Андрей Лазарчук. Солдаты Вавилона --------------------------------------------------------------- Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. По вопросам коммерческого использования этого текста можно обращаться по адресам: Литературное агенство "Классик". sander@stirl.spb.su ? mailto:sander@stirl.spb.su alexanderkrivtsov@usa.net ? mailto:alexanderkrivtsov@usa.net --------------------------------------------------------------- © Copyright Андрей Лазарчук --------------------------------------------------------------- Если бы этот мир создавали мы с тобой, он выглядел бы лучше, не правда ли? Э.М.Ремарк 1. Ника Горели леса, и в маревом безветрии отстоявшийся дым сплывал в долину, в город, растекался по улицам, въедаясь в стены, одежды и лица. Днем небо обращалось в раскаленный алюминиевый колпак, на котором неясным бликом обозначало себя солнце. Кроваво-черные закаты пугали. По ночам наступало изнеможение - не от жары, а от несбывшегося ожидания прохлады. На рассвете происходила слабая подвижка воздуха, но тем все и кончалось. Соседи говорили о нашествии крыс, но Ника пока ничего такого не видела - кроме одной полувареной крысы, однажды переползшей ей дорогу. Ника вскрикнула от отвращения и хотела чем-нибудь в нее запустить, но ничего подходящего не было - а крыса остановилась, посмотрела через плечо на Нику долгим запоминающим взглядом и скрылась в дикой траве давно не стриженного газона. Несколько дней Ника не могла отделаться от гадкого привкуса этой встречи, но потом все стерлось. Иногда с наступлением темноты начинали выть собаки, все окрестные собаки, хором и вперебой, и тогда Сид просыпался и плакал, и не оставалось ничего другого, как брать его на руки и включать кондиционер. Она носила Сида и напевала ему на ухо: "А по морю, морю хмурому корабли плывут черемные, Хельга-конунга кораблики, к граду-то Константинополю..." Грегори приедет и будет ее ругать, и будет прав, потому что сквозь воркование кондиционера доносятся позвякивания, будто проваливается монета, и на счетчике арендной платы меняется цифра - а Сид должен засыпать без посторонней помощи, без всяких телячьих нежностей, потому что только так воспитывается настоящий мужчина... это так, это правильно, но как же можно не взять ребенка на руки, когда по всему поселку воют, и воют, и воют собаки, и тебе самой жутко, и надо стать чьей-то защитой, чтобы побороть эту жуть? Она обволакивала Сида собой и, наконец, он засыпал, а она еще долго ходила по комнате с ним на руках, оберегая от всех и всяческих напастей. Потом, конечно, засыпала и она. Снилось ей только небо. Слабые и прозрачные руки ловят восходящие струи и легко опираются о них, заставляя тело, которого как бы и нет, лениво скользить косо вверх, поворачивать, описывая пологую спираль и подставляя нежному солнцу то один, то другой бок. Восходящие струи невидимы, но руки сами чувствуют их и тянутся к ним; переход со струи на струю вызывает покачивание и легкий озноб. Земля глубоко внизу, раздавленные силой тяжести кварталы, голубовато-серая зелень городских больных деревьев, широкая полоса красного песка и красно-коричневая извитая лента реки, и где-то далеко - край моря... все похоже на утонувший город, видимый сквозь невыносимо прозрачную воду. И обязательно, рано или поздно, подступает: воздух из опоры превращается в пустоту, и - миг острого ужаса... Липкая жара изводила. Ника принимала душ раз по пять в сутки - как только позволял Сид. Но тепловатая жидкость, текущая из труб, ни по температуре, ни по вкусу не напоминала воду. Это было так же тоскливо, как вой по ночам. Дважды в день, утром и вечером, она выносила Сида на лужайку перед домом и пускала поползать по травке в тени выгоревшего полотняного навеса. Несмотря на запрет, она поливала траву, и санитарный инспектор Бенефициус знал это, но старался не замечать и не реагировал на нашептывания старухи Мальстрем. Бенефициус, сорокалетний лысоватый толстый сердечник, был давно и безнадежно влюблен в Нику. Никто, кроме них двоих, об этом не знал. Иногда он подходил, когда Ника пасла Сида, и рассказывал что-нибудь: что эпидемия среди крыс, как, наконец, выяснилось, не перекинется на людей, и то, что воду для ребенка следует сначала заморозить, а потом использовать только верх ледышки, и то, что в будущем году, может быть, откроют береговую линию, и тогда можно будет если не купаться, так хоть лежать вблизи воды, а это уже много значит... Он смотрел на Нику строгими глазами, и соседи думали, что он выговаривает ей за лужайку, а Ника в ответ кивала и виновато улыбалась, и казалось, что она обещает никогда-никогда... Изредка, раза два в неделю, звонил Грегори и, экономя, торопился быстро-быстро сказать все, и лицо его от этого делалось напряженное и чужое. Обычно он звонил с заправочных станций, последний раз - откуда-то из пустыни, за спиной его были серые, сточенные ветром песчаные холмы и серые жесткие кусты без листьев. Он сказал, что получил очень выгодный фрахт с премией за скорость и что теперь уж точно вернется домой, потому что устал и соскучился. Ждать его надо было со дня на день. Впрочем, бывало, что на полдороги он урывал еще один выгодный фрахт... Денег все равно хватало только-только. Бенефициуса звали Лотом. Лот Бенефициус. Он очень смущался, когда называл свое имя. Ника почувствовала приближение - непонятно как, но почувствовала. Сид, голенький, спал под марлевым пологом и крутился во сне. По раме показывали "Коктейль", и Ника, нацепив на ухо ракушку, ждала, что дадут хотя бы фрагменты из вчерашней демонстрации мод - она всю неделю хотела ее посмотреть, но Сид проснулся и раскапризничался, пришлось бросить все и укачивать, и петь, и носить на руках, успокаивая. Он никак не хотел возвращаться в кроватку, отбивался, плакал, и только через час устал, сдался и уснул, обиженный на всех. И вот сейчас Ника вполуха слушала музыку и петушиный голос конферансье Карлоса, отпускающего бессмысленные шутки - и вдруг встала и шагнула к двери, еще не понимая, кто ее позвал. Постояв и ничего не увидев, она сунула ракушку в карман шортов и вышла из дому. Все вокруг было черным или желтым. Куда-то заторопилось сердце. Ника дошла до калитки и остановилась. К угнетающей духоте добавился странный внутренний жар. Через несколько минут из-за поворота пустынной улицы появилась черно-желтая морда "чудовища" - солнце плавилось в ветровом стекле - и возник его низкий рык, знакомый, родной, свой - Ника вытянулась в струнку и неподвижно ждала, когда этот дредноут приблизится, запыхтит, сбрасывая обороты, отдуется сжатым воздухом тормозов и намертво станет, горячий, обратив к ней слепой профиль кабины, и с той стороны хлопнет дверца, и возникнут шаги - два, три, четыре шага,- и Грегори, лохматый, клетчатый, широкий, весь в облаках сложных машинных запахов Грегори возникнет из-за... Нику подбросило в воздух - и, пока она летела, рот Грегори все шире и шире растягивался в улыбке, а руки раскидывались крестом, посадочным знаком "Т", а из распахнувшейся рубашки перла буйная растительность, и в эту-то растительность мягко приземлилась Ника, обхватив руками и коленями все, что можно было обхватить - и целуя беспрестанно эту жесткую, колючую и ненаглядную морду... - Ну-ну-ну,- довольно заворчал Грегори, подхватывая Нику своими лапищами.- Я пыльный, я соленый...- не отпуская Нику, он легко зашагал к дому.- Сейчас мне кое-кто ванну соорудит, бельишко свежее даст... - Что, только бельишко?.. - Да ну что ты, если бы только бельишко, и базару бы не было, я же кобелина, ничего не поделаешь... - Кобелина, небось, девок полная кабина была... там, за поворотом только и высадил, знаю я, что на дорогах делается... - Ничего ты не знаешь и не представляешь даже, у тебя устарелые сведения, едешь вот так ночью, фарами светишь - а через каждые сто метров по девке, представляешь, девки, девки, девки, и, что характерно, все стоят раком, ничего себе, а? - Какие ужасы ты рассказываешь,- Ника потерлась носом об его плечо.- Пусти, я ванну...- они были уже в доме. Она отрегулировала воду: тридцать градусов, как он любит,- бросила в воду таблетку фитона и слепо смотрела, как тугая струя взбивает зеленоватую пену. Дышалось ртом и, как от щекотки, подбирался и втягивался живот, и Ника присела рядом с ванной, прижалась к ней боком... Вошел Грегори в трусах, Ника засмеялась и крепко зажмурилась - он до сих пор стеснялся раздеваться при ней. Потом раздался громкий плеск и фырканье. Ника открыла глаза: Грегори стирал ладонью пену с лица. - Черт-те что,- сказал он.- Как из огнетушителя... Да, слушай, а чем это таким странным в коридоре пахнет? - Не знаю,- сказала Ника.- Не чувствую. - Вроде как чесноком - и чем-то еще. - Ничего там нет. - Ну, показалось. Сидди давно спит? - Больше часа. - Надо поторапливаться...- Грегори стал быстро тереть себя мочалкой.- Задерни занавеску, я под душем ополоснусь. Все, завтра приварю к "чудовищу" ванну и бак для воды - невыносимо... Ника перепорхнула в спальню, расстелила чистую простыню, вернулась к двери, встала, прислонясь к косяку. Ежась, провела рукой по плечу, груди, животу, бедру. Все на месте? - ехидно спросила сама у себя. На месте... Похотливая кошка... А хотя бы? Почему-то медленно и тяжело стала открываться дверь ванной. Открылась. Закутанный с головой в простыню, вышел Грегори. У него была странная, какая-то одеревенелая походка. Люди так не ходят. Он приближался, и Ника чувствовала, как ее охватывает настоящий страх. Потом простыня соскользнула с головы. Лицо Грегори было синевато-белым, и наискось шла, вскипая кровью, рубленая рана... Он сделал еще шаг, и Ника, теряя себя, опрокинулась и полетела в глубокую звенящую темноту... Она сидела на подоконнике, обхватив руками колено. Ей было уже почти хорошо. Почти хорошо... Она усмехнулась. Лучше сказать: почти не больно. Почти спокойно... И очень досадно. Прошли все чувства. Как всего этого жаль: ожидания, радости, желания - всего. Ничего не осталось. Рубец. Обидно... За окном с наступлением сумерек летали бессмысленными кругами какие-то новые мухи: медленные и крупные, как шершни, но безвредные. Раньше их не было. Впрочем, раньше многого не было... За спиной возникли мягкие шаги: Грегори опять шел извиняться. Ника обернулась. Грегори был голый по пояс, в каких-то немыслимых шароварах и красном тюрбане. В руках он держал блюдо с персиками. - Зернышко...- с придыханием начал он; на этот раз голос был приторно-нежным.- Зернышко мое родное, ну, прости ты дурака. - Дурак и есть,- сказала Ника.- Господи, какой ты дурак! Я ведь не за это сержусь...- Она сама не могла понять, за что сердится. За пропавшее настроение? Не совсем, что-то еще... На миг ей показалось, что она сама - уже из последних сил - расковыривает обиду.- Я ведь и не сержусь даже, не то слово... а, да что с тобой говорить... - Не говори, госпожа! - ослом взревел Грегори.- Не надо слов, пусть все нам скажет музыка! Он махнул рукой в сторону рамы, экран осветился, из глубины его поплыли цветные шары, которые, лопаясь, издавали ксилофонные звуки. Это был, наверное, какой-то новый тоник, он привез, он знает, что она это любит и коллекционирует - но вот сейчас, сию минуту это оказалось поперек всего. - Выключи,- сказала Ника. Грегори сделал ладонью движение, будто протирал стекло, и экран погас. - Тебя не развеселить, наверное,- сказал Грегори. - Так - нет,- сказала Ника.- Знаешь что: ты постереги пока Сида, а я прогуляюсь... проветрюсь. - Пешком? - спросил Грегори. - Да. Впрочем, нет: если ты позволишь, я возьму мотороллер. - Возьми. Все так глупо получилось... - Ладно,- сказала Ника.- Я проветрюсь, и все пройдет. Ты же не хотел, я понимаю. - Я думал, ты... Нет, я просто дурак и не думал ни о чем. - Где эта гадость? Дай, я выброшу. - Я уже сунул ее в измельчитель. - Ты ей отомстил? - Да. Стер в порошок. - Туда ей и дорога. Какая же сволочь придумала это делать? - Да вот... нашлись. Ладно, ты приезжай скорей. - Проветрюсь и приеду. Ты жди. Крошечный мотороллер был закреплен на кузове "чудовища" - как шлюпка на борту лайнера. Ника шепнула пароль в замок и махнула рукой: вниз. Зашуршала лебедка. И что это я собралась делать, мельком подумала, удивляясь себе, Ника. Мотороллер опустился к ее ногам. Ладно, все равно. Сиденье почти горячее... Она тронула пальцем глазок ключа. Загорелись контрольные лампочки, приборный экранчик, фара. Ника мягко послала мотороллер вперед. Дорога была пуста. Можно погасить фару. Светло. Все еще светло. Мотор работал беззвучно, только легкая вибрация ощущалась подошвами. У поворота на Загородное шоссе ее обогнал белый "Ниссан". Сидящий за рулем толстяк послал ей воздушный поцелуй. Ника отвернулась. Грегори говорил, что все такие микроавтобусы забрала себе служба эрмеров. Наверное, это тоже эрмеры. "Ниссан" свернул налево, поэтому Ника поехала направо - к центру. До самого переезда дорога была скучная: пустырь направо и налево, справа пустырь кончался полутемными громадами корпусов авиазавода, а слева тянулась, и тянулась, и тянулась черная полоса стены, и за стеной все тоже было черное, и лишь иногда на фоне сиреневато светящегося неба возникали невразумительные силуэты. Наконец, Ника нырнула в гудящий туннель - поверху, похоже, шел тяжелый состав - и вынырнула совсем в другом месте, среди домов и огней. Здесь было оживленное движение и множество людей на тротуарах - и, естественно, множество желающих перебежать улицу не там, где положено - поэтому приходилось держать ухо востро и не зевать по сторонам. Потом Нике надоело ехать в общем потоке, и она свернула в показавшийся уютным переулок. Впрочем, ничего уютного и интересного в переулке не оказалось, зато он вывел ее в совершенно незнакомое место: к солидного размера пруду с островом посередине. На острове росло большое дерево. Удивляясь, что никогда не была в таком приятном месте, Ника объехала пруд кругом и решила, что пора возвращаться - но, очевидно, попала не в тот переулок. Здесь были старые двухэтажные домики, собранные в маленькие и очень зеленые квартальчики, и под колесами вдруг оказался не асфальт, а каменная мостовая. Понимая, что окончательно заблудилась, Ника решила развернуться и поискать дорогу назад от пруда, как вдруг увидела знакомую машину. Белый "рейнметалл" с красным крестиком под ветровым стеклом и до сих пор не покрашенным левым крылом стоял двумя колесами на тротуаре у подъезда. Сама не зная зачем, Ника остановила мотороллер, обошла машину и поднялась на крыльцо. Четыре кнопки звонков, все разные, и возле одной - медная табличка: "Д-р медицины Л.Л.Бенефициус". Странно, подумала Ника, доктор медицины - а работает санитарным инспектором. Впрочем, кого сейчас этим можно удивить? Она коснулась пальцами таблички. Табличка оказалась неожиданно холодной. Задержав руку и чувствуя, как эта прохлада проникает в пальцы, Ника подумала: а что будет, если позвонить?..- но мысль эта оказалась сухой, пустой и никчемной. Что-то новое, большое и пока совершенно непонятное переполняло ее. Бездумно неся это в себе, Ника спустилась - три ступеньки - вновь обогнула машину - "рейнметалл" показался ей чудовищно громадным - оседлала мотороллер и позволила ему везти себя. Минуты через две он вывез ее к ослепительно блестящему "Золотому веку" - целому кварталу ресторанов, ночных магазинов и клубов, кинотеатров, театров, голо, а также прочих "ристалищ и развлекалищ", как говаривал Грегори. Раньше они нередко совершали рейды по здешним подвальчикам и этажам. Раньше, до Сида, и пока Грегори мог выступать со своим номером, зарабатывая втрое против нынешнего... Здесь было светлее, чем днем. Рекламы, фонари и витрины. У полупустого уличного кафе Ника затормозила. Остро захотелось чего-нибудь сладкого. В кармане лежала смятая десятка, трехдинаровая монета из черного с золотыми точками пластика и несколько стареньких "никелей". Она взяла бутылку "Трокто" и три пирожных. "Трокто" рекламировали повсюду: полезен в любых количествах! Дышите желудком! Молодейте! По вкусу напиток походил на микстуру от кашля, которой Нику поили в детстве. Пирожные казались большими, но исчезли мгновенно. Выходя на тротуар, Ника заметила ночную галантерейную лавочку. На прилавке лежало все, что можно отнести к галантерее, в том числе и ночной, и кое-что сверх того: например, очень похожий на настоящий игрушечный револьверчик. Сколько это стоит? - спросила Ника продавца, смуглого мальчика. Для вас - даром! - воскликнул продавец. Всего пятнадцать динаров! У меня только десять, огорчилась Ника. Ну, если вы добавите улыбку... Ника охотно улыбнулась. А вы не торгуете этими страшными масками? - спросила вдруг она. Нет, сказал мальчик, я ими не торгую, я их боюсь. Спасибо, сказала Ника. А можно, я вас за это поцелую? О-о-о!..- мальчик был наверху блаженства. Дело в том, сказала Ника, что я их тоже боюсь. Очень-очень боюсь. Они еще поулыбались друг другу, пока Ника пыталась засунуть револьвер в карман шортов. Карман был слишком узкий и тесный. Наконец, это получилось. Вот теперь можно возвращаться, подумалось ей. Ну, я его напугаю, я его так напугаю... Сид вдруг заплакал - громко, навзрыд. - О, Господи,- сказала Ника. - Не обращай внимания,- сказал Грегори.- Поорет и успокоится. - Он собак боится,- сказала Ника. - Я тоже не люблю, когда воют,- сказал Грегори.- Но должен же он привыкать. Сид уже не плакал - кричал. - Нет,- Ника села.- Как он кричит. Нельзя же так. - Будем бегать к нему - он привыкнет и будет реветь постоянно. Пусть выплачется один раз. Минуты две они пытались не обращать внимания на крик. - Сколько же у него сил...- пробормотал Грегори. Похоже, ему становилось не по себе. - Я схожу, посмотрю,- сказала Ника.- Вдруг что-нибудь... Крик перешел в какой-то хрип. - Я сам,- сказал Грегори. Он натянул трусы и шагнул к двери.- Я ему покажу...- и Ника поняла, что Грегори испуган. На каком-то немыслимом звуке хрип оборвался, и слышны были только удаляющиеся шаги Грегори, скрипнула дверь... Ника, замерев, прислушивалась. Ничего. Ни звука. Как долго... Она вскочила, стала искать халат. Халата не было, под руку ей попались шорты, она натянула шорты, ни майки, ни рубашки - плевать... Свет в коридоре горел, и дверь в детскую стояла полуоткрытой. Ника вдруг вспомнила об игрушечном револьверчике, вытащила его и маленькими шажками приблизилась к двери. Вообще у Грегори может хватить ума пугнуть ее сейчас из-за угла... Грег! - позвала она. Молчание. Нет - короткий звук, будто проволокли что-то тяжелое. Ника заглянула в дверь. Света из коридора в комнату попадало достаточно, чтобы увидеть все - и ничего не понять. Где прямой свет ложился на пол, ковер был чист, но по сторонам от светлой полосы копошилось что-то темное, по колено и выше, похожее на плотную пену, и вдруг там, под пеной, что-то дернулось, пена прорвалась, на миг показалась костяная рука, судорожно сжалась и исчезла; и снова звук, будто рывком проволокли плотную тяжесть. Левее, у стены, стояла кроватка Сида, и в кроватке копошилась эта же пена, а за кроваткой Ника увидела будто бы наклонившегося вперед человека, нет, не человека - что-то округлое, плотное, сжатое, похожее на боксерскую перчатку в человеческий рост, и в следующий миг то, что там было, распрямилось, и Ника поняла, что оно на нее смотрит. Она стояла, оцепенев, не в силах ни шевельнуться, ни крикнуть, потому что крикни она или шевельнись - смерть, нет, что-то еще более страшное и более неотвратимое... То, что там стояло, с тошнотворным чмоканьем выдвинулось из-за кроватки и вдруг раскрылось, именно как перчатка, и из него выпал, тут же исчезнув в пене, крошечный скелетик. Ника отшатнулась, и потому метнувшиеся в нее раскручивающиеся спирали ее не достали: одна почти задела лицо, а другая ударила в револьверчик и с нечеловеческой силой рванула его на себя. Хрустнули пальцы. Ника попятилась, не в силах повернуться и бежать. В темноте усилилась возня, раздался хруст, будто давили стекло. Продолжая пятиться, не отрывая глаз от страшных дверей, она дошла до спальни - и вдруг поняла, что и в спальне кто-то есть. Ее швырнуло из дому - и, воя, она побежала, не разбирая дороги, не понимая, кто перед ней, уворачиваясь от людей, от рук, и когда ее уже схватили и держали, она продолжала бить, кусать, царапать - и выла, выла... ей сделали укол - она поняла, что это укол - и тут же руки и ноги перестали слушаться ее, рот наполнился слюной, а на лицо упало что-то липкое, душное, жаркое - смерть... и она не захотела сопротивляться. А потом - сразу - она открыла глаза. Очень белый свет, и шум в ушах, как далекая музыка... и тошнит. Что-то было? И вообще - где я? Она подняла голову. Кто-то сидел рядом, но она никак не могла увидеть лицо - все плыло. - Ника,- сказал сидящий и наклонился, и голос показался ей знакомым. Она заморгала глазами, и пелена рассеялась. Это был Бенефициус. - Вы,- сказала Ника.- Господи, где это я? Что случилось? - Ничего,- сказал Бенефициус,- ничего. Все бывает. Это гипнологическая клиника. - У меня... что-то... не так? - Да, немного. Вы же знаете, как это случается... да и потом - такая жара... - Почему жара? - Не знаю. Никто не знает. - Нет, подождите... Что со мной было? - Ну, вы же слышали, наверное: это называется "поймать кодон". Когда человек вдруг начинает видеть и слышать то, чего нет... галлюцинации без наркотиков. - Да-да-да... Я действительно что-то видела... что-то страшное. Но я не помню. Что я видела, Лот? - Не знаю. Вы бежали по улице и кричали. Будто убегали от кого-то. Это неважно. Не пытайтесь вспомнить. Главное, что вы пришли в себя. Вам скоро сделают еще один укол, и вы опять уснете. Хорошо? - А вы будете здесь? - Я никуда не уйду. - Как хорошо... Лот? Почему я ничего не помню? Чего я не помню, Лот? - Не нужно пока вспоминать. Потом. Старайтесь не думать. - Хорошо. Я не буду думать. Только останьтесь со мной. - Я останусь. - Не уходите никуда, ладно? - Никуда. - Лот... - Что? - Скажите мне что-нибудь... - Все будет хорошо. - А еще? - Все будет хорошо. Ника тонула в собственном сне - выплывала на секунду, чтобы глотнуть воздуха, и снова погружалась в зеленую бездну; потом она открыла глаза там, внизу, и увидела дно, увидела то, что ее ждет: буро-коричневая, медленно шевелящаяся масса, похожая на громадную амебу, ленивую и равнодушную, знающую наверняка, что пища не денется никуда... мимо Ники медленным градом падали, закрыв глаза, птицы с бессильными крыльями - и из последних сил она забарахталась, продираясь сквозь зелень, сквозь ставшую вдруг густой, как патока, воду, она всплыла, открыла глаза - синеватый свет сбоку и спасительный холод - она лежала, совершенно голая, на измятой простыне, подушка и одеяло исчезли, она перегнулась через край кровати и увидела их - и сама, преодолевая не боль, не слабость - тошноту во всем теле - сползла на пол, чудом - так качало - поднялась на четвереньки, потом, цепляясь за кровать - на колени. Так она стояла долго, привыкая к непонятным ощущениям в теле: тошноте в руках и ногах и мятному холоду в животе; голова не кружилась, а раскачивалась, как маятник, но все меньше и меньше. Наконец, Ника смогла встать на ноги. До подоконника было два шага. Мягкое жужжание ее не обмануло: это был кондиционер, он работал, и Ника нашла регулятор и выкрутила его до отказа: через минуту прохладная струя стала ледяной, Ника наклонилась и подставила под нее лицо, голову, грудь - это было упоительно. В слабом синем свете ночника палата была таинственно-огромной: кровать, как мост, подушка и одеяло на полу - как облака, над которыми пролетаешь, дверь - крепостные ворота... Ника нашла выключатель, и в белом свете тайны исчезли. Тесная клетушка, которая в высоту больше, чем в ширину, бледно-зеленые неровные стены, серый потолок, под которым проходит короб вентиляционной трубы. Оконное стекло стало черно-зеркальным, и в этом зеркале Ника увидела себя: ломкий силуэт. Отражение было не свое и не чужое. Она и не узнавала его, но в то же время не ожидала увидеть кого-то другого. Поднесла руки к лицу: узкие кисти с тонкими пальцами, коротко стриженные ногти без лака, на среднем пальце правой руки тонкое белое кольцо с угольно-черным камнем. Она не знала, откуда у нее это кольцо, но и не испытывала уверенности, что видит его впервые. Ладони белые, все остальное - почти шоколадного цвета. Негритянка? Она посмотрела на себя: маленькая грудь, втянутый живот, узкие бедра - все равномерно-шоколадное... нет, на бедрах узкая контрастно-белая полоска. Загар. Ничего не помню... Ничего не помню! Ее вдруг бросило в дрожь. Может быть, от холода. Закутавшись в одеяло, она села на край постели. Так... Меня зовут Ника Буковчан. Мне двадцать три года. Я живу... нет, не помню. Работаю... нет, кажется, учусь... не помню. Ничего не помню. Помню, как зовут - и все. Боже ты мой... Нет, ложиться нельзя. Эта кровать только и ждет, когда я лягу... эта пасть притворилась кроватью и ждет... Ника вскочила. То, что было кроватью, как бы вывернулось наизнанку и стало похоже на ярко освещенный въезд в туннель. Воздух был ледяной, и пол тоже был ледяной. Она стояла на тонкой, прогибающейся под ногами льдине, а под льдиной ее ждала бездна. Да что же это делается, беззвучно зашептала Ника, Господи, что же это делается, делается... Она шагнула к двери, и тут дверь сама открылась навстречу ей. Это было так страшно, что Ника закричала. Рот тонкий, глазки маленькие, жидкие волосики стянуты в фигу, и говорит, как пилит: вжик-вжик, вжик-вжик... туда-сюда, туда-сюда... Мымра, неуверенно подумала Ника. Она слышала слова, которые произносила доктор Кимли, слова были знакомые, но до сознания доходили с огромным запозданием. Итак, данные дактилоскопии показали, что вы - Ника Буковчан, двадцати трех лет, последнее место жительства - кемпинг "Соло", предполагаемый источник доходов - незарегистрированная проститутка. Шестнадцатого августа две тысячи четвертого года в двадцать три часа сорок минут подобрана бригадой скорой помощи на улице Прапорщика Пранова в состоянии фобического шока третьей степени, вызванного, предположительно, кодоном. Эрм-исследование не проводилось ввиду ясности клинической картины - с одной стороны - и необходимостью принятия неотложных мер по купированию шока - с другой. На месте подвергнута медикаментозно-инструментальной гипнотерапии по методу Штольца-Гусмана; в стационаре лечение продолжено. Шок купирован, следовые мнемонические расстройства в пределах допустимого. Стационарное лечение не показано, выписывается немедленно, рекомендуется амбулаторное наблюдение в гипнологическом кабинете. От себя доктор Кимли имеет добавить следующее: на момент оказания помощи Ника Буковчан была одета только в шорты из джинсовой ткани; денег, драгоценностей и документов при себе не имела. Обследование показало, что незадолго до случившегося ею был совершен коитус. Мазок взят, и в течение суток можно передать его в генетическую лабораторию для установления личности партнера. Опыт доктора Кимли показывает, что обычно поражение кодоном происходит при просмотре нелегальной видеопродукции: порнофильмов и наркоклипов. Доктор Кимли советует Нике Буковчан начать судебное преследование партнера, поскольку психика и сама жизнь пострадавшей были поставлены под угрозу; сумма же компенсации за моральный ущерб может составить несколько сот тысяч динаров. Поэтому в первую очередь надо перевести в генетическую лабораторию плату за анализ: двести пятьдесят динаров. Затем следует обратиться с любую адвокатскую контору и составить судебное исковое заявление. Доктор Кимли настоятельно рекомендует заняться этим немедленно. От себя она может предложить, поскольку Ника Буковчан была одета более чем легко, старый операционный халат. А теперь пойдемте со мной, через час вас отвезут к месту последнего жительства... - Ника,- тихо сказал кто-то за спиной. Ника обернулась. Прислонясь к стене, стоял пожилой грузноватый человек в измятой и испачканной рубашке. Ника никогда не видела его, но он, очевидно, ее знал, потому что повторил: - Ника. Иди за мной. Ни о чем не спрашивай и иди за мной. Он говорил это очень тихо, глядя куда-то мимо нее и едва шевеля губами. Лицо у него было отекшее, глаза измученные. Наверное, поэтому Ника ему поверила. Человек оттолкнулся от стены и пошел куда-то в противоположную от выхода сторону (Нике показали дверь и сказали: выходи и жди), и Ника пошла за ним. Они пересекли коридор - в коридоре стояли койки и стулья, бродили тени, происходило медленное и неприятное больничное движение,- свернули на темную лестницу, поднялись на второй этаж, пошли вдоль по коридору, точно такому же, как внизу, и точно так же набитому до отказа; двери палат стояли открытыми, и в палатах было столпотворение. Коридор кончился, направо открылась глубокая темная ниша, заставленная больничным хламом. Человек, который шел впереди, толкнул незаметную дверь, и они вышли на узкую темную лестницу. Очень осторожно, сказал человек. Ступени были железные. По этой лестнице они спустились на четыре пролета, явно ниже первого этажа. Здесь был тускло освещенный туннель. Стоял запах немытой посуды. Пол местами был скользкий. Они шли довольно долго, потом туннель раздвоился. Боковой ход вел немного вверх. Тихо, сказал вдруг человек. Они остановились и стали слушать, но никаких посторонних звуков не было. Ты не помнишь меня? - спросил человек. Нет, сказала Ника, но это ничего на значит, я почти ничего не помню. Сказали, что это скоро пройдет. Человек достал из кармана зажигалку, высек огонь. Оказывается, они стояли перед дверью. Дверь была закрыта на засов, в проушины засова вдет замок. Человек вынул из кармана ключ и стал возиться с замком. Ключ явно не подходил к этому замку, человек возился долго, а Ника ему светила зажигалкой. Наконец, замок открылся. Воздух снаружи был теплый и почему-то затхлый. Они стояли на широкой асфальтовой площадке. Справа возвышался прочерченный вертикальными строчками синих огней - лестницы? - темный больничный корпус. Слева, совсем рядом, стояла огромная железная клетка. На решетке ее висел красный противопожарный щит. Проходя мимо, человек снял со щита лом. Обогнув клетку, они оказались перед сетчатым забором и пошли вдоль него по протоптанной в траве тропинке. Метров через пятьдесят в заборе обнаружилась дыра. По ту сторону дыры тропа продолжалась, и по этой тропе они вышли к слепым коробкам многоэтажных гаражей. А дальше, в промежутке между коробками, видны были фонари нормальной человеческой улицы. Они прошли половину пути, когда с улицы навстречу им свернула длинная машина, осветив их фарами. Бежать было некуда. Они стояли, ослепленные, держась за руки. Фары остановились в двух шагах перед ними, позади фар раздались непонятные звуки, потом кто-то вышел и подошел к ним. Ника почувствовала прикосновение чужих рук, не злое, но решительное, ее повели, легонько направляя и подталкивая, и усадили в пахнущую табачным дымом прохладу. Снаружи раздался сдавленный стон, что-то звонкое упало и покатилось. Человек, который вел ее, сел рядом, прижимая к груди руку. Ника вздохнула. Перед глазами плыли черные круги. А с этим что будем делать? - спросил кто-то кого-то сзади. Действительно,- сказал другой голос, холодный, аристократический. Как вы могли, государственный служащий, санитарный инспектор... вы же знаете, какая обстановка в городе... черт-те что. Провожатый молчал. Черные круги стали лиловыми, сквозь них Ника на фоне освещенной фарами стены гаража видела профиль водителя и рядом с ним - профиль обладателя аристократического голоса, острый, четкий. Ника оглянулась. Сидевшего позади, на третьем сиденьи, видно не было. Вы же знаете, как предписано поступать в подобных случаях, продолжал острый профиль. Или вас не инструктировали? Что вы молчите? Вы понимаете, надеюсь, что и вас придется изолировать? Не дождавшись ответа, он кивнул водителю: поехали. Ника посмотрела на своего провожатого. Он поймал ее взгляд и улыбнулся ей. И Ника, как могла, улыбнулась ему в ответ своими деревянными губами. - Прошу, мадемуазель,- сказал один из тех, кто привез ее сюда - высокий, белый, тонкий.- Присаживайтесь, устраивайтесь поудобнее. Ника послушно села. Кресло, кожаное на вид, оказалось холодным и скользким. Еще в машине ей дали понюхать что-то, и теперь лицо онемело, глаза не мигали и почти не двигались, а мысли стали рыхлыми и медленными. С ней что-то сделали и собирались сделать что-то еще, но значения это уже никакого не имело. - Смотрите, пожалуйста, сюда,- сказал тонкий. Собственно, никуда больше она смотреть и не могла - кроме как на экран, большой и плоский - не голо. Экран осветился, появились и стали растекаться, превращаясь во что-то другое, человеческие фигуры, и понять это было невозможно. Потом все стронулось и потекло, покатилось на нее, понемногу убыстряя скорость, и скоро Ника, захваченная этим движением, неслась, едва успевая поворачивать, сквозь живой, кипящий, взрывающийся новыми, неизвестными природе цветами лабиринт, а потом, не удержавшись на краю, полетела куда-то вниз в потоке упруго поддающейся телу перламутровой ртути... Там, куда она падала, медленно вращался багровый водоворот... И тут же резкий сигнал зуммера вонзился в уши. Мигала тревожная лампа на пульте, и автопилот готовился перехватить управление. Если глаза закрыты более трех секунд... Она провела ладонью по лицу. Все нормально. Это туннель. Туннель ее укачал. Она никогда не любила туннелей. Все, осталось немного... Ч-черт, пот пробил. Ровно год назад разбился Джэб - ехал без автопилота и на ровной дороге уснул за рулем. С тех пор она никогда не выключала автопилот, хоть это и считалось дурным тоном. На выезде из туннеля по глазам ударило таким световым контрастом, что опять пришлось жмуриться и нервировать этим "черного Сэма". Асфальт казался фиолетовым в обрамлении сверкающих склонов, горы были небесно-белыми, как облака, а небо над ними имело такой сказочно-чистый синий цвет, какого вообще не бывает нигде, кроме как в небе над горами. Машина легла в плавный поворот, и сразу перед глазами, закрывая солнце, воздвиглась темная громада "Горной твердыни". Площадка паркинга была еще почти пуста: дюжина машин, из них лишь две знакомые: черный "Сабр" барона и новый, купленный месяц назад и уже помятый "Форд-шериф" Яна Богница. Барон, конечно, приехал самым первым - его машина крайняя в ряду... У подъема на мост стоял седовласый дядюшка Гастингс. Увидев ее, он растянул серые губы в широчайшей улыбке. - Наша маленькая принцесса! - воскликнул он.- Как давно я вас не видел! - Чуть больше года, дядюшка, всего лишь чуть больше года,- она улыбнулась в ответ. Опираясь на его мощную, как из бронзы, руку, она поднялась по ступеням на мост и оглянулась. Ее "Мерлин" уже стоял в ряду с другими машинами, выделяясь своей плотной тяжестью и нескрываемой мощью, как артиллерийский снаряд рядом с детскими колясками. - И правда,- согласился старый негр.- Чуть больше года. Но как долго тянулся этот год! - Ничего,- сказала она.- Тяжелые времена тем и хороши, что проходят рано или поздно. - Воистину так. Я желаю вам, принцесса, провести приятный вечер... а если захотите поболтать со старым негром и послушать разные истории, как слушала их девочка Аннабель... приходите. - А чай будет с ромом? - С черным ямайским ромом из большой зеленой бутыли с литой печатью на пробке... - Спасибо, дядюшка. Если ничего не случится, я обязательно приду. И, вновь ощутив себя почему-то девочкой Аннабель, она, пританцовывая, зашагала через мост. Дубовые брусья глухо принимали в себя удары ее каблучков. Вот здесь, где несмываемое темное пятно, двести лет назад стрела поразила преступную леди Канолу... У ворот донжона дядюшка Гастингс передал ее дворецкому. Аннабель незаметно пожала твердую надежную ладонь старого привратника. - Ее высочество принцесса Аннабель! - провозгласил, распахивая перед ней резные створки парадного входа, дворецкий. Оркестр играл что-то легкое, полетное, и леди Денниус, хозяйка, маленькая и подвижная, шагнула к ней, поцеловала в щеку и шепнула: "Ты здесь, слава Богу!" Сэр Денниус, давний друг, наставник, почти отец - напротив, холодно коснулся губами запястья и молча посмотрел в глаза, и Аннабель вдруг поняла, что он боится за нее. И - почувствовала, что благодарна ему за этот страх. - Богниц,- сказал барон лениво,- вы неизбежны, как судьба. Как удар молнии. И так же несносны. - Судьбу вы считаете несносной? - сделал домиком свои белесые брови Богниц; глаза его смеялись. - Я с ней конфликтую с момента рождения,- сказал барон. - Нельзя ли несколько подробностей для прессы? - В раздел скандальной хроники? - Как можно! В спортивный, разумеется. Кстати, правда ли, что вы оба,- Богниц поклонился Аннабели,- намерены выступить одним экипажем в "Трансафрике"? Барон, не глядя, поставил пустой бокал - под бокалом тут же оказался поднос, а мгновением позже при подносе материализовался официант. Другой официант, несущий свежие коктейли, качнулся было в их сторону, но барон отмахнулся от него. - Это неплохая мысль,- медленно сказал он,- поэтому, наверное, она мне в голову и не приходила... А что скажет ваше высочество? - повернулся он к Аннабели. - Я вообще не собиралась заявляться на эту "Трансафрику",- сказала Аннабель. Сейчас он спросит: почему? - мелькнуло в голове. Надо что-то сказать...- Хотела бы не торопясь подготовиться к Кубку Наций. - Это, конечно, цель...- протянул Богниц недоверчиво.- А можно политический вопрос? То есть я обращаюсь к вам не как к знаменитым спортсменам, а как к представителям виднейших фамилий Конкордиума. Ваше мнение о завтрашней Конференции Гор и Долин? - Я отвечу как частное лицо,- сказала Аннабель.- Я считаю, что в нынешней ситуации любые шаги навстречу друг другу надо только приветствовать - и помнить, что есть вещи важнее застарелых обид. - А я вообще не отвечу,- сказал барон.- Во-первых, я ничего не понимаю в политике, о чем вы, Богниц, прекрасно знаете. Во-вторых, что бы я ни сказал, это будет вразрез с мнением моей семьи - кажется, так получается автоматически. - Послушайте, Ян,- сказала Аннабель.- Вы тут знаете всех - кто вон тот человек с черной розой? - О, это же Яппо. Говорят, он _настоящий_ маг. Из старых. Я знаю, что его очень боялся покойный король Томас. - Понятно,- сказала Аннабель. Значит, вот он какой, этот Яппо, подумала она. Почему-то думала - старик, с бородой, с посохом... Как Хиид - таким он запомнился ей. Впрочем, может быть, это детские аберрации, тогда все, кто старше тридцати лет и выше пяти локтей, казались глубокими стариками и великанами... - Король Томас, по-моему, боялся всего,- сказал барон.- Даже собственной тени. - Вот именно,- поднял толстый палец Богниц. Барон уже набрал в грудь воздуха, чтобы задать вопрос, когда Аннабель перехватила брошенный мельком на них взгляд высокого человека во всем черном и с черной розой в петлице и положила руку барону на плечо. - Давайте лучше о скачках,- сказала она.- Или о боксе. Ведь наш друг Ян... - В прошлом, ваше высочество, в прошлом! - Не столько в прошлом, сколько в душе, правда ведь, Ян? Вот, допустим, волею судеб вы снова стали спортивным репортером - пари, что будете втрое счастливее, так? Или нет? - Если с нынешним окладом - о, вдесятеро! Кстати, о пари: хотите свеженький скандал? Помните бой Раулингсон - Ферри? Третьего апреля? В восемнадцатом раунде Ферри проиграл техническим нокаутом? - Сломал руку, кажется,- уточнил барон. - Тот самый бой,- закивал Богниц.- Так вот, выяснилось, что оба боксера заключали пари на победу противника! Огромные суммы! Раулингсон дисквалифицирован и по уши в долгах, а Ферри вообще скрылся - но зато с двумя миллионами. Хотя, если его найдут, миллионы ему вряд ли понадобятся... - То есть руки он не ломал? - приподнял бровь барон. - Естественно. Массажист в перерыве незаметно впрыснул ему под кожу что-то, вызывающее отек, и Ферри осталось только удачно упасть... - Свинство,- сказала Аннабель.- Массажист его и продал, наверное? - Нет,- сказал Богниц.- Случайный снимок, и фотограф не сразу обратил внимание... - Что осталось более или менее честного,- сказал барон,- так это теннис, шахматы, яхты и большие ралли. Все остальное... - Я сказал бы иначе,- прищурился Богниц.- Бокс, лошади и футбол. Это продано, куплено и продано снова. Все остальное - с вариантами. - Лошади,- сказала Аннабель.- Знаете, Ян, есть лошади и лошади... - Я не имел в виду выездку,- сказал Богниц.- Я говорил про ипподром. - Самый честный вид спорта - это рулетка,- сказал барон.- Ты знаешь, что всегда выигрывает казино... - Смотрите, это Берт,- сказала Аннабель. К ним подходил, заранее широко улыбаясь, Берт Яскульский, рыжий и круглолицый; четыре года назад, когда он только начинал свою карьеру, его простецки-легкомысленная внешность страшно мешала ему. Как и островной акцент. От акцента и веснушек он избавился - но не это, конечно, стало причиной его стремительного взлета. Сейчас он был товарищем премьер-министра Маргитании, второго по значению королевства Конкордиума. По слухам, влияние его в кулуарах власти самого Конкордиума было колоссальным. - О, милая Аннабель, как я рад вас видеть! Лео, я слышал, у вас проблемы? Поговорим за картами. Ян, никаких интервью, я отдыхаю. Что интересного в мире? Господа, позвольте мне похитить у вас принцессу... Конечно, и Берт с ними, думала Аннабель, увлекаемая мягкой превосходящей силой. Как же без Берта... Она автоматически раскланивалась со знакомыми, окидывала взглядом платья и украшения дам, и вдруг оказалось, что они идут как бы по длинному коридору, в конце которого стоит, вовсе на них не глядя, человек в черном, но в последний момент коридор слегка вильнул, и их пронесло мимо, куда-то ко входу в зимний сад... - Берт, куда вы меня тащите? - спросила она, оглядываясь. - Как, вы еще не знаете? У Денниусов зацвела инстрелла. Вы видели цветок инстреллы? - Я выросла в этом доме, Берт,- сказала Аннабель. - Ладно. Тогда сами подскажите место, где можно поговорить без посторонних. При этом не пропадая с глаз. - Значит, то, что нас будут видеть беседующими - не страшно? - Предпочтительно. Мои агенты уже распускают слухи о моих матримониальных намерениях. - Берт, вы совсем не в моем вкусе. - Вкусы - вещь переменчивая... впрочем, говорить мы будем о другом. - Тогда поднимемся на галерею. На галерее слышен был мягкий шорох климатизатора и ощущались токи прохладного воздуха. Пахло подтаявшим снегом. В зале собралось уже около сотни гостей, разговаривали, пили, знакомились и знакомили, было немало юных дам и молодых кавалеров, и кто-то замечал стоящих на галерее Аннабель и Берта - замечал, обращал внимание, запоминал для последующего перемывания косточек... А что, подумала Аннабель, с их точки зрения - Берт для меня прекрасная партия... как и я для Берта. Принцесса-изгнанница, пожизненная правительница государства площадью в один номер-люкс на территории отеля "Палас", которая не гнушается брать деньги за победы в автогонках... и молодой политик, представитель древнейшего дворянского рода, более древнего, чем коронованные Мартиниусы... К развлечению гостей меры приняты. - Так в чем дело, Берт? Невидящими глазами Берт смотрел куда-то в противоположную стену. - Отвечайте,- сделала улыбку Аннабель.- Или вы хотите, чтобы я ушла? - Я хочу предложить вам участие в грандиозном предприятии. Риск колоссальный. Победитель получает все. Но на кон ставится, пожалуй, не только смертное тело, но и бессмертная душа... - Заговор? - Да. Мы хотим вернуть вам корону. - У меня ее никогда не было. - Была. Король Евгений за день до смерти тайно короновал вас. - Не может быть. Я запомнила бы. Мне ведь было уже пять лет. - Вы пробыли в руках у... мы называем их упырями, но это условно... вы пробыли у них неделю, прежде чем Конкордиум вытащил вас оттуда. Странно, что у вас вообще осталась прежняя личность. - Берт, вы говорите что-то такое... Может быть... - Да. - Что "да"? - Мы расскажем вам все. В последние несколько месяцев нам удалось добыть немало новой информации об Альбасте, и... это страшно, принцесса. Меры надо было принимать десять лет назад. Я боюсь, что сегодня уже поздно. Но ничего не делать - тем более нельзя. Сейчас Яппо расскажет нам кое-что... и еще - генерала Паулина вы помните? - Нет. - Он командовал внешней охраной дворца еще при вашем отце. Неделю назад бежал из-под ареста. Он сейчас здесь. Поговорите с ним тоже. Конечно, она помнила этого генерала. Маленькая, она боялась его. У генерала - в те времена, наверное, полковника - был низкий лоб, приплюснутый нос, узкие губы и мощные челюсти. Вечно прищуренные глаза напоминали серые льдинки. Он никогда не улыбался. Люди с такими лицами не меняются десятилетиями и становятся стариками в одну зиму. Похоже, что генерал был на грани этого превращения. Он уже замолчал, а Аннабель все пыталась зрительно представить себе хоть что-нибудь из рассказанного: котлованы, на дне которых живут сотни и тысячи людей - абсолютно, идиотически счастливых людей, которым вообще ничего не нужно; живых мертвецов, по ночам патрулирующих улицы столицы; необъяснимые и жуткие перерождения домашних животных и птиц; покинутые, но продолжающие жить непонятной жизнью села и города; и брата, короля Германа, до недавнего времени - слабоумного морщинистого мальчика, куклу в руках матери-правительницы... он стал выше ростом и тверже лицом, речи его разумны и указы точны, но никто не может встретить взгляд его глаз и остаться в здравом рассудке... - Он умер, принцесса,- сказал Яппо, поняв, о чем она думает.- И смерть его души была долгой и невыносимо тяжкой. Снедаемая заживо, она... - Не надо,- сказала Аннабель.- Я поняла. Но - что мы можем вообще сделать? Если все так... - С нами Яппо,- сказал Берт. - Яппо...- Аннабель подняла глаза на мага.- Яппо, а почему вы с нами? - Потому что могущество тех, кого вы назвали упырями, угрожает и мне,- сказал маг. - Только поэтому? - Да, только поэтому. Восстановление справедливости в вашем смысле меня не занимает. Меня вообще не занимают людские отношения. - Хорошо. А чем конкретно вы можете помочь? - Информацией. В ближайшие дни я буду знать все о сегодняшней структуре Альбаста. Узнав это, я смогу найти для вас способ проникнуть на его территорию. Научу бороться с магией упырей. Возможно, смогу нарушить их системы наблюдения и воздействия... - Вы говорите - упыри...- начала Аннабель. - Это вы так говорите,- поправил ее Яппо. - А как на самом деле? И - кто они? - Вот этого вам как раз пока знать не следует. Вы же не хотите, чтобы они слышали, что мы тут обсуждаем? В нужный момент я сообщу вам их настоящее имя. - А пока? - А пока, принцесса, остерегайтесь красного света. Закрывайте глаза, отворачивайтесь, не смотрите. С его помощью упыри способны перебрасывать людей в другой мир. - Как это? - хором спросили Аннабель и Берт. - Ваше активное начало, ваша истинная личность окажется где-то в другом месте, в другом мире, в другом теле. А это тело останется здесь - пассивной игрушкой в руках судьбы. Все будет как раньше, никто не заметит - только противостоять жизни вы уже не сможете. - Интересно...- протянул Берт.- Об этом писал Келлер, если я не ошибаюсь? - Да, Франц Келлер. Он умел перемещаться из мира в мир собственной волей. Трактат "Существование" - вовсе не результат употребления африканских грибов арау-рау, как писали его враги... - То есть, вы хотите сказать?.. - Дорогой господин, давайте отложим лекции до более легких времен. Скажем, через год после возведения принцессы Аннабель на трон Альбаста я готов познакомить вас с полной картиной мира. Правда, это будет стоить вам нескольких лет жизни и множества иллюзий. Хотите? - Пожалуй, да. - Я уважаю такие характеры, как у вас. Я буду заниматься вами с удовольствием. - А мной? - спросила Аннабель. Яппо покачал головой. - Я помогу вам взойти на трон. В ученики вы не годитесь. - И можно узнать, почему? - Нет. Это было сказано так, что от продолжения расспросов Аннабель удержалась. - Через несколько минут,- продолжал Яппо,- вам придет в голову такая мысль: а почему мы должны доверять этому человеку - то есть мне - и действовать по его указке? Не преследует ли он свои интересы и не использует ли нас для собственных надобностей? Отвечаю: да, преследую. Использую. Из Альбаста сейчас исходит страшнейшая за всю историю Земли угроза для человечества - в том числе и для меня. В моем плане противодействия этой угрозе одним из основных пунктов значится: вернуть светскую власть в Альбасте живым людям. Сейчас у власти живых нет. Если вы откажетесь, принцесса, мне придется начинать головоломную династическую игру или пытаться создать там республику - что сложно, малонадежно и требует времени, которого у нас и без того практически нет. Если вы согласитесь участвовать в этом деле, вам придется принимать на веру все, что я буду говорить, так как добыча доказательств опять же потребует огромного времени и сил. Вот живой свидетель,- Яппо кивнул на молчащего генерала.- Это чудо, что он здесь, с нами. Чудо вдвойне, что это влиятельный человек, за которым гвардия пойдет на смерть. Я долго не видел возможности нанести поражение упырям. Сейчас эта возможность у нас появилась. Если мы ее упустим, то, я думаю, всем нам лучше умереть как можно раньше... Стало очень тихо. - Если вы ждете моего слова...- Аннабель начала и замолчала. Ей даже не было страшно. Как перед лобовым столкновением, которого не избежать. Так уже было однажды.- Да. Разумеется, да. 2. Вито - Докуривай, и пошли,- повторил Стас. Он всегда куда-то спешил, но сегодня это было просто невыносимо. - Суетишься,- сказал Вито, раздавливая окурок в пепельнице.- Нервничаешь. А смысл? Стас не ответил. Он прекрасно понимал, что суетиться смысла не имело. Дверь открылась, и вошли Джиллина и Ноэль Куперман по прозвищу Суперман. Джиллина был в оперкостюме и при полном снаряжении, Супер - в шортах и маечке, с кобурой на предплечье. - Сидите, сидите,- махнул рукой Джиллина. - Никак не возможно,- вздохнув, сказал Вито и поднялся с дивана.- В присутствии дамы-с? Джиллину будто ударили по лицу. Вито догадывался, что слухи о его пристрастиях действительности не соответствуют - иначе не дергался бы так,- но не удержался и ткнул в уязвимое место. Без подготовки. Но Джиллине уже объясняли, и не раз, что непритязательные розыгрыши, принятые, может быть, в армии, здесь, в Корпусе, практиковать не следует. Вот, наконец, Джиллина напоролся на свой камень. - Брэк,- предупреждая развитие событий, Супер положил руку на плечо Джиллины - и, наверное, не только положил, потому что Джиллина скрежетнул зубами и непроизвольно под рукой подался. - Не надо, Ноэль,- сказал Вито.- Извини, Джи, сорвалось с языка. Не хотел тебя обижать. Он подошел к Джиллине и протянул руку. Джиллина через силу протянул свою. Ладонь его была совсем мокрая. - Идем? - сказал Стас.- Время уже. - Вот вы тут курите и ничего не знаете,- сказал Супер.- А там приехал Томаш. - Вот это номер,- сказал Вито.- И что? - Велено болтаться в пределах досягаемости. - Ты с ним успел поговорить? - Я сунулся к нему, но он, знаешь, такой...- Супер изобразил, как Томаш пальцами раздирает слипающиеся веки и никого не узнает.- Сказал только, что новостей целый вагон. - Черт...- Вито вдохнул и выдохнул, чтобы не позволить начаться нервной дрожи.- Знать бы - получилось или нет? - Думаю, получилось,- сказал Супер. - Это надо перекурить,- сказал Стас и заозирался. - У меня "Гренадир",- полез в карман Джиллина.- Давайте по гренадирчику задавим. Против "Гренадира" возражений не возникло. Помня об эрмеровских приметах, Джиллина своей рукой раздал сигареты, начав с того, кто слева - с Супера. Супер выцарапал из тесного кармана обшитую кожей зажигалку, прикурил, погасил пламя и подал зажигалку тому, кто слева от него - Вито. Пытаемся обдурить судьбу, подумал Вито. Это уже даже не смешно. - Ты их сушил? - спросил Стас, принюхиваясь к дыму. - Нет, а что? - Вроде горчат... Голос Стаса дрогнул, и могло показаться, что Стас просто поперхнулся, но Вито все понял и среагировал: - Клинч! Он повис на правой руке Стаса, на руке, ставшей вдруг железным рычагом, и на миг замедлил движение этого рычага к кобуре, а Супер в прыжке опрокинул Стаса на спину и заблокировал левую руку, и лишь Джиллина ничего не понял и смотрел остолбенело, руки Стаса напряглись еще, все тело напряглось и изогнулось, Супер вдруг взлетел в воздух, а освободившаяся рука Стаса впилась Вито в шею, и только тут Джиллина бросился в кучу-малу, пытаясь разорвать хватку Стаса и освободить Вито - и теряя бесценные секунды, но тут Супер снова оказался рядом, выхватил из патронташа Джиллины гипноген и прижал его к лицу Стаса. Багровая вспышка ударила по глазам, оставив на сетчатке подобие фотографии, и смежив веки, Вито все равно продолжал видеть то, во что превратилось тонкое нервное лицо Стаса: кровавую вампирью маску. Хватка постепенно ослабевала, по телу Стаса пробегали волны дрожи. Наконец, можно стало подняться на ноги. - Вот так это и бывает, солдат,- сказал он Джиллине. Джиллина сидел на полу, весь белый, зажимая пальцами нос. - Вовремя ты просек,- сказал Супер. Он стоял на коленях, плотно зажав голову Стаса, и скенером снимал движения глаз. Это позволяло судить о характеристиках разрушенного кодона.- Еще бы секунда - и все. - Я с утра на него косился,- сказал Вито.- Что там получается? - "Матрешка", естественно. Лиловый снаружи, внутри, кажется, желтый. Киллер прогрыз наружный слой - ну, и... - Дерьмо наши киллеры. Пора пойти и набить морду Алеку. Уже полгода обещает сделать новый киллер. - Где он мог его поймать? - пробормотал Супер.- Бережемся ведь, как монашки... - Кумулянт, скорее всего,- сказал Вито.- Черт, как он меня сдавил... - Но ты молодец, толстый. Мне бы такую реакцию. - Ладно, не прибедняйся. - Какое... Ну, Джи, как тебе все это? - Неслабо, ребята...- Джиллина пошмыгал носом, обтер пальцы о брюки.- Так я и не понял, кто мне двинул. - Похоже, что я,- сказал Супер.- Ты в следующий раз не в потягушки играй, а за гипноген хватайся. Учили тебя, учили... - Да я же знаю... на тренировках - все правильно делал... - Ничего, Джи,- сказал Вито.- Нормально. Тренировки тренировками, а научиться можно только на поляне. Если за месяц не сморгнут тебя - станешь эрмером. - Это я понимаю... Супер отложил сканер и похлопал Стаса по щекам. - Эй, старый, подъем! Просыпайся! Стас поднял голову. Взгляд его был мутный и неосмысленный. - Стас! Ты меня слышишь? - М-да? Что? А, это ты... чесночная твоя душонка... что? - Просыпайся, просыпайся. Нам всем пора к Стрептоциду. - Не знаю такого... Пусти, я сплю. Я пьян и сплю. - Желтый,- прокомментировал Супер. Вито и сам понял это. Кодоны желтого спектра вызывали сильнейший выброс эндорфинов, и клиника постдеструкционного синдрома напоминала банальное опьянение. На поляне, случалось, это приводило к серьезным ошибкам. - Что делать, пусть спит,- сказал Вито.- Давайте-ка, ребята, я вас проверю на всякий случай. Через полтора часа, наконец, все, кого это касалось, собрались в "бункере" - особо изолированном помещении в пристройке. Попасть туда можно было только с помощью специального лифта, управляемого с центрального поста охраны. В случае чего оттуда же, с центрального поста, в бункер подавался усыпляющий газ. Автономный стац-эрм гудел и попискивал, загружаясь. Томаш нервно расхаживал перед ним, потирая пальцами виски. Выглядел Томаш плохо. Нос заострился, скулы торчали, глаза ввалились и горели. Со щек не сходил лихорадочный румянец. Вито, увидев Томаша, прямо спросил - и получил прямой ответ, что да, Томаш ввел себе "джерри" - род лилового кодона семисотого разряда, который вызывает сильнейшее постоянное возбуждение; вот уже неделю он ходит под "джерри", возможно, нахватался чего-нибудь еще, но проверку и освобождение придется отложить хотя бы до вечера, потому что тогда он сразу уснет - и все, а дело не терпит отлагательств. Но ты уж, Вито, дружище, приглядывай за мной - вдруг... Всяческие "вдруг" случались все чаще - хотя техника становилась все более совершенной, а методики - отлаженными. Несмотря на введенные программы-киллеры, на ежеутренние проверки гипногенами, на поощряемую склонность обращаться за проверкой по малейшему подозрению, несчастные случаи с эрмерами продолжались. То, что только что было со Стасом, относилось к рядовым и легчайшим инцидентам. В прошлом году была волна смертей от остановок сердца в момент проверки - как оказалось, примитивнейший серый кодон соответствующим образом модифицировал киллер. С этим научились справляться, но весной появились многослойные кодоны, и киллер, разрушив внешнюю оболочку, высвобождал то, что было внутри. Первой их жертвой в Корпусе стал, похоже, Поплавски. Почувствовав усталость и раздражение, он решил, что поймал простой лиловый кодон, попросил кого-то освободить его - и вдруг учинил побоище на этаже, убив четверых и четверых ранив, после чего застрелился сам. Снятая с остывающего мозга ноограмма показала, что височные, теменные и затылочные поля охвачены сверхвозбуждением, и можно только догадываться, что он видел и с кем сражался в свои последние минуты... После этого все стали в обязательном порядке сдавать оружие при проверках, но смертельные случаи продолжались. Бергель сразу предложил перевооружить Корпус - чтобы пистолеты стреляли не пулями, а капсулами с парализующим веществом. Почему-то оказалось, что существующие виды оружия для такой переделки не годятся, и только к осени новые револьверы "серпент" начнут поступать - сначала для натурных испытаний. Что ж, а пока - надежда, в основном, на то, что за несколько секунд до эксплозии человек начинает вести себя немного необычно и это удается заметить тому, кто стоит рядом... Эрм издал сигнал готовности, загорелся глазок лазерной головки - и в воздухе повисло изображение того, что Томаш слепил из грязи, осевшей на фильтрах городской информсети. Вито присвистнул, втягивая воздух. Ноэль ударил себя кулаками по коленям. Не до конца проснувшийся Стас бормотнул неразборчиво, но энергично. Старик Вильгельм встал. Кароль и Бергель одинаковыми движениями взялись за подбородки. Только стажеры: Джиллина и Гектор - ничего толком не поняли. Впрочем, усмехнулся про себя Вито, все остальные тоже вряд ли поняли. Свертка кодона - условная проекция его свойств на трехмерную сетку - напоминала по форме немного удлиненного морского ежа. На концах некоторых игл были утолщения, а одна из игл, изгибаясь, возвращалась в тело, образуя нечто, подобное ручке чайной чашки. - Разряд порядка четырех тысяч,- на глаз определил Ноэль.- И цвет от желтого... - Разряд у этой хреновины - восемь тысяч четыреста тридцать пять плюс-минус пятнадцать,- перебил его Томаш.- А цвет меняется от синего до инфракрасного. Вот так...- он провел рукой над пультом, и свертка пришла в движение; иглы сдвинулись и поплыли к основанию "ручки", укорачиваясь, но делаясь толще, и на самой "ручке" сглаживались и исчезали; а из воронки, обнаружившейся с противоположной от ручки стороны, стали появляться подобия лунных кратеров, между которыми змеились узловатые корни. - Это же по типу бутылки Клейна! - сказал Вильгельм.- Односторонняя поверхность. - Именно так,- сказал Томаш. Кратеры собрались у основания "ручки", превратившись в бородавки, а поверхность кодона вокруг воронки стала зеркально гладкой. - А ведь это артефакт, Том,- сказал Вито. Томаш молча кивнул. - "Черный шар",- добавил Ноэль.- Вот и дождались... Год назад Ноэль, Вито, Томаш и покойный Сихард в обстановке самой неформальной родили идею о возможности возникновения "черного шара", неуловимого и неуничтожимого кодона; название родилось по аналогии с "черным кубом" - возбудителем компьютерной чумы две тысячи второго года. Занявшись проработкой этой темы, они нашли огромное количество дыр в фильтрах и разработали несколько возможных моделей "черных шаров"; правда, тогда они исходили из предпосылки, что "черный шар" должен иметь возможно меньший разряд, так где-то на уровне полусотни, для лучшего прохождения через фильтр. О том, что могут существовать такие вот выворачивающиеся полиморфные кодоны, тогда просто не догадывались. Тогда о многом не догадывались. Это были как раз последние дни стабильности: киллеры успешно разрушали все известные виды кодонов, а фильтры не менее успешно их все задерживали, и о "черном шаре" заговорили, в общем-то, только для того, чтобы произвести впечатление на дам. Дамам было наплевать, но идея запомнилась... - Покажи, где исходный материал, а где ты додумал сам,- сказал Вильгельм. - Додумал вот это,- Томаш показал на утолщение в виде буквы "Н" у конца длинной иглы; гладкая поверхность втянулась внутрь, и кодон вновь походил на морского ежа.- Когда я допер до этой штуки, остальное сложилось само. - Разверни, посмотрим. - Довольно простой синий кодон двухсотого разряда. Вызывает положительные эмоции, легкую эйфорию и легкую потерю ориентации в пространстве. Но вот вкупе со всем прочим выступает, можно сказать, сборщиком. - Именно сборщиком, Том? - решил уточнить Вито. - Тут двухступенчатый процесс,- сказал Томаш.- Вначале синий играет роль пассивного центра адгезии, и в результате формируется агломерат, не имеющий свойств кодона, но активно собирающий те фрагменты информагентов, которые мы условно назвали грязью... Парень и вправду нахватался чего-то, подумал Вито, говорит, как лекцию читает. Или это его научное окружение так испортило?.. - ...агломерат же, в свою очередь, выступает в роли активного сборщика, полностью формирующего данную структуру. - Сколько времени занимает полный цикл? - спросил Ноэль. - Сорок часов. - Процесс идет на фильтре? - Да. - Я думаю, нам нужно, не теряя ни минуты, перенастроить фильтры так, чтобы они задерживали синие кодоны, скажем, от сотых до тысячных - и аннигилировали их без запроса. - Задание группой Рацека получено. - Это может оказаться долгой историей...- сказал Вито. - А что ты предлагаешь? - Можно попробовать сделать обманку и запустить... - Это тоже долго. Пока сделаешь и проверишь... - Кстати, о проверках,- вспомнил Вито.- Том, какой у него эффект? - Не знаю,- сказал Томаш. - Ты что, не пробовал его? - Сам - нет. Ты же видишь, какой я. Дважды вводил лаборантам. Непонятно. Внешний проявлений почти никаких. Становятся... спокойнее, что ли. Послушнее. Вялость появляется. Легкая такая вяловатость. Реакция ухудшается, рефлексы замедляются - совсем немного. Аберраций восприятия нет. Так что эффект неясный... - Освободил легко? - Вроде да. Но я не вполне уверен, что освободил. Очень маленькая разница между... - То есть может оказаться так, что он действует не сразу? - Может. За парнями, конечно, наблюдают. - Слушайте, а может быть, у этой штуки вообще нет никакого эффекта? - предположил Вильгельм.- Произошел качественный скачок, и кодон такой степени сложности на мозг уже не действует? - Зачем-то же его лепили,- сказал Томаш. - Ладно, ребята,- сказал Вито,- все равно надо проверять. Давайте быстренько с этим разделаемся - а потом, по результатам, будем соображать, что делать. - Можно подойти еще с другой стороны,- подал голос Кароль.- Проверить грязевые источники. - Если удастся,- сказал Томаш.- Я уже пробовал - правда, наспех. На ком испытаем? - он огляделся. - На мне, естественно,- сказал Вито. - Почему это вдруг: естественно, на тебе? - спросил Ноэль.- Что это ты себе за привилегии придумываешь? - Никаких привилегий. Просто я первый сказал. Реакция у меня хорошая, ты же знаешь. Или ты решил, что я так проявляю свой антисемитизм? - Я к тебе никогда не привыкну,- сказал Ноэль. - Привыкнешь когда-нибудь... Держи пока,- Вито стянул с плеча кобуру, подал Ноэлю. Тот принял ее двумя руками. Ноэль с величайшим уважением относился к оружию. До Корпуса он был снайпером в спецбатальоне федеральной полиции.- Поехали, Том. - Поехали, Чип.- Томаш на счастье назвал Вито старым прозвищем.- Будем жить. - Будем жить...- Вито улыбнулся. Свертка кодона исчезла, эрм запел, и на месте "морского ежа" появился туманный экран, постепенно набирающий яркость свечения. Потом светящийся туман поплыл навстречу, Вито привычно расслабился, отдаваясь этому движению, не отвлекаясь на причудливые мгновенные картины, возникающие по краям поля зрения - он знал, что подсознание фиксирует их, накапливает, а когда они накопятся и сольются, произойдет нечто... еще неизвестно, что; надо ждать красного пятна... вот оно: рубиновый глаз, широко раскрывшийся навстречу, и в нем - алые и багровые волны, разбегающиеся от центра и в бесконечность... Вито повис над ним, над этой пылающей бездной, преломил страх - и рухнул вниз. Пробил багровое вязкое ничто - и вдруг с костяным стуком ударился лбом... - Фу, ч-черт...- он протер глаза; казалось, все окутано туманом. В комнате было полутемно. Он так и уснул за столом, уронив лицо на скрещенные руки. Сколько же времени?.. Половина четвертого. От долгого и, похоже, неудобного сиденья ноги затекли и начинали отходить. Он застонал от боли. Наконец, это прошло. Доковыляв до окна, он посмотрел на солнце. Сквозь голые ветви берез солнце было отчетливо видно: яркий ободок и темная бахромистая клякса в центре. Кажется, сегодня ободок стал еще тоньше... Только на восходе и закате солнце выглядит прежним... В дверь поскреблись, а потом стукнули тихонько, кончиками пальцев: та - та - та - та-та. Он зашарил по карманам в поисках ключа. - Это я, Дим Димыч,- сказали за дверью.- Оськин. - Сейчас, Оськин, ключ найти не могу... Ключ оказался на столе. Под конвертом из грубой оберточной бумаги. Оськин проскользнул в дверь. Дима выглянул в коридор, прислушался. Никого. - Принес? - шепотом спросил он. Оськин кивнул. Одет Оськин сегодня был импозантно: выношенная школьная курточка, застегнутая на единственную пуговицу, не скрывала кроваво-красной надписи на зеленоватой футболке: "COCA-COLA". Коричневые трикотажные штаны были в пятнах краски и пузырились на коленях. На впалом пузе тускло поблескивала латунная пряжка флотского ремня. С ремнем в руках Оськин был непобедим. - Принес? - повторил Дима, не поверив. Оськин завел руки за спину и стал там что-то делать, напряженно улыбаясь. Наконец, он извлек из-за спины матерчатый сверток со свисающими полосками лейкопластыря, положил его на кровать и отошел на шаг, оправляя майку. Дима осторожно развернул ткань. Там лежали пять чайных ложечек, вилка, половинка браслета, портсигар, смятая ажурная вазочка, моток проволоки, два полтинника двадцать пятого года чеканки, перстень, серьга в виде полумесяца, подстаканник и часы-луковица с толстой цепью. - Шестьсот пятьдесят граммов,- сказал Оськин с гордостью. - Ну, ребята!..- присвистнул Дима. - У бабки Егорышевой самовар есть,- сказал Оськин.- Кило на два, не соврать. Не дает. Вот, говорит, если бы власть собирала... Может, побазарите с ментами, Дим Димыч? - Побазарю,- сказал Дима.- Мать ничего не передавала? - Вроде нет. Смурная она какая-то... - Засмурнеешь тут. - Пойду я. Выпускайте. - Ну, счастливо. Благодарность тебе от имени штаба. - Да ну. Пятерки на выпускном - вот так бы хватило! Дима засмеялся. - Год впереди - накачаю тебя на пятерку. - Это не так интересно,- засмеялся в ответ Оськин.- Вот на халяву бы. На халяву, говорят, и уксус сладок, а? - А еще говорят: тише едешь - морда шире. Беги. А то засекут тебя здесь... Дима выглянул в коридор, убедился, что никого нет, и пропустил Оськина мимо себя. Прячемся уже просто по привычке, подумал он. Оськин, умудрившись ни разу не скрипнуть половицей, свернул на лестницу. Дима дождался, когда хлопнет входная дверь, запер замок и вернулся к столу. Шестьсот пятьдесят граммов... Он свернул ткань - застиранную фланельку, похоже, четвертушку старой пеленки. На рубашку одной пули уходит два грамма. Если Оськин добудет и самовар... Ладно, это пока мечты. Что нам пишут? Он вскрыл конверт. Как и в предыдущие дни - голубоватая, очень тонкая бумага. Черные чернила. И его, Димин, почерк... "Мой тебе привет и наилучшие пожелания! А также поздравления: ты включен в список. Впрочем, этого следовало ожидать: тебя сходу назвали восемь из Одиннадцати. Как понимаешь сам, это - не только честь, но и хлопоты, и дальняя дорога, и, может быть, пиковый интерес. Будь готов ко всему. Неизвестно, как долго продержатся сами Одиннадцать, напор все нарастает, оракулы же, по обыкновению, либо молчат, либо говорят банальности - которые постфактум будут признаны эталоном провидческой мудрости. Такие пророчества сбываются при любом исходе дел. Кассиус передает просьбу: присмотреться к жене Архипова. По всем константам она из Неизменных, но либо латентна, либо предпочитает находиться вне игры. Либо... понимаешь сам. Постарайся вызвать ее на разговор о древних цивилизациях, древних знаниях - возможно, тогда что-то прояснится. Но не нажимай слишком - если она латентна, а ты вызовешь сдвиг, то на тебя все и выльется. Действуй мягко, осторожно, ненавязчиво. Да, и еще: телефон 2-1-2 больше не ответит. Там все кончено. Остались 2-8-6 и 2-9-0, это Стасик Пионтковский и Маша Чепелкина. Постарайся остаться в живых. Ты нам очень нужен." Как и вчера, и позавчера, Дима испытал вначале оторопь, потом - чувство, что написанное чрезвычайно важно, потом - странное, тайное, недоступное самому понимание, понимание, вызывающее мутный, багровый жар в затылке. Сквозь этот жар он видел, как руки сами мнут письмо и тянутся за спичками... Потом все кончилось. Он растер тонкий пепел и долго сидел неподвижно, уставясь сквозь стекло, сквозь голые, как зимой, костяно-белые ветви на дальние сопки, на высокий правый берег Ошеры, на огромный вековой кедр над крышей больницы. Как в темном котле, кипели какие-то мысли, чувства, предчувствия, и постепенно со дна поднималась, вытесняя все прочее, горькая спокойная гордость, ясное понимание того, что да, теперь все решено и подписано, все будет так и никак иначе, я сам того хотел и к тому стремился, и продолжаю хотеть и стремиться, я предупрежден о неминуемых последствиях, но решение остается прежним... что-то подобное он мог бы сказать, если бы кому-то нужны были эти слова. Но никто его не слушал и не слышал. А потом раздался громкий стук. Бросив в сумку сверток с серебром и проверив, в кармане ли нож, Дима отпер дверь. На пороге стоял капитан Ловяга. - Добрый день, Дмитрий Дмитриевич. Разрешите войти? - Входите. Садитесь вон...- Дима показал на стул.- Чаю хотите? - Пожалуй, что нет. Я хотел еще порасспросить вас о делах этой ночи... - Попробуйте. Но, мне кажется, я сказал все, что знал. Добавить нечего. - Наверное. Допускаю, что вы рассказали все, что знаете по конкретному убийству. Но давайте расширим круг тем, что ли. Вообще все, что происходит - как вы расцениваете? Дима хотел ответить резкостью, но сдержался. Ночью он пытался тыкать Ловягу носом в вопиющие нарушения обыденности, но тот, как кот Базилио, изображал из себя слепого и говорить хотел только о пяти сольдо... - Вы "Солярис" читали? - спросил он. - М-м... давно. Подзабыл уже. А что? - Там события происходят с несколькими людьми. С тремя. И материализуются воспоминания - то, что хочется забыть. А у нас - двенадцать тысяч человек. И материализуются страхи. - Как это - материализуются? Каким образом? - Не знаю. Честно говоря, меня это даже не очень интересует. - Не понимаю. Ведь в этом все дело! Выяснить причину... - И устранить ее? Знаете, Родион Михайлович, я больше чем уверен, что устранить причину будет не в наших силах. - Почему вы так в этом уверены? - Как сказать... Если все происходит вне нас и независимо от нас - как учит диалектический материализм - то, значит, мы имеем дело с физикой, до которой еще не доросли. Вон, взгляните на солнце... или взять этот барьер вокруг города... Если же все происходит в нашем сознании, то дело еще безнадежнее: в поисках причин мы заберемся лишь в собственные дебри. Наконец, если правы мои пацаны и над нами ставят эксперимент инопланетяне... или кто-то еще, не важно... то, думаю, они позаботились о том, чтобы ни до целей эксперимента, ни до методики его мы не докопались... - То есть - все бесполезно? - Я бы сказал - бессмысленно. - И в рамках этого убеждения... - Давайте вспомним, как это началось,- предложил Дима.- Черные машины и ночные аресты. Вы, как я понимаю, к этому причастны не были... Потом - волки. Потом - окаменевшие. И дальше - как снежный ком... Страх - это великая сила. - Хорошо. Допустим, я согласился. Что дальше? Дальше-то что? - Перестать быть стадом. Подавить страх. Уничтожать все эти... материализации. Тогда, может быть, удастся переломить... Если не удастся - нам всем конец. У вас есть какое-нибудь оружие? - Только "макаров". - А вообще в городе? - У милиции шесть автоматов и десяток пистолетов. У военкома два автомата. Охотничьи ружья - почти в каждом доме. - Вот и взялись бы - отряды самообороны, патрули по ночам... Побольше шуму. Это отгоняет страх. - Допустим... А вы - лично вы, что намерены делать? - А я,- усмехнулся Дима,- как всякий беспринципный интеллигент, собираюсь пойти наперекор всему тому, что только что вам говорил, и добраться до первопричины. Только не просите, чтобы я что-то объяснял. Здесь все так накручено... Впрочем, действуя в том же направлении - преодолении страха. Может быть, чуть более интенсивно, чем предлагаю вам. - На всякий случай держите меня в курсе. - Вряд ли это необходимо... Кстати, кто у нас сейчас власть? - Не знаю. Я, наверное, еще Василенко, потом военком... все. - Удрали остальные? - Удрали. Возле барьера горкомовский "уазик" стоит, черный весь, а внутри что-то шевелится. Я не стал подходить. - Правильно. В общем, объявляйте мобилизацию, объясните, что нужно ходить с оружием... пусть лупят во все, что подозрительное. - Ладно, это мы обговорим. - Главное - чтобы не жались по домам и не боялись. - Попробуем. Вы собирались идти куда-то? - Ловяга кивнул на Димину сумку. - Да, в школу. - Я провожу, не возражаете? - До школы. Там, внутри - я один. - Разумеется... Выпустив Ловягу в коридор, Дима присел на корточки и мелом на полу начертил пятиконечную звезду - лучом к порогу. Так его научила Леонида. Ловяга с удивлением смотрел сверху. - Вы что - верите в это? - Здесь и сейчас - да. - Хм... - Поймите же, черт возьми,- с накатившим раздражением заговорил Дима,- мы попали в ситуацию, в которой весь наш опыт - ноль, и прежние знания - ноль, и вообще здесь все абсолютно другое, а что похоже на прежнее, так оно обман... Представьте, что наш город - декорация, поставленная на другой планете, и об этой планете мы знаем только одно - тут все иначе, понимаете? Все по-другому. Непредсказуемо. И надеяться можно только... только на...- Дима замолчал. Ловяга осторожно смотрел на него, и Дима понял, что капитан боится, но еще не осознает собственного страха. Боится услышать что-то такое, что испепелит последние его надежды...- В общем, забудьте, кто вы есть, забудьте все - и смотрите так, будто видите все впервые... - "Взглядом младенца смотрите на тени, и ошибки богов откроются вам",- сказал Ловяга. Дима сделал вид, что не обратил внимания на цитату.- С другой стороны, Дмитрий Дмитриевич, если ваши рассуждения верны... получается, мы сами себя запугиваем, и это идет по нарастающей, правильно? - Да. Тихо! Смотрите! Они уже спустились на первый этаж и были в шаге от входной двери. Дима помнил, что дверь хлопнула, когда выходил Оськин - пружина была очень сильной. Теперь она стояла открытой настежь, пружина растянулась; так делали иногда, чтобы проветрить подъезд: подпирали дверь кирпичом. Сейчас ее ничто не удерживало. - Что такое? - шепотом спросил Ловяга. - Не понимаю... Ловяга достал пистолет, снял с предохранителя; держа стволом вверх, сделал несколько мелких шажков к двери. - Не ходите,- сказал Дима.- Тут что-то не так. Они стояли и смотрели в проем, слыша только дыхание друг друга. Им виден был свежий, недавно обновленный досчатый тротуар, кусочек плотно утрамбованной гравийной дороги и дом напротив - такой же черный двухэтажный барак послевоенной постройки. Потом послышались звуки: медленное цоканье копыт. Оно приблизилось, и Дима вдруг почему-то взял Ловягу за рукав и потащил назад, вглубь, в темноту подъезда. Они прижались к обитой дерматином двери первой квартиры, Дима увидел пломбу и вспомнил, что за этой дверью ночью зарезали азербайджанского парня Максуда и кровью его написали на стене: "За Сумгаит!" - и еще какие-то значки, похожие на армянские буквы - но не армянские буквы, это Дима знал твердо. С тех пор прошла, кажется, вечность, и даже Ловяга, похоже, перестал подозревать в убийстве армянских строителей-шабашников, работавших в леспромхозе... тем более, что до них не добраться... Наконец, звук копыт - неимоверно громкий - достиг высшей точки, и Дима увидел человека в черных очках, ведущего в поводу громадного коня. Конь шел, опустив голову, и при каждом его шаге вздрагивала земля. Он был неопределенной масти, Диме показалось - серо-розоватый. В седле, сгорбившись, сидел кто-то, с головой укрытый черным покрывалом. Эта процессия не могла быть в поле зрения больше трех-четырех секунд, но почему-то они все шли, и шли, и шли, и грохот копыт заполнял собою все на свете... Наконец, это кончилось. В наступающей тишине возник какой-то новый звук - рядом. Дима с усилием перевел взгляд на Ловягу. Капитан скрежетал зубами. В полумраке глаза его казались огромными. А потом из-за открытой створки двери вышла крыса. Встав столбиком и наклонив голову, она долго и напряженно вглядывалась в сумрак подъезда. "Стреляй",- шепнул Дима. Ловягу не слушались руки. Крыса повернулась, еще раз посмотрела внимательно, словно запоминая, через плечо, и ушла. И тут же дверь с грохотом захлопнулась. - Ключ! - клацнул Дима, и капитан его понял. Замок опломбированной квартиры сдвоенно щелкнул, Ловяга скользнул в приоткрывшуюся щель, Дима за ним. Привалившись к двери изнутри, Дима перевел дыхание. В подъезде послышался мягкий множественный шорох. Дима крошащимся мелком нарисовал на двери звезду Давида, а на полу - пентаграмму. Не забыть взять в школе мел, этот кончается... - Боже мой...- прошептал Ловяга. Он стоял на пороге комнаты, в которой был убит Максуд. Дима заглянул в комнату через его плечо. Внутри мелового контура лежавшего здесь тела творилось что-то дурацкое: растущие из пола тонкие светящиеся нити, похожие на нежную плесень, дрожа, то складывались в лежащее навзничь тело с откинутой головой, и лицо его менялось, переходя от мучительного оскала к странной умиротворенности,- то вдруг тело исчезало, и появлялся кусочек городского пейзажа: угол большого дома и маленький домик, кусты и деревья, тротуар, переходящий в лестницу, неподвижные фигурки: мужчина с собакой, женщина в шляпке, мальчик на трехколесном велосипеде и тоже с собакой... - Пошли,- Дима тронул Ловягу за плечо. От окна он оглянулся: пятна крови в углу и кровавые буквы на стене поросли той же плесенью, и там тоже происходило какое-то движение, но фигурки были слишком мелкие, и разбираться в них было некогда. Ловяга потянулся к шпингалету, но Дима поймал его руку, подышал на стекло и пальцем изобразил на туманном пятне рунный знак "двойной лев". Стекло рассыпалось на мелкие осколки и вылетело наружу, будто с той стороны внезапно исчез воздух. С подоконника Дима спрыгнул на завалинку, а с завалинки - высокой, почти в полтора роста - на землю. Капитан последовал за ним. Дворик Диминого дома был тесен и весьма покат; отсюда начинался склон лощины, выходящей к Ошере пониже пристани. Но идти по лощине Диме решительно не хотелось. Поэтому, проскользнув под забором по сухому водостоку в соседний двор, он круто свернул направо, к жалкому огородику бабки Мамаихи, выдернул из грядки две недозрелые чесноковины, одну сунул в карман себе, другую подал капитану. По почерневшим от времени доскам они прошли мимо мамаевского осевшего набок домика. На калитке ворот Дима мелом изобразил тот же рунный знак, но ничего не произошло. Тогда он отворил калитку и вышел в переулок. Переулок был пуст. Неимоверная чистота повсюду и скелеты деревьев над крышами придавали пейзажу вид незаконченной декорации. - Слушайте,- шепотом сказал Ловяга,- откуда вы все это знаете? - Объяснили,- не вдаваясь в подробности, ответил Дима. Он оглядывался по сторонам, стараясь почувствовать обстановку. Тишина была неполной, и это тревожило. Впрочем, полная тишина тревожила бы еще больше. - Но надо же всем... чтобы все знали... - Делается,- сказал Дима. Он посмотрел на часы. Было без четверти пять.- Уже напечатали, наверное. К ночи разнесут. Загавкали впереголосок собаки. Гавкали смущенно, презирая себя за пережитый страх. - Вы мне что-то начали говорить там, на лестнице,- сказал Дима.- Что-то интересное. Но нас прервали. - Напомните. - Ну, вы процитировали "Черный посох", а потом начали подвергать критике мою гипотезу... - Да-да, что-то же пришло тогда в голову... забыл. Вроде того, что, если ваша теория верна, то те, кто вызывает к жизни те или иные страхи, будут становиться их первыми жертвами, и постепенно все пойдет на убыль... - Выгорят дрова, да? - Можно и так сказать. После гибели какого-то наиболее образованного слоя изощренные кошмары исчезнут, и останется что-то примитивное... - Уж не думаете ли вы ускорить этот процесс? Ловяга споткнулся. Диму вдруг затошнило. Ловяга не заслуживал таких слов. Впервые увидев его, Архипов сказал: "Странно: гэбист, а глаза людские". Ловяга был по-настоящему озабочен теми исчезновениями пацанов и сумел даже организовать прочесывание тайги. До последних дней он был убежден, что имеет дело с какой-то террористической группой, избравшей далекий Ошеров учебным полигоном. В общем, от подлеца Петрунько он отличался диаметрально... - Извините, Родион Михайлович,- сказал Дима.- Мне не следовало этого говорить. Я не думаю так. - Я понимаю,- сказал Ловяга.- Я не обижаюсь. Надо быть в ответе... Из переулка они свернули на Коммунистическую. Улица, на которой жил Дима, была Ленина, а переулок - Колымским. Вся слободка называлась Колымой. Это был один из ошеровских анекдотов: от Ленина к коммунизму путь лежал только через Колыму. - Я тогда еще вот что хотел сказать,- вспомнил Ловяга.- Вы говорите: страх. А эти деревья? Или солнце, луна? Или барьер? Ну, барьер еще туда-сюда, а пыль и мусор куда делись? В этом-то какой страх? - Нечеловеческий,- сказал Дима.- Я подозреваю, что в нашем городе уже не все жители - люди. - Хотел бы я знать, кто из нас сумасшедший,- с тоской сказал Ловяга. - Я пришел,- сказал Дима.- Думаю, мы еще увидимся сегодня. И вот что: попробуйте позвонить 2-86 или 2-90. Не знаю, что из этого получится... - Хорошо,- сказал Ловяга.- Тогда мы не прощаемся... Школьную калитку украшала замысловатая рунная фраза, которой Дима не знал. Но нанесена она была явно рукой Леониды, поэтому Дима вошел смело и двинулся по песчаной дорожке мимо зарослей татарской жимолости - единственного, кроме травы, растения, оставшегося зеленым - к школьному крыльцу. Некоторое время он чувствовал на себе взгляд капитана; потом это прошло. Ступени тоже были испещрены. На крыльцо он подниматься не стал, а пошел в обход, к котельной. Дверь в котельную была запечатана тавром царя Соломона. Дима постучался особым стуком и на вопрос: "Кто?" назвался: - Третий. Почему-то вдруг, пока с той стороны гремели засовом, он испытал острую необходимость оглядеться. Не оглянуться, а именно оглядеться. Слева, за голыми деревьями и зелеными кустами проступал забор, черная литая решетка с поднявшимися на задние лапы львами. Клумбы пылали настурциями. Там, где забор кончался, виднелись такие же литые чугунные перила лестницы, ведущей под обрыв: там, на обширной террасе, было продолжение школьного двора. Стадиончик и тому подобное. Дальше берег уже окончательно обрывался к воде, но отсюда Ошера была не видна - только справа, далеко, блестел кусочек ее черного зеркала. Прямо же, рукой подать, будто это и не противоположный берег судоходной реки, возвышалась светло-серая, в мелкую крапинку, осыпь, а над осыпью нависал сплошной, похожий на мох, еловый ковер. Дальше, образуя горизонт, шли полусферические, как каски, сопки, с редкими светлыми проплешинами. Небо было равномерно белесым и излучало свет. Касаясь угла школьного здания, висело солнце - призрачным кольцом. Почему-то сильно пахло разогретой хвоей - как в бору в солнечный безветренный день. - Входите, Дим Димыч,- сказали ему. Снимки были отличные, четкие, и, перебирая их, Дима думал: это вторжение. Вторжение. Вторжение... Ах, как славно, если это действительно вторжение! Как это легко и понятно. Это то, чего мы даже немного ждем и к чему исподволь готовы. Просто гора бы с плеч... и не ломать голову над темой возвращения старых богов в завершение шеститысячелетнего единобожеского цикла... Голос Леониды был странно безжизнен тогда, и лицо не менялось. Великие битвы полыхали в долине Иордана, и под ударами адептов Яхве пали города Адме, Севоим, Гоморра. Почитающие богов пантеона держались только в Содоме, за его неприступными стенами. Все меньше их становилось... В ослабленные голодом и огнем сердца вкрадывалась слабость, и кто-то, не вынеся мук осады, открыл ворота врагу. Две ночи и день шла резня на улицах города, и рушились поруганные храмы. Лишь храм Ашеры, богини-воительницы, стоял неприступной цитаделью среди пожаров и крови. Высоко над стенами его поднималось божественное древо. А когда оно вспыхнуло, подожженное смоляными горшками, ворота храма открылись и плечо к плечу, по двенадцать в ряд, вышли закованные в медь жрицы. Короткие мечи они погружали в тела пьяных вином и кровью победителей, боевыми косами смахивали головы с их шей. Неудержим и страшен был их поход, и много воинов легло им под ноги. А когда они захватили и окружили кольцом городские ворота, по пробитому ими коридору пролетела конная сотня - это высшие жрицы уносили ветви и семена божественного древа. И когда конные скрылись в ночи, пешие воительницы перестали убивать... Много лет торговали ими на рынках от Египта до Шумера и дальше - до самой страны Шэнь, требуя огромную цену за редкую красоту и умопомрачающее искусство любви. А конные жрицы ушли в земли хеттеев, и след их преследователи потеряли. Шесть лет длился великий поход: по землям эниан, молоссов, дагаев и дальше - в край людей, не знающих меди и обычаев, но искусных в кремнях и кости; из них жрицы брали себе мужчин, мужей и проводников, а потом убивали их, чтобы не оставлять о себе ненужной памяти. С коней жрицы пересели в лодки и плыли по рекам, великим и малым, по воде и против воды, и остановили движение лишь тогда, когда в живых осталось одиннадцать из тех, кто вырвался когда-то из подплывающего кровью Содома. Одиннадцать - это был наименьший счет для того, чтобы вырастить божественное древо. И семя древа опустили в землю и поочередно полили своей кровью, пока росток не дал третьего побега. Но зимние морозы убили росток. И тогда весной вместе с новым семенем божественного древа опустили и иное семя - семя растущей здесь исполинской сосны с длинными хвоинами, собранными по три. И сущность древа перешла в росток этой сосны, и сосна выросла и уцелела. И рос вместе с ней храм - в глубину, в мягкий пористый камень сердцевины холмов. И стали сменяться поколения в тихой неторопливой жизни здесь, на краю тайги, над прекрасной рекой, под сенью вечного древа... Ашереи-мужчины били в тайге зверя, чтобы есть его мясо и греться его мехом, и добывали плоды дерев, подобных вечному древу, чтобы вкус мяса никогда не наскучил; а женщины, метательницы стрел, взымали дань с воды и неба. И не переставал куриться жертвенный очаг у подножья древа, и одиннадцать жриц, меняя смертные тела, продолжали свое вековое служение. Каждая имела посвящение зверю: вепрю, быку, льву, коту, волку, коню, оленю, серне, крысе, обезьяне, агнцу. И только над своими зверьми имела власть жрица-воительница... Племя росло не быстро, потому что, благодаря содомским обычаям, каждая женщина имела лишь столько детей, сколько хотела сама и сколько дозволяли жрицы - но все же росло и расселялось по реке вверх и вниз, одолевая в мелких стычках и больших войнах приходящих иногда с Большой реки врагов, ибо боевое искусство храма Ашеры стараниями жриц не забывалось никогда... И так, почти в неизменности, ашереи прожили половину срока, назначенного старыми богами для своего возвращения... Беда пришла с Большой реки. На тысяче лодок приплыло с низовьев и поселилось на берегах ее племя, называющее себя Охон. Они поклонялись медвежьей голове, знали огонь и медь и были невозможно любопытны. Их нельзя было прогнать, от них не удавалось отгородиться. Повадки и обычаи их, шумные, веселые и простодушные, показались привлекательными многим молодым ашереям... Сменилось всего одно поколение, и царь ашереев перестал считаться с Храмом, а следом за царем - и многие из народа. Но, придя однажды с огнем, они нашли лишь обрушенные входы... Просто к тому времени Храм был уже устроен так, что коридоры его и переходы пронизывали и времена, и пространства. И жрицы, рассеявшись по необъятному миру, все равно присутствовали в Храме. Меняя смертные тела, они продолжали служить вечному древу - до завтрашних дней, до исполнения пророчеств, когда старые боги в блеске своем и величии возвратятся в этот мир - но прежде того через открываемые врата хлынут толпы порождений тьмы, бегущих от богов... и жрицам предопределено погибнуть в этой последней битве, ибо не могут державшие мир воспользоваться плодами своего служения... Дима перетасовал фотографии, сложил в конверт. На него смотрели. - Я возьму? - спросил он. - Конечно, Дим Димыч, я много наделал,- солидно сказал Иван.- Берите. - Как вам все это?..- жадно спросил Павлик; глаза у него горели. - Очень может быть,- сказал Дима.- Особенно те, где паровоз тащут... - А зачем им паровоз понадобился, как вы думаете? - Никак не думаю. - Для балласта,- сказа Иван.- Чтобы не качало. Этот узкоколейный паровоз валялся бог знает сколько лет у подножья Серафимовской сопки, километрах в десяти от города. На фотографии он как бы плыл над землей, оплетенный светлыми ветвящимися лианами. Перед паровозом и позади него шли двое - чем-то неуловимо отличающиеся от людей. - Это ведь полное доказательство, Дим Димыч, правда? - не унимался Павлик.- С этим уже не поспоришь? Дима пожал плечами. Совсем не хотелось втягиваться в дискуссию, тем более, что Павлика переубедить - дело безнадежное, так он бредит всякими пришельцами... И вдруг Дима испытал странное ощущение: как будто долго-долго звенело в ушах, и он к этому притерпелся и научился справляться - и вдруг звон прекратился. Что-то подобное случилось сейчас с его мыслями, но что именно - понять было нельзя, и осталось только чувство облегчения... - Снимали, значит, с Сивой горки...- начал он, но тут в дверь постучали условным стуком. - Это Танька,- сказал Иван и пошел открывать. - В общем, так, Павлик,- сказал Дима.- Задание на завтра: поднимись на Катеринину сопку и сделай круговую панораму. Постарайся успеть до полудня. Потом - сюда. Договорились? - А зачем? - Есть одна мысль... По лестнице спустились Иван и Татьяна. Иван, галантный кавалер, шел первым и нес Татьянин рюкзачок. - Тяжеловато вам будет, Дим Димыч,- ухмыльнулся он, взвешивая рюкзачок на руке.- Постаралась девушка... Поставленный на стол, рюкзачок тяжело и глухо звякнул. Татьяна молча откинула клапан, распустила узел. Связками по семь штук, до самой горловины лежали латунные гильзы. - Пороха три банки, капсюля и девять пачек снаряженных патронов,- сказала она.- Все на дне. - Танюха! - Дима прижал руку к сердцу. - Да ладно,- сказала Татьяна.- А это вам, как обещала... Она повернулась к Диме спиной и задрала свитер и майку до лопаток. Прямо к телу полосками пластыря был прикреплен пистолет. Дима осторожно отодрал пластырь. Потертый зеленоватый "ТТ" с деревянными накладками... - Ну, Танюха, у меня слов нет,- сказал Дима.- Спасибо тебе. - Патронов только одна обойма,- сказала она. - У Василенки попрошу. - Не говорите только, откуда ствол. - Я еще не... Долгий вибрирующий звук, идущий то ли сверху, то ли из-под ног, заставил его замолчать. Все прислушались, переглянулись. Звук не повторялся. Дима завернул пистолет в газету и опустил в сумку. Шуршание бумаги было неприятно громким. - Пойду посмотрю,- наконец, сказал Иван. Пашка молча пошел за ним. Татьяна улыбнулась - полурадостно, полувиновато. Дима взял ее руки в свои и поднес к лицу. Пальцы Татьяны пахли металлом и ружейным маслом. Дима поцеловал их - все по очереди. Татьяна провела кончиками пальцев по его щеке, потом приподнялась на носочках и губами коснулась губ. Тут же отпрянула и сделала знак: тихо! По лестнице кубарем скатился Пашка. - Идемте, там такое!..- он не закончил и снова бросился вверх. Там, наверху, в дверях стоял Иван в позе вратаря, пропустившего наилегчайший мяч. Что-то было не так, но что именно, Дима понял, только оказавшись под открытым небом. Само небо. Он уже успел за последние дни привыкнуть к равномерно светящемуся белесоватому куполу. Сейчас небо приобрело сиреневый цвет и гнусно мерцало, как ненагревшаяся кварцевая лампа. Солнце, которому положено было быть за школьным зданием, висело прямо перед глазами: даже не багровое, а вишневое, огромное, лохматое по краям и с темным, почти черным зрачком в центре. Кровавый глаз... Это безумное солнце, возникшее в неположенном месте, вдруг высекло в Диме вспышку какой-то темной безжалостной радости. Что-то с чем-то сходилось, он получал ответы на не им заданные, но в нем звучащие вопросы... Мосты сожжены... Обратной дороги нет... Занавес подымается... Багровый глаз гипнотизировал его, притягивал, звал сделать шаг... И тут Татьяна закричала. Она кричала дико и показывала рукой куда-то левее, Дима оглянулся и тоже заорал: из кустов к нему боком, по-крабьи, бежал огромный, с собаку размером, паук. Бежал он, к счастью, помедленнее собаки, и Дима успел влететь в дверь и захлопнуть ее изнутри, и прыгнувший паук с грохотом ударился в нее. Дверь в котельную была двойная: наружная, обитая железом, открывалась наружу и запиралась на засов; внутренняя, фанерная, открывалась внутрь и не имела ни засова, ни защелки - ничего, только проушины для навесного замка, да и те с той стороны! И оставалось только налегать на нее всем весом и стараться удержать, не дать открыться... Заскребли когти. Лом, лом тащите! - закричал Дима. Ребятишки посыпались вниз. Паук ударил еще раз, гораздо сильнее, Дима чудом удержался на ногах. Одолею ли я его ломом?.. Черт, иметь бы пару секунд - тогда можно закрыть наружную дверь... Но пары секунд не было. Паук ударил опять. Казалось, в дверь с силой метают пудовые гири. Мальчишки бежали обратно, один с ломом, другой с дворницким ледорубом: топором, наваренным на железную трубу. Дима взял ледоруб. Дождался, когда паук ударит снова, досчитал до трех и распахнул дверь, поднимая оружие - и понял, что проиграл. Пауков было два, один пятился от двери, другой шагах в семи подобрался для прыжка - и прыгнул. Дима попал в него - в самую морду. Тупое лезвие застряло в хитине, ледоруб чуть не выбило из рук. Паук с хрястом, ломаясь, врезался в косяк