В.Т.Нарежный. Российский Жилблаз или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова --------------------------------------------------------------- Изд. Петрозаводск: Карелия, 1983. OCR: 486dx2 --------------------------------------------------------------- Homo sum, humani nil a me alienuim puto.1 Terent ______________________ 1 "Я человек, ничто человеческое мне не чуждо"- слова взяты из комедии римского драматурга Публия Теренция (195-159 до н.э.) ПРЕДИСЛОВИЕ Превосходное творение Лесажа, известное под названием "Похождения Жилблаза де Сантиланы"2, принесло и продолжает приносить сколько удовольствия и пользы читающим, столько чести и удивления дарованиям издателя. ________________________ 2 Роман французского писателя Лесажа Алена Рене (1668-1747); издан в 1735 году в Париже; на русский переведен Б. Тепловым и издан в 1754 в Петербурге. Франция и Немеция имеют также своих героев, коих похождения известны под названиями: "Французский Жилблаз", "Немецкий Жилблаз"3. А потому-то решился и я, следуя примеру, сие новое произведение мое выдать под столько известным именем и тем облегчить труд тех, кои стали бы изыскивать, с кем сравнивать меня в сем сочинении. _________________________ 3 Имеются ввиду романы, переведенные на русский язык в конце XVIII века под названием: "Новый Жилблаз, или Приключения Генриха Лансона, сочиненный г. мером в Нанси". М., 1794, 4 части, пер с фр. Ф. Печорина, и "Немецкий Жилблаз, или Приключения Петра Клаудия", М. 1795, пер. с нем. Н. Ильина. Правила, которые сохранить предназначил я, суть вероятность, приличие, сходство описаний с природою, изображение нравов в различных состояниях и отношениях; цель всего точно та же, какую предначертал себе и Лесаж: соединить с приятным полезное. Но как сии два слова "приятность, польза" почти каждым понимаемы по-своему, и мы беспрестанно видим,-- если только подлинно смотрим, а не спим с открытыми глазами, -- что одну и ту же вещь, одно и то же чувствование, движение, желание, отвращение один называет полезными, другой -- гибельными, один -- приятными, другой -- отвратительными, то, не стараясь избегать общей участи всего подлунного, я спокойно предаю себя свободному суждению каждого, не заботясь много, то ли точно почтет он приятным и полезным, что мне таковым казалось; да и заботиться о том по всем отношениям было бы и неполезно и неприятно. Да не прогневаются на меня исступленные любители метафизики, славенского языка и всего, что есть немецкого, что я не всегда с должною почтительностию об них отзывался. Это отнюдь не значит, чтобы считал я метафизику наукою вздорною, славенский язык -- варварским и все то, что выдумано немецкою головою, глупою выдумкою. Сохрани от того, боже! Но мне всегда казалось, что перейти должные пределы, в чем бы то ни было, есть крайнее неразумие. Метафизика, без сомнения, есть наука высокая и утончает разум человека, однакож не до такой степени, чтобы мог он определить, чем занималось высочайшее существо до создания мира и чем заниматься будет по разрушении оного. А есть такие храбрые ученые, которые на то пускались. -- Славенский язык бесспорно высок, точен, обилен; однакож тот из нас, который, стоя пред красавицею, будет нежить слух ее названиями: лепообразная дево! голубице, краснейшая рая,-- едва ли не должен быть почтен за сумасброда; а такие витязи и до сих пор у нас находятся, и не без последователей! Что касается до немчизны, под которым названием, следуя выражению наших прадедов, разумею я всякую чужеземщину, то весьма недовольным почту себя, если кто-нибудь назовет меня порицателем всего того, что не наше.-- Это была бы излишняя благосклонность ко всему своему, что также никуда не годится. Всякое пристрастие ведет к заблуждению, а я не знаю, что было бы хуже, следовательно вреднее заблуждения, подкрепленного упрямством. Описывая жизнь человека в многоразличных отношениях, не мог я не показать и таких картин, которые заставят пожилых богомолов и богомолок хотя притворно застыдиться. Может быть, то же действие будет и над молодыми; но пусть молодые, почувствовав низость порока чужого, краснеют, не быв еще подвержены оному сами, нежели краснеть в летах по сделании, и когда уже будет мало случаев и сил ему противиться. Я вывел на показ русским людям русского же человека, считая, что гораздо сходнее принимать участие в делах земляка, нежели иноземца. -- Почему Лесаж не мог того сделать, всякий догадается. За несколько десятков лет и у нас нельзя бы отважиться описывать беспристрастно наши нравы. Сколько достало во мне дарования и опытности, употребил все, чтобы угодить некоторым из читателей, именно тем, кои прямо разумеют отличить настоящее приятное и полезное от общих им сословий и, следовательно, стоят того, чтобы для их удовольствия трудились люди.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  Глава I. ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ В небольшой деревне, стоящей близ рубежа между Орловскою и Курскою губерниями, жил в господском доме своем с семейством помещик Иван Ефремович Простаков. В молодые лета служил он в полках, был в походах и даже сражениях. Хотя, правда, он и молчал о сем, но зато весьма часто повествовала жена его, показывая в удостоверение прореху в мундире. Была ли сделана она пулею, или штыком неприятельским, или продрана на гвоздь, -- того не могла сказать наверное, потому что верного не было и признака; а муж, с своей стороны, за давностию времени не мог припомнить, лгать же отнюдь не любил. Будучи отставлен капитаном, жил спокойно в деревне доходами с имения, слишком достаточного по образу простой его жизни. Он был тих, кроток и чувствителен ко всему хорошему, занимался домашним хозяйством, а на досуге любил читать книги и курить табак. Достойная супруга его Маремьяна Харитоновна была довольно дородна, отлично горда и чересчур тщеславна. Она никогда не могла забыть, что блаженной памяти родитель ее был богатый дворянин в полуденном крае России, имел в доме своем балы, театры и маскерады; "и даже маскерады, -- повторяла она нередко, разговаривая со своими соседками. -- Жаль только, -- продолжала она, -- что батюшка, не выдав меня замуж, лишился балов и маскерадов; а не то не за капитаном быть бы мне!" Тут оглядывалась она кругом; смотрела пасмурными глазами и подходила к зеркалу, но и оно не могло ее утешить. Она была уже мать троих возрастных детей. К чести ее или и мужа можно отнести, что и до сих пор она была совершенно ему послушна и не реже бывала в кухне, как и рассуждала о театрах и маскерадах покойного батюшки. Дети Простаковых были две дочери и один сын. Как последний воспитывался еще в кадетском корпусе, то об нем в сей повести ни слова и не скажем, кроме разве, что его звали также Иваном. Это одно покудова он заслуживает. Дочери были Елизавета и Катерина. Меньшая была настоящий список с портрета матери ее во днях молодости, хотя она и не презирала капитана, отца своего, потому что он был богаче всех ближних соседей, следовательно и она была наряднее деревенских подруг своих; однакож всегда охотно рассказывала им о почтенном дедушке, у которого бывали балы, театры и даже маскерады. Гостьи пожимали плечами, а Катерина вздыхала. Елизавета, сестра ее, была во всем противных мыслей, чувств и поступков. В пасмурных взорах ее плавала кроткая чувствительность, нежность обнаруживалась в каждом ее движении, невинная простота души казалась иногда даже застенчивостию. Когда сестра ее рассказывала о театре дедушки, о его пиршествах и вздыхала, Елизавета уходила в сад, опиралась о вишневое дерево, смотрела на безоблачное небо, на игривые звезды и также вздыхала. Отчего ж тужить невинному сердцу ее? Три года назад были две сестры воспитываемы в городском пансионе. Хотя отцу и крайне того не хотелось, но жена перемогла. -- Что из того выйдет, -- кричала Маремьяна Харитоновна, -- когда дочери мои не будут выучены ни играть, ни танцевать, ни говорить языком французским? -- Сестры мои ничего того не знали и не знают, точно как и я, -- отвечал муж, -- а не меньше того счастливы. Они были хорошие дочери, хорошие жены, хорошие матери и даже счастливые своими детьми, хотя не посылали их и в уездный пансион. Он, кажется, рассуждал не худо, но дочери были посланы, воспитывались пять лет и мгновенно отозваны в деревню. А причина? В том же пансионе находился, между прочим, один молодой человек, сын, как догадывались, беднейшего дворянина. Принят был туда потому, что за него платил хорошие деньги неизвестный человек. Итак, он сему незнакомому благодетелю какой-нибудь родственник, или, может быть, не побочный ли сын от дочери или сына, или его самого? Все статься может, но я покудова ничего не знаю, так, как и сам молодой человек тот в тогдашнее время, кроме, что звали его Никандром. Этот затейливый молодец возвел на Елизавету взоры, прежде любопытные, потом внимательные, а вскоре страстные. Елизавета отвечала точно тем же порядком. Дружба нх возрастала ежедневно и, наконец, дошла до того, что однажды в часы отдыха, гуляя в пансионском саду, как-то очутился он наедине с Елизаветою. Он на нее взглянул, она на него; он взял ее руку и пожал; она -- его; наконец, он осмелился прижать ее самою к своему сердцу и запечатлеть страстный поцелуй на пламенеющих устах юной красавицы. -- Ах! как счастливы были они тогда; но увы! какое последствие! -- Grand dieu!1 -- раздался сзади дребезжащий голос. Они оглянулись, и кто изобразит их ужас? Разинув рот и выпуча глаза, бежала, сколько могла, старая мадам Ульрика. ______________________ 1 Великий боже (франц.). С трепетом молодые любовники бросились в разные стороны, но это не помогло. Воспитанника выгнали вон, ибо не знали, куда отослать его, а из снисхождения к богатой фамилии Простаковых отписано было к отцу, чтобы изволил прислать карету за девицами, дочерьми своими. Конечно, Ульрика была одна из лучших содержательниц пансионов, что не обратила во зло нежности молодой питомицы; но правда и то, что любовник был сам по себе великий бедняк, а потому не стоил никакого внимания в сем случае. Если же бы случилось какомунибудь богатому князьку влюбиться в бедную питомку, то можно думать, что и наша мадам не заставила бы смеяться над собою прочих отважных наставниц. Протекли три года после сего происшествия, как целое семейство в один осенний дождливый вечер собралось в гостиную, чтобы, зевая, смотреть на табачный дым, из трубки г-на Простакова курящийся, и после слушать похождения Жилблазовы, кои читал он вслух, прилегши на софе. Маремьяна. Что ты ни говори, а спектакли покойного моего батюшки были привлекательнее, чем мадритские! Простаков. Оттого-то, быть может, он и покойник! Все замолчали.-- После некоторого промежутка началось опять. Маремьяна. Боже мой! -- как прелестно было то равенство, какое царствовало в маскерадах! ходи, сиди, пляши -- никто тебя не знает. Простаков. Оттого-то часто ничего не стоящий подлец, -- не стоящий и того, чтобы путный человек на него плюнул, -- ходил, сидел, плясал с вами. А последствия? Маремьяна опять замолчала и пошла в столовую собирать к ужину; Катерина тихонько вальсировала перед зеркалом, а Елизавета сидела у изголовья софы, склоня печально на руку свою голову. -- Что ты делаешь, Катерина? -- спросил отец, поднявшись сердито. -- Вальсирую, батюшка. -- Кто велит тебе вальсировать, когда я читаю книгу, и притом хорошую? Дело бы другое, если б какую-нибудь комедийку или пустенький романец, как, например: "Модная лавка"1, "Новый Стерн"2 и тому подобные мелочи; или еще и большие, переведенные с французского языка, коими наполнены книжные лавки. _________________ 1 Комедия И.А.Крылова (1769-1844). Издана в 1807 году. 2 Комедия А.А.Шаховского (1777-1846). Издана в 1807 году. -- Матушка говорит, что никому нельзя понравиться, сидя за книгами или за пяльцами. -- Понравиться? -- сказал отец еще сердитее и поднявшись больше. -- Тебе рано о том стараться. Довольно для тебя нравиться отцу и матери. Катерина вышла в столовую, однако легонько подпрыгивая. Отец, вздохнув, принялся за книгу. Елизавета вздохнула, спустя еще ниже голову; но причины вздохов сих выходили совсем из разных источников. Пробило в зале восемь часов, и Катерина вошла. -- Батюшка! Стол готов, и матушка уже села, -- Она ушла. Едва Простаков скинул свой колпак и поднял с софы ногу, как вдруг из других дверей опрометью вбегает слуга и, запыхаясь, говорит: -- Барин! Какой-то князь стоит в передней и просит позволения войти. Имени его не мог упомнить, -- такое мудреное! -- Князь? -- вскричал Простаков, оправляя халат. -- Князь! -- возвысились два голоса, и мать с дочкою выбежали. "Князь!"-- раздалось в людской, девичьей, кухне; словом, во всем доме не слышно было ничего, кроме громогласного: "Князь! князь!" -- Что это значит? Что за крик и шум? Как будто князь какое-нибудь чудовище или херувим, -- сказал с досадою Простаков, ощипываясь кругом.-- Проси войти! Слуга вышел. Всех любопытные взоры обращены были на дверь, всех рты открыты, дыхание остановилось; по одним колебаниям грудей можно было видеть, что они не статуи. Надобно сказать правду, кроме г-на и г-жи Простаковых, которые видали князей лет за двадцать, никто в доме не имел и понятия, каков должен быть князь? Большею частию думали, что он великан, весь в золоте, в дорогих каменьях, и, словом: существо, совсем не похожее на обыкновенного человека. Глава II. КНЯЗЬ Наконец, минута развязки настала. Дверь отворяется и -- о боже! какое явление! "Ах! -- вскрикнула Маремьяна и ее дочери, -- ах господи!" Они бросились вон. Простаков сам отступил назад, побледнел и перекрестился. "Это чудовище", -- сказал он про себя и еще на шаг отступил. Чего же так сильно испугались они? Ну, пусть женщинам простительно; они не бывали на сражениях, а если и бывали, так разве только с горничными девками и дворовыми босыми мальчиками, ибо власть управляться с лакеями, кучерами, поварами и вообще возрастными мужчины предоставили себе; но и Простаков -- о диво! Простаков, который бывал на сражениях, получил рану, что видно было из дыры на мундире, -- и Простаков ужаснулся. Волосы его поднялись дыбом, и если б он не поддержал колпака рукою, хотя и трепещущею, то верно бы он слетел к ногам вошедшего привидения или по крайней мере -- оборотня. Долго они стояли в молчании. Самое привидение, видя продолжительный ужас хозяина с семейством, сильно наморщилось. Простаков, заметя то, закусил губы, ибо, казалось, он, наконец, хотел что-то сказать. Пора мне открыть причину всеобщего ужаса. Привидение сие имело с виду подобие мужчины под пятьдесят лет. Волосы его всклокочены и наполнены грязью, которая также залепляла лицо и руки, оцарапанные до крови; платье все в лохмотьях; одна нога босая, другая в лапте; оно дрожало от холоду, глаза были томны и унылы. -- Милостивый государь, -- сказал он (мы говорим уже "он", и не "оно", то есть привидение, ибо все приметили в ней некоторые признаки мужеского пола), --милостивый государь! чистосердечно прошу прощения, что я перепугал вас и почтенное семейство. Несчастие постигло меня. Я страдаю голодом и жаждою; целые сутки ни одна кроха не бывала во рту моем; я дерзнул искать у вас милосердия и убежища на эту ночь. Он сказал и грязною рукою утер глаза, из коих выкатились слезы. -- Вы несчастны? -- сказал быстро Простаков, подскочив к нему на три шага, и вид его прояснился. -- Довольно несчастлив, по крайней мере на некоторое время. -- Малый! -- вскричал Простаков к слуге, -- отведи сего господина на кухню и вели вымыть; меж тем, Маремьяна, приготовь чистое белье, сапоги, сертук и прочее, что нужно. Государь мой! -- продолжал он, обратись к незнакомцу,-- как скоро вы пооправитесь, прошу сюда; мы будем ждать вас вместе отужинать. Незнакомец вышел, поклонясь низко. -- Боже мой! -- сказали, вошед вдруг, жена и дочери. Ж е н а. Что ты все делаешь не подумавши? М у ж. Я хочу делать почувствовавши. Ж е н а. Ты чувствуешь вздор. М у ж. Легко статься может, однако ж ты поди и приготовь белье. Ж е н а. Может быть, он какой преступник? М у ж. И величайший преступник имеет право на сожаление. Ж е н а. А если он разбойник? М у ж. Я накормлю голодного разбойника и после отдам в руки правосудия. Ж е н а. Да! как уж успеет ночью удушить тебя. М у ж. Ты все вздор мелешь. Он безоружен и едва от изнеможения стоит на ногах. Ж е н а. Притворство, личина!.. М у ж. Поди и приготовь белье. Разве ты не хочешь ужинать, ибо я и все не сядем за стол, пока он не придет. -- Боже мой! как ты упрям, -- говорила она, уходя и побрякивая ключами. -- Батюшка, -- сказала Катерина, -- мне кажется, матушка несколько права. Ведь неприличио принимать в дом дурного человека. -- Так, дочь моя, -- отвечал старик, -- но надобно прежде точно удостовериться, что он дурен; а почитать его таким по его загрязненному лицу, по нищенскому платью, по робкому виду и отказать в куске хлеба и в угле дома для проведения ночи в дождливую осень, -- да сохранит вас бог, дети мои, от такой разборчивости! Сто раз покойнее буду смотреть на вас во гробе, нежели с этими румяными щеками, блестящими от довольства и спокойствия глазами и сердцами каменными. Чувствительность есть истинное благородство человека. Она ставит его на высокую степень творения. Волк и медведь имеют столько ума, чтоб отличить тигра от робкой овцы и, от одного убегая, гнаться за другою. Чувствительный, хотя и несчастный человек, если не сегодня, то завтра, то когда-нибудь найдет сердца, которые поймут его, сблизятся с ним, и он будет счастлив в рубище. Но жестокосердый -- он вечно несчастлив: среди богатств, славы, величия, в венце и багрянице. Старик умолк, но взоры его сияли удовольствием. Он взглянул на дочерей: Катерина отворотилась, поправляя серьгу; Елизавета стояла, устремив вниз глаза свои, с навернувшимися слезами и сложа руки накрест у груди. Старик вздохнул, Елизавета вздохнула; он взглянул на нее, понял биение сердца ее и молча пошел к софе. По прошествии получаса явился незнакомец хотя в ветхом, но довольно чистом платье своего хозяина. Не с удовольствием заметил Простаков таковую бережливость жены своей, но на сей раз замолчал. Незнакомец, робко подошед к нему, преклонил низко голову и сквозь зубы пробормотал что-то о благодарности. -- Об этом поговорим после, -- сказал Простаков, -- а теперь всего лучше пойдем к столу, я думаю, он теперь всего необходимее. Как скоро Простаков увидел, что гость его понасытился и довольно весел от нескольких рюмок вина, к чему принудил его хозяин, желая поправить истощенные силы его, то сей последний сказал: -- Я почитаю вас честным человеком, и дай бог, чтобы не обманулся. Но скажите мне, пожалуйте, для чего вздумалось вам, при такой наружности, которая вдруг вам изменила, сказаться слуге именем князя? Разве несчастному именно нужно быть князем, чтоб возбудить сострадание? Вам, видно, худо обо мне сказали. Все обратили испытующие взоры на незнакомца, ожидая ответа. Госпожа дому удержала ложку, которую только что хотела поднести ко рту, и кидала лукавые взгляды на своего мужа. -- Что я князь природный -- это такая истина, как то, что теперь существую. Я называюсь князь Гаврило Симонович княж Чистяков, -- сказал он, взглянув весело на все собрание. Все поражены были как громом. Маремьяна, ахнув громко, уронила ложку и облилась соусом. -- Ах, боже мой! -- твердила она несколько раз сряду, обтираясь салфеткою и глядя пристально на князя Гаврилу Симоновича княж Чистякова. Наконец, после нескольких мгновенных вопросов и ответов все успокоились, только г-жа Простакова многократно извинялась, что с первого взгляда не могла узнать в нем князя, хотя наружность его довольно то доказывала. -- Полно пустое врать, -- сказал муж, выпивая рюмку вина. -- В тогдашнем положении его сиятельство больше походил на черта. Все засмеялись, и даже сам князь Таврило, почесывая лоб. Хозяин продолжал: -- Жена! -- теперь пора спать; отведи князю покои, что подле моего кабинета. Вели пораньше истопить баню, а чай будем пить все вместе. Глава III. КАПУСТУ ПОЛОТЬ Настало утро. Оно хотя было и не самое прекрасное, но казалось таковым для хозяев и их гостя. Он чувствовал успокоение, а они тем веселились. Все вместе пили чай, проводили время до обеда, обедали и так далее. Прошел день и другой и таким образом целая неделя, -- а там их и несколько. Хотя князь Гаврило и не один раз принимался раскланиваться с гостеприимными хозяевами, но сии время от времени откладывали расставанье; каждый день взаимного обращения распространял взаимную доверенность: гость находил в хозяине старика доброго и умного по природе и опытности; а последний с каждым днем открывал в первом более и более искренности и прямодушия. По мере обоюдного сочувствия сердца их сблизились, и, когда прошел месяц пребывания князева в доме Простакова, казалось всем, что он взрос здесь и состарился. В одно утро, когда морозы наступающей зимы засадили всех в теплых покоях, Простаков после завтрака завел речь мимоходом о прошедших случаях жизни своего гостя. -- Понимаю, -- сказал князь, -- и сейчас удовольствую ваше желание. Хотя и не раз буду краснеть, но охотно приношу сию жертву вашему дружелюбию. Простаков дал знак дочерям, -- они поднялись и хотели выйти, как князь, удержав их, сказал отцу: -- Успокойтесь, добрый человек; повесть моя детям вашим во многом будет уроком.-- Таким образом все уселись; и его сиятельство начал: -- Родина моя в селе Фалалеевке, что в Курской губернии. Она славна своим хлебородней и наполняет житницы Петербурга и Москвы; но странный в нем недостаток, буде так сказать можно, есть тот, что там столько князей, сколько в Малороссии дворян, а в Шотландии -- графов. Одно другого стоит. Надобно отдать справедливость, что наши князья гораздо умнее иностранных графов. Там, как слыхал я нередко, граф-отец, вставая с войлочной постели, говорит сыну: "Что, граф, чисты ли мои сапоги?" -- "Как же, ваше сиятельство, вот у меня и руки еще в ваксе". А графиня-мать, чистя на поварне кастрюлю, говорит своей дочери: "Что, графиня, доила ли ты корову?" -- "Как же, ваше сиятельство, у меня еще и теперь ноги в навозе и на лбу шишка, -- так проклятая лягается". Наши русские князья сто раз умнее. Они занимаются хлебопашеством, хозяйством, пашут, жнут, продают хлеб и живут мирно и братски с крестьянами своими и чужими, и только в большие праздники, собравшись в шинки, объявляют о княжестве своем, если бы какой грубиян не устрашился нанести кому-либо удар, что не очень редко случалось. Из таковых князей был почтенный родитель мой, князь Симон Гаврилович Чистяков. При кончине своей он сказал мне: "Оставляю тебя, любезный сын, не совсем бессчастным: у тебя довольно поля есть, небольшой сенокос, огород, садик и, сверх того, крестьяне Иван и мать его Марья. Будь трудолюбив; работай, не стыдясь пустого титула, и бог умножит твое имущество". По кончине отца я несколько времени свято исполнял его завещания; но, конечно, демон вражды позавидовал моему спокойствию и вмешался в дела мои. Подле моего домика жил князь Сидор Буркалов и с ним хорошенькая дочка его княжна Феклуша. Ее черные глазки, ее алые щечки, -- словом, я полюбил Феклушу; но жениться на ней отнюдь не думал, ибо у князя, отца ее, только и была одна крестьянка, то есть княжна, дочь его; впрочем, ничего и никого не было, а сверх того, что и осталось после покойной жены, он по неосторожности или грустя по ней, время от времени переносил к жиду Яньке, корчмарю нашей деревни. Итак, я твердо решился не свататься за прекрасную Феклушу, однакож любил ее и стал невольным образом следовать за нею всюду. Она то заметила и, казалось, была не недовольна. Однажды, встретив ее, согбенную под коромыслом, сказал я с сожалением: "Ах, княжна! тебе, конечно, тяжело?"-- "Что ж делать", -- отвечала она закрасневшись. Я взял ведры и донес до дому. "Спасибо, князь",-- сказала она. Я потрепал ее по плечу, она пожала мою руку, мы посмотрели друг на друга, и она сказала: "Завтра рано на заре буду я полоть капусту", -- и остановилась. "Я пособлю тебе", -- вскричал я, обнял ее и поцеловал. Она немного показалась сердитою, оттолкнула меня и ушла. "Ну, -- думал я, оставшись один в своем покое,-- она рассердилась и, верно, меня не любит". Погрузившись в печаль, вышел на огород свой и ходил в большой грусти. Скоро, однако, утешился. О чем я печалюсь? Она так весело на меня сегодня смотрела. Если не выйдет на огород полоть капусту, то, верно, сердита, а если выйдет, то я побегу помогать ей. Решась таким образом, я с нетерпением ожидал зари. Ходил по огороду, вытянувшись и не смотря ни на что, шагал по грядам, ломал и давил все, упоен будучи восторгом. Наконец, появилась заря. Остановя дыхание, приблизился я к плетню, огороды наши разделявшему, устремил глаза сквозь прутья, и взоры мои неподвижно уставились на капустной гряде. Заря становилась алее и ярче, -- Феклуши нет как нет. Сердце мое билось необычайно. Если колебался подсолнечник, я вздрагивал. "Это она", -- думал я; но подсолнечник переставал колебаться, а Феклуши не было. Отчаяние клубило сердце мое. Я отнял голову от забора и печально взглянул на взошедшее солнце. Свидетель горести моей, зачем кажешься ты? Вдруг подул сильный ветер, и что-то необыкновенно зашумело. "Вот она! -- вскричал я громко, не могши удержаться, -- вот, наконец, прекрасная княжна Феклуша!" С сильным уверением о ее прибытии вскарабкался я на забор, вмиг осмотрел все, и что ж увидел? Ужас обнял меня! Воробьиное пугало, ветром поваленное в горох. С раздирающим сердцем слез я с забора, взглянул на свой огород и ахнул. Холодный пот выступил у меня на лбу. Проклятая княжна, неблагодарная Феклуша! Все переломано и потоптано для тебя, и тебя нет! Прекрасные мои бобы, дорогие огурцы, прелестные тыквы, куда вы теперь годитесь! О я, злодей!.. Рыдая неутешно, пришел в свою избенку и решился не выходить по крайней мере пять дней, и сдержал свое слово до самого вечера. Тут нетерпение мною овладело, и я вышел за вороты: знал я, что в это время и она также выходит. И в самом деле, она уже стояла. С презрением отворотился я в другую сторону, решась не смотреть на нее, и не смотрел по крайней мере с минуту. -- Князь! -- сказала она вполголоса, и я вмиг обернулся. -- Что? -- отвечал я со вздохом, -- чего ты еще от меня хочешь? У меня уже нет другого огорода. Поди посмотри, жестокосердая! Сердце твое обольется кровию. И самый злой турка не мог бы хуже сделать! Но сила любви... -- Она подошла ко мне, взяла тихо за руку, пожала и сказала с улыбкою: -- Я видела сегодни огород твой, догадалась, отчего он так перепорчен, и слезы у меня навернулись. -- Только? А я так плакал неутешно. -- Ну, милый мой, успокойся, -- сказала она еще ласковее. -- Ты знаешь тот большой подсолнечник, что в углу, на правой стороне у бобовой беседки? -- Как не знать! -- подхватил я весело и, взяв ее за руку, хотел обнять; но, вспомнив вчерашнее, вдруг отшатнулся. -- Там буду я, как скоро батюшка придет от проклятого жида и уснет: он понес сегодни серебряные мои серьги и шелковый платок, последнее имущество, оставшееся мне после покойной матери. -- Ах! милая княжна, -- вскричал я с восхищением, -- ты сегодни ж получишь две пары серег и два платка; после матушки кое-что осталось, а покойный батюшка не знал и дороги к жиду Яньке. Мы расстались; а дождавшись зари, перебрался я через забор с своими подарками и тихонько вошел в бобовую беседку. "Жестокий князь Сидор,-- говорил я тихонько, -- ты забавляешься с жидом, а я страдаю". Прошел час, Феклуши нет. Одурь взяла меня. Я подумал, не хочет ли она поступить со мною по-вчерашнему, и поклялся своим и ее ангелом, что с огородом ее поступлю хуже, чем с своим. Наконец, спустя немного солнце мое засияло: княжна явилась. Мы сели в беседке, помирились во вчерашнем. Я предложил ей мои подарки, она приняла благосклонно, и утренняя заря застала нас в разговорах самых дружеских. -- Ах! какая нечаянность! Могла ли я об этом подумать? -- вскричала Феклуша. Расставаясь, она заплакала: -- Неужели ты меня оставишь после всего?.. -- Никогда, милый друг, -- вскричал я торжественно, -- скорее пусть сгорит дом и градом побьет поля мои. Завтра же иду к князю Сидору и буду свататься; он, верно, не откажет. -- О! конечно, -- сказала она, утерла свои слезы и удалилась. Не знаю, как я мог клясться ей в верности и охоте свататься, когда за минуту до ее прибытия о том и не думал. Конечно, причиною тому было разгоряченное воображение, пылающая кровь, что в тогдашнее время мне и самому показалось, будто бы я никогда не имел другого намерения, как жениться на Феклуше, и был собою очень доволен. Но ах! как скоро взлез на забор и взглянул на огород, сердце мое возмутилось и охота жениться на княжне Феклуше почти отпала. Я вступил в избу и переродился. "Как же глуп ты, князь Гаврило Симонович! -- вскричал я со вздохом, -- зачем обещал ты свататься, да еще и сегодни! Хоть бы отложил на неделю, С каким намерением женюсь я? Хлеб мой не убран, огород вытоптан: чем жить?" После таких благоразумных рассуждений решился я нейти к князю Сидору. Однако, как настала ночь, я очутился на бобовой гряде. Феклуша была уже там, и, как я заметил, с заплаканными глазами. -- Что ж не пришел ты сегодни к батюшке? -- спросила она печальным голосом, протянув руку. Я надел ей на палец серебряное кольцо. -- Милая моя, у нас обоих теперь ничего нет. Не лучше ли нам подождать месяц, другой? К тому времени уберем мы хлеб и, как примечаю, отелится моя корова. Не правда ли? Гораздо приятнее играть свадьбу получше. Ведь не остыдить же себя! Не забудь, кто ты и я; а это бывает один раз в жизни. -- Конечно, так, -- отвечала княжна смущенно, -- но если к тому времени... -- Она остановилась. Я ее понял, и при сей мысли выступил у меня холодный пот. Однако скоро я оправился, и так хорошо и много насказал ей о приличии, какое должно сопровождать свадьбу знаменитого князя Чистякова и знаменитой княжны Буркаловой, что она успокоилась, и мы расстались довольны друг другом. Глава IV. НАМЕРЕНИЕ ЖЕНИТЬСЯ Не думая никогда жениться на кпяжне Феклуше, как сказал и прежде, я не забывал посещать бобовой беседки и таскал остатки малого имущества после матери моей. Не заглядывая сам в поле, я не мог знать, что Иван, крестьянин мой, ленится; и вместо, того, чтобы жать свое поле, он жал чужое, получал плату, пропивал или мотал на таких же княжен, какова и моя Феклуша. Я беспрестанно рыскал за ее сиятельством, скучал приступами ее о сватовстве, она моим отлагательством, и как у меня не осталось уже ни ленточки, то иногда доходило и до ссоры. Однако скоро надеялся я разбогатеть продажею лишнего хлеба и был довольно покоен, ожидая окончания жатвы; а Иван с Марьею уверяли меня, что полевой работы осталось не более как на два дни. Вдруг, к крайнему моему удивлению, заметил я перемену в обращении со мною не только князей, но и крестьян и самых баб. "Боже мой, что бы это значило? -- думал я. -- Уж не проведали ль о связи моей с княжною Феклушею, и потому каждый, встречаясь, со мною, сердится; ибо прежде всяк из них мог надеяться иметь меня своим зятем". Надобно признаться без хвастовства, что я жених из лучших в деревне. Досада моя с каждым днем умножалась, видя их неприязненность, как, наконец, дошло до того, что самые ребятишки, встречаясь со мною, указывали пальцами и укали. -- Что бы это такое? Неужели и ребятишки понимают о таких связях и глупые отцы о том им так рано толкуют? Нечаянный случай открыл всему причину. В один день, на закате солнца, стоял я, опершись спиною о забор и с жалостию посматривая на огород свой, в котором ничего не было. Даже что и оставалось цело от моего подвига, то было заглушено крапивою или съедено червями. Вдруг выводит меня из задумчивости голос моего соседа, который, сидя у того же забора в небольшом отдалении, ломал капусту, а семилетний сын его вытаскивал морковь. -- Тяжело, батюшка, -- сказал ребенок. -- Трудись, сын мой, -- отвечал отец, -- не будешь трудиться летом, нечего будет есть зимою. Вот как, например, беспутный сосед наш, князь Чистяков (фамилия ему очень пристала): у него в доме все так же чисто, как в поле и огороде. В целое лето и не заглянет. Что-то будет делать зимою? Трудись, сын, трудись, не будь так глуп! Я окаменел. "Как? -- думал я, -- положим, что у меня в доме и огороде чисто, -- это правда; но я ли виноват? Несчастные случаи! Но в поле... Ах, боже мой!" С трепетом пошел я в избу. "Иван! собран ли в копны хлеб мой?" -- "Как же!" -- "Весь?" -- "До колоса!" -- "Хорошо же, мы докажем бездельникам, что ругаться над нами не должно. Завтре чуть свет запряги лошадь в телегу: едем в поле. Надо перевезти хлеб, пока хороша погода". На другой день, против моего обыкновения, вставши вместе с зарею, кликнул Ивана, чтоб узнать, запряжена ли лошадь. Но не было никакого ответа. Я повторил зов, но тщетно. Встаю, одеваюсь, выхожу в сени: нет никого. Иду на двор и вижу, что бедная лошаденка моя стоит у забора не запряжена. У меня сердце обмерло; иду в огород, не там ли спит Иван, и вижу одну Марью, которая, спокойно сидя на гряде, вырывала репу, величиною в орех, обтирала передником, бросала в рот и за каждым разом твердила: "Такой ли бы репе быть, если б этот негодный лентяй Гаврило Симонович был похож на покойного отца своего!" -- Бездельница! -- вскричал я со гневом и толкнул ее в спину ногою. Она перекувыркнулась с гряды в борозду; кое-как выкарабкалась, перекрестилась несколько раз и сказала: -- Что вам угодно, ваше сиятельство? -- Где Иван? -- спросил я сердито. -- Вашему сиятельству должно лучше знать, потому что Иван сказывал, что ваше сиятельство приказали ему куда-то сходить по делам вашего сиятельства... -- Чтоб тебя черт взял со всеми сиятельствами, -- сказал я. -- Где ж он теперь? -- Вашему сиятельству должно это лучше знать, потому что... -- Иван сказывал, что мое сиятельство приказало? -- перебил я еще гневливее. -- Потому что он ушел с вечера и до сих пор не бывал. "Что мне толковать с безмозглою бабою! -- подумал я, -- пойду лучше лягу спать: авось либо он подойдет". -- Как придет сын твой, -- сказал я, -- вели, чтоб он запряг лошадь и ждал меня. Я спал до полудня. -- Иван? -- спросил проснувшись. Марья стояла подле меня и плакала. -- Что ж ты, Марья? -- Ах, батюшка, -- сказала она всхлипывая, -- Иван бежал! -- Бежал? -- вскричал я и вскочил как бешеный. -- Куда же бежал? -- Бог весть! -- Почему же ты знаешь, что он бежал? -- Мне сказала сегодня Макруша, княжна Угорелова, что он и ее подговаривал бежать с собою. Долго стоял я подгорюнившись; наконец, вышел на двор, чтобы самому запрячь лошадь и ехать возить хлеб. На это был я великий мастер при жизни батюшки. Но увы! какой ужас почувствовал я! Бедная животина от долговременного, как видно, пощения, пала. Я оплакал смерть ее чистосердечно и пошел в поле свое пешком. Не доходя до него за несколько десятин, в глазах моих зазеленело. Неужели это мое поле? Кажется, я его довольно помню; а теперь вижу луг, ибо там целые стада скотины бродят. Подошел к самой ниве, сердце мое стеснилось: все было измято, избито, вытоптано. Скрепившись, подошел бодро к пастухам. -- Бездельники, -- вскричал я гневно, -- как смеете вы?.. -- И губы мои оледенели. -- Что угодно вашему сиятельству? -- сказал один из них, подошед ко мне, с насмешкою, -- это поле наше! Его насмешливый вид привел меня в себя. -- Как ваше? -- Крестьянин вашего сиятельства Иван сказал нам, что вы вдруг разбогатели, а потому никак не хотите носить имени хлебопашца: оно очень для князя подло. От имени вашего сиятельства продал он нам это поле, и мы дали ему при многих свидетелях выговоренные деньги. Он замолчал и улыбался. Презрение сего человека не допустило меня до отчаяния. Побег Ивана ясно доказывал его правду. Я скрепился и, по-видимому, довольно равнодушно поворотил в деревню. Долго слышал я хохот, меня провождавший. "Прощайте, ваше сиятельство, -- кричали они вслед, -- счастливый путь вашему сиятельству!" Пришед домой, я не мог долее вытерпеть: повалился на пол брюхом и через час только мог порядочно мыслить. Боже мой! как было грустно тогда моему сердцу! У меня всего оставалась от движимого имения одна корова. Я умолял Марью не уморить и ее с голоду, как сын ее уморил лошаденку. Несколько дней пробыл я в жестоком унынии. Сиятельная моя Феклуша нередко приходила ко мне в дом напоминать о моем обещании. Я терзался и, сколько мог, откладывал. В один вечер, сидя печально у окна, размышлял я о горестной своей участи и способах ее поправить. Тщетно ломал я голову; ничего, совсем ничего на ум не приходило. Вдруг подошла ко мне Марья: -- Ваше сиятельство!.. -- Поди к черту, где и сын твой! -- Я не с тем сказала, чтобы оскорблять вас. Я хочу пособить вам своими советами. Мне кажется, вы теперь заботитесь о поправлении своего состояния? -- Легко быть может! -- Я вам скажу вернейший к тому способ! -- Вернейший способ? -- вскричал я, вскочив, -- вернейший способ? А в чем, по твоему мнению, состоит он? -- В женитьбе! Я остолбенел! Слово "женитьба" было громовым для меня ударом. Мне представилось, что княжна Феклуша как-нибудь прельстила ее говорить мне о женитьбе в то время, когда ей самой некогда было. -- Чтоб черт побрал таких советниц! -- сказал я, отворотясь и держась за затылок. -- Почему же не так, -- сказала Марья снисходительно, -- например, если на примете девица честная, умная, трудолюбивая, деятельная... -- Да, очень трудолюбива, деятельна. -- И, сверх того, довольно богатая! При слове "богатая" вытаращил я глаза, -- Что же, разве не так? Разве Мавруша, дочь нашего старосты, не такова? Я был в неописанном изумлении. -- Дочь старосты? -- сказал я сквозь зубы, заикаясь.-- Да кто велит ему отдать дочь за такого, как я? -- Довольно, что вы ей нравитесь, -- отвечала весело старуха. -- Вы в глазах ее отличный жених, и она, -- скажу наперед, что я с нею обо всем переговорила, -- она обнаружила крайнее желание быть вашею женою и княгинею, а достатка у нее довольно, чтоб вести себя сообразно такому знатному званию. Не сомневайтесь в успехе! Завтре -- праздничный день: оденьтесь почище, подите прежде в церковь усердно помолиться, а потом и к старосте. Марья удалилась, а я начал приготовляться. Вынул мундир прадеда моего, служившего в каком-то полку унтер-офицером: осмотрел его хорошенько, и он мне показался самым свадебным; снял с гвоздя тесак, почистил суконкою и выколотил пыль из шляпы. Словом, я представлял крайнее удивление крестьян, когда увидят меня в сем наряде, и особливое желание старосты выдать за меня дочь свою. А легши в постель, я мечтал: "Итак, я женюсь на Мавруше! А как скоро женюсь, то денег у меня будет довольно, да и довольно. Сей же час куплю место в городе и построю дом, потому что и подлинно князю Гавриле Чистякову в деревне жить не совсем прилично. Моя княгиня нежного сложения; она не привыкла ни жать, ни полоть, ни платье стирать; ее дело -- наряжаться, поплясать и песенку пропеть". Глава V. СВАТОВСТВО Едва рассвело, я уже был на ногах. Образ прекрасной Мавруши беспрестанно носился в моем воображении; но, признаюсь, образ городского дома, карет, лакеев и прочих удобностей в жизни, которые получу я в приданое за нею, еще более пленял меня. Рассматривая мундир, шпагу, трость и другие оттенки моей знатности, я веселился в духе и в мыслях своих; тысячекратно благодарил премудрой Марье за такую дорогую ее выдумку. "Можно ли и подлинно, -- говорил я, смотрясь в лоскуток зеркала, вмазанного в стену, и повертываясь перед оным, -- можно ли, чтоб староста, как бы он, впрочем, богат и спесив ни был, отказал такому человеку, каков я? Никак нет, никоим образом. Первое, он побоится оскорбить знатность моих предков; второе, -- что еще более, -- меня самого, вооруженного сим тесаком, доказывающим самою древностию своею древность благородного моего дома". Одним словом, почти за час до начатия обеден я был готов, ходил по избе, точно как испанец, смотрел на все сурово, и если кошка или барбоска мне попадались, я грозно извлекал меч свой и гонялся за ними, приговаривая такие слова (как покойный батюшка мне рассказывал, хотя ни он, ни отец его не видывали битвы), какие обыкновенно произносят на сражениях, преследуя неприятеля. В жару такового благородного восторга расшиб не один горшок и два стекла в моем чертоге; зацеплял Марью, отчего она вскрикивала, и, что всего было для меня прискорбнее, продрал дыру на поле мундира о гвоздь. Я остолбенел, Марья еще больше. "Ах! боже мой, -- вскричали мы оба с ужасом. -- Что теперь делать? Скоро заблаговестят к обедне! Зашить? Так у нас, ваше сиятельство, нет ни на палец шелковой нитки. Ах, прекрасно! Конечно, само счастие, управив стопы ваши за дерзкою кошкою, сунуло полу мундира на гвоздь... Скажите всякому, кто будет спрашивать, да не худо и тем, которые и не спросят, что эта дыра произошла от выстрела пулею, когда один из князей Чистяковых был на престрашной баталии". Услыша такой прекрасный план, я хотел показать радость, прыгнул на аршин вверх, опустился наземь, тесак запутался между ногами, и эфес его, вероятно перееденный ржавчиною, отломился, отскочил, зазвенел и пал у ног изумленной Марьи. -- Боже мой! -- говорил я протяжно, вставая с полу, -- ну что теперь скажешь, Марья? -- Марья задумалась, потом улыбнулась и сказала: -- Бог все строит на пользу вашего сиятельства. Если кто спросит о причине, отчего у тесака вашего нет эфеса, вы можете сказать, что воинствующий предок ваш, сражаясь с неверными турками, потерял его; а если кто спросит: как? то отвечайте, что он, поражая супостата, ударил по тесаку и клинок отскочил. -- Так эфес остался в руках, -- сказал я в недоумении и соображая мысль Марьи. -- То-то и есть! Он кинул эфес, как ненужную ему вещь, а клинок поднял. -- Браво, -- сказал я в восторге и пошел в церковь, ибо давно уже звонили. Я думаю, ни сам Август Цесарь не был так горд во время триумфа после победы, решившей участь его, как я, надеясь получить Маврушу, дочь Старостину. Я уже пленил ее; теперь остается пленить старосту, а это, кажется, немудрено. Мундир с дырою и тесак без эфеса. О! это -- такие великие приманки, против которых устоять трудно! Таковы мысли мои были при входе в церковь; но увы! никто не оказывал удивления. Всякий улыбался с презрением; а как проходил я мимо старосты, то он довольно громко засмеялся, ибо старосте все позволяется. Я оглянулся величаво и приметил краску на лице Мавры, но староста продолжал смеяться. -- Это зависть, -- говорил я сам себе и гордо озирался вокруг; но на всех лицах начертано было глубочайшее негодование и даже презрение, кроме княжны Феклуши, стоявшей у дверей. Взор мой встретился с ее взором. Она замешалась и потупила глаза. Мне показалось, что она довольно стала дородна с тех пор, как перестала посещать меня, чему прошло недели три. Это открытие произвело то, что я обтер пот на лбу и вышел из церкви. Совесть мучила меня. -- Что мне делать теперь? -- сказал я, стоя у ворот ограды, потирая руки и стараясь возбудить хотя одну порядочную мысль. Наконец, блестящее нечто проникло в душу мою; ум мой озарился светом. "Так, это сделаю", -- вскричал я и пошел к дому старосты, клянясь сам себе быть не меньше храбрым в его доме, как предок мой на сражении, где он получил рану в мундир и потерял эфес от тесака. Я вхожу твердым шагом и вижу в доме великое приготовление к принятию гостей. -- О! конечно, -- сказал я заикаясь, -- сего дни здесь праздник. -- Так, -- отвечала, наморщась, Пегасия, жена старосты, -- сегодни Мавруша, дочь наша, именинница. -- Это очень хорошо и прекрасно, -- сказал я, не зная, что отвечать приличнее, и стоял, как столб, на пороге. -- Что вам угодно, князь? -- спросила Пегасия. -- Если нужду имеете до моего мужа, то прошу подождать: он скоро будет. Слово "князь" привело меня в себя; я поглядел на дыру в поле мундира, на безэфесный тесак и, с важностию вступя в комнату, сел на стуле. На досуге рассматривал я уборы покоя и не мог не признаться душевно, что ничего лучшего не видывал, и в мыслях своих уже назначал для себя, что было получше, и что, без всякого сомнения, староста даст в приданое за своею дочерью; картины особливо привлекали мое любопытство. Они, как жар, горели в красках. Я встаю и по порядку рассматриваю. Боже, какие чудеса! Тут синие мыши погребают фиолетового кота. "Это, видно, заморские звери",-- думал я и обратился к другой. О ужас! там представлен был страшный суд. Ад так широко разинул пасть свою; в нее волокли бояр, попов, старост, князей, убийц, зажигателен; они все были с багровыми от страха лицами. Я глядел далее и смотрел на изображение грехов, также туда идущих. Тут Гордость, там Жестокость, Лицемерство и проч. Я пробежал глазами большую половину их и душевно радовался, что я не убийца, не зажигатель. Правда, при изображении гордости я немного закраснелся, как вдруг попался глазам моим обольститель невинности. Побледнев, отступил я назад. После подошел полюбопытствовать, что будуть делать с обольстителем невинности. Феклуша живо представилась моему воображению. Я вижу: черти раскаленными клещами вытаскивают язык из гортани, приговаривая: "Не лги, не клянись, не обольщай!" Волосы стали у меня дыбом. О! прекрасная и невинная княжна Феклуша! Что будет с бедным твоим князем Гаврилою Симоновичем. Я схватил шляпу, трость, хотел бежать и отказаться от богатой Мавруши, дабы не быть посмешищем злым духам, как староста, по руку его дочка и множество знатнейших князей и крестьян нашей деревни вошли в комнату. -- Добро пожаловать, князь, -- сказал староста с дружескою улыбкою.-- Вы кстати пришли; сегодни ангел моей дочери; прошу вместе откушать. -- Я пришел совсем не с тем намерением, -- отвечал я, поправляя галстук и опять закрасневшись; я не мог продолжать ни слова. Если б староста был догадлив, то по краске моей, по глазам потупленным легко бы мог догадаться, о чем хочу говорить; но он был как кремень в сем случае. -- Говорите, князь, -- сказал он весело, и я кое-как мог дать ему заметить, что хочу беседовать с ним наедине. Он ввел меня в особливую комнату, посадил, сел сам и опять спросил о причине прихода. Я не знаю, как мог я вести с ним разговор довольно разительно, как сами услышите: Я. Слыхал я от покойного отца моего, что вы были с ним искренние друзья. О н. Хотите ли говорить со мною чистосердечно и не оскорбляться, если скажу истину? Я. О, я вас прошу о том! Дело, за коим пришел сюда, требует чистосердечия. О н. Так, с покойным отцом вашим жили мы по-приятельски! Он был умен, добр, а что всего нужнее в нашем быту -- домостроителей. Я (покрасневши и ощипываясь). Это правда. О н. Что хотите сказать далее? Я (потупя вниз глаза). На сем основании полагаю я надежду, что вы не откажете выдать за меня дочь свою Маврушу, которую я обожаю. Признаюсь, я солгал. Не только не обожал я Мавруши, но и не любил ее; а богатство отца ее трогало меня за живое, и его-то больше обожал я. Староста выпучил глаза, посмотрел на меня с ног до головы. Я уверен, что он не догадался заметить дыру на мундире и безэфесный тесак и потом, наморщившись, сказал: -- Князь! Чем будете кормить жену свою? Что мне было сказать? Я сидел, побледневши и не могши отворить рта. -- Молодой человек, -- продолжал староста, -- когда хозяйство твое примет лучший вид, когда приведешь его хотя в такое положение, как было при отце твоем, тогда приди и объяснись, -- я посмотрю, и может быть... -- а теперь до свидания! -- Он встал и вышел. Ледяная гора легла на груди моей. Насилу мог я подняться и вышел, шатаясь от стыда и отчаяния; в глазах моих померкло; предметы то двоились, то совсем исчезали Однако при такой расстройке моего воображения я заметил, что гости смотрели на меня, как на чудовище. Стол был собран. На нем стояли бутылки с водкою, с медом и пивом и блюда с кушаньем. Все ждали моего выхода, после которого должно последовать благословение священника и пиршество. Я удвоил ход, шагнул; но кто опишет мое тогдашнее положение? Верхний кончик безэфесного моего тесака, довольно высунувшийся, зацепил за висящий конец скатерти; с быстрым моим движением и она подвинулась со всеми своими водками, винами и кушанием. "Ах!" -- раздалось со всех сторон; я испугался, сделал усилие, еще шагнул, и все, звеня, бренча и скрыпя, очутилось на земле, и я сам повалился на пол; с быстротою вихря вскочил я, но уже сапоги мои полны были вина и водки, а по лицу струилась жирная лапша. Я ударился бежать что было силы; мужики смотрели на меня с удивлением, а ребятишки кричали кругом: "Смотри, смотри, князь одурел!" В таком наряде прибежал я домой. Бедная Марья заплакала. "Что это значит?" -- сказала она, трепеща от страха. "Жестокая судьба моя, -- отвечал я, задыхаясь от стыда и гнева. -- Раздень меня скорей; обедать я не хочу; мне нужно успокоиться". Я скинул мундир и сапоги, вымылся и лег в постелю, но заснуть не мог. Стыд мой был беспрестанно в глазах моих. Глава VI. ЕЩЕ КНЯЗЬ На сем месте своей повести князь Гаврило Симонович должен был остановить продолжение оной по следующему обстоятельству. Около четырех часов пополудни в зале Катерина играла и пела арию; в спальне сидела Елизавета и читала книгу. Князь Гаврило Симонович в теплом сертуке бродил по деревенским улицам; а Простаков в своем кабинетце курил трубку и читал книгу, жена его, сидя у окна, штопала чулки. М у ж (тихо). Как величественно каждое слово его! Каждая мысль есть урок! Ж е н а (так же тихо). Ну, нечего! что слово, то вздор; что мысль, то дурачество! М у ж (тихо). Как благороден должен быть взор его в эту решительную минуту! Ж е н а (тихо). Когда он с княжною Феклушею забавлялся в бобовой беседке? или когда бежал домой, опрокинув целый стол у старосты? М у ж (громко). Как величественно должно быть тогда лицо его! Ж е н а (так же). Когда он в первый раз явился к нам весь в грязи, в лохмотьях, с расцарапанною харею? Я удивляюсь, сударь, что ты находишь в нем так много отличного; может быть, он и добр, но признаюсь, что ума в голове его ни на полушку. Шутка! потоптать свой огород, из чего? М у ж. Или ты, жена, с ума сошла, или никогда его и не имела. Я читаю историю о Петре Великом и говорил про себя о том положении сего единственного героя, когда он одним словом обезоруживает толпу заговорщиков. Ж е н а. А я, право, думала, что ты говоришь о нашем князе Гавриле Симоновиче; я не нахожу в нем ничего отличного. М у ж. Зачем ты ищешь везде отличного? Что ты такого в себе находишь? Он, как видно, не знает света, но такое незнание для него спасительно! Он чистосердечен, открывает погрешности свои со всем признанием дитяти. Этого довольно. Кто ходит всегда без маски, того безошибочно можно назвать добрым! Ты мне твердишь беспрестанно, что он очень прост; хорошо! Поезжай я с тобою и дочерьми в Петербург или Москву, -- уверяю тебя, большая часть назовет нас, не заикаясь, пошлыми дураками. Ж е н а. Никак не верю! У батюшки моего бывали в театрах, в маскерадах и на балах большие господа из Москвы и Петербурга, но ни один и взором не показывал, чтоб я была дура. М у ж. Этому я верю. Пожалуй, не мешай мне! Он отворотился, принялся опять за книгу и трубку, и спокойствие возобновилось, но ненадолго. С необычайным стремлением старый слуга Макар входит в комнату, где сидели Простаковы: -- Барин! Там внизу у крыльца стоит князь и просит позволения войти, пробыть до тех пор, пока починят его карету. -- Починят карету? -- вскричали муж и жена, вставши каждый с своего места. -- Что это значит? какую карету? Едва ли, жена, не твоя правда. -- Он -- какой-нибудь бездельник и, может быть, тайный враг нашего спокойствия. Нет, нет! сейчас же вон! Скажи ему, Макар, чтоб и нога его не была ни на одной ступеньке моей лестницы. И он еще издевается над нами! Не так ли? Имея всегда невозбранный доступ, он просит позволения войти? Видно, он свое дело уже сделал и теперь хочет позабавиться. Едва Простаков с беспокойством и горестию оканчивал речь свою, которую жена его одобряла взорами и вздохом, а слуга стоял, ничего не понимая, -- вдруг является князь Гаврило Симонович. Все оторопели. Тогда князь, подошед к Простакову, с некоторою тревогою на лице сказал: -- Вашего ответа ждет у крыльца князь Светлозаров, как сказывал его слуга. -- Как? Что? -- вскричали опять муж и жена в один голос, взглянули друг на друга и потом на князя Гаврилу с недоумением. -- Как! милостивый государь, -- возгласил Простаков,-- так не ваша карета в моей деревне починивается? -- Моя карета? -- сказал Чистяков с горькою улыбкою. -- Было, правда, время, что я езжал в карете, но и теперь должен ненавидеть время то. Вы о сих обстоятельствах жизни моей услышите, когда только того пожелаете и дадите мне пробыть здесь несколько дней. -- Хотя целую жизнь! -- вскричал радостно Простаков, обнимая его. -- За несколько секунд я тебя обидел, подумав, что карета твоя и что ты для какой-нибудь причины вымышленною бедностию нас обманывал. Прости меня! -- Обманывал? -- сказал Чистяков с крайним смущением и отвернулся, чтоб скрыть навертывающиеся слезы. Простаков крайне смешался; ему было больно и досадно, что питал в себе хотя минутное подозрение в честности гостя. Он подал ему руку с ожидающим взором. Князь его понял, они обнялись, и сердца их примирились. Меж тем в покоях их собрались дочери, несколько девок, лакеев, все вполголоса твердили: "Посмотрим, какой-то будет другой князь?" -- Милостивый государь, -- сказал он Простакову с умоляющим видом, -- покуда пробудет у вас сей князь, по наружности богатый, прошу вас покорнейше дать мне на время другое имя и фамилию, -- клянусь, совсем не с тем, чтоб кого-либо тем обманывать, но я имею важные причины, о коих и вы со временем узнаете и будете довольны. Пусть ни он, ни люди его не знают, что я -- князь, и притом князь Чистяков. Это заставит богатого гордеца шутить на мой счет; а чтоб сие было вам приятно, -- не думаю. -- Без всякого сомнения! -- вскричал Простаков и послал слугу просить князя пожаловать. Слуга вышел, и Простаков продолжал: -- Итак, вы останетесь у нас просто, ну, пусть Терентием Пафнутьевичем, бедным дворянином, разорившимся от тяжбы, и другом или даже дальним родственником нашего дома. -- Но фамилия, -- сказал скоро Чистяков, -- я вдруг не придумаю. Все приняли вид изобретателей; Простаков потирал лоб, Маремьяна глядела в потолок и молча шевелила губами; но все не могли на скорую руку привести на мысль приличного названия гостю. -- Боже мой! он уже недалеко, а я еще не имею фамилии. -- Все молчали. Вдруг ворона садится на окно и начинает страшно каркать. -- Дурной знак! -- возопила Маремьяна. -- Браво! -- вскричал Чистяков, -- что может быть этого лучше! Назовите меня господин Кракалов. Это, кажется, прекрасное название и самое приличное для дворянина, от тяжбы разорившегося. Все одобрили его выбор фамилии, и в ту же минуту по всему дому отдан был строжайший приказ и слова не говорить о князе Чистякове, а называть его просто Кракаловым. С шумом отворяются двери, и, подобно бурному дыханию ветра, влетает новый князь и производит звук, скрып, шарканье. Он казался с виду около тридцати пяти лет, но был так еще жив, так ловок, так привлекателен, что можно было ошибиться и сказать, что еще не более двадцати пяти. Лицо его было нежно; приличная сану важность и вместе тонкая любезность привлекли ему с первого взгляда благорасположение, кроме Простакова и князя Гаврилы Симоновича. -- Позвольте спросить, в ком из вас честь имею видеть господина дому? Простаков подошел к нему по-простаковски, взял за руку и сказал: -- Я -- хозяин, это -- жена моя, а это -- дочери; прошу садиться. -- И между тем сам сел спокойно. Но зато госпожа Маремьяна и обе ее дочери начали рассматривать нового гостя с ног до головы. Он был одет великолепно и на три сажени простирал благоухание. На руке сиял дорогой перстень. Он сидел, развалившись в креслах, и левою рукою играл цепочкою от часов, а правою держал небольшую трость, которой золотым набалдашником щелкал себе по зубам. -- Это дочери ваши, сказали вы, господин хозяин? Едва Простаков отворил рот, как Маремьяна. Харитоновна подхватила: -- Так, ваше сиятельство; это -- старшая, Елизавета, а это -- меньшая, Катерина. Той уже минуло девятнадцать лет а этой нет еще и семнадцати. И они воспитаны в пансионе, в губернском городе, хотя это стоило нам и... Простаков горел негодованием. Он кинул грозный взор, который поразил ее тем больше, чем реже она видала от него подобные. Князь не заметил сего, ибо он, как ловкий человек, с благосклонным видом рассматривал закрасневшихся дочерей ее. -- А это, сударыня, -- сказал князь, обратись к ней и указывая тростью на бедного Чистякова, который стоял у дальнего окна и, никуда не глядя, считал на руках пальцы -- это, конечно, из ближних соседей? -- Это... -- сказала она, заикаясь и взглянувши на мужа. -- Это, -- отвечал Простаков сухо, -- дальний наш родственник Терентий Пафнутьич Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся. -- Я очень рад, что имею честь видеть, -- сказал князь, обратясь к Чистякову, кивнув головою и шаркнув ногою, не поднимаясь с места. -- Нечему радоваться, ваше сиятельство, -- отвечал Чистяков, поклонясь низко, и вышел в свой покой. Когда отпили чай, князь просил позволения быть свидетелем дарований дочерей их. Маремьяна с радостию на то согласилась; пошли в зал, но затруднение было, кому играть и кому танцевать с князем. Маремьяна настояла, чтоб дочери ее по очереди оказали оба сии искусства; но Елизавета упорно настояла, что она готова играть, но танцевать отнюдь не может. -- А я хочу непременно, -- вскричала Маремьяна с краскою гнева на щеках. -- Не делай принуждения, -- сказал Простаков довольно сердито, -- что делается против воли, то никогда хорошо не бывает. Елизавета, играй: пусть танцует Катерина. Мать замолчала. Елизавета села за фортепиано; князь с нежностию взял за руку Катерину, и танцы начались. Нельзя было и подумать, чтоб князь Светлозаров, будучи в таких уже летах, когда мужчина невольным образом, без всякого намерения, принимает вид важный; нельзя было подумать, говорю я, чтобы князь мог походить на молодого беспечного человека, упоенного лестною надеждою любви и счастия. Князя можно бы уподобить вечно юному Аполлону, если бы бог сей когда-либо делал прыжки на Олимпе. Но зато Катерина превзошла ожидание матери, которая блестящими от радости взорами сопровождала каждый шаг ее, каждое движение; но Простаков, сидя в углу, морщился и, наконец, не стерпев, сказал вполголоса вошедшему уже и стоявшему подле него князю Чистякову: -- Не правда ли, что злой дух вселился между нами? -- Едва ли не он, -- отвечал Чистяков со вздохом и пожимая плечами. -- Хотя тут и нет бобовой беседки, однако... -- Черт везде равно ставит свои сети, -- отвечал Простаков также со вздохом. Так протекла большая часть вечера, и на часах ударило девять. Простаков не вытерпел: "Не время ли отдохнуть вашему сиятельству, чтобы собраться с аппетитом; скоро пора ужинать". Князь не отвечал ни слова, а продолжал вертеться до тех пор, пока штука кончилась. Он с ласкательною улыбкою подошел к Маремьяне Харитоновне, наклонил голову и сказал: "Надобно отдать справедливость, что прелестная дочь ваша танцует как ангел. Ах, если б ей больше упражнения. Но с кем и как в деревне!" -- "Для деревенских девушек это -- последнее искусство, -- сказал сухо Простаков, -- были бы они только умны". Маремьяна перебила: "Ах, батюшка ты мой! Почему знать судьбу их? Может быть, весь век случится провести в городе, либо еще и в столице". Муж, по обыкновению, кинул на нее значущий взор; она замолчала. Князь подошел к нему: -- Вы, помнится, что-то мне хотели сказать? -- Не угодно ли отдохнуть несколько? Пора ужинать и спать. -- Спать? -- вскричала Маремьяна с крайним беспокойством и опустила руки. Князь вынул часы: -- Боже мой! Что вы это такое сказали? Спать в десять часов? Это значит убивать время. Не есть ли это самые лучшие часы для удовольствий? -- Не принуждайте себя, -- сказал Простаков и подошел к жене. -- О чем ты ахаешь, сударыня? Она таинственно взяла его за руку, повела в особую комнату и взором дала знать Чистякову, чтобы и он за ними следовал. -- Ах! какой любезный человек этот князь! -- сказала она с восторгом. -- Это могла ты сказать после, -- отвечал муж сердито. Ж е н а. Ты всегда сердишься, друг мой; это, право, неприятно; и еще при посторонних. М у ж. Не подавай к тому причины. Ж е н а. Теперь ты сам подал ее. М у ж. Чем, например? Ж е н а. Ты собираешься спать, а и не подумал, где положить гостя? М у ж. В этой комнате на софе. Для приезжего человека, который завтре едет далее, немного надобно; из слуг его один пусть пойдет, где починивается карета, а другой будет спать в передней. Ж е н а. Ах, боже мой! Такой знатный господин на софе. М у ж. Усталому человеку тут гораздо лучше. Ж е н а. Однакож ты не так думал, как прибыл к нам князь Гаврило Симонович! М у ж. Потому что я не думал отпустить его скоро: он был несчастен, что доказывал каждый взор его и каждое биение сердца; а этот едет в карете; каждую волю его исполняют несколько человек. Да и что ему тут делать? Ж е н а. Ах, милый друг мой! Если б он побыл несколько дней! Как бы упросить его? М у ж. Ты с ума сошла! Ж е н а. Ну, так по крайней мере, друг мой, уступим ему тот покой, где живет князь Гаврило Симонович. М у ж. Князь Светлозаров больше недоволен будет, если заставят его спать не одного. Ж е н а. Я не то говорю. Князь Гаврило Симонович перейдет на время в те покойчики, что в саду. Чистяков вдруг подал с радостью свое на то согласие. Жена благодарила его искренно, и, прежде нежели муж успел произнести да или нет, уже был отдан приказ перенести туда постель, несколько стульев и белье, подаренное ему Простаковым. Таким образом, муж хотел или не хотел, но должен был согласиться. Вечер прошел в шуме и беспорядке, -- пели, плясали, хохотали, льстили, льстились и проч., и проч., и бедный Простаков с крайне пасмурным видом вошел в спальню в половине первого часу за полночь, чего не случалось с ним со дня его отставки. Новый гость расположился в своем покое, а новый Терентий Пафнутьич Кракалов пошел в садовую избушку свою и был веселее обыкновенного от мысли, что она больше походит на древний княжеский дворец его, чем дом господина Простакова. Глава VII. ГОСТЬ Все проспали или по крайней мере пролежали в постелях долее обыкновенного. Никогда так не был пасмурен Простаков, как в сие утро. Неудовольствие вечера оставило впечатление на щеках его и на глазах, а более на сердце. Чтобы сколько-нибудь рассеяться, он намерился, одевшись попросту, как и обыкновенно одевался по утрам, посетить нового пустынника своего Кракалова и разбить грусть с простым, но добрым человеком. Он сошел по лестнице в сад, снял шапку, перекрестился и сказал: "Слава тебе, господи, что эта сиятельная, пожилая уже, повеса сегодни едет; я даже не намерен просить его и к обеду. Пусть провалится к черту!" Вошед в хижину г-на Чистякова, он его не нашел, а мальчик, приставленный служить ему, сказал, что г-н Кракалов с час как ушел прогуливаться и оставил к нему записку. Простаков берет ее, развертывает не без движения и читает: "Почтенный благодетель мой! Быть с вами каждую минуту считал я за величайшее удовольствие; но присутствие этого князя меня тяготит. Он, оскорбя меня; нимало не тронет, но знаю, что тронет чувствительное сердце ваше; а потому не ожидайте меня к чаю; к обеду я буду и надеюсь, что встретите вы не г-на Кракалова, но уже преданнейшего вам Чистякова". -- Конечно, конечно, -- сказал Простаков с довольною улыбкою. -- Повеса, конечно, поймет, что, не удерживая его, желают скорее избавиться. Он пошел по саду, проходил около часу, ибо утро было хотя и зимнее, но довольно сносное, и солнце сияло на безоблачной тверди. Идучи из саду, вздумалось ему пройти двором, осмотреть конюшни, каретный сарай и прочее. Он взошел, и удивление его было немалое, видя незнакомую карету, из которой люди что-то вынимали. Подошед с нетерпением, спросил он: "Чья это карета? Кого еще господь пожаловал?" Слуга отвечал: "Князя Светлозарова". Простаков прежде изумился, но после подумал, что, конечно, нежный боярин за большой труд ставит со двора дойти до того места, где чинили карету; что и подлинно составляло около четверти версты. "Что ж вы тут делаете?" --спросил он опять. Слуга отвечал: "В этом ларчике княжеский туалет; в этом бауле его дорожный гардероб, а в этой шкатулке -- деньги, дорогие вещи и нужные бумаги". Простаков отошел, примолвя: "Куда как причудливы эти господа знатные! Чтоб напиться чаю у деревенского дворянина, надобно вытаскивать и туалет, и гардероб, и бумаги. Право бы, я не взыскал, если б он в том же платье сел в карету, в каком явился вчера, в простом дорожном сертуке". Едва вступил он в покой, как человек уведомил, что его давно ждут в гостиной зале. Он переменил тулуп на сертук и вошел. Крайне удивился он, увидя отличную радость на лице каждого, кроме Елизаветы. Едва успел сесть, как Маремьяна Харитоновна, с торжествующим видом оборотясь к нему, сказала: "Ты не поверишь, друг мой, как снисходителен к нам его сиятельство. Представь себе: я могла его уговорить дать слово не только от нас сегодни не уезжать, но и пробыть здесь недельку, другую". Простаков оцепенел, взор его неподвижно устремлен был на жену, которая не могла понять, как он столь равнодушен к такому счастию. Опомнясь несколько, оборотился к князю, чтобы сделать какой-нибудь поклон; но, увидя на руке Катерины бриллиантовый перстень, бывший вчера на руке Светлозарова, взор его помутился, бледность покрыла щеки, чувства его оставили, и он склонился на ручку кресел. -- Ах! -- раздалось отовсюду. Никто не мог понять, что ему сделалось; все бросались, суетились, подносили разные спирты, и кончилось тем, что бесчувственного старика положили в постелю. Несколько часов пробыл он в таком положении; наконец, пришед в себя, видит Елизавету и князя Чистякова, стоящих у кровати его и рыдающих. Они подняли радостный вопль и бросились обнимать его. -- Где мать? Елизавета! где сестра? -- Они кушают; я сейчас побегу. Через несколько секунд прибежали все. Маремьяна бросилась в его объятия; Катерина целовала руку. -- Оставьте меня, безрассудная дочь и еще безрассуднейшая мать; довольно с меня сердца доброй моей Елизаветы и сего почтенного друга; оставьте меня! Я не люблю сердец жестоких и душ ветреных, напыщенных. Маремьяна и Катерина, стоя, чуть не плакали. Елизавета пала на колени, прижала руку его к сердцу своему и, всхлипывая, спросила: -- Батюшка! чем вы недовольны? -- Чувствительная дочь моя, -- сказал он, -- или и твое доброе сердце не понимает? Она вздохнула и потупила взор. -- Ступайте все обедать, ступай и ты, достойный друг мой! Или не слышите, как гость наш, ходя по зале, насвистывает песню? Ступайте; я успокоюсь и выйду сам. Надобно сносить, что посылает нам случай; чем оно неприятнее, тем угоднее небу наше терпение. -- Дай бог, чтоб это было так, -- сказал князь Чистяков. -- С сей поры я и чай буду пить вместе с князем Светлозаровым. Все ушли. Простаков, подумав хорошенько, нашел, что он строже, чем надобно. "Князь Светлозаров -- повеса, -- это правда, но может ли он развратить мое семейство в десять каких-нибудь дней, когда я старался сеять в сердце каждого семена добродетели и чувствительности более двадцати лет? Впрочем, он не столько виноват; женина безрассудность всему причиною. Свят бог, все пойдет хорошо. Я постараюсь не нарушать благопристойности, но также не могу быть и соучастником их дурачеств. У меня есть прекрасные места для прогулок, есть пространное поле и любезный друг Чистяков". Как сказал, так и сделал. Оделся, вышел и довольно ловко изъяснился с князем в рассуждении своего припадка. Все пошло хорошо; он помирился с женою и Катериною; но строго наказал первой быть бережливее на отдавание похвал, а последней -- на принятие оных. Посему-то он не оставлял посещать часто уединенную обитель своего друга, и с ним или и один разгуливал по снежным равнинам, и дни шли довольно приятно. Мать и дочь поняли все благо его советов, а князь Светлозаров, то приметя, сам сделался постояннее, занимательнее; и хотя сердце Простакова никогда к нему не отверзалось, по крайней мере князь был для него сносен; но не видать его было гораздо приятнее. По таковому расположению решился он на несколько дней съездить в ближний городок и сделал то под выдуманными надобностями, оставив князя Чистякова строгим блюстителем над своим семейством и целым домом. Это Маремьяне показалось обидно, князю Светлозарову -- странно, и всем -- непонятно. В один вечер, довольно пасмурный, все семейство и оба князя собрались вместе и ожидали Простакова, ибо он именно хотел быть в тот день, около вечера. Урочный час прошел, и его не было. "Далеко ли-то он теперь?" -- спрашивали все поочередно, и никто не мог дать ответа. Еще прошел час, а его нет. Все тревожились, сидели молча; Маремьяна на софе, подле нее Катерина с одной стороны, а князь Чистяков -- с другой, Елизавета у окна на двор и рассматривала снежные облака, носящиеся по небу. Она рада была, что никто не слыхал вздохов ее, а если и слышал, то относил к одному предмету, ибо все вздыхали о замедлении Простакова. Наконец, Елизавета вскрикнула: -- Батюшка едет! Все вместе подняли и крик и шум: "Едет, едет", так что Простаков услышал то на дворе и приятно улыбнулся. Входит; все стремятся к нему в объятия, и растроганная Маремьяна укоряет его в несправедливости, для чего он не прибыл в назначенный час. Простаков с довольным лицом сказал: -- Я просидел лишний час у знакомого священника. Увидев там молодого человека с приятным и умным лицом, узнал я, что он ремеслом живописец, разговорился с ним и нашел честные правила, знания достаточные и опытность не по летам. Я решился взять его с собою, чтобы он срисовал портреты со всей моей фамилии, а между тем преподавал уроки в живописи дочерям моим, особливо Елизавете, которая до нее большая охотница. -- Быть может, дорогой за то захочет платы? -- заметила Маремьяна. -- Нет, -- отвечал муж, -- он человек бедный и до того безроден, что не имеет и фамилии и называется просто Никандром. Князь Чистяков и Елизавета тихонько вздрогнули, каждый вспомнив о любезном ему имени, с которым впоследствии познакомимся покороче. Наконец, этот Никандр входит. Все теснилось к нему; Елизавета также встала взглянуть на будущего своего учителя, и сердце ее потряслось от поражающей радости. Она узнает в нем городского своего друга и отходит назад, чтоб не приметили ее крайнего смущения. Никандр равномерно узнал ее, и смятение его было неописанно; но это причли робости молодого человека перед семейством богатого помещика. -- Ну, господин Кракалов, -- сказал весело Простаков,-- вот вам покудова товарищ. Я уверен, что вы будете им довольны. -- Будьте совершенно уверены! -- отвечал Чистяков. -- Я хотя не много из наук знаю, но от сердца люблю знающих людей. Вечер проведен весело; г-жа Простакова довольна была особенно тем, что живописца поместят с князем Чистяковым и что он не потребует большого содержания. Глава VIII. ПРИГОТОВЛЕНИЕ К СВАДЬБЕ Несколько дней сряду проведено было в распределении уроков, а особливо в экзаменовании Никандра. Молодой человек оказался выше всякого чаяния и надежд г-д Простаковых. -- По чести, он говорит по-французски прекрасно, -- сказал князь Светлозаров однажды вечером, сидя в креслах развалившись и ожидая начатия танцев. -- Он еще лучше играет на фортепиано, -- сказала Маремьяна, поправляя чепчик. -- И отменно со вкусом рисует, -- возразила Катерина. Елизавета взглянула на него с нежностию ангела, и взор ее спрашивал: "Не правда ли, что сердце твое всего лучше и что любовь твоя неизменна?" Она прочла в глазах его удовлетворительный ответ, вздохнула сладостно, и кроткое удовольствие разлилось во внутренности души ее. Часы уроков распределены были так: поутру заниматься языками и рисованьем, а ввечеру -- музыкою. В один день, едва только встали от обеденного стола, человек вручает князю Светлозарову письмо. Он смотрит надпись и изменяется в лице; ломает печать, читает, приходит в большое замешательство и говорит сквозь зубы: "Надобно уступить всемогущей силе обстоятельств! Карету сию минуту!" Как ни приступали к нему, чтобы узнать о причине такого мгновенного отъезда, он довольствовался ответом, что домашние дела не терпят отлагательства; и к крайнему удовольствию большей части семейства, а особливо Простакова и князя Гаврилы Симоновича, карета его загремела со двора. Уезжая, он простился дружески и обещал в непродолжительном времени посетить опять такое любезное семейство. Маремьяна Харитоновна задумалась, Катерина вздыхала, Елизавета была в прежнем состоянии, с тою только разницею, что вздохи ее и колебание груди были не следствие горести сердечной, как прежде, а кроткого упоения любви и надежды. Так протекали дни и недели. С каждым днем Простаков более и более прилеплялся сердечною привязанностию к князю Чистякову и молодому другу его. Никандру, ибо сии последние полюбили один другого самою нежною любовию. Настали длинные декабрьские вечера, и в один из них, когда Никандр с Елизаветою занимались музыкою в столовой, а Простаковы, князь Чистяков и Катерина сидели в гостиной у камина, вдруг хозяин с живостию сказал: -- Что, князь, забыли мы о продолжении твоих похождений, а ты не напомнишь? Зимние вечера всего к тому пристойнее. -- С охотою, -- отвечал князь Гаврило Симонович, -- если только вы согласны далее слушать. Помнится, я остановился на том, что пришел в великом отчаянии от несговорчивого старосты и лег в постель, чтобы сколько-нибудь прогнать грусть мою о потере Мавруши и ее богатства. Однако сон убегал меня; я вздыхал, стенал и не знал, что делать; наконец, встал и сел, подгорюнившись, у окна, положа голову на руку. С великим негодованием смотрел я на резвящихся котенков и щенков и сказал: "Негодные творения! Вы веселитесь, а князь, властелин ваш, в отчаянии!" Я отворотил голову и -- о недоумение! -- вижу старосту, входящего ко мне с двумя из первостатейных князей нашей деревни. Я вскочил, вытянулся, покушался что-то сказать, но язык мой не ворочался. Слава богу, что староста скоро вывел меня из сего тягостного положения. Он первый начал так: -- Молодой человек! ты, конечно, родился под счастливою звездою! Судьба твоя скоро переменится. Дочь моя перемогла нас всех, и я склонился назвать тебя моим сыном. Чувствуешь ли ты свое благополучие и будешь ли благодарен? -- Великодушнейший из всех старост на свете! -- вскричал я с такими размашками, как в уездном нашем городе кричат с подмосток паясы о днях пасхи, -- благодарность моя будет неизъяснима. -- Хорошо, -- продолжал он, -- я сделаю тебе несколько вопросов, и ты клянись мне отвечать чистосердечно. -- Клянусь, благодетель мой, -- вскричал я еще громче и пал к ногам его. -- Любил ли ты кого-либо из девок до сих пор? -- Никого, отец мой, -- сказал я, несколько заикаясь, что причли, однакоже, моей рассеянности от неожиданного благополучия и врожденной застенчивости. -- Будешь ли домостроителен? -- Сколько достанет ума и сил моих! -- Всегда ли постоянно будешь любить дочь мою? -- До кончины живота моего, более самого себя! -- Когда так хорошо, -- сказал торжественно староста, -- сын мой! Бог да благосло... И замолчал... Тщетно ожидаю окончания. Я подумал, что не слишком ли низко наклонился и ему трудно наложить на меня руки, и потому поднял голову, как вдруг почувствовал сзади страшный удар по щеке. Искры посыпались из глаз моих, и я повалился на пол в крайнем смущении. "Бездельник!"-- раздался голос; но я в тогдашнем положении не мог распознать его. Несколько времени продолжалось молчание, я немного опамятовался, но не смел не только вымолвить ни одного слова, но и глаз открыть. Вдруг слышу голос старосты: "Пойдемте, князья! Не я ли вам сказывал, когда вы уговаривали меня согласиться на упрашиванья дочери, что это настоящий плут и целый разбойник? Кинем негодного, пойдем!" Я слышал, как они ушли, и думал, что один остался. Встал, оглянулся кругом, и волосы поднялись дыбом: вижу князя Сидора Архиповича, едва сидящего на лавке (так угостил его жид Янька), и подле него тихо плачущую Феклушу, которая смотрела на меня с нежностию. Отец ее кидал на меня свирепо кровавые глаза свои и значительно трепал рукою по брюху дочери. Она подошла ко мне с тою ласкою, с тою милою откровенностию, которая отличала ее в первые дни любви нашей в глазах моих. -- Как! -- сказала она, и слезы опять навернулись на глазах ее, -- и ты хочешь быть изменником? Что находишь отличного в Мавре? Молодость? она не моложе меня! Красоту? я прежде тебе понравилась! Невинность? Ах! и я была невинна! Богатство? пусть так, но бог равно взирает и на бедных! Я не ожидал от нее такого красноречия. Она меня растрогала и мгновенно склонила в ее пользу. Быть может, и очевидная невозможность выпутаться из сих обстоятельств и страшные глаза князя Сидора, -- не знаю точно, что было причиною, только княжна Феклуша показалась мне тогда столь же любезна, столь прекрасна, столь мила с нажитою своею дородностию, как в первый раз в бобовой беседке, с тонким, легким станом. С любовью родилась решимость, и я обнял ее с горячностию, как свою невесту. Я теперь уверен, вопреки многим, которые говорят, что любовь супругов гораздо холоднее, чем любовников. Может быть, это отчасти правда, но зато первая нежнее, питательнее, благороднее. Словом: мы провели с Феклушею вечер очень приятно и отужинали вместе. Поутру увидели мы, что почтенный князь Сидор Архипович княж Буркалов спал еще глубоким сном, и потому мы могли свободно беседовать. -- Итак, милая княжна, ныне день нашей свадьбы! -- Так, любезный князь! -- Что ж ты думаешь надеть к венцу? -- Я и сама не знаю, зеленое или алое тафтяное платье, которое ты подарил мне. -- Ни то, ни другое, -- отвечал я, -- а белое миткальное; оно больше пристанет тебе к лицу, а особливо в такой день. Она согласилась. Мы встали, оделись, и я полетел к попу, чтобы заблаговременно уговорить его венчать нас как можно позже, ибо дородность моей невесты могла родить в народе некоторое движение. Глава IX. СВАДЬБА Я воротился от попа с успехом. Хотя у нас почти вообще водится, что венчают тотчас после обедни, но я склонил его сильными доводами сделать нам снисхождение, дабы не подвергнуть общему стыду отрасли двух знаменитых фамилий князей Чистяковых, Буркаловых и, сверх того, не произвести в приходе небольшого соблазна. Пришед домой, застаю Феклушу в кухне вместе с Марьею, трудящихся в приготовлении легкого обеда, а больше великолепного ужина. Мы ожидали к себе только священника, одного князя и человек двух старых крестьян, ибо прочие князья один за другим отказались. Я немного об этом позадумался; но нареченный тесть мой, который уже встал, сказал мне: -- О чем ты грустишь, сын мой? Разве ты меньше от того князь Чистяков, что прочие князья наши не будут у тебя на свадьбе? Отведши Феклушу на сторону, я сказал ей: -- Друг мой! я открою тебе за тайну, какую хочу сделать для тебя обнову к венцу! Ты знаешь, что я охотник читать книги. В одной заметил я, что в заморских краях невест украшают розовым венком, когда ведут в церковь. Но как роз у нас нет, да и пора им прошла, то я подумаю и поищу каких-нибудь других цветов, чтоб украсить и тебя венком. Ты ничуть не хуже заморской невесты, притом же все-таки княжна. -- Она пожала мне руку, и я улыбался великолепной своей выдумке. Мы отобедали наскоро. -- Княжна, -- сказал я, -- пора тебе примеривать платье, а я пойду искать приличных цветов. Ну, где твое приданое? -- Она закраснелась и сказала невинно: -- Это приданое получила я от жениха! Тут вынула она ключ от сундука, который был уже перенесен ко мне в дом, как и все имущество тестя; начала отпирать, но не тут-то было: ключ вертелся кругом, да и только. Долго смотрел я; наконец, сказал с нетерпением: -- Дай-ка мне, я лучше тебя это знаю, -- но и я вертел, вертел, -- все то же. -- Что за черт? -- вскричал я, поднимая крышку, и она без всякого усилия поднялась. -- Да тут и замка нет, -- говорил я, и глядь в сундук, ничего не было. Княжна побледнела, стоя на коленках и смотря на голое дно сундука. Я был почти в таковом же положении. -- Ну, которое же платье, -- спросил я, несколько рассердясь, -- наденешь ты к венцу? красное, зеленое или белое? Феклуша заплакала, протянула ко мне руки и сказала с чувством соболезнования: -- Это все -- батюшкины проказы! -- Да где он? -- вскричал я со гневом и встал. -- Не сердись, милый друг, не брани его. Я лучше пойду к венцу в праздничном набойчатом сарафане, нежели видеть его печальным. Бог нам поможет; мы и еще наживем. -- Наживем или нет, -- сказал я сурово, -- не в том сила. Но как пойдет к венцу князь Чистяков с своею невестою княжною, которая будет в набойчатом сарафане? это больно; а не без чего я хотел еще сделать тебе цветочный венок на заморский манер? Феклуша опять заплакала. -- Не плачь, мой милый друг, -- сказал я, смягчась, и вдруг луч разумения озарил меня. Я выхожу в кухню и вижу, что князь Сидор Архипович, сидя на скамейке, спокойно курит трубку и точит лясы с Марьею. -- Батюшка, -- сказал я довольно сухо, -- где платье и белье Феклуши? -- Спроси о том, сын мой, у жида Яньки: он это должен лучше знать. -- Марья! ступай за мной! Мы вышли. Марья смотрела на меня с удивлением, Подошли к хлеву, где стояло единственное мое имущество -- корова. Опутав рога ее веревкою, дал я в руки Марье большой прут и велел подгонять. -- Ваше сиятельство, сиятельнейший князь! -- говорила старуха со страхом, -- куда ведете вы корову? Я молчал. Вышли со двора и направили путь свой к чертогу жида Яньки. -- Куда вы ведете ее? -- кричала Марья с горестью. -- Подгоняй, Марья, -- отвечал я, -- видишь, она упрямится. -- Да что мне делать, ваше сиятельство? -- Бей ее покрепче, -- говорил я с важностию. -- Да куда ведете вы ее? по крайней мере скажите; если убить, так напрасно: я к ужину припасла пару гусей, пару уток доморощенных; им не больше как от пяти до шести лет. -- Бей покрепче корову, -- кричал я. -- Да куда ведете вы ее? -- К жиду Яньке, -- сказал я вполголоса, -- выкупить подвенечное платье моей невесты! Пораженная ужасом, Марья чуть не упала без, чувств, и это, конечно, было бы, если б не ухватилась она за хвост коровы, которая или уже озлилась, что я так свирепо тащил ее, или не узнала Марьи, изрядно лягнула ее ногою, так, что бедная старуха покатилась наземь. Вставая и отряхивая пыль, сказала она: -- Когда так, когда это в пользу ее сиятельства Феклы Сидоровны, -- буди по воле вашей! -- Она отерла слезы и спокойно подгоняла корову. Был праздничный день, и народу всякого звания и возраста было довольно на улице; все знали, как я, впрочем, ни таился, что сегодни венчаюсь. -- Смотрите! смотрите! Вот жених, -- говорили одни, указывая на меня пальцами; другие отвечали: "Тише, не мешайте, он сегодни справляет бал и ведет корову к жиду". Видно, злой дух надоумил их или князь Сидор разболтал, что платье заложено у жида, и всякий догадывался, что я иду в таком торжестве выкупать его. Хотя мне и крайне стыдно было, но образ милой Феклуши развеселял меня. "Как она будет хороша, -- думал я, -- в белом платье и цветочном венке! Тогда-то посмотрю, что вы скажете, проклятые ротозеи!" Таким образом ополчась мужеством, бодро вел я корову свою к жиду и, несмотря на смешанный крик народа, кричал громче всех: -- Марья, бей крепче! Мы достигли, обиталища чада израилева. Несколько поспорили, пошумели, то надбавляли, то убавляли цену, а кончилоеь тем, что Янька отдал все имение будущей жены моей и, сверх того, пять рублей деньгами и два штофа водки. Я думал, что подобной великолепной свадьбы и самый знатный из предков моих не праздновал. Водку отдал я нести Марье, а сам, с узлом платья и пятью рублями, как стрела бросился к своему дому, дабы сиятельнейшей невесте доказать любовь свою. -- Вот, княжна, возьми и располагай всем, -- сказал я, подавая ей узел с платьем. -- Изволь выбирать, что тебе полюбится: это ли красное, или это зеленое, оба тафтяные платья, и это белое, хорошего миткалю. Правда, княгиня, мать моя, была несколько тебя повыше, но ты теперь зато вдвое толще. -- Тесть мой сидел в другом углу, и приметно было, что половина свадебных напитков ускользнула. Я дал ей то на замечание; она поставила мне в виду, что оно справедливо; а оба положили на мере спрятать подалее другую половину. -- Не печалься, -- сказал я тихо, но с торжественным видом, -- Марья принесет довольно. -- Как! -- возразила будущая моя княгиня, оторопев и скидывая коты, чтобы надеть башмаки, -- да откуда возьмет Марья? -- Молчи, мой друг, -- отвечал я прямо по-княжески, -- ты узнаешь больше. -- Тут отвел ее за перегородку, в другую избенку, которую нарекли мы величественным именем опочивальни, и сунул в руку полученные мною от жида пять рублей. "Только отцу не сказывай! Это на домашние наши расходы!" -- сказал я ей на ухо. -- Сохрани бог! -- отвечала она после некоторого исступления, в которое приведена была такою нечаянностию. Отроду своего не имела княжна моя вдруг столько денег. Сколь же прелестно показалось ей супружество! Меж тем как обедали, рассуждали, думали и передумывали, как считался я с жидом и прочие заботы нас занимали, смерклось. -- Феклуша! одевайся, а я пойду искать цветов тебе на голову. Княжна начала убираться, а я пошел в огород и задумался. "Где мне взять теперь цветов? время осеннее, все поблекло и пало!" Как я ломал себе голову, ходя по запустелому моему огороду, вдруг увидел багряные головки репейника. Искра удовольствия оживила сердце мое, я бросился к нему, сорвал головок с полсотни и в совершенной радости тихо пошел домой. "Разве это хуже розы? -- думал я сам в себе. -- Она цветет, правда, нехудо и запах недурен, но все так скоро проходит, что, не успеешь взглянуть, ее уже и нет! А репейник? О прекраснейший из цветов! Тщетно ветер осенний на тебя дует, -- ты все цветешь! О провидение! если б я не тосковал о Феклуше, когда она не вышла на заре полоть капусту, и не перетоптал всего своего огорода, верно бы репейник истреблен был Марьею!" Так рассуждая, вошел я в комнату, где была Феклуша, уже одетая в белое платье и опоясанная розовою лентою. Она не могла наглядеться на себя в обломки моего зеркала. -- Вот тебе и венок, -- вскричал я радостно и высыпал на стол целую полу цветов своих. -- Это репейник! -- сказала она печально. -- Да, репейник, -- отвечал я, -- единственный цвет, какой теперь найти можно. Не тронь, я все сделаю сам, а теперь пойду одеваться. Мой туалет скоро кончился. Я надел мундир, обыкновенные свои чистые холстинные шаровары и шляпу; потом начал делать венок, и мне показалось это так мило, так приятно и так легко, как нельзя лучше. Стоило только одну головку прислонить к другой, они вмиг сшивались. В две секунды венок был готов, и я с торжествующим видом надел репейников венок на голову сиятельнейшей моей княжны, легонько придавил, и он так плотно пристал, что я не опасался, чтобы могла выпасть хотя одна головочка. Таким образом, взявши под руку мою Феклушу, повел ее в церковь, в сопровождении званых гостей. -- Что-то скажет теперь Мавруша, Старостина дочь, увидя невесту мою в таком наряде? Ага! Вот что значит быть княгинею. Но едва показался я на улице, глаза мои померкли. Множество народу стояло кругом. Все подняли ужасный хохот. Что было этому причиною, -- я и до сих пор не знаю. Феклуша смешалась, шаг ее был неровен, и от того дородность ее была еще приметнее. -- Не робей, -- говорил я ей на ухо и выступал самыми княжескими стопами. Но увы! беда беду родит! Не знаю, что-то вздумалось Феклуше почесаться в голове; одна головка репейника выпала из венка, -- она увидела это несчастие, хотела поправить свой наряд; выпала другая, -- княжна совсем потерялась. -- Не тронь больше, -- сказал я ей тихо. Однако любопытные тотчас подняли две выпавшие головки. "Репейник!" -- раздалось со всех сторон, и хохот умножился; Феклуша чуть не упала в обморок. "Я умираю от стыда", -- говорила она, облокотясь на мою руку. "Это пройдет", -- отвечал я несколько сердито. Наконец, дошли до церкви и обвенчались без всякого приключения, ибо священник, как званый гость, не впустил туда никого лишнего. По окончании бракосочетания он дал нам совет -- не идти назад улицею, а лучше огородами. Мы послушались. Хотя путь был затруднительнее и гораздо далее, зато никто нас не беспокоил. До дому достигли благополучно. Несколько гостей и тесть мой сидели уже за столом и забавлялись подарком жида Яньки. Все было тихо и покойно. Правда, покушались было некоторые крестьяне и крестьянки взлезть на забор, чтоб опять подшутить над нами, но догадливый на сей раз тесть мой, не сказавши и нам, вышел со страшною дубиною, погрозил переломать им руки и ноги; они соскочили с забора, ушли и после не появлялись. Глава X. ОТЧАЯНИЕ И УТЕШЕНИЕ Несколько времени прошло у нас в упоении любви, мечтательности, а потому и счастии. Я уверен, что счастие людское не всегда есть плод ума, а более цвет воображения. Княгиня Фекла Сидоровна казалась мне единственною в свете женщиною; ее ласки одушевляли меня ежечасно; я был весел и доволен более старосты, а особливо пока велись еще понемногу деньжонки, данные жидом в сдачу от моей коровы. Но увы! они чрез несколько недель истощились, и я, глядя на прекрасную мою супругу, совершенно не знал, что делать. Часто, углубясь в размышления, восклицал я: "О родитель мой! сколь справедливы были твои наставления, и несчастный сын твой не хотел им последовать! Если б я обрабатывал поле, не полагаясь на крестьянина своего Ивана; если б не ломал огорода, осердясь, что княжна не вышла полоть капусты; если б я не таскал ей имения, оставшегося от моей матери, то она же теперь имела бы его, а между тем корова была бы дома, и мы бы не терпели во всем крайней нужды! Но что делать! Я смотрел из угла в угол, от потолка на пол; как здесь, так и там все было пусто. Приближался день родин жены моей, а мы не только не имели ничего, чтобы как-нибудь встретить нового в мире гостя, но еще и сами, и то по милости крестьянки своей Марьи, только что не умирали с голоду. Один князь Сидор Архипович, тесть мой, менее всех о том заботился. Мне ничего не осталось делать, как просить помощи у сердец сострадательных; крайняя нужда и почти невозможность как-нибудь честнее поддержать себя меня к тому принудили. Однако я никак не забыл знаменитого своего происхождения и решился, чтобы не оскорбить теней почтенных предков моих, которые и подлинно никогда милостыни не просили, действовать так, как благородные испанцы, то есть вместо того, чтоб просить пять копеек, они говорят с величавою уклонкою головы: "Милостивый государь! одолжите мне в долг на малое время пятьдесят тысяч пиастров!" Снисходительный человек, понимая таковой язык, подает просителю две копейки, и сумасбродный дон, с надменным видом приняв их, отвечает: "Очень хорошо! в непродолжительном времени, как скоро обстоятельства мои поправятся, вы получите капитал свой с указными процентами". Мне казалось, что я, как урожденный князь, ничуть не хуже гишпанского дона, а потому на сем глубоком рассуждении и основался. Поздо ввечеру одного дождливого осеннего дня княгиня моя начинала мучиться родами; добрая Марья ей прислуживала. Я ударился бежать, просить в долг несколько денег; но к кому идти прежде? Пошел наудачу, и первый дом, стоивший по моему мнению того, чтоб войти в него, был князя Бориса. Я тем надежнее вошел, что он за несколько недель был у меня на свадьбе и угощен недурно. -- А! любезный друг, -- сказал он весело, вставая с треножного соломенного стула своего и подавая мне руку,-- добро пожаловать! что, здорова ли княгиня? Я. Не совсем, ваше сиятельство. Вам небезызвестно, в каком была она положении под венцом: теперь мучится родами. О н. Поздравляю, любезный друг! Дай бог наследника! Я. Я и сам того желаю; но признаюсь, князь, эти обстоятельства требуют расходов; а у меня нет в доме ни копейки. О н. Ох! это крайне дурно, -- я знаю по себе! Вот бы надобно поновить дом; дочь -- невеста; съездить бы в город за некоторыми покупками, а как денег нет, то и сижу дома. Я. Но мне, ваше сиятельство, надобно очень немного! О н. Я думаю, что вы, любезный друг, продав поле так выгодно, получили не меньше, как я за проданный свой хлеб. Простите, любезнейший друг, простите. Бог милостив! Авось на будущий год получше будет урожай в вашем огороде. Он вышел в особую горенку, а я с ноющим сердцем -- на двор. Ночь была не лучше дня; мрачные тучи носились стаями по небу; дождь лился ведром. Я хотел было воротиться домой, но подумал сам в себе: "Что найду дома? Страждущую жену и, может быть, уже плачущего младенца! Боже! -- сказал я в страшном замешательстве, -- для чего каждый человек с таким удовольствием стремится произвести на свет подобное себе творение, а редкий думает, как поддержать бытие его и матери, не говоря уже о своем?" Я весь вымок до кости, но еще хотел попытать счастья. Однако где я ни был, везде говорили мне то о проданном поле, то о вытоптанном огороде, то о бобовой гряде; а инде советовали, как тесть мой, князь Сидор Архипович, живет со мною, продать дом его и тем поправить свое состояние. "Это весьма изрядный совет, -- думал я, -- но теперь не у места". Словом, я до тех пор шатался по улицам, пока везде погасили огни. Тщетно стучался я у старосты, у священника, у всего причета церковного, -- никто даже не взял труда и спросить, кто там и что надобно? В первый раз чувство, близкое к отчаянию, поразило душу мою. Никогда прежде не имел я жены; а хотя княгиня и была для меня почти то же, но я не видал ее борющеюся с болезнию при выходе на свет плода любви несчастливой. Однакож как нечего больше было делать, то и побрел домой. Подходя к воротам, крайне удивился, видя довольно хорошее освещение. Сердце мое отдохнуло. Конечно, жена таила от меня какое-либо сокровище, что так пышно освещает ночь родин своих. С радостным чувством подхожу к дверям, и слух мой поражается младенческим криком дитяти и болезненным воплем матери. "Итак, она родила? Что ж заставляет ее так вопить?" --думал я. Я слыхал, что как скоро женщина родит, то уже может воздержаться от криков. Отворяю дверь, вхожу, творец милосердый! Посредине комнаты вижу стол, покрытый толстою простынею, вокруг его четыре подсвечника, а на нем бездыханное тело тестя моего, князя Сидора Архиповича Буркалова. -- Что мне делать теперь несчастному? -- вскричал я и упал на пол без чувств. Пришед в себя, я вижу в ногах моих рыдающую Марью, в головах -- жида Яньку. -- И ты здесь, окаянный! -- сказал я со гневом. -- Верно, ты уморил его? -- Никак, ваше сиятельство,-- отвечал жид, -- он сам был несколько неосторожен. С утра самого сидел все у меня. Почему и не так! Я добрым гостям рад. К вечеру подошли еще кое-кто, начали его утешать в печали по случаю родин дочери и неимущества, и он до тех пор утешался, что я должен был ему напомнить: "Ваше сиятельство, -- сказал я, -- пора отдохнуть". -- "Не твое дело, жид", -- отвечал он сурово, замахивая палкою. А вы сами знаете, каков был покойник! Я замолчал. Следствие видимое. Его ударил паралич или чтонибудь другое, и он умер скоропостижно. Я тотчас велел потушить огни, взял его с работником на плеча и принес сюда. Клянусь Моисеем, без всяких залогов дал я Марье денег столько, что она могла взять из церкви вашей подсвечники и нанять псаломщика. Я взглянул на Марью, и удовлетворительный ответ ее подтвердил слова Янькины. Он вскоре ушел. Сердце мое обливалось кровью! Жена моя рыдала, дитя плакало. Мысль, чем я завтра прокормлю их, тяготила душу мою. Я сидел у окна, облокотясь на руку, и неподвижными глазами смотрел на синебагровый труп моего тестя. Так протекло несколько времени, горестнейшего тысячекратно, чем то, когда я ждал зари, дабы видеть княжну Феклушу, полющую капусту, и, не видя ее, топтал огород. Петух мой прокричал уже несколько раз, псаломщик зевал за каждым словом; сверх того, из другого покойчика слышал я всхлипывания моей княгини и вопль молодого князя; как я хотел к ним войти, но отнюдь не позволяла Марья, ибо сего не водилось ни в одной княжеской фамилии в нашем околотке. Я должен был согласиться, но. не знал, что дальше делать; а смотреть на тестя мне наскучило. За лучшее счел пойти в хлев, пустой с тех пор, как отвел корову я к жиду Яньке, и там попытаться, не засну ли. И подлинно, противу чаяния моего, я скоро уснул. Солнце взошло уже высоко, а я не выходил еще из своей опочивальни, как услышал вопль Марьи, меня всюду не находящей. Выхожу и вижу у ворот множество народа обоего пола и разного возраста толпящихся смотреть. Я не понимаю какое удовольствие находят люди смотреть на подобные картины. Уж пусть бы я был богатый человек, следовательно им можно бы позевать на то великолепие и пышность, которые будут сопровождать тело тестя моего к знаменитым его предкам; а то стоило ли труда видеть обезображенный труп погибшего скоропостижно и едва ль не от невоздержания ............ ........................................... ......................................... Я сам без трепета не мог взглянуть на него! "Скоро начнутся обедни, -- думал я, -- а нет еще ни гроба, ни того, во что бы нарядить князя Сидора". "Постой, -- сказал я подумавши, -- я одену тестя в свой мундир, мне он более не нужен; гроб сделаю сам из досок, которые у меня на дворе. Увы! необходимость и не то еще заставляет делать!" Я колол доски, сплочивал, строгал, перестрогивал и все делал с великим усердием и поспешностию, чтоб не опоздать к обедне, к чему время уже подходило. Вдруг слышу позади себя шум, оглядываюсь, и удивление мое было неописанно! Вижу на заборе, со стороны огорода моего тестя, новый изрядный гроб, выкрашенный красною глиною. С восторгом смотрел я на гроб, как жених смотрит на брачное ложе свое, и в тишине сердца благодарил провидение, удостоверяясь, что сие его дело, тем более что невидимая рука поддерживала гроб. Я страшился подойти к нему, как бы к чему священному, и стоял, опустя руку, а топор и скобель давно из них выпали. Но удивление! далее вижу высовывающуюся небольшую бородку, там всю голову, узнаю и вдруг бросаюсь, крича изо всей силы: "Янька! Янька!" -- "Поддержи гроб! -- сказал он, -- а я взлезу на забор, и вместе снимем". С торжеством внесли мы такой красивый гроб в комнату, к необычайному удивлению Марьи и двух пастухов, купивших у Ивана мое поле. Они пришли пособлять в хлопотах моих. "Конечно, мы бы не смели предложить услуг,-- говорили они, -- если бы не видали, что никто из первостатейных не хочет того сделать". Взор мой отблагодарил их. -- Любезный Янька! -- сказал я, -- уложи же, с помощью Марьи и сих честных людей, тело во гроб, а я побегу к попу распорядиться. -- Распорядиться? -- сказал Янька с удивлением. -- Да в чем тут распоряжаться? Это не купля, не продажа. -- Чтоб похоронить моего тестя с подобающею честию! -- отвечал я. Глава XI. ПОХОРОНЫ И ПРОПОВЕДЬ В доме сказали, что батюшка уже ушел в церковь, поспешаю туда и, к счастью, нахожу, что он не начал еще облачаться. -- Что скажешь, князь? -- спросил он. -- Я имею к вам нужду, батюшка, -- отвечал я печально. -- Очень часто, свет! -- Что делать, отец мой! За год перед сим хоронил я отца; за несколько недель я венчался и тогда небольшую только имел нужду, ибо дело состояло только в том, чтоб обвенчать попозже обыкновенного. Сегодни имею я крайнюю нужду, ибо сбираюсь хоронить тестя, а ничего не имею. Поп очень пасмурно сказал: -- Я об этом слышал, и смерть его довольно сомнительная. -- Почему, батюшка? -- спросил я с жаром. -- Он умер в шинке у жида, и, как слух носится, чуть ли не от вина. -- Это несбыточное дело, -- отвечал я, -- умереть скоропостижно можно везде. -- Поп удивился моей твердости и молчал. Ободрившись тем, продолжал я: -- Что же касается до жида Яньки, то это такой жид,-- такой, каких в свете мало. -- Может быть, сын мой! Есть люди честные во всяком звании и состоянии, -- сказал он. Смирение мое смягчило его. Он сказал: -- Приноси тестя в церковь, а я в удовольствие твое, а вместе и в наставление, между прочим, скажу и проповедь. Я вышел в крайнем восхищении. "И проповедь! -- говорил я улыбаясь, -- да этакой чести не имел ни один староста, ни один князь нашей деревни. Спасибо, батюшка, спасибо!" Заблаговестили. Я и два пастуха подняли гроб и понесли, ибо Яньке, яко жиду, не позволяла благопристойность нести гроб православного христианина. Не хвастовски сказать, все выпучили от удивления глаза, видя такое убранство. Все хранили глубокое молчание, смиренно крестились и кланялись. Я был полон восхищения; шел, держа на плечах изголовье гроба, не смотрел ни на кого, подобно герою, шествующему в триумфе. Мы проходили ряды, и позади нас раздавался шепот: "Право, прекрасно! кто бы мог придумать!" "Ага! -- сказал я сам себе с напыщением гордости,-- вы этого и не думали? Мало ли вы чего не думаете! Вот каков князь Гаврило Симонович княж Чистяков!" Обедня оканчивалась, сердце мое трепетало от странного движения. Как слушать мне проповедь, где будут в моем присутствии хвалить добродетели и великие достоинства моего тестя? не будет ли это самохвальство, непростительная гордость? А гордость меня только что теперь попутала! Дай отойти со смирением!