Я сделал шаг назад, но ложная совесть сказала мне: "Куда ж бежишь ты? или смеешь хвалиться чужими добрыми делами? Всего вернее, что поп подшутил над тобою. С какой стати говорить проповедь над таким человеком, хотя, впрочем, он -- родовой князь. Верно, верно, он подшутил над тобою". Послушав внутреннего гласа сего, я подвинулся опять и стал у ног покойника. Но как же велико и не неприятно было мое удивление, когда по окончании обедни поставили налой и поп вышел с проповедью! Все князья, крестьяне, княгини и княжны двинулись вперед и так прижали меня ко гробу, что хотя бы и хотел отойти, то уже невозможно было. Молчание распространилось; всех взоры обращены были то на попа, то на меня. "Как это чудно! -- говорили шепотом. -- Видно, тут что-нибудь да кроется; видно, бедность их умышленна! Года за три хоронили прежнего старосту, но проповеди не было". Как ни тихо они говорили, но я не проронил ни одного слова и с легкою краскою незаслуженного удовольствия потупил взоры. Мне приятно было слышать их заблуждение, будто с некоторым намерением кажусь я бедным, а в самом деле великий богач. Вскоре после того я стыдился сам такой слабости или, лучше сказать, глупости; по времени узнал, что большая часть людей так поступает. Священник осмотрелся, вынул небольшую тетрадочку и начал: -- Благочестивые христиане! Послушайте, что я скажу вам ныне; не неприлично будет к вам слово мое, ибо предстоит скоро великий праздник, именно чрез восемь дней, в следующее воскресенье. Праздник, благоверные слушатели и слушательницы, слово "праздник" для многих из вас есть пресоблазнительное слово. Вместо того чтобы помыслить о божестве и молитве, вы, вставая с постелей,-- посудите, православные! -- вы помышляете о невоздержании и пьянстве; и выдумываете, что бы заложить, если у вас нет наличных денег! Такое вступление поразило меня; я поднял глаза и еще больше покраснел не от стыдливости, как прежде, а от какого-то тайного предчувствия. Поп продолжал: -- Хотя, христиане и христианки, церковь во дни празднования некоторых угодников и разрешает вкусить вина и елея, что вы найдете в киевских святцах во многих местах, например: память Алексея божия человека, разрешение вина и елея; празднество благовещения, разрешение вина и елея; но в каких святцах, о православные! начитывали те, кои умеют читать, или слыхали, кои не умеют, чтобы написано было: память Алексея божия человека, разрешение напиться допьяна; празднество благовещения, разрешение шататься по улице со стороны на сторону, биться головою об заборы как угорелому и валяться в грязи, как негодной свинье! Так, этого нигде не написано, а нередко бывает в нашей деревне. Но оставим это; вы чувствуете, как сие гадко, богу не угодно, и даже в глазах нас, грешных, противно. Обратим беседу нашу к тем, кои и будни превращают в такие праздники, то есть праздники на свой манер. Они ничего не делают, как только пьянствуют и спят, опять пьянствуют и опять спят. Что от сего выходит? Они бывают позор миру и человекам. Вытаскивают из дому своего помаленьку все, до последней нитки, нищают, делаются прежде противны другим, потом -- себе. Совесть начинает их жестоко мучить. Но вместо того, чтобы раскаяться и перестать грешить, они, окаянные, конечно по наущению столько же окаянных духов, думают опять утопить совесть свою в вине и больше прежнего пьянствуют. Что далее? Дети начинают презирать их и не слушаются; сыновья обольщают девок; дочери даются в обман парням; все в доме становится вверх дном. Видят сие пребеззаконные отцы их и не смеют сказать ни слова, ибо беззаконие пред очима их. А какой конец всему? От излишнего невоздержания тело их поминутно слабеет, и они, по числу лет своих долженствовавшие бы еще долго жить, умирают без покаяния, оставив семейство в стыде, горести и бедности. Имеяй уши слышати, да слышит! Аминь. -- Аминь! Аминь! -- шептали мне на ухо пастухи; потому что с средины проповеди я задрожал, судороги подхватили меня, и, без сомнения, упал бы, если б не было так тесно и верные мои пастухи не поддержали под руки. Я стал на ноги, с спокойным хотя по наружности духом, отслушал отпев и, взяв на плеча гроб вместе с сотрудниками, понесли сокрыть в землю. Никого, кроме нас, тут не было. С плачем засыпал я могилу глиною, вздыхал и думал: "О любезный тесть мой, князь Сидор Архипович! Должно ли было, чтобы и конец твой и похороны были так же оскорбительны для твоей памяти, как жизнь для детей твоих?" Я пригласил пастухов к себе домой, по крайней мере дать им за труды по куску хлеба; они приняли предложение с дружелюбием и вместе пошли, я все еще плача, а они вздыхая, а все вместе домой. Едва князь Чистяков произнес сии слова с чувством неприятного воспоминания, как вдруг вбежал слуга с докладом, что князь Светлозаров изволил приехать! "Ах! как это некстати, -- сказал Простаков, вставая. Маремьяна торопливо кинула чулки под софу, Катерина, закрасневшись, спрятала свои в карман, а князь Чистяков сказал, вздохнувши: "Теперь я опять господин Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся". Глава XII. НЕБОЛЬШОЕ ОТКРЫТИЕ Около недели по вторичном приезде князя прошло уже в доме господ Простаковых в головокружении, что крайне мужу не нравилось. Елизавета с точностию занималась своим учением, читала, писала, рисовала; Никандр так был прилежен, что в доме не знали, ученица ли учиться, или учитель учить больше имеют охоты. Катерина обыкновенно пела, играла, танцевала, руководствуема всегда и во всем князем; Маремьяна бегала беспрестанно из залы в кухню, из кухни в залу, смеялась, восклицала, ощипывалась. Чистяков обыкновенно переходил из гостиной, где занималась Елизавета с Никандром, в залу, где целый содом поднимали князь с Катериною, улыбался, пожимал легонько плечами и чесал голову, а Простаков, все то видя, морщился и сильно пожимался. Так протекло еще около недели, как однажды Простакову надобно было посмотреть свои гумна, овины и все принадлежащее к хозяйству, ибо он собирался ехать в город искупить кое-что к празднику рождества, нужное в домашнем быту, и подарки для всех в доме, что он делал непременно каждый год. Он пригласил проходиться с ним по деревне князя Гаврилу Симоновича; старик с улыбкою добросердечия говорил: "Бог совсем не до заслугам наградил меня хорошим достатком: имею слуг, кареты, покойный дом, сытный стол, и это непрерывно; а потому хочу, чтобы те, кои мне служат, хотя несколько дней в году имели отдых, покой и невинное удовольствие! И горничная девушка и крестьянская девка, точно как и дочери мои, имеют одинакое стремление нравиться, любить и быть любимыми; а для сего иногда сверх красоты и невинности понадобится отличное несколько одеяние и уборы. На дочерях моих блистает золото, камни, жемчуг; почему же не желать моим дворовым и крестьянским девушкам иметь алые ленты, цветную набойку и медные перстеньки со стеклом на фольге? Лиша которую-нибудь из дочерей моих ненужного им перстня, -- ибо они и без того довольно их имеют, -- могут несколько лет сряду украшать всю мою деревню и дом". Так рассуждал Простаков каждогодне перед поездкою в город; таким же образом рассуждал он и пред князем Чистяковым, осматривая хозяйственные свои заведения, и спрашивал за каждым периодом: "Не так ли, любезный друг?" Чистяков пожимал с сердечною растроганностию руку добродушного старика и говорил сквозь слезы: -- Это утешает ваше сердце! Ах! приятно мне и слышать о том; как же приятно, должно быть, вам то делать? -- Это я чувствую, -- сказал Простаков, взглянув на небо, звездами усеянное. -- Так! душевно уверен, что если б монархи были сердцеведцы, они отняли бы богатство у людей жестоких, во зло употребляющих, и отдали бы бедным добрым людям. Но... -- Он вздохнул, и оба продолжали путь, как вдруг Простаков остановился: -- Скажи, пожалуй, друг мой Гаврило Симонович, отчего ты часто улыбаешься, выходя из гостиной в столовую? Или ты там что-нибудь замечаешь? -- Удивляюсь, как вы того не замечаете,-- отвечал Чистяков с важностию, которая сделала б его для всякого другого забавным, но не для Простакова. Он, привыкнув видеть его всегда кротким, добросердечным и не способным ни к каким глупым важничаньям, удивился сам удивлению князя. -- Но чему же, любезный друг? -- спросил Простаков тихо. -- Тому, любезный и добрый Иван Ефремович, что вы несколько несметливы. Бог дал вам добрейшее сердце, и вы... -- Продолжай, -- сказал Простаков с нетерпением. -- Может быть, замечание мое и пустое, как вы и в повествовании видели множество и еще столько же увидите вперед пустейших замечаний, но все же замечание. -- Да в чем состоит оно? -- Когда я бываю в гостиной, где учится Елизавета, то Никандр, преподавая урок о французском языке, объясняет ей по-русски: и не только я, но и всякий русский деревенский ребенок поймет, что дело идет о изучении языка. И когда я слышу, что он говорит иностранным языком, то совершенно уверен, что тут не иное что заключается, как произношение, -- просто выговор. Спокойный взор учителя и ученицы всякого убедят в том. -- Бедный князь Гаврило Симонович! И подлинно замечание твое едва ли не есть одно из пустейших замечаний. Далее, любезный князь! -- Послушавши их несколько минут, я выхожу в залу. Тут князь Светлозаров, почти схватя в объятия свои Катерину, а она его, вертятся, прыгают, скачут и опять вертятся. Груди их сталкиваются, губы дышат пламенем, взоры его блестят пожирающими искрами, ее взоры тающим изнеможением. Когда кончится танец, они садятся вместе, объясняют друг другу мысли, и все языком иностранным. Вы это видите, не понимаете ни слова, а только морщитесь. Могу ли не улыбаться? На сей раз замечание князя Чистякова было одно из правильных замечаний. Когда он умолк, Простаков пребыл несколько мгновений в примерном смятении. -- Ах, как безумен я! -- вскричал он, крепко потирая лоб. -- И я отец! и я стою этого имени? Пусть слабая тщеславная женщина, мать их, и могла забываться, льстя себя глупейшею надеждою; но я, я ничего не хотел примечать, кроме резвости, шалости, и морщился оттого, что они мне мешали заняться книгою или разговором. О! до какой степени недогадлив я! Сейчас выгоню этого проклятого повесу, схвачу свою дочь и принужу ее во всем признаться. Он побежал было, но князь Чистяков остановил его. -- Постойте, любезный друг, -- сказал он, -- я сделал только замечание, а не говорю, что открыл истину. Хотя опыты довольно меня научили, но нет точки в жизни, где б можно было скорее ошибиться. -- Что ж сделаем мы? -- спросил нетерпеливо Простаков, остановись и глядя пристально на князя. -- Дайте уехать князю Светлозарову, -- отвечал Чистяков спокойно. -- Он это скоро должен сделать, ибо не более двенадцати дней осталось до праздника, а он нахалом, думаю, не будет, Чтоб хорошенько открыть истину, надобно предварительно знать, как сделать начало к ее открытию. Если вы прямо приступите к Катерине, вам известно, как девушки вообще в таких случаях упрямы и догадливы. Она тотчас увидит, что вы подозреваете только, и сердце ее скрепится; надобно в первый день дать ей понять, что вы все знаете, а требуете от нее только покорности и признания. -- Итак, князь... -- Итак, вы искусно выведайте от Елизаветы. Не может быть, чтоб такая постоянная и умная девушка не заметила чего, буде что-либо было; спальня же их одна. Она могла слышать ее вздохи, может быть видела и слезы, а может быть, слышала самое признание, да молчит из скромности. Молча пожал Простаков руку князя Чистякова, обнял его и сказал: -- Ты -- истинный друг мой, в этом я не сомневаюсь; но что для меня в тебе кажется удивительным, то, будучи воспитан в деревне, прожив век в бедности, в совершенном незнании большого света, ты можешь так хорошо видеть, меж тем как я... Он остановился застыдившись. -- Кто вам сказал, -- отвечал князь несколько строго,-- что я совершенно не знаю этого света? Придет время, вы меня короче узнаете и согласитесь, что можно быть бедну и познать несколько этот тщеславный и развратный свет. Год страданий, даже в быту деревенском, скорее научит познавать движения сердца, нежели двадцать лет покойной, счастливой жизни в кругу семейства и немногих соседей, также покойных, также счастливых. Почтенный любезный старец. Или думаешь ты, что князья и графы и великие мира сего, близкие к престолу, полные власти и величия,-- или думаешь, что они не топчут своих огородов, когда их Феклуши не выходят на заре полоть капусту? Думаешь ты, что они не лазят чрез забор? О! все это бывает, только в другом виде! Я испортил в своем огороде растения; они опустошают целые деревни и заставляют лить слезы и ходить по миру целые тысячи, вместо того что я ходил один. Измятый огород мой поднялся на будущую весну и произвел растения свои ничем не хуже истоптанных. Но кто усладит в сердце слезу горести, падшую из очей семейства осиротевшего? кто воскресит жертву смерти преждевременныя? Ни слезы жены несчастныя, ни вопли младенцев беззащитных! -- Кто ты, человек непонятный? -- спросил Простаков, вышед из окаменения от слов своего гостя. -- Князь Гаврило Симонович княж Чистяков. Прости, любезный хозяин; я, говоря с тобою наедине, буду говорить просто, как с другом. -- Всегда, всегда, -- вскричал Простаков, протянув к нему обе руки свои. Князь обнял его и сказал с улыбкою: -- Нет! приличия никогда забывать не должно. Итак, скажу, что твое удивление и мысль, что я не имею никакого понятия о свете, заставили меня с тобою так говорить. Но клянусь, что все, сказанное мною в повести, есть совершеннейшая истина; равным образом уверяю, что истину скажу и вперед, если ты захочешь слушать. Они еще раз обещали друг другу взаимную неразрывную дружбу; пошли домой, и -- какое им удовольствие! -- запряженная князева карета стояла у подъезда. -- Что, князь едет? -- спросил Простаков у стоявшего человека. -- Только вас ожидает, чтоб проститься, -- был ответ, и они оба побежали в залу: прощались, обнимались, друг друга обмануть стараясь. Князь обещал после праздников побывать у них опять, насладиться приятностию жизни среди такого прелестного семейства. -- Вы, князь, очень снисходительны, -- заикнулась было Маремьяна Харитоновна, немного присевши и застыдившись; но громкий голос мужа перебил речь ее. Он сказал: -- Я буду рад, князь; просим пожаловать. Расстались. Простаков, по совету князя Гаврилы Симоновича, отложил делать испытания над сердцем Катерины до следующего утра. Между тем объявил всему дому, что завтра едет в город. Глава XIII. ЗНАЧУЩЕЕ ОТКРЫТИЕ В деревне, по обыкновению, вставали очень рано, несмотря даже и на зимнее время, особливо когда по каким-нибудь обстоятельствам день был необычайнее других, что также в деревне очень редко случается. Было самое раннее утро, и все поднялись: дорожная повозка была заложена; стоило только Простакову сесть и ехать. Он бы, конечно, сел и поехал, но замечания, сделанные князем Чистяковым накануне, лежали на сердце его. Да и какой отец не будет таков в подобном случае? Итак, он решился ждать дня, а между тем, взяв за руку Елизавету, которая от него не отходила, вошел в гостиную, где в камине пылал огонь, сел на софу, и хотел что-то сказать удивленной девушке; но язык его не мог выразить всего того, что вмещало сердце. Несколько раз отворял он рот, издавал звук и умолкал. -- Что с вами сделалось, любезный батюшка? -- спросила больше устрашенная, чем удивленная дочь. О т е ц (потирая руки). Что, еще князь Гаврило Симонович не встал? Д о ч ь. Я видела его в зале. О т е ц. Попроси его сюда и сама войди! Дочь ушла. "Право, -- сказал Простаков оправляясь, -- я не знаю, как и начать? Если скажу очень ясно, -- может быть, открою невинной девушке то, чего еще не открыло ее сердце; а молчаньем ничего не сделаешь". Князь Чистяков вошел с Елизаветою. -- Здравствуй, друг мой, -- сказал старик, -- ты не знаешь, в каком я замешательстве. Потрудись поговорить с Елизаветою о продолжении вчерашнего нашего разговора! Бедная невинность ахнула; все ей вдруг представилось: уже не открыли ль тайны ее с Никандром? уж не хочет ли отец отдать ее за князя Чистякова? Она затрепетала. -- Вы -- отец, и должны говорить, что внушит вам отеческое сердце, -- сказал сухо Чистяков и хотел выйти, но старик удержал его. -- Итак, я буду говорить с тобою без предисловия, -- сказал он, взяв с ласкою нежную руку дочери.-- Елизавета, отвечай мне искренно, как велит долг твой. -- Готова, батюшка, -- сказала она, и руки ее опустились. Все предвещало ужасную бурю для нежного сердца ее. Но на сей раз она ошиблась. -- Ничего более, -- сказал старик, -- от тебя не требую, как только совершенного чистосердечия. Не заметила ли ты какой перемены в поступках Катерины? Е л и з а в е т а. Она любит меня по-прежнему. П р о с т а к о в. В этом уверен. Но нет ли перемены в образе ее жизни? Е л и з а в е т а. Я никакой не заметила; она встает, занимается разными предметами, играет и опять ложится спать в обыкновенное время. П р о с т а к о в. Не о времени дело; но обыкновенным ли образом? Е л и з а в е т а. Кажется, что обыкновенным. П р о с т а к о в (с досадою). От этой девочки толку не добьешься. Князь Чистяков подошел, взял за руку Елизавету, которая была уже покойнее, видя, что главный разговор клонится к сестре ее, и сказал: -- Вы -- добрая дочь, в этом я уверен; он -- нежный отец, в этом все уверены. Его родительское сердце непокойно. Показалось ему, что сестрица ваша Катерина неравнодушно смотрела на искательство князя Светлозарова. Если б требования его были честны, он открыл бы их отцу. Несмотря на его в сем случае молчание, он может нравиться. Но отец не может смотреть равнодушно, если нравится ей человек без доброго намерения искренно любить ее. Вы можете решить эту тайну, так или нет? Елизавета была в большом затруднении. Очень неприятно было ей такое положение, но князь Гаврило Симонович смотрел такими глазами, что надобно было что-нибудь сказать; а что? Она мешалась. -- Говорите, -- сказал он повелительно, -- отец добрый и нежный ожидает вашего ответа. -- Ах! -- сказала Елизавета, -- это я знаю и чувствую; но что мне сказать? Я ничего не знаю. -- Ложь! -- возразил таким строгим голосом князь Гаврило Симонович, что Елизавета затрепетала, и отец вздрогнул. -- Князь! Вы не пугайте ее... -- Не правда ли, любезный Иван Ефремович, вы назвали меня другом? А когда так, то я хочу доказать, что стою этого имени; хочу быть другом вашим во всяком случае, когда идет дело до вашего покоя, выгод, счастия. Итак, сударыня, отговорки ваши напрасны. Отец и друг его хотят знать истину. Лицо ваше, каждый взор показывают, что она вам известна; а только упрямство... -- Ах, нет! -- сказала Елизавета сквозь слезы. -- Ну, так ложная нежность! Она простительна; но не забудь, не посторонний выведывает тайны сердца сестры твоей! Это отец, я друг его. Елизавета, потупив взоры и перебирая пальцы, сказала: -- Правда, я заметила кое-что необыкновенное... -- Вот то-то же, -- вскричал с торжеством Иван Ефремович, вскочив с кресел и запахивая тулуп свой. -- Ну, скажи же скорее, дочь моя, что ты заметила? -- Катерина с некоторого времени сама на себя не походит. Целые ночи просиживает со свечкою и ничего не делает. В эту ночь она вздыхала, плакала, и сквозь занавесы моей кровати приметила я или мне так показалось, что она читала какую-то бумагу, как будто бы письмо. -- Так! -- вскричал отец с движением гнева. -- Нет, не так! -- возразил князь; -- ни на одну минуту не забывайте, что вы -- отец. Правда, вы вместе и судия, во не такой, который по первой вероятности осуждает, не выслушав оправдания обвиняемого! Не забудьте также и того, что вы собираетесь произнести отеческий приговор не над сыном, а дочерью! О друг мой! Кто постигнет этот ужасный лабиринт нежности и жестокости, любви и обмана, привязанности и отвращения? кто постигнет сердце женщины? -- Катерина моя так еще невинна, а между тем получает письма от любовника, без ведома отца. Разве это не то же самое, что выйти на утренней заре полоть капусту? -- Не к тому говорю я, чтобы самому произнести приговор, -- продолжал князь. -- О! сохрани меня от того бог! Но дело в том, не осуждайте строго своей дочери, но и не смотрите сквозь пальцы; не говорите другим, а особливо себе: она невинна! Быть может, сердце ее и подлинно невинно, но иногда женщина в любви и сердце не требует на совет. Одна суетность, божусь, иногда одна пагубная суетность заменяет все. На этом, любезный и почтенный друг, оснуйте свое поведение; будьте отцом, каким ему быть должно, и довольно; в сем одном имени заключаются все обязанности. Теперь пойдите к дочери. Простаков худо слушал, -- так поражены были все чувствия его словами гостя. Однако он побрел в спальню дочери; Елизавета оставалась. -- Но скажите, ради бога, князь, -- сказала она несколько возвышенным голосом, -- вы советуете батюшке не быть строгим судьею, а между тем сами внушаете в него недоверчивость к невинности дочери его! Как согласить это? -- Что есть невинность? -- спросил князь еще возвышеннее. Елизавета потупила опять взоры свои. -- Юная дочь друга моего! -- продолжал он, взяв с чувствительностию за руку Елизавету. -- Кто так долго, как я, был игралищем прихотей разных людей; кто так много был обманут; кто столько лишался покоя, -- о! тот должен быть несчастным из всех сынов земли, если взоры его не будут дальновиднее, чем прежде, когда, бывало, он, поймав весною бабочку или сорвав репейник на голову невесты, почитал себя благополучным! Однако, юный друг мой, не подумай, чтобы я был человеконенавистником, а особливо женщин. Нет; я теперь, когда волосы мои начинают белеть, я все еще люблю этот милый цвет в природе; но также люблю отличать репейник от розы. Елизавета! Давно я понял биение сердца твоего; я любуюсь, смотря в глаза твои. Я вчера открыл тайну сестры твоей беспечному отцу. Но, Елизавета! каждый день замечаю я пламень очей твоих, колебания твоей груди, появляющиеся и мгновенно исчезающие розы на щеках твоих, и молчу. Вижу насквозь сердце твое, вижу его невинность и молча любуюсь. Ты всегда пребудешь невинна, Елизавета, и бог наградит тебя! Он утер глаза платком и вышел. Рыдающая невинность закрывала лицо свое руками. Она еще была в сем положении, как отец ее вошел, ведя за руку князя Чистякова. -- Елизавета, выйди вон! -- сказал он. Оставшись одни, долго хранили молчание, наконец князь Чистяков прервал его, спросив: "Что?" -- Твоя правда, -- отвечал Простаков, как будто пробуждаясь, -- ты очень хорошо, друг мой, знаешь сердца женщин! Она во всем призналась, рассказала, как объяснялся князь, как умолял ее о соответствии и как она, сжалясь на его мучения, дозволила ему требовать от меня руки ее. -- Я и не знал, что можно из жалости отдать руку свою, -- сказал князь. -- Не будь очень взыскателен, друг мой! вот и письмо. от князя. -- Ну, не я ли сказал? -- При самом начале я отдал тебе справедливость. До сих пор не читал этого проклятого начертания. Потрудись, пожалуй! я при огне ничего не вижу, а очки в спальне. -- Почему ж проклятое начертание? -- сказал князь.-- Если и подлинно существо этого князя способно любить; если он, наконец, почувствовал то, чего до сих пор ни к одной женщине не чувствовал, хотя любил целые тысячи, то есть ежели узнал на опыте нежность, то кроткое и отнюдь не бурное влечение сердца, которое говорит человеку: "Ты мог прежде любить многих и был несчастлив, но с нею только счастлив будешь", -- в таком случае это будет благословенное начертание. Посмотрим! "Любезнейшая девица! Тысячекратно благодарю вас за сообщенный мне лоскуток бумаги, в котором позволяете просить руки своей у почтеннейшего родителя! Итак, мой милый юный друг, итак, нежное сердце твое моему ответствует? О! как счастлив я в сию минуту! Надеюсь, что батюшка мне не откажет в руке твоей, когда ты отдала мне сердце. Он немного скуповат, оттого-то старшая сестра твоя до сих пор сидит в девках. Но у меня есть поместье, есть деньги, драгоценные камни; я от него ничего не потребую, кроме руки обожаемой дочери его. На несколько недель еду я в свои деревни. Устроивши хозяйство, я письменно буду просить у твоего батюшки позволения приехать в виде жениха, Благополучие мое будет совершенно, когда я получу удовлетворительный ответ. Князь Светлозаров". -- Ну, что ты об этом думаешь? -- спросил Простаков, подумав хорошенько. На лице его видно было удовольствие, которое он скрыть старался. -- Я думаю, что это письмо сочинено не хуже других, в таком случае сочиняемых. -- К чему такое замечание? -- возразил Простаков с некоторою досадою. -- Я хочу знать ваши мысли, -- отвечал холодно князь Гаврило Симонович. -- Я полагаю, -- сказал Простаков, еще хорошенько подумав, -- что если намерения его таковы, как он объясняет; если дочь моя уверит меня, что будет с ним счастлива; если он письменно станет просить меня о согласии, то я тут ничего худого не нахожу и думаю заранее, что дам им свое благословение. -- Посмотрим, -- сказал князь равнодушно. -- Дай бог! все к лучшему, может быть; однако посмотрим. -- Без сомнения, посмотрим, -- был ответ Простакова, уходящего в залу. Около обеда того же дня уехал он в город. Глава XIV. ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ По отъезде господина Простакова в город в деревне настала тишина глубокая. Маремьяна занялась кухнею и штопаньем старого белья. Катерина ходила повеся голову и ничего не делала. Изредка посматриваясь в зеркало, она заметила, что несколько похудела. Елизавета занималась по-прежнему своими уроками с Никандром; а князь Гаврило Симонович обыкновенно сидел в садовой своей избушке, читал "Минеи-четьи" и выходил в день только два раза в дом, обедать и ужинать; а все вместе радовались, что покудова Простаков в отсутствии, буря в сердце Катерины утишится. Они могли бы то же думать и о Елизавете, но кто ж знал о разговоре ее с князем Чистяковым, а ни он, ни она не имели охоты никому открывать о том; глаза же не у всех так проницательны, как у князя Гаврилы Симоновича. День проходил за днем. Маремьяна неотступно просила князя продолжать повествование своей жизни; но он без Простакова не хотел того и отказал начисто. Что было делать? утомительное единообразие мучило всех, кроме Елизаветы и Никандра. Они в каждое мгновение, в каждом занятии находили один в другом тысячи разнообразных прелестей и были довольны и счастливы. Каждый день твердила Маремьяна: "Боже мой! все белье перештопано, перечинено, а его нет". Она также каждый день прибавляла: "Он, верно, хоть поздно, а сегодни будет"; сидела до полуночи со свечкою; его не было, загашала огонь, вздыхала и ложилась. Какое чудное дело -- привычка мужа к жене и жены к мужу, хотя бы они никогда не любили один другого тою порывистою пламенною любовию, которую так прекрасно изображают в книгах иногда те, которые ее никогда не чувствовали! Почему же и не так? Не часто ли стихотворец, сидя в зимнюю ночь у оледенелого окна за испачканным столиком, весь дрожа от стужи и поминутно подувая на пальцы окостеневшие, -- не часто ли, говорю, описывает на лежащем пред ним листе бумаги прелесть утра весеннего? У него пастух с пастушкою гуляют по цветочному лугу, наслаждаются красотою безоблачного неба, цветы благоухают, деревья украшаются молодыми листочками, ручьи пенятся, журчат и привлекают милую чету к отдохновению! "О! как это прелестно! -- говорит стихотворец, щелкая от озноба зубами, -- о! как восхитительна картина эта!", меж тем как сам смотрит на густой пар, вьющийся у рта его. Когда бывает с такими великими людьми, каковы стихотворцы, сыны Зевесовы, пророки на земле, что они совсем другое говорят, нежели чувствуют, а единственно по привычке, -- то почему же Маремьяне не любить мужа своего также по привычке, живучи с ним около двадцати пяти лет в брачном союзе? Бывая вместе, она почти никогда и ни в чем с ним не соглашалась, и один повелительный взор мужа, при всей кротости нрава его, умел сохранить сие преимущество, мог остановить язык ее. Но когда его не было дома, а особливо на несколько дней, она непритворно скучала, досадовала и совершенно забывала, что он -- капитан, а отец ее был знатный человек, у которого бывали балы, театры и маскерады. Дочери ждали его как доброго отца, не более. Катерина боялась, чтобы он не возобновил своих нравоучений в рассуждении князя; а Елизавета и без того была счастлива. Один князь Таврило Симонович ожидал прибытия хозяина с непритворным нетерпением; ибо он любил его не по привычке, как жена; не по долгу, как дети; но как друг, единственно любя в нем доброе, чувствительное сердце, еще цветущее и в хладную зиму преклонных дней старческих. На голове его белелся снег, но в душе, в сердце цвели розы весны прелестные. В таком расположении семейство застал сочельник. День был самый дурной, какому только можно быть в конце декабря. Ветер дул с разных сторон, снежная пыль клубилась, поднималась, спускалась, -- словом, была страшная вьюга или метель. Г-жа Простакова уверяла, что только бабушка ее, бывшая семнадцати лет во время похода Петра Великого, видела подобную, и что если бог нашлет третию такую же метель на землю русскую, то чуть ли не быть падению мира. В целом доме все было пасмурно, дико и пусто; все молчали; один неохотно спрашивал, другой еще неохотнее отвечал. Князь Чистяков, пришедший к обеду, ежился; г-жа Простакова твердила: "Боже мой! если такая метель застанет его в дороге!" Все умолкало и было по-прежнему пасмурно; одна Елизавета с Никандром, одушевляемые божеством, наполняющим сердца их, согреваемые жаром любви, которою они дышали, сидели спокойно в своей учебной. Не только буря или метель, или вьюга не могли прервать их занятия, но уверительно скажу, что таковое явление природы придавало мыслям их ту неописанную прелесть наслаждения, то неизъяснимое блаженство, которое любит питаться необычайным, так как пламень его единствен к предмету единственному в мире. -- Куда, право, какое чудное дело -- заморские науки! -- сказала Маремьяна Харитоновна, зевая и смотря на зевающую дочь свою Катерину, на зевающего князя Чистякова. -- Покойный батюшка мой никогда не хотел занять нас этим, несмотря, что у него в доме был свой театр. А погляди на Елизавету! Она как будто в веселый летний день рвет цветы в саду, несмотря, что снег бьет в окна. О заморские науки!.. Катерина! Хотела бы я, чтоб ты прилежнее их училась. Любо, право, смотреть, как Елизавета учится. -- Она, чтоб не помешать упражняющимся, на цыпочках подошла к дверям и стала. Катерина и князь Гаврило Симонович сидели молча около печки. Молодые влюбленные читали какую-то книгу и были растроганы. На сей раз проходили они урок не о заморских науках, ибо и г-жа Простакова кое-что понимала, и они говорили русским языком. Никандр читал: "О! ты, всевечный, благий, живительный огнь, разлитый во всем круге творения, о любовь! Душа моя благословляет тебя, расстилаясь пред троном горнего милосердия с благодарностию за водворение тебя в сердце моем!" Он остановился и положил книгу; смотрел с чувством неизъяснимой нежности на роскошную прелесть, в коей плавали взоры Елизаветы, на то волнение груди ее, которое давало знать счастливому: "В этом уверена, ибо сама чувствую". -- Понимаешь ли, Елизавета, -- спросил он, -- всю силу слов сих? -- Я чувствую ее, -- отвечала она, взглянув на него; алая заря осветила щеки ее, и взоры заблистали. Никандр преклонил голову к груди своей, вздохнул, поднял книгу, опять положил, и казалось, чувствовал сладкое мучение, его пожирающее, но ни за все сокровища света он не хотел бы от него исцелиться. "Они как будто на театре", -- думала про себя Маремьяна Харитоновна, совсем не понимая такого разговора. Елизавета прервала молчание: -- Отчего ты так пасмурен? Или для тебя не довольно разделять то священное чувство, которое наполняет души наши и с каждым мгновением оживляет существо? Или неблагополучны мы в настоящем? Будем довольны сим, пока милосердый бог сделает нас в будущем еще благополучнее! "Гляди, пожалуй! -- сказала про себя мать, -- она точно так говорит, как та сумасбродная актриса, которая помогла батюшке разориться. Ну, право, она точная актриса!" Никандр отвечал: -- Прелестная девица! Так, любить тебя святейшею любовию и видеть соответствие есть благо, которого не променяю я ни на все блага мира сего! Но ты не властна располагать своею рукою; ты имеешь родителей. Как ни кроток, как ни добр отец твой, но все он -- богатый дворянин, а я -- беднейшее творение, во всей земле русской не находящее себе ни отца, ни матери! Е л и з а в е т а. Ты их найдешь в нашем семействе; как скоро приедет батюшка, я все открою ему, буду просить, умолять, заклинать. Он нежный отец и сжалится на слезы своей дочери. Н и к а н д р. А если нет? Елизавета. Не пугай меня таким жестоким предсказанием! Но если бы и в самом деле истребил он всю жалость ко мне, смотрел равнодушно на горькие мучения,-- что же? Он может только не соединять меня с тем, кому предана душа моя; по соединить с другим бессильны все силы земные. Законы равно простираются на бедных и богатых, низких и знатных, детей и родителей. Н и к а н д р. А между тем как изгнанный Никандр будет влачить в пустыне скорбную жизнь свою, дом Простаковых посетит какой-нибудь молодой прекрасный дворянин. Е л и з а в е т а. Хотя бы сам воплощенный ангел! Н и к а н д р. О! бесценный друг мой! ты еще не знаешь, что значит время, настояние родителей, просьбы юного красавца. -- Ничего в свете не разлучит сердец наших,-- вскричала торжественно Елизавета, протянув к нему руки свои; и Никандр с быстротою ветра вскочил со стула и погрузился в ее объятия. Маремьяна, протирая глаза, сказала задыхающимся голосом: "Нет! на театре не так!" Ужасный вопль ее раздался по всему дому. Князь Гаврило Симонович и Катерина подскочили с ужасом; со всех сторон бежали: из девичьей, из людской, из кухни, и все слышали, как Маремьяна, стоя на пороге и хлопая по бедрам обеими руками, ужасно кричала: "Бездельник, мошенник, вор, душегубец, чудовище, изверг, дьявол, сатанаил!" Но никто из людей не знал причины такого гнева, и все глядели друг на друга разиня рты. Один Гаврило Симонович и Катерина с нежным соучастием смотрели на преступников, стоявших в некотором бесчувствии. Кто опишет удивление князя Гаврилы, когда увидел он, что Елизавета, вместо того чтобы бежать с ужасом в свою спальню, упасть в обморок на постель и отдаться в волю истерических припадков, -- Елизавета с кротким величием берет за руку пораженного Никандра, подводит к матери, и оба становятся на колени? -- Матушка! -- сказала она, подняв к ней взор, -- я дарю вам сына в этом молодом человеке. -- Ах! -- завопила опять Маремьяна, протянув на них с сильным гневом обе руки, -- ах! бездельница, бесстыдница! Тому ли я тебя учила? -- Она бросилась к ним, но грех ее попутал: большим карманом своим зацепилась она за ключ в дверном замке, рванулась, как сноп повалилась на стоявших на коленях, и все покатились. -- Помогите, помогите! -- кричала Маремьяна, вставая с полу, -- эти разбойники уморят меня; -- и с сим словом, подбежав к Елизавете, дала ей две преисправные пощечины, а потом и Никандру достался такой же подарок, только с указными процентами. Елизавета близка была к лишению чувств; ее подхватили и повели положить в постель. Никандр стоял, как оглашенный. Он уставил глаза на Маремъяне и был неподвижен. -- Что ты смотришь на меня, душегубец? -- сказала она, поправляя измятый чепчик. -- Вон в сию минуту, вон из дому, и если ты покажешься когда-либо вблизи нашего дому, то на нас не пеняй. Вон, вон! -- О бедность! -- сказал Никандр, выходя косными шагами из комнаты и ломая руки. -- О провидение! зачем ты бедным людям даешь сердца? зачем осужденных судьбою на бедствия ты делаешь еще несчастнее? Так восклицая, бедный молодой человек брел в садовую избушку. Там князь Гаврило Симонович укладывал его чемоданик, или, вернее сказать, кожаную сумку, и крупные слезы его одна за другою падали на белье. -- О бедность! о провидение! -- вскричал еще Никандр и бросился в постель ничком. Когда первая буря сердечная прошла, он встал, подошел к князю и спросил его тихим голосом: -- Что вы это делаете? К н я з ь. Укладываю твой чемодан. Видишь, тебе объявили поход. Н и к а н д р. Мне ничего не надобно. Я пойду так, как стою; зачем умирать с ношею на плечах? К н я з ь. Это -- правда. Но зачем же умирать? Н и к а н д р. Как? Вы думаете, я буду жить после всего того, что случилось? К н я з ь. Конечно, думаю; оттого-то и чемодан укладываю. Н и к а н д р. Вы худо знаете сердце человеческое. Князь Гаврило Симонович взглянул на него сначала довольно строго; потом, взяв за руку с отеческою нежностию, сказал: -- Молодой человек! Ты видишь на голове моей седины и говоришь так! Почему думается тебе, что я не претерпел многих таких бурь, какую ты теперь терпишь. О юный друг мой! Ты учись узнавать сердца людские, а с меня будет. Предел мой недалек. Итак, послушай старца; он будет говорить тебе, как отец. Терпение есть величайшая из добродетелей. Вмести в сердце твоем все и огради его терпением. Не думай, что одни бедные имеют в нем нужду! Нет! Без него нередко стенают на пышных ложах и блестящих тронах. Оно возвысит тебя в собственных глазах твоих; а это всего лучше. Пусть поносят тебя люди, чернят клеветою память твою; ты взглянешь на небо, отнесешь душу свою к источнику добродетелей и скажешь: "Отец небесный! я невинен!" Тебе велено выйти -- и выйди! Велено сегодня, в такую страшную бурю, что и собаки не показываются из нор, что ж делать! Тебе велено, -- а велеть имеют они право; исполни хотение их и выйди; чемодан твой готов. Князь Гаврило Симонович вытащил из кармана маленький кошелек и, отдав его молодому другу, сказал: -- Вот тебе пятьдесят червонных. Ты удивляешься? хочешь спросить, где я мог взять деньги? О! это до тебя не касается. Они стоят мне многих горестных часов! И я плакал, сын мой, и я страдал в свое время, но недолго; я принимал бальзам терпения и успокаивался. Уверен, что ты известишь меня о месте своего пребывания, а особливо, если будешь в чем иметь нужду. Сколько в силах, помогу, и две трети уступлю тебе. Прости, сын мой; бог да благословит тебя! Никандр пал на колени; князь Гаврило Симонович положил на голову его руки, возвел глаза к небу и сказал со слезами: -- Милосердый отец всего творения! Благоволи послать юноше сему в настоящей жизни еще часы радостные, если он будет добр и не уклонится от путей твоих! Потом подал он на плеча ему чемодан, привязал и, взявши за руку, вывел. "Прости, сын мой!" -- "Прости, благодетель мой!" -- были единственные слова юноши и старца. Издали слышны были всхлипывания Никандровы. Глава XV. УНЫНИЕ После такого неприятного дня следовал вечер еще неприятнее. Буря и вьюга не утишились; ветер выл по саду и звенел в щели на оконных ставнях. Елизавета бредила, лежа в постели; Катерина плакала и вздыхала, сидя на краю кровати; а г-жа Маремьяна Харитоновна, которой первый порыв гнева прошел, бегала из комнаты в комнату, звала на помощь всех домашних; все приходили, но помочь никто не умел. Я не знаю, как соединить в одном сердце напыщенность и добросердечие; однакож две сии оттенки нрава были соединены в г-же Простаковой. Изгнать Никандра из дому в такую негодную погоду было дело гордости и спеси. Жалеть о том спустя два часа было свойственно жалости и добросердечию. Более всего тревожила ее мысль, что и как скажет о том своему мужу. Он был беспримерно кроток, но с первого дня брака захотел быть старшим в доме и был до сих пор. Двадцать раз при каждом свисте ветра в окна она подбегала, смотрела и отдала бы дюжину лучших уборов своих, только бы Никандр возвратился. Она смотрела, выглядывала, прислушивалась, но видела один снег, слышала один свист ветра. Так застала ночь семейство в деревне. Елизавета на несколько времени забылась или, как говорила мать, заснула. Пробило девять часов. "Ах, как поздо! -- вздохнув, сказали мать и дочь, поглядев одна на другую. -- Как поздо, а его еще нет!" Я за несколько приличное почитаю теперь сделать небольшое рассуждение о словах: ах! как рано и ах! как поздо, -- а все в одно и то же время. Когда несчастный преступник, сидя в темнице, ожидает звуку девяти часов, когда позовут его в тайные храмины, где лежат цепи, клещи, топоры и все орудия к пытке, то, слыша звук колокола, вздрагивает и говорит, скрежеща зубами: "ах! как рано!" Когда влюбленный молодой человек, получив в первый раз благосклонную, нежную улыбку от своей красавицы, которая назначает ему милое свидание под тению ветвистого дуба, как скоро появится заря вечерняя и звезды усеют небо, -- он ждет, боясь дышать, боясь сделать малейший шум; слышит, бьет девять часов, и говорит со вздохом: "ах! как поздо; а ее нет!" Я мог бы привести не одну тысячу примеров, из коих увидел бы читатель, что в одно и то же время для одних бывает рано, для других поздо, но важнейшие происшествия отвлекают меня; именно: как скоро мать и дочь Простаковы произнесли: "ах, как поздо", -- удар бича раздался на дворе; был слышен топот усталых коней и шум челядинцев. -- Приехал, приехал! -- раздавалось со всех сторон. Маремьяна и Катерина смотрели на дверь залы, не смея дохнуть, как после нескольких минут Иван Ефремович ввалился в залу в дорожном своем облачении. После всех приветствий, ласк, вопросов и ответов Простаков сказал: "Я был бы домой к обеду, если бы не такая несносная погода. Ветер выбивает глаза у лошадей; с непривычки они бесятся; беспрестанно сворачивают, рвут упряжь и только и дела, что чини". Меж тем как люди вносили и раскупоривали большие короба с покупками, Простаков спросил; "Что ж я не вижу, прочих? Где они?" -- Я думаю, -- отвечала Маремьяна в смущении, -- что уже спят. -- Спят? -- сказал муж недоверчиво, -- удивительно, что и князь Гаврило Симонович, и мой Никандр, и нежная, добрая моя Елизавета спят, когда жена моя и Катерина ожидали отца и друга! Авдотья! разбуди барышню и вели быть здесь. Иван! поди разбуди Гаврилу Симоновича и Никандра; скажи, что я приехал. -- Они удалились, а Простаков начал показывать свои подарки. -- Это тебе, друг мой, -- сказал он жене, -- вот тафта, вот атлас, вот кисея и все подобные вздоры. А это для дочерей, такого же разбору. В этой коробке сукно, каземир, хороший холст и прочее для князя и его товарища. А в той коробке для одного последнего несколько хороших книг русских и французских; коллекция эстампов известного художника, ящик с красками и еще кое-что. Что ж я никого не вижу? Авдотья вошла, и один вид ее объяснял наперед ответ. Сколько Маремьяна на нее ни глядела, сколько ни мигала, сколько ни кривлялась, -- что могла понимать бедная девушка, когда все знала по догадкам? -- Скоро ли выйдет Елизавета? -- спросил Простаков. -- Она совсем не выйдет, -- отвечала Авдотья. -- У нее жар в голове, озноб во всем теле и бог знает что. -- Что это значит? -- спросил удивленный старик с соучастием отца. -- Это пройдет, -- сказала Маремьяна с некоторым притворным спокойствием, -- ей скоро после обеда стало немного дурно, заболела голова: конечно, небольшая простуда, но она скоро пройдет; ей теперь гораздо лучше дать успокоиться. -- Пусть так, -- был ответ Простакова, -- но где же...-- В ту минуту вошел Иван. -- Что? -- Князь Гаврило Симонович не будет! -- Конечно, они все решились сделать праздник мой хуже будней, -- сказал с сердцем Простаков. -- Почему же не будет его сиятельство, когда я от души просил пожаловать? Что делать изволит он? Слуга отвечал: "Он сидит в углу комнаты своей, пред ним стоит свеча и лежит библия; он, кажется, ее не читает, а смотрит в потолок и горько плачет". Страшный мороз, сто раз холоднее, чем вьюга на дворе, проник грудь Простакова. "Плачет? -- сказал он диким голосом, от которого Маремьяна и дочь ее задрожали. -- Он плачет под кровлею дома моего, -- плачет человек добродетельный, которому я дал убежище! О! я молю бога, чтобы не мое семейство было виною слез его. Иначе я сам испрошу громы на головы нечувствительных, которые извлекают слезы из очей несчастного, но доброго человека. -- Почему знать, друг мой? -- сказала Маремьяна, -- у всякого свои причины! -- Без сомнения, -- отвечал муж, -- и я даже не хочу проникать в тайны сердца, пока оно само не откроется добровольно. Но Никандр? Все были в глубоком молчании. -- Верно, я сбился с пути и заехал в дом сумасшедших, -- сказал Простаков с досадою. -- Где и что Никандр? -- спросил он у человека. Тот стоял как столб и не отвечал ни слова. Простаков взглянул на жену испытующим взором; она взяла его с трепетом за руку, отвела в гостиную и сказала: "Друг мой! Никандра нет уже в доме!" -- Где же? -- спросил муж таким голосом, что жена, желая поправить галстук на его шее, оторвала целый конец батисту: так худо могла она владеть своими руками. Но надобно было все объяснить так, как было. Маремьяна утопала в слезах, рассказывая мужу о дневной сцене, о чтении, признании, объятиях, пощечинах и изгнании из дому. "Я думаю, что и ты то же бы сделал, милый друг мой", -- сказала она под конец, ласкаясь к своему мужу. Простаков долго стоял в самом пасмурном унынии; смотрел то на жену, то на снег, все еще лепившийся у окон целыми грудами; потом сел и спросил ее с рассеянностию: -- Что бишь ты мне сказала? Маремьяна довольно ободрилась, подошла к нему с видом человека, которого поступки прежде по неведению клеветали, но он оправдался и получил всю прежнюю доверенность. Она сказала: -- Я думаю, что ты сам отдашь справедливость моему поступку и сам не захочешь видеть в доме своем соблазн, а упаси господи, по времени и разврат; ты также велел бы .выйти Никандру, этому неблагодарному, этому... -- Быть может, -- возразил муж громче обыкновенного, дабы остановить пылкое красноречие жены своей, -- быть может, и я то же бы сделал, и именно то же; но, клянусь великим сердцеведцем, совсем не так безумно, как ты! Правда, у меня никогда не было и в уме, чтобы в Никандре дать жениха своей дочери, да и сам князь Гаврило Симонович говорит, что приличия никогда забывать не должно: иди всякий своей дорогой, не скачи дерзко вперед, но не оставайся по одному малодушию и назади. В чем состоит все дело? Никандр полюбил дочь нашу: самое простое действие природы и самое обыкновеннейшее; он молод, пылок, она хороша и достаточна; а для человека бедного это также пособляет в любви. Елизавета ему тем же отвечала, -- еще обыкновеннее; он учен, нежен, чувствителен, и чего ей больше? Она подумала о нашей благосклонности и со всем доверием, как говорила ты, протянула к нему обе руки. -- Как, мой друг? -- спросила Маремьяна с недоумением и досадою. -- Ты стал бы равнодушно смотреть, как эта беспутная девчонка и молодой нахал машут руками и вешаются друг другу на шею, как было у батюшки на театре? -- Ты совсем не отгадала, жена, -- сказал Простаков, также в свою очередь с досадою. -- Я давно говорю тебе, что я то же бы сделал, но только не так. Заметя непристойность, -- ибо и совесть моя называет это, если не больше, то верно непристойностию, -- я отвел бы Никандра в садовую его избушку и сказал: "Молодой человек, ты любишь мою дочь Елизавету, но женою твоею она не будет. Итак, если ты честен, оставь нас. Во всех нуждах, какие тебе встретятся, относись ко мне, я по силам буду помогать тебе, ибо я тебя полюбил, и буду любить, пока не оставишь ты стезей добросердечия и чувствительности. Так, молодой человек! Ты не имеешь родителей; я тебе заменю отца, но Елизаветы за тебя не выдам, ибо приличия никогда забывать не должно", -- говорил князь Гаврило Симонович; а что он говорил правду, за то ручается моя совесть. Конечно, я не дозволил бы видеться ему с Елизаветою, но и не гнал бы из дому, пока не сыскал приличного ему места по службе. Видишь, жена, следствия были бы те же, и молодой человек оставил бы дом наш, осыпая благословениями, вместо того что теперь, окруженный бурею, свистящею среди лесного мрака или поля бугристого, нося на плечах снег, на лице иней, он борется с холодом, зверями пустынными и, скрежеща зубами, произносит на главы наши достойное проклятие. Маремьяна заплакала, муж ее задыхался от слез, гнева, досады и чувствительности. -- О Маремьяна! -- вскричал он. -- О бесчеловечная, жестокая женщина! кто внушает в сердце твое лютость? Неужели ты, казня меня так много, не чувствуешь ужасного угрызения совести? Она стояла молча. Вдруг отворяется дверь залы, и князь Гаврило Симонович вошел подобно привидению ночи. Кровавы были от пролитых слез глаза его, щеки бледны, колена тряслись, он подошел медленно, и Простаков с воплем пал в его объятия. "Все знаю, -- кричал он, -- мне все известно, достойный друг мой. О! если б я мог когда-либо загладить ее жестокость!" -- Есть провидение и никогда не дремлет, -- сказал князь Гаврило Симонович, указав на небо. -- Верю, верю и на него только надеюсь! Когда несколько все пришли в себя, Простаков спросил жену холодно: "Что ты дала ему на дорогу?" Жена взглянула на него и онемела. "Чем ты снарядила его?" -- сказал он важно, вставая с кресел и не двигаясь с места. Жена потупила голову и продолжала молчать. "О! понимаю; к горькому несчастию моему, очень понимаю!" -- вскричал Простаков, сложив у лба обе руки свои и закрыв лицо. -- Не беспокойтесь, -- сказал князь Чистяков, -- я довольно снарядил его, и покудова он ни в чем не будет иметь нужды. -- Ты? Но ты сам что имеешь? -- Сколько имел, и тем поделился и, наградя его родительским благословением, отпустил. -- Вечный мздовоздаятель да наградит и благословит тебя, -- вскричал Простаков, вторично его обнимая, Глава XVI. ЖИД ЯНЬКА Боже мой! что делает время! На двадцать первом году жизни моей допустил ли бы я кому-нибудь, самому даже несговорчивому профессору, уверить меня, что в двадцать восемь можно, хотя и не совсем, забыть то, что прежде было предметом самой стремительной страсти; по крайней мере не более помнить, как одно имя предмета оной, и то вспоминая минут пять, не более. Куда же девались прежние чувствования? Исчезли ль они во мне вовсе? Охладела ль кровь в жилах моих? Нет; все едва ли не более усилилось. Куда ж прежнее девалось? И сам не знаю, а чувствую, что его нет более, и уверен, что, увидя предмет, при воспоминании о котором прежде душа моя пылала сладостным огнем, и все бытие перерождалось, -- теперь, говорю я, не иначе взгляну на предмет тот, как на листы бумаги, на которых красным карандашом пачкал я харицы в первые месяцы ученичества; или спустя несколько лет, еще обиднее, пачкал бумагу, сочиняя какое-нибудь четырехстишие. Не правда ли, что и для великих поэтов и художников утешно видеть младенческие труды свои? Но они смотрят на них с тою улыбкою, которая означает ясно: какая разность с теперешними нашими творениями! О друзья мои! Если вы плачете под игом бед жестоких,-- утешьтесь! Пройдет несколько времени, и вы увидите розы, расцветшие на вашем шиповнике. Если мучитесь вы пожирающею страстию любви и видите, что предмет ее слишком отдаляется от сочувствия, -- о! утешьтесь и будьте покойны! Представьте, что спустя несколько лет, -- ну, пусть и несколько десятков лет, -- красота ваших обладательниц, их прелести, нежность их взоров, их улыбок, -- все, все пройдет, и невозвратно, и на место теперешних богинь предстанут -- увы! -- грозные парки, которые если и не будут резать нити дней ваших мгновенно, то по крайней мере умерщвлят вас медлительно ворчаньем, бренчаньем, подозрением, злостию, словом: всеми адскими муками. Все предоставьте времени, друзья мои, и утешьтесь так, как нередко утешаюсь я, предоставляя все врачу сему безмездному. Так или иначе рассуждали все в фамилии Простаковых, только, наконец, все и вправду несколько успокоились, -- разумеется, один больше, другой меньше. Простаков был довольно весел и занимался своими делами по-прежнему, то есть день проводил, осматривая хозяйство с князем Гаврилою Симоновичем, а вечер -- в разговорах все вместе. С Елизаветою давно он помирился, только не мог надивиться случаю, что сам привез в дом пансионного любовника своей дочери. Он спокойно, так, как и Катерина, ожидал вызова от князя Светлозарова. Князь Чистяков рассуждал, шутил, и все так нравилось целому семейству, что Маремьяна Харитоновна награждала его веселым взглядом, муж -- дружеским пожатием руки, Катерина -- приметным желанием слушать его более и более, а нежная Елизавета -- кроткою улыбкою. Может быть, некоторые напомнят мне, что я не сказал, откуда бедный, почти нищий князь Гаврило Симонович мог дать пятьдесят червонных своему любимцу? Я нимало не забыл о сем и скажу, когда мне покажется кстати, только предуведомляю, что нескоро. -- Ну, любезный друг, -- сказал однажды Простаков, взглянув весело на своего гостя, -- ты давно ничего не говоришь нам, что случилось с тобою после похорон достойного тестя твоего князя Сидора Архиповича Буркалова? Мы все собрались теперь вместе. -- С сердечным удовольствием, -- отвечал Гаврило и, помолчав, начал. -- Я остановился на вступлении моем в ворота дома, в сопровождении двух честных пастухов, которых замышлял за труды отдарить, давши по куску хлеба. Вошед в покой, где стоял прежде гроб покойника, я от приятного недоумения выпучил глаза и разинул рот. По-середине стоял стол, накрытый скатертью и уставленный пятью или шестью блюдами, несколькими бутылками и большим графином водки. Гости мои были в подобном положении, меж тем как княгиня Фекла Сидоровна, которая уже поправилась и, с дозволения Марьи, могла присутствовать при наших поминках, сидела в углу с младенцем на руках. -- Что это значит? -- спросил я, как скоро почувствовал употребление языка. Я покушался было опять думать, что и подлинно жена моя имела большое сокровище, по от меня таила, чтобы я, будучи от природы щедр, что доказал ей перетаскиваньем всего платья моей матери и после пожертвованием единственного движимого имения -- коровы, за выкуп оного, не указал и ему той же дороги. Но похороны отца ее удерживали меня так думать. Вместо ответа жена взяла меня за руку, вывела в сени, провела двором, подвела к хлеву, и -- о чудо из чудес! -- моя корова стояла там над большою копною сена. -- Княгиня! -- спросил я заикаясь, -- уж не колдовство ли это или самый злой сон? -- Я сильно протирал глаза, желая подлинно удостовериться. -- Нет, любезный князь, -- отвечала Феклуша с улыбкою, -- это ни колдовство, ни сон. Садись обедать с гостьми, а после я сделаю тебе объяснение. -- Таким образом, принялись мы насыщаться даром, столь чудесно ниспосланным. Пастухи, которые ничего не знали о происхождении великолепного гроба, ни такого богатого обеда, почли, что я и подлинно богат, да скрываю свое богатство. Они ели, как голодные волки, не останавливаясь ни на минуту, и во весь обед только и были слышны сии слова: "Это вино, право, прекрасно, ваше сиятельство князь Гаврило Симонович! Это блюдо имеет особенный вкус, ваше сиятельство княгиня Фекла Сидоровна". Мы молча с женою друг на друга взглядывали; она улыбалась, я принимался есть, опять не понимая, откуда жена взяла столько денег, чтоб выкупить корову и поднять такой банкет. Наконец, поминки кончились. Гости мои, пастухи, ушли, приговаривая беспрестанно: "Много обязаны, ваше сиятельство князь Гаврило Симонович; чрезмерно благодарны, ваше сиятельство княгиня Фекла Сидоровна!" -- "Вот то-то же,-- думал я. -- Это не тот уже голос, когда вы провожали меня с вытравленного моего поля". Я потребовал от княгини своей объяснения, и она подала мне большое письмо. Распечатываю, гляжу на подпись и вижу, -- о! как я не догадался прежде, -- вижу подпись жида Яньки, сажусь с движением и читаю вслух своей княгине: "Почтеннейший князь Гаврило Симонович! Благодарю великому предопределению, в глазах которого равны и князь и крестьянин, и староста и жид Янька. Предназначением Саваофа я время от времени, хотя понемногу, хотя кое в чем могу одолжать и одолжаю христиан сея деревни; но если б князья ее и крестьяне были богаче меня, я душевно уверен, что бедный Янька давно бы погиб с голода и, брошенный на распутий в поле, был добычею зверей плотоядных. Так! Я беру залоги и проценты; но кто не берет их? Та только разница, что жид терпит (иногда по необходимости) несколько месяцев сверх срока, а христианин христианина на другой день волочет в тюрьму. Князь! Я родился с тем, чтоб любить всех меня окружающих как братьев и друзей, но никто не хотел видеть во мне ни брата, ни друга. Что делать? Неблагодарность бывала иногда отличительною чертою не только целых семейств и областей, но веков и народов. Так бедному ли жиду Яньке не ожидать ее? О нет! Он не столько счастлив, и долговременные опыты так его в том утвердили, что даже и не ищет вознаграждений, а сердце его любит страстно одолжать. Не думайте, любезный князь, что я, говоря это, даю вам кое-что на замечание! О, совсем нет! Вы добры, но бедны; пособлять бедным велит бог, бог евреев, бог христиан, бог твари всея! Возвращаю вам вашу корову, ибо она ни мне, ни детям моим теперь не нужна. Хочу, чтобы поминки тестя сколько-нибудь стоили звания вас обоих, и все прошу душевно принять с доброхотством. Как скоро будете в чем-либо иметь нужду, приходите ко мне, и я постараюсь удовлетворить вам по возможности, не призывая в помощь вексельных листов, маклеров и свидетелей. Как мне ни приятно одолжать честных людей, но искренно желаю (и думаю, вы довольны были бы исполнением моего желания), чтобы никогда и ни в ком не иметь нужды. Но если вышнему то не угодно, сердце и сундук Яньки для вас отверзты. С глубоким почтением есмь, ваш преданнейший слуга Янька жид". -- О Янька, Янька!--вскричал я воздыхая. -- Добродетель твоя достойна всякого христианина. Весь вечер провели мы с женою в восхищении, размышляя о будущем своем хозяйстве. Я был непомерно весел, ибо глядел на сына и жену, которой не видал более суток, и помышлял о возвращении моей коровы. На досуге строили мы великолепнейшие из всех возможных воздушных замков. -- Корова опять у нас, -- говорила княгиня Фекла Сидоровна, -- чего ж больше? Батюшкин дом мы продадим и можем, выкупив поле, накупить семян на посев. Рожь и пшеница уродится; огород у нас теперь огромнее, чем прежде, а топтать его не будет больше надобности. О! я предчувствую, что со временем будем мы если не богаче всех князей нашей деревни, по крайней мере довольнее, ибо постараемся довольствоваться тем, что у нас быть может. Благоразумие жены восхищало меня. Я пал в ее объятия и клялся никогда более не топтать огородов, и сдержал досель свое слово; но она... Увы! сколько слез стоило мне несдержанно слова своего княгинею Феклою Сидоровною! К ночи начался опять довольно сильный осенний дождь. Но, уверяю, я смотрел на него с удовольствием, так что состояние сердца переменяло в глазах наших действия природы. Правда, и то немало придавало нам тогда веселия, что сокровище наше, наша корова возвратилась. Тут вошел к нам незнакомец и сказал, что везет купца, хозяина своего, на ярмонку; что дурная погода застигла их в поле; что они ожидали успокоиться в сей деревне, но, к несчастию, огни были везде погашены и ни у одних ворот не могли достучаться. -- Этому я верю, -- сказал я, взглянув на княгиню, -- помнишь ли, Феклуша, какова была ночь родин твоих? Нигде не хотели отпереть. -- В этом есть разница, -- отвечала супруга моя с важностию: -- тогда был ты, а теперь он везет купца, и, может быть, богатого. -- О! пребогатого и прещедрого, -- подхватил извозчик. -- Хотя бы он был щедрее всех щедрых на свете, я не могу пустить его. У меня только и есть покоев, что этот, где стоим, да вот другой вдесятеро меньше, где спим. Суди сам, друг мой: у меня маленькое дитя, крик поминутный, всю ночь возня, -- словом, хозяину твоему покойнее ночевать в повозке, чем в моем доме. Извозчик запечалился, и мы также, как вдруг вспомнил я, что у меня еще есть целый пустой дом моего тестя, и предложил извозчику там поселиться. Предложение принято с радостию. Марья развела на очаге огонь, чтобы вскипятить воды (я не знал тогда, на что бы это купцу, но через несколько лет открылся свет в глазах моих: это значило пить чай) и разогреть жаркое. Я отдал купцу, человеку старому, с страшною бородою, но приятному и миловидному, ключ от шкапа, в котором лежали книги моего тестя. Я никогда в него и не заглядывал. -- Не вздумается ли вам позабавиться чтением, -- сказал я с хвастливым видом, чтоб показать купцу, что я не обыкновенный князь в нашей деревне и читать умею. -- Посмотрю: может быть, -- отвечал купец, -- я намерен пробыть здесь до тех пор, покудова мне вздумается. Я думаю, вы за квартирой не постоите? -- Боже мой! она мне совсем не нужна. Однакож мне неприятно казалось, что вместо удивления, что я умею читать, он толкует об отдыхе. Чтоб поразить его и наказать за прежнее невнимание, я сказал еще бесстыднее, что сам очень люблю чтение и нередко целые вечера занимаемся им с женою попеременно. Купец поднял на меня глаза, и я не мог не закраснеться, солгав так безбожно, ибо Феклуша никак не могла различать более пяти первых букв; но я подлинно читал немногим чем хуже лысого дьячка Якова, который был удивлением всех окрестных приходов. -- Хорошо, -- сказал купец весьма сухо, -- я сам свободное время провожу в чтении. Я пошел от него недоволен. "Этот купец или немножко глуп, или очень груб, что не умеет или не хочет различать людей", -- сказал я, вошед к княгине, взяв со стола ночник и уводя ее в спальню с сыном. Он пробыл у нас около недели. Посещал мой дом, говорил часто с княгинею и, казалось, был немало доволен. Мы старались, сколько позволяли наши обстоятельства, угощать его. Особливо приметно было, как он прельщался моим сыном. Глава XVII. КЛАД Чрез несколько дней, как гостил у меня купец, крестили моего сына. Когда Марья, которая была вместе с попом, крестным отцом и матерью, пришла домой и объявила, что сына моего нарекли Никандром, то я вздрогнул и онемел, и княгиня моя заплакала. Марья, также рыдая, уверяла, что никак не могла уговорить и упросить попа дать лучшее имя. -- Вы удивляетесь, друзья мои, не видя причины нашей печали, -- сказал князь Гаврило Симонович, обретясь к удивленному семейству Простаковых. -- Так, она была мечтательная, но не меньше того чувствительна. -- О злодей! о тиран! -- вскричал я с бешенством, боясь взять на руки сына. И подлинно поп нам сделал самую колкую насмешку, обиду и даже навел хлопоты. Не только в высоких фамилиях князей Чистяковых и Буркаловых, но ни во всех благородных домах нашей деревни не было ни одного такого имени; и сия новость чрезмерно нас опечалила. Известно, что всякая фамилия имеет любимые имена, которые, по наследству от дедов переходя ко внукам, производят, что в целой деревне слышно только несколько имен как мужских, так и женских. Сын мой по деревенскому закону должен бы наименован быть Симоном, а его сын -- Гаврилою и т. д. по порядку. Посудите ж о негодовании всех благородных из нашей деревни, когда услышали о моем необычайном и, следовательно, непростительном вольнодумстве в таком важном случае. -- Как, -- говорил староста собравшимся на ту пору у него гостям, -- как можно только ругаться памятию отца своего? А князь Гаврило это делает явно! Не сказано ли где-то (дьячок Яков очень знает где), что благословение отцов строит домы? Как же может покойный князь Симон благословить внука своего Никандра? Поделом будет, если дом его, обрушась, передавит всех беззаконников. Но чтоб таковой соблазн не распространился и нам не извлечь на себя праведного от бога наказания, в силу данной мне инструкции думаю я повестить во всей деревне, чтобы сколько возможно остерегались ходить в дом князя Гаврилы и тем раздражать долготерпение божие. Через час я все это узнал. К нам пришла княжна Угорелова, с которою жена моя была дружна еще в девках. Я содрогнулся от опасности, в которой все мы находились. -- Пусть грех сей обратится на голову того, кто в том виновен, -- вскричал я, -- клянусь, я не виноват! Настал полдень, и меня пришли звать к гостю моему для расчета. Вошед в избу, увидел я, что старик читал с глубоким вниманием одну из книг моих, а пять или шесть лежали подле. Купец снял очки, уговорил меня сесть и спросил дружески: -- Это ваши книги? -- Мои, и достались по наследству. -- Я думаю, они вам в деревенском быту не нужны? "О! -- сказал я сам себе, -- видно, ты не знаешь, что я урожденный князь!" -- и уже замышлял было о способе, как бы ему поискуснее дать знать, что я не последний из просвещенных людей в деревне, не оказавшись, однако, самохвалом, -- как купец, не дождавшись моего ответа, спросил попросту: -- Не уступите ли вы мне эти семь книг? У вас еще больше останется. -- Почему и не так, государь мой, если... -- Я обижать не люблю и дам хорошие деньги. С сим словом вытащил он из-за пазухи большую кожаную кису, развязал, считал, пересчитывал, все вслух, и, выложив на стол золотом сто рублей, спросил ласково: "Довольны ли вы этим?" С судорожным движением встал я со скамьи, все жилы мои трепетали и глаза заблуждались. Купец, верно, ошибся; он почел чувство высочайшей степени неожидаемого счастия за верх негодования. -- Отчего же вы сердитесь? -- сказал он, взявшись опять за кису. -- Если сего мало, так скажите прямо. -- С сим словом выложил еще с пятьдесят рублей тою же монетою; я взглянул на деньги, на него и все был в прежнем положении. Купец несколько наморщился, выложил еще пятьдесят и спросил холодно: -- Теперь будете ль довольны вы? Ужас, чтоб не оскорбить такого почтенного человека, возвратил мне несколько употребление чувств. "Довольно! -- сказал я, щелкая зубами и потирая руки, как бы от страшного озноба, хотя пот лил градом с лица моего. Купец принял опять веселый вид; собрал книги, позвал ямщика и велел уложить их в повозку. Потом, оборотясь ко мне, сказал: "Благодарю, дорогой мой хозяин, за покойную квартиру". С сим словом вынул из кармана горсть мелкого серебра, положил на стол, пожал дружески мою руку и вышел так доволен, как будто бы получил неожиданно какое-либо сокровище. Скоро сокрылся он из виду, но я все еще был в полузабытии. При малейшем шуме казалось мне, что купец возвратился взять назад свои деньги; с воплем вскакивал я, бросался на стол и покрывал грудью свое сокровище. Но купец не возвращался, и я напоследок пришел несколько в себя. Пересмотрел деньги, машинально спрятал в карман и, как отчаянный, побежал домой. Княгиня Фекла Сидоровна и княжна Макруша Угорелова, которая еще гостила, ужаснулись, взглянув на меня. Они ахнули, а Марья подняла крик. -- Что это сделалось, -- вопила она, -- с вашим сиятельством? -- Ничего, -- отвечал я, -- где сын мой Никандр? Я хочу видеть сына моего, хотя бы звали его не только Никандром, но и еще чуднее! Жена, гостья и Марья ахали и крестились. Я побежал в спальню, схватил дитя на руки, вылетел, как стрела, на двор и что есть мочи кричал: "Это мой сын Никандр, Никандр!" Феклуша и княжна упрашивали меня войти в избу и не отдавать себя и сына yа позор целой деревне, ибо они считали меня в отчаянии и помешательстве; но я не переставал кричать громче прежнего: "Это мой сын Никандр!" Мало-помалу скопилось множество народу у моих ворот. Я у всякого спрашивал: "Знаешь ли, как зовут моего сына? Никандром; да, княжны и князья, его зовут Никандром!" Все качали головами, опускали руки и уходя говорили друг - другу тихо: "Он, бедный, взбесился, и не мудрено; до чего не доведет бедность?" Когда так торжественно всем повестил я сам, что сына моего зовут Никандром, они удалились от ворот, и я вошел в комнату довольно покойно и отдал плачущей княгине дитя. -- О чем ты плачешь, -- спросил я, -- и тогда, когда надобно благодарить бога и веселиться? -- Поди успокойся, любезный мой князь; может быть, несчастию и пособить можно. Княжна говорит, что и не такие дела делают за деньги. Поди усни. -- Ничего не надобно, -- вскричал я. -- Хотя бы поп дал сыну имя еще необыкновеннее, то и тут переменять не надобно. Ты ошибаешься, друг мой, не чудное имя сына привело меня в такое восхищение, которое ты почитаешь сумасшествием, а знай: я нашел клад! -- Клад! -- вскричали все: княгиня -- оторопев и взглянув на меня с недоумением, как бы почитая это изобретение новым признаком сумасбродства; Марья -- присевши от страха по необыкновенности случая; княжна -- помертвев от зависти, как мне показалось; а все три раз по десяти произнесли: "Клад? ахти!" Уж не давешний ли старик помог вам, князь, -- сказала Марья с робостью. -- Не ворожея ли он какой, не колдун ли? -- Пусть он колдун или еще и больше того, а только действительно он помог найти клад! -- Так, -- продолжала Марья, -- верно, чернокнижник: я заметила, он с большим прилежанием читал какие-то претолстые книги. Слово "чернокнижник" привело меня в смятение. Мне сейчас представилось, с какою щедростью заплатил он мне за книги. Я взглянул на Марью пасмурно и не мог отвечать ей. Скоро княжна Макруша раскланялась; но, как приметил я, без прежней искренности и довольно холодно. О зависть! что ты делаешь? Как издеваешься над сердцами человеческими? Как только вышла сиятельная гостья наша, я наскоро рассказал жене и Марье о своей находке и показал деньги. Все мы дивились или глупости, или непомерной щедрости купца, или и подлинно великому, но сокровенному достоинству книг наших, -- Это недаром, -- говорила со вздохом Марья, -- верно, он чернокнижник. -- Хотя бы он был сам злой демон, и тогда, если начнет делать людям добро, переменится он в ангела, -- сказал я сердито и побежал к другу моему жиду Яньке. Он крайне радовался счастливой перемене моего состояния, обещался пособить советами в заведении хозяйства; но никак не хотел взять от меня той суммы, в чем заложено было платье жены моей и что переменил я коровою. -- Янька! -- сказал я несколько горячо. -- Когда я был беден до нищеты, не краснеясь принимал от тебя дары твои. Когда я теперь слава богу... то ты не обижай - меня отказом. Янька взял деньги и обещал прийти ко мне на вечер праздновать крестины. "Вы, князь, ни о чем не беспокойтесь! Со мною будет всего довольно!" Мы расстались веселы. Глава XVIII. ЧЕРНОКНИЖНИК Возвратясь домой, я был вне себя от радости. -- Ну, жена, с Янькою я квит; теперь можешь ты наряжаться в розовое платье, не краснеясь от стыда, и белое, не бледнея от злости. Все наше, и никому ничего не должны! Теперь посоветуем, как нам вести хозяйство. Я думаю нанять работника и девку в помощь Марье, а она станет смотреть за домашним хозяйством и нашим наследником, меж тем как мы по наступлении, бог даст, весны и лета будем работать в поле. -- Изрядно, -- сказала жена, которая в теперешних обстоятельствах никак не хотела забыть, что она -- урожденная княжна Буркалова и настоящая княгиня Чистякова. -- Изрядно, друг мой, это все хорошо; но у Мавруши, дочери Старостиной, такой прекрасный сарафан из голубой материи, что нельзя не прельститься. -- Она потупила глаза. -- Прельщаться вредно, -- сказал я очень философски.-- Если б не эта беда, не вытоптал бы я своего огорода. Замолчав на несколько времени, опять принялись говорить о будущем богатстве. -- Уже мы перестроили дом и сделали новый час от часу огромнее; поля наши неизмеримы, стада неисчетны, слуги блестят в золоте и серебре, и, наконец, мы поехали в карете, запряженной шестью вороных коней, -- сказал я улыбаясь. -- Нет, белых, -- отвечала жена доказательно. -- Это гораздо приличнее; на мне будет белое платье, белая шляпка, так следует и лошадям быть белым. -- Ты совсем не имеешь вкуса, -- сказал я, подняв нос с важностию знатока, -- надобно смотреть на симметрию; и лысый дьячок Яков это очень хорошо рассказывает, а ему можно, кажется, больше верить, нежели кому-нибудь другому; он бывал в Москве и очень недалеко от самого Петербурга. Пораженная моим доказательством, княгиня не знала, что и отвечать; но призналась с невинностью, что слово "симметрия" для нее не очень понятно! -- Давно бы об этом сказала, -- подхватил я. -- Все тебе растолкую. У тебя черные глаза, черные брови, черные волосы, а потому и лошади должны быть вороные! Вот тебе и симметрия! Понимаешь? Несмотря на превосходную симметрию и важный вид мой, мы никак не могли согласиться; у каждого в голове была своя симметрия. Спор становился горячее, час от часу запальчивее; наконец, дошло было до того, что я почел за нужное поднять прародительский жезл и хотел сделать симметрию между им и спиною моей княгини, как вдруг отворяется дверь, и удивление мое было немалое, увидя, что вошли староста, человека три десятских, человек пять князей с пасмурным и величавым видом. -- Добро пожаловать, почтенные господа, -- сказал я, упрашивая их сесть. Я был уверен, что они пришли поздравить меня с благополучием, и намеревался принять самый боярский вид. -- Что скажете, милостивые государи, новенького? С т а р о с т а. Да, ваше сиятельство, мы слышали некоторую новость о вашем обогащении! Дай бог, только бы это было законным образом! Я. Я очень рад, любезный Памфил Парамонович! Бог благословил меня нечаянным образом. Теперь у нас с женою идет разноголосица, как устроить хозяйство. Она хочет так, а я иначе. Вы кстати пожаловали. Будучи такой мудрый человек и зная совершенно политику унаваживать землю, пахать, сеять и жать хлеб, вы, конечно, подадите мне благоразумный совет. С т а р о с т а. Не хвастовски сказать, я в этих делах из первых знатоков в деревне и не откажусь пособить вам, как скоро вы удовлетворительно будете отвечать на мои вопросы. Я (с удивлением). Вопросы? В чем? С т а р о с т а. Вы знаете, думаю, что у меня есть наставление или инструкция от земского суда, в которой именно предписано мне иметь неослабный надзор над всеми, между прочим и ворожеями, колдунами, оборотнями. Я. Хорошо, господин староста. С т а р о с т а. А под сими титлами разумеются с позволения вашего и чернокнижники. Вдруг понял я, к чему клонилось дело; хотя робость и была мне свойственна, а особливо пред таким человеком, каков староста деревни, который имел наставления или инструкции от земского суда, однако чувство своей невинности есть самый острый меч для рассечения плевел клеветы и злобы. -- Что далее скажешь, староста? -- сказал я надменно, помня, что я не прежний бедняк. Слово "староста" без прибаутки "господин" было ударом для Памфила Парамоновича. С первого дня его староства он не слыхал подобной обиды. Желчь разлилась в груди его, глаза засверкали, он трепетал от гнева за униженную честь свою. С т а р о с т а. Так, видно, придется доказать вам, князь, что я здесь подлинно староста; и что имею особое наставление или инструкцию от земского суда. Итак, именем того знаменитого судилища спрашиваю вас, откуда вы получили клад? Слова: "колдун, чародей, чернокнижник, клад" -- и прежде навели на меня великий страх; а теперь, когда староста делает допрос, казалось бы, что я лишусь чувств от ужаса; но вышло напротив. Вот новое действие натуры человеческой! Я решился быть храбрым, хотя бы то стоило не только жизни, но и потеряния великого моего сана. Я. Откуда я взял клад, староста? Тебе до этого какое дело? Я не спрашиваю тебя, где взял ты недавно барана с двумя овцами, молодого жеребенка и много кое-чего другого; конечно, все это куплено не за свои деньги. Но я не спрашивал, да думаю, и никто из сих высокопочтеннейших гостей, которые у тебя были. Высокопочтеннейшие гости мои поглаживали себя по бородам и, казалось, были довольны мною. С т а р о с т а. Не о том дело, князь Гаврило Симонович; но зачем упускать из виду чернокнижника, который может обморачивать людей? Если б вы его задержали и объявили мне, может быть... Я. Он честнейший старый человек. А если почему и можно его назвать чернокнижником, так разве потому, что купил у меня тестевы книги; а книги эти и подлинно от давнего времени были отменно черны. Разговор становился то живее, то тише. Иногда грозили мне всеми наказаниями, какие приготовлены для чародеев и их сообщников. Иногда улещали теми наградами; какие ожидают доносчиков на великих злодеев в мире; и я не знаю, чем бы кончился такой политический разговор, если бы жид Янька не вошел с своим работником, который обременен был съестным и напитками. -- О чем такой шум в сем знаменитом собрании? Не лучше ли вечер провести веселее, чем о пустом спорить? -- Конечно, и мы о том же несколько раз говорили, -- сказали князья и прочие именитые люди, глядя с отеческою нежностию на расставляемые по столу бутылки. Да вот видишь все Памфил Парамонович и его сиятельство в чем-то не ладят. С т а р о с т а. О пустом спорить? Янька, нет! Ты тут ничего не понимаешь. Если б дело шло о водке, о вине и других напитках, может быть ты... Я н ь к а. Если дело идет о человеке, то и я судить могу, и я имею сердце. С т а р о с т а. Ты -- жид, так у тебя и сердце жидовское! Я. В его сердце более любви к ближнему, чем у тебя, староста, ко взяткам и прицепкам! В с е к н я з ь я. Ах боже мой! что-то будет! С т а р о с т а. Извольте, князь, шествовать со мною! Я. Куда? С т а р о с т а. В сборную избу; там порассудим миром о чернвкнижнике и его сообщниках. Я очень знаю свою должность, ибо у меня есть наставление или инструкция от земского суда. Дело такой важности, а я не намерен отвечать за других. Извольте идти, князь Гаврило Симонович! Я. Изволь ты прежде, староста, сходить к черту, а я намерен провести ночь дома и притом весело. Страшный бунт начался. Староста бесился. Гости то его, то меня склоняли к перемирию, если нельзя уже к миру. Марья и княгиня Фекла Сидоровна плакали взрыд, дитя вопило; десятские приступали по приказу старосты брать меня, я грозил и силился хотя и тщетно вытащить безэфесный тесак из ножен. Словом: такой происходил вой, крик, шум и гарк, какого от создания мира едва ли слышно было. Жид Янька, который во все это время стоял молча, поджав руки, наконец решился действовать. Он раздвинул толпу, попросил скромно выслушать в молчании одно слово; они склонились, и он начал говорить: -- Знаменитые князья и почтеннейшие люди нашей деревни! вы нередко слушали по часу жида Яньку, когда он увещевал вас в шинке своем не пить больше, а особливо в долг, и не принимал ваших залогов; но вы упрашивали меня, я склонялся и отпускал в долг. Когда я делал вам удовольствие, вас слушаясь, сделайте и вы мне, послушавшись и меня. Я буду просить вас о миролюбии и кротости! Вы очень кричите громко! хорошо, если не можете воздержаться; однакож признайтесь, что, говоря тихо и без жару, можно говорить умнее, а особливо о делах такой важности, какое приключилось и в сем знаменитом обществе, именно о чернокнижии. Помоги моему неведению, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович; растолкуй мне, что такое чернокнижник? С т а р о с т а. Ворожея злой. Ж и д. А что такое ворожея? С т а р о с т а. Колдун! Ж и д. Что ж такое колдун и что он делает? С т а р о с т а. Всякие пакости людям. Он наводит засухи, проливные дожди; портит скот; делает людей оборотнями и прочее и прочее. -- Если так, то ворожеи и подлинно злые люди, -- npoдолжал жид, -- и стоят наказания. Но посмотрим, что сделал старый проезжий, гостивший в доме князя Гаврилы Симоновича? Ему полюбилось несколько больших старинных священных ваших книг, и он купил их. Книги эти знаю я потому, что покойный князь Сидор Архипович Буркалов приносил ко мне не один раз закладывать, но я не брал. Что ж тут злого сделал старый купец? Кого превратил он в оборотня? Ничего не бывало: он сделал добродетельнейший поступок; он поправил состояние знаменитой, но недостаточной фамилии князей Чистяковых! Итак, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович, и вы, знаменитые князья, со всем благородным сим собранием! не гораздо ли лучше, вместо того чтобы спорить о том, о чем все мы ничего верного не знаем, и драть горло ужасным криком, -- не сто раз ли лучше и похвальнее начать праздновать крестины сына почтенного нашего хозяина? Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, налил большой кубок хорошего вина и почтительно поднес к Памфилу Парамоновичу. Староста поглядел на кубок, на жида, на все собрание и с легкою улыбкою сказал: "Право, Янька Янкелиович, ты -- великий искуситель!" С сим словом взял он кубок, поклонился на все стороны и выпил. Князья и все сочлены знаменитого сего собрания подняли радостный крик и ударили в ладони. Мир водворился. Праздник мой продолжался долго. Еще говорили и спорили о колдунах, оборотнях и чернокнижниках, но уже без шуму, без ссоры, и гораздо за полночь разошлись по домам, желая друг другу доброй ночи. Глава XIX. ЗНАНИЕ БОЛЬШОГО СВЕТА Хозяйство свое устроили мы с женою довольно хорошо. Я нанял работника Фому и работницу Маврушу, купил лошаденку на место павшей от голода. Плетень, разделявший огород мой от тестева, разобрал я, чем сохранил в домашней экономии несколько денег, ибо зимою не покупал дров. Поле свое также выкупил. Дни шли в занятиях, а зимние вечера никто не отгадает в чем, -- в чтении! Так мне пришла благоразумнейшая мысль научить жену мою знать обычаи большого света. "Но чем же, -- думал я, -- можно сделать это удобнее, как не чтением хороших книг? Тут увидит она, что есть князья, совсем не похожие на князя Гаврилу; есть княгини другого рода, чем княгиня Фекла; словом: она узнает то, о чем до сих пор и понятия не имела". Ах! она и подлинно то узнала! Но уже слишком много! С таким похвальным намерением пошел я в дом тестя, отпер шкап, вынул около сотни маленьких книжек (большие все взял старый купец) и с важностию начал рассматривать. Они почти все были с раскрашенными картинками. А что этого прелестнее? Первая попавшаяся мне книжка была: "Бабьи увертки"1. "Это недурно, -- сказал я улыбаясь. -- Надобно княгине Феклуше показать, какие есть уроды из ее пола, дабы она могла остерегаться; княжны Макруши я не боюсь, ибо она во многих случаях ясно доказала непорочность нрава; пусть они будут дружны. Но о других княжнах и княгинях я подумаю, порассмотрю". _________________ 1 Имеется в виду лубочная книжка, популярная во второй половине XVIII века: "Повесть о купцовой жене и прикащике". Книжка была снабжена иллюстрацией с надписью: "О бабьих увертках и непостоянных их документах". Продолжая перебирать свою библиотеку, нашел я книги, следующие по ряду: о Бове Королевиче; о Принцессе Милитрисе; о Еруслане Лазаревиче; о Булате-молодце; об ИванеЦаревиче и Сером волке2 и прочие такого же рода. Все сии сокровища перенес я к себе и начал в свободные вечера почитывать и научать жену мою знать свет. Хотя я тогда и не знал, как порядочно думать, однако почти то же думал, как и тот, кто сказал docendo docemus3, приятное удивление моей княгини веселило меня; я читал сколько можно лучше и все с жаром. Она печалилась и чуть не плакала, слыша, как принц или принцесса, гонимые злым волшебником, беспрестанно разлучаются и не могут наслаждаться своею любовию беспрепятственно. __________________ 2 Здесь перечислены книги лубочного издания, популярные в XVIII и XIX веках. Точное название их: "История о Бове королевиче", "Принцесса Милитриса Кирибитьевна", "Сказка полная о славном витязе Еруслане Лазаревиче, о его храбрости и невообразимой красоте царевны Анастасии Вахрамеевны", "Сказка о Булате-молодце", "Сказка об Иване Царевиче и Сером волке". 3 Правильно: Docendo discimus (лат.) уча учимся. Изречение римского философа Сенеки (6 г. до н.э.- 65 г. н.э.). -- Ах, как это жалко! -- говорила она, воздыхая, -- что, милый друг, если б в то время мешал тебе злой чародей, когда ты лазил через забор в бобовую беседку, что бы сделал ты? -- Я? -- был ответ мой с движением гнева и угрозою руками, -- да я, знаешь, что б с ним сделал? -- А что, любезный князь? -- Ну, право, -- отвечал я, задумавшись, -- теперь хорошенько не придумаю; а уж, верно бы, что-нибудь да сделал. Когда читывал я о знаменитом подвиге какого-нибудь рыцаря, как он в темную ночь с величайшею опасностию, сломив себе шею, карабкается к окну возлюбленной своей царевны, Феклуша не смела дохнуть, глаза ее уставлялись на мне. Но когда доходил я до того места, где рыцарь, как-нибудь оступись, летит вниз, падает с шумом, и хотя не ушибается, ибо он рыцарь и ушибаться не должен, однако падением разбужает царскую стражу; она спешит; окружает несчастного, оковываем цепями и волочет в тюрьму, -- тут-то Феклуша произносила: "Ах!" и веретено выпадало из рук ее. "Ах, слава богу! -- продолжала она спустя несколько минут, -- слава богу, что забор наш был невысок, да и стражей не было, кроме батюшки, который, воротись из гостей от Яньки, так спал, что, упади сто рыцарей с неба, он не проснется". -- "Конечно", -- обыкновенно отвечал я с видом гордости, видя, что природные дарования и чувствительность моей супруги от чтения совершенствуются. В таком препровождении времени застала нас весна зеленая. Я с Фомою, новым своим работником, отправились в поле, а княгиня с Марьею и Маврушею занялись огородом. Все шло очень хорошо, и, когда пришло время жатвы, я с отеческою нежностью смотрел на блестящие поля свои и на большой зреющий огород. -- О! любезный батюшка, -- вскричал я сквозь слезы.-- Как справедливы были последние слова твои! И подлинно, что было поле мое в прошлое лето? О любовь, любовь! В знак сыновней благодарности к памяти доброго отца, по окончании жатвы и собрав весь хлеб и овощи огородные, отслужил я панихиду и сделал поминки. Что рассказывать долее об единообразной жизни моей? довольно упомянуть, что так протекли два лета и две зимы. Летом занимались мы сельскими работами, а зимою -- чтением. И то и другое шло очень успешно. Дом мой стал полон всякого добра; а Феклуша так с самого начала пристрастилась к просвещению и так охотно принялась, что в течение сих двух лет нашей брачной жизни изряднехонько читала и писала. Одна разве поповна могла в сем перещеголять мою княгиню, а впрочем, ни дочь старосты. Я все это видел. Сын мой уже ходил немного, и, глядя на меня, произносил, с улыбкою протягивая ручонки: "Князь тятя, тятя князь!" О, как это любо! Я от восхищения плакал и обнимал Феклушу, которая научила его лепетать такие милые слова. В один зимний вечер, когда я только что кончил самую любопытную сцену моего витязя, и именно, как он, победя все препятствия и опасности, дошел до спальни жены своего друга и приятно започивал там, княгиня меня спросила: -- Скажи, пожалуй, друг мой, как это можно? Ведь она -- замужняя женщина! -- Так что ж? Посмотри, что делается в свете, -- продолжал я, горя нетерпеливою ревностию более и более научать ее. -- В свете, если дочь бежит из дома родительского, сын похитит невинную девушку, муж обольстит другую, жена примет в спальню домашнего друга, -- это такие безделицы, о которых мало и думают, и даже самые молоденькие девушки, разумея именитого рода, рассказывают все тонкости сих происшествий с такою непринужденностию, с таким хладнокровием, что, смотря на них, искушение берет уверительно сказать: "Бедные малютки! ах! вы скорбите, что не сами на месте тех обольщенных, и с нетерпением ожидаете минуты и случая сделать такое же отважное дело". Но это все, говорю я тебе, пустяки, которые на другой день забывают. В свете бывают дела гораздо поотличнее, и нередко, именно: там жены отравляют и режут мужей, чтоб выйти за любовников; мужья -- жен, чтоб соединиться с любезными; мачехи -- пасынков, чтоб своим детям доставить имение; вотчимы делают то же и для тех же причин. Сын тягается по судам с отцом, брат с братом, сестра с сестрою; друг на друга клевещут, публично чернят, обманывают, разоряют и бог знает что. Если б не боялись телесного наказания, верно бы яд или железо оканчивали скорее производство дел такого рода. Ты, может быть, удивляешься, -- сказал я жене своей, -- откуда я все это узнал, ибо в книгах сих рыцари того не делали? И не мудрено, -- они были люди старого века! Небезызвестно тебе, душа моя, что дедушка мой большую часть жизни провел в городе. Все это рассказал он подробно моему отцу; а как я ближайший его родственник, а потому и наследник, то все сведения сии без всякой тяжбы достались мне. Прошла зима, настала весна, потом лето, и мы в поте лица своего трудились, благодаря бога, что имеем силы и способы. В один таковой день, как был я в поле с своим Фомою, слышу жалостный вопль на соседней ниве. Мы бежим и что же видим? Князь Акила Варфоломеевич нещадно бил княгиню Варвару Вуколовну, жену свою. Мы с Фомою принялись разнимать, но долго не могли успеть; наконец, кое-как удалось. Княгиня Варвара, освободясь от пламенных объятий мужа, побежала с поля, оправляя волосы и платье; а князь Акила кричал как сумасшедший: "Ах она злодейка! пришлось умереть от стыда". -- В таких случаях, любезный князь, -- отвечал я уверительно, -- должно утешать себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко... -- Черт побери этот большой свет, -- вскричал князь Акила, -- там живут не мои жены; и мне до них нужды нет, хоть все перевешайся. А я бью свою за то... -- Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени. Оно... -- Мне успокоиться? Нет! иду сей же час и докажу ей... Решительность его меня смутила. "Он и вправду наделает беды, -- думал я, -- судя по твердому его виду. Как бы мне отвести его от такого тяжкого греха за безделицу, о которой в большом свете часто и не думают". Мне вспала предорогая мысль. -- Э, князь! -- вскричал я с радостию. -- Покуда буря в сердце твоем пройдет, переночуй у меня. Ты знаешь, я теперь благодаря бога не по-прежнему. Княгиня моя изготовит сытый ужин; а жид Янька мне искренний приятель; вечер проведем весело, а там что бог даст. Князь Акила Варфоломеевич несколько ломался, наконец воспоминание о приязни ко мне жида перемогло его. Он согласился; а чтоб не быть неблагодарным, начал со всех сил жать мою ниву. Светлый месяц взошел уже на безоблачное небо, как мы приближались к дому. Вошед в комнату, вижу, что Марья затопила печку; а молодой князь Чистяков сидел, поджав ноги, на прилавке и смотрел на огонь. -- Где же княгиня? -- спросил я. -- Видно, куда-нибудь отлучилась, -- отвечала Марья.-- Я сейчас только с огорода, где полола целый день. Посидев минут десять с князем Акилою Варфоломеевичем, я опять спросил: -- Марья! да где ж княгиня? -- Право, не знаю, -- отвечала она. -- Не пойти ли поискать ее у княжны Макруши? Она нередко там бывает с некоторого времени. -- Дело! -- сказал я. -- Но прежде дай нам огня на стол, потом зайди к жиду Яньке и скажи, что у меня есть гость. Понимаешь? А потом пойди и к княжне Макруше.-- Марья поставила свечу и вышла. Посидев несколько времени, я нечаянно увидел у образа сложенное письмо. Беру в руки, смотрю на подпись; мороз подрал меня по коже: я узнаю руку моей княгини и, не могши устоять на ногах, опускаюсь на скамью и трепещущими руками развертываю письмо. -- Что с вами сделалось, любезный князь? -- спросил гость. -- Ничего, -- отвечал я и начал читать про себя: "Сиятельнейший князь и благороднейший супруг мой! Ваше сиятельство так много насказали мне любопытного о большом свете, что родили непреодолимое желание видеть его, пожить в нем и своим опытом удостовериться в истине слов ваших. Прощайте, сиятельнейший князь, и не печальтесь. В прекрасных книгах своих найдете вы много подобного. Принцесса Милитриса Кирбитьевна оставила мужа своего Дурандаса, чтобы следовать за прекрасным и дражайшим ее Маркобруном. Когда и принцесса это сделала, для чего не сделать того княгине? а путеводитель мой ничем не хуже Маркобруна, и также, князь, только не такой, как ваше сиятельство. Ведь Дурандас же утешился, взяв к себе любезную принцессу Голощепу; почему же и вашему сиятельству не утешиться, склонив какую-нибудь княжну Макрушу, княжну Акульку, княжну Матрешку или другую какую-нибудь из знаменитых домов нашей деревни? Прощайте! Влюбленный в меня проводник (с которым уже я давно знакома) понуждает скорее выйти из ваших чертогов, чтобы не нагрянуло ваше сиятельство, обремененный серпами и косами. Вам преданнейшая ко услугам и проч. P. S. Марья ничего не знает; ее нечего и спрашивать". Как сноп повалился я со скамьи на пол. Пришед в себя, вижу, что я опять на скамье, поддерживаемый князем Акилою Варфоломеевичем и Марьею. Из глаз видел я, что он прочел несчастное письмо и ему известен стыд мой и по ношение! -- Полно, князь, ребячиться, -- сказал он, обняв меня одною рукою, а в другой держа кубок с вином. -- За здоровье неизвестного героя, который сыграл с тобою такую несносную штуку! Видно, брат, этот князь не по-нашему. Виват! -- С сим словом опорожнил он кубок. -- Бесчеловечный! -- сказал я с тяжким вздохом, -- ты можешь шутить в такое время! -- Ничего, -- сказал он. -- В таких случаях, любезный князь, должно утешать себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко... -- Что мне до большого света? -- возопил я болезненно. -- Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени. -- Оно во гробе, мое успокоение, -- отвечал я. -- Пустое, брат! Можно еще и на земле найти его. Я очень тебе благодарен, что ты привел меня в самого себя. Я теперь все забыл и покоен совершенно. Княгиня Варвара не хуже Феклы Сидоровны умеет готовить ужины, а я также не в ссоре с жидом Янькою. Пойдем-ка, брат, ночевать ко мне; за сыном присмотрит и Марья; а там что бог даст. Сколько он ни говорил, но тщетно. Тяжкая гора лежала на сердце моем. Мозг в костях оледенел, я едва мог дышать и думал, что задохнусь. Князь Акила Варфоломеевич утешал меня и пил вино; опять пил и опять утешал, напился допьяна, но нимало меня не утешил. -- Ну, когда так, бог с тобою. Пусть он тебя утешает,-- сказал он несколько сердито и собравшись идти. -- Пойти было к княгине Варваре Вуколовне. Она хотя, правда, и виновата, но и я изрядно дал ей знать себя. Нескоро опять за то же примется. Он ушел. Я лег в постелю и только около утра мог пролить немного слез, и грусть моя несколько рассеялась. Но я был в сильном жару. Марья сказывала, что всю ночь бредил. "Что делать, Марья? может быть, и умру", -- отвечал я и опять погружался в забытие. Так провел я два дни и три ночи. Глава XX. ПРОЩАЙ, РОДИНА! Поутру на третий день после побега жены моей взошло прекрасное солнце на голубом небе. Я встал с постели, взглянул на спящего тихим сном своего Никандра, и слезы, полились по щекам моим. "Невинный младенец, -- сказал я, -- ты не знаешь мучений отца твоего; дай бог, чтоб и никогда не узнал их, а особливо не испытал над собою". Легонько коснулся левою рукою к его темени, поднял правую вверх и воззвал: "Боже! не оставь сироты сего!" Малютка проснулся, протянул с улыбкою ко мне руки свои; я схватил его, поднял вверх и вскричал: "Отец милосердый! приими его под кров свой; у него нет матери!" Сладкое утешение разлилось в душе моей. Мысли мои прояснились. Казалось, что в сию минуту получил я новую кровь, новое сердце, все бытие новое. "Как! -- сказал я, -- или для того предаюсь постыдному унынию, недостойному мужчины, утомительной праздности, меня расслабляющей, что жена моя была распутная женщина? разве это со мною одним случилось? О! забуду неблагодарную и стану жить для сына!" Того же утра отправился я с Фомою в поле к немалому удовольствию всего моего семейства. Марья от радости не знала, что и делать. -- Так, -- твердила она, -- я была уверена, что бог вас помилует, и вы опять будете веселы по-прежнему. Пусть княгиня Фекла Сидоровна рыскает по свету. Она нигде не будет покойнее, как в сем доме. Раскается, но поздно. Бог рассудит ее и того бездельника. -- Оставь их, Марья, -- сказал я важно, -- и не говори больше ни слова. Нельзя сказать, чтобы я покойно ехал по своей деревне. Мне казалось, что все нарочно на меня пялили глаза, что было и справедливо. Я то краснел, то бледнел и только понуждал Фому погонять лошадь. Назад ехал уже покойнее, на другой день и того более, а по прошествии недель шести я хотя и не забыл Феклуши, однако и вспоминал об ней без того болезненного чувства, которое мучило меня в первые дни. Я начинал верить, что со временем совершенно утешусь. Посещал людей, сам иногда принимал их и говорил: "Так! время -- прекрасный лекарь в душевных болезнях". Увы! горькое бедствие ожидало меня. В один день, на солнечном закате, радостно входил я в деревню подле телеги с последними снопами. "Слава богу, -- сказал я,-- с полем разделался. Теперь работы пойдут домашние; это гораздо легче". Я с улыбкою приводил в порядок большой пучок васильков, которые нарвал в подарок сыну. Вошед в комнату, я никого не вижу. "Быть может, они в огороде", -- подумал я и пошел туда; но там была одна Маврушка, которая вытаскивала морковь и репу. "Где же прочие?" -- спросил я. "Не знаю, я с обеда самого здесь",-- был ответ. Опять вхожу в комнату и совершенно равнодушно, без всякого злого предчувствия, сидя на скамье, смотрю с веселым видом, как Фома с телеги переносит снопы на гумно. Наконец, Марья входит, и одна. -- Как! -- спросила она, -- вы уже и дома? А где же почтенные гости? -- И с сими словами поставила на стол две бутылки виноградного вина. -- Ты сошла с ума, Марья, -- вскричал я нетерпеливо,-- о каких гостях говоришь ты? я никого не видал, пришед домой. Где сын мой? Марья онемела. -- Где сын мой! -- вскричал я со гневом, -- куда ты девала его? Марья побледнела и сказала с трепетом: -- Он оставался здесь с гостями, как пошла я к жиду. Я окаменел. Тут-то уже горькое предчувствие наполнило душу мою. Подобно неподвижному истукану сидел я на скамье, устремив страшный взор на Марью. "Говори все, как было", -- сказал я, скрежеща зубами, и Марья открыла, что незадолго пред тем в деревне появилась богатая коляска и прямо ехала к моему дому. Любопытство вывело Марью за вороты. Из коляски выходят два господина и спрашивают ее: "Не это ли дом князя Гаврилы Симоновича Чистякова?" -- "Это!" -- "Дома ли он?" -- "Нет, он в поле". -- "Конечно, он не осердится, когда мы несколько минут отдохнем у него!" -- "О нет! он такой добрый". Они вошли и сели. "Не сын ли это его?" -- "Сын!" -- "Как зовут?" -- "Никандром". -- "Который ему год?" -- "Около двух с половиною". -- "Кто крестил его?" -- "Отец Онисифор, поп нашей деревни!" Гости, казалось, были довольны ее ответами. "Поди сюда, малютка", -- сказал старший из них и подал ему пряник и побрякушку. Дитя отменно было весело и, наконец, осмелилось сесть старику на колени! "Есть ли у тебя, старушка, в доме хорошее вино?"-- спросил старик. "Нет, -- отвечала я, -- князь Гаври-ло Симонович им не запасается, а берет на случай гостей у жида Яньки, который содержит шинок". -- "А далеко ли этот шинок?" -- "Довольно! на другой стороне деревни".-- "Что делать? -- сказал гость. -- Тебе надобно потрудиться, старушка, и сходить, а мы за труд наградим". -- "Охотно б рада, но дитя на кого покинуть?" -- "Мы постережем". Словом: гости дали Марье денег, она пошла, а, пришедши назад, нашла одного меня, а коляска с учтивыми гостьми пропала, а с ними вместе не стало и сына моего Никандра. -- Ясно все! Они украли его, -- закричал я таким голосом, что Марья задрожала. -- Бог милостив, -- сказала она, -- может быть, гости уехали, а дитя где-нибудь бродит по деревне. Ведь это бывало нередко и прежде. Сохрани, мати божия! неужели-таки гости эти людоеды? Я бросился на улицу. Бегал, крича везде: "Никандр! сын мой! где ты?" Был во всяком доме, спрашивал у всякого проходящего, у старого и малого. "Не знаю", -- был всеобщий ответ. Наступили сумерки. Нося в душе целый ад, в крайнем изнеможении брел я домой с воплем и стенанием. Конечно, это слабость; но всякий отец, представь себя на моем месте, и он застенает, а если нет, я в глаза скажу ему: "Это по твое дитя, оно есть плод распутства жены твоей. Можно обмануть легковерного мужа, но природу никогда". В таком состоянии вхожу в дом, и новое несчастие поражает меня новым ужасом. Марья лежала без чувств на полу; Фома и Мавруша плакали, силясь поднять ее. "Что еще за новость?" --сказал я, отступив назад. Фома отвечал: "Как ушли вы искать молодого князя, Марья плакала, стенала и ломала себе руки. "О! я несчастная, -- говорила она. -- Может быть, я причиною сей потери! но бог милосерд, он, конечно, сжалится надо мною". Она все еще надеялась и читала молитвы. Но когда услышала ваш стон и голос, она ахнула, упала на пол и умерла". Удар сей отвратил первый, и я не сошел с ума, хотя весьма был к тому близок. Приложив руку к сердцу Марьи, я увидел, что биение его остановилось. "Так! она умерла, надобно поднять ее", -- сказал я тихо. Я сам не понимал чувств своих. Так, я лишился сына! потеря безмерная, но и Марья любила меня с материнскою нежностию. О! как горестна, как плачевна была для меня ночь та! Что значит потеря неверной жены против потери сына? Одна мысль неверности первой есть уже утешение! Но что мог сделать невинный младенец? О! как мучительно было мое положений! На третий день опустил я тело Марьи в могилу подле почтенного отца моего князя Симона. Я не мог плакать. Бродил днем, подобно ночному привидению, Сколько жид Янька ни утешал меня, но я худо принимал его участие. Так прошло еще несколько дней, как однажды, сидя подгорюнившись, увидел я собранные в углу под лавкою книги мои, по коим я просвещал мою княгиню. Горестное воспоминание растерзало меня. "Мерзкие сочинения! -- вскричал я, -- да будет терпеть такие же муки во аде ваш сочинитель, как здесь поступлю я с вами. Мавруша! разложи на очаге огонь, да побольше". Меж тем я нагнулся и начал поодиночке таскать их из-под лавки и швырять на пол. Но, о чудо! когда я таким образом тормошил мою избранную библиотеку, рвал, а некоторые книги грыз зубами, слышу -- чтото под рукою зазвенело; вытаскиваю и вижу довольно большой кошелек, развязываю, и глаза мои ослепились, золото посыпалось. Я стоял долго, не шевелясь ни одним суставом, как под конец увидел межд