енные конфетки "Каракум", объедки пирогов с морковью, крики "тю-тю-тю" - все это тянулось, вертелось и приплясывало вокруг капитана с ребенком на руках. Всякий мало-мальски приличный член ^экипажа строил харю, надеясь такою харею младенца развлечь. Боцман же Чугайло скакал козлом, приставив ко лбу обгрызенные свои указательные пальцы: - Идет коза бодучая!!! Без тени улыбки строгими серыми глазами рассматривал младенец нашу немытую публику. В этой всеобщей галиматье первым пришел в себя наш тертый старпом. - Поднять концы! - приказал он. - Отнять со дна грузилы и якоря. Подымите также чугунную рельсу, которую мы скидывали для усиления груза, а ту тыщепу-довую гирю, которая усиливала рельсу, хрен с ней, можете не подымать! Матросы быстро выполнили указ, легкий бриз подхватил паруса нашего фрегата, и мы самым благополучным образом понеслись, как обычно, на зюйд-зюйд-вест. Старпом беспокойно оглядывался на остров, на котором ничего не было, и вид у него был тревожный, будто он чего-то украл. И действительно, если вдуматься в смысл дела, в поступке старпома было что-то преступноватое: обнаружил младенца, схватил, уволок. А если оставил сундук с деньгами, так уж надо было его оставлять, а не передоверять Вампирову. Спасибо, что легкий бриз быстро оттащил "Лавра" в сторону, да ведь и без тыщепудовой гири тащилось легче! Стал бы старпом раскидываться направо и налево тыще-пудовыми гирями?! О, вряд ли! Старп чувствовал себя виновным. В скором времени остров, на котором ничего не было, растаял за линией горизонта. Младенец оглядел фрегат самым внимательным образом, осмысленно измерил глазом расстояние между мачтами, выпростал из-под одеяла ручонку, обвел все вокруг пальчиком и сказал свое первое слово: - Лавр! Подумавши, добавил: - Георгиевич! - Ну, едрить твои котелки! - закричали матросы. - Ну его к едрене фене! Какой смышленый несмышленыш! Сэр Суер-Выер все еще не мог прийти в себя, и мне пришлось взять на себя инициативу. Я поприветствовал малютку изысканным поклоном и сказал: - Господин Ю! Каким образом вы угадали название фрегата? Младенец трезво оглядел меня и отчетливо вымолвил: - Дураку ясно, что это не крейсер "Аврора". Расстояние между мачтами указывает, что это и не фрегат "Паллада". Остается одно - "Лавр Георгиевич". - Блестящее браво! - сказал я. - Позвольте еще один, но, извините, не совсем скромный вопрос. Так вот, задолго до вашего появления на борту мы поспорили, какого рода буква "Ю"? Хотелось бы узнать ваше мнение. - Можете меня развернуть, - сказал молодой господин. Мне стало неловко, и сэр Суер-Выер неодобрительно повел плечом. - Ну, тогда я сам развернусь, - сказал младенец. - Гипотезу надо доказывать. Тут дело научное. Он развернулся, и все увидели, что в свое время я был неукоснительно прав. - Очень хорошо, - сказал мудрый Суер, - я проиграл в споре. Однако любопытно, верно ли мой друг определил род и других гласных. - С точностью до гранулы миллиграмма, - подтвердил милейший господин Ю. - Но мне и самому любопытно, - продолжал он, - сумеет ли наш друг определить и род всех согласных? - Не думаю, что сейчас время подобных рассуждений и определений, - заметил Суер-Выер. - Согласитесь, мы только что нашли вас там, где ничего нет. Вас породило Нечто, а мы тут болтаем о звуках и о буквах. Нам бы сейчас задуматься о Великом Нечто, о Конце и, конечно, о Начале. - В Начале было Слово, - улыбнулся младенец, - а в Конце, очевидно, Слова уже не будет. Но об этом мы еще подумаем позже, а Слово, как известно, состоит из звуков, которые изображаются буквами. Не так уж важно, но любопытно определить род гласных и согласных звуков. Начинайте же, дорогой мэтр, а мы послушаем. Вначале только запретите матросам курить эти противные гаванские сигары из города Калязина. Чугайло растолкал сигары по матросам, и я начал: - Поверьте, я не тороплюсь. Все, что я скажу, это плоды долгих размышлений и тщательного взвеса на весах подсознания, сознания, знания и умения подмечать невидимое. В принципе я могу определить род букв, как латинских, так и американских, но сейчас речь идет о буквах славянских, принятых в современном русском языке, определение рода которых я и предлагаю: Б - мужского рода, В - женского, Г - среднего, Д - мужского, Ж - женского, З - женского, К - мужского, Л - женского, М - женского, Н - среднего, П - мужского, Р - среднего, С - женского, Т - мужского, Ф - среднего, X - женского, Ц - среднего, Ч - среднего, Ш - женского, Щ - мужского. - Очень и очень много спорного, - сказал сэр Суер-Выер. - Почему "X" женского, рода? В чем дело? Почему "Щ" - мужского, когда видна явная баба? Не понимаю, не принимаю, требую массу уточнений и дополнительных доказательств. Нужна настоящая проверка! - Извините, сэр, но как-то неловко задирать буквам юбки. Я слышу и читаю их рисунок. Младенец господин Ю засмеялся и так говорил: - В русском алфавите осталось только два знака, нерастолкованных вами. Это твердый и мягкий знак. Скажите, пожалуйста, какого они рода? - Дело проще пареной репы. Твердый знак - женского, а мягкий - мужского рода. - Браво! - воскликнул младенец-господин. - Позвольте закончить дело таким философским пассажем: правы все мы, так или иначе воспринимающие букву-звук, для кого она - среднего, для кого - женского, для кого - мужского рода. В этом истина. Каждая буква несет в себе единство трех родов, триединство. Все три рода в одной букве! Поэтому-то каждая буква - гениальна! А теперь давайте займемся тем, для чего созданы буквы. - Чем же это? Чем? - спрашивал пораженный нашей философией старпом. - Буквы созданы для того, чтоб ими играть. Давайте поиграем: пусть каждый член экипажа назовет свою любимую букву. - А! - ахнул старпом. Он отделался первым и свободно вздохнул. Кр'оме' того, ясно было, что эта открытая буква соответствует его прямой натуре. За ним покатились и остальные буквы и персонажи, пока не доехали до "З". Никто не решался ее полюбить. Я даже не знаю почему. Какая-то заминка в подсознании. - Зе, - заявил наконец матрос Зализняк. - И, - икнул механик Семенов. - Й, - икнул вслед за ним и Хренов. - Вот это уже совсем непонятно, - сказал Суер-Выер. - С чего это вы, Хренов, любите "и краткое"? - А что, разве нельзя, кэп? - Можно, но непонятно. Объяснитесь. - Видите ли, кэп. Я эту букву обожаю, потому что с нее ничего никогда не начинается. С других букв как начнут, как поедут, а тут все спокойно, душа не болит. - Прекрасно, - сказал капитан, - но доиграем в другой раз. Меня интересует, что делать с этим младенцем? Надо найти ему место. Кем он, собственно, будет числиться? - Юнгой! - крикнул младенец. - Да, друг, - сказал Суер, обнимая меня, - когда НЕЧТО породило младенца - это было гениально! И даже пока он рассуждал на своем уровне, все было неплохо. Но вот он превращается в юнгу! НЕЧТО породило юнгу! Кошмарный сон! Вот она, настоящая пониженная гениальность! НЕЧТО - и вдруг какой-то юнга, фырк, бырк, тюрк, шурк, кунштюк. О горе нам! НЕЧТО порождает НИЧТО! Главы LV-LVI. Крюк Младенец-господин-юнга-Ю соскочил с бочки, сбросил одеяло и, оказавшись нагим, заявил: - Я наг, сэр! Где ваш кастелян? - Спился! - гаркнул Чугайло. - И где теперь? - Утопили! - Подать ему тельняшку и штаны, - приказал старпом. Боцман сбегал в рундук, притащил тельняшку, усевшую после многотысячных стирок, и выполосканные до предела брюки-клеш. Младенец облачился, превратился в юнгу и тут же принялся скакать и летать, как воробушек, по мачтам. - Какое счастье! - кричал он. - Теперь я юнга! Я всю жизнь об этом мечтал! Быть юнгой на таком великом корабле, как "Лавр Георгиевич", под водительством сэра Суе-ра-Выера! Гениальная судьба для молодого человека! НЕЧТО породило юнгу! Пусть оно и дальше порождает юнг, кассиров, трактористов и парикмахеров. Впрочем, вы немного ошиблись, капитан. Меня породило не НЕЧТО. Мою маму зовут Гортензия, а вот папа... действительно неизвестен. Не знаю, где папа, не знаю. Может быть, и найдется на островах Великого Океана! - Госпожа Гортензия говорила, что вы на острове цветущих младенцев, а мы обрели вас совсем в другом месте. - Вы знаете, - сказал юнга, - эти цветущие младенцы обрыдли мне до невозможности! Толстощекие и круглопузые, вечно они ссорятся из-за трехколесных велосипедов, я и перебрался в другое место. К тому же, я был там самым худосочным и слабеньким. Они все обжираются самым бессовестным образом, едят все подряд - и колбасу, и сардельки, курятину и сыр пошехонский, а мне все капуста отварная, овсянка да овсянка - аллергия, сэр, диатез. - Странно даже, что у такой могучей мамаши столь худосочное дитя, - заметил Суер. - Вы имеете в виду шесть грудей? - засмеялся мальчик. - Ну и что? Ведь в них содержится только смысл, а вовсе не здоровье. - Какой же смысл? - Ну, в данном случае: РАЗУМ, ДОБРОДЕТЕЛЬ, ВЕЗЕНИЕ, ПРЕДВИДЕНИЕ, ОСТОРОЖНОСТЬ и, к сожалению, ТРУСОСТЬ. Увы, последняя, шестая, грудь немного меня разочаровала, да еще эти цветущие младенцы здорово напугали своими игрушками и криком, а так, в остальном, я в порядке. - Странно, - сказал капитан. - Какие необычные качества. А где же ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ? - У меня их нету, - просто ответил юнга. - К тому же вовсе не у всех они встречаются. Большинство вскормлено двугрудыми мамашами, так что в каждом человеке есть всего два качества, у всех разные, но всего - два. Не буду называть имен, но и здесь, у вас на борту, я наблюдаю людей, в которых соединяются порой самые разные и странные качества: в одном - ЖАДНОСТЬ И ЛЮБОПЫТСТВО, в другом - БЕДНОСТЬ И ПОРОК, в третьем - ГЛУПОСТЬ И ВОЗВЫШЕННОСТЬ ДУШИ, в четвертом - ЛЮБОВЬ И МЕЛОЧНОСТЬ, в пятом - ПРОЦВЕТАНИЕ И КРЮК. - Гм, гм, гм, - прервал капитан. - Крюк? - Именно крюк. - Но крюк - это не качество, это предмет. - Предмет? Какой предмет? - Вы что, никогда не видели крюк? - Не видел, только чувствовал в других. - Боцман, покажите юнге крюк. - Извините, сэр, - подскочил Чугайло, - какой крюк? - Все равно... какой-нибудь крюк, да и подцепите на него что-нибудь. - Чем подцепить, сэр? - Черт вас побери, чем угодно, лебедкой, краном, провались пропадом! Боцман заскакал по палубе, двигая подзатыльниками направо и налево: - Живо! - орал он. - Тащите сюда крюк! Шевелись, скотина! Матросы забегали по судну в поисках крюка. Найти им, кажется, никакого крюка не удавалось. - Извините, сэр! - задыхаясь, крикнул боцман. - Крюка нету! - Как это нету? - Нигде нету, сэр! Тут боцман подскочил к матросу Вампирову и врезал ему по зубам: - Где крюк, сука? - Да не брал я, не брал! - А кто брал? Говори! - Не скажу, - процедил Вампиров. Боцман уж и скакал, и орал, и дрался, сулился рублем - матрос молчал. - Пытать его! - орал боцман. - Тащите скуловорот! - Пусть кэп прикажет, - сказал наконец матрос. - Тогда скажу. - Говорите, матрос, - приказал Суер-Выер. - Кто взял крюк? - Извините, сэр, но это вы взяли. - Я? - изумился капитан. - Когда? - Две вахты назад, сэр. Я как раз драил рынду, когда вы выскочили из каюты с криком: "Я вижу истину!" Схватили крюк, привязали его на веревку и стали шарить в волнах океана и сильно ругались. - Не может быть, - сказал Суер. - Я ругался? - Сильно ругались, сэр! "Никак не подцепляется, зараза!" - вот вы что говорили. А я еще вас спросил, что вы подцепляете, а вы и сказали: "Да истину эту, ети ее мать!" Так и сказали, сэр! Сэр Суер-Выер мрачно прошелся по палубе. - Все по вахтам! - приказал он. Грознее тучи ходил капитан, и я не знаю, чем бы кончилось дело с этим крюком, если б впередсмотрящий Ящиков не крикнул вдруг: - Земля! Глава LVII. Название и форма Две крутобедрых скалы выросли вдруг перед нами из кромешных пучин. Валунный перешеек объединял их в одно целое, но волны, набегая, то и дело разъединяли их. То соединят, то разъединят, то соединят, то разъединят... - Какой-то остров соединений и разъединений, - хмыкнул Хренов. - Все это напоминает мне простую коно... - Хватит, Хренов, - резко прервал капитан. - Никого не интересует, что это вам напоминает. А если потомкам будет любопытно, что именно мичман Хренов называет "простой коно...", пусть сами догадываются. Пристать к этому острову, состоящему из двух скал, было невозможно. Разбиваясь о каменные подошвы, волны рокотали как-то особенно, и казалось, что они толкуют о чем-то, бормочут и разговаривают. Наш корабельный священник Фалл Фаллыч, которого матросы по простоте душевной называли чаще Пал Палычем, умиленно вслушивался в смысл гортанной морской речи. - Вот-вот запоют, родимые, - шептал он, - ангельские песни... Капитан, вы столько понаоткрывали островов, а я все в кают-часовне, из кают-часовни в кель-каюту, разрешите и мне открыть вот этот остров и дать ему название. - Вообще-то, батюшка, - сказал капитан, - ваше возникновение несколько неожиданно. Мы даже и не подозревали, что вы на борту. Но раз уж вы возникли - открывайте, мы не возражаем. Но назвать остров пока трудно. Мы не знаем, кто на нем живет и что вообще здесь происходит. - Это не важно! - сказал Фалл Фаллыч. - Я по наитию! - Валяйте, батя, - сказал капитан. - Это очень просто, - сказал Фалл Фаллыч. - Назовем его ОСТРОВ РАЗГОВОРА ДВУХ РАВНОАПОСТОЛЬНЫХ БРАТЬЕВ С НЕБОМ. - Шикарно, - сказал' капитан. - Тонко и умно, но не длинновато ли? И где вы видите равноапостольных братьев? - Да вот они, две эти вечные скалы. Они и объясняются с Небом посредством бурления вод, рокота пенных волн, пения звонкой гальки. - И вы уверены, что они разговаривают с Небом? А может, между собой? Фалл Палыч прислушался, вытянув шею к равноапостольным скалам. - Они толкуют о любви и вере, - сказал он, - о страсти и грехе. В их речах звучит очень много философских размышлений. Да, они говорят между собой, но Небо их слышит! - Назовите просто: ОСТРОВ РАЗГОВОР. - А насчет равноапостольных братьев? - Опустите, батюшка, от греха, да и не поймешь, кто тут из них Кирилл, кто Мефодий. - Разговор, - сморщил носик Пал Фаллыч. - Фю, фю... Диалог! Вот слово! Где мой жезл? Длиннющий жезл с вострым наконечником и набалдашником, украшенный золотом и каменьями - слава Богу, не крюк! - быстро нашелся и с поклоном был подан служителю культа. Надо сказать, что к этому торжественному моменту на палубе собралась вся команда. Все с интересом ожидали, как наш поп станет нарекать и открывать остров. - Слушай меня, о Остров! - сказал Фалл Фаллыч и возложил с борта на берег свой могучий жезл. - Нарекаю тебя: ОСТРОВ ДИАЛОГ. А вы, о Скалы, говорите между собой о вере и страсти, о добропорядочности и о вечном блаженстве, о высокой нра... - Хорош, - прервал священника капитан. - Хватит, батя, нарекли - и достаточно, и закончим на высокой нра... и пускай потомки думают, что это такое. Название "Остров диалог", конечно, никуда не годится, и мне придется из всей вашей речи вычленить действительно сильное название. Итак, этот остров называется - ОСТРОВ ВЫСОКОЙ НРА... Глава LVIII. Драма жизни * Между тем на левой скале что-то заскрипело, открылась дверь из пещеры, и на свет Божий вышел человек в брюках с карманами и в пиджаке без карман. Он стал потягиваться, крякать, зевать, протирать очи, икать, чесаться по' всему телу и в затылке, хлопать себя по лбу, ковырять в носу, хвататься за сердце с криком: "Корвалолу!", сморкаться, чихать, пердеть так, что с гор срывались камни, и выделывать разные прочие номера и коленца. Мы только надеялись, что он не заблюеть, но он вполне скромно поссал в пролив. Короче, человек этот не был похож на равноапостольного брата, потому что явно был с похмелья. Даже с борта нашего фрегата чувствовался могучий запах прерванного сном богатырского перегара. На другой же скале, как раз напротив, открылась другая дверь, и новый из пещеры явился человек. У этого карманов на брюках не было, карманы были на клетчатом жилете, а в руках он держал рентгеновский снимок, который с интересом разглядывал против солнца. - Ты ль это предо мною, Гена? - крикнул Похмельный. Гена не отвечал. Рентгеновский снимок занимал его внимание чрезмерно. Гена хмыкал и прищуривался, разглядывая его, шептал себе под нос: "Ой-ей-ей!", детально изучал какие-то детали и хватался иногда за свои собственные кости. Глянет на снимок, почешет во лбу и хвать за ту самую кость, что увидел на снимке. - Ты ль это предо мною, Гена? Гена молчал, нервно трогая берцовую свою кость. Она его чем-то явно не устраивала, то ли величиной, то ли прочностью. - Ты ль это предо мною, Гена? - яростно уже закричал Похмельный, и только тут Гена оторвался от пленки. - Да, это я, - ответил он. - Иду с рентгена. И тут перед нами была разыграна величайшая драма жизни, которую возможно записать только в драматических принципах письма. То есть вот так: БАСОВ и ГЕНА (ПЬЕСА) БАСОВ. - Ты ль это предо мною, Гена? ГЕНА. - Да, это я. Иду с рентгена. БАСОВ. - Туберкулез? ГЕНА. - Да нет, пустяк. Ходил просвечивать костяк. Вот погляди на пленку эту. Что видишь? БАСОВ. - Признаки скелету! Ужели этот строй костей - Твоих вместилище страстей? ГЕНА. - Да, это так! Зимой и летом Я этим пользуюсь скелетом. БАСОВ. - Ну, друг, с такою арматурой Широкой надо быть натурой! Пойдем в киосок "Вина-Воды", Ведь протекают наши годы! ГЕНА. - Да, все течет! И с каждым летом ВМЕСТЕ.- Все больше шансов Стать скелетом! С этими мрачными словами други - а назвать их можно было только так - други! - обнявшись, удалились за каменные кулисы. Бурные аплодисменты потрясли фрегат, многие плакали, щупали друг другу кости, пробовали на прочность лбы и колени. Великие артисты много раз выходили на поклон, выскакивали с книксенами в коленах. Мы просили сыграть спектакль еще парочку раз, и они с наслаждением его повторяли, причем каждый раз играли все лучше и лучше, и на восемнадцатый, по-моему, раз заключительные строчки: "Все больше шансов стать скелетом!" - орали уже в диких конвульсиях, подающих, правда, надежду на скорую встречу с кагором. Наконец Басов сказал: - Мы можем разыграть еще один спектакль, только бабу нужно. У нас в труппе была заслуженная артистка, да теперь играет в театре Советской Армии. Савельева Рая. Не видали? У вас-то на корабле есть хоть какая баба? - Да есть одна, в одеяле завернутая. Ни за что не согласится. - Это в артистки-то сходить не согласится? К удивлению, мадам Френкель действительно выперлась на палубу, в -одеяле женского цвета, в клеточку, усыпаннуюконскими каштанами. Одеяло это элегантно подчеркивало ее многообразную фигуру. - Перебирайтесь на берег, мадам. - Да ладно, чего там, я и отсюда сыграю. - Да ведь надо выучить роль. -Знаем роль. Я этот спектакль сто раз видела, правда, в постановке Петра Наумовича. - Как, вы знаете великого Фоменко: - И не один раз, - с достоинством ответила поднаторевшая на "Лавре" мадам. И они сыграли спектакль. Басов на своей скале, Гена своей, а мадам на палубе нашего фрегата. Глава LIX. Судьба художника Начал дело Гена, который, как мы поняли, был великий мим. Во всем спектакле он не сказал ни слова, ибо изображал великого художника. Это была немая преамбула, чистая пластика, шарм. Он писал картину, накидываясь на холст, ломая кисти, скрипя зубами, тщательно размешивая краску на палитре, сипел, хрипел, смазывал изображенное пятерней, взъерошивал волосы, глядел на холст в кулак, поворачивался к картине задом и глядел на нее между ног, тер картиной землю, с дикими скачками, гримасничая и кривляясь, выл, когда получался удачный мазок, рвал на себе волосы от малейшей неудачи, пытался повеситься на мольберте, но срывался, много раз плакал, разрезал холст, но потом все аккуратно заштопал, хохотал от счастья и катался по земле от восторга, снова все затирал и начинал сначала, закалывался кистью, грыз палитру, мочился под мольберт, отбегал от картины на пять шагов и, зажмурившись, кидался на нее, растопырив кисти, как бык рога, в общем, это был тяжелейший поединок гения и культуры. Наконец он отошел от картины, опустив голову. Он победил, он выиграл великий поединок. С этого момента и началось то, что можно написать в виде БАСОВ И ЗОЯ (ПЬЕСА) БАСОВ. - Под вечер на лугу Усталый Верещагин Кисть опустил И сделал шаг назад. ЗОЯ. - Кисть опустил Усталый Верещагин И сделал шаг назад Под вечер на лугу. БАСОВ (раздражаясь,). - Да, шаг назад! Но, Боже! Сколь огромный Обычный шаг назад Дал миру скок вперед! ЗОЯ (восторженно).- Обычный шаг назад, Но, Боже! Сколь огромный Тот шаг назад Дал миру скок вперед! БАСОВ. - Слова мои, зараза, повторяешь? Ты вдумайся в значенье этих слов! ЗОЯ. - Дай мармеладу, Басов! БАСОВ. - Мармеладу? ЗОЯ (твердо). - Да, мармеладу! БАСОВ (гневно). - Мармеладу дать???!!! ЗОЯ (к публике). - Он мармелад для женщины жалеет! БАСОВ. - Ты что сказала, стерва? Повтори! ЗОЯ. - Под вечер на лугу Усталый Верещагин Кисть опустил И сделал шаг назад. И снова шторм аплодисментов, крики "браво" с ударением на оба слога и комментарии: - А ведь не дал мырмилату (Чугайло). - А чего она повторяет! Думай сама! (старпом) - Я бы дал, если б она дала! (Фалл Фаллыч) - Кисть рано опустил (Суер). - Но все-таки Верещагин сильно писал черепа! Молодец! (Петров-Лодкин) Пока мы все так комментировали, на сцене разыгрался второй акт. БАСОВ И ЗОЯ (ВТОРОЙ АКТ ПЬЕСЫ) БАСОВ. - Ну, все! Теперь конец! Теперь терпеть не буду! Теперь - я не дурак! ЗОЯ. - Молчи! БАСОВ.- Теперь конец! Теперь я не дурак! Теперь терпеть не буду! Был круглым дураком! ЗОЯ.- Молчи! БАСОВ. - Терпел всю жизнь! Теперь я - не дурак! Терпеть? Теперь не буду! Теперь - я не дурак! Теперь... ЗОЯ. - Молчи, говно! Глава LX. Иоанн Грозный убивает своего сына * - Мысленно обнимаю вас, друзья, - говорил Суер, растроганно благодаря актеров. - Мысленно посылаю вам море цветов. Меня поражает, как правильно мы назвали остров. Вижу, ясно вижу очень много высокой нра... на ваших берегах. А теперь сыграйте нам последнюю пьесу, и пусть это будет про Ивана Грозного. Нам известно, что эта великая вещь, не испорченная Шекспиром, имеется у вас в репертуаре. Сыграйте же, а мы незаметно отплывем, не прощаясь, по-английски... ИОАНН ГРОЗНЫЙ УБИВАЕТ СВОЕГО СЫНА ТРАГЕДИЯ (Сцена представляет собой интерьер знаменитой картины Ильи Ефимовича Репина. СЫН сидит на ковре, играет. Врывается ИОАНН ГРОЗНЫЙ. Он быстр в бледном гневе). СЫН. - Отец! Что с вами? ИОАНН. - На колени! СЫН. - За что? Ну ладно. Вот. Стою. ИОАНН. - Подлец! СЫН. - К чему такие пени? ИОАНН. - Ты обесчестил честь мою! СЫН. - Отец! Не надо жезла трогать! Не троньте жезл! Пускай стоит! Зачем вам жезл? Ведь даже ноготь Десницы царской устрашит! Как нынче грозны ваши очи. Слепит сиянье царских глаз. Оставьте жезл, отец! ИОАНН. - Короче! Меня ты предал! СЫН. - Предал? Аз? ИОАНН. - Ты продал душу супостату! Стал отвратительным козлом! СЫН. - Оставьте жезл! Прошу вас, тату! Отец! Не балуйте жезлом! ИОАНН. - Ты без ножа меня зарезал! Засранец! СЫН. - Батя! Бросьте жезл! ИОАНН. - Не брошу! Понял??? СЫН. - Батя! Бросьте! ИОАНН. - Ты строил козни мне назло! СЫН. - Отец! Неловко! В доме - гости... ИОАНН. - Засранец! СЫН. - Батя! Брось жезло!.. КРОВЬ ЗАНАВЕСЬ Глава LXI. Остров, обозначенный на карте - Вы знаете, капитан! - воскликнул однажды утром лоцман Кацман. - Мы совсем неподалеку от острова, обозначенного на карте! Всего каких-нибудь десяток морских миль. Может, заглянем, а? А то мы все время открываем острова необозначенные, можно ведь и на обозначенный иногда поглядеть. - Вообще-то здравая мысль, - согласился сэр Суер-Выер. - А как он называется? - Что? - спросил Кацман. - Остров как называется? - Понимаете, сэр, остров-то на карте виден, а вот название заляпано. - Чем еще, черт возьми, заляпано? - Хреновым, скорей всего. Не карта, а лошадь в яблоках. - Не знаю, - сказал Суер, - стоит ли заглядывать на этот остров. На карте он обозначен, а название - неизвестно. - Да вы не беспокойтесь насчет названия, сэр, - сказал Кацман. - Мы ведь только на остров глянем - враз догадаемся, как он называется. - Ну ладно, заглянем на этот остров, - сказал Суер. - Посмотрим, стоило ли, в сущности, его на карте обозначать. Сколько там до него, лоцман? - Теперь уж всего два лье, сэр. - Это недалеко. Возьмите льевей, старпом! - Льево руля! - крикнул Стархомыч. - Не понимаю, в чем дело, - сказал капитан. - Заснул, что ли, впередсмотрящий? Остров давно должен быть виден. - Ящиков! - гаркнул боцман. - Спишь, сучья лапа? - Никак нет, господин боцман. Смотрю! - А чего ж не орешь: "Земля! Земля!"? - Не вижу! - А ты протри очко, кобылий хрящ! - Да вы сами посмотрите, - обиделся впередсмотрящий. - Не видать же ничего. Мы посмотрели вперед, но, как и Ящиков, земли нигде не заметили. Болталась на воде деревянная посудина, в которой сидели два каких-то морских хвоща. - Где же остров? - удивлялся лоцман. - Долгота и широта совпадают, а острова нет! - Эй, на лодке! - крикнул в мегафон старпом. - Где тут у вас остров? - Какой остров? - спросили хвощи. - Да этот, обозначенный на карте. - А как он называется? - Да не поймешь. У нас на карте название чем-то заляпано. - А-а... так это вы не волнуйтесь, - отвечали с лодки. - У этого острова на всех картах название чем-то заляпано. На нашей тоже. - А как же он называется? - Да хрен его знает, название-то заляпано. - Ну ладно, - сказал старпом, - заляпано так заляпано, а где сам-то остров? - Остров-то? Да вы мимо проехали. - Как это проехали? - Уж это мы не знаем, а только проехали. Остров-то лежит вон там, поправее. - Разворачивайтесь, старпом. Давайте на правый галс. "Лавра" развернули, прошли еще парочку лье туда-сюда, туда-сюда. Никакого острова видно не было. Только в лодке сидел какой-то лопух в кепке. - Эй! - крикнул старпом. - Где тут у вас остров? - Да ничего, - отвечал лопух, - береть помаленьку. - Остров, говорю, где? - На червя, конечно, - отвечал в кепке, - а бывает, и на голый, бля, крючок. Да вы сами попробуйте. - А где остров, у которого название заляпано? - Но мелочь, бля, замучила... тырк-тырк-тырк... за кончик дергаеть, а взять не можеть... дрочить и дрочить... - Господин лоцман, - сказал капитан, - это была ваша идея - заглянуть на остров, означенный на карте. Где он? - Не знаю, сэр! Тут должен быть, а его нету. Не замыло ли? - Что за хреновина? - возмутился капитан. - Название заляпали, остров замыли! - Не знаем, сэр, - оправдывались мы. - Бывает и такое! Погодите, вон еще одна лодка. Давайте спросим. Мы приблизились к лодке, в которой сидели три на вид вполне благоразумных монстра. - Господа! - крикнул старпом. - Где тут у вас остров, обозначенный на карте, у которого название заляпано? - А, вон вы чего ищете, - отвечал старшой. - А мы-то думаем, чего это вы взад-вперед катаетесь? А вы остров ищете! Ага, вон чего! Так вы его проехали, вам поправее надо, а после налево взять, тут увидите - лопух сидит в кепке, врет, что мелочь замучила, у самого в рундуке вон такие лапти лежат! От него все время прямо, потом круто налево - и увидите двух еще харь, вроде хвощей, вот у них точно мелочь, а они врут, что у них на карте тоже заляпано. У них-то как раз и не заляпано. Они точно название знают. - Ну и какое же это название? - Так мы не знаем. У нас-то заляпано. - А эти-то что, не говорят, что ли? - Не говорят. Сами пользуются, жлобы! - Ну, а сам-то где остров? - Да вы его проскочили. Назад ворочайтесь. - Все, - сказал капитан. - К черту этот остров! Возвращаться никуда не будем! Полный вперед! Глава LXII. Капитанское пари * Мы проплыли еще немного вперед, проскочили мимо тех двух жлобов, у которых на карте название было, и довольно скоро увидели впереди обширнейший остров. Издали заметны были богатые подвалы и крепостные рвы, капитальные фундаменты, выгребные ямы, оросительные системы, каналы. Встречать "Лавра Георгиевича", вошедшего в гавань, высыпало много островитян, сильно напоминающих здаких мгребо-индюков. У которых был весьма и весьма зажравшийся вид. - Извините, господа, - сказал капитан, когда мы высадились на берег, - ваш остров обозначен на карте? - О, нет! О, нет! Что вы, капитан! Ни в коем случае! Мы ни за что не желаем обозначать наш остров. - А не тот ли это остров, название которого заляпано? - Нет-нет-нет! Тот остров, название которого заляпано, вы проплыли. - Ну и как же он называется? - А мы не знаем. На нашей карте его название тоже заляпано. - А ваш-то остров как называется? - А вы никому не скажете? - Клянусь! - сказал сэр Суер-Выер, совершенно измученный всеми этими трудностями. - Пожалуйста, сэр. Никому не говорите и не обозначайте наш остров на карте. - Ну и? - спросил Суер-Выер. - Что "ну и"? - спрашивали островитяне. - Как он называется? - Сэр, мы боимся вас напугать. - Да что вы, ей-богу, говорите, пожалуйста, я вас прошу. Мы устали с этими названиями... - Хорошо, капитан, не волнуйтесь... - Да я не волнуюсь, говорите скорей. - Приготовились? - Да-да-да! Да! - Ну так слушайте. Это - ОСТРОВ, НА КОТОРОМ ВСЁ ЕСТЬ. - Как то есть ВСЕ ЕСТЬ? - Ну все, абсолютно ВСЕ. - И это не тот остров, название которого заляпано? - Да нет же, капитан. У нас название есть, но самого острова нет на карте, а у тех название заляпано. Ясно? - Ну и что у вас есть? - Все-все. Абсолютно. - Шахматы и каштаны? - Есть. - Женщины, лошади, подтяжки, сухофрукты, водка, вкусная жратва, керосиновые лавки, мебель, канделябры, кокаин, мольберты, дети, скульптура? - Есть. - Самовары, очки, шоколадные изделия, бревна, ювелирные мастерские, обменные бюро, тещи, факиры, носки? - Есть. Есть все это, сэр. Вы особо не утруждайтесь, не напрягайте мозги. У нас есть все. - И вы все это можете нам дать? - Дать? Почему это дать? Продать можем. - Покажите товар, - сказал сэр Суер-Выер, и нас повели по лавкам. На этот раз досточтимый сэр отпустил на берег весь экипаж. Матросам пора было поразвлечься, купить, кто что мог по своим карманным возможностям. На "Лавре" капитан все-таки оставил дежурного. Дежурить неожиданно вызвался боцман Чугайло. - А ну их на хрен, - говорил он. - У меня тоже все есть! Не пойду, подежурю, только уж вы, сэр, потом мне два отгула, пожалуйста. - О чем речь, господин Чугайло. Два отгула - две вахты, слово капитана! Чугайло остался на борту, ну а мы - иэх! - покатили по местным ларькам и керосиновым лавкам. Многие, многие из нас тогда кой-чего купили. Кацман купил два фейерверка. Старпом Пахомыч - запасной форштевень для "Лавра". Сэр Суер-Выер хотел было купить третью частичку для своей фамилии, чтоб получилось Суер-Выер-Дояр, но мы отсоветовали: дороговато, и по вкусу нам не подходит. Мичман Хренов купил специальную клизму с хрустальным горлышком-раструбом. Этой клизмою, оказывается, собирают случайно пролитые из рюмок на стол напитки. Полезный и дорогостоящий прибор. Он потом сильно себя оправдал. Механик Семенов купил было пассатижи, которые давно утерял, да тут случился конфуз. Продавец уже взял деньги, сунул их за пазуху и крикнул: - Эй, Пассатижи! Тут из подсобки вышел приземистый человек с жуткими плоскими челюстями. - Чего, - говорит, - такое? - А ничего. Тебя просто купили. Вот этот самый господин. Служи рачительно! - Слушаюсь, товарищ продавец! - Как?! - напугался Семенов. - Это пассатижи? - Ну конечно, - сказал Пассатижи. - Зажать, отвернуть, придержать. И он схватил зубами какую-то водопроводную гайку и мигом открутил ее от трубы, хотя и та, и другая заросли ржавчиной, как пни опятами. - Я и за гаечный ключ могу, за шведский, - пояснил Пассатижи. - Да ну вас к хренам! - сказал Семенов. - Вертайте деньги! Я хотел нормальные пассатижи, а вы черт знает что подсунули. - Но это же гораздо лучше, - уверял продавец. - Значительно удобней, и не надо прилагать усилий. - Гони деньги! Я думал, нормальные пассатижи, а так-то я и сам могу. И он зажал зубами ту же гайку и навинтил ее обратно на трубу. Мадам Френкель долго торчала в ларьке с одеялами и не выдержала, купила все-таки хорошее верблюжье покрывало. Матрос Вампиров купил ухо кита. Петров-Лодкин - стеклярус. Впередсмотрящий - ящик пива. Рулевой Рыков купил румпель, а румпелевой Раков купил руль. Суперкарго Пердоний Пердюк купил водки верблюжий курдюк. Матрос Веслоухов - полкило ложных слухов. Кок Хашкин купил чулок милашкин. Кочегар Ковпак купил папаху-колпак. Валет трефовый купил жилет пуховый. - Откуда он взялся? - недоумевал Суер-Выер. - Кто? - Да этот вон валет. - А, - сказал Кацман, - это из моей колоды. Выскочил - и покупать. Сэр Суер-Выер присмотрел себе неплохую кури трубку, ничего особенного, но - чистый вереск, удоб мундштук. Туда-сюда - дороговато. - Послушайте, - сказал Суер островитянам, -хочется иметь эту трубку. Может, подарите? - Извините, сэр, мы вас уважаем, но трубку продаем. Если вы, конечно, купите трубку, "/о мы бесплатно доб вам ершики, чтоб ее чистить. - А табачку? - А табачку, извините, сэр. - Хорошо, - сказал Суер. - Итак, вы говорите, что у вас на острове все есть? Не так ли. - Это так, сэр, - o печально почему-то отвечали зажравшиеся островитяне. - Предлагаю пари, - сказал Суер-Выер. - Я называю ТО, чего у вас на острове нет, и ставлю свой капитанский краб против этой трубки. Подчеркиваю: краб чистого золота. - Не стоит вам спорить, сэр, - не советовали островитяне. - Мы понимаем, что вы сейчас назовете какую-нибудь нравственность или чистоту помысла. Не трудитесь, сэр, и э все у нас есть. У нас есть все предметы, существующие земном шаре и вне его, есть все понятия и качества, не говоря уж о животных и растениях, есть все веры и нации, все горные хребты, моря и реки. И все это умещается, потому что есть и четвертое измерение! Есть все, сэр! Все! Абсолютно все! Берегите кокарду, сэр, и поверьте, мы вас очень уважаем и подарили бы трубку, но принципы, черт их подери, у нас тоже. - Пари! - настаивал капитан. - С нами многие спорили, - устало уговаривали островитяне. - То что-нибудь из космоса завернут, какую-ни будь туманность Андромеды, то из отвлеченных матери пуха это. У нас есть все. Понимаете? - Пари. Продавец трубки между тем посматривал на капитал кокарду-краба с немалым интересом. Чем больше он на него глядел, тем больше хотел выиграть. - Да что вы отговариваете, - говорил он своим согражданам. - Пускай играет. Пари есть пари. Я принимаю вызов. Пускай он шепнет мне на ухо, чего У НАС НЕТ, и все дела. Давай спорить. Пусть кто-нибудь разобьет. Он выставил свою потную ладонь, и Пахомыч разбил спорящих. Сэр Суер-Выер наклонился и что-то шепнул на ухо продавцу. Тот побледнел, схватился за сердце и вяло протянул капитану трубку. - Вы выиграли, - сказал он. Под гром оваций мы погрузились на корабль, отдали концы и отплыли от острова. На борту мы, конечно, сразу пристали к Суеру, чтоб рассказал, как выиграл пари. - Ну что вы сказали, кэп? Ну интересно же? - Неужто не догадываетесь? - веселился уважаемый сэр. - Никак нет, не догадываемся. - Да все очень просто, - пояснял Суер. - Я сказал ему: У ВАС НЕТ БОЦМАНА ЧУГАЙЛЫ. Глава LXIII. Надписи на веревке *** Боцман Чугайло вначале даже не понял, в какой изумительной выступил он роли, и толковал о двух отгулах за дежурство. Когда же немного стал соображать, повел речь и о третьем. - Ну что, Хомыч, - спрашивал капитан, - дадим третий отгул? - Не убежден, - упрямился старпом, - за что, собственно? За вашу гениальность? Нет. Он не заслужил. - Вы старпом, вам и решать. Не получивший третьего отгула боцман страшно разъярился. - Мною трубки выигрывают! - кричал он с топотом. - А мне отгулов не дают! Я - высокоценная вещь, одна на всем свете, а мне отгула не дают! Такой вещи, как я, нету даже на острове, на котором все есть! Абсолютно все есть, а меня нету! А меня нету! А меня нету! Нету Чугайлы у них ни хрена! Нету Чугайлы у них ни хрена! Бедный я, бедный! Меня тама нету, а мне отгула не дают! Не дают! Не дают! А трубку курят! Курят! Курят! А я тут дежурю так, что жилы лопаются, а мне отгула не дают! В арбитраж! Мы просто не знали, как его унять. То он требовал третьего отгула, то вознаграждения, то хоть рюмочку портвейна, то златые горы, то лошадь, то саблю, то коня. Надоел ужасно. Пока он прыгал, пел и плакал, мы не заметили, что за нами увязалась шкуна без опознавательных знаковых систем под черными парусами. На ней вдруг появилось пороховое облако, и чугунное ядро взрыло нос перед нашим "Лавром". И потом уж грохнула пушка. - Звук выстрела долетает позже, - неожиданно пояснил мичман Хренов. - Чу! - цыкнул капитан, и Хренов поник. На шкуне по веревкам побежали разноцветные флажки, которыми было написано: ОТДАЙТЕ НАМ БОЦМАНА ЧУГАЙЛО. Капитан велел принести флажков и пустить по веревке такую надпись: А ЗАЧЕМ? В ответ написали: НАДА. Капитан велел: ОБЪЯСНИТЕ ПРИЧИНЫ. В ответ написали: У НАС НА ОСТРОВЕ ЕСТЬ ВСЁ, КРОМЕ ЧУГАЙЛЫ, ОТДАЙТЕ, А ТО ХУДА БУДЕТ. - Прямо и не знаю, что делать, - сказал Суер. - Запятые ставят, как надо, а само "надо" пишут "нада", к нему еще и "худа". Эй, веревочный, напиши там: У ВАС ОШИБКИ. В ответ написали: КАКИЕ ЕЩЁ, ЯДРЁНЫТЬ, ОШИБКИ? Суер велел веревочному: ОРФОГРАФИЧЕСКИЕ. В ответ написали: ВАМ ЧЕГО, ХУДЫ НАДА? Веревочный Верблюдов сказал: - Разрешите, сэр, послать их на этот остров. - Нет-нет, - сказал капитан, - я не позволю писать такое флажками нашего "Лавра". Чего-чего, а у нас на судне цензура есть. Напишите так: СОВЕТ ЗАСЕДАЕТ. ОБОЖДИТЕ. Они написали: ЛАДНО. - Ну что будем делать, господа? - спросил капитан. - Отдадим или нет? - Отдать можно, - рассуждали мы, - но интересно, что мы получим взамен. - На сундук драгоценностей можно не рассчитывать, - сказал капитан. - Ну тогда хоть ящик пива, - сказал Хренов. - И пару вобил, - добавил Семенов. - Да не дадут, - сказал старпом. - Пусть хоть по бутылке на брата. Вобла-то у нас еще осталась. Эй, Верблюдов, напиши там: А ЧЕГО ДАДИТЕ? Те, на шкуне, долго не отвечали, наконец выкинули на веревке такие флажки: ЗАСЕДАЕМ СОВЕТОМ. Все это время боцман Чугайло носился по фрегату, прыгал с бака на корму и с фока на бизань. - Судьба человека! Судьба человека! Судьба человека! - орал он. - Решается! Решается! Решается! Хрен с ним, с третьим отгулом! Наконец на шкуне выкинули флажки: ДАЁМ БУТЫЛКУ ПИВА ЗА КИЛО ВЕСА. - Черт возьми, - сказал капитан. - Пиши, Верблюша: КАКОГО? В ответ написали: ЖИВОГО. Капитан велел: ДА НЕТ, ПИВА КАКОГО? В ответ написали: ЖИГУЛЁВСКОГО. - Ну что ж, - сказал капитан. - Решайтесь, братцы, что будем делать. Уж очень неохота ядрами с ними перебрасываться. - Надо брать, - сказал Хренов. - Но сколько же он, черт побери, весит? - Эй, взвешиватели! - крикнул старпом, и из трюма выскочили наши корабельные взвешиватели Хряков и Окороков с гирями наголо. - Чего вешать? - ревели они. - Нельзя ли поспокойнее? - сказал им старпом. - Дело деликатное, а вы гирями размахались. Посмотрите на боцмана и прикиньте на вид, сколько он весит. Пудов на пять тянет? - И больше вытянет. - Ну и ладно, - сказал старпом. - А уж там точно взвесят. - Жалко, что там только на живой вес согласны, - сказал Хренов, - а то мы бы ему в карманы гирь поналожили. - Капитан! - взмолился вдруг боцман и пал на колени. - Спасите, капитан! Я не хочу на этот остров! Оставьте на борту! Я хоть и разбил кому-то харю или две, но в целом-то я очень добросердечный, простой, душевный, ласковый и хороший человек. Я очень люблю людей, детей, собак, бабочек и даже жеребцов. Хрен с ними, с отгулами, у меня очень золотое сердце, я и матом больше не буду, и пить не буду, только рюмочку на Пасху, спасите, сэр, я вам еще пригожусь, поверьте, дорогой сэр! - Встаньте, боцман! - приказал капитан. - Я и не знал, что вы так дорожите "Лавром". Я готов оставить вас на корабле, но как это сделать? Они вот-вот начнут пальбу, а у нас всего лишь пара ядер, да и те кривые, как тыквы. Застреляют нас эти всем обожравшиеся. - Капитан, вы - гений, - сказал боцман. - Сделайте же что-нибудь гениальное. - Пока ничего в голову не приходит, - сказал Суер. - Ладно, давайте пока поторгуемся, напиши там: МАЛО. Те ответили: ДАЁМ ПО ДВЕ. - Надо как-то выиграть время, - сказал капитан, - но как? Стоп! Нашел! Объясняю суть: все мы были на острове, кроме Чугайлы, поэтому я и выиграл пари. А теперь-то и нас там нет. Понятно? Ну ладно, кому непонятно, поймет впоследствии. Эй, веревочный, выкидывай надпись: У ВАС НА ОСТРОВЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕТУ ЧУГАЙЛЫ? Они написали: НЕТУ. Суер велел: А СУЕР-ВЫЕР ЕСТЬ? Они подумали и так написали: БЫЛ, А ТЕПЕРЬ, КАЖИСЬ, ТОЖЕ НЕТУ. И дальше пошло как по маслу: А СТАРПОМ ПАХОМЫЧ ЕСТЬ? НЕТУ. А ЛОЦМАН КАЦМАН? НЕТУ. А ФРЕГАТ "ЛАВР ГЕОРГИЕВИЧ" СО ВСЕМ СВОИМ ЭКИПАЖЕМ ЕСТЬ? НЕТУ. Капитан вытер нервный пот и сказал: - Пиши, вервие: СОГЛАСНЫ ВСЁ ЭТО ОТДАТЬ ЗА ДВЕ БУТЫЛКИ ПИВА ЗА КИЛОГРАММ ЖИВОГО ВЕСА. На черной шкуне очень долго заседали, их веревочные и румпелевые бегали там сверху вниз, таская ящики пива, кто-то даже кого-то бил по морде, и мы выкинули вопрос: КОГО ТАМ ПО МОРДЕ БЬЁТЕ? ДА ТУТ ОДИН ДЕСЯТЬ БУТЫЛОК ПИВА ВЫПИЛ, - ответили они. Наконец мы увидали на ихней веревке такую надпись: У НАС СТОЛЬКО ПИВА С СОБОЮ НЕТУ. Суер с облегчением вздохнул и сказал: - Пиши Верблюша: ВЫ ВАЛЯЙТЕ ОБРАТНО ЗА ПИВОМ, А МЫ ЗДЕСЬ ПОДОЖДЁМ, ВЗВЕСИМСЯ КАК СЛЕДУЕТ. В ответ написали: А НЕ ОБМАНЕТЕ? Капитан засмеялся. - Пиши, Вербо, - сказал он: ЧЕСТНОЕ КАПИТАНСКОЕ. Те написали: ВЕРИМ В СЛОВО ВЕЛИКОГО КАПИТАНА. ВЕРНЁМСЯ ЧЕРЕЗ .ПОЛЧАСА. Шкуна развернулась и дунула на остров за пивом. - Ну а теперь, Пахомыч, - сказал капитан, - дуй до горы! Валяй на всю катушку! Трави фок-стаксели хоть налево, хоть направо. - А ну шевелись, бесенята! - заорал старпом, и Чугайло вскочил с колен и набросился на матросов с подзатыльниками. "Лавр" раздул свои великие паруса и дунул по восемьдесят седьмому меридиану вниз. - Как-то неловко, сэр, - сказал я. - Ваше слово - честное капитанское! Обман! Это нас унижает! - Извини, друг, - сказал Суер-Выер, - как ты меня сейчас назвал? - Я назвал вас "сэр", кэп. - Так вот, в первую очередь я - сэр, а уж потом - кэп. Еще одно честное слово - слово сэра - у меня осталось в запасе. Глава LXIV. Остров Кратий Эту грозную композицию: скала, а на вершине Некто с черными крыльями, я уже где-то видел, но не сразу вспомнил, что это один из гербов, который мы вялили вместе с другими, вывезенными с острова Гербарий. - Демонкратия, - сказал Кацман. - Герб-то мы еще не могли разгрызть. Помните? Да, герб тот и долотом долбили, и теркой терли, но как ни запивали пивом, проглотить не могли. Потом уж его целиком заглотил матрос Веслоухов. Сейчас его и призвали на палубу, как главного специалиста по проглоченному им же гербу. - Узнаешь? - спросил старпом. - Похож, - признался Веслоухов, разглядывая остров, к которому мы приближались. - Он самый, неразгрызаемый. И переваривался-то с трудом. Как встал колом в брюхе - и ни в какую! Если б не медузий кисель - ни за что бы не переварить! Вы знаете, господин старший помощник, не советую к нему приближаться. Опасно. Поглядите издали - и хорош. Мы и не приближались, но тайное течение влекло и влекло нас к острову, закручивало, заворачивало, оборачивало вокруг скалы, на которой сидел Некто с черными крыльями. Крылья были пока сложены и глаза прикрыты, но в щелочке-то между век, что это там мелькало? А? - Кто же это? Кто? - расспрашивали матросы. - Ясно кто - Демон, - рассказывал Веслоухов, недаром проглотивший герб. - А Кратия-то где же? - А Кратия - это все, вокруг него которое. На скале Демон, а вокруг - Кратия. Такие уж дела. Мы оглядели Кратию и остались ею крайне неудовлетворены. Что же это, в сущности, была за Кратия? Прямо скажу, неприглядная картина: обломки камней, обглоданные кости верблюдов, пустые бутыли, щепки, опилки, объядки, объютки обутки, рваные каблуки и черт знает еще какие осколки неизвестно чего. - Вы знаете, кэп, что мне кажется? - с дрожью в голосе сказал Кацман. - Слушаю, лоцман. - Мне кажется, что он это все сожрал. - Не может быть, - сказал Суер. - На вид вполне приличный Демон, интеллигентный. - Сожрал, сожрал! Точно сожрал! Заметьте: судно сделалось неуправляемым. Это он своими магнетическими силами притягивает нас, как паук в паутину. И сожрет, поверьте! Видите там, на берегу, обломки парусов и обрывки фрегатов? Сожрет, кэп! - Что же вы предлагаете? - Немедленно подсунуть ему что-нибудь. - Подсунуть? - Ну да, что-нибудь вроде Чугайлы или мадам Френкель. Вдруг заинтересуется? - Вряд ли, - сказал капитан. - Можно, конечно, попробовать. Позовите боцмана. Чугайло явился наверх на этот раз в двух подтяжках, чисто побритый, хотя и на босу ногу. Вообще после того, как из-за него чуть бой не разгорелся, боцман сделался более строг и подтянут. - Слушаю, сэр, - сказал он. - Э, господин боцман, - протянул Суер, не зная, как, собственно, приступить к делу. - Э-э... как вы себя чувствуете? - Извините, сэр... ЧТО? - изумился боцман. - Э... - тянул Суер. - Самочувствие ваше... в последнее время... как? - Э... - отвечал боцман, совершенно потрясенный. - Э... Моя? - Твоя, черт подери, твоя! - сказал старпом, выручая капитана из неловкого положения. - Совсем, что ли, дурак! Сэр капитан интересуется состоянием твоего здоровья, а ты мычишь, как бык. Отвечай, как себя чувствуешь? Ну? Что молчишь? - А-а... - понял боцман. - Ага... Это вы насчет рому, так я его не пил, я потом нашел пустую бутылку на полуюте. - Извините, сэр, - сказал Кацман. - Кажется, мы позвали боцмана для определенных целей приманки, а вовсе не для идиотских объяснений по поводу рома. - Да-да, - вспомнил капитан, - я помню, помню насчет приманки... но все-таки какого еще рому?! - Капитанкубинского, сэр! Пустая бутылка! Каталась по палубе во время качки, сэр! Я ее поймал, думал, для записок пригодится. - Записок?! Каких? - О нашей возможной гибели, сэр. - Капитан, - сказал лоцман, - ей-богу, сейчас не время выслушивать тупые предположения. Мы на краю пропасти... вот-вот, действительно, пиши записки! Нас несет на скалы! - Подождите, лоцман, - сказал Суер-Выер. - Где бутылка? - Всегда при мне, сэр, - и боцман достал из кармана пустую бутылку. Капитан взял бутылку и принялся рассматривать этикетку, на которой было написано: Ром КАПИТАНКУБИНСКИЙ (Лианозово) - Извините, сэр, - тронул его за рукав лоцман, - мы ведь позвали боцмана специально... Помните? - И он указал бровями наверх, туда, где по-прежнему сидел черный Некто со сложенными крыльями в перьях. - Да-да, - припомнил капитан, изучая этикетку, - сейчас-сейчас, две минуты... - Сожрет же всех, сэр, - шепнул лоцман. - Ну точно, - сказал капитан. - Из моих личных запасов. Видите, там в уголочке карандашом написано "СВ", я так пометил все свои бутылки. Интересно, кто же это мог быть? - Не могу знать! - гаркнул боцман, потом понизил голос и прошептал тихо-тихо-тихо, но я-то все слышал, нюх у меня такой: - А вообще-то догадываюсь, сэр. От них сильно пахнет ромовым перегаром-с, - и боцман указал на меня. Нет, он, конечно, не ткнул пальцем, попробовал бы он пальцем ткнуть, но указал всем телом и особенно полосками на тельняшке. - Он? - шепотом удивился капитан. - Не может быть! - Разит, сэр, - развел руками боцман. - Запах! Ромовый перегар! - Капитан! - снова встрял Кацман. - Ей-богу, ей-богу, не тяните! Видите, как он нахохлился? Заклюет, задерет, поверьте! Гляньте, какие когти. - Погодите, Кацман, - раздражился капитан, - пока что не до него, вы что, не видите? Я делом занят. А тот пускай пока посидит, какого еще хрена? - Сэр, - настаивал лоцман, - поверьте... - Я занят! - членораздельно сказал капитан. - Приходите позже. В сильном раздражении капитан прошелся по палубе, вдруг остановился против меня. - Дыхни. - Извините, сэр, - сказал я, слегка отодвигаясь. - Дыхнуть мне несложно, но думается, что лоцман прав. Этот черный с крыльями дыхнуть нам может скоро и не позволить, надо бы принять меры некоторой безопасности... Демон мрачно молчал, только подрагивали его веки. Вдруг он приподнял крылья, полузакрыл полнебесной сферы, расправил, протряс и снова сложил на спине. Размах его внушительного пера, кажется, подействовал на капитана. Он слегка пригнул голову, но тут же выпрямился и сказал, подойдя ко мне вплотную: - С лоцманом пили? И тут Демон взревел, заклекотал, его страшные когти с такой силой вонзились в скалу, что камни затрещали и посыпались вниз лавиной. Он снова махнул крыльями, из-под которых вылетели громы и молнии и вонзились в мрачные воды океана. Грубые бараны волн белели в кромешной тьме под крыльями страшного тирана, они рокотали, рокотали и - ураганный порыв потряс вдруг весь фрегат и сам остров Демонкратию. Перекрывая гром бури, капитан кричал: - Вдвоем! Без меня! - Уерррр! - зарычал Демон, открывая наконец страшные ночные очи. - Ыеррр! Он захлопал очами быстро-быстро-быстро, сбивая со зрачков молочную пелену, и заквохтал вдруг, как тетерев, приглядываясь к нам и нашему фрегату: хто-хто-хто-хто-хто? - Авр! - ахнул он, начиная соображать. - Авр Ыор-гиевич! А это - Уеррр-Ыеррр! В ужасе схватился он крыльями за лоб, потер его - не бердит*** ли? - махнул ими и вранулся*** прямо с места в поднебесье. - Уерр-Ыеррр! - орал он, улетая. - Авр! Авр! Уеррр-Ыеррр! Море утихло. - Улетел, - сказал старпом. - Что будем делать, капитан? Дело в названии острова. Демона больше нет, только Кратия осталась. - Ну и пусть себе. Пусть так и будет: ОСТРОВ КРАИИ. А если кто захочет изменить название, пусть тащит на скалу, чего хочет. Как выяснилось позже, сэр Суер-Выер оказался прав. Наверх на скалу всякое таскали, но все это никак не удерживась, скатывалось в океан, по которому "Лавр Георгиевич" и продолжал свое беспримерное плаванье. Глава LXV. Кусок поросятины С самого начала остров Кратий вызывал во мне неприязнь. Слишком уж он был натуральным, подлинным и довольно широкораспространенным. И этот постыдный Демон, сидящий на скале, и Кратия, которая валялась вокруг, все это почему-то причиняло мне жгучий стыд, подавленность, озабоченность неведомо чем. Да и ром, который мы вправду выпили с лоцманом в минуту душевной невзгоды, забыв на секунду собственную гордость, не добавлял радости и счастья, и я, в конечном счете, впал в глубочайший сплин. - Остров проехали, - успокаивал я груду своих мыслей. - Ром тоже давно позади. Но успокоение не приходило. Мысли шевелились, как куча червей, насаженных на навозный крючок. Впившись пальцами в надбровные свои дуги, я сидел в каюте, раскачиваясь на стуле, осознавал гулбину * своего падения. Да, со мной и раньше бывало так: идешь, идешь над пропастью, вдрюг * - бах! - рюмка ромы * - и в обрыв. И летишь, летишь... Стыд сосал и душил меня, жег, грыз, терзал, глушил, истязал, пожирал, давил, пил и сплевывал. Зашел Суер. - Сорвался, значит, - печально сказал он. - Бывает. Ты на меня тоже не сердись. Голова кругом: Демон, Кацман орет, Чугайло с бутылкой... я и накричал... нервы тоже... Зашел и Кацман: - Да ничего особенного! Ну выпили бутылку! Чего тут стыдиться? Из капитанских запасов? Ну и что? Отдадим! Ты же помнишь, капитан в этот момент траву косил, которая вокруг бизани выросла, мы и решили не отвлекать! А стюард Мак-Кингсли? Он-то из каких запасов пьет? Чем мы хуже? Лоцман был прав, но я все равно не мог жить. Не хотелось пить и путешествовать. Стыд был во мне, надо мной " и передо мной. Каким же он был? Большой и рыхлый, он был похож на кусок розовой поросятины, на куриную кожу в пупырышках, на вялое, мокрое, блеклое вафельное полотенце. Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлестанный березовый веник, и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда... противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда... Сссссссссс..... черт побери! Тттпттпт..... черт побери! Ыыыыыыыыыы... хренотень чертова! Дддддддддддддддддд... бля... дддд... бля... ддд... Зашел и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь. - Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, - сказал боцман. - Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе? - Да что вы, боцман, - махнул я рукой, - не надо, я не сержусь. - А пахло от вас сильно. Я сразу понял - ромовый, это самое, перегар. - А от водки другой, что ли? - Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдает. - Да? - немного оживился я. - Неужели это так? Есть разница? - Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем! И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБ-ЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла свое место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим ее краткий вариант. ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ Водка - перегар ровный, течет как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют. Ром - помутней, отдает гвоздикой. Виски - дубовый перегар, отдает обсосанным янтарем. Коньяк - будто украденную курицу жарили. И пережарили. Джин - пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев. Портвейн - как будто съели полкило овечьего помета. Кагор - изабеллой с блюменталем. Токайское - сушеный мухомор. Херес - ветром дальних странствий. Мадера - светлым потом классических гитаристов школы Сеговии. Шампанское - как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным. Самогон (хороший) - розой. Самогон (плохой) - дерьмом собачьим. - А как обращаются с перегарами в быту? - спросил я. - Главное - не навредить, - сказал Чугайло. - Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела - тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают. - Как же? - Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются - перегар и расходится как надо. Боцман отвлек меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу. Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашел Пахомыч. - Давай-ка, брат, подымайся наверх, - сказал старпом. - Капитан не хочет без тебя открывать новый остров. - Не могу, Пахомыч, - сказал я. - Кусок поросятины давит. - Или зажарь, или выкинь, - сказал Пахомыч. - Но мы уже стоим в бухте. Глава LXVI. Прелесть прозы Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе. - Я растерян, - шепнул он мне. - Сходить на берег или нет? Ты только глянь. Остров, в бухте которого "Лавр" бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди... Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости. Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся. Они протягивали руки, явно прося подаяние. - Ну, что скажешь? - Похоже, что это нищие, сэр. - Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие? Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли. - Очевидно, они думают, что подающие - это мы, сэр. - Мы? - Ну конечно. У нас - роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб - чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман - еврей, так что мы вполне похожи на подающих. - Ну и что делать? Сходить на берег или нет? - Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности. - Действительно, - сказал капитан, - Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдем на берег. - Если уж вы подаете Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? - сказал некстати я. - Почему "набрать там копеек"? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте. - Что еще такое? - сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. - Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать? - Подаю по силам. - И на какую же сумму у тебя этих сил? - Смотря по обстоятельствам. - Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства? - Весьма скромные. - Отчего же это они такие скромные? Пьешь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал - никто не проверял. - Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура? - Я об этом говорил, и не раз. Когда веревочный хотел послать их судно на ..., я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки "Лавра". - А уста? - Что уста? - Устно-то вы сами посылали, и не раз. - Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею! - Но на пергаменте я "чиркаю" отнюдь не флажками. - А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, веревочный! Изобрази-ка флажками, чего там -начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни веревки! - На все дело, пожалуй, флажков не хватит, - сказал веревочный Верблюдов, заглянув в пергамент. - Ну ладно, поехали с Богом! И он вытянул на веревках в небо первую фразу пергамента: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. - Твердо, - читал капитан, - мыслете... так-так, наш... како... КРЕПДЕШИН НОЧИ... ого! это образ!., сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк... живот, добро... ЖИДКОЕ ТЕЛО... достаточно. Капитан дочитал фразу до конца и утомленно глянул на меня. - Это ты написал? - Выходит так, сэр. - Ну и что ты хочешь этим сказать? - Ну, дескать, ночь настала, - встрял неожиданно Кацман. - Да? - удивился Суер. - А я и не догадался. Неужели речь идет о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это? Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на веревки и флажки, но высказываться пока не спешили. - Одно слово надо бы заменить, - сказал наконец старпом. - Какое? - оживился Суер. - Тело. - Да? А что такое? - Ну... вообще, - мялся старпом, - тело, знаете ли... не надо... могут подумать... лучше заменить. - И жидкое, - сказал вдруг Хренов. - Что жидкое? - И "жидкое" надо заменить. - А в чем оно нецензурно? - Да у нас всюду жидкости: перцовка, виски, пиво... могут подумать, что мы вообще плаваем по океану выпивки. - Заменить можно, - согласился капитан. - Но как? Хренов и старпом посовещались и предложили такой вариант: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖУТКОЕ ДЕЛО ОКЕАНА. - Литература есть литература, - пожал я плечами. - Менять можно что угодно. Важно, как все это прочтут народные массы. - Важно? Тебе важно, как они прочтут? Ну и как же они прочтут? - Они будут потрясены, сэр, поверьте. - Сомневаюсь, что эта фраза вообще дойдет до народных масс, - сказал Суер с легким цинизмом. - Это написано слишком элитарно. Для таких, как я или вот - Хренов. - Знаете, сэр, - сказал я, - трудно доказать, труднодоказуемое, но в данном случае доказательство налицо. Народные массы потрясены. Гляньте на остров, сэр! Да, друзья, на острове происходило нечто невообразимое. Нищие повскакивали с мест, размахивая костылями и протезами. В середине стоял на камне какой-то толмач, очевидно, старый моряк, который, указывая пальцем на флажки, читал им по складам нашу скромную фразу. Как громом пораженные разинули они свои искусственные рты, оттопыривали ладонями уши, силясь понять всю прелесть, остроту, музыкальность и образность нашей прозы, пытаясь постичь, зачем? почему? к чему? для чего? как? относятся к ним слова, начертанные в небе флажками: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. Глава LXVII. Лунная соната Пожалуй, в этот момент капитан и начал насвистывать "Лунную сонату". - А что касается народных масс, - сказал капитан, - они действительно потрясены. Но воспринимают, как издевательство. Они просят подаяние, а им - крепдешин в небе! Величайший маразм! - Некоторое количество культуры и нищим не повредит, - сказал вдруг Хренов, очень, кажется, довольный тем, что его причислили к элите. - Они потрясены, потому что ни хрена не понимают, - влез Кацман. - Им надо было просто написать: НАСТАЛА НОЧЬ! - Вот это поистине гениально, - сказал я. - Представляете себе: приплывает фрегат на остров нищих, те тянут свои несчастные длани, а на фрегате вдруг средь бела дня надпись: НАСТАЛА НОЧЬ! Такая фраза может привести к массовым самоубийствам. Тут уж рухнет последняя надежда. У меня хоть и в небе, но все-таки крепдешин. - А может, наш вариант, ЖУТКОЕ ДЕЛО? - скромно кашлянул старпом. - Знаете, что такое ЖУТКОЕ ДЕЛО? - спросил капитан. - Что? - Это когда старпом с Хреновым прозу пишут. - Слушаю, сэр, - сказал Пахомыч и отошел в сторону. Мичман Хренов немного поник. Он не знал, как тут быть - то его к элите причисляют, то прозу писать не велят. Все-таки он решил, что лучше уж быть причисленным к элите, а проза, хрен с ней, потерпит. - Да я, сэр, так просто, - сказал он. - Забава... шутка пера... - Оно и ясно, - сказал Суер, насвистывая "Лунную сонату". - А писать надо проще, - дружески похлопал он меня по плечу, - брать все-таки пример с классиков. - Постараюсь, сэр! --гаркнул я. - Например, с Льва Толстого. Прикажите веревочному написать что-нибудь из прозы этого мастера. Ну например, первую фразу романа "Анна Каренина": ВСЁ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ. Нищие на острове очень обрадуются. Там много интеллигентов. "Лунная соната", насвистываемая капитаном, зазвучала угрожающе. Он выпускал в меня трель за трелью: ху-ду-ду, ху-ду-ду, ху-ду-ду, пам! пам! пам! Пожалуй, это была наша первая серьезная ссора за все время плаванья. И все из-за чего, из-за этих копеек, которые я некстати ввернул в разговор. Кроме того, я прекрасно понимал, что "Лунная соната" - это прелюдия! Да, прелюдия к посещению острова нищих. Капитан ни за что, никаким образом не хотел сходить на берег. Страсти и страдания, которые неслись к нам, безумно терзали его, одарить всех он не мог, но и не подать руки просящему не мог тоже. Все эти разговоры насчет цензуры и первой фразы были оттяжкой действия. Капитан надеялся, что какой-нибудь шторм отбросит нас от берега, на который высаживаться не тянуло. Я тоже не рвался в шлюпку. Я понимал все трудности пребывания на этом острове скорби и описания его. Но я побывал на всех открытых нами островах! И Суер, и лоцман, и старпом все-таки по одному островку пропустили. Как открыватель я был на первом месте, и место это собирался держать изо всех сил. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! - А мне, сэр, очень нравится, - сказал вдруг юнга Ю, которого давным-давно никто не принимал в расчет, и надо сказать, что он все время держался очень скромно. - Мне очень нравится: плывет наш фрегат по Великому океану, и на нем флажками написано: ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! - Это же чудесно, - продолжал юнга. - Все встречные корабли, да и люди на островах, будут радоваться. Иные просто посмеются, а другие задумаются о Великом океане, третьи подумают, что мы чудаки, зато уж всякий поймет, что корабль с такими флажками никому не принесет вреда. - А вы, господин Ю, оказывается, лирик, - сказал Суер-Выер. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Я и не думал! Ху-ду-ду! Замечал склонности к философии, но лиризма не отмечал. Пам! Пам! Пам! - Лирик - это вы, сэр, - поклонился юнга. - Я бы насвистывал "Патетическую сонату", с вашего позволения. - Ладно, - сказал Суер. - Пусть надпись пока поболтается на веревках, а нам пора на берег. Подадим милостыню по мере возможностей. Кто со мной? После разных заминок и подсчетов кошелька в шлюпку зились, кроме капитана, старпом и мы с лоцманом. Возьмите и меня, капитан, - попросился юнга - Денег у меня нет, но вдруг да здесь мой папа. Я чувствую что он недалеко. Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам! Пам! Пам! Глава LXVIII. Остров нищих Воющая, орущая, свистящая толпа окружила нас и стала хватать за полы халатов, за рукава, за орденские ленты. - Дай! Дай! Крепдешину! - орали многие. - Жидкого тела! Жидкого тела! Каким-то образом некоторые узнали, что у Кацмана есть два фейерверка. Они дергали лоцмана за фалды с криком: - Подай фейерверк! Подай фейерверк! - А ну-ка цыц! - гаркнул Пахомыч. - Разойдись по местам! Сядь! Прось культурно! Кому говорю?! Заткнись! Не ори! А то сейчас Чугайлу с борта привезу! Он тебе подаст крепдешину в харю! А остров меж тем пейзажем своим был гол как сокол, местами только валялись на песке обломки мраморных колонн и постаментов. Нищие поняли, что хором нас не возьмешь, разошлись с легким ворчанием по своим законным местам и расселись в некотором скромном порядке. Первым в этом чудовищном ряду сидел человек с деревянной рукой. Рука эта абсолютно бездействовала, а только тянулась к нам, однообразно приговаривая: - Подайте человеку с деревянной рукой! - Подайте Древорукому! - Подайте Рукодревому! - Подайте бедному человеку, который ничего не имеет, кроме деревянной руки! Суер подал целковый. Старпом - гривенник. Я подал подаяние. Лоцман Кацман подал прошение об отставке подавать. - В чем дело, Кацман? - спросил капитан. - Сейчас не время шуток, я бы сказал: кощунственных! - Подаю, что могу, - отвечал лоцман. - Кстати, этот человек богаче меня. При наличии деревянной, вырезанной, скорей всего, из жимолости, руки, у него имеется и две других: левая и правая. Наш деревянный нищий действительно, отложив в сторону резьбу по дереву, свободно философствовал двумя другими руками, пересчитывая подаяние. - Что же получается, голубчик? - сказал старпом. - Вы нас обманули? Надули? У вас две живых руки, а вы нам подсунули деревянную! - Зато смотрите, какая резьба! - воскликнул нищий. - Сейчас уже так никто не режет! Кроме того, я не подсовывал, я только показал вам деревянную руку и попросил подаяние. Вернуть гривенник? - Милостыня есть милостыня, - сказал Пахомыч. - В конце концов, ваша третья рука всего лишь деревянная. Дружески попрощавшись с троеруким, мы двинулись дальше и скоро подошли к человеку, который сидел в пыли и посыпал пеплом главу свою. - Подайте на пепел! - приговаривал он. - А что, у вас мало пеплу? - спросил старпом. - Кончается. Я, конечно, как посыплю, потом собираю, но ветер развеивает, и расходы пепла имеются. Старпом подал гривенник. Суер целковый. Я подал подаяние. Лоцман подал прошение о помиловании. Пеплоголовый прочел прошение лоцмана, достал из кармана синий карандаш и одним взмахом написал поперек: ОТКАЗАТЬ! Распрощавшись хоть и с пеплоголовым, но находчивым в смысле лоцмана нищим, мы направились дальше. Довольно скоро из кустов конкордия послышался тоскливый призыв: - Подайте нищему духом! Раздвинув хрупкие ветви, мы увидели человека, на вид совершенно нищего духом. У него были полые глаза, сутулые веки, присутствующее в дальних странах выражение лица, грубые ступни кожаных полуботинок, вялые квадраты клеток на ковбойке, локти, две родинки, медаль. - Ну, может, у вас есть хоть немножечко духа? - спрашивал Суер. - Нету ни хрена, - отвечал нищий, - вы уж подайте милостыню. - А как же вы живете с духом-то с таким? - Мучаюсь ужасно. Главное, что я не только нищий, я еще и падший. Падший духом, понимаете? И так-то духу нет, а он еще и падает! Старпом подал гривенник. Суер целковый. Я, как обычно, - подаяние. Лоцман подал руку. - Это еще что такое? - спросил нищий духом, увидев руку лоцмана. - Моя рука, друг, - отвечал Кацман. - Вот что поднимет ваш дух сильнее злата! - Вы думаете? - засомневался нищий духом, рассматривая лоцманскую хиромантию. - Да вы пожмите ее. Нищий духом осторожно взял лоцманскую ладонь и пожал бугры Венеры и Мантильский крест, растерянно оглядываясь по сторонам. - Ну как? - спрашивал лоцман. - Маленько поднимает? - Да вроде нет, - отвечал нищий духом. - Ну тогда и хрен с тобой, дружище. Если уж моя рука бессильна - никакие червонцы не помогут. Мы приблизились к человеку, который монотонно топтал одну фразу: - Подайте беженцу! Подайте беженцу! Вид у него был загнанный, как у борзой и зайца. Не успели мы подойти - он вскочил, затряс руками и плечьми и, эдак дергаясь, кинулся стремглав бежать с криком: "Отстань! Отстань, проклятый!" Пробежав круг с двести ярдов, он пал на землю. - Подайте беженцу! - задыхался он. - От чего вы бежите, друг? - доброжелательно спросил Суер-Выер. - Я бегу от самого себя, сэр, - отвечал нищий, обливаясь потом. - И давно? - Всю жизнь. И никак не могу убежать. Этот противный "я сам" все время меня догоняет. Да вы поглядите. Он снова вскочил с места и закричал самому себе: "Отстань! Отстань, мерзавец!" - и рванул с места так, что песок брызнул из-под копыт. Пробежав двести ярдов, он вернулся обратно и рухнул на песок. - Вы видели, сэр? Видели? Мне удалось обогнать самого себя на тридцать восьмом скаку, но на семьдесят девятом эта сволочь снова меня догнала! Подайте, сэр, беженцу от самого себя. Суер подал целковый. Старпом - гривенник. Я подал подаяние. Лоцман подал пример достойного поведения в обществе. Очевидно наглядевшись на лоцмана, несчастный беженец снова вскочил и на этот раз взял старт с большой ловкостью. Это был настоящий рывок рвача. И вдруг мы с изумлением увидели, как наш беженец выскочил из самого себя, обогнал вначале на полкорпуса, на корпус, оторвался и, все более и более набирая скорость, ушел вперед, вперед, вперед... - Не догонишь, гад! - орал тот, что убежал от самого себя, а тот, от которого убежали, орал вслед: - Врешь, не уйдешь! Глава LXIX. Я сам Все мы были жестоко потрясены этой фатальной картиной бегства от самого себя и из самого себя. Тот, что вырвался, скрылся где-то за скалою, а ПОКИНУТЫЙ САМ СОБОЮ жалобно бежал, бежал, вдруг споткнулся, бедняга, упал, вскочил, заскулил, снова хлопнулся на землю замертво. - Жив ли он?! О Боже! - вскричал старпом, и мы кинулись на помощь, стали зачем-то поднимать. Я давно примечаю в людях этот сердобольный идиотизм: немедленно поднимать упавшего, не разобравшись, в чем дело. Так и мы стали поднимать ПОКИНУТОГО САМИМ СОБОЮ, который, как ни странно, был вполне жив. Он рыдал, размазывая по лицу пыльные реальные слезы. - Я САМ от себя убежал, а другой Я САМ остался! Ужас! Ужас! Я остался - и Я же убежал! Нет! Это невыносимо! Лучше застрелиться! Или повеситься? Отравиться - вот что надо сделать! Где курарэ? Где этот сильный яд-курарэ?! Где? Нет, но если Я отравлюсь, что же будет со МНОЮ УБЕЖАВШИМ? Помру или нет? Погоди, погоди, погоди. Подумай! Подумай! Подумай! Я - помру, а тот Я, ЧТО УБЕЖАЛ, останется жить! Значит - надо травиться! О БОги, БОги МОи! ЯДу МНе! ЯДу! - Я интересуюсь, - встрял неожиданно лоцман Кацман, - а где деньги, которые вам подали? - А деньги тот Я САМ унес. - Ну, возьмите еще целковый, - сказал Суер. - Не надо! - вопил Покинутый. - Ничего мне теперь не надо! Ни денег, ни славы, ни почестей, ни богатства! Верните мне МЕНЯ САМОГО! - Выпейте валерьянки, - предложил Пахомыч, - успокойтесь, может, он сам вернется?! - Ну, конечно, жди! - корчился в рыданьях Покинутый. - Я САМ СЕБЕ так надоел, так мучил САМОГО СЕБЯ! Теперь я пуст! Кошмар! Кошмар! Верните мне МЕНЯ САМОГО! Я теперь не Я! А кто Я? Я - САМ или НЕ САМ? От таких вопросов, ей-богу, башка может лопнуть! Ой, лопается башка! Как бочка! Обручей! Обручей! Слушай-ка, Я, ты погоди! Не ори! Разберись в себе самом! Итак! Был Я, но я хотел от самого себя убежать! Ой, сейчас затылок отвалится! И УБЕЖАЛ!!!!!!! Лопнула башка! Затылок отвалился! Виски упали до уровня подбородка! Я ОСТАЛСЯ и Я же УБЕЖАЛ!!! - Успокойтесь, Покинутый собою, - сказал сэр Суер-Выер. - Пожалуй, большинство людей на свете иногда желает убежать от самого себя, но никогда никому этого сделать не удавалось. Вы - первый! Гордитесь! Первый человек на земле, который убежал от самого себя! - Мы свидетели, можем подтвердить, - подтвердил старпом. - Действительно, это - сверхрекорд, - согласился Покинутый, - но установил-то его не Я, а ТОТ Я, который убежал! О горе мне! Горе! О горе мне! Я так себя хреново вел, что сям от себя убежал! Курарэ! Курарэ! Курарэ! Гдэ ведрэ курарэ??? Стакан курара! Стакан курара! Вы не знаете, где растут бледные поганки? Подскажите адресок! - Ты чего орешь? - послышался вдруг знакомый голос, и ТОТ Я, КОТОРЫЙ УБЕЖАЛ, высунулся из-за скалы. - А что? - удивился Я ПОКИНУТЫЙ. - Орешь, говорю, чего? - Да как же мне не орать-то? Ты-то "Я" убежал! - Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоеженствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму! - Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я! - Деньги? Какие еще деньги? - Целковый. - И ты не взял? - Не взял, - гордо ответил Покинутый. - Вот все-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь! - Извините, господа и сэры, - обратился к нам Покинутый с поклоном, - тут этот "Я УБЕЖАВШИЙ" обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради! - Христа ради? - удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю, - Это уж ради примирения вас с самим собою. - Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение? - Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый. - Маловато, сэр, - почесал в затылке Покинутый. - Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернется. Погодите, я покричу. Эй ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый! - Не, - отвечали из-за скалы, - не вернусь. - Вертайся, хватит! - Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь. - Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу? - Да ну, ерунда, вранье, силы воли не хватит. - И пить брошу, клянусь! - А это еще зачем? - А что, не надо? - Пей, но в меру. Но главное - денег проси, иначе - не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая. - Это Людка, что ли? - Вспомнил наконец, тоже мне... - Так ее ж посадили! - Да не ее, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Все! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка? - Сэры! Сэры! - рыдал Покинутый. - Умоляю... Добавьте же... прошу... - Сколько же надо? - начиная раздражаться, спросил капитан. - Эй ты, Я! - крикнул Покинутый. - А сколько надо? - Бери червонец, за меньшее не вернусь! - Вы слышали, сэры? Червонец! - Прямо не знаю, - сказал капитан, - у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом? - Чего? - удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнем - в некоторых.) - Жалости на червонец есть? - Жалости много, - отвечал старпом, - а червонца нету. Пусть берет чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на черном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась. (Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман все-таки не тянет.) - А вы, лоцман? - Видите ли, сэр, - отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, - видите ли, сэр... видите ли, дорогой сэр... Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать - чэловэк уже имеет два целковых, разделенных как раз поровну между частями особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет еще и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самое себя, у нее еще и на гривенник больше. Предлагаю все-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставшейся пятак. - С Гоголя получишь! - послышалось из-за скалы. - Тоже нашелся утопический социалист. Кто это и когда делил все поровну? Ха! - У юнги денег нет, - сказал капитан сэр Суер-Выер и ласково поглядел на меня, - остаешься ты, друг мой, - в ласке зазвучала ирония. - Что ты скажешь, голубь дорогой? До сих пор ты подавал подаяние. Мы не рассматривали, что это за подаяние. Подаяние и подаяние. Что ты скажешь сейчас? Может, добавишь гривенник? Я так и знал, что все это дело с нищими до особого добра не доведет. Глава LXX. Камень, ложка и чеснок * - Прежде всего, кэп, - сказал я, - прежде всего: никто не имеет права анализировать подаяние. Кто что подал, то и подал. Меня, например, вполне устраивает открытый лоцман, щедрый капитан, разумный старпом. Что подал я - мое дело. Я никому не подотчетен. Подаяние - и все! И привет! И пока! И до свиданья! Прошу отметить, что все были мною довольны и даже приговаривали: "Спаси Вас Господи!" Но если вас интересует, кому я что подал, могу сказать: Древорукому - камень, Пеплоголовому - деревянную ложку, Нищему духом - головку чесноку. Человеку, который убежал от самого себя, я тоже подал подаяние. Вы заметили? Это - небольшой кисет. По-моему, он так и не поинтересовался, что в кисете. Эй, любезный господин Покинутый, а где кисет, который я подал? У вас того, что убежал, или у вас того, что остался? - У меня. Тот "Я" только деньги взял, а кисет, говорит, тебе оставлю. Кури! - Загляните же в кисет. - Черт-те что, - сказал Покинутый, развязав кожаную тесемку. - Махорка, что ли? Или нюхательный табак? Порошок какой-то. Что же это? - Неужели не догадываетесь? - Никак не смекну. Надо понюхать. - Погодите, не спешите нюхать. Это - курарэ! Толченое курарэ! Здесь как раз хватит, понюхал - и... Вы, кажется, просили? - Что это значит? - сказал Суер-Выер. - Ты с самого начала знал, чем все кончится? - Конечно, нет. Мне и в голову не приходило, что этот спектакль у них так здорово разыгран. И потом, согласитесь, выбежать из самого себя - это действительно редчайший случай. Но курарэ! Курарэ ведь может пригодиться в любом из вариантов: убежал или не убежал, а курарэ-то вот, пожалуйста! Тому, кто хочет убежать от самого себя, курарэ - хороший подарок. - Да-а, - протянул Суер. - Но как ты истолкуешь камень, ложку и чеснок? - Дорогой сэр! - отвечал я с поклоном. - Я уже и так не в меру разболтался. Камень, ложка и чеснок - предметы достойные. Их можно толковать как хочешь и даже сверхзамечательно. Я могу истолковать, но дадим же слово самому молчаливому. Пусть истолкует юнга Ю. У него нет денег, но есть некоторый хоть и детский, но симпатичный разум. Прошу вас, господин Ю. Тут юнга открыл было рот, но в дело неожиданно влез Покинутый сам собою. - Погодите, господа, - сказал он. - Какой камень? Какой чеснок? Тут воссоединение вот-вот произойдет, а вы Бог знает о чем толкуете. Давайте же скорей червонец, а то убежит, свинья такая! - Слушай, помолчи, а! - сказал старпом. - Помолчи, потерпи. - Что там происходит? - крикнул из-за скалы Бежавший. - Хрен их поймет! Про чеснок толкуют. А мне яду дали. - Чесноком не бери! А много ли яду? - Да всего мешочек. Короче, полк солдат не отравишь, но на одного полковника хватит. А денег не дают. - Ну ты хоть корчился в муках-то? - Замучился корчиться. Такие судороги отмочил да железные конвульсии, а все равно не дают. - Во жлобы какие приехали! Они что, из Парижа? - Да вроде из Москвы, говорят. - Ага, ну понятно. - Эй вы, РАЗБЕЖАВШИЕСЯ! А ну-ка молчать! - гаркнул старпом. - Цыц! Нишкни! Помалкивай! Где Чугай-ло? Сейчас позову! Юнга, говори! Разбежавшиеся приутихли, особенно этот, что остался, тот за скалой еще немного хорохорился, но на всякий случай заткнулся. - Человеку с деревянной рукой - камень? - спросил юнга. - Я думаю, это просто. Скорей всего, точильный камень - точить стамески для резьбы по дереву. Пеплоголо-вому - ложку! Отметим, деревянную. Ему не хватало пеплу. Ложку можно сжечь - и пригоршня пепла налицо! Нищему духом - головку чесноку. Это тоже просто. Если он съест чеснок - духу не прибавится, зато появится запах. А запах, как известно, в некотором роде замена духу. Во всяком случае, ему вполне можно будет сказать: "Фу! Фу! Какой от тебя дух идет!" Довольны ли вы таким объяснением, господин мой? - Вполне, - ответил я, рассмеявшись от всего сердца. - Это - шикарное объяснение. Оно мне, признаться, и в голову не приходило. Камень-то я дал довольно-таки тяжелый, это вместо гнета, чтоб на крышку давить, когда капусту квасишь, ложку подал в двух смыслах: суп есть и пеплом главу из нее посыпать, к тому же как напоминание о родной нашей России, ложка-то резана в окрестностях села Ферапонтова, а головку чесноку подал потому, что мне-то самому чеснок вреден, язва от него разыгрывается. - Ха-ха! - деланно сказал капитан. - Это все вранье! Болтовня! Фиглярство. Все подаяния имеют глубокий философский смысл: камень - символ вечности, ложка - символ духовной пищи, чеснок - символ жизненной силы. - Ну что ж, капитан, - сказал я, - вы - великий человек, вам и видней. Убежден, что вы сумели бы истолковать все что угодно, даже если б я подал нищим перо ветра и стакан тумана. Глава LXXI. Перо ветра Не перо ли ветра коснулось мимолетно моей щеки и все вокруг преобразилось? Пронзительно зазвучало глубокодонное небо, золотым ободом изогнулся песок, косо встали к небу люди и кипарисы, все удалилось и замерло навеки. (Нет-нет, все двигалось по-прежнему: и волны набегали, и люди шевелили губами, и облака плыли, и пыль клубилась облаками, и чайка свистела крыльями, . и падал Икар, и мышь бежала, но все равно ВСЕ замерло даже в этом движении.) И все стало пронзительно, ясно и вечно. И все не так, как за секунду до этого. И уже совершенно не волновали ни червонцы, ни бегство от себя, ни эти несчастные, прости меня Господи, нищие! Перо ветра? Оно? Да! Оно! Оно свистнуло и овеяло наши лбы, рассыпало мысли, просветлило взор, прошептало запах детства. Вспорхнуло? Скользнуло? Пропало? Улетающее перо ветра? Нет! Нет! Постой! Погоди! Не улетай так быстро! Побудь еще на щеке, ведь ты важнее всего! Пусть все так и стоит колом и косо по направлению к небу, пусть движется, замерев. Какое же это счастье - ясность в душе! Господи! Спаси и сохрани всех страждущих, бегущих, блуждающих впотьмах, слепых детей своих, не ведающих, что ведают счастье! Спаси их, Господи, а мне... а мне... - Ну что? Ну что тебе? Что? - Пахомыч, друг! Стакан тумана! - Да вот же он! Пей! Я вздохнул залпом. Захлебнулся. Задохнулся. Помер. Снова помер. Ожил, помер, вздохнул, замер. Забился, помер, огляделся вокруг. Все так и стояло колом и косо, и солнце, и тени густые - ух! берлинская лазурь, я вот тебе! - крон еще хрен желтый, твореное золото - и киноварь, киноварь, киноварь, с какого тебя дерева содрали? - Туману, Пахомыч, туману! Я так и знал, что этот остров не доведет до добра! Туману же дай! - Да вот же он! Пей! - Туману! Туману! Туману! Чтоб ясность была! - А что касательно червонца. Как видите, милостивый государь мой, отчего-то никто не дает! - Сэры, сэры! Может быть, скинетесь? Людка, Боряшка, лименты. - Да вы сами видите, у нас друг туману требует. Видимо - солнечный удар. Нам нужно срочно на корабль. - Сэр! Последний трюк! Клянусь, этого никто не умеет делать! Я сейчас сойду с ума! Понимаете? Отделю от себя свой ум, вспрыгну на него, как на пирамиду, и по ступенькам, по ступенькам вниз, вниз, вниз... - Не надо, - прорвался я, оглядывая стоящий колом мир и звук в нем, - не надо... вот червонец... с ума сходят все время и без пирамиды и ступенек... а этот убежавший пусть вернется. Только поскорее... червонец за то, чтоб мне не смотреть. Ясно? Закрываю глаза! Бери червонец. Я закрыл глаза и почувствовал, будто перо ветра смахнуло монету с моей руки. Потом что-то шелестело, хрустела галька, сипел песок, но я не открывал глаз, пока Пахомыч не сказал: - Сошлися! И я открыл глаза. Перо ветра, конечно, улетело. Пальмы брякали кокосами. Нищие тянули руки. Суер раздавал червонцы. Я шел к шлюпке. Глава LXXII. Стакан тумана Ух, какое огромное облегчение почувствовал я, когда мы наконец отвалили от этого тяжелейшего острова. Гора с плеч! И матросы гребли повеселее, и Суер глядел в океан платиновым глазом, лоцман Кацман отирал просоленный морем лоб, Пахомыч споласкивал граненый стакан, перегнувшись через борт. - Слушай-ка, Пахомыч, - сказал я, - откуда у тебя туман-то взялся? - Туман у меня всегда при себе, - отвечал старпом, доставая из внутреннего жилетного кармана объемистую флягу (так вот что у него все время оттопыривалось! А я-то думал - Тэтэ!). На этикетке написано было "ТУМАН", 55 копеек: Т - трудноусвояемый У - умственноудушающий М - моральноопустошительный А - абалдительный Н - напитк. - Напитк? - утомленно переспросил я. - А "О"-то куда подевалось? - А "О", господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы? - Можно, - сказал Суер. - Немножечко "А". Тридцать пять грамм, на самое донышко. - А мне "ЭН", - согласился и лоцман. - На два пальца. - А вам, юнга? Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк. - Что с вами? - ласково спросил старпом. - Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено. - Я здоров, - отвечал юнга, - но немного расстроен. Дело в том, что там, на острове - мой бедный папа. - Там? Папа? И вы промолчали? - Растерялся... Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя. - Что же теперь делать? - спросил Суер, оглядывая нас. - Возвращаться? - Не обязательно, - сказал юнга, - я только посмотрел на него, и достаточно. - Но вы уверены, что это ваш отец? - Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, - и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображен был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов. - Не пойму, - сказал старпом, - с усами он или без. - Вот это-то и есть главная примета, - отвечал юнга. - Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймешь - с усами он или без. - Надо возвращаться, - сказал капитан, - все-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, - и капитан глянул мне в глаза, - в силах ли ты вернуться? - Я не в силах, - отвечал я, - но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, еще хоть полстакана. Глава LXXIII. Сидящий на мраморе Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе. Действительно, ведь так же не бывает: подающий подает, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать? Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили: - Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может... кто сколько может... сколько может... На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе: - Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал: - Да как же так, ребе, откуда же мы возьмем? - Действительно, - поддержал я Кацмана, - скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ? - Очень просто. Рубль вы можете подать? - Могу. - А двадцать? - Ну, могу. - Без "ну", без "ну", дорогой благодетель. - Могу, - сказал я, скрипя зубами. - И без скрипенья зубов, пожалуйста. - Пожалуйста, - сказал я, убрав скрипенье. - Вот двадцатка. - Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете. - Это сколько же? - Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню. - Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню... да я и денег-то таких в глаза... нет, никак не могу... - Ну, а если поднапрячься? - Нет. - А если дико-дико перенапрячься? - Нет, нет и нет! - А вы в глубину-то души загляните. Загляните и поглядите, чего там, в глубине-то вашей? Есть ли сотенка? Повинуясь какому-то магнетизму, исходящему от этого человека, я действительно заглянул в глубину своей души и нашел там, прости меня Господи, парочку сотен. Доставать их, конечно, не хотелось, но тогда чего я, как дурак, ввязался в эту философию? - Могу, - сказал я. - Пару сотен могу, но уж не больше. - А тыщу? - Ну, это уж вы вообще... откуда? Тыщу чего? Рублей? Долларов? Пиастров? - А если б ты все продал? - ввязался неожиданно лоцман Кацман. - Набрал бы небось тыщонку. - Дружба с вами, лоцман, стоит значительно дороже, - обиделся я. - Вопрос: кто даст такие деньги? - Я не дам, - сказал капитан и развел нас с лоцманом мановением пальца. - Позвольте теперь и мне задать вопрос. Я прекрасно понял фразу: подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. В этом, наверно, и есть смысл истинного подаяния. Но - бывало ли такое? Подавал ли вам кто-нибудь? Получали ли вы просимое? - Бывало, подавали, получал, - кратко ответил сидящий на мраморе. - Часто? - Примерно раз в два года. - И что это за люди, подающие столько, сколько НЕ МОГУТ? - Вполне достойные люди. - Но все-таки: возраст, пол, образование? - Всякий раз - это уникальный случай, - уклончиво отвечал сидящий на камне. - Ну расскажите же, это так любопытно. - В каждой профессии есть свои секреты, - усмехнулся сидящий на мраморе. - А потом, вы как будто из комиссии по расследованию. Приплыли на своем "Лавре", испоганили небо крепдешином, да еще рассказывай, кто мне сколько подает. Скажу одно: тот, кто слышит мою просьбу о подаянии, всегда задумывается о своих возможностях, как умственных, так и морально-материальных. Все! И сидящий на мраморе прикрыл очи. - Нет, не все, - парировал вдруг Пахомыч. - У нас есть еще вопрос, очень и очень важный. А именно: нам бы хотелось знать, С УСАМИ вы или БЕЗ? Глава LXXIV. Усы и невозможное - А вы что ж, сами не видите? - Видим. Но толком не разберем. То вроде бы с усами, то вроде - нет. - В этом-то весь фокус, - улыбался сидящий на мраморе. - А то, чего уж проще: отпустил усы и ходишь как дурак, а ребятишки и вопиют: "Эй, усатый-полосатый!" - Конечно, это фокус, - сказал Пахомыч, - но для чего он? Кому нужен такой фокус? Скажите же все-таки: С УСАМИ вы или БЕЗ? - Если я скажу, что я БЕЗ, вы начнете спорить, что я С усами, так что я предпочту на ваш вопрос ничего не отвечать. - Не понимаю, - сказал старпом, - почему бы точно не определиться и не заявить прямо: да, я - усатый, или ладно - безусый. Вы как будто скрываете свои приметы. Вы что - в розыске? - Ей-богу, ребята, - сказал Ложноусый, обращаясь к нищей братии, восседающей вокруг мраморного камня, - они из комиссии Огепеучека. Да ни от кого я не скрываюсь! Я честный нищий! А с усами я или без усов - сами разбирайтесь! - Вы знаете, что мне кажется, сэр, - негромко сказал лоцман Кацман, обращаясь к нашему великому капитану. - Мне кажется, что усы у него растут чрезвычайно быстро, поэтому он их ежесекундно сбривает. - А зачем? - резонно спросил Су ер. - Если бы не сбривал - они заполонили бы весь земной шар. - Ерунда, - сказал Пахомыч, - он - скрывается. Прячется на этом острове нищих. Прячется от ответственности. Вы же сами понимаете, что среди нищих спрятаться легче всего. Это старый прием всех мошенников - притвориться нищим. А фокус с усами - это полная чепуха, иллюзион. Вы смотрите, как он часто чешет нос. Почешет разик - он с усами, почешет другой - без усов. Усы у него из рукава выскакивают. На резиночке. Пахомыч до того твердо долбил свое, что нам даже стало за него неловко. Твердолобый получался у нас старпом. Идея лоцмана была, конечно, тоньше и глобальней, имела исторические корни. - Усы на резиночке и просьба подать* невозможное как-то не вяжутся между собой, - сказал капитан. - Философия и примитив в одной упряжке. Нет. Этого не может быть. - Может, может, - долбил Пахомыч. - Абсолютный примитив и в том, и в другом случае. Сплошная трусость и самореклама. Обман. Сидящий на камне между тем весьма внимательно прислушивался к нашему разговору. - Это просто удивительно, - сказал наконец он, - насколько тонок и умен ваш лоцман и какой дубовый старпом. Ну зачем, скажите на милость, мне скрываться? От кого? От чего? - Дуб? - переспросил Пахомыч. - Я - дуб? А вы тряхните рукавом, и желательно на лоцмана. - Не стану я тресть, чего ради?! - Ради усов, которые в рукаве прячутся! - Да нету там никаких усов. - Ага! Сдрейфил! Подайте ему НЕВОЗМОЖНОЕ! Ишь какой обормот! Тряси рукавом, показывай свои усы, бестолочь! - Это я-то трус? Да пожалуйста! Где ваш лоцман? И тут сидящий на мраморе взмахнул руками, и на лоцмана посыпались самые невероятные предметы, ну во-первых: куриные косточки, а во-вторых: таблетки от алкоголизма, КНОПКИ, КОЛГОТКИ, КЛИЗМЫ, розетки, зажигалки, резеда, мастихин, мормышка, штопор-открывалка, папка, две кисточки и к ним акварель. Но надо твердо отметить, что усов среди всего этого никаким образом не было. Была какая-то штука, которую мы попервоначалу приняли было за усы, но это дказалась волосяная хреновника для бритья. - Ну что скажете? - воскликнул Ложноусый. - Где же усы? Ха! - Я не знаю, где вы прячете усы, - угрюмо сказал старпом, -- но что вы скажете на это, гражданин хороший? И старпом предъявил Врядлиусому золотой медальон, который юнга сдал ему на хранение. Глава LXXV. Как было подано невозможное - Что это? Что это? Что это? - побледнел Псевдобезусый. - Откуда? Откуда? - Ага! Приперли к стенке! - воскликнул старпом. - Вот от чего ты скрываешься, паскуда! От уплаты алиментов! А вот и сынишка, которого ты бросил, а я подобрал. Пою, кормлю и воспитываю! Вот тебе НЕВОЗМОЖНОЕ прямо в харю! И старпомыч выпятил юнгу из нашей среды под нос мраморному камню. Надо сказать, что мы никак не ожидали, что Пахо-мыч расхамится до такой степени. Но, видно, этот остров подействовал ему на нервы, как и всем нам. Мы не стали спорить, кто кого кормит и воспитывает, а просто наблюдали за продолжением действия. Впрочем, для наблюдений особой пищи не было. - Папа! - шепнул юнга. - Сынок, - прослезился Усопятый. - Как там мама? - Сам не знаю. - Неужели все так же сидит? - Сидит, а чего ей еще делать? - Вот и я сижу. А ты? - Чего я? - Сидишь или нет? - Редко. Я вон плаваю. - Конечно, это лучше, чем сидеть. - А ведь многие кто где сидит. - Ничего, сидят, терпят. - Вот и мама сидит. - Отойдем в сторону, - сказал Суер-Выер, - не будем мешать. В душе у них происходит больше, чем на словах. - Но на словах тоже кое-что произошло, - упрямился старпом. - Пусть алименты гонит! Ничего не дает на сына с самого рождения. Зачал - и пропал в тумане. - Да что вы, старпом, - сказал капитан. - Что он даст? Он-то не может подать, сколько НЕ может. Болтовня ведь одна. К этому моменту у юнги с папашей нарос уже в душе большой ком идей, чувств и мыслей. - Сэр! - обратился к капитану Антибезусый. - Подайте же мне столько, сколько НЕ можете. Возьмите меня на корабль. - Я? На корабль? На какой? - На "Лавра Георгиевича". - И вы считаете, что я этого НЕ могу? - засмеялся капитан. - Это я как раз МОГУ. - Сэр, я тоже прошу, - потупился юнга. - Нам жалко расставаться. - А вы оставайтесь на острове, - предложи