ящик с надписью "Местные". Я обратил его внимание на этот прискорбный нюанс. Фомич минут пять сурово жевал губами и глядел в чукотские пространства, затем ринулся к заведующей и потребовал извлечения своего письма обратно. Начальница оказалась вполне под стать Фомичу -- извлекать корреспонденцию наотрез отказалась. Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной раз потряс меня своей нетрафаретной реакцией: "Замечательная заведующая! Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!" Окончательно Фома Фомич (по данным Октавиана) спятил, когда решал в Лондоне гамлетовский вопрос: как быть, если матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи, а: 1) судовые гальюны опечатаны; 2) есть приказ не пускать людей на берег Великобритании после 19.00; 3) есть приказ не пускать их туда меньше, нежели по пять человек в группе; 4) нужду в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут? Вот тут-то легендарный драйвер окончательно и свихнул мозги... Бывают же на свете праздники! -- получил целый пакет писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой. Не вся корреспонденция оказалась приятной. "Уважаемый товарищ Конецкий! До последнего времени Вы числились среди любимых мною писателей. Увидев фамилию в оглавлении 3-го номера "Звезды", я взяла этот журнал и предвкушала новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако приходится идти по стопам некоего газетного фельетониста тех времен, когда мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд. Он написал так: "Как ни крути, как ни верти, в какой ни рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в "Дороти" почти совсем уже не Мэри -- ничем не лучше наших Маш, -- и я признаться ей намерен: "О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин". В Ваших "Путевых портретах с морским пейзажем" читателя неприятно поражает пошлое смакование таких подробностей, как, например, роман капитана с буфетчицей. Но это бы куда еще ни шло. Глубоко возмутителен описанный Вами эпизод с какой-то австрийской, что ли, графиней, которой Вы предложили в качестве условия принятия на борт ее собаки сверх всех фунтов стерлингов -- разрешить Вам "пощекотать ее животик". По Вашим словам, она это легко разрешила (хотя следовало бы влепить Вам оплеуху!). Но, понимаете ли, поведение зарубежной потаскушки, будь она графиня или герцогиня, меня, Вашего читателя, мало волнует. Несомненно, наши отечественные потаскушки поступили бы так же, как она. Возмутительно то, что Вы -- советский человек за границей -- показали себя пошляком, дикарем, варваром; словом -унизили свое достоинство, хотя бы только перед этой "графиней" (и всеми, с кем она поделится своим приключением с русским, советским моряком! ). А унижая себя, советский человек за рубежами нашей родины, позорит тем самым и всех нас, и всю нашу страну, которую он -- хочет он того или не хочет -- представляет там. По его поведению судят обо всем советском обществе. Так что если рассказанный Вами анекдот основан на факте, то такого факта простить Вам нельзя. Если же Вы все это выдумали, выдумка не делает Вам чести. Вот уж поистине не скажешь: "Se non e vero, e ben trovato"*. Вместе с Вами, конечно, виновата и редакция журнала, и даже Горлит. Но это не умаляет Вашей вины. Мне очень неприятно терять в Вашем лице писателя, чей талант и мастерство я ценила высоко. Что делать? Итак, dear sir, заканчиваю. Ваша бывшая читательница, ответа Вашего мне не надо. Я найду его в Ваших последующих книгах. Потому не подписываюсь". Читательница опытная, -- слово "Горлит" слышала. Самое здесь интересное -- обида нашей советской Маши за всю прекрасную половину человечества. Причем обида эта выражается через специфическую логику: она моя БЫВШАЯ читательница, читать меня больше не будет, но все-таки умудрится найти ответ в моих следующих книгах! Как же это она сделает: в капусте найдет, или ответ аист принесет?.. Замечали разницу между мужской и женской реакцией на одинаковое по силе и величине хамство в адрес друг друга? Глядите. Женщина говорит мужчине: "Все вы такие, мужики, -- развратники, изменщики и вообще, кабы не мой да не девичий стыд, я бы тебя, подлеца и нахала, да и не так бы еще обругала!" Что отвечает этот сукин сын мужик? Хмыкает и идет в пивную. Его, подлеца, не удручает то, что он приравнен ко всему остальному мужскому роду. Теперь попробуем сказать даме: "Дорогая, пойми, ради бога, ты такая же, как все остальные четыре женских миллиарда на планете..." Боже! Гром! Молния! Вулкан! Тайфун! Какой философ возьмется объяснить, отчего мужики не сопротивляются тому, что все они одинаковые, а женщины так отчаянно сопротивляются даже легкому подозрению в их похожести? Ладно, поговорим теперь про вовсе неожиданное в Арктике -- о комарах. Повод тот, что сюда -- на край земли, на Чукотку, -- вернулась моя статья под названием "Комаринская". Писал ее, ожидая на Петроградской стороне прихода теплохода "Колымалес" и раздраженный до бешенства всяческими бытовыми неурядицами. Выше меня на седьмом этаже -- проживает генерал-майор войск ПВО в отставке. Он работает над многотомной историей своих войск, начав ее со средних веков. Телефон у генерала вечно занят супругой, которая молчит только тогда, когда ночью надевает от комаров противогаз. Пора, наконец, громогласно объявить, что в природе произошло озверение и комары наводнили Ленинград! Априори считается, что в век НТР природа удаляется от человечества. Чушь. Происходит наоборот. А я, к сожалению, городской обыватель и ненавижу комаров мучительной и бессильной ненавистью, черно завидуя, например, замечательному деревенскому прозаику Василию Белову, который кровососущих любит. Он пишет: "Комары вызванивали свои спокойно-щемящие симфонии". Во как! Симфонию Чайковского они ему напоминают! И спокойствие от их омерзительного писка ему на душу нисходит! В одном рассказе Белова старик-доходяга даже из состояния клинической смерти возвращается к жизни без всяких там реанимаций при помощи одной мечты о "тонком комарином писке". (Ну, в данном случае, то есть услышь я в состоянии ранней смерти комариный писк, -тоже не на шутку удивил бы сторожа в морге непристойным для покойника жестом или непечатным словосочетанием.) Хотя комар мал, а человек в миллион раз больше и сложнее, но крошка имеет приспособления, которые вам и не снились. Если вы, начиная охоту на комара, сидящего, предположим, на потолке, будете вылуплять на него глаза, то даже последней модели пылесос или новенькая пышная швабра не помогут. Комар получит от ваших вылупленных глаз предостерегающий импульс и приведется в боевую готовность к зигзагу-молнии. Теперь о снадобьях типа "Тайги". Не скажу, -- хорошая химия! Честь и хвала отечественным химикам! Хотя существует мнение, что отвратительность вони снадобий так велика, что сразу заставляет комара предположить наличие рядом человека, ибо только человек такое может изобрести, создать и испускать. В результате комар молниеносно летит к вам. Теперь о тонком комарином писке, который так Белову и даже Виктору Петровичу Астафьеву нравится. Писк комара на потомственных горожан воздействует хуже самого укуса. Если вы наловчитесь спать, вжав одно ухо в нижнюю подушку, а второе ухо придавив верхней, то, возможно, жужжания вы слышать и не будете, но и дышать вам все-таки надо. Потому у носа вы оставляете дырочку, как нерпа в арктической льдине. И вот, как белый медведь терпеливо караулит возле дыхательной дырки и рано-поздно харчит самую осторожную нерпу, так и сволочь комариха рано-поздно находит ваш нос. В этом случае удар, который вы получаете в момент посадки ее в вашу ноздрю, никак нельзя назвать мягким. Вероятно, комариха так долго изыскивает дырку, так досадует на всякие затруднения, что потом действует потеряв голову: бесшабашно и безрассудно, я бы сказал. Ее крылья работают с такой частотой, что впереди насекомого возникает звуковой барьер, который принес столько хлопот авиаконструкторам. И вот комариха, найдя наконец туннель, ведущий к вашей ноздре, преодолевает звуковой барьер. В результате, естественно, удар в ноздрю происходит в абсолютной тишине -- звук-то остается позади комарихи! И потому неожиданность удара-посадки производит ошеломляющее впечатление и на вовсе не впечатлительного человека. Правда, тут есть один нюанс. Если вы тренированный, многоопытный мужчина, то иногда успеваете проснуться еще до удара-посадки. Это происходит в том случае, если вы способны ощущать биополе комарихи, возникающее перед крошкой в виде этакого клина, лучика, остронаправленного и опережающего комариху на миллионную долю микросекунды. Но и этого микро-микровремени (для по-настоящему тренированного человека!) достаточно, чтобы, еще глазом не моргнув, треснуть себя по носу с зубодробительной силой, одновременно проклиная всех сучек, самок, куриц, тигриц и т. д. Такие избирательные в половом смысле проклятия вырываются из вас на основе научного знания о том, что кусаются и пьют человеческую кровь только комариные самки, а самцы живут на нектаре. В результате серая толпа, малообразованная масса, мещане отпускают в сторону женщин двусмысленности -- о кровососущей женской природе и тому подобную чушь. Это, конечно, неверно, хотя почти у всех кровососущих кровью питаются только самки. Еще несколько слов о восприятии тонкого комариного писка тренированными людьми. Особенно бывает обидно, когда врежешь себе по уху, носу или лбу, а... комарихи-то и не было. Это я о трамвае. Иногда звук далекого трамвая, возникший в ночной тишине и неуклонно приближающийся, воспринимается тренированным мозгом как сигнал начала комариной атаки. Нельзя же, в конце концов, требовать от своего мозга того же, что и от самого себя в целом, в целокупности. Мозг иногда действует тупо, по шаблону, ведет себя по принципу: наше дело прокукарекать, а дальше уже дело ваше. И выдает сигнал-предупреждение, спутав трамвай с комарихой. И ведь должен был бы понимать, что самому ему от такой ошибки будет хуже всех других членов и частей организма, ибо наступит БЕССОННИЦА! Конечно, когда вы, треснув себя по лбу, проснетесь и обнаружите, что комарихи нет, а просто-напросто по ночным улицам-ущельям разбежался в парк последний трамвай, то ощутите некоторое чисто внешнее успокоение. Однако оно мимолетно, а вот БЕССОННИЦА... Верхнего соседа зовут Михаил Германович, настоящий боевой генерал, провел всю войну на свежем воздухе среди самых разных климатических зон, но комаров боится панически -- больше штатских, -- как бы парадоксально это ни звучало. Нервы! Хотя весит Михаил Германович центнер и носит пышные кавалерийские усы -буденновские. Уже второе лето генерал ночует в кабинете, разбив там герметическую охотничью палатку. Вечерами долго возится над моей головой со штырями -- паркет плохо держит. До приобретения палатки генерал сам пробовал спать в противогазе, но с такими усами в противогазе долго не продержишься -- понизилось кровяное давление и т. д. И теперь он спит в палатке, а противогаз отдал жене. Конечно, Михаил Германович стыдится нелепой палатки в кабинете, противогаза жены и даже факта своей бессонницы. Это его комплекс неполноценности: всю жизнь сражался и побеждал противника, нападающего сверху, с воздуха, и... дрожит перед комаром! В конце мая по его инициативе группа интеллигентных жильцов решила на общественных началах вычистить подвалы, заполненные жидкой мразью. Начальник ЖЭКа Прохоров категорически запретил самодеятельность, заявив, что комары входят в экологическую цепочку и внесены в Красную книгу ООН. Эту издевательскую чушь он выдумал потому, что в пятидесятые годы служил под рукой Михаила Германовича в ПВО лейтенантом и крупно проштрафился, угодив при учебной стрельбе из сорокапятки в самолет-буксировщик, а не по конусу-цели. За этот подвиг Михаил Германович влепил ему так, что лейтенант Прохоров вылетел из войск противовоздушной обороны прямо в гражданский банно-прачечный трест, где быстро сделал тупую, но последовательную карьеру, заочно окончив санитарный техникум. Теперь он уже третий год начальник ЖЭКа. Конечно, если бы Михаил Германович в середине пятидесятых годов знал, что в конце семидесятых будет писать историю войск ПВО, сидя в доме под рукой лейтенанта запаса Прохорова, то, вероятно, не подложил бы своему подчиненному такой крупной свиньи, каковой является для военного человека демобилизация. Или хотя бы подстелил соломки на полу банно-прачечного треста в тот момент, когда Прохоров заканчивал там свою противовоздушную траекторию, но, в отличие от меня, который наперед знает конец этой книги, генерал сквозь магический кристалл еще ничего впереди не различал. Итак, Михаил Германович собрал наиболее интеллигентных мужчин нашего дома возле входа в подвал, на дверях которого висел огромный амбарный замок; сказал, что чихать хотел на Прохорова, и приказал привести Митяя -- кочегара котельной детских ясель, ответственного за подвалы. Митяй был пьян и не явился. Тогда Михаил Германович возложил на замок огромную лапу, сорвал его и повел нас -- вооруженных ведрами и суповыми чумичками -- в подвал без санкции какого-либо начальства. Дом наш вообще-то вполне обыкновенный. В том смысле, что битком набит трусами, которые при виде техника-смотрителя Аллочки заболевают медвежьей болезнью. Но раньше в доме жили отборные гуманитарии -- поэты, прозаики, переводчики, литературоведы мирового класса. Ныне, увы, большинство знаменитостей поумирало, или, прославившись, укатило в столицу, или, бесславно разбогатев, приобрело квартиры с лоджиями в новых районах на кооперативных началах. Однако какой-то салонно-нигилистический душок у дома остался. Потому-то, вероятно, мы и пошли за генералом во тьму подвала. Боже, каким соусом подвал оказался заполнен! Ни один профессиональный ассенизатор там и пяти минут бы не выдержал. А мы продержались полчаса -- пока не приехал вызванный Прохоровым участковый уполномоченный. И началось! Прохоров обвинил нас в даче взятки шоферу машины-дерьмовоза, в которую мы сливали подвальный соус, -- мы сбросились шоферу по десятке. Генералу же до сих пор шьет статью за срыв замка с государственного помещения. И такая статья есть! А потом на дверях парадной появилось рукописное объявление: "Лекция <<КОМАР -- ЧЕЛОВЕК -- ОБЩЕСТВО>> состоится в субботу 19 июля во втором дворе в 17 часов. Явка всех жильцов, участвовавших в незаконной чистке подвала, обязательная". Идти на лекцию о комарах в субботний июльский вечер я, конечно, не собирался. Мне кажется, вы сами уже убедились, что я кое-что про них знаю. И смешно предположить, что какой-нибудь теоретик из общества "Знание" меня может просветить по этому вопросу. И в то же время ловил себя на гаденьком чувстве страха за неявку. Хотя недавно только и громогласно объявил, что русский писатель имеет право бояться секретарш и швейцаров, но не начальников. И, к сожалению, это мое высказывание уже в газетах цитируют. Я же просто тогда неточно выразился! Русский писатель, действительно, не имеет права бояться начальников любых рангов, но сюда не входят начальники ЖЭКов. Этих гусей никак не следует дразнить -- шутки вовсе уж выходят боком. Иногда, работая очередную книгу, вдруг понимаешь, что от растерянности перед сложностью жизни и задачи засунул обе ноги в одну штанину. Очень опасная позиция, ибо каждая нога настойчиво требует свободы и персональной брючины. И у меня вот очередной раз случилось такое. И судьба заставила взять длительный тайм-аут, чтобы вытащить одну ногу -- лишнюю. Но это не получается, ибо умер мой ближайший друг и советчик Петя Ниточкин. Без него в житейском и литературном море мне голо и одиноко, и мне не с кем посмеяться над своим страхом перед Прохоровым. Возраст сказывается и в том, что все и все, что и кого я вижу вокруг, мне докучает и меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее от чистого сердца. Зрелость это? Или пропечаталась наконец вся мелкость моего духа? В любом случае это приносит мне душевных мучений больше, нежели всем другим, кого вижу и знаю вокруг. Около шестнадцати часов в субботу позвонил Михаил Германович и быстро уговорил на комариную лекцию идти. -- Эх! -- с невольным укором сказал я верхнему соседу. -- И дернул вас черт тогда замок дергать! -- Да он сгнил давно до корня! Я для пробы дернул, а он и рассыпался, -чистосердечно соврал старый вояка. -- А если вы на лекцию не пойдете, то это не по-товарищески будет. Тоже мне герой! И Гуськов идет, и Требов, и Страдокамский. -- У меня судно на подходе, -- сказал я. -- Вот именно. Можно подумать, что вам плавать надоело. Надоело? -- Нет, но... -- То-то и оно. Накатит товарищ Прохоров на вас телегу в пароходство -- и тю-тю ваши героические плавания! -- Ерунда! Смешно, право! -- Ждем вас с Гуськовым, -- сказал генерал и бросил трубку. Гуськов -- детский поэт, живет с супругой-домохозяйкой ниже меня. Оба исключительно деликатные, нежные люди. Не пьют, не курят, в Домах творчества съедают всю отраву, которую там дают, чтобы -- не дай бог! -- не обидеть директора; обожают бадминтон в пыли по колено. Но отношения у нас сложные. Тут такое дело. Лет десять назад случился у меня роман с одной резвушкой из Комсомольска-на-Амуре, которая приехала поступать в машиностроительный институт, то есть имела выраженные способности к использованию техники. В первую же медовую ночь абитуриентка не выдержала натиска комаров и воскликнула: "Милый, а пылесос у тебя есть?" Пылесос был, хотя я про него давно забыл. И резвушка с юным и обаятельным кокетством, начла-почла охотиться пылесосной кишкой на комаров, таская ревущий агрегат по всей квартире в середине ночи и хлопая в ладошки при каждом пойманном насекомом, -- чудесное, скажу вам по секрету, зрелище! Но Гуськовы, как оказалось, спят со сложными комбинациями снотворных. Если человека, принявшего такую комбинацию, пробудить до срока, то -- каюк! Человек не спит потом месяц. Гуськовы не спали два. И меня возненавидели. И десять лет я ходил по квартире в носках, хотя от дверей дует. Ладно, к этому я привык. Но после истории с чисткой подвала Гуськов так перепугался, что сочинил поэму "Доброе зверье комарье" с печатным посвящением начальнику ЖЭКа Прохорову. В этой поэме два мальчугана идут на рыбалку. Один боится комаров и потому пропускает мимо ушей различные красоты природы -- восход солнца, розовый туман и пр. Другой не боится комаров и потому пропитывается красотами насквозь. Сам Гуськов не открывает все лето даже форточки. И такое двуличие детского поэта меня так взбесило, что я перестал снимать дома ботинки. На заднем дворе у нас растет старый клен и несколько старых тополей. В центре стоит беседка. Есть змея-бум, скользилки на два ската, шведская стенка и садовые скамейки. За углом помойка, но на газонах густая веселая трава, и в ней от весны до осени желтеют одуванчики, которые я люблю. На газоне расположилось человек двадцать незнакомых мне лично жильцов -- мужчин и женщин. В ожидании лекции они пили пиво из бидонов. На кончике змеи-бума сидели Гуськовы. Места на скамеечке заняли два кровных врага, не могущие существовать друг без друга: театральный критик Требов и драматург Страдокамский. Требов -- наш главный ортодокс, консерватор, ретроград и вообще болван. Служить Мельпомене начал в каком-то академическом театре суфлером. Голос у критика оглушительный и соответствует его ногам: случается и такое в жизни. Нижние конечности у Требова вызывают подозрение, что мама в раннем детстве посадила сына-малютку на водовозную бочку и связала ножки годика на два веревкой, в результате чего они замкнулись на круги своя. И голос у него как из чего-то круглого -- бочки или иерихонской трубы. Говорят, глупость, чтобы не очень бросаться в глаза, должна быть оглушающей. И это у Требова получается. -- Фашисты! Фашисты виноваты! Раскачали петровское наше болото бомбами в войну! Теперь воды Финского залива фильтруются к центру города. Вот достроим дамбу, и никакой подвальной самодеятельности не надо будет! Ни одного комара здесь не останется -- орал театральный критик, тыча в драматурга Страдокамского тростью с набалдашником. -- Это откуда вы такую ерунду высосали? -- хладнокровно вопрошал его наш главный оппортунист, нигилист и вообще левак Страдокамский, задиристо потряхивая козлиной, меньшевистской бородкой. -- Во всем до сих пор война виновата! А?! И комары у него от фашистов! Все дело в сибирских новостройках, если хотите знать. БАМ городят, пальба там, взрывы -- и вполне закономерно насекомые покинули привычные сферы обитания. -- Вы путаете комаров с лосями! -- задыхаясь от смеха, протрубил ортодокс. -Отсюда видно, что у вас не божий дар, а яичница... Напевая старинную казачью песнь "Эх, комарики-комарики мои! Нельзя девушке по садику пройти!", возник из котельной детских яслей Митяй -- наш поп Гапон. Именно кочегар внушил нам мысль о том, что комары вылетают из подвала, в результате чего мы ему собственноручно подвал и вычистили. Митяй -единственный, радикально решивший проблему комаров, потому что не рвет связь с землей, деревней и каждое лето получает с родины десяток здоровенных жаб. Комары боятся жаб панически и облетают Митяя за добрый метр. И на лекцию он явился не только пьяным, как десять дореволюционных сапожников, но и с жабой в кепке. Покрутив ею над головой, Митяй посадил жабу обратно в кепку, возлег на травку возле беседки и мгновенно заснул, а жаба бдительно таращила глаза и изредка квакала. Царственно проплыла к голове бума и села на нее колоритнейшая старуха Мубельман-Южина. Она подрабатывает на "Ленфильме" в ролях графинь, которые торчат на заднике во время балов и обмахиваются там веерами. Это тяжелая работа, но дело в том, что, полюбив в Ташкенте душку военного и воспользовавшись сумятицей военного времени, она уменьшила себе в паспорте возраст на энное количество лет. Естественно, это привело затем к полной путанице в пенсионных делах. И вот в старости платит за безрассудную страсть, жарясь под прожекторами в съемочных павильонах, -- сюжет, достойный пера Бальзака! В разговорах Мубельман любит подчеркнуть, что в детстве не знала никаких хлопот с лавровым листом. Лавры не покупали в бакалейной лавке, а просто надергивали нужное для обеда количество из венков, которые получал от поклонниц ее троюродный дядя Сумбатов-Южин. Удобно усевшись, Мубельман-Южина сказала глубоким, бархатным голосом: -- Федя Шаляпин спел однажды Мефистофеля не стоя, а сидя на ступеньке лестницы к Маргарите, и в прессе сразу написали, что он был так пьян, что пел лежа, -- и указала веером на спящего Митяя. -- Нельзя ли убрать эту э-э-э... лягушку? Я их боюсь. -- Пусть проспится. Это мелочи, -- сказала хорошенькая техник-смотритель Аллочка, которая в беседке отмечала прибывающих по списку, одновременно нетерпеливо постукивая наманикюренным ногтем по золотым часикам. -- И где же этого лектора черт носит? -- Холодный пепел мелочей гасит огонь души! -- сказала Мубельман-Южина и царственно откинулась на ствол клена. Из безликой массы, пьющей на газоне из бидонов пиво, донеслось: -- В народе говорят: словом комара не убьешь! -- А тем боле лекцией! -- Цыц! -- сказала техник-смотритель. -- Не в пивной сидите! Безликая масса примолкла. Тут подошел Михаил Германович и сразу крепко треснул меня по шее, зазвенев орденами и медалями, ибо был в мундире, при всем иконостасе. -- Вы бы полегче, -- сказал я. -- Зато я ему впиться не дал, -- объяснил генерал. -- Убить хотели? -- насмешливо вопросил ортодокс Требов. -- О, святая простота! Если комара голой рукой бьешь, надо обязательно ладонь смачивать водой, -пояснил он. -- "Смачивать водой"! -- саркастически передразнил Требова генерал. -- Лейку с собой прикажете носить?! А плюнуть по-пролетарски на ладонь не годится, что ли? Тут мгновенно сорвался с цепи на помощь другу-врагу левак Страдокамский: -- А когда вы свои противовоздушные истории сочиняете, тоже в ладонь плюете? -вопросил он Михаила Германовича. И пошла-поехала коммунальная заваруха. Безликая масса, попивающая на газоне пиво, отстраненно комментировала происходящее: -- Если еще пятилетку войны не будет, все друг другу глотки поперерывают... -- Раньше с керосинками и примусами братски жили, а теперь с газом друг другу смерти хотят... -- Благосостояния много -- вот корень где... -- Точно. Цены низкие. Надо же: по пять кило курей сразу покупают... -- Холодильники есть -- вот и покупают... -- А тут давеча видела, слив на лотке шестнадцать кило сразу тетка брала... -- Серый волк тебе в трамвае товарищ... -- Все ноги оттоптанные... -- Тише тут! -- цыкнула техник-смотритель. -- Не на митинге! -- Вы нам рот не затыкайте! -- немедленно сменил объект атаки Страдокамский. -Товарищи обсуждают вполне корректный аспект проблемы. Речь о необходимости увлажнения кожного покрова ладони в целях уменьшения воздушной подушки перед ней. Эта подушка-прослойка отталкивает насекомое, с какой бы скоростью вы ни действовали. А смачивать руку можете хоть духами "Коти"! Но вы их и не нюхали! -- А вот и нюхала! -- сказала Аллочка. -- На потолке их давить бесперспективно, -- вмешалась в разговор Мубельман-Южина. -- Надо сперва с потолка веником согнать. И убивать, когда они уже ниже на стенке сядут... В лучших традициях эстрады тридцатых годов на сцену, то есть в детскую беседку, ворвался лектор с портфелем-дипломатом, извинился за опоздание, объяснил его тем, что в субботу с такси стало очень трудно, достал конспект, надел очки и попросил тишины. Лектор был средних лет, в лакированных туфлях и производил приятное, интеллигентное впечатление. -- Товарищи! Я буду брать быка за рога! -- жизнерадостно начал он. -- Всех волнует вопрос снабжения мясомолочными продуктами. Как уберечь скот от вредного влияния окружающей среды? Над этим и бьется пытливая мысль ученых! На данный момент разработка методов сохранения бычьего семени в замороженном состоянии продвинулась далеко вперед. Большой вклад здесь внесли английские, американские и японские ученые. Однако, товарищи, приоритет в этих вопросах остается за Советским Союзом! -- С фланга, издалека заходит! -- заметил Михаил Германович. -- Господи! И что делают!-- жалостливо шепнул поэтичный Гуськов. -Единственная радость у Буренки была, и ту... -- Тише, товарищи! -- цыкнула Аллочка. -- Позвольте все-таки вопрос! -- воскликнул, наставляя на лектора меньшевистскую бородку, Страдокамский. -- При чем тут какое-то семя? -- Не мешайте слушать! -- прошипел Требов. -- Как при чем? -- удивился лектор. -- Появилась возможность получать потомство от лучших племенных оплодотворителей и после их смерти! -- Здесь лектор трахнул себя по лбу: комары не дремали, наступало их любимое вечернее время. Техник-смотритель Аллочка встала, сорвала лопух с газона и дала лектору. Из безликой массы донеслось: -- Эт, однако, как понимать?! Ежели, к примеру, мужик сегодня помрет, жена еще десять годков от его может детей нести? -- Да. Нынче этот вопрос технически решен, -- сказал лектор, обмахиваясь лопухом. -- Но остается моральная сторона. Здесь, правда, еще есть сложности. -- Надо спасать только лучших людей, -- вклинился нигилист Страдокамский, -сейчас в США, как известно, создан банк спермы лауреатов Нобелевской премии. А у нас как с этим вопросом? -- Попрошу вопросы подавать в ручном виде, -- сказала Аллочка. -- Иначе, товарищи, мы здесь и до утра не закончим! -- И постучала ногтем по часикам. (Девица явно опаздывала на свидание.) Лектор понес дальше: -- Во многих странах созданы хранилища замороженного семени, но здесь мы немного отстаем... -- Замолчите! Я -- вегетарианка! -- царственно заломив руки, вскричала Мубельман-Южина. -- Умоляю! Замолчите! Где лекция "Комар -- человек -общество"?! Вы перепутали аудиторию или тему! -- Скорее всего, я перепутал и то и другое, -- пробормотал лектор. -- Значит, вам о комарах? Так бы сразу и сказали! Дальше он проявил удивительную гибкость и ассоциативность мышления, ибо перешел на комаров, но и мяса не бросил. -- Между комаром и говядиной существует прямая зависимость, товарищи! Во время массового лета комаров снижается не только работоспособность людей, но и у домашних животных резко падают надои молока и привесы мяса! -- Продолжая говорить, он судорожно искал в портфеле новый конспект. -- Итак, среди многочисленных насекомых ученые выделяют группу двукрылых. Их, в свою очередь, делят на длинноусых и короткоусых... Товарищи, может, прервемся, покурим? -вдруг предложил взмокший лектор: он не мог найти конспект. Закурившая лекционная группа на пленере двора по композиции напоминала некоторую смесь из "Завтрака на траве" Мане и бессмертных "Охотников на привале" Перова, хотя чесались все уже как самые вшивые павианы. Мимо проходили к мусорным бакам жильцы соседних дворов с мусором в пакетах. (Ныне модно выносить мусор не в ведрах, а в пакетах из рваной газеты.) Проходящие поглядывали с издевочкой, ибо квартал отлично знал о нашей подвальной самодеятельности и нынешней расплате за нее. Штук пять бесхозных кошек, проживающих в котельной, бродили вокруг, рассчитывая на то, что кто-нибудь погладит лишаи на их спинах. Кошки настырно лезли к ногам и начинали мурлыкать еще за метр, демонстрируя извечное у бездомных сушеств соединение наглости с подхалимством. Митяй на травке безмятежно посапывал. Жаба вылезла из кепки и сидела у него на груди. От всего вокруг веяло стабильностью и миром, если б только комары не вызванивали свои леденящие кровь симфонии. Лектор наконец нашел конспект и просто, по-домашнему, повел рассказ дальше. Было интересно узнать, что биомасса насекомых на планете значительно превосходит биомассу человечества и продолжает стремительно расти; что в Африке самые ядовитые комары выводятся в ямках от слоновых следов... -- Слушай, ты, морда! -- вылетело из безликой массы. -- Ты нам про Африку не заливай! Чего делать с ними будете, морды?! Лектор легко и привычно перевел вопрос на культурный язык: -- Вот тут спрашивают: "Что конкретно можно сделать с комарами?" Уже многое делается, товарищи! Не так давно в южные районы нашей великой страны завезли из Америки рыбку гамбузию, которая питается личинками комаров. Рыбок запускают на рисовые чеки -- количество комаров уменьшается, гамбузии же отлично развиваются и, несмотря на незначительную величину, могут служить украшением любого стола! Но, товарищи, гамбузия может жить только в теплых водоемах, а мы с вами пока живем в Ленинграде... -- Вези гамбузию! Я ей валенки с галошами куплю, -- вылетело из безликой массы, -- и -- под пиво! Последнее слово произвело на Митяя чудодейственное воздействие. Он проснулся, вскочил и обвел вокруг выпученными, как у своей жабы, глазами. -- Не дам бить комариков! -- заорал Митяй. -- Мы не азиаты, чтобы живых тварей под корень из природы! Пущай азиаты мух душат, мать их, а мы нашего комара жалеть должны! С этими словами он схватил жабу, раскрутил ее над головой и запустил в небеса. И пока жаба не шлепнулась где-то на крышу, мы все, обомлев, хранили мертвую тишину, которой первым воспользовался Требов. -- Некоторые нетипичные азиаты -- товарищ прав -- действительно передушили всех мух, -- протрубил его иерихонский бас. -- И что из этого вышло? Культурная революция у них вышла! И нам пора перестать делать из мухи слона! Да, у нас развелись комары! Да, они нас кусают! Но в США наводнение крыс! Крыса -- это вам не комар! Она загрызет ребенка! В Чикаго за труп крысы власти выплачивают доллар! Один негр там заработал на крысах семьсот двадцать долларов за сутки! И Чикаго вынуждено было обратиться с просьбой о федеральной помощи к президенту! А нам стыдно распускать нюни, товарищи! -- Кстати говоря! -- с новой энергией, но жалостливым голосом понес лектор. -Вы когда-нибудь думали о том, что у комара, как и у каждого массового вида в природе, очень много врагов? Беззащитных личиночек и куколочек комариков хватают прожорливые водяные жуки и клопы! А едва комарик вылетит? И в воздухе его подстерегают смертельные опасности: днем -- птицы, ночью -- летучие мыши... -- Эх, комарики-комарики мои! -- истошно зарыдал Митяй и бухнулся на колени, стуча в жилистую грудь кочегарскими кулаками. Допившая уже давным-давно пиво безликая масса тоже закручинилась по комарам, из нее донеслось: -- Много комаров -- быть хорошему овсу! -- Попы поют над мертвяками, комары -- над живыми! -- Все ясно! -- Давай закругляйся! Лектор удовлетворенно начал собирать бумажки, защелкнул дипломат, поклонился и задушевно произнес: -- А что до самих комаров, то тут секрет простой: надо научиться не обращать на них внимание, и тогда их словно не будет. Еще вопросы? Нет? Благодарю за внимание... -- Каких наук вы доктор? -- кокетливо спросила Мубельман-Южина. -- А кто вам сказал, что я доктор наук? -- спросил лектор. -- Я! -- торопливо покидая беседку, крикнула техник-смотритель. -- А вы академик, что ли? -- Товарищи, это недоразумение, -- объяснил лектор. -- Я просто доктор, врач. Обыкновенный психиатр. Без степени. Моя профессия -- снимать у населения стрессы... -- Подожди еще минутку, благодетель! -- странно прорычал Михаил Германович. -Я тебя поблагодарить хочу! И тушу генерала как-то боком понесло к беседке. Поднявшись по ступенькам, он стал прямо против лектора и, бездарно теряя фактор внезапности, сказал: -- Сними очки! Я тебя бить буду! Толпа загоготала. Толпа всегда готова принять намерение шутить за саму шутку. Даже больше. Толпа часто не оценивает шутку, если эта шутка не предварена явным намерением оратора вскоре пошутить. И вот этого именно намерения-намека массе вполне достаточно для гогота. Тут даже так получается, что саму шутку толпа чаще всего и не замечает, и над ней не смеется, ибо, чтобы оценить шутку, надо хоть чуточку, но подумать, а времени на это нет. Психиатр послушно снял очки, спрятал их в дипломат, потом зачем-то снял лакированные туфли и покорно подставил физиономию генералу. Михаил Германович сокрушительно замахнулся. Лектор подпрыгнул, перевернулся в воздухе и врезал генералу пяткой левой ноги в лоб. (Таких номеров нашему Октавиану и не снилось!) Это была великолепная демонстрация смеси самбо с джиу-джитсу. Оказалось, психиатр был из тех международных мастеров этой штуки, которым категорически запрещено использовать в деле кулаки, голову и правую ногу. А левой ногой -- в целях допустимой самообороны -- можно пользоваться, но без ботинка, то есть голой, мягкой пяткой. В результате Михаил Германович добрался на седьмой этаж (лифт не работал) самостоятельно, с самой незначительной моей помощью. После каждого марша, правда, он садился на ступеньку и щупал лоб. Конечно, я не мог оставитъ все это безобразие без соответствующей реакции. Всю ночь писал статью в газету "Советская экология". Назвал "Комаринская". Статья получилась страстной, гневной, честной -- в лучших традициях отечественной публицистики. По жанру где-то между "Не могу молчать!" Толстого и "Что делать?" Чернышевского. И вот здесь, в Певеке, получил свою гневную статью обратно с сопроводиловкой: "Наш журнал комарами не занимается. Рекомендуем адресовать Ваше произведение в "Вопросы философии"". СЦЕНАРИСТЫ И РЕЖИССЕРЫ В МОРЕ Началом киноэпопеи можно считать момент, когда режиссер Георгий Данелия, знаменитый ныне фильмами "Я шагаю по Москве", "Не горюй! ", "Тридцать три", "Совсем пропащий", и режиссер Игорь Таланкин, знаменитый ныне фильмами "Чайковский" и "Дневные звезды", отправились вместе со мной в путь к причалу арктической бухты Тикси. Вернее, в далекий путь отправились тогда только Таланкин и я. Неважно, по каким обстоятельствам, но Гия обострил отношения с бортпроводницей и за минуту до старта покинул самолет полярной авиации в аэропорту Внуково. Конечно, мы могли бы договориться со стюардессой, но гордыня забушевала в режиссерской душе с силой двенадцатибалльного шторма, и он выпал из самолета с высоко поднятой головой, оставив в моем кармане деньги и документы, в багажном отделении вещи и в хвостовом гардеробе теплую полярную одежду из реквизита "Мосфильма". Было 03.09. 1960 года. В Москве было жарко. Мы взлетели. И я увидел внизу на огромной пустыне столичного аэродрома маленькую фигурку в ковбойке. Фигурка не махала нам вслед рукой. Мы с Таланкиным мрачно молчали, ибо чувствовали себя предателями. Вероятно, нам следовало покинуть борт самолета вместе с Гией. Мы с Таланкиным как раз работали над сценарием фильма о мужской дружбе. О том, как товарищ спешит к товарищу по первому зову на противоположную сторону планеты. А в нашем собственном поведении явно сквозило некоторое двуличие. С Внуковом удалось связаться только через сутки с Диксона. Радисты сообщили, что на трассе Великого Северного пути обнаружен странный грузин. Он собирал хлебные огрызки на столах летной столовой то ли в Амдерме, то ли в Воркуте. Но не это потрясло полярников. Их потрясло, что грузин пробирался через Арктику в рубашке. Обратите внимание: Георгий Николаевич не вернулся домой, чтобы прихватить деньжат и пальтишко. Он продолжал демонстрировать вселенной неукротимую гордыню. Возможно, правда, что короткое возвращение домой и неизбежная встреча с мамой по разным причинам не устраивали молодого, но уже знаменитого режиссера. Отступать он не любит. Он одиноким голодным волком догонял нас. Уже тогда я понял, что работать над сценарием с Данелией будет трудно, что он будет держаться за свои точки зрения с цепкостью лемура, который вцепился в кочку. Мы воссоединились в Тикси. Аэродром там был далеко от поселка, машину из капитана морского порта было не выбить, к самому прилету Гии мы опоздали, в аэропортовском бараке его не было, и мы уже собрались уезжать, когда выяснилось, что вокруг давно пустого самолета кто-то бегает. Бегал Гия -- согревался: снежные заряды налетали с Ледовитого океана. Он сразу, но сдержанно высказал в наш адрес несколько соображений. Затем замкнулся в себя и в привезенную нами меховую одежду. 07.09. 1960 года на ледокольном пароходе "Леваневский" мы отправились в Восточный сектор Арктики, с целью снабжения самых далеких на этой планете островных полярных станций. Редкий для меня случай -- в рассказе "Путь к причалу" у главного героя боцмана Росомахи существовал прототип. Это был мичман Росомахин. Мы плавали с ним на спасателе в 1952 -- 1953 годах. Мы с ним не только плавали, но и тонули 13 января 1953 года, у камней со скупердяйским названием Сундуки в Баренцевом море, на восточном побережье острова Кильдин, севернее рейда с веселым названием Могильный. Мы спасали средний рыболовный траулер No 188. Но тень "Варяга" витала над этим траулером. Он спасаться не пожелал. Он нормальным утюгом пошел на грунт, как только был сдернут с камней, на которые вылетел. Аварийная партия разделилась на две неравные части. Одна часть полезла на кормовую надстройку, другая на задирающийся к черным небесам нос -- траулер уходил в воду кормой. Я оказался на кормовой надстройке и наблюдал оттуда за волнами, которые заплескивали в дымовую трубу. Рядом висел на отличительном огне мичман Росомахин. Температура воды -- 1deg., воздуха -- 6deg., ветер 5 баллов, метель, полярная ночь, огромное желание спасти свою шкуру любой ценой. И когда подошел на вельботе капитат-лейтенант Загоруйко, я заорал и замахал ему. Я решил, что первыми надо снимать людей с кормовой надстройки, ибо нос будет дольше торчать над волнами. Я очень глубоко замотивировал решение. В корме -- машина, наиболее тяжелая деталь -- раз; чем глубже уходит в волны корма, тем труднее снять с нее людей, так как вокруг надстройки куча разных шлюпбалок, выгородок и другого острого железа -- два; в носовом трюме нет пробоин, и там образовалась воздушная подушка -- три, и т. д. и т. п. И тогда прототип моего литературного героя спас мне душу. Он заорал сквозь брызги, снег, и ветер, и грохот волн, что я щенок, что командиры аварийных партий и капитаны уходят с гибнущих кораблей последними. Если бы не его вопль, я попытался бы отбыть с траулера одним из первых, как нормальная крыса, и навсегда потерял бы уважение к самому себе, не говоря уже об уважении ко мне следователя и прокурора. Таким образом, каждое предложение Данелии по изменению чего-то в боцмане Росомахе ранило мою спасенную когда-то Росомахиным душу. Кто это собирается что-то изменять в моем рассказе? Режиссер, человек, который видел море только с сочинского пляжа? Человек, который даже не знает, где остров Кильдин и где Гусиная земля? Какое право он тогда имеет снимать фильм о погибшем в море спасателе? Я, конечно, не показывал своих чувств Гии, но он о них догадывался. И, кроме того, как настоящий режиссер, понимал необходимость войти в материал самому. И тогда было принято решение отправиться на судне в Арктику и писать сценарий в условиях, наиболее близких к боевым. На "Леваневском" мы оказались в одной каюте. Гия на верхней койке, я на нижней. И полтора кубических метра свободного пространства возле коек. Идеальные условия для проверки психологической совместимости или несовместимости. Плюс идеальный раздражитель, абсолютно еще не исследованный психологами, -соавторство в сочинении сценария. Если в титрах стоит одно имя сценариста, то -- по техническим причинам. Мы на равных сценаристы этого фильма. Уже через неделю я люто ненавидел соавтора и режиссера. Кроме огромного количества отвратительных черт его чудовищного характера он приобрел на судне еще одну. Он, салага, никогда раньше не игравший в морского "козла", с первой партии начал обыгрывать всех нас -- старых, соленых морских волков! Психологи придумали адскую штуку для того, чтобы выяснить психологическую совместимость. Вас загоняют в душ, а рядом, в других душевых -- ваши друзья или враги. И вы должны мыться, а на вас льется то кипяток, то ледяная вода -- в зависимости от поведения соседа, ибо водяные магистрали связаны. Так вот, посади нас психологи в такой душ, я бы немедленно сварил Георгия Николаевича Данелию, а он с наслаждением заморозил бы меня. И это при том, что и он, и я считаем себя добрыми людьми! Почему мы так считаем? Потому, что ни он, ни я не способны подвигнуть себя на каторгу писательства или режиссерства, если не любим своих героев. У Гии, мне кажется, нет ни одного Яго или Сальери. Его ненависть к серости, дурости, несправедливости, мещанству так сильна, что он физически не сможет снимать типов, воплощающих эти качества. Гия начинал в кино с судьбы маленького человеческого детеныша, которого звали Сережей. И в этом большой смысл. Полезно начать с детской чистоты и со светлой улыбки, которая возникает на взрослых физиономиях, когда мы видим детские проделки. Знаете, самый закоренелый ненавистник детского шума, нелогичности, неосознанной жестокости -- вдруг улыбается, увидев в сквере беззащитных в слабости, но лукавых человеческих детенышей. При всей сатирической злости в Данелии есть отчетливое понимание того, что сделать маленькое добро куда труднее, нежели большое зло, ибо миллионы поводов и причин подбрасывает нам мир для оправдания дурных поступков. Когда я писал о боцмане Росомахе, то любил его и давно отпустил ему любые прошлые грехи. Когда Гия решил делать фильм по рассказу, перед ним встала необходимость полюбить боцмана с не меньшей силой. Но поводы и причины любви у меня и у Гии были разные, так как люди мы разного жизненного опыта. Надо было сбалансировать рассказ и будущий фильм так, чтобы мне не потерять своего отношения к меняющемуся в процессе работы над сценарием герою, а Гии набрать в нем столько, сколько надо, чтобы от души полюбить. Сбалансирование не получалось. Уже на восьмой день плавания мы перестали разговаривать. В каюте воцарилась давящая, омерзительная тишина. И только за очередным "козлом" мы обменивались сугубо необходимыми лающими репликами: "дуплюсь!", "так не ставят!", "прошу не говорить с партнером" и т. д. Точного повода для нашей первой и зловещей ссоры я не помню. Но общий повод помню. Гия заявил в ультимативной форме, что будущий фильм не должен быть трагически-драматическим. Что пугать читателей мраком своей угасшей для человеческой радости души я имею полное право, но он своих зрителей пугать не собирается, он хочет показать им и смешное, и грустное, и печальное, но внутренне радостное... -- Пошел ты к черту! -- взорвался я. -- Человек прожил век одиноким волком и погиб, не увидев ни разу родного сына! Это "внутренне радостно"?!. Он швырнул в угол каюты журнал с моим рассказом. -- Это тебе не сюсюкать над бедненьким сироткой Сереженькой! -- сказал я, поднимая журнал с моим рассказом. -- Тебе надо изучать материал в яслях или в крайнем случае в детском саду на Чистых прудах, а не в Арктике... Вокруг "Леваневского" уже давно сомкнулись тяжелые льды. Гия взял бумагу и карандаш. Когда Гия приходит в состояние крайней злости, он вместо валерьянки или элениума рисует. Он рисует будущих героев, кадрики будущего фильма или залихватски танцующих джигитов. В хорошем настроении он может набросать и ваш портрет. Все мои портреты, сделанные Гией, кажутся мне пародиями или шаржами. Правда, я никогда не говорил ему об этом. Я просто нарисовал его самого с повязкой -- бабским платочком -- на физиономии. Получилось, на мой взгляд, очень похоже, хотя один глаз я нарисовать не смог. Происхождение повязки таково. Севернее Новосибирских островов в Восточно-Сибирском море есть островок Жохова. Это около семьдесят пятого градуса северной широты. На островке полярная станция, свора псов и два белых медвежонка, принятых в собачью компанию на равных. Два года к острову не могли пробиться суда. Станция оказалась на грани закрытия. "Леваневский" пробился. Началась судорожная, торопливая выгрузка. Конечно, работали и Данелия, и Таланкин. Работали как обыкновенные грузчики. Только выгрузка была необыкновенная. Судно стояло далеко от берега. Ящики с кирпичом, каменный уголь, мешки с картошкой, тяжеленные части ветряков из трюмов переваливались на понтон, катерок тащил понтон к берегу среди льдин, затем вывалка груза на тракторные сани, оттаскивание грузов к береговому откосу... Работа и днем, и ночью при свете фар трактора. Понтон не доходил до кромки припая. И часто мы работали по пояс в месиве из воды, измельченного льда и песка со снегом. Покурить удавалось, только когда понтон застревал во льдах где-нибудь на полпути к острову. В эти редкие минуты мы собирались у костров, собаки и мишки подходили к нам, мы играли с ними, возились, фотографировались с медвежатами. И каждому хотелось оказаться на фотографии поближе к зверюгам. Быть может, оттуда, с далекого острова Жохова, мы привезли острейшее желание вставить в сценарий какого-нибудь зверюгу. И в фильме появился мишка, но сейчас не о том. Работая в береговом накате, Гия простыл и получил здоровенную флегмону несколько ниже челюсти. О своем приобретении он молчал, продолжая выволакивать из ледяного месива ящики с печным кирпичом. Он, по-видимому, получал мрачное наслаждение от сознания, что вскоре умрет от заражения крови, а я весь остаток жизни буду мучиться укорами совести, ибо не понял его тонкой лирической души. Оснований для возможной смерти было больше чем достаточно. На судне не было врача. Был только косой фельдшер. До ближайшей цивилизации -- бухты Тикси или устья Колымы восемь градусов широты, то есть четыреста восемьдесят миль. Никакие самолеты сесть на остров или возле не могли. О вертолетах не могло идти и речи. А флегмона на железе под подбородком не лучше приступа аппендицита. Когда она по размеру достигла гусиного яйца, температура самоубийцы достигла сорока градусов Цельсия. Кажется, я ночью услышал, что мой враг-соавтор бредит или стонет сквозь сон. Занятная сделалась мина у фельдшера, когда мы с Игорем Таланкиным приволокли к нему Гию и он увидел эту жуткую флегмону. Резать надо было немедленно. Новокаина не было. И в отношении антисептики дело обстояло хуже некуда. Чтобы перестраховаться, фельдшер засадил в центр опухоли полный шприц какого-то пенициллина, и я с трудом удержал в себе сознание и устоял на ногах. Гия сидел в кресле ничем не привязанный и молчал, только побелел и ощерился. И все время, пока фельдшер тупым скальпелем кромсал его, он продолжал молчать. А после операции решительно встал с кресла, чтобы самостоятельно идти в каюту. Ему хватило ровно одного шага, чтобы отправиться в нокдаун. Старший помощник капитана Гена Бородулин (сейчас он капитан, и дай ему господь всегда счастливого плавания!) выдал пациенту стакан спирта, хотя на судне уже давно, даже в дни рождений, пили только хинную настойку. А на следующее утро, выволакивая из ледяного месива очередной мешок с мукой, я увидел рядом перебинтованного режиссера, запорошенного угольной пылью, под огромным ящиком с запчастями ветряка... Вы думаете, Гиино геройство помогло нам найти общий язык? Черта с два! Я не какой-то там хлюпик. Конечно, я высказал в общей форме похвалу его мужеству и умению терпеть боль, но когда на Земле Бунге мы отправились на вездеходе охотиться на диких оленей, я захватил единственный карабин, а ему досталась малопулька. Я вцепился в карабин, как молодожен в супругу. И на все справедливые требования стрелять в оленей по очереди отвечал холодным отказом. Никаких оленей мы не обнаружили, вездеход провалился под лед, вытащить его не удавалось, вокруг была ослепительная от снега тундра и лед Восточно-Сибирского моря, вернее, лед пролива Санникова. Шофер-полярник предложил пострелять из карабина ради убийства времени в консервную банку. И мы долго стреляли, а Гия расхаживал взад-вперед по тундре и делал вид, что все происходящее его не интересует, что стрелять из карабина в банку ему ни капельки не хочется и что теперь он до карабина никогда в жизни не дотронется. Патронов оставалось все меньше. Мы мазали отчаянно -- замерзшие, на ветру, возле наполовину затонувшего вездехода. Когда патронов оставалось три штуки, моя гуманитарная составляющая не выдержала. Я отправился к врагу-соавтору и протянул карабин. Его грузинско-горская сущность тоже не выдержала. Он сказал, что я та еще сволочь, что он никогда не пошел бы со мной в разведку и так далее, но руки его непроизвольно протянулись к карабину. И он всадил все три патрона в эту дурацкую банку! И потом с индифферентным видом продолжал расхаживать взад-вперед по тундре. И вид у него был индюшечий, так как он изображал полнейшее равнодушие к своей победе, как будто был чемпионом мира по стрельбе, а не обыкновенным начинающим режиссером и бывшим неясно каким архитектором! Вот в такой жуткой психической обстановке происходили роды сценария "Путь к причалу"! Соавтор обыгрывал меня в домино, демонстрировал суровое мужество, лучше меня стрелял из карабина. Оставалось -- попасть в хороший шторм. Я не сомневался, что бывший архитектор будет травить на весь ледокольный пароход "Леваневский" от фор- до ахтерштевня. 12.10. 1960 года радист Юра Комаров принес радиограмму. -- Ребята, -- сказал Юра, -- вам тут, очевидно, шифром лупят. Так вы вообще-то знайте, что шифром в эфире можно только спецначальникам... Текст, пройдя океанский эфир, выглядел так: "ЛЕВАНЕВСКИЙ ДАНЕЛИЮ ТУЛАНКИНУ КАПЕЦКОМУ ПОЗДРАВЛЯЕМ СЕРЖА ПОЛУЧИЛ ПРЕМИЮ МОЛОДЕЖНОМ ФЕСТИВАЛЕ КАННАХ ВОЗМОЖНА АКАПУЛЬКА". Итак, "Серж" победно распространялся по глобусу, улыбался зрителям на берегах довольно далекого от родителей Средиземного моря, а Гию и Игоря начинала нетерпеливо ожидать в гости знойная Мексика. "Красивая жизнь" -- скажет 99,999% людей на планете. И правильно скажут. Только путь к причалам этой жизни не бывает красивым. И это не в переносном, а в прямом смысле. "Леваневский" угодил не в хороший шторм, а в нормальный ураган. И было это как раз в тех местах, где штормовал и погибал наш герой боцман Росомаха -- в Баренцевом море, недалеко от острова Колгуев. Правда, в ураган угодил я. Данелия и Таланкин бросили писателя на произвол судьбы в Диксоне. Они опаздывали в Мексику и должны были лететь домой на самолете, а я оставался на ледокольном пароходе "Леваневский", чтобы отметить командировочное в Архангельске, прибыв туда морским путем. -- Такого количества SOS'ов не слышал даже Ной! -- изрек наш радист Юра Комаров, пытаясь обедать на четвереньках в кают-компании. В кресла залезать было опасно -- их вырывало с корнем. А скоро подумать вплотную о SOS'е пришлось и нам -- волнами заклинило руль или что-то сломалось в рулевой машине. На палубе были понтоны, катера, вездеходы, огромные автофургоны -- радиолокационные станции, то есть судно было перегружено и центр тяжести его находился не там, где положено, а черт знает где. Но SOS давать оказалось бесполезно. Никто не мог успеть к нам, кроме ледокола "Капитан Белоусов", который штормовал в сутках пути. За эти сутки я точно осознал разницу между писателем и режиссерами: когда режиссер разгуливает по Мексикам или Парижам, сценарист изучает жизнь, как говорится, "на местах". Ну, с этими несправедливостями мы давно смирились. Привычка к подобным обидам передается сценаристам уже генетически. А вот когда старик "Леваневский" разок лег на левый борт градусов на тридцать пять, тогда он задумался в этом положении, решая, стоит ли ему обратно подниматься или спокойнее будет опуститься в мирную и вечную тишину, или лучше просто-напросто стряхнуть со своей шкуры все понтоны, катера и передвижные радиолокационные станции, вот в этот момент, который, правда, был отчаянно красив, ибо шторм сатанел над морем Баренца при безоблачном, чистом черном небе и полной луне, и гребень каждой волны, которая перекатывала через "Леваневский", был просвечен лунными лучами и сверкал люстрами Колонного зала -- вот в этот момент я затосковал по соавтору. Мне хотелось поделиться с ним красотой мира. Ведь все художники болезненно переносят одинокое наслаждение красотой без близких им по духу людей. И тогда "Леваневский" стремительно и, казалось, бесповоротно повалился на левый борт, и в ходовой рубке вырвало из пенала бинокль, и он пронесся сквозь тьму рубки со снарядным свистом и разбился в мелкие брызги, а мы висели кто где и не могли понять, что это такое просвистело и взорвалось в рубке ледокольного парохода. И когда потом мы полезли с Геной Бородулиным на палубу, чтобы проверить крепления понтона, и обтягивали крепления при помощи ломов и "закруток", а понтон под нами ездил по палубе и нависал над забортным пространством. И когда от чрезмерного физического перенапряжения и качки мне стало обыкновенно дурно и меня вывернуло в ослепительные волны, и холодный пот мешался на моем лице с не менее холодными брызгами, -- я все вспоминал и вспоминал жаркую, жирную Мексику и все отчетливее понимал разность режиссерской и сценаристской судеб. Утро было тоже довольно хреновое. "Леваневский" дрейфовал в дыру между островом Колгуев и мысом Канин Нос. Юра Комаров время от времни появлялся в ходовой рубке и сообщал о чужих несчастиях. Сведения о чужих бедах каким-то чудом утешают попавшего в беду человека. Норвежское рыболовное судно было покинуто командой возле мыса Коровий Нос и превратилось в "летучего голландца" (так называются на официальном морском языке брошенные экипажем суда). И теперь всем судам давали предупреждение на предмет возможного столкновения с ним в горле Белого моря. Нам было еще далеко до горла Белого моря и столкновения с "летучим голландцем". Юра Комаров разглагольствовал в рубке о том, что самым мелодичным, музыкальным и красивым из всех соединений точек и тире является сочетание SOS. Три точки, три тире и еще три точки -- просто прелесть, они пахнут Чайковским. 18.10. 1960 года, около полудня, мы увидели ледокол "Капитан Белоусов". Самого ледокола мы, конечно, не увидели. Был только снежно-белый широкий смерч. Брызги вздымались вокруг ледокола, который шел к нам, чтобы оказать нам чисто моральную, но -- помощь (чисто моральную потому, что завести в такой шторм буксир, "взять за ноздрю", как говорят моряки, нас было совершенно невозможно). "Капитан Белоусов" качался так, что тошно было даже глядеть в его сторону. У ледоколов нет бортовых килей, и днище им инженеры делают яйцеобразным, дабы при ледовой подвижке они, как нансеновский "Фрам", вылезали на лед. Судно без бортовых килей с яйцом вместо брюха качается на волне, безобразным и удивительным образом. На "Капитане Белоусове" восемьдесят процентов экипажа не было способно трудиться. На ледоколах привыкают плавать во льдах, а во льдах не может быть волны, и ледокольщики отвыкают от голубого волнового простора и укачиваются быстро и всерьез. "Белоусов" заложил вираж вокруг "Леваневского". Капитаны обсудили по радиотелефону положение и пришли к выводу о бессмысленности каких бы то ни было, мероприятий со стороны "Белоусова". Нам следовало самим ремонтировать рулевое, то есть самоспасаться. И тут к рации позвали Капецкого. -- Кинокорешки-то тебя в беде не бросили. Тоже пришли. Спасители, -- сказал капитан. -- Данелия на связь просит. Короче только! Я услышал: -- Привет, Вика! Ты, говорят, затравил "Леваневский" от киля до клотика? -орал режиссер сквозь вой и стон шторма. О юморе в философской литературе написано много. Этой проблемой заиимались и Гегель, и Спиноза. Теперь занялся Данелия. Из различных составляющих юмора сатирической, иронической, грустной, черной и смешной -- я выделил бы у него добродушную составляющую. Но это только в его произведениях, а не в жизни. -- Тебя чего-то не видно на мостике! -- надрывался мой соавтор. -- Ты лежишь там, что ли? Я по тебе соскучился! И за что этого инквизитора любят коллективы съемочных групп? Только из подхалимажа они его любят. -- Сволочи! -- заорал я. -- Почему вы здесь? Почему не в Акапульке? Думаешь, ваши призы не возьмут в комиссионный магазин на Арбате? Не плюй в колодец... -- Самолеты не вылетают с Диксона -- погода! -- объяснил он. -- Мы с Игорьком ящик портвейна споили летчикам, а они все равно не полетели. А тут вы руль потеряли... -- Не руль, а просто вышло из строя рулевое. Как себя чувствуешь? -- проорал я с тайной надеждой. -- Мы с капитаном портвейн допиваем! -- Тогда впитывай впечатления. Шапку сними! Здесь, под нами, мичман Росомахин! Здесь и наш боцман рубил буксир! Как понял?! -- Ясно! Понял! Натуру будем снимать прямо здесь! В Арктике! Я точно решил! -- С ума сошел! -- Главное -- правдивость! -- изрек в эфир Данелия. Дорого потом обошлась любовь к правдивости и подлинности. Ведь мы, действительно, опять полетели в Арктику и на Диксон! И ухлопали уйму денег и, главное, времени, ибо все пришлось переснимать в довольно далеком от Полярного круга Новороссийске и во дворе "Мосфильма". Не зря наш директор Залпштейн, человек рассудительный и осторожный, полностью облысел, а те волоски, которые у него остались за ушами, поседели. -- Главное -- правдивость! И потом шторм будет на экране очень красив! Кровь из носа, мы снимем красиво! Понимаешь? Красота поможет проходимости! Она приглушит трагедийность! Как понял? Я ему двадцать раз излагал, что художники делятся на две категории: умеющих создавать красоту на полотне, бумаге или пленке и при этом еще производить социальный анализ, исследовать сущность характера. И на умеющих уловить мгновение красоты в правдивом обличье, но без анализов и синтезов. Ведь сама правда, данная в эстетическом восприятии, способна возмещать умственный многослойный анализ. Последних я называю художественными антифилософами и к ним отношу Гию. -- Ты никогда не будешь мыслителем! -- заорал я. Тебе всегда будет дороже летний дождик и босая девушка на мокром асфальте, нежели ее социальные корни! -- Пошел ты сам босыми ногами к... -- Пошел ты!!! Радиотелефон работает на УКВ. Ультракороткие волны распространяются прямолинейно. Они не огибают круглого бока Земли, на пределе видимого горизонта уходят в космос. Таким образом, наш разговор и сейчас мчится сквозь Вселенную к далеким галактикам. Он мчится уже четырнадцать лет. Скоро какие-нибудь инопланетные существа примут наш разговор и засядут за расшифровку. И у них значительно обогатится интеллект, словарный запас и углубится непонимание специфики взаимоотношений сценариста и режиссера... -- Тебе надо читать умные книги, а не резаться в "козла" день и ночь! -- орал я под занавес. -- Ты "корову" пишешь через "а"! А лезешь в писатели! Ваши дурацкие сценарии никогда не будут произведением искусства! Даже бог и сатана, запустив в производство мир, выкинули сценарий в преисподнюю! -- Ты никогда не будешь драматургом! -- орал он. -- Ты знать не знаешь, о чем пишешь в своих дурацких книгах! А в драматургии надо знать! Твоего кока Васю введем в сценарий: молодость сработает на оптимизм... И мы ввели кока Васю в сценарий... АРТИСТ Некогда я жил в одном доме с известным артистом театра и кино Олегом... Фамилию любимого прототипа сохраняешь в рукописи до самого наборного предела с какой-то маниакальностью -- все с ней не расстаться... Какую же ему дать фамилию? Буду старомодным: Эн. Артист Олег Эн. По прямой между нашими квартирами было метров двадцать: через этаж и лестничную площадку. Эн только что счастливо женился. Тещу называл Старшая кенгуру, жену -- Младшая кенгуру. Ни та ни другая не обижались, даже радовались, когда он их так называл. Ничего особенного. Мне, например, встретилась на жизненном пути женщина, которая любила, чтобы я называл ее Собакой. Она вечно повторяла слова великого Павлова: "Человек стал Человеком благодаря Собаке". И это была моя мама. Происходил Олег из пригородно-футбольно-хулиганистого сословия послевоенных мальчишек. И в подпитии он старался избегать близких контактов с кенгуру, находя приют у меня. Находил этот приют Олег в полном смысле слова явочным путем. Время года, день недели, время суток для него существенного значения не имели. Обычно я от души радовался неожиданной явке артиста, ибо выпивка -- штука заразительная, и составлял ему компанию. Иногда, как в тот раз, составить не мог по причине срочной работы: писал о своем отношении к проблеме машинизации совести до двух ночи, потом принял димедрол с радедормом и еще каким-то дерьмом. В половине третьего раздался жутковатый по бесшабашной наглости и бесовской веселости звонок. Я добрался до двери. На пороге возник элегантный, пластичный, артистичный Эн: -- Т-сс! Главное -- тихо! Сумчатые не дремлют! Дай чего-нибудь выпить и увидишь замечательное кино... Не бойся: короткометражку! Только что где-то слышал сценарий, -- сказал он, вешая пальто на электросчетчик в передней. Я повел его в кухню. Было ясно, что выдать, то есть продать, артиста кенгуру или уложить спать -- дело безнадежное и даже опасное. Но все-таки я строго спросил: -- Олег, ты когда-нибудь принимал снотворное? -- Как всякий порядочный художник, я им даже травился, -- сказал он и уставился на холодильник. -- Титров не будет. Сразу представляй: Нечерноземье, преддождье, железнодорожный переезд, шлагбаум закрывается... Первыми подъезжают на мотоцикле без коляски парень-мелиоратор и девка... -- Перестань таращиться на холодильник. Бутылка сухого в вазе с хризантемами. Что, у меня тут своей милиции не бывает?.. Хризантемы выкинь -- уже завяли, воду вылей, бутылку вытряхни через горлышко вазы. Только осторожно, черт возьми! -- Зачем выкидывать цветы? Никогда! Мы их потом поставим обратно... На чем у меня стоп-кадр? -- Нечерноземье. Преддождье. Шлагбаум. Подъехали на мотоцикле мелиоратор и девушка. -- Она доярка-передовик и все время лижет парня в ухо. Сидит сзади, титьки уперла ему в кожаную куртку и еще в ухо лижет, в правое... Где штопор? -- Нет штопора. Сапожник без штиблет и так далее. Возьми вот консервный нож и пропихни пробку к чертовой матери. И сядь, бога ради, у меня в глазах двоится. Ну, она его лижет в ухо. Дальше? -- Мелиоратор дрожит. И девка дрожит. И мотоцикл дрожит. Все они дрожат -- от нетерпенья. А лесок уже виден! Близехонько! За переездом, за шлагбаумом, рядом с дорогой, симпатичный, уютный лесок. И молодые люди туда стремятся всеми фибрами, чтобы увидеть огромное небо одно на двоих. Это мелиоратор доярке твердит: "Подожди, мол, Фекла, сейчас увидим с тобой огромное небо одно на двух!" -- Не может она его лизать в ухо, Олег. Прости, но это невозможно. Они в касках, уши закрыты. -- Глухое место, не можешь сообразить? Я же сказал: Не-чер-но-земье! Они без касок. Нет там ГАИ, нет!.. Бр! Какая гадость! Другого ничего нет? "Тетка! -кричит парень дежурной по шлагбауму. -- Открой на секунду! Стрелой пронесемся!" Дежурная -- та еще дура, но все понимает и: "Я те открою! Я те дам стрелу!.." А поезда нет. Нет -- и все! Нарушает график. Парень зажигание выключил. Девка его лизать перестала. Тишина-а... Травами перед дождем пахнет, от рельсов -железным теплом, ромашки в кюветах, березы у будки, мир в природе