об угол скамьи и падает). Чтоб сто тысяч чертей побрали того, кто эту скамью поставил. Я головою прямо об угол. О н а. Ничего, ничего, вставай; я помогу. Не я ли тебе столько раз говорила, что можно воину иногда повеселиться и погулять по одержании победы, а ты всегда горазд до начатия сражения. Что? О н. Ну, я сел. А ты? О н а. Как жестко, ну да так и быть! О н. Нет! хоть я и кавалерист, однакож знаю, что такое учтивость! Пособи-ка мне скинуть мундир. Они начали трудиться в сем деле, которое тем было труднее, что господин драгун шатался, однако, наконец, успели. Тут Иван, дернувши меня за руку, легонько свистнул. О н а. Ах! что такое? свист? О н. Пусть кто хочет свистит! Ба, еще свист. Кто тут? выходи! Нет никого! Это нам послышалось. Куда ты? что за дьявольщина? только было... О н а, Сс-сс! Я слышу тихие голоса, да и тень вдали видна. Молчи! бога ради! О н. Как? я? Драгунский полковник? Однако и подлинно говорят: смотри же, ни слова! Тут приблизилась еще пара; и по голосам узнали мы Володю и дочь почтенной госпожи, соседки нашей. В о л о д я (таща ее). Сюда, сюда, милая Наташа! В сем мрачном гроте воздвигнем мы олтарь любви. Н а т а ш а. Боже мой! Вы меня задушите. Постойте. Я сама пойду. Ах, как темно! В о л о д я. Не бойся! Страстный любовник твой с тобою! Володя в темноте набрел на госпожу генеральшу, которая, испугавшись, бросилась в сторону и стукнула лбом прямо в лоб драгуна. Сей заревел, вскочил и, наткнувшись на Володю, сшиб его с ног; а сам, на полете за ним же, уцепился в волосы честной матери, и. все растянулись на земле! Наташа в беспамятстве, желая скрыться, бросилась прямо на меня и, ощутя существо движущееся, ужаснулась и упала без чувств на катавшихся по земле. Мы не успели подать ей помощи. Тут-то началась настоящая комедия. Когда все копошились подобно змеям, я, сострадая о бедной Наташе, вскочил, схватил ее за руку и вытащил из круга трех ратоборцев, которые начали уже свои, действия. Драгун, который был сильнее прочих двух, зажмуря глаза, опускал тяжелые мышцы свои куда попало. Володя, получа две-три изрядные пощечины и несколько тумаков, озлился и также неробко защищался. Госпожа генеральша давно бы встала, но, по несчастию, так запуталась за шпоры драгунские, что никак не могла того сделать: Володя и госпожа, видя, что нет сил терпеть более, прибегли к последнему средству слабых, то есть кричать что есть силы и просить помощи. Иван, который до сего был без дела, желая унять бунт каким бы то ни было образом, встал на диван, чтобы голос его казался снисходящим свыше, произнес громким голосом: -- Перестаньте! Аз бо глаголю вам! -- Ужас напал на ратующих. Языки побежденных и руки победителя окостенели. Иван, чтоб больше оглушить их, продолжал: -- Хощу -- да кийждо из вас восстанет в безмолвии и отойдет восвояси. Они, может быть, бы то и учинили, как вдруг на углу беседки показались люди с факелами и свечами и мгновенно предстали на место сражения. Граф Владимир, окруженный толпою гостей, осматривал с удивлением предметы; а сопровождавший его старик с обнаженною шпагою говорил: -- Не опасайтесь, граф, ничего; я с вами! О! и не таких врагов укрощал я! -- Но когда осмотрел он пристальнее всех нас, задрожал, побледнел и произнес со стоном: -- Боже мой! Жена, дочь -- и в каком состоянии! Что это значит? И в самом деле было чему подивиться. Госпожа была растрепана, с растерзанным подолом, выпачканным об ваксенные сапоги драгунские; а по обе стороны носа были выведены усы от нафабренных усов драгунских. Дочь ее была вея тоже в беспорядке. Володя походил на чертенка; а драгун на самого сатану. -- Что это значит? -- спросил граф Владимир у Ивана, все еще стоящего на скамье в ораторском положении, и сей отвечал ему: -- Спросите эту барыню! Всю комедию сию сочинила она и видела ее от начала до конца. Она приказала дочке своей оказать милость твоему Володе, а сама для оказания такой же милости сему господину полковнику очутилась здесь; не зная последнего, Володя привел сюда же и свою любезную, -- это начало, а конец... -- А конец я сам понимаю, -- вскричал с яростию муж и устремился к драгуну, который, схватя его за руку, сказал холодно: -- Постойте, господин генерал, и выслушайте! Может быть, вы теперь что-нибудь обидное думаете насчет чести моей и супруги вашей? Так знайте, что ошибаетесь! Третий день уже, как я беспрерывно пьян; а пьяный да старый неопасны в таком случае! Из сего вы должны заключить, что теперь уже третий день, как супруга ваша не нарушала должной к вам верности. Клянусь в том честию драгунского полковника; а если вы не верите, спросите у своей супруги, -- она поклянется вам даже честию армейской генеральши. Не слушая ответу, взял он подмышку мундир и оставил всех оторопелых. Володя скрылся за ним, там генеральша, и печальный муж, взяв дочь за руку, повел в покои, говоря: -- На что мне чины, на что мне богатство, когда я столько злополучен! Иван, слезши с своей кафедры, подошел к графу и сказал дружески: -- Слышал ли ты, Владимир, последние слова бедного мужа и отца? Когда чины и богатство не делают людей счастливыми, на что же искать их мне и другим мне подобным, которые и без них столько довольны, следовательно столько счастливы, сколь можно быть на земле? Вместо ответа граф, пожав у Ивана руку, сказал: -- Прощай, доброй ночи. Поутру увидимся. Мое присутствие нужно теперь в доме! Мы расстались и пошли с Иваном в нашу хижину. Глава XIII. ДВА СУДА Едва я проснулся рано поутру, Иван, вошед в почивальный мой чулан, сказал: -- Пора быть готову. Кто собирается в дальнюю дорогу, не должен ждать восхождения солнца. Мы идем вместе. Между тем как я получу на письмецо мое к Владимиру ответ, ты оденешься. В самом деле, когда я вошел в хижину, нашел там нашего мальчика и Ивана, читающего ответ. По прочтении развернул он узел и, отбирая некоторые вещи, говорил: -- Спасибо! Вот рубашка, два платка, новая псалтырь в шестнадцатую долю. Это вещи нужные в дороге. Но это что за сверток? -- Он развернул и высыпал на стол горсть полуимпериалов. -- Ба, ба! на что мне столько этой дряни! Он, отсчитав четыре монеты, сказал мальчику: -- Прочие отнести назад. Но постой, постой! Я и забыл, что сбираюсь в путь не один. Гаврило! может быть, тебе нужнее будут деньги, так возьми к себе остальные! Мне подлинно горестно было смотреть, как он столько золота отдавал назад. Итак, не заставляя себя просить вторично, а особливо Ивана, который никогда не прашивал, я начал в карман укладывать золото, проговорив ему, что я имею домик на родине, а потому надобно обзавестись хозяйством. Я успел отчасти узнать нрав его и нимало не благодарил, боясь, чтобы он не отнял данного. Взваля на плечи свои ноши, в коих сверх всего нужного помещено было довольно съестного и баклага с вином, мы пустились в путь. Солнце румяное показалось на небе безоблачном. Жаворонки парили в воздухе, коноплянки прыгали по бокам дороги. Все свидетельствовало радость и наслаждение. Веселая стрекоза чирикала в траве, и трудолюбивый муравей выползал из норки на дневную работу. Вскоре показались землепашцы с женами и детьми. Кто вооружен был серпом, кто -- косою, кто -- граблями и вилами. Веселые песни их были издалека слышны, которые, мешаясь с пением птиц, журчанием насекомых, шепотом трав, цветов и листьев древесных, составляли гармонию гораздо для меня, а особливо для Ивана, приятнейшую, чем вчерашняя графская музыка. Будучи в восхищении, мы шли бодро и не чувствуя усталости до тех пор, как солнце подошло к средней точке своего течения и пот показался на лбах наших. Иван, оборотясь ко мне, сказал: "Видишь ли, как все твари божий в природе постигают употребление своего времени! Они знают, когда веселиться, когда покоиться. Не слышно более жаворонка, не видно коноплянки, -- все отдыхает, отдохнем же и мы". Своротя с дороги, вошли мы в березовый лесняк, поели взятой с собой провизии, выпили по глотку вина и покойно разлеглись на траве. Иван сказал: "Отдыхать не всегда значит то же, что спать, Буде тебе хочется, я могу теперь пересказать кое-что о себе. Чего не успею, кончу дорогою, нам должно быть к ночи в Киеве, а остается верст тридцать". Я изъявил ему благодарность за доверие, и он начал следующее: -- Я родился в малороссийской Украине от дворянской фамилии и по окончании первого домашнего ученья послан был в Киевскую академию; воспитываясь несколько лет, быв не без дарований, я порядочно разумел уже латинский и польский языки, а со временем стал быть отличаем в философии и богословии. Когда достиг я двадцатилетнего возраста, то слава обо мне гремела по всему Киеву. Следуя давнишнему обычаю, там введенному и который, может быть, и доныне соблюдается, в праздничные и воскресные дни говорил я в церкви проповеди с кафедры и приводил в восхищение тамошних именитых граждан и гражданок. Ничто меня так не прославило, как две проповеди, замысловатейшие из всех бывших и возможных. Следствия велеречия моего были удивительны. В том же месяце три именитые гражданки, девицы, стеня под тяжестию кулаков родительских, вопияли, что и сами не знают, отчего чрева их воздымались; и пять воров, ведомые на площадь для выполнения приговора над их спинами, говорили смиренно при стекшемся народе: "Помяни мя, господи, егда приидеши во царствии твоем". Хотя был я и учим наукам и во всем руководствуем монахами, однако никогда не мог привыкнуть к их образу жизни. Сколько праведные отцы ни уговаривали меня вступить к ним в собратий, я никак не склонился и по случаю болезни моих родителей оставил ученость и ученых, богословие. и богословов и отправился в деревню. Умирающий отец мой сказал мне: "Иван! Выслушай последние слова мои, и буди благословение мое с тобою! Будь всегда справедлив и нелицемерен. Не надейся на князи и на сыны человеческие. Люби простоту и убегай суетности. Не отягощай низших тебе,-- ибо они братия твои!" Я поклялся в душе исполнить сие завещание. По нем остался я наследником нового дома с прекрасным садом, прудами, пашнями и притом двухсот творений, называемых крепостными, не включая быков, коров, овец и бесчисленного множества кур и гусей. Размышляя долго и притом по всем правилам логики, заключил я, что и крепостной человек есть точно человек мне подобный, имеет все преимущества души и тела, точно как и я пред другими животными, а потому бессмертную душу и свободную волю. Посему казалось мне, что стеснять последнюю -- значит оскорблять первую и тем противиться высокому создателю той и другой. Основавшись на таких глубокомысленных началах, хотел я исправить прежнюю несправедливость предков моих и в первый праздник сказал превитиеватую проповедь собравшемуся народу, в которой, объяснив им право их и преимущества, яко таких же человеков, просил не отягчать себя лишним повиновением моим прихотям и, буде я приказывать стану что-либо недостойное человека, всегда напоминать мне, что они такие же чада господни. Речь сия имела больше следствия, нежели прежние в Киеве. Народ провожал меня, до дому с радостными восклицаниями и благословениями, называя отцом и благодетелем. День проводил я в упоении радости, а сон представлял мне лестные картины слыть благотворителем человеков. Месяц и другой, прошли довольно сносно, хотя день ото дня замечал я более перемены в моем доме и деревне и, к несчастию, перемены к худшему. Самые воздержные поклонники шинкам и дверям вдовьих изб стали посещать оные, прежде скрытно, а потом и явно. Эти два начала, пустив глубоко корни, произрастили таковые же отрасли. Бесчинство, похабство, леность и вообще разврат воцарились в сельце моем. Я говорил еще несколько проповедей, доказывая, что хотя человек и одарен свободною волею, но что воле этой предписаны границы; однако удачи было мало: мужики, слыша, что я настраиваю пение свое на другой лад, уходили в начале проповеди из церкви прямо в шинок, напивались, дрались, мирились, опять напивались и опять дрались. Во всем селении не было ни одно" взрослой девки, которой бы имя не было опятнано и которая стыдилась бы того, не было отца семейства, который бы об нем пекся; не было мужа и жены, которые бы во что-нибудь ставили взаимную верность. И такого-то добра натворил я премудрыми проповедями в течение двух с небольшим годов. Одно обстоятельство несколько сделало перемены. Народ, собравшись на перекрестке, повздорил с десятским и поколотил его. Обиженный бросился к тестю своему, сотскому, и требовал мщения. Сотский, покачав головою, отвечал: "Что ж делать, мы все равны!" Недовольный десятский плюнул ему в глаза и побежал к старосте, который на ту пору угощал какую-то вдову и, следовательно, занявшись другим делом, не вошел в разбирательство и вытолкал челобитчика в шею. Сей собрал партию молодых людей, пришел в дом старосты, вытащил на двор, поколотил весьма неумеренно, и после все пошли, распевая казацкие песни. Таким образом начался бунт, стоивший моим подданным много крови, волос, зубов, синяков, рогов и проч. Хотя видел я, что, монархию свою превратя в анархию, совершенно ослабил пружины, которыми укрощается неистовство ярящейся черни, однако, ревнуя о спасении стремящихся в погибель, я вмешался в толпу и возгласил: "Выслушайте меня!" -- "Кого? тебя? -- закричали все, -- ты-то и зачинщик всему злу!" С сими словами посыпались на меня палочные удары, провожавшие до самого дома, где заперся я и поставил стражу из дворовых людей, которые на сей раз. из прихоти взяли мою сторону. Дело такого рода не могло остаться в тайне. Оно, переходя от одного к другому, дошло до воеводы; сделано исследование, и вскоре после оного явился ко мне дьяк с воинскою командою. -- Государь мой, -- сказал он, вошед ко мне, -- радуйтесь, дело ваше решено, и по определению канцелярии над вами, так как неспособны управлять своим имением, поставлены опекуны, люди честные, добросовестные, именно -- я и... -- Опекуны? -- вскричал я, -- надо мною? -- Так, -- отвечал он, -- но не над особою вашею, а над имением! -- Мне его не надобно, -- сказал я, и от всего отступаюсь. Оставьте меня в покое и на своей воле; а с имением делайте что хотите, я уступаю его тому, кто первый захочет взять на себя тяжкую сию обузу. -- Господи боже! -- сказал тихонько дьяк. -- Вы судите здраво, как редкий воевода; но по силе установлений вы не имеете права никому передать своего имения, -- оно родовое. А разве посредством продажи,-- то дело другое. И то правда, крестьяне незавидные, пьяницы и воры, однако я найду совестного купца, который даст вам хорошую цену, и притом наличною монетою, а не обязательствами, по которым редко сполна получить удастся; и такового купца вы видите пред собою. Что долго говорить! Мы скоро сладили; я продал село за две тысячи серебряных рублей и оставил его, вздыхая от глубины сердца, что, желая сделать добро людям, наделал столько зла. Дьяк, как я слышал после, тут же пересек всех, правых и виновных, не оставлял деревню посещать чаще, всякий раз сдирал кожи с крестьян и чрез два года сделал их попрежнему трудолюбивыми и трезвыми крестьянами. "Боже мой, -- говорил я, -- неужели такова натура человека, что одним игом гнетущим можно заставить его идти прямою дорогою! Неужели без узды всегда будет он вскарабкиваться на утесистые горы, дабы оттуда тем стремительнее ниспасть в пропасть?" Сбыв так выгодно достояние предков моих, размышлял я, что должен начать в новом своем состоянии? Говорили мне, что столицы суть источники счастия, но не скрывали и того, что для достижения оного надобно уметь кланяться, ползать, пресмыкаться. Это совершенно мне не нравилось, и я поклялся остаться навсегда тем, чем произвела меня высочайшая мудрость, то есть свободным человеком. Посему решился я посетить опять Киев и, нанявши Харька1- с телегою и лошадью, выехал из деревни. Харько был седой старик и считался самым честным человеком во всем околотке; а потому я во время дороги рассуждал с ним с братскою доверенностию и уважением. __________________________ 1 Малороссийское название Харитона. На третий день нашего пути, когда солнце приближалось к полудню и мы с Харьком, -остановясь близ дороги в дубовом леске, пообедали, я лег у корня на траве и крепко заснул. Пробудясь, как ни старался привстать, но не мог; а Харько, поглядывая на меня с улыбкою, сокрушал своими челюстями окорок ветчины. -- Что это значит, -- вскричал я, -- что не могу встать? О н. Потому, что ты плотно привязан к дубу! Я. Кто же привязал меня? О н. Я! Я. Зачем? О н. Чтобы мне уехать с твоими деньгами! Я. Проклятое серебро! но я тебе добровольно отдаю все, только освободи меня! О н. Я уж сед, а ты хочешь обмануть меня. Нет, дружок, меня не проведет и жид. Пусти только тебя, так меня же свяжешь, да еще и в суд отвезешь! Нет! оставайся с богом; он пошлет к тебе человека, который освободит тебя из неволи. Старый сей бездельник снял передо мною шляпу, начал кланяться, подражая деревенским боярам, сел в телегу и поехал. Но не успел проехать пяти сажен, остановился, опрометью соскочил, и на лице его изобразился страх. В скором времени наскакало к нам человек около полсотни конных, с длинными копьями, длинными карабинами и предлинными усами. Я и сам не знал, что об них думать? Когда герои спешились и нас, окружили, то малорослый человек, весь обвешанный кинжалами и пистолетами и отличный по красному кафтану, спросил у Харька: -- Кто ты, откуда и куда? -- Милостивые государи, -- отвечал старик,-- я простой крестьянин и наряжен отвезти в город сего человека, который, к несчастию, сошел с ума и непомерно зол. Для того я его и... -- Для того-то надобно и освободить его, -- сказал грозно предводитель. -- Добрые, мягкие люди ни к чему не годны на этом свете, где все забыто, честь, совесть, правда! Меня отвязали; и когда заставили сказать о себе истину, то я без всякой утайки объявил обо всем. Малорослый герой показал грозный вид. Глаза его горели огнем гнева и мщения, и каждый волос на усах его шевелился. Наконец, сказал он толпе окружающих его: -- Братья и товарищи! Мы клялись взаимною верностию и правосудием неба быть верны и правосудны. Думали ли мы, что сегодни будем исполнителями священной воли вышнего! После сего приступили к Харьку с вопросами: и оказали себя не менее искусными в разведывании правды, как самые опытные приставы тайной канцелярии. Он повинился и, повалясь в ноги пред старшиною, просил помилования. После некоторого молчания старшина, опершись на ружье свое, произнес следующее решение: -- Знал я и уверился, что многие богатые люди, избалованные счастием, исполнены лжи, коварств, наглостей и всякого рода несправедливостей; знал я, что они попирают законы или обращают их только к погибели нижней части народа; знал я, что они облиты были потом, кровию и слезами несчастных, -- все сие знал я и восхотел быть судьею по праву, данному мне природою, по праву сильного! Но никогда не воображал, что и сия низкая часть народа, забыв закон божий и царский, может быть столько же злобна и несправедлива, как и часть ее угнетающая. Преступление старого плута сего явно, да будет и суд над ним и осуждение наше также явны. Повесьте его на суку древесном. Несмотря на мои просьбы, несмотря на вопли и рыдания Харьковы, он исправно был повешен и скоро предал грешную душу свою кому принадлежать должна по смерти. После чего начальник судей сих сказал мне: -- Ты ступай своею дорогою, деньги твоя с тобою. Вдобавок выслушай наставление: никогда не вверяйся человеку, который ниже тебя в чем бы то. ни было, ибо зависть и корыстолюбие всегдашние спутницы нашей жизни. Остерегайся людей более, нежели медведей, -- и поверь в том мне, Гаркуше, славному атаману сих храбрых витязей! Тут все сели на лошадей и ускакали. Я не мог собраться с духом, узнав имя страшного судии Харькова. То был знаменитый разбойник с многочисленною шайкою, который сделался ужасом целого округа. Особенно свирепствовал он противу дворянства. Злодейства его превышают вероятие; и бедные дворяне, от рук его пострадавшие, едва ли не были бы во святых, если бы не прошла на то мода. Но при всем том, он был самым праведным судиею между мною и Харьком. Я не смел и прикоснуться к висельнику, а потому, севши в телегу, поехал; но и я также не отъехал двадцати шагов, как увидел скачущую прямо на меня команду. По приказанию начальника я остановился и на первый вопрос: встретил ли Гаркушу, отвечал: "Да!" Меня осмотрели и при виде серебряных денег все вскрикнули радостно: "Ага! Это из шайки его!" Когда я собирался рассказать им похождение свое, то новые герои не были так терпеливы, как прежние. А увидя висящий труп Харька, подняли вопль и мгновенно решили, что я -- вор и разбойник; что я задавил крестьянина, чтоб воспользоваться его деньгами, и проч. и проч. Что могли подействовать мои уверения в противном? Меня вновь связали, положили на телегу вместе с Харьком -- и повезли в город с таким хвастливым торжеством, как будто бы пленили самого разбойничьего атамана. Не буду говорить о тюрьме, куда меня в городе посадили; ни о пяти месяцах, употребленных судом на отыскание заблудшей истины. Довольно, что меня выпустили идти, куда господь управит стопы мои, нага и нища, как вышел я из первоначальной темницы, утробы матери моей. Вышед из города, с должным благоговением предал я анафеме и серебро и горячих его любителей и поклялся никогда не иметь его более, сколько необходимо на продовольствие одного дня. До Киева шел я, как древний патриарх -- если чувствовал голод, входил в первую избу и спрашивал хлеба. Буде мне отказывали, что, однакоже, было не более двух раз, я входил в другую и получал желаемое. Достигши Киева, колыбели моей учености, явился к знакомым монахам и мирянам, рассказал свои приключения и возбудил в последних сожаление, в первых громкий хохот. Однакож и сии, насмеявшись довольно простоте моей, дали мне место службы -- быть учителем моральной философии при тамошней академии, и я охотно принял звание педагога. Глава XIV. ОСОБНЯК Приняв на себя священную обязанность преподавать молодым людям правила жизни, дабы соделать их сколько можно благополучными, вместе с тем принял я намерение совершенно отличное, нежели какое имеют прочие учители; именно: толкуя с кафедры о кротости, воздержании и правосудии, я поклялся быть во всю жизнь и кротким, и воздержанным, и правосудным; и притом не только на словах, но и на деле. Таковое поведение не могло остаться незамеченным, и я повсюду прослыл Особняком и под сим именем стал известным повсюду. Чтобы речи мои были разительнее и правила, так сказать, очевиднее, я старался подкреплять оные примерами, и не по обыкновению какими нибудь отдаленными, но, напротив, самыми близкими и в глазах свершившимися. Так, например, однажды говорил я: "Знаете ли, что войсковой атаман и бунчуковый товарищ1 сидят теперь в тюрьме? А за что? За то, что они, сошедшись вместе у вдовой шинкарки, понагрузились волошским, поссорились, подрались, а после совокупно поколотили городскую полицию прибежавшую разнять их. Что сему причиною? Плотоугодие, пьянство, гордость!" _____________________ 1 Прежние чины в Малороссии. В другой раз просили меня сказать надгробную речь над телом тамошнего войта, или градоначальника; я начал так: "Се предлежит пред очами вашими по телу старец, а по духу младенец, по уму хуже всякого животного! Что означает толщина необъятного чрева его! Неужели воздержание? Обрюзглые ланиты его?" Дальше не дали мне витийствовать и прямо из церкви повели в покаянную, где и просидел я три дни на хлебе и воде; ибо войт был родной брат настоятеля. Сие, однако, не уменьшило моей ревности к справедливости, и слава обо мне разнеслась повсюду. Не понимаю, каким образом, только получил я из Петербурга офицерский чин и противу воли прицепил шпагу. В тот же самый день, когда шел я с учительскою важностию по мостику чрез небольшой ручей, шпага моя попала меж ног, я оступился и полетел стремглав в воду. "Проклятая выдумка! -- говорил я, вылезая на грязный берег. -- На. кой черт шпага человеку не военному и во время мирное?" Я оторвал ее, бросил в ручей и положил не надевать более и не вспоминать о своем офицерстве; мальчики с сильным криком провожали меня до самой квартиры. Проведши несколько лет в сей должности и время от времени утверждаясь в своих правилах, хотя и совершенно спокоен был в своей совести, однако узнал, что противу меня весь монастырь и академия взбунтовались. Не было ни одного дня, в который бы я не чувствовал озлоблений. Проходя оградою, я нередко получал в спину удар камня, пущенного невидимою рукою. Наученные ребята не переставали гоняться за мною, аукая и крича всякие непотребства. Кто из них отличался дерзостию, получал в награждение от гонителей моих какой-нибудь детский подарок, соразмерный отваге. Я видел, откуда все это происходило, и, нимало не смущаясь, продолжал свои наставления и примеры. Сам ректор иногда увещевал меня быть снисходительнее как к собратий, так и прочим людям. Но я уверял его, что выставляемые мною примеры имеют удивительное действие на слушающих и продолжал держаться своих правил. Это, однако, не прошло даром. Узнал я от одного из учеников, что первостатейный член ратуши, человек пожилой и семьянистый, пробыв в Москве месяца с два за нужными покупками, возвратился домой с заморскими гостинцами сахаром, кофеем, ванилью и такою хворостью, которая в то время ужасала и самых молодых людей. Я не упустил сего случая употребить в наставление юношеству и в первый случай сказал в классе: "Лицемерие есть порок важный, и употребляющий оное увеселяет собою демонов. Например: кто бы подумал, что ратман наш не есть праведный старец? Не он ли, стоя на молитве, тяжко вздыхая, ударяет себя в перси и устремляет очи горе; ан все выходит обман". Тут рассказал я обо всем подробно, увещевая юношей остерегаться всех искушений, могущих ввести их в пагубу. Один молодой мой слушатель, который был племянник богатой гражданки, кумы ратмана, донес о сем своей тетушке, которая, отчего-то взбесясь, прибежала к его чести, влепила несколько пощечин, вырвала клок волос и, уходя, сказала оторопевшему старцу: "Вот тебе, бездельник! Чтоб нога твоя не была у меня в доме! Было бы тебе, вору, известно, что я сегодня же посылаю за бургомистром, который так давно привязан ко мне. Черт с тобою, разбойником!" Скоро узнал ратман, отчего взялась сия буря, и я немедленно был позван. Глаза его пылали яростию, и он дрожащими устами выговорил: -- Как дерзнул ты, проклятый человек рассказать обо мне столько поносного, -- и при всей шкоде? Я. Ведь это правда! О н. О душегубец! И теперь ты то же повторяешь и в моем присутствии? Я. И готов повторить пред целым светом, зачем ты такой мерзавец! О н. Праведное небо, и вы, святые угодники! Видано ли где подобного нечестивца? Я. Подобного тебе! Ты -- фарисей лицемерный, одно говоришь, а другое делаешь! О н. Прости, господи, рабу твоему! С сим словом начал он крестить меня своею тростью. Я крайне был поражен, однако не лишился присутствия духа. Не видя подле себя вблизи ничего, кроме кожаного чубука от трубки, схватил его и начал помахивать направо и налево со всею силою, вверенною мне промыслом. Ярость с обеих сторон возрастала. Видя оба, что трость и чубук худо пронимают, он схватил меня за косу, а я его, -- как он ходил по-польски, -- за усы. Картина достойная кисти Рафаэля! Наконец, мы от избытка мужества оба подняли ужасный вопль, на который сбежались его люди и по всей справедливости пленили меня и представили пред начальство, где ратман задорно объявил, что если меня не накажут келейно, то предан буду публичному суду и наказанию. Настоятель наш признал слова его разумными и со всею братнею единогласно осудил на домашнее покаяние. В монастырской тюрьме просидел я более двух месяцев в крайнем умерщвлении плоти. Поутру и ввечеру приходили ко мне четыре монаха, ставили на стол хлеб и воду, -после, разложа на полу, отсчитывали полсотни ударов воловьими жилами. Они тем ревностнее исправляли сию должность, что не было ни одного, которого бы не приводил я в пример в своих уроках, но, к несчастию, не при описании добродетелей. Наконец, меня вывели на свет и, проводя полновесными ударами до ворот, увещевали с братскою любовию быть впредь скромнее и не клеветать на честных людей. Слух о сем происшествии разнесся по всему городу. Все любопытствовали меня видеть, и одни сожалели, другие смеялись, третьи ругали. Шел ли я по улице, стоял ли в церкви, -- везде слышал: "Вот, вот Особняк! Ах, какой же он жалкий; ах, какой смешной; ах, какой бездельник и с рожи!" Из числа первых, то есть жалеющих, нашелся один, который предложил мне, не хочу ли я быть учителем сына его? Получа согласие, отправился со мною в деревню, где должны были начаться вновь мои витийства. Ученик мой был довольно изрядный мальчик, и зато отец столько странен, что я и не слыхивал о подобном, хотя от всех почитаем был за умного и доброго, ибо имел довольный достаток и посредством лошадей, карет, колясок, табакерок и часов время от времени получал чины и в приезд мой был уже подполковник. Поутру рано садился он на софу, курил трубку и глядел в книгу. Потом самым тихим. голосом произносил: "Мальчик!" Это повторял раз пять, шесть и, видя, что никто нейдет, вскакивал как бешеный, топал ногами и кричал: "Люди, люди!" Бедные люди на вопль сей сбегались со всех сторон, и он спрашивал: "Как ты, Петр, осмелился не слушать своего господина и не идти, когда зовут тебя?" Не слушая извинений Петровых, он кричит: "Иван! ударь мошенника Петра!" И когда Петр получал удар и другой, господин приказывал остановиться и грозно спрашивал у Ивана: "Как смел ты так больно драться?" После сего приказывал Петру отметить за себя и бить Ивана, Фоме Сидора, Архипу Власа и так далее; тут начиналось кровопролитное побоище, причем не запрещалось слугам произносить всякие ругательства, в таких случаях бывающие. Повеселясь сим зрелищем и нахохотавшись досыта, господин приказывал уняться и каждому вы пить по стакану вина. Из сего можно заключить и о про чих поступках моего хозяина и что мне в доме его не так-то было приятно. За всякую безделицу грыз он голову жене и лез драться, или по крайней мере пугал тем ее; она же, зная его обычай, хватала в руки что попадалось, кидала в мужа, и он на том же месте падал на пол и притворялся мертвым. Пролежа минут пять, поднимал голову и спрашивал у предстоящих слуг: идет ли у него кровь? Со храни боже отвечать нет; и потому те всегда говорили: "Идет, сударь!" -- "Много ли?" -- "Очень много!" -- "Да жив ли я?" -- "Нет, сударь, вы умерли!" После сего он жалобным голосом произносил: "Вот видишь, Авдотья, ты меня убила! Бог тебе судья!" Пролежав несколько, вставал спокойно и принимался за другие дурачества. У него часто баливали зубы, и тогда худо, кто его рассердит. Первое дело его -- прикажет поставить пред образом множество свеч и, ставши пред ним на колени, самым сокрушенным голосом просил унять боль; когда же не чувствует облегчения, встает, выправляется и сердито произносит: "Как? ты не пособляешь? За что же ставлю я тебе свечи? Люди! Снимите все, нет ни копеечной!" Волю его исполняли, и он отходил спокойно. У такого безумного не мог я пробыть долго. Однажды он, лежа на полу, спросил меня: "Правда ли, что жена меня убила?" -- "Давно бы пора, -- отвечал я, -- послать к черту такого сумасброда!" -- "Как? что?" -- "Так, что ты всем здесь надоел своими безумствами". -- "Ахти! люди!" Люди сбежались; и он с важным видом уверял их, что я готовился его убить и что хотя бы следовало отослать меня в суд, но он того не хочет, а велит выгнать меня из дому и выкинуть чемоданчик в окно. Все было исполнено, и я вышел, благодаря бога, что так легко разделался с бешеным. Мне впало на ум, что невдалеке живет одна пожилая помещицавдова, имеющая взрослых детей, итак, я по шел к ней в деревню предложить свои услуги. Рассказав ей причину выхода моего из дому прежнего, привел в великий смех, и она сказала: "Вы хорошо сделали, что оста вили такого шута. У меня вам будет веселее; и я наперед скажу, что не люблю ни в чем принуждения и зато ни в чем другим не препятствую; всякий живи себе как хочешь". Я похвалил образ ее мыслей и остался быть ментором двадцатилетнему ее сыну, восемнадцатилетней дочери и такой же племяннице. Теперь я коротенько расскажу тебе о новых странностях, которые увидел я в сем доме: они так необычайны, что не всякий и согласится поверить; по крайней мере по верь ты мне, как такому человеку, который страстно любит правду, терпел за нее неприятности, но никогда в том не раскаивался. Около недели провел я в доме, занимаясь преподаванием уроков, и заметил, что в оном господствовал величайший беспорядок. Слуги братались с господами, и господа совершенно умертвили стыд, совесть, благопристойность. Я не мог стерпеть, чтоб по обыкновению не сказать доброй проповеди и не выставить примеров из них же самих. Мать, тут же случившаяся и наполненная вдохновением Бахуса, сказала мне, смеючись: "Я и не думала, чтоб ты был такой святоша! Мы все знаем, что жизнь однажды дана человеку, зачем же изнурять себя принуждением? Без всяких обиняков скажу тебе, что я считаю за удовольствие хорошо съесть, хорошо выпить -- и после отдохнуть!" Она насказала мне столько диковинного, столько отвратительного и так открыто, без малейшего угрызения совести, о правилах, употребляемых как ею, так и детьми ее в жизни, что я и теперь содрогаюсь. Речь свою кончила она таким предложением, что я совершенно окаменел от удивления, смешанного с величайшим негодованием. Пришед в себя, перекрестился и прочитал: "Да воскреснет бог!" ибо я истинно думал, что попал в ад нечестия. Вышед из комнаты дрожащими ногами, схватил я походную суму свою и бросился бежать что есть силы, боясь, чтобы огнь небесный не попалил и меня вместе с беззаконными. Я не смел даже оглянуться, чтобы по примеру жены Лотовой не превратиться в соляной столб. С тех пор принял я твердое намерение не брать на себя должности наставника и вести жизнь сообразную с моею склонностию и правилами: держаться правды, не льстить, не изгибаться, презирать все лишнее и ни в ком не иметь нужды. Как скоро окружное дворянство и купечество узнали, что они для меня не нужны, то наперерыв стали искать случаев чем-нибудь одолжить меня. Где я ни появлялся, везде приносил с собою праздник. Требования мои сделались законом, и всякий почитал за безбожие, в чемнибудь отказать мне, да и я, с своей стороны, не требовал невозможного или даже трудного. Так провел я более двадцати пяти лет; и, благодаря всевышнего, всегда был здоров и доволен в духе. На что мне золото, на что драгоценности? разве они прибавят мне силы, бодрости, веселия? Совсем напротив! Я всегда уверен, что утешнее быть зрителем, нежели предметом зрения; и чем смешнее роля комедиянта, тем ему труднее разыгрывать ее; а где труд, там уже нет удовольствия. В таковых и сим подобных разговорах застигла нас ночь в дороге. Мы удвоили шаги и около полуночи дошли до стен монастыря возле Киева. Глубокая тишина всюду царствовала. -- Гаврило! -- сказал Иван, -- нам должно будет беспокоить обывателей в городе, так не лучше ли отдохнем на кладбище сего монастыря; а я вижу, что и калитка отворена. Мы вошли в ограду и спокойно полегли у корня березы возле каменного надгробного памятника. Уже сбирались мы сомкнуть глаза, как раздался издали шум и крик, вскоре показались зажженные факелы и множество суетящегося народа обоего пола. -- Что нам до них нужды? -- сказал Иван. -- Они, видно, спокойно спали весь день, зато теперь бодрствуют, -- уснем! Глава XV. НОВАЯ ВСТРЕЧА Между тем шум увеличивался. Открыв глаза вторично, увидели мы, что суетящаяся толпа приближалась к нам. Наконец, достигла, и одна монахиня, бросившись на шорох, движением нашим произведенный, споткнулась на меня и полетела в траву. Я хотел вскочить, но как-то неловко, и очутился подле нее. Кто изобразит общий веселый крик: "Поймали, поймали!" Один Иван, спокойно поднявшись на руку, спросил: -- Кого поймали? Если все вы не нечистые духи, то пойдите и отдыхайте; если же вы черти, каковыми по наружности и кажетесь, то знайте, что мы -- христиане и не допустим шутить так нахально. После сих слов начал он креститься большим крестом и читать вслух молитвы, дуть и плевать на изумленных предстоящих, приговаривая: -- Исчезни, сила вражия! -- Кончив все, опять улегся на дерну. -- Ого! -- сказал протяжно малорослый плешивый старик, -- никак, эти злодеи вздумали над нами насмехаться? Посмотрим, поглядим! "Вознесу рог свой и поперу льва и змия". По данному повелению нас подняли и увещевали идти добровольно за проводниками, если мы не очень охочи до понуждений. Видя, что нечего делать, мы пошли, а прежний плешак воспевал, следуя за нами: "Израиль фараона победи, -- славно бы прославися". Скоро очутились мы в одной келье и всеми оставлены. Видно, в сумах нащих не ожидали найти что-либо достойное любопытства, ибо их вслед за нами покидали в наше убежище. Иван немедля лег на полу, положа голову на сумку и предлагал мне сделать то же. -- Как, -- спросил я, -- ты ничего не заботишься, находясь в таком положении? -- Правда, -- отвечал он, -- что на чистом воздухе приятнее бы было спать, но что делать? Кажется, не мы сюда зашли, а нас затащили. О чем же думать? -- Сказав сие, он заснул, а погодя несколько и я! Рано поутру мы проснулись и долго прождали, пока кого-нибудь увидим, чтоб узнать цель нашего заключения. После ранней обедни явился к нам вчерашний плешивый пузатик и сказал: -- Радуйтесь, вы свободны! Один случай был виною, что с вами поступили, как с подозрительными людьми. Правда, хотя таковые случаи и нередки в свете, однакоже все нельзя и нашему брату, опытному старику, на всякий раз остеречься; ибо и пророк Давид сказал: "Все людие есмы, и все плоть и кровь". Если вы удостоите нижайшего вашего слугу, пономаря Сидора, посетить в его затворе и разделить с ним утреннюю трапезу, то он объявит вам, сколько ему ведомо, обо всем происшествии. Видя доброхотство сего человека, мы согласились на его предложение: пришли в хижину, стоящую в углу ограды, приняли простые дары его, состоящие в хлебе, луке, репе и тому подобных плодах, и когда он увидел, что мы готовы его слушать, начал такими словами: -- Господь сказал устами святого пророка, право не упомню которого, но какая, впрочем, нужда, -- довольно он сказал, что "лучше женитися, нежели разжигатися". Один богатый господин, недалеко отсюда живущий, будучи упрям, аки Валаамова ослица, не хотел верить сим словам и продолжал уговаривать при всяком случае Анфису, дочь нашей игуменьи, также дворянки не убогой, что он ее любит, не говоря ни слова о женитьбе. Анфиса наша мудра, аки змея, и чиста -- ну хоть и не аки голубица, однакож и не уступала в том целомудрейшим девам, воспитывающимся в нашей обители. Она, вместо того чтобы объявить о том своей матери, тщилась привлечь сердце его к себе прелестями и ласками. Наконец, нечувствительным образом сама она стала разжигаться и мало-помалу, забывая стыд девичий, дозволила любовнику вкусить от древа разумения. Это открылось после; писано бо есть: "Не утаиши шила в мешке. Предавыйся плоти раб диаволу есть". Так и с Анфисой. Намереваясь учинить побег к своему любовнику, она оставила в келий своей писание, возвещающее о том матерь свою. Едва вышла она за двери, как игуменья вошла туда, прочла письмо и подняла такой крик, что мы сначала почли ее борющуюся с самым бодрым демоном. Когда же поведала она о вине своих воплей, то погоня отправилась; и прежде нежели Анфиса успела оставить ограду, я уже заключил врата дубовые на вереях железных". Прежде напали на вас; и, почитая одного похитителем, другого помощником, препроводили в безопасное убежище. Когда потом спешили мы известить матерь-игуменью, другая часть соглядателей нашла Анфису, скрывающуюся под камнем, подобно зайцу трусливому, сказано бо есть: "Камень есть прибежище зайцем". Наутро открылся страшный суд над Анфисою. Игуменья, облаченная в мантию и опираясь на клюку, явилась в сопровождении матерей наместницы, ключницы и всех вообще. Я и громогласный клирик Киприян заключали шествие. Когда все уставились по местам, допросы начались и кончились признанием Анфисы, что она, желая только по ребячеству своему пошутить над матерью, написала письмо к ней; вышла насладиться ночным воздухом, но, увидя факелы, множество народа и услыша вопль и крик, возмнила, что разбойники ворвались в обитель, а потому решилась укрыться под камнем. Выслушав сие чистосердечное признание с подобающим вниманием, игуменья, возвыся голос, рекла: "Хотя преступление твое и маловажно и должно приписано быть младенческой неопытности, однако, дабы прочие могли размышлять колико тяжко есть шутить над игуменьею, хотя бы она была ближняя свойственница по плоти, и выходить из келий по ночам, -- ты, Анфиса, будешь наказана телесным покаянием!" По данному знаку смиренные слуги монастырские -- я и клирик Киприян -- явились впереди, вооруженные по пучку лоз в десницах наших. Сколько ни упрашивали прочие праведные матери о милосердии над неопытною девою Анфисою, -- тщетно. Она вскоре явилась пред нами, яко же древле Мария Египетская пред праведным Зосимою. Не хвастовски сказать, я принялся действовать оружием с таким же искусством, как архангел при изгнании из эдема преступника Адама с его Евою. Тот выгнал обоих, а я только одну маленькую Еву. К общему ужасу мы увидели двух кричащих: и неопытную деву Анфису и еще неопытнейшую девицу, рожденную под ударами нашими. "Чудо!" -- вскричали все мы; руки наши, поднятые вверх, окостенели; и игуменья, упадши с воплем на пол, уронила клобук и разбила очки. Прочие не знали, что и делать, как матерь-наместница, которая в подобных обстоятельствах оказывала геройское присутствие духа, вещала нам: "Оставьте все меня и игуменью здесь. Мы одни рассудим об опасности для неопытных дев выходить по ночам наслаждаться чистым воздухом". Мы и удалились. А как я рассудил, что вы отнюдь не виновны, то и выпускаю вас, именем божиим, куда угодно шествовать; тем более что я довольно знаю того господина, который прельстил Анфису к ночным прогулкам. Когда велеречивый наш Сидор кончил повествование о неопытной деве Анфисе, увидели мы, что мимо нашего окна проходили монахини. "Вот вся наша благочестивая сволочь, -- сказал хозяин, -- и буде хотите, я вам донесу об них коечто. Эта дородная пожилая матерь Олимпия была прежде содержательницею дома, куда собирались старые и малые провождать время нескучно. За что-то она поссорилась с полициею, которая и присудила ее выслать из города. Она не нашла лучшего убежища, как постричься в монахини. Другая поотдаль, более похожая на остов, нежели на существо живое, есть девица знатного происхождения. Она долго была равнодушна ко всем искательствам любовников; все они казались ей нестоящими соответствия, и она отвергала их предложения, пока любовь повергла ее в обитель нашу. В доме отца ее был дурак, немой и глухой. Сей-то предмет привлек взоры нашей несговорчивой; и она дозволила ему более, нежели должно было. Говорят, что умный любовник опасен, но я заключаю, что и дурак не менее того. В первый праздничный день, когда гости пожелали видеть дурака, он вошел в собрание, и как и у дураков есть позыв на еду, питье и проч., то и сей бросился к молодой госпоже, опрокинул, и прежде нежели оторопелые гости могли что-нибудь придумать, -- он успел обнаружить более, нежели должно было. Следствия были плачевны: мать вскоре умерла с печали; отец умертвил дурака и был наказан, не знаю как; а дочь не нашла лучше, как укрыться в нашу обитель. Третья, которая идет, потупя глаза в землю, сказывают, была женою одного превеликого плута, который, будучи любимцем у польского министра при прежнем правлении, делал всякие злодейства. Благочестивая жена не могла с сим разбойником ужиться; презрела мир и суету его и к нам удалилась". Рассказчик перестал, увидя, что я в лице переменился. Да и было отчего, когда в сей монахине узнал свою Феклущу. "Праведное небо, -- сказал я сам себе, неужели эта женщина и теперь также лицемерит под прикрытием священной одежды?" -- Любезный друг, -- продолжал я к Сидору, -- доставь мне случай повидаться с сею монахинею наедине. У меня есть важные для нее известия от мужа, которого знал я коротко! -- Право? -- спросил Сидор. -- Но наперед скажу, что мать Феодосия опытнее девицы Анфисы, и не знаю, согласится ли она выйти в сад наслаждаться вечерним воздухом. Однако посмотрим. Что долго описывать случаи, причинявшие нам горести. Увиделся я с первою моею супругою. Слезы ее раздирали мое сердце. -- Такова-то жизнь человеческая, -- сказал я, -- можно ли было думать прежде, что когда-либо я, изгнанный любимец величайшего вельможи, буду прощаться с женоюмонахинею в сей обители? -- Князь, -- сказала она, наконец, -- нам надобно расстаться, и уже в последний раз. Каждая встреча будет нам обоим крайне горестна. Вы еще в тех летах, что можете составить себе счастие другим выбором. Потеряв невозвратно и любовь вашу и почтение, потеряла я навсегда счастие и решилась в уединении сем провести горестный остаток жизни. Помолите бога, чтобы он простил мне в тех печалях, какие вам причинила. Простите!.. С сими словами она удалилась, и я уже не видал ее более. Несколько месяцев спустя получил я известие, что ее нет более на земле сей. Я пролил слезы сердечные в дань ее памяти и молил бога о кающейся матери моего Никандра. Мы с Иваном оставили монастырь и продолжали свое странствование. Дорогою ничего не случалось с нами такого, что бы стоило быть упомянуто. В Киеве расстались мы с обоюдным сожалением. Иван пошел к своим знакомым, а я обратился по дороге к Орлу и по времени прибыл в Фалалеевку, дорогую свою родину. Глава XVI. МЕРТВЕЦ Закатилось солнце, когда приближался я к селу Фалалеевке. Увидел жестяную голову древней нашей церкви, и сердце мое затрепетало. Проходя чрез кладбище, не мог я не посетить гробов родительских. Долго стоял на коленях в изголовье могилы князя Симона. "О, если бы, -- говорил сквозь слезы, -- внимал я словам твоим, родитель мой, -- никогда бы не вытоптал своего огорода, никогда бы не был мужем Феклуши, никогда бы не секретарствовал у великого боярина, но и никогда не был бы столько несчастен!" Что я тогда чувствовал, было неизъяснимо. Я походил на ребенка, которого прежде времени отняли от груди матерней и после нескольких дней опять дали ему напитаться молоком ее. Никогда живее не чувствовал Горациева стиха et fumus patriae dulcis1. Выражение сие я тогдашнее время пришло мне на мысль кстати; ибо, подходя к своей хижине, увидел, что она полуразвалилась. Крапива и репейник господствовали в огороде. Словом, взошедший месяц представил мне из прежнего моего обиталища обитель разрушения. ________________ 1 И дым отчизны сладок. У самых ворот, -- или места, где они когда-то были, ибо я не видел и следа их,-- увидел несколько пожилых князей, кои, проходя мимо, важно крестились, произнося: "С нами крестная сила!" Следовавшие за ними маленькие князья и княжны делали противу моего дома шиши и аукали, не забывая, однакоже, держаться за родительские балахоны. Из сего заключил я, что в моем доме нездорово, а потому, остановя их сиятельства, сказал: -- Государи мои! В деревне сей хочу я отдохнуть от дороги, и как теперь несколько поздо, то намерен провести ночь в сей пустой избе, дабы не быть в тягость почтенным князьям. Скажите, ради бога, отчего вы так усердно креститесь и, кажется, призываете в помощь бога? -- И крест его честный, -- сказал старейший из князей. -- Знай, что в сей избе завелся недавно мертвец и не дает нам покоя. Три уже дни и ночи, как он тут стонет и, несмотря на все наши заклятия, не унимается. Это и значит, что он не христианин! Завтре присуждено передать его заклятию, что и учинить должен наш дьячок Яков и славный знахарь Мануил, который, бог ведает за что будучи разжалован из священников, пустился в колдовство и ныне славный ворожея и знает, как обращаться с дьяволами; а по сему искусству более всего научило его всегдашнее обращение с женою, которая воистину прямой черт, с нами крестная сила. С сими глупыми словами они меня оставили. "Мертвец! -- говорил я сам себе, -- да какая ему охота оставить мирную могилу и переселиться в мою избу, чтобы пугать ребятишек и фалалеевских князей! Это не стоит труда! О божественная метафизика, -- вскричал я, -- без тебя, может быть, и сам я устрашился бы объявленных нелепостей! Но теперь мой ум просвещен, и я презираю все людские бредни". Нахлобуча шляпу и застегнув сертук на все пуговицы, -- и сам не знаю для чего, -- храбро вошел я на двор, а потом и в избу; однако признаться надобно, что дрожь меня пронимала и руки тряслись. Призвав в помощь метафизику, сел я на скамье и не имел нужды отворять окна для впущения свежего воздуха, ибо оно походило на решетку и кое-где приметны были следы стекол. Месяц взошел во всей полноте своей; ночь была прекрасная. Кто когда-нибудь блуждал вне своей родины, претерпел подобно мне все приязненные и неприязненные случаи в жизни, -- тот легко понять может состояние души моей, когда увидел я места, видевшие мое рождение. Думая и гадая, что должен начать завтра, почувствовал наклонность ко сну и потому, положа суму в голову, растянулся на полу. Едва смежил я глаза, как послышал подле себя легкий вздох и скоро потом сильнейший. Куда девалась моя метафизика? Я не на шутку обмер, и все члены окостенели, а особливо, когда вздохи постепенно умножались; и, наконец, слышны стали невнятные слова, похожие более на свист змеиный, нежели на голос человеческий. Я покушался было, кинув метафизику, приняться за другое средство и сотворить по обычаю правоверных молитвы для прогнания силы вражьей, но язык мой не шевелился и губы не разжимались; итак, я молился мысленно и притом в тысячу раз усерднее, чем, бывало, прежде, когда кувыркался во храме, дабы дать себя заметить графине Такаловой, или покоился на штофном ложе у князя Латрона. Однако мой неприятель был упрям и не только не унимался, но час от часу возвышал голос и вскоре произнес довольно явственно: "Господи боже Израилев! Вскую мя отвергнул еси? Вскую отвратил лице свое от меня?" Подобно древнему гладиатору1, который, наступаем будучи от сильного неприятеля и видя близкую смерть или победу, собирает все оставшиеся силы, поднимает меч и наносит удар, долженствующий решить судьбу его, так и я, уверившись, что потаенною молитвою не прогоню беса, собрался с духом, привстал, перекрестился и спросил дрожащим голосом и скрыпя зубами так, что меня самого можно было почесть за диавола воплощенного: "Кто здесь?" Молчание длилось в хижине. Представляя, что мертвец оробел, я ободрился, встал и, подошед к окну, спросил громче и явственнее прежнего: "Кто ты? отвечай! Сие повелеваю тебе именем распятого! поведай мне, что виною ночного твоего странствия? Не обидел ли ты старца, проливающего о том слезы? Не воскорыствовался ли достоянием вдовицы или сироты беспомощной? Откройся мне, и я буду просить небо о твоем помиловании, кости твои успокоятся, и тень престанет завывать на распутьях!" ________ 1 Римский боец. Такую красивую речь читал я когда-то в одной из славных трагедий немецких; и как мне на ту пору не приходила лучшая в голову, то я и воспользовался ею и проговорил к моему мертвецу без всякого угрызения в совести, хотя и принуждал его открыться в похищении для успокоения костей своих. Обыкновенно люди менее наказывают за кражу хороших мыслей, чем самых дурных вещей. Мертвец не оставил меня без ответа, который не менее был красноречив моей речи. "Если ты, -- говорил он, -- один из сынов Адамовых, если подобно мне имеешь плоть и кости, если в груди твоей бьется сердце и в мозгу представляется мысль будущего воздаяния, -- то склонися на соболезнование к одному из злополучнейших сынов земли! Не тень я, как мечтаешь ты; прииди и осяжи кости мои. Не будь подобен прочим сочеловекам, мнящим угодить всевышнему отцу гонением детей его. Три дни прошло, и я не видал крохи хлеба; три дни губы мои пылают от жажды, и ни одна капля не остужала пламени, меня снедающего. Если ты существо человеческое, если от жены родился ты, пожалей и обо мне, всеми оставленном, и тебе воздаст господь бог Авраама, Исаака и Иакова!" Не мог я сам в себе не признаться, что речь мертвецова была красноречивее моей, а потому надобно заключить, что она была собственного его сочинения. Не понимал я, однако, на что мертвецу пища и питье, и мне ударилось в голову, что, быть может, он только мертвец в башках князей фалалеевских. Да он и сам дозволяет мне осязать кости свои. Сия последняя мысль осталась постоянною, -- и я, велевши подождать, принялся высекать огонь, ибо по совету Ивана во всю дорогу были у нас в сумах нужные снадобья, чтобы во всякое время можно было иметь свет и способ, утолить голод и жажду. Зажегши небольшую восковую свечку, стал я у дверей и более с ужасом, нежели любопытством начал осматривать свой чертог, -- все было пусто. Одна небольшая скамейка составляла весь убор. В левом углу лежал пук сена, -- а на нем... волосы мои опять поднялись, когда увидел я страшилище. То было малое скорчившееся подобие человеческое. Волосы клочками висели по замертвелому лицу и закрывали глаза; взъерошенная борода торчала вверх, сухие пальцы, один в другой ударяясь, производили звук. Ветхая епанча составляла все- прикрытие. "Праведное небо! -- сказал я вполголоса,-- неужели человека вижу пред собою?" С сим словом бросился я опять к суме; вынул деревянную баклажку с запасным вином, налил в таковой же кубок и, поднеся к остову, сказал: "Выпей и подкрепись". Он открыл рот, и я влил в него несколько капель. После того я его приподнял, положил под спину его свою суму и поправил епанчу. Из всех творений разумных и неразумных все, по-видимому, оставили сего бедного, кроме серой, кошки с двумя котенками, лежавшей у ног его. Когда таким образом моему гостю стало способнее, я опять попотчевал его из кубка, и он спустя немного времени довольно оправился, так что мог говорить свободнее, и первое слово его было благодарность. -- Тысячекратно благодарю тебя, -- сказал он, -- великодушный незнакомец, что ты последние минуты жизни моей сделал для меня отраднее. Господь на меня прогневался, и тяжкая его десница пала на темя мое. Вся подсолнечная меня оставила, и из стольких созданий божиих не нашлось ни одного, которое бы захотело смежить глаза и предать земле жалкие остатки несчастного жида Яньки! Я задрожал при сем имени. -- Правосудный боже, -- вскричал я, -- неужели это ты? И в таком горестном положении? И ты не узнаешь меня? Не узнаешь старого твоего друга, князя Гаврилы Симоновича, прежнего хозяина сей хижины? Янька сам вздрогнул, он поднял руку, раздвинул волоса на глазах и, протянув ее ко мне, сказал: -- Благодарение всевышнему, что он удостоил меня видеть еще человека прежде, нежели явлюсь пред трон его! Я стал пред ним на колени и с благоговением облобызал почтенное чело еврея. Он заплакал, и я сам не мог удержать слез своих. Долго продолжались взаимные вопросы и ответы. Наконец, Янька на вызов мой сказал: -- Я удовольствую ваше желание и в коротких словах уведомлю о причине, приведшей меня в теперешнее состояние. По выходе вашем из Фалалеевки, согласно назначению, переселился в сей дом, хотя священник и староста сильно тому противились, представляя, что имущество ваше принадлежит миру. Как бы то ни было, я взял верх и жил спокойно несколько лет. Говорят, что любовь есть самая сильная страсть. Я на это согласен, потому что испытал противоположную ей ненависть. Не знаю, за что люди меня ненавидели; но только знаю, что ненавидели меня более, нежели надобно. Священник публично предавал меня проклятию, и когда упившиеся князья мне о том говорили, я всегда отвечал: "Бог рассудит между им и мною!" Накануне всякого праздника посылал я к нему и старосте по мере доброго вина; они принимали ласково, выпивали и после по обыкновению -- проклинали. Я так привык к сим проклятиям, что немало бы удивился, если бы удалось услышать что-либо противное. Когда бог благословлял меня сыном или дочерью, вся деревня приходила в волнение, будто бы великое несчастие угрожало, что прибавилось одним жидом. Терпение, как и вам небезызвестно, давно уже поставил я в число необходимых для меня добродетелей; а потому, ополчась им, я равнодушно слушал людские клеветы и ругательства. Пять лет тому назад, как прибывшая из города команда потребовала меня к суду, и я, будучи чист в своей совести, отправился без боязни, хотя и жаль было оставить плачущую жену и сетующих детей. Несколько месяцев просидел я в тюрьме и не мог добиться до того, чтобы представили меня пред судей и обвинили в вине какой. Наконец, мой пристав, человек очень благочестивый под видом тайны объявил, что я просижу там и целое столетие, буде прежде не околею, если не упрошу секретаря и судей, чтоб дело мое решили не в очередь. "Да как мне упросить их, -- сказал я, -- когда, столько времени просидевши, ни одного не вижу?" -- "Ты так и не увидишь их, -- отвечал сторож, -- но это не мешает; у тебя есть или жена, или дочь, или сын, брат, сват или кто-нибудь, пусть они придут, да только не с пустыми руками, -- пуще всего, не с пустыми руками!" Он ясно растолковал мне все дело, принес бумаги и чернил, и я написал к жене, чтобы она немедля приехала в город и сделала все то, что ей ни присоветует мой честный пристав. Бедная сделала все, что от нее требовали. Она собрала все наличные деньги и кое-какие вещицы, приехала туда, просила, дарила, опять просила и допросилась до того, что отправилась в деревню полунищею с уверением, что дело мое немедленно кончится. И в самом деле меня вскоре позвали пред судей. Мне прочли определение, состоящее в следующем:. "Фалалеевский жид Янька Янкелевич, по свидетельству тамошнего священника и знатнейших князей, изобличен в непримиримой ненависти своей к христианам и следующих от того богопротивных преступлениях, состоящих, между прочим, в следующем: он, жид Янька, по совету издревле враждующего диавола, нашел некое зелие и клал оное в вино, им продаваемое, отчего у пиющих делалось явное повреждение рассудка, а именно: 1-е -- именитый князь Лука Запивохия целый день карабкался на стене, лазал по деревьям и, упадши, переломил правую ногу. 2-е -- князь Мирон Бестолков бегал по улицам в одной рубашке и, гнавшись за княжною Ховроньею Беспалою, нагнал ее, стал валять, и если бы княжна добровольно не легла, согласно его желанию, то непременно оба упали бы в колодезь, близ стоящий. 3-е -- княгиня Акулина Задерихина, вместо того чтобы идти на постель к князю своему мужу, не зная сама как, очутилась па войлоке подле Пантелея, молодого батрака, и в беспамятстве учинила с ним такое дело, за которое хотя и была жестоко наказана, однако, по свидетельству достоверных людей, сила яда так над нею действует, что, как изопьет жидовского Янькина напитка, немедленно очутится на войлоке Пантелеевом. 4-е -- княжна Пораскевия Подстегина, вкусившая этого от родителей напитка с тем зельем, очреватела от нашествия вражьей силы. Таковые явные богомерзкие поступки жида Яньки достаточны, чтобы его живого сжечь; но милующее правосудие обращает к нему око свое, а потому и присуждает; все имение его конфисковав, продать с публичного торгу и вырученные деньги предоставить в пользу неимущих". Нечего было делать с таким милующим правосудием. Слезы мои произвели только хохот, и один из судей, выходя, увещевал меня впредь не делать такового напитка, от которого бывает столько вреда христианам и христианкам. Коротко сказать: все, что у меня оставалось от истощения на подарки, все взято, продано, и я остался столько же наг, как вышел из чрева матери моей. В течение последних пяти лет претерпел я Иовлевы страдаиия. Жена умерла с горести; дети следовали за нею, -- кто от оспы, кто с голода, кто от побои христианских. Я переносил все и не роптал. Наконец, утомленная природа не перенесла более; и я недавно заболел отчаянно; узнали о сем обыватели Фалалеевки и восплакали. Они посещали меня беспрестанно и каждый раз, уходя, произносили: "Околей, собака!" Я впал в бесчувствие, и, конечно, меня почли мертвым, что с тех пор не видал уже я никого более, пока провидение привело вас, великодушный человек, чтобы по крайней мере предать земле остатки бренные и воспретить православным унижать и себя и все человечество, ругаясь над оными. Сим Янька кончил, и я, уверя его, что он более слаб, нежели болен, обнадежил, что пока будет во мне столько силы, чтобы переломать ноги у сиятельных князей и княгинь, не дозволю никому его беспокоить. Светлое солнце показалось на фалалеевском небосклоне. Я встретил его благодарною слезою, принес молитву всевышнему и вышел, думая о напитании Яньки. У соседей, которые не знали, кто я и откуда, купил пару цыплят и зелени и, пришедши домой, развел огонь. Мутные глаза Яньки прояснились, и я мог положить, что истощение и горесть были главною причиною его болезни. Он жадно смотрел на кошку, которую потчевал я внутренностями моих цыплят и которая, видно, почти столько же постилась, как и ее хозяин. Вдруг услышал я на дворе необыкновенный шум и говор множества людей. Глава XVII. ЗАКЛЯТИЕ Подошед к окну, увидел толпу народа обоего пола, а посреди оной старого моего знакомца дьячка Якова с хромым человечком, которого признал я за знахаря Мануила. Они все остановились у дверей, и один другого понуждали войти, но никто первый не дерзал переступить порога. Я вспомнил вчерашних князей и догадался, что вся сия сволочь пришла не за чем иным, как для заклятия мертвеца, почему и решился пошутить над ними; тихонько припер двери и наложил крючок; а сам сквозь дыру, проточенную червями, примечал, что происходить будет. Тут дьячок, лысый Яков, который, хотя уже и гораздо противу прежнего поустарел, однако не хуже других драл горло, возгласил: -- Что это, господин Мануил? Тебе подобает идти вперед! Ты запасся силою свыше. За чем же дело стало? -- Никак, -- отвечал отставной поп, -- ты запасливее, у тебя кадильница с росным ладаном; да и гортань твоя велегласнее моей! Итак, подобает первее вступить тебе; там всем прочим; а на подмогу я последний! -- Так! -- подхватила высокая сухая баба, -- как в кабак зовут, так ты первый летишь, а как на дело, так ползешь раком! Глупый ты человек! Вот я докажу, что не боюсь ничего, будь тут сам сатана! -- Где слыхано, чтобы черти боялись таких же чертей, -- возразил хромоногий заклинатель и получил изрядного щелчка. После того жена его (ибо смелая баба была она) сунулась к двери, но сколько ни старалась, не могла отпереть. Яков сказал: -- Не тронь, честная мати! Видно, враг, послышав ладан, -- заперся; но это не мешает, мы можем заклинать его и здесь. После чего началось действие. Мануил кричал громко, а Яков еще громче. Видя таковое дурачество, я сам заорал что есть мочи: "При долинушке стояла". Ужас напал на заклинателей. Опрометью бросились все из сеней, и как главное лицо было хромо и стояло позади всех, то его первого сбили с ног, и он покатился наземь, на него Яков и так далее. Общий крик и вопль наполнял воздух, и, вместо того чтобы по преднамерению заклинать черта, тут наперерыв стали все призывать их дюжинами. Я не мог удержаться и хохотал громко, что также не менее песни пугало словесное стадо и пастыря. Нижние кулаками понуждали верхних к поспешности, а лысина Иаковля покрылась желваками от нескольких по ней ударов знахарских. Наконец, мало-помалу все пооправились, выбежали на двор и в безмолвии глядели издали на окно. Я думал, дело тем и кончится, однако забыл, что духовный чин столько же мстителен, как и мирской. Жена колдуна, отряхнувшись, схватила камень и пустила в окно. Яков сему последовал, за Яковом многие другие. Видя такое нападение, я решился защищаться и, выхватя из печки горящую головню, пустил в кучу и утрафил прямо в спину зачинщицы. Все подняли крик и разлетелись, как сто галок от ружейного по ним выстрела. Когда все кончилось, я продолжал стряпню и скоро благополучно отобедал вместе с жидом Янькою, который, хотя худой мне был товарищ в еде, однако немного подкрепил себя похлебкою. После обеда рассуждали мы, что начнем делать, и Янька советовал идти немедленно открыть о себе всей деревне, ибо, примолвил он, всего должно опасаться от злобы и невежества. Я принял за благо его совет и пошел к старосте, который уже был новый на место убывшего Памфила Парамоновича. Мне сказали, что его нет дома, и пошел к Мануилу посоветоваться о важном деде. Догадываясь, о чем идет речь, отправился я к воровке и подлинно нашел там старосту, дьячка Якова и челове-ков около десятка князей и крестьян, которые сидели около сулеи с вином и толковали о мертвеце. Как скоро открыл я им о себе, все пришли в немалое удивление и не знали, что мне сказать. Я, с своей стороны, препоручал себя в их высокое покровительство и объявил им в самых отборных столичных выражениях, что я за честь считаю продолжать жить с ними по-прежнему. Все меня поздравляли и, посадя с собою, начали потчевать. После чего староста сказал: -- Мы очень рады, князь, что вы опять воротились на родину, но должны вас опечалить, ибо вам негде на первый случай будет пристать. Дом ваш присудили мы сжечь, что и исполним при наступлении сей же ночи; ибо нам, как православным, не пригоже, сносить, чтобы поселившийся там мертвец делал такие озорничества. Сегодни хотели мы его заклясть, но он, окаянный, не поддался. -- Да и какой он страшный, -- сказал один князь, взявши стакан в руки,-- глаза, как плошки, и красны, как уголь. -- Уши, -- примолвил Мануил, -- как у чухонской свиньи. -- А хвост, -- подхватила жена его, -- точно бычачий. -- Нет, душа моя, -- возразил муж, -- я сам его видел, вот этими глазами, и хвост у мертвеца лошадиный, так и развевается. -- Ох! какой вздор! -- вскричала жена, -- кому лучше знать, когда он, проклятый, попал головнею прямешенько мне в спину. Хвост у него бычачий! -- Хоть бы он головнею своею попал тебе и в самое брюхо, а все-таки хвост лошадиный! -- Бычачий! -- Лошадиный! -- Сам ты лошадь, -- вскричала попадья, -- так тебе лошади и грезятся! После сего плюнула прямо в бороду мужу. Все сановитые князья покачали головами, и некоторые примолвили, что дело другое снести удар по щеке, по лбу или другому не столько благородному месту, а то в бороду -- плюнуть в бороду -- сохрани боже и детей наших от такого позора! Таковые напоминания раздражили знахаря крепко противу своей супруги, и он со всего размаху пустил в нее недопитый стакан с вином, который, достигши благополучно до женина лба, рассыпался на части, и по челу ее заструились кровавые токи. Она было кинулась, но староста удержал ее, равно как и прочие гости, и бешеная баба должна была удалиться, проливая слезы и произнося тысячи проклятий. По водворении мира опять принялись рассуждать о сожжении моего дома и искоренении мертвеца. Я должен был употребить все красноречие для их успокоения и весь страх взять на себя, обещая клятвенно, что как скоро они еще потерпят какое-либо беспокойство от лютости мертвеца, то я сам положу огонь под дом свой и прекращу все споры об ушах и хвосте его. По довольном совещании склонились, наконец, на мои представления, и я отправился к Яньке, -- принятая им пища и питие весьма его оправили, и я полагал несомненную надежду о его выздоровлении. Вечер провели мы в дружеских разговорах и уснули так приятно, как засыпает человек, ничего не боящийся и ничем лишним себя не ласкающий. Утро встретили мы благодарностию к богу благодетельному, посылающему дары свои к христианину и еврею с одинакою милостию. Вышедши на улицу, нашел множество народа, ожидавшего видеть окончание моей храбрости. Все меня поздравляли, все ласкали, и особливо, когда я, для отдаления беспокойного их любопытства, пригласил знатнейших в шинок. Не приглашенные мною довольно явственно друг другу говорили: "Это что-то недаром! Без чудодейства сего не бывает! Чему не научит Москва и Варшава". Я не хотел и вслушиваться в сии толки. Коротко сказать: скоро возобновил я знакомства и приязнь с моими земляками. Для сохранения их доброхотства и доверенности я старался как можно меньше упоминать о Москве и Варшаве и почти никогда не говорил ни одного непонятного для них слова. Жид Янька выздоровел. Я разделил с ним казну свою, -- и он скрытно отправился в город, где, кинувши и мысль торговать вином, накупил разных мелочей, как-то: лент, ленточек, снурков, белил, румян и тому подобного, и, умерши как шинкарь, явился открыто в Фалалеевке как торгаш. Все жители и жительницы крайне дивились, увидя умершего жида, который и по смерти столько наделал у них суматохи, опять живым и здравым. Мало-помалу все пошло своим чередом. Он упражнялся в торгах, а я -- в домашнем хозяйстве. В помощь нанял я батрака; и, чтобы избежать сколько возможно кле-вет и пересудов, мы редко бывали у других, а если и ходили, то Янька всегда бирал с собою какой ни есть городской гостинец для хозяина, хозяйки или детей их. Осень, зима и следующая весна прошли довольно хорошо для людей, столько испытавших; я более и более забывал о своей протекшей знатности, перестал прельщаться глупыми мечтами будущего величия; словом, я полагал, что в Фалалеевке усну, наконец, последним сном, как странное, неожиданное приключение совершенно изменило всю жизнь мою. Так-то все непостоянно на свете сем. Сегодня волен, следовательно и счастлив; а завтра при малейшем поводе появляются желания, за ними приходят намерения, заботы, и человек опять делается игрушкою страстей своих.  * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *  Глава I. ПАПЕРТЬ Таким образом, князь Гаврило Симонович Чистяков, рассказывая другу своему Причудину и сыну Никандру приключения свои до прибытия на родину, остановился в самом занимательном положении жизни своей. -- Друзья мои! -- говорил он, -- вы видели меня с юношества до пожилых лет возраста; видели врожденные и приобретенные пороки и добродетели; видели наверху счастия -- и мгновенно в бездне злополучия. Из примера моего научись, сын, что поступки наши, сообразующиеся более с движениями сердца, нежели внушениями рассудка и совести, никогда не будут правильны; и потому никогда не успокоят души нашей. Долг отца, -- и отца не по одному имени, -- велит мне сказать тебе, что добродетель сама по себе всегда существенна, но относительно общества, по мнению некоторых, есть нечто условное, то есть добродетельный в большом круге, значит -- человек не разбойник и не более! Довольно того! Я сам, будучи приближенным к князю Латрону, делая тысячи несправедливостей, считал себя изрядным человеком, потому что начальник над придворными шутами и скоморохами был гнуснее меня. Если я оказывал явное презрение и несправедливость к заслуге и если покоящаяся голова моя на штофном диване кружилась от воображения бездельств моих, я утешал себя прекрасною мыслию: "Посмотри, что делает пожилой вельможа, бестолков и политик словом? Первый печется о утуч-нении своего кармана, ибо брюхо его уже тучно, а другой рыскает по улицам, смотрит в очки -- и на кого? Небо? По власти своей он принимает их в службу, производит в чины, украшает орденами, оделяет деньгами -- однако не своими, -- а уж он знает, откуда брать их! За что? Зачем объяснять, когда дело и само по себе ясно!" Конечно, можно иногда, -- такова слабость человеческая, -- сделавши ошибку или даже и преступление, утешать себя тем, что другие люди и более того делают, ноблагополучен тот, кто избегнет надобности в сем жалком утешении! Был я и велик и славен! Что пользы, когда бездельники и злодеи, уделяя мне третью долю ими похищен ного, торжествовали; а добрые, трудолюбивые, мирные люди трепетали моего имени, как суеверный трепещет при имени сатаны? О сын мой! Да избавит тебя бог когда-либо занимать место, на коем некогда столько отец твой отличился! -- Прекрасно! -- вскричал восхищенный Причудин, -- слова твои истинны, ибо сердце мое трепещет согласием. Мы скоро сделаем, что Никандр, если бы и родилась в нем глупая мысль искать славы по-твоему, так он ее кинет. Я нашел средство выбить из головы его такое желание, и средство сие сколько обыкновенно, столько верно! Какое же? Женить его на землячке. Слово "женить" не имеет, кажется, в себе ничего ужасного, но оно поразило бедного молодого человека; он так жалобно взглянул на отца своего, что тот, улыбнувшись, сказал: -- Не пугайся, сын мой! Друг и благодетель наш принял такое намерение не с тем, чтобы тебя опечалить или даже сделать несчастным. Супружества, так, как и все вообще должности и обязанности человеческие, могут быть рассматриваемы с трех сторон: они бывают хороши, худы, средственны. Я и того почту уже счастливым, который женитьбу свою не назовет злом. Вы слышали о моей женитьбе на княжне Феклуше, слышали о жизни с Ликорисою, которую также по всему можно было назвать женою. Но третий брак мой был подлинно рыцарский и достоин по крайней мере быть воспет в какой-нибудь балладе. Да у меня и есть уже на примете один семинарист, который за сходную цену напишет целую поэму. -- Как? -- вскричал Причудин торопливо, -- так прибытие ваше на родину не есть последняя статья ваших похождений? И после двух жен неужели вам вздумалось попытать счастия в третьей и, верно, в какой-нибудь новой княжне фалалеевской! -- Совсем нет, -- отвечал князь. -- Третья женитьба моя -- я сказал уже вам -- есть настоящий роман. -- И мы, верно, услышим его, -- сказал Причудин, -- по возвращении моем с Коренной1. __________________________ 1 Одна из знатных ярмарок в России недалеко от Курска. -- Дельно, -- отвечал князь; и сим образом кончились ва некоторое время его рассказы. Купец отправился на ярмарку; князь Гаврило занялся писанием и чтением, а сын его -- должностию и прогулками. В один вечер, проходя мимо тамошнего гостиного двора, увидел он кучу народа и нескольких блюстителей тишины и порядка. Все шумели, кричали и суетились; Никандр также по врожденному во. всех любопытству подошел и к великому удивлению в средине сей толпы увидел женщину, роста величественного, собою прекрасную, но хотя довольно опрятно, но и довольно бедно одетую. -- Когда ты сама признаешься, -- говорил главный блюститель уличного правосудия, -- что вещи сии не твои, то надобно, чтобы ты же объявила, кому принадлежат они; а иначе значить будет, что они краденые, -- итак, подай их сюда, а сама изволь шествовать в место безмятежно, покойно и прохладно, сиречь в тюрьму. Бедная женщина залилась слезами. -- Я объявила уже, -- сказала она, -- что эти вещи не мои; и мне поручены только для продажи, но кем, я того объявить не смею, ибо обещалась сохранить тайну. Всеми святыми свидетельствую в справедливости слов моих! -- Плохо, -- отвечал полицейский, -- если ты, голубушка, не имеешь свидетелей ненадежнее. Придется поразведаться с правосудием. -- Смотря на жалкую наружность незнакомки, на. ее смятение, робость, нерешимость, Никандр принял в ней душевное участие. Он пробился до блюстителя тишины и сказал ему довольно резко: -- Государь мой! Если свидетели сей незнакомой не действительны, то я свидетельствую справедливость слов ее. Вы меня довольно знаете! -- О, конечно, -- отвечал сей неугомонный, сняв шляпу и делая низкие поклоны. -- Вам поверить обязуюсь, но в случае какого-либо казуса вы отвечаете, в чем также и у меня есть свидетели. Он отошел, и Никандр, отведши на сторону свою незнакомку, спросил, в чем состоит ее дело с полицией? -- Милостивый государь, -- отвечала она, -- вы защитили меня от могущего быть притеснения, и потому долг признательности запрещает мне скрывать от вас, что открыть можно. Не узы крови, но один странный случай соединил меня с почтенным семейством в такое время, когда оно было наверху довольно покойной жизни, а я -- в самой бездне погибели. По несчастным обстоятельствам оно пришло ныне в крайний упадок, и узы благодарности удерживают меня при оном. Теперь мне поручено было продать эту золотую шейную цепь, и лишь только я показала ее покупающим, случившийся там же полицейский спросил меня: "Чья эта вещь?" Отвечать я никак не смела, ибо мне ясно то запрещено, а он требовал неотменно ответа и начал грозить. Я не знаю, что бы из того вышло, если бы вы, великодушный молодой человек, не приняли меня под свою защиту! -- Я желал бы, -- сказал Никандр, -- чтобы вы пришли домой с ожидаемым ответом и потому купить вашу цепочку! -- Вот она! -- Что за нее просят? -- Пятьдесят рублей! -- Вот деньги, -- сказал Никандр, отдавая их одною рукою, а другою принимая покупку. Он не мог не заметить, что незнакомка, отдавая цепь, утирала глаза. -- Что с вами сделалось? -- Ах! бедная девица горько плакала, расставаясь с этою вещью. Она была подарена ей добрым отцом в день ее рождения. -- Как, -- вскричал Никандр, -- и она решилась расстаться с такою драгоценностию? -- Чего не делает нужда! -- Возьмите же назад эту цепь и отдайте доброй доче-ри! Благодаря милосердому провидению я теперь раззнакомился с нуждою! Как зовут эту любезную девицу? -- Это одно могу я объявить вам. Имя ее -- Елизавета! -- Елизавета! -- произнес тихо Никандр. -- Ах! и я знал одну девицу сего имени. Для той -- ничего не пожалею и для соименной ей! Скажите вашей приятельнице, чтобы она никому ничего не продавала. Как скоро нужда коснется порога дверей ваших, скажите мне. Я богат и не знаю лучшего употребления деньгам, как пособить нуждающейся скромности. Каждый вечер вы можете найти меня на паперти церкви святого Николая. За полчаса я охотно сказал бы вам и свое имя, но теперь извините. Ваша Елизавета может почесть меня хитрым обольстителем, каковы нередко и бывают те, которые под скромною личиною благотворительности стараются уловить в сети свои неопытную юность. С сих пор имя мое для вас скрытно, -- равно как для меня и жилище ваше. Я хочу помогать одной Елизавете. Простите! Не забывайте паперти святого Николая! Никандр, -- и сам не зная почему, -- утаил от отца сие происшествие. Может быть, он не хотел ни с кем разделить чувств своей благотворительности. И в самом деле, что может быть обольстительнее для образованного молодого человека, как быть благотворителем молодой девицы. Воображение рисует ему портрет ее самыми блестящими красками. Она, верно, прекрасна собою и, без сомнения, добродетельна. А если нет? О, не может быть! Как можно только женщине, украшенной именем Елизаветы, быть порочною? Такие мысли занимали Никандра, когда он лег в постелю, такие клубились в голове его, когда он вставал с оной, с некоторым нетерпением ожидал он вечера, и, едва увидел, что последние лучи заходящего солнца скользили по жестяной главе Николаевской церкви, он полетел на паперть и с великим удовольствием нашел там незнакомку свою, сидящую под деревом при развалившемся надгробном камне. Увидя вошедшего Никандра, она подошла к нему с потупленными глазами и сказала: -- Милостивый государь! Извините, если слова мои будут для вас не совсем приятны. Подруга моя. благодарит вас искренно за то участие, какое приняли вы в судьбе ее. Она приказала сказать вам, что, быв властна располагать своею собственностию, продавала свое ожерелье; но никогда не думала просить милостыню, и сия мысль безмерно ее огорчает. Итак, вот цепочка, и вот ваши деньги. Выбирайте что-нибудь одно! Никандр стоял в большом изумлении. -- Это подлинно несколько романически, -- сказал он, -- и я не думал, чтобы можно было в крайности быть столько разборчиву! Так и быть, если того хочется вашей Елизавете, то я беру себе цепочку. Но как каждый покупающий имеет право ценить покупаемую им вещь по-своему, то и я, пользуясь сим правом, прибавлю еще к прежним деньгам пятьдесят рублей. Вот они! не забывайте паперть святого Николая! Никандр поспешно оставил место свидания. Незнакомка обратилась в другую сторону. Несколько вечеров сряду он посещал паперть, но ее было не видно. Какое-то уныние разлилось по лицу его, -- он был пасмурен и до того сам на себя не похож, что отец с участием о том ему заметил. Сын после нескольких ничего не значущих отговорок рассказал ему приключение свое с незнакомкою. Его. важный и вместе томный вид, с каким он описывал сие обстоятельство, развеселил князя, и он громко засмеялся. -- Слава богу, -- сказал он, -- что задумчивость твоя не имеет важнейшего источника. Есть о чем думать, что какая-то плутовка за безделушку выменила сто рублей, надобно только быть вперед осмотрительнее! -- Однакож, батюшка, кто велел этой невидимке Елизавете прислать мне обратно и ожерелье и деньги? Разве нельзя было без всех околичностей воспользоваться и тем и другим? -- Конечно! Но тогда не получила бы она ста вместо пятидесяти! -- Не верю! -- Испытай! Разговор сей кончился тем, что князь сказал: -- Хорошо! Чтобы узнать, кто из нас прав, я беру труд с сегодняшнего же вечера посещать с тобою паперть святого Николая. Когда ж нибудь встретим твою величественную незнакомку и попытаем дознаться правды. Меня не так легко провести. -- В самом деле, они несколько дней сряду посещали паперть, но напрасно. -- Вот видишь, -- говорил князь, -- твоя добродетельная, видно, весьма умеренного свойства; она довольна сотнею рублей, а другие, право бы, не были так совестливы. Они вели долгий разговор, сидя у притвора церковного. Неприметно часы летели, и на колокольне пробило одиннадцать. Прелестный месяц тихо катился по прелестному небу. Близ стоящие деревья едва помахивали листиками; одни жуки и стрекозы прерывали безмолвие. -- Прекрасная ночь! -- сказал князь, запахивая сертук. Едва сделал он движение приподняться, как вдруг у противулежащей решетчатой ограды показались три женские фигуры. Они тихо подвигались к нашим любопытным, и сии, смотря один на другого, не знали, что сказать о сем явлении. Когда они довольно приближились, то Никандру показалось, что он в одной из сих пришелиц узнает свою незнакомку, хотя и она наравне с прочими занавешена была черным покрывалом. Идущая в середине довольно громко всхлипывала и ломала пальцы; прочие две, поддерживая ее, тихо, по-видимому; утешали. Шагах в десяти остановились они, и Никандрова незнакомка, поставя на землю корзину, подошла к стене церковной, стала на колени. Наклонила голову к подвалам и хотя тихо, но ясно произнесла: "Ау! ау!" Князя с сыном его подрал мороз по коже. Ауканье еще несколько раз было повторено, и вдруг из подвала выползло страшилище. Это был статный мужчина, закутанный в плаще; шляпа на глаза надвинута; едва поднялся он на ноги, плакавшая женщина вскрикнула, распростерла руки, бросилась, -- он также к ней, -- встретились, пали друг к другу в объятия. Прочие две женщины тихо плакали. У князя и Никандра невольным образом навернулись слезы. -- Жалкая картина, -- сказал он тихо сыну. -- Дай бог, чтоб они были только несчастливы, а не преступники. -Сердце мое отвечает в том, -- произнес сын так же тихо и приложа руку отцовскую к груди своей. -- Посмотрим! Глава II. НОЧНАЯ БИТВА И НОВЫЙ СКАЛЬД Из разговора незнакомца и незнакомок нельзя было ничего понять обстоятельного. Они взаимно сожалели о происшедшем, утешали друг друга и плакали. Никандру мечталось, будто он по голосу одной из женщин узнает свою незабвенную Елизавету, но тут же представилась ему мысль, что такое сходство бродит только в его воображении, а особливо потому, что и его неизвестная называется сим именем. Ночное явление на кладбище кончилось тем, что мужчина в плаще еще обнял прежнюю женщину, поднял с земли корзину, удалился и полез в подвалы церковные. Женщины постояли с минуту и потом удалились медленными тагами. Безмолвие опять настало, но чувства Никандровы были в превеликой тревоге. После сего он, обнявши отца своего, сказал вполголоса: -- Батюшка! Что вы обо всем этом думаете? О т е ц. Чтобы уже думать решительно, надобно порядочно прежде порассудить! С ы н. Не слыхали ли вы голоса моей Елизаветы? О т е ц. Голос одной из них довольно сходен; но голос другой, которую ты называл своею незнакомкою, гораздо сходнее с голосом женщины, имевшей на меня великое впечатление. Боже мой, голова моя кружится; воображение пылает! Ты спросишь, что это значит, -- скоро узнаешь. Окончание повести моей весьма непродолжительно, и из него-то увидишь ты, отчего голос одной из незнакомых поразил меня столько. Завтра Причудин возвратится, и вы услышите дальнейшую судьбу мою по возвращении на родину. Между тем не запрещаю тебе посещать паперть святого Николая; но только будь осторожен. Иные происшествия начинаются смехом, а оканчиваются горькими слезами. Они воротились домой в полночь и к великому удовольствию застали уже там Афанасия Анисимовича, разглядывающего привезенные для них ярмарочные подарки. Встреча их была обыкновенная, то есть открытая, непритворно радостная. Князь не сказал теперь о ночной встрече, чтобы доброму другу не помешать уснуть покойно после дороги. Несколько дней прошло в приведении в порядок оборотов Причудина по случаю купли, мены и продажи на Коренной ярмарке. Князь Гаврило, поверявший счеты его приказчиков и книги бухгалтеров, почти все время проводил в конторе. Посему Никандру довольно оставалось свободного времени -- разгуливать по своей паперти, однако попустому. Нетерпение его начинало превращаться в огорчение, и если бы он в неизвестную ночь был на паперти без отца, то едва ли бы не почел все виденное сновидением или делом расстроенного воображения. Наконец, и до сего дошло, и он заклялся не быть там более и мечтательный голос Елизаветы считать пустою мечтою. Занятия по должности, рассеянность в кругу столько же молодых приятелей по времени его успокоили; он почти забыл загадочную сцену на кладбище и об незнакомке перестал думать, однакож он не заметил такого спокойствия в лице отца своего. Казалось, что роковое ночное явление сделало весьма сильную перемену во всех его поступках. Когда Никандр объяснился с ним о том с сыновнею откровенностию и беспокойством, князь Гаврило, душевно тем тронутый, сказал ему: "Сын мой! Если ты хочешь успокоить отца своего, то приложи все попечение твое отыскать опять твою незнакомку. Не скрывай перед нею более своего имени, но примечай внимательнее, какое действие, какое впечатление оно произведет в ней. Обо всем дашь мне знать, и тогда посмотрим?" Поручение отца было для сына законом. Он рыскал по городу, как влюбленный парижанин. Заглядывал в глаза всем встречающимся женщинам. Наводил на них лорнег и проч. Его и в Петербурге сочли бы щеголем в последнем вкусе; а в Орле он наречен выразительным наименованием повесы. Это дошло до ушей его, но он не трогался, ибо получил оное, удовлетворяя требованию отца своего, который без причины ничего не делал. В один раз, уставши уже бегать по улицам, принял он разумное намерение провести несколько вечеров сряду, а буде нужно, то и ночей, на паперти св. Николая; ибо в голову его вошло, что может быть в городе с намерением от него кроются, и там он, утаясь между гробницами, легко может увидеть подобное происшествие, какого был, свидетелем за несколько недель. Отправился он на место своих поисков. Он уселся у подножия старой огромной гробницы. Величественный репейник и цветущая крапива окружали его. Покуда сколько-нибудь можно было разбирать буквы, Никандр глядел в книгу, им принесенную, ибо, по совести сказать, он не прочел ни одной строки. Беспрестанно оборачивал голову в разные стороны и спокойно закрыл, когда уже ничего рассмотреть было не можно. Едва, говоря по-стихотворчески, да и кстати, ибо Никандра всякий почел бы за исчадие Аполлоново в теперешнем его положении, едва ночь с тусклыми взорами, с напоенными росою крыльями разлеглась по всему пространству небосклона орловского. В скором времени послышался отдаленный шум походки по надгробным камням, и Никандр при лунном свете увидел идущих, но только не прежних трех женщин, а каких-то новых двум мужчин. Они медленно приближались к нему весьма близко, сели также на дерну между могилами, и один другому сказал вполголоса: "Смотри, друг, не раскаяться бы в нашем предприятии!" Другой отвечал: "Старинный русский дворянин, что бы ни сделал, раскаиваться не должен. Я получил великое имение в наследство от предков моих, прожил его, не дожив и пятидесяти лет, но не каюсь. Скажи по совести, -- у кого были лучшие собаки, как не у меня; лучшие лошади, как не у меня? Что целая область говорила о моих дворовых девках? Не прекраснее ли они были, не параднее ли знатных госпож? Хотя они и досталися теперь другим, что делать! Я не привык удерживать стремления моих желаний! Я влюбился в графиню Фирсову и сегодни с помощию твоею намерен увезти ее в лесную свою деревню, которая мне от всего имения осталася. Там она делай себе, что хочет! Хочет смеяться, смейся! Хочет плакать? -- с богом! От рассыльных своих узнал я достоверно, что граф Фирсов после нашего поединка, считая меня убитым и страшась правосудия, скрывается где-то поблизости мест сих и что любезная его супруга вздумала теперь некстати любить его романически, -- иногда по ночам посещает юдоль сию плачевную, которая, по-видимому, есть местом их сходбища, -- с одним графом двое нас легко сладим, буде он вздумает отважничать. Прекрасная живая графиня, наверно, упадет в обморок, тем лучше; она не прежде опомнится, как в моей коляске и в моих объятиях. Смотри, видишь ли ты появляющиеся две женщины? Я отдаю и душу и тело сотне чертей, если та, что несколько пониже и тонее, не есть моя принцесса! Courage, мой друг! что долго медлить! Бросимся к ним навстречу". И в самом деле, после сих слов они встали и поспешно бросились к ночным путешественницам, из коих одну Никандр немедленно признал за свою незнакомку. Посему, не много рассуждая, он также пошел по следам русских дворян, которые никогда и ни в чем не раскаиваются. Едва они достигли госпож, как одна горестно вскрикнула и, приходя в беспамятство, произнесла тихо: -- Небо! Сей изверг еще жив! Тогда один из незнакомцев, схватя ее к себе в руки, сказал другой: -- Сударыня! В тебе больше надобности нет и можешь по желанию отсюда выбраться. Я и один не хуже вашего умею провожать красавиц! Он начал было тащить свою жертву, как Никандр, тихо подошед сзади, спросил спокойно: -- Далеко ли, государь мой? Тот быстро оглянулся, осмотрел вопросителя с ног до головы и презрительно отвечал: -- На такие вопросы привык я ответствовать полновесными пощечинами! Никандр рассердился крепко, что при дамах столь грубо с ним обходятся, и потому, вскричав: "Ну, видно, мне надобно сделать вопрос на твой вкус!" -- так звонко поразил его по уху, что тот как сноп повалился наземь, челом к сырой земле. Никандрова незнакомка, посадя подругу свою и ее поддерживая, сказала: -- Я узнаю вас, великодушный молодой человек! Ах, помогите мне спасти честь и жизнь сей несчастной! -- Будьте надежны, -- отвечал наш герой, избоченясь и ожидая, пока пораженный им встанет для оказания новых подвигов. Он и подлинно встал, с оцарапанными руками и в нескольких местах осадненным челом. -- Приятель! -- вскричал он другому, -- что же ты не поможешь? -- Нет! -- отвечал тот, -- я сам также русский дворянин, и знаю, что такое честь! Как можно двоим нападать на одного. Будь смелее! Храбрый русский дворянин наклонился и начал обеими руками вырывать из земли камень для поражения противника, который, также будучи проницателен, догадался о злом противу здравия своего умысле, бросился подобно рыси на врага своего, сбил с ног, но, запутавшись в крапиве сам полетел на него со всего размаху. Кряхтя под тяжестию, тот коекак выпростал свои руки и крепко впился десятью пальцами в тупей храброго Никандра. Руки и ноги были в движении. Ругательства, крик, оханье раздавались по всей паперти. Товарищ исподнего витязя, севши на камень, спокойно сказал: "По началу видно, что сражение не скоро кончится и будет кровопролитно, и потому, чтобы не быть праздным, я хочу на сей раз сделаться новым скальдом"1. После чего, понюхав табаку, он самым важным голосом начал произносить нараспев, декламируя руками: "Отчего стонут камни надгробные? Отчего крапива и репейник колеблются? -- То два витязя великие жестоко ратуют за принцессу прелестную! -- Власы их летают клочьями по воздуху, и длани, скользя по зубам, источают из носов токи кровавые! Ратуйте, витязи неробкие! Слава готова увенчать вас! Галстук твой, о витязь незнаемый, изорван на части и может быть пригоден на трут только; но и твоей рубахе, о друг мой воинственный, зело досталося! О ночь! О месяц сребровидный и звезды блестящие! О вы, спящие шмели и шершни, и вы, рогатые черные жуки! -- проснитесь и внемлите моему пению!" __________________ 1 Бард древних датчан, шведов и вообще северных народов. Он замолчал и спустя несколько мгновений сказал тихо: "Что это? кой черт вылезает там из-под церкви? Уж не духи ли усопших идут видеть битву славную и слушать пение скальда? Слуга покорный! И самые храбрые русские дворяне устраняются от сражений с нечистою силою". Сказав сие, он встал и быстро пошел к выходу. Таковой поступок нового скальда прекратил сражение. Никандр и соперник его встали; и последний, проворчав: "Как я глуп, что такого бездельника выбрал в товарищи", -- не ленивее его бросился к ограде и исчез. Вылезший из-под церкви, подбежав к женщинам и видя одну все еще не в состоянии привстать, став пред нею на колени, спросил: -- Ради бога скажите, что значит все мною виденное? -- Благодарите, -- сказала старшая, -- сего молодого человека, что он спас вашу графиню! -- Как? -- Недостойный друг ваш князь Вихревертов сейчас был здесь, имея намерение ее увезти! -- Небо! Не я ли заколол его на поединке? Не тень ли его приходила? -- Совсем на тень не походит, -- отвечал подошедший Никандр, -- ибо я чувствую то лучше других. Телесность сего привидения весьма ощутительно чувствуют мои бока, спина, затылок и особенно тупей, -- Тысячекратно благодарю вас, -- вскричал незнакомый граф, -- за то участие, которое приняли вы в положении жены моей! Как рад я, что случай дал мне знать о существовании сего чудовища, которое почитал я падшим под моими ударами и оттого-то до более удобного случая к побегу из отечества скрывался я между мертвыми. Дай бог, чтобы я когда-либо мог заплатить вам за сию услугу. Глава III. МИРСКАЯ СХОДКА Они много насказали друг другу учтивостей, и, наконец, граф спросил: -- Заклинаю вас, милостивый государь, не скрывать вашего имени, дабы все семейство наше вместе со мною могло питать к вам всегдашнюю благодарность! -- Хотя правда, -- отвечал Никандр, -- поступок мой сам по себе ничего не значит и за полученные мною толчки я и сам отплатил нехудо; а потому не имею права требовать благодарности; однакоже не имею нужды и скрывать пред вами своего имени. Я называюсь князь Никандр Чистяков! -- Небо! -- вскричали обе женщины вместе, будучи, по-видимому, крайне поражены сим извещением. -- Неужели, -- сказала графиня, получившая уже употребление чувств, -- неужели вы тот самый, который некогда выгнан был из здешнего пансиона за то, что поцеловал сестру мою Елизавету? -- Боже, -- вскричал Никандр вне себя, -- неужели вы Катерина, дочь покойного Ивана Ефремовича? -- Точно так! -- Где же сестра ваша? -- Ах! Она с нами! -- Где могу я видеть ее? -- Покудова нигде! Она совсем не показывается. Положение наше теперь самое неприятное. Оставьте на время ваше любопытство; при первом нашем свидании я объясню вам больше. Ваша услуга навсегда оставит в сердце моем воспоминание. -- Она пошла с графом, который узнав, что соперник его не заколот, поуспокоился и на расставанье не преминул осыпать его похвалами за мужество, оказанное незадолго на сражении. Одна незнакомка, остановясь на минуту, спросила трепещущим голосом: -- Бога ради не скрывайтесь от меня! Есть ли у вас отец или дядя? -- У меня есть отец, и зовут его Гаврилою Симоновичем! -- Боже! Где живет он? -- В доме родственника своего, здешнего купца Причудина! Незнакомка быстро отскочила, подняла руки к небу и потом стремительно его оставила. Никандру все казалось что-то весьма чудно. Образ Елизаветы живо ему представился. Он побрел домой, исполненный глубоких размышлений. Старик Причудин и князь Гаврило сидели за ужинным столом, когда показался наш витязь. Оба ахнули, да было отчего; так исцарапан, измят был он своим супостатом. Они приступили с вопросами, и Никандр по обыкновению рассказал им все виденное и слышанное. Выслушав, князь Гаврило сказал со вздохом: -- Ясно! Это она! -- Кто же такая? -- Завтре, друзья мои, удовольствую ваше желание. Вы увидите конец моих странных приключений, и ты, Никандр, узнаешь, для чего я поручил тебе отыскать твою незнакомку. До завтрава! В назначенное время, когда други наши все удосужились, князь Гаврило начал продолжение своего повествования следующим образом: -- Помнится, остановился я в том месте повествования жизни моей, когда мы с добрым жидом Янькою устроили вновь свое малое хозяйство. Я занимался хлебопашеством, а он торговлею. С соседями жили мы мирно и никогда не отказывали, если они в чем возможном просили нашей помощи. Однако правду говорят, что дьявол хоть где вселится. Янька, будучи на одной ярмарке, познакомился также с торгующим жидом Иосифом и, полюбя его за расторопность, привез погостить ко мне в Фалалеевку. Иосиф был молод, довольно статен и не убог. У нас тотчас родились намерения соединить свои достатки и вместе начать торговлю пообширнее. Это еще более сблизило нас с Иосифом; ибо ничто так скоро не соединяет людей, как взаимная прибыль. Мы скоро поладили, начали, и успех отвечал намерениям. Год провели мы вместе, и все были довольны друг другом. Я, кажется, дал уже заметить отчасти мысли мои о любви и ненависти. Это также два чувствования, которые сколько ни противуположны одно другому, однако нередко производят одно последствие, именно -- погибель людям. В Фалалеевке была мещанка, по имени Устинья, по званию шинкарка. Этот род людей довольно всякому известен. Хотя она была и девица, однако "жила не скучно, а об замужестве и не думала. Случайно Иосиф наш познакомился с нею, и хотя он был довольно усердный почитатель бога Авраамова, однако на сей раз не усомнился принести жертву проклятому Астарону. Следствия сего идолослужения были весьма важны. Скоро целомудренная Устинья приметила свою беременность и новость сию открыла своему соблазнителю. -- Что же мне делать? --сказал изумленный еврей. -- Виноват ли я, что судьбе не угодно было произвести тебя на свет жидовкою? Тогда бы дело другое! -- Нет, -- возразила Устинья, -- я тебе докажу, что в деле сем непременно судьба участвовала, чтоб тем сделать тебя христианином и моим мужем! -- Как не так, -- сказал хладнокровно жид, -- велика надобность судьбе вмешиваться в тайные веселости жида и христианки! -- Ого! -- вскричала шинкарка с гневом, -- так я сейчас докажу тебе, что не дозволю не только такому проклятому шутить над собою, но ниже самому старосте, и сейчас же иду к нему. Сказав сие, отворилась и быстро пошла; а жид, смеясь ее угрозе, пришел домой и весело рассказал нам свою повесть. -- О друг мой, -- вещал Янька пророческим голосом и воздевши очи горе, -- о Иосиф! ты погиб! Что ты сделал, несчастный юноша? Разве неизвестна тебе жизнь моя! не лишился ли я жены, детей, имущества; не сидел ли в темнице за то только, что сила вина моего повергла некоторых фалалеевских княгинь, им пресыщенных, в объятия батраков и что многие князья от той же причины карабкались на стены? Но ты, о горе тебе, друг мой! Ты обременил женщину и еще торгующую таким изделием, к коему судий сей деревни чувствуют любовь родственную. Горе тебе, Иосиф! Вместо того, чтобы послушать сих умных увещаний многоопытного Яньки и наскоро принять меры, Иосиф только издевался и заключил тем, что он плюет на всех судей сей деревни. Едва окончил он сии храбрые речи, как вокруг хижины нашей послышался смешанный шум и разговор, подобный тому, когда приходили заклинать мертвеца. В скором времени ввалился к нам староста в сопровождении человек пяти десятских. Вся прочая сволочь окружила дом; староста начал с такою грозою, что усы и борода его как будто от ветра шевелились: "Так это ты, окаянный жид, не усомнился сделать такой позор за нашу хлеб-соль? О проклятый человек! Как только мог ты коснуться к христианской плоти? О ты, предатель Иисусов, злейший самого Иуды! Ступай же, поплатись с нами! Свяжите ему руки назад и набейте на правую ногу колодку, а там изволь в мирскую избу!" Когда десятские бросились на Иосифа со всем жаром, свойственным людям, обиженным в таком щекотливом деле, то сей неугомонный жид вместо оказания смирения, какое сделал соименный ему сын Иакова в Египте, захотел подражать в храбрости Самсону и со всего размаху поразил кулаком храбрейшего из наступателей. Удар был так ловок, что тот свалился с ног, но в падении стукнулся затылком об нос старосты, и у его фалалеевского высокомочия окрасились усы и борода дождем кровавым. Всяк догадается, что дело на шутку не походило. Как Иосиф ни храбро воинствовал, однако должен был уступить силе. Витязи всех веков подвержены были сей необходимости. Иосифа спутали и потащили в мирскую избу, назнача быть великому совету на другой день; причем и меня приглашали на оный, яко почетного жителя деревни. Ночь провел я в унынии, а Янька -- в горести. Со слезами просил он меня употребить все способы к освобождению друга его, и я обещал, а притом с большим усердием, нежели как бывало обещевал во время секретарства при князе Латроне. Настал решительный день, и я отправился на мирскую сходку. Я немного покраснел, вступая в собрание фалалеевских амфиктионов1, вспомня, какое лицо представлял во время прежнего правления. Староста открыл заседание следующею речью: ____________________________ 1 Амфиктионами назывались члены верховного судилища в древней Греции. -- Известно вам, православные миряне, что жиды издревле великие враги христианскому племени. Они, мерзкие, замучили Христа и многих угодников. За то порядком наказал их господь бог. А когда же и он не пощадил сих уродов, то и нам, грешным, щадить их не подобает. Всем вам известно, что сей изверг обольстил православную шинкарку Устинью. Что вы на это скажете, что и мы должны сотворить с ним? 1-й д е с я т с к и й. По моему глупому разуму так следует л