л племянника поскорее поцеловать. Он боялся, кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился даже прибавить с усмешкою: - Не плачь, не плачь, скоро воротимся! Павел почти бегом пробежал переходы до комнаты Мари, но там его не пустили, потому что укладывали белье. - Мари, я совсем уже ухожу и желаю с вами проститься! - воскликнул он чуть-чуть не отчаянным голосом. - Я сейчас выйду! - отвечала Мари и действительно показалась в дверях. За нею тоже вышла и m-me Фатеева и, завернувшись, по обыкновению, в шаль, оперлась на косяк. Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно не замечать стройную, как пальма, m-me Фатееву. - Ну-с, извольте, во-первых, хорошенько учиться, а во-вторых, приезжайте в Москву! - сказала Мари и подала Павлу руку. - Слушаю-с, - отвечал он комическим тоном и как-то совершенно механически целуя ее руку, тогда как душа его была полна рыданиями, а руку ее он желал бы съесть и проглотить! - Ну-с, адье! - повторил он еще раз. - Адье, - повторила и Мари. - Вы тоже скоро уезжаете? - обратился Павел к m-me Фатеевой. - Тоже. Он и ей протянул руку. Она ему пожала ее. Отдать письмо Мари, как видит сам читатель, не было никакой возможности. XV ДРУГОЙ УЧИТЕЛЬ И ДРУГОГО РОДА УВЛЕЧЕНИЕ Как ни велика была тоска Павла, особенно на первых порах после отъезда Имплевых, однако он сейчас же стал думать, как бы приготовиться в университет. Более всего он боялся за латинский язык. Из прочих предметов можно было взять памятью, соображением, а тут нужна была усидчивая работа. Чтобы поправить как-нибудь себя в этом отношении, он решился перейти жить к учителю латинского языка Семену Яковлевичу Крестовникову и брать у него уроки. Об таковом намерении он написал отцу решительное письмо, в котором прямо объяснил, что без этого его и из гимназии не выпустят. "Ну, бог с ним, в первый еще раз эта маленькая подкупочка учителям будет!" - подумал полковник и разрешил сыну. Михайло Поликарпыч совершенно уверен был, что Павел это делает не для поправления своих сведений, а так, чтобы только позамилостивить учителя. Семен Яковлевич был совершенною противоположностью Николаю Силычу: весьма кроткий и хоть уже довольно пожилой, но еще благообразный из себя, он принадлежал к числу тех людей, которые бывают в жизни сперва хорошенькими собой мальчиками, потом хорошего поведения молодыми людьми и наконец кроткими и благодушными мужами и старцами. При небольшой сфере ума, Семен Яковлевич мог, однако, совершенно искренно и с некоторым толком симпатизировать всему доброму, умному и прекрасному, и вообще вся жизнь его шла как-то ровно, тихо и благоприлично. Происходя из духовного звания, он был женат на дворянке - весьма приятной наружности и с хорошими манерами. Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все еще были влюблены друг в друга, спали на одной кровати и весьма нередко целовались между собой. Они очень чистоплотно жили; у них была какая-то необыкновенно белая и гладко вычесанная болонка, на каждом почти окне - по толстой канарейке; даже пунш, который Семен Яковлевич пил по вечерам, был какой-то красивый и необыкновенно, должно быть, вкусный. Совестливые до щепетильности, супруг и супруга - из того, что они с Павла деньги берут, - бог знает как начали за ним ухаживать и беспрестанно спрашивали его: нравится ли ему стол их, тепло ли у него в комнате? Павел находил, что это все превосходно, и принялся вместе с тем заниматься латинским языком до неистовства: страницы по четыре он обыкновенно переводил из Цицерона{103} и откалывал их Семену Яковлевичу, так что тот едва успевал повторять ему: "Так, да, да!" - Я и текст еще выучил, - прибавил Павел в заключение. - И текст, давайте, спросим, - говорил Семен Яковлевич с удовольствием. Павел и текст знал слово в слово. - Эка памятища-то у вас, способности-то какие! - говорил Семен Яковлевич с удивлением. Павел самодовольно встряхивал кудрями и, взяв под мышку начинавшую уж становиться ему любезною книжку Цицерона, уходил к себе в комнату. Между тем наступил великий пост, а наконец и страстная неделя. Занятия Павла с Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом: он с Семеном Яковлевичем усаживался у одного столика, а у другого столика, при двух свечах, с вязаньем в руках и с болонкой в коленях, размещалась Евлампия Матвеевна, супруга Семена Яковлевича. В одно из таких заседаний Крестовников спросил Павла: - А что, вы будете нынче говеть? - Да, так, для формы только буду, - отвечал тот. - Зачем же для формы только? - спросил Крестовников несколько даже сконфуженным голосом. - Некогда, решительно! Заниматься надо! - отвечал Павел. - Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, - вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда, говоря с Павлом, немного жеманилась: велик уж он очень был; совершенно на мальчика не походил. Павел не согласен был с ней мысленно, но на словах ничего ей не возразил. В страстной понедельник его снова не оставили по этому предмету в покое, и часу в пятом утра к нему вдруг в спальню просунул свою морду Ванька и стал будить его. Павел взмахнул на него глазами. - Семен Яковлевич приказали вас спросить, пойдете вы к заутрене? - спросил Ванька сильно заспанным голосом. Павлу вдруг почему-то стало совестно. - Пойду, - отвечал он и, чтобы не дать себе разлениться, сейчас встал и потребовал себе умываться и одеваться. Ванька спросонья, разумеется, исполнял все это, как через пень колоду валил, так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря. Приходская церковь Крестовниковых была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие, были тоненькие; резьбы на нем совсем почти не было; живопись икон - нового и очень дурного вкуса; священник - толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие; дьякон - хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, - словом, ничего не было, что бы могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков из ближайшего сиротского училища, между которыми были недурные тенора и превосходные дисканты. Когда, в начале службы, священник выходил еще в одной епитрахили и на клиросе читал только дьячок, Павел беспрестанно переступал с ноги на ногу, для развлечения себя, любовался, как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало проникать и сквозь розовую занавеску, закрывающую резные царские врата. В продолжение этого времени в церковь пришли две молоденькие девушки, очень хорошенькие собой; они сейчас же почти на первого на Павла взглянули как-то необыкновенно внимательно и несколько даже лукаво. Павел тоже взглянул на них и потупился: он, как истый рыцарь, даже в помыслах хотел быть верен своей Мари. Вслед за тем служба приняла более торжественный вид: священник надел ризу, появился дьякон, и певчие запели: "Чертог твой вижду, спасе мой, украшенный!" В воображении Павла вдруг представился чертог господа и та чистая и светлая одежда, которую надобно иметь, чтобы внити в него. Далее потом певчие запели: "Блюди убо, душе моя!" Павел почувствовал какой-то трепет в груди и желание, чтобы и его дух непрестанно блюл. Душа его, видно, была открыта на этот раз для всех возвышенных стремлений человеческих. Он возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения, и когда потом, часу в двенадцатом, заблаговестили к преждеосвященной обедне, он первый отправился к службе; и его даже удивляло, каким образом такие религиозные люди, как Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна, молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые, как бы после какого-то чисто физического труда. Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: "Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!" В это время то одна половина молящихся, то другая становится на колени; а дисканты все продолжают петь. Священник в алтаре, возводя глаза к небу, медленно кадит, как бы напоминая то кадило, о котором поют. Наконец, он, в сопровождении дьякона, идет с преждеосвященными дарами. Все, в страхе - зреть святыню, падают ниц; несколько времени продолжается слегка только трепетное молчание; но хор певчих снова запел, и все, как отпущенные грешники, поднимаются. Две красивые барышни тоже кланяются в землю и хоть изредка, но все-таки взглядывают на Павла; но он по-прежнему не отвечает им и смотрит то на образа, то в окно. Возвратившись домой с церковной службы, Павел почувствовал уже потребность готовиться не из чего иного, как из закона божия, и стал учить наизусть притчи. Чистая и светлая фигура Христа стала являться перед ним как бы живая. Все это в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего героя, так что к исповеди он стал готовиться, как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни. Он в продолжение пятницы отслушал все службы, целый день почти ничего не ел и в самом худшем своем платье и с мрачным лицом отправился в церковь. Крестовниковы точно так же вели себя. Исповедь, чтобы кто не подслушал, происходила в летней церкви. Первая вошла туда госпожа Крестовникова и возвратилась оттуда вся красная и вряд ли немного не заплаканная. Вслед за ней исповедовался муж ее, который тоже вышел несколько красный. Какие у этих двух добрых человек могли быть особенные грехи, - сказать трудно!.. Павел вошел в исповедальню с твердым намерением покаяться во всем и на вопросы священника: верует ли в бога, почитает ли родителей и начальников, соблюдает ли посты - отвечал громко и твердо: "Грешен, грешен!" "Не творите ли против седьмой заповеди?" - прибавил священник более уже тихим голосом. "Нет, - отвечал Павел с трепетом в голосе, - но я люблю, святой отец!", - заключил он, потупляя глаза. Священник посмотрел на него и ухмыльнулся. - Раненько бы еще, - сказал он совершенно механически, - вам еще учиться надо. - Мне это не мешает, батюшка! - Ну как уж не мешает, кто за этим пошел... Епитимью бы надо на вас положить за то... "Ныне отпущаеши раба твоего, господи..." Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть. Павел исполнил все это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому, чтобы хоть как-нибудь пополнить это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал все правила и в таком же печальном и тревожном состоянии простоял всю заутреню. Когда стали готовиться идти к обедне, то Крестовниковы опять его удивили: они рядились и расфранчивались, как будто бы шли на какой-нибудь парад. Две красивые барышни тоже явились в церковь в накрахмаленных белых платьях и в цветах; но на Павла они не обращали уже никакого внимания, вероятно, считая это в такие минуты, некоторым образом, грехом для себя. Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: "Да будет мне сие не в суд и не в осуждение", - у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю - и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней! Когда вышли из церкви, совершенно уже рассвело и был серый и ветреный день, на видневшейся реке серые волны уносили льдины. Павлу показалось, что точно так же и причастие отнесло от его души все скверноты и грешные помышления. Христов день подал повод к новым религиозным ощущениям и радостям. В ночь с субботы на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто не ложился, и, как только загудел соборный колокол, все сейчас же пошли в церковь. Над городом гудел сильный и радостный звон, и посреди полнейшего мрака местами мелькали освещенные плошками колокольни храмов. При входе Крестовниковых, их жильца и всей почти прислуги ихней в церковь она была уже полнехонька народом, и все были как бы в ожидании чего-то. Наконец заколебались хоругви в верху храма, и богоносцы стали брать образа на плечи; из алтаря вышли священник и дьякон в дародаровых ризах, и вся эта процессия ушла. Народ в церкви остался с наклоненными головами. Наконец, откуда-то издали раздались голоса священника и дьякона: "Христос воскресе!" Хор певчих сейчас же подхватил: "Из мертвых смертию, смерть поправ!"; а затем пошли радостные кантаты: "святися, святися!" "приидите пиво пием" - Павел стоял почти в восторге: так радостен, так счастлив он давно уже не бывал. После заутрени стали все знакомые и незнакомые христосоваться и целоваться друг с другом. Обе хорошенькие барышни в один голос обратились к Павлу: "Христос воскресе!" - "Воистину воскресе!" - отвечал он, модно раскланиваясь с ними. Одна из них предложила ему даже красное яйцо. Он сконфузился и взял. Обе они, вероятно, были ужасные шалуньи и, как видно, непременно решились заинтересовать моего героя, но он был тверд, как камень, и, выйдя из церкви, сейчас же поторопился их забыть. В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом, так что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом{108}. Сей великий писатель, как бы взамен религиозных мотивов, сейчас же вывел перед ним великих мужей Рима. Никогда еще, я должен сказать, мой юноша не бывал в столь возвышенном умственном и нравственном настроении, как в настоящее время. Воображение его было преисполнено чистыми, грандиозными образами религии и истории, ум занят был соображением разных математических и физических истин, а в сердце горела идеальная любовь к Мари, - все это придало какой-то весьма приятный оттенок и его наружности. Лицо его было задумчиво и как бы несколько с болезненной экспрессией, но глаза бойко и здорово блестели. Походка была смела и тверда. Экзамен Павел начал держать почти что шутя; он выходил, когда его вызывали, отвечал и потом тотчас отправлялся домой и садился обедать с Крестовниковыми. - Ну-с, сколько сегодня получили? - спрашивал его обыкновенно Семен Яковлевич. - Пять, - отвечал Павел. Пять потом из следующего предмета и из следующего, везде по пяти, так что он выпущен был первым и с золотой медалью. Павел даже не ожидал, в какой восторг приведет этот успех Семена Яковлевича и супругу его. За обедом, почти с первого блюда, они начали пить за его здоровье и чокаться с ним. - Дай бог вам преуспевать так же и во всей жизни вашей, как преуспели вы в науках! - говорил Семен Яковлевич. - И я того же желаю, - подхватила Евлампия Матвеевна, по обыкновению жеманничая. - Способности, способности, - говорил Семен Яковлевич, растопыривая руки, - этаких я и не видывал! - Теперь вам только надо выучиться в университете и жениться, - сказала, окончательно промодничавши, Евлампия Матвеевна. - У меня уж есть невеста, - проговорил Павел. Хорошее расположение духа и выпитые рюмки три наливки вызвали его на откровенность. Семен Яковлевич только взглянул на него, а Евлампия Матвеевна воскликнула с ударением: "Вот как!" - и при этом как-то лукаво повела бровями; несмотря на сорокалетний возраст, она далеко еще была не чужда некоторого кокетства. - Кто же это ваша невеста и богата ли? - спрашивал Семен Яковлевич. - Она мне несколько даже родственница. Вы Еспера Иваныча Имплева знавали, который дядей мне приходится? - Еще бы, господи, умнейший человек во всей губернии! - подхватил Семен Яковлевич. - Ну, так у него есть побочная дочь. - А я так, значит, и невесту знаю! - подхватила радостно Евлампия Матвеевна. - Ведь она у княгини Вестневой воспитывалась? - Да. - Ну, так мы очень были вхожи с покойной маменькой в доме княгини, и я еще маленькою видела вашу суженую. - Вероятно, это она и была, - отвечал Павел, скромно потупляя глаза. Вечером он распростился с своими хозяевами и уехал в деревню к отцу. XVI ДОМАШНИЕ ПУТЫ Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице. - Ну, так как же? Вы и поживали?.. - спрашивал его полковник добродушно. - Поживали-с... - отвечал Ванька, переступая с ноги на ногу. - А что Симонов, - скажи мне? - спросил полковник. Он всегда интересовался и спрашивал об Симонове. - Не видал-с я Симонова; что не переехали мы к учителю, - что?.. Человек он эхидный, лукавый, - отвечал Ванька. Он последнее время стал до глубины души ненавидеть Симонова, потому что тот беспрестанно его ругал за глупость и леность. Полковник, кажется, некоторое время недоумевал, об чем бы еще поговорить ему с Ванькой. - А что, к Павлу похаживали товарищи? - спросил он. - Похаживали-с, дружков много у них было. - А что, этак пошаливали - выпить когда-нибудь или другое что? - Нет-с! - отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. - Наш барин, - продолжал он, - все более в книжку читал... Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду! Ванька не только из грамоты ничему не выучился, но даже, что и знал прежде, забыл; зато - сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, - это он умел! - В конторщики меня один купец звал! - продолжал он врать, - я говорю: "Мне нельзя - у нас молодой барин наш в Москву переезжает учиться и меня с собой берет!" - Как в Москву? - спросил полковник, встрепенувшись и вскинув на Ваньку свои глаза. - В Москву-с, так переговаривали, - отвечал тот, потупляясь. - С кем переговаривали? - Да с Симоновым-с, - отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить, как на врага своего, - с ним барин-с все разговаривал: "В Ярославль, говорит, я не хочу, а в Москву!" - Это что такое еще он выдумал? - произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать - сопьется, пожалуй, заболеет. - Ну, пошел, ступай! - сказал он Ваньке сердитым уже голосом. Тот пошел было, но потом несколько боязливо остановился. - Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а то она говорит: "Ты при барчике живешь, а меня все жать заставляют, - у меня спина не молоденькая!" - Хорошо, ладно, ступай! - произнес досадно полковник, и, когда Ванька ушел, он остался встревоженный и мрачный. Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо, поцеловал у него руку. Полковник почти сурово взглянул на сына. - Ты в Москву едешь учиться, а не в Демидовское? - спросил он его несколько дрожащим голосом. - В Москву, - отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: - Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей! Та подала ему. Полковник от нетерпения постукивал уже ногою. - На что же ты поедешь в Москву?.. У меня нет на то про тебя денег, - сказал он сыну. - Я денег у вас и не прошу, - отвечал Павел прежним покойным тоном, - мне теперь дядя Еспер Иваныч дал пятьсот рублей, а там я сам себе буду добывать деньги уроками. Полковник побледнел даже от гнева. - Ну да, я знал, что это дяденька все! - произнес он. - Одни ведь у него наставленья-то тебе: отец у тебя - дурак... невежда... Полковник в самом деле думал, что Еспер Иваныч дает такие наставления сыну. - Полноте, бог с вами! - воскликнул Павел. - Один ум этого человека не позволит ему того говорить. - Что же, ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? - говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки. - Отчего же не видаться? Точно так же, как и из Демидовского, я каждую вакацию буду ездить к вам. - Большая разница!.. Большая!.. - возразил полковник, и щеки его продолжали дрожать. - В Демидовское-то я взял да и послал за тобой своих лошадей, а из Москвы надо деньги, да и большие! Павел пожал плечами. - Я вам опять повторяю, - начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, - что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь с ними и будьте совершенно покойны! Он знал, что этим ответом сильно уязвит старика. - Не о деньгах, сударь, тут речь! - воскликнул он. - А о чем же? - возразил в свою очередь Павел. - Я, кажется, - продолжал он грустно-насмешливым голосом, - учился в гимназии, не жалея для этого ни времени, ни здоровья - не за тем, чтобы потом все забыть? - Что же, в Демидовском так уж разве ничему и учить тебя не будут? - возразил полковник с досадой. - Напротив-с! Там всему будут учить, но вопрос - как? В университете я буду заниматься чем-нибудь определенным и выйду оттуда или медиком, или юристом, или математиком, а из Демидовского - всем и ничем; наконец, в практическом смысле: из лицея я выйду четырнадцатым классом, то есть прапорщиком, а из университета, может быть, десятым, то есть поручиком. Последнее доказательство, надо полагать, очень поразило полковника, потому что он несколько времени ничего даже не находился возразить против него. - Но зато ты в Демидовском будешь жить на казне; все-таки под присмотром начальства! - проговорил он наконец. Отдача сына на казну, без платы, вряд ли не была для полковника одною из довольно важных причин желания его, чтобы тот поступил в Демидовское. Павел посмотрел несколько времени отцу в лицо. - Я прожил ребенком без всякого надзора, - начал он неторопливо, - и то, кажется, не сделал ничего дурного, за что бы вы меня могли укорить. - Я и не говорю, не говорю! - поспешно подхватил полковник. - Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя - ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где - превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни - безбожно и жестоко с вашей стороны! Проговоря это, Павел встал и ушел. Полковник остался как бы опешенный: его более всего поразило то, что как это сын так умно и складно говорил; первая его мысль была, что все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка. "Неужели это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? - соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве - и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него же. Так прошел почти целый день. Павел, видимо, дулся на отца и хоть был вежлив с ним, но чрезвычайно холоден. Полковнику наконец стало это невыносимо. Мысли, одна другой чернее, бродили в его голове. "Не отпущу я его, - думал он, - в университет: он в этом Семеновском трактире в самом деле сопьется и, пожалуй, еще хуже что-нибудь над собой сделает!" - Искаженное лицо засеченного солдата мелькало уже перед глазами полковника. - За что же ты сердишься-то и дуешься? - прикрикнул он наконец на сына, когда вечером они снова сошлись пить чай. - Я? - спросил Павел, как бы не желавший ничего на это отвечать. - Я?.. Кто же другой, как не ты!.. - повторил полковник. - Разве про то тебе говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское! - А про что же? - спросил Павел хладнокровно; он хорошо знал своего старикашку-отца. - А про то, что все один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом, только что не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву! - Я никак этого прежде и не мог сказать, никак! - возразил Павел, пожимая плечами. - Потому что не знал, как я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет. - Нет, не то, врешь, не то!.. - возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. - Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! - прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. - Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги. - И того не могу сделать, - возразил Павел, опять пожимая плечами, - никак не могу себе позволить оскорбить человека, который участвовал и благодетельствовал мне. - Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты ни заехал - в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься. Павел с улыбкою взглянул на отца. - Вы сами рассказывали, что четырнадцати лет в полк поступили, а не то что в Москву приехали. - То было, сударь, время, а теперь - другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал... "Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!"; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, - разве нынче есть такие начальники! - Я ни в чем подобном и не нуждаюсь! - возразил насмешливо Павел. - Ну да, как же ведь, не нуждаешься - большой у нас человек, везде бывалый!.. Павел пожал плечами и ничего не возражал отцу. Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: "Разве вот что сделать!" - вслед за тем крикнул во весь голос: - Эй, Ванька! Ванька весь этот разговор внимательно слушал в соседней комнате: он очень боялся, что его, пожалуй, не отпустят с барчиком в Москву. Увы! Он давно уже утратил любовь к деревне и страх к городам... Ванька явился. - Поди, позови ко мне Алену Сергеевну! - сказал ему полковник. Павел не без удивления взглянул на отца. Михайло Поликарпыч молчал. Ожидая, может быть, возражения от сына, он не хотел ему заранее сообщать свои намерения. Алена Сергеевна была старуха, крестьянка, самая богатая и зажиточная из всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на голове и в новых котах. - Здравствуйте, батюшка Михайло Поликарпыч!.. Батюшка наш, Павел Михайлыч, здравствуйте!.. Вот кого бог привел видеть! - говорила она, отчеканивая каждое слово и подходя к руке барина и барчика. Алена Сергеевна была прехитрая и преумная. Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она, чтобы ей самой было от господ хорошо и чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе. Когда старик сходил в деревню, она беспрестанно затевала на его деньги делать пиры и никольщины на весь почти уезд, затем, чтобы и самое ее потом звали на все праздники. Михайло Поликарпыч любил с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно очень неглупо говорила и очень уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть не мог. - Твой муж ведь живет в Москве на Кисловке? - начал полковник. - На Кисловке, батюшка, на Кисловке, в княжеском доме ее сиятельства княгини Урусовой, - отвечала Алена, заметно важничая. - А скажи, далеко ли это от нуверситета, от училища нуверситетского? - спросил полковник. Павел взглянул при этом на отца: он никак не мог понять, к чему отец это говорит. - От нуверситета? - повторила старуха, как бы соображая. - Да там лекаря, что ли, учатся? - А черт их знает! - сказал полковник. - И лекаря учатся, - вмешался в разговор Павел, остававшийся все еще в недоумении. - Ну так вот что, мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, - начала старуха пунктуально, - раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай пить. "Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!" Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. "Экое место!" - думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, - иной раз ночью лежишь, и мнится: "Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!" - А велика ли квартирка у твоего хозяина? - продолжал расспрашивать полковник. - Порядочная: спаленка этакая небольшая, а потом еще комнатка - прихожая, что ли, этакая!.. - Вот барчик Павлуша едет теперь в Москву - учиться в этот нуверситет. - Так, так, батюшка, - подхватила старуха, - возраст юношеский уже притек ему; пора и государю императору показать его. Папенька-то немало служил; пора и ему подражанье в том отцу иметь. - Но не может ли Павлуша остановиться у твоего старика? - А гляче не остановиться, - отвечала Алена Сергеевна, как бы вовсе не сомневавшаяся в этом деле. Павел обмер от досады: подобного вывода из всего предыдущего разговора он никак уже не ожидал. - Ну, чтобы и пищу ему он доставлял, - продолжал полковник. - И пищу! - отвечала Алена Сергеевна. Павлу показалось, что подлости ее на этот раз пределов не будет. - Пища у них хорошая идет, - продолжала Алена, - я здеся век изжила, свинины столь не приела, как там; и чтой-то, батюшка Михайло Поликарпыч, какая у них тоже крупа для каши бесподобная!.. - Мне, я думаю, нужней будеть жить с товарищами, а не с мужиком! - обратился Павел наконец к отцу с ударением. - А мне вот нужней, чтоб ты с мужиком жил!.. - воскликнул, вспылив, полковник. - Потому что я покойнее буду: на первых порах ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь! - И сам пойдет, или пошлет кого ни на есть! - подтвердила, явно подличая, Алена Сергеевна. Павел готов был убить ее в эти минуты. - Ну так, так, старуха, ступай! - сказал полковник Алене Сергеевне. - Счастливо оставаться! - проговорила та и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: - Вы изволили прислать за мной, а я, согрешила грешная, сама еще ранее того хотела идти, задний двор у нас пообвалился: пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать! - Бери у меня, сколько надо, - разрешил ей полковник. - Благодарю покорно! - заключила Алена Сергеевна и опять поцеловала руку у Михайла Поликарпыча и у Павла. Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она - ни много ни мало - дерев на двести оплела полковника, чего бы при других обстоятельствах ей не успеть сделать. Оставшись вдвоем, отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с собою: "Да, нелегко выцарапаться из тины, посреди которой я рожден!" Полковник между тем готовил ему еще новое испытание. - Завтрашний день-с, - начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, - извольте со мной ехать к Александре Григорьевне... Она мне все говорит: "Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!" У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи. Полковник полагал, что Павел не ездил к Александре Григорьевне тоже по внушению Еспера Иваныча, потому что тот терпеть не мог ее. - Извольте-с, я съезжу, - отвечал Павел сверх ожидания. Он готов был все сделать и все перенести, лишь бы только не задерживал его отец и отпустил бы поскорее в Москву. "Да, нелегко мне выцарапаться из моей грязи!" - повторял он мысленно, ходя по красному двору и глядя на поля и луга, по которым он когда-то так весело бегал и которые теперь ему были почти противны! XVII РАЗНЫЕ ВЕДОМСТВА В ИХ ПОЧКАХ На другой день, когда поехали к Абреевой, Павел выфрантился в новый штатский сюртук, атласный жилет, пестрые брюки и в круглую пуховую шляпу. Полковник взглянул на него и, догадавшись, что весь этот костюм был сделан на деньги Еспера Иваныча, ужасно этим обиделся. "Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!" - пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: "Да, вона какое Воздвиженское стало!.. Словно аббатство разоренное!.. Что делать-то!.. Старухе не на что стало поправлять!.. Сыночек-то, говорят, не выходя еще из корпуса, тридцать тысяч долгов наделал - плати маменька!.. Детушки-то нынче каковы!" Нельзя сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить того. Воздвиженское действительно представляло какой-то разоренный вид; крыльцо у дома было почти полуразвалившееся, с полинялой краской; передняя - грязная. В зале стены тоже были облупившиеся, историческая живопись на потолке испещрена была водяными протеками. Огромная люстра с стеклянными подвесками как-то уродливо висела на средине. Павел понять не мог, отчего эта зала прежде казалась ему такою великолепной. В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой{119} рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, - это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия. Он очень важно себя держал и, по-видимому, пользовался большим почетом от хозяйки. Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему, очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру. Павел догадался, что это был старший сын Захаревского - правовед; другой сын его - в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку - сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел. Кадет не имел далеко тех светских манер, которые были сообщены правоведу его воспитанием. - Здравствуйте, молодой человек! - сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой. Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его. - Вы знакомы?.. Ты узнал?.. - спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему на Павла. - Узнал! - отвечал тот, немного картавя. - Et vous messieurs?* - прибавила Александра Григорьевна сыновьям исправника. ______________ * А вы, господа? (франц.). Молодые люди все раскланялись между собой. - Игрывали, я думаю, вместе, - обратился полковник добродушно к исправнику. - Вероятно! - отвечал тот холодно и не без важности. Все наконец уселись. - Не хочет вот в Демидовское! - отнесся полковник к Александре Григорьевне, показав головой на сына. - В университет поступает! Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его. - А!.. - произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не знала, что такое университет и Демидовское. - Какому же собственно факультету посвящает себя сын ваш? - спросил настоятель, обратившись всем телом к полковнику. - Да я и не знаю, - отвечал тот, разводя руками. - По какому-нибудь отделению философских факультетов, - подхватил Павел, - потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание. Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с другой - она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет. - Homo priusquam civis*, - произнес настоятель, покачивая ногой. ______________ * Человек прежде всего гражданин (лат.). - Homo superior cive!* - подхватил Павел. ______________ * Человек выше гражданина! (лат.). - Sic!* - подтвердил отец Иоаким. ______________ * Так! (лат.). Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну. Он ей почему-то показался окончательною дерзостью со стороны мальчика-гимназиста. - Я не знаю, для чего этой латыни учат? - начала она почти презрительным тоном. - Язык бесполезный, грубый, мертвый! - Как же бесполезный?.. - протянул отец Иоаким. - Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, - разъяснял он ей. - Но, святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа. - И моему сыну, и сыну полковника? - Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко. - Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна. - Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, - отвечал Павел, немного покраснев. Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения. - У нас кодакс Юстиниана{121} читают только на латинском, - сказал очень определительно правовед. - Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел. Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал. - Поручиком, говорит, у них выпускают! - проговорил он опять, показав на сына. - Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна. - Не то что военным, а штатским - в том же чине, - объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына. - Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, - присовокупил Павел. - Да, десятым - то же, что и из лавры нашей! - подтвердил настоятель. - А у вас так выше, больше одним рангом дают, - обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки. - У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед. - Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая плечами. - Вы когда можете выйти титулярным советником? - обратился он к правоведу. - На будущий год, - произнес тот. - А я вот-с, - продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только! - Что ж! Каждое заведение имеет свои права! - возразил с усмешкой правовед. - У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев. - Это-то и дурно-с, это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы выйдете титулярным советником, - обратился он снова к правоведу, - вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели. - Отчего же выучиться я не успел? - спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице. - Да потому что, - я не знаю, - чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование. - Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? - продолжал возражать обиженным тоном правовед. - Потому что - некогда; не по чему иному, как - некогда! - горячился Павел. - Отчего же - некогда? - вмешался опять в разговор Сергей Абреев. - Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас - статистика какая-то... черт знает что такое! - Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она - фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, - возразил Павел. Настоятель мотнул ему на это головой. - Про ваше учебное заведение, - обратился он затем к правоведу, - я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского{122}... Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, - как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен. - Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе... - Это может быть! - отвечал правовед. - Верно так, верно! - подхватил монах. - Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, - воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти. - Ах, боже мой, боже мой! - произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? - обратилась она к настоятелю. - Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать. - Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. - прибавила она, вставая. Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал. - Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула она ему, грозя пальцем. - Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник. При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом. В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю. - Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, - и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу. Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно. - Когда при мне какой-нибудь молодой человек, - продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, - говорит много и говорит глупо, так это для меня - нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно его возрасту. - Но почему вы, - возразил ей скромно отец Иоаким, - не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери? - А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря. Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал. После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем. - Voulez-vous un cigare?* - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу. ______________ * Хотите вы сигару? (франц.). Тот взял у него из рук сигару. - Monsieur Вихров, desirez-vous?* - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину{124}. ______________ * Вы желаете? (франц.). - Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету. ______________ * А вы, господин? (франц.). Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил. - Le cigare est excellent!* - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым. ______________ * Превосходная сигара! (франц.). - Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым. ______________ * Великолепная! (франц.). - От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он. - Oui,* - протянул Абреев. ______________ * Да (франц.). - А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть? - On dit!* - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим". ______________ * Говорят! (франц.). - Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед. - Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству". - Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла? - Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!.. - Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед. - Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне. - Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед. - А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день. - Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите? - Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением. Правовед улыбнулся про себя. - Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях. - А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед. - Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах. - Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед. - Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти. - Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами. Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться. - Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету. - А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато. Павел весь покраснел от этих насмешек. - Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные! Ему на это никто ничего не ответил. - А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер. - Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли. - И никого не узнали? - Никого - решительно! Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры. В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил. - Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры? - Года через два, - отвечал тот. - А потом - куда? - Потом - на какую-нибудь дистанцию. - Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое... - Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. - Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти. - Так, так!.. - подтверждал полковник. - Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее. - Так, так!.. - говорил и на это полковник. Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй. Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему: - Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники. - Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!.. - Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... - подтверждал Павел. Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, - чтобы избежать всяких разговоров с отцом, - притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, - и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже - того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!" Мари в самом деле, - когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил. "О! Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, - что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь". Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари! XVIII ВТОРОЙ УДАР Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего. - А, пан Прудиус! - воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот. Павел раскланялся с ним, немного уже важничая. - Куда бог несет? - продолжал Дрозденко. - В Москву, в университет, - отвечал Павел. - А!.. - произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном. - А вот так досадно, - продолжал Павел, - пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей. - Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? - спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч. - Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах. - А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? - спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо. - Вылезла, - отвечал тот, пожимая плечами, - потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества. - А чем же оно одолело их? - продолжал как бы допрашивать Дрозденко. - Умом и тактом своих князей, - отвечал Павел. - Тактом? - как бы переспросил Николай Силыч. - А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, - этакий бы и у меня такт был, и я бы сумел так быть собирателем земли русской! - Нельзя же все этим объяснять, - воскликнул Павел, - одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском. При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул. - Нет, племя-то, которое было почестней, - начал он сердитым тоном, - из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших. - Не могу же я, Николай Силыч, - возразил Павел, - как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство. - Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени. Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему. - А по какому факультету ты поступаешь? - спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом. - По математическому, вероятно, - отвечал Павел. Николай Силыч усмехнулся. - Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, - не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает! Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру. - Государство ваше Российское, - продолжал он почти со скрежетом зубов, - вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла! Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, - будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, - чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться. - Ну-с, прощайте! - сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. - Кланяйтесь вашему Кремлю, - заключил он, - и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою... - Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! - отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых. Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо - отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, "Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?" - подумал он и пошел в самый дом. Там его, у самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при доме, в виде дворника, старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за собой дверь, он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его было сконфуженно и растерянно. - А что, от Еспера Иваныча есть известия? - спросил удивленный всем этим Павел. - Никак нет-с! - отвечал Силантий, не отходя от дверей. - Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари. - Никак нельзя-с! - отвечал старик испуганным голосом. - Отчего же нельзя? - спросил Павел. - Нельзя-с! - повторил Силантий. - Позвольте-с, я доложу, - прибавил он и, как бы сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому. Павел от удивления не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием. - Пожалуйте, войдите-с, можно! - проговорил он. Павел вошел в переднюю. - Вас они просят к себе-с, в комнату Марьи Николаевны, - прибавил старик. - Кто просит? - проговорил Павел, наконец, уж с досадой. - Госпожа Фатеева-с, - произнес почти шепотом и несколько лукаво старик. - Зачем же она здесь? - говорил Павел, идя за Силантием по коридору. - Да так-с, приехала, - отвечал тот как-то неопределенно. В комнате Мари действительно Павел увидал m-me Фатееву, но она так похудела, на щеках ее были заметны такие явные следы слез, что он даже приостановился на несколько мгновений на пороге. - Не ожидали меня!.. - проговорила она, подходя к нему, протягивая руку и усиливаясь улыбнуться. - Никак уж!.. Но скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. - спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом. - Все расскажу; ступай, Силантьюшко! - прибавила она вошедшему тоже, вслед за Павлом, Силантию. - Никого больше не прикажете принимать? - спросил тот, модно склоняя пред ней голову. - Никого, - отвечала Фатеева. Старик поклонился и ушел. - Это цербер{131} какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не хотел пустить, - сказал Павел. - Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, - говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об другом. - Но к чему же вся эта таинственность? - спросил Павел, не могший все еще разобрать смысла всего этого. - О, она мне необходима! - отвечала m-me Фатеева и вслед затем глубоко вздохнула. Павел несколько времени смотрел ей в лицо. - Но где же ваш муж? - проговорил он. M-me Фатеева как бы вздрогнула всем телом. - Не знаю, - отвечала она своим обычным глухим голосом, - я с ним больше не живу, - мы разошлись! - заключила она после некоторого молчания. - Ну и прекрасно, значит! - произнес Павел, не зная - радоваться этому или нет. M-me Фатеева ничего ему на это не сказала. - Но что же было окончательным поводом к вашему разводу? - продолжал Павел расспрашивать. - Разумеется, - отвечала m-me Фатеева, - то, что я полюбила другого. - Другого?.. - сказал Павел, уставляя на нее веселые глаза. - Да, - отвечала Фатеева, как бы стыдясь и отворачиваясь от него. - Позвольте, вы ведь мне друг, - так, да?.. - прибавила она, вставая и протягивая ему руку. - Друг, самый искренний! - отвечал Павел, с чувством пожимая ее руку. - Ну, так я вас сейчас познакомлю с ним! - проговорила она с легкой краской в лице и вышла затем из комнаты. Удивление Павла не прекращалось. Вскоре он услышал разговор в соседней комнате. - Venez!..* - говорила Фатеева каким-то настоятельным тоном. ______________ * Идите! (франц.). - Pourquoi?..* - отвечал ей мужской голос. ______________ * Зачем? (франц.). - Venez donc!* - повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, - с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению. ______________ * Идите же! (франц.). - Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! - проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на того, ни на другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну. M-r Постен и m-r Поль очутились в не совсем ловком положении. Они поклонились друг другу и решительно не находились, об чем бы заговорить. M-r Постен, впрочем, видимо, получивший приказание оказывать внимание Павлу, движением руки пригласил его сесть и сам сел, но разговор все еще не начинался. - Постен, - начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое лицо в землю, - расскажите Полю историю моего развода с мужем... Мне тяжело об этом говорить... - Почему же - я? - спросил с заметным неудовольствием Постен. - Потому что вы были всему свидетелем, - отвечала Фатеева с укором. Постен пожал плечами и не начинал ничего говорить. - И, пожалуйста, совершенно откровенно: я хочу, чтоб Поль все знал, - прибавила m-me Фатеева. Постен опять усмехнулся, но как заговорить - явно не находился. - Monsieur Фатеев, как я слышал, характера очень дурного, - вмешался в разговор Павел, чтобы хоть сколько-нибудь помочь ему. - Тут все дело в ревности, - начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. - Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала... При этих словах Павел невольно взглянул на m-me Фатееву, но она почти до половины высунулась в окно. - А что же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? - проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное. - Да, он всегда желал этого, - произнес, почти с удивлением, Постен. - Но потом-с!.. - начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. - Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы - я, он, Клеопатра Петровна - по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом. - Как с ножом? - воскликнул Павел. - С ножом; я уж защитил ее своей рукой, так что он слегка даже ранил меня, - отвечал, по-прежнему пунктуально, Постен. Павел перенес свой взгляд на Фатееву. Она все еще смотрела в окно. - Все мы, и я и господа чиновники, - продолжал между тем Постен, - стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону... Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад... Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда. Прослушав все это, Павел молчал. Как ни мало он был житейски опытен, но история об векселе неприятно подействовала на него. Сам же Постен просто показался ему противен: он решительно видел в нем какого-то господина - изжившегося, истрепавшегося и умевшего звучать в одну только практическую сторону. Как и чем m-me Фатеева могла увлечься в нем - Павел понять не мог. Она, в свою очередь, кажется, заметила не совсем благоприятное впечатление, произведенное избранником сердца ее на Павла, и ей, как видно, хотелось по этому поводу переговорить с ним, потому что она, явно без всякой особенной надобности, услала Постена. - Я завтра хочу выехать, - обратилась она к тому не совсем даже приязненным тоном. - Завтра? - переспросил Постен. - Завтра, а потому будьте так добры - подите и приготовьте лошадей! - Если завтра, так, конечно, теперь же надо приготовить, - проговорил он и затем, церемонно раскланявшись с Павлом и мотнув с улыбкою головой Фатеевой, вышел. Павел и Фатеева несколько времени молчали. - А как вам понравился этот господин?.. - спросила, наконец, она. - Хорош, если вам он нравится, - отвечал Павел, держа лицо свое опущенным в землю. M-me Фатеева более уже не повторяла этого вопроса. Павел сам обратился к ней: - Куда же вы едете теперь? - В Петербург пока! - отвечала Фатеева мрачным голосом. - В омут бы мне всего лучше и скорей надо!.. - прибавила она. Павел посмотрел на нее. "Так влюбленные не говорят!" - подумал он. - Меня-то теперь, главное, беспокоит, - начала вдруг Фатеева, - разные тетушки и кумушки кричат на весь околоток, зачем я с мужа взяла вексель и не возвращаю ему его, но у меня его нет: он у Постена, и тот мне его не отдает. - Зачем же он у Постена, и почему он вам не отдает его? - говорил Павел, не глядя на нее. В голосе его слышалась некоторая строгость. - Он говорит, что когда этот вексель будет у меня, так я не выдержу и возвращу его мужу, а между тем он необходим для спокойствия всей моей будущей жизни! - Чем же он так необходим для спокойствия вашей будущей жизни? - Тем, что он будет служить для мужа некоторым страхом. - Но ведь вы уж больше не живете с вашим мужем? - Да, но он может меня потребовать к себе каждую минуту. Павел задумался; в продолжение всей этой сцены он вел себя как бы солиднейший мужчина. - Вот об этом-то, друг мой, собственно, я и хотела посоветоваться с вами: имею ли я право воспользоваться этим векселем или нет? Павел развел руками и начал не без важности: - По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает вам оставить этот вексель, а имеете его, потому что он заел весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию, если бы вы потребовали того!.. - Да, подите, - люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и знать не хочет!.. Я здесь совершенно одна, ни посоветоваться мне не с кем, ни заступиться за меня некому! - проговорила m-me Фатеева и заплакала горькими-горькими слезами. Павлу сделалось до глубины души ее жаль. - Что ж вам за дело до людей!.. - воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. - Ну и пусть себе судят, как хотят! - А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? - прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари. - Кажется, знает!.. - отвечала Фатеева довольно холодно. - По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу, как к родственникам своим, писал обо всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему. - Мари? - спросил Павел с удивлением. - Да, - отвечала Фатеева, - она в этом случае ужасная пуристка, - особенно в отношении других. - А в отношении себя что же? - сказал Павел. Он видел, что m-me Фатеева была за что-то очень сердита на Мари. - О, в отношении себя нет! - говорила та. - Хоть бы с вами, - вы ведь к ней неравнодушны! - Я? - спросил Павел, покраснев. - Да, вы!.. И даже очень неравнодушны, - так? - Может быть, - отвечал Павел, улыбаясь: он очень рад был этому вопросу. - С вами, по-моему, - продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, - она очень нехорошо поступала; она видела ваши чувства к себе, почему же она не сказала вам, что любит другого? - Мари любит другого?.. Но кого же? - спросил Павел каким-то глухим и торопливым голосом. - Там одного господина; их, вероятно, скоро свадьба будет. Павел почувствовал, что у него в голове как бы что-то такое лопнуло. - Как же это?.. Я у самой вас спрашивал: нет ли чего особенного у Мари в Москве, и вы решительно сказали, что нет! - проговорил он с укоризною. - Друг мой!.. - воскликнула Фатеева. - Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. "Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!" - Хорошо еще и то, - произнес с грустной насмешкой Павел, - что обманывали по крайней мере с благодетельною целью!.. Что же ее будущий супруг - господин офицер, гусар, генерал? - Он - артиллерийский полковник; очень хороший, говорят, человек; эта привязанность старинная; у них это сватанье тянется года уж три... - Что же так долго мешало их счастию? - Сама Мари, разумеется... Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила человека - не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью - что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!.. - И очень она любит жениха? - спросил Павел. Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум. - Очень, вероятно! По крайней мере, в последнем письме, которое она мне писала, она беспрестанно называет: "мой добрый, бесценный". - Вот как, - "добрый, бесценный"! - произнес Павел, куда-то в сторону смотря. M-me Фатеева поняла, кажется, наконец, какое она страшное впечатление произвела на Павла этим открытием. - Что же, вы будете в Москве бывать у Еспера Иваныча и у молодых, когда их свадьба состоится? - спросила она, глядя на него с участием. - Конечно-с!.. Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много еще раз, вероятно, в жизни придется влюбиться несчастным образом! - усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно было перед Фатеевой тех рыданий, которые готовы были вырваться из его груди. - Ну, однако, я тоже завтра уезжаю, и мне тоже надобно похлопотать об лошадях!.. - сказал он, вставая и протягивая руку m-me Фатеевой. - Я, может быть, буду в Москве и буду иметь крайнюю, очень крайнюю надобность видеться с вами! - проговорила она с ударением. - Всегда к вашим услугам, - отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя. Сила любви никак не зависит ни от взаимности, ни от достоинства любимого предмета: все дело в восприимчивости нашей собственной души и в ее способности сильно чувствовать. Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о любви ее к другому, он на другой день не поднимался уже с постели. Ванька страшно этого перепугался. Полковник, отпуская его с сыном в Москву, сказал ему, что, если с Павлом Михайловичем что случится, так он с него, Ваньки, (за что-то) три шкуры спустит... Ванька сидел и обливался горькими слезами. К счастью, что при этом был Симонов, который сейчас же нашелся - сбегал за доктором и послал, на собственные деньжонки, эстафету к полковнику. Пришедший врач объявил, что у Павла нервная горячка, и Симонов сам принялся ставить больному горчичники, обтирать его уксусом с вином, беспрестанно бранил помогавшую ему при этом жену свою, называя ее бабой-ротозейкой и дурой необразованной. Этот отличный человек так ухаживал за Павлом не столько, кажется, из усердия к нему, сколько из того, что всякое дело, за которое он принимался, привык делать отлично!.. Полковник, наконец, прискакал на почтовых. Увидев сына в таком положении, он пришел в совершенное отчаяние. - Ну вот вам и университет, - говорил ведь я!.. - повторял он почти всем людям. Павел сначала не узнавал отца, но потом, когда он пришел в себя, полковник и ему то же самое повторил. - Говорил я тебе: до чего тебя довел твой университет-то; плюнь на него, да и поезжай в Демидовское! Павел с ожесточением ударил себя в грудь. - Послушайте, - начал он раздраженным голосом, - у меня уже теперь потеряно все в жизни!.. Не отнимайте, по крайней мере, науки у меня. Полковник понять не мог, что такое это все было потеряно у сына в жизни. Страх смерти, около которой Павел был весьма недалеко, развил снова в нем религиозное чувство. Он беспрестанно, лежа на постели, молился и читал евангелие. Полковника это радовало. - Вот это хорошо, молись: молитва лучше всяких докторов помогает!.. - говорил он, а между тем сам беспрестанно толковал о Павле с Симоновым. - Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: "Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!.." Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?! - Заботливые люди, ваше высокородие, всегда нездоровее людей беззаботных, - заметил Симонов. - Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь уж у них - у него вот и у покойницы, - если заберется что в голову, так словно на пруте их бьет. - Ну, да теперь, ваше высокородие, Павел Михайлыч еще молоденек. Бог даст, повозмужает и покоренеет, а что барчик прекрасный-с и предобрый! - говорил Симонов. - Добрый-то добрый! - подтверждал с удовольствием полковник. Когда сын, наконец, объявил еще раз и окончательно, что поедет в Москву, он отнесся уж к нему каким-то даже умоляющим голосом: - Позволь мне, по крайней мере, проводить тебя! - Ни за что! - воскликнул Павел опять раздраженным голосом. - Я нисколько не хочу вас стеснять собой! - Да ты меня больше стеснишь: я измучусь, думая, как ты один поедешь! - А я еще больше измучусь, - сказал Павел, - если вы поедете со мной, потому что вам надобно быть в деревне. Павел, по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему, и он хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не был свидетелем его страданий. Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика. - Да, знаю, знаю, за тебя мне бог все это мстит! - говорил он, кивая своему видению, как бы старому приятелю, головой...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I МАКАР ГРИГОРЬЕВ Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: "Русский мороз и немец", изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: "Немец, береги свой нос, идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына... Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья - триста верст - на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: "На вот спи тут: где же тебе больше!" В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином. - Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем. - Дура она и бестия, вот что!.. - произнес Макар Григорьев досадливым голосом. - Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много... Разговор на несколько времени приостановился. - И папенька-то ваш тоже, - продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, - пишет: "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве? Последние слова показались Павлу несколько обидными. - Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он. Макар Григорьев сейчас же сдал после того. - Грамоте-то, чай, изволите знать, - начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, - подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь - в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть? - Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу. - И то сяду, - сказал тот, сейчас же садясь. - Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!.." - Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, - спросил Павел. - Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил. - Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном. - Что - любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную... - Отчего ж не может? - Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе. - Ну, Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел, удивленный таким сильным определением. - А сам ты никогда разве не любил? - прибавил он с полуулыбкой. - Я?.. Нет!.. - отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. - Я завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу ее не было. - А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? - продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать. - Надо быть, что вышла, - отвечал Макар. - Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник... "Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!" Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была. - Была?.. - переспросил Павел. - Была, - отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: - Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо. - Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, - проговорил Павел. - Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, - возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: - Эй, Огурцов! На зов этот в комнату проворно вошел малый - лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах. - Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, - сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла. - Нет, не надо! - отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства - мальчишку из соседней деревни - Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки. - Вот какой ты стал большой, - сказал ему Павел. - Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, - сказал Ефим с прежним веселым лицом. - Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть - и та растет! - перебил его Макар Григорьев. - А ты вот что, - продолжал он уж повелительным голосом, - поди в Московский трактир к Печкину, - слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. - И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. - Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, - слышь! - самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо - забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал - десяток. - Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, - воскликнул Павел. - Вона, не могу! - воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. - Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того... Слава тебе господи, сможем, не разоримся, - заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся. Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить. - Экой дурак-мужик, эка дура! - И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить - и оба не умели. - Сам-то ты покушай со мною, - сказал Павел Макару. - Нет, не стану; я ведь уж обедал! - отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило! Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог. - Позови стряпушку! - сказал Макар Григорьев Огурцову. Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка. - На, убери - это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, - сказал ему Макар Григорьев. Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их. - Вино-то откупоренное принес? - обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову. - Откупоренное-с, - отвечал тот. - Разлей! Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки. - Здравия желаем! - проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту. - И тебе того же желаю, - отвечал Павел и чокнулся с ним. - Барин вы наш будущий будете, - властвовать над нами станете, - продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. - В маменьку только больше будете, а не в папеньку, - прибавил он совершенно уже серьезно. - Почему же в маменьку? - Да так, потому она была барыня настоящая, христианка... из роду тоже настоящего, хорошего, богатого. Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян. - Отец тоже очень хороший и честный человек, - заметил Павел. - Не знаю, - отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. - Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет. - Я не слыхал этого, - сказал Павел. - Где вам слышать-то, - возразил Макар Григорьев, - вас и в зачине еще тогда не было. Я сошел толи в деревню... богатым уж я был и в знати... и стал тоже с ним разговаривать. Он начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых - бранить. Я ему и говорю: "Коли, говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят". Батюшки мои, затопал, затопал!.. "Высечь его!" - говорит... Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: "Нет, говорит, Миша, прошу тебя - Макара Григорьева не трогай! Человек на человека не приходит... Это его очень обидит"... А он все свое: "Драть его, сечь его!"... Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: "Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!.." И точно, что - отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы - хоть бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, - он мне прямо в глаза бухнет: "Ты сам - сеченый!". Все это маменька ваша, видно, рассудила и поняла, потому добрая и умная была, - вы из лица с ней много схожи. Макар Григорьев говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах. Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга. В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет - все равно! - А что, можно теперь ехать к Есперу Иванычу?.. Отобедал он или нет? - как бы посоветовался Павел с Макаром Григорьевым. - Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване! Послать, что ли, вам камердинера-то вашего? - Пошли! Макар Григорьев вышел в мастерскую. - Вставай! - сказал он, подходи к Ваньке и трогая его слегка ногой. Ванька не пошевелился даже. - Вставай! - повторил Макар Григорьев уже сердито и толкнул Ваньку ногой довольно сильно. Ванька обнаружил легкое движенье. - Вставай, черт этакой! - крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то еще нежнее. - Огурцов, растолкай его! - крикнул почти в бешенстве Макар Григорьев работавшему тут же Огурцову. Огурцов на это схватил Ваньку за шиворот и принялся его трясти. - Вытащи его, лешего, на крыльцо, - авось там скорей очнется! - кричал Макар Григорьев. Огурцов поволок Ваньку по полу. - Пьян, что ли, он, дьявол? - рассуждал Макар Григорьев. У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым лицом, к Павлу. - Что вам надо? - спросил он его сердито. - Давай мне одеваться, - сказал Павел. Ванька принялся вынимать или, лучше сказать, выбрасывать из чемодана разные вещи. - Что же ты все раскладываешь? - заметил ему Павел. - Я не знаю, что вам надо, - отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили. - Мне надо сюртук и чистую рубашку. Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел. II ВИЗИТ К ЕСПЕРУ ИВАНОВИЧУ Только души праздные и спокойные могут наслаждаться новыми местами и новыми городами. Павел, со своими душевными страданиями, проезжая по Газетному переулку, наполненному магазинами, и даже по знаменитой Тверской, ничего почти этого не видел, и, только уже выехав на Малую Дмитровку, он с некоторым вниманием стал смотреть на дома, чтобы отыскать между ними дом княгини Весневой, в котором жил Еспер Иваныч; случай ему, в этом отношении, скоро помог. На спине одного из сфинксов, поставленных на крыльце довольно затейливого барского дома, он вдруг увидел сидящим Ивана Иваныча, камердинера дядина. - Ай, батюшка Павел Михайлович! - воскликнул тот радостно, когда Павел подъехал к этому крыльцу. - Дядя здесь живет? - спросил его Павел. - Здесь! - Примет он меня? - Примет-с, - отвечал Иван Иваныч и повел Павла в нижний этаж дома. В зале и гостиной Павел увидел несколько хорошо знакомых ему предметов: все почти картины новоселковские, оттуда же часы столовые, катальное кресло Еспера Иваныча и, наконец, фортепьяно Мари. Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце - вот-вот он ее увидит, - но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами. Больной очень ему обрадовался. - А, господин скубент! - воскликнул он с просиявшим лицом. Павел, по обыкновению, поцеловал у дяди руку. - В университет поступил? - продолжал Еспер Иваныч, сминая не совсем послушно покорявшийся ему язык. - Поступаю еще!.. В гимназии экзамен выдержал... Вам лучше, я вижу, дядя. - Да, благодарю бога! Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений. - Как у вас тут, дядя, хорошо, - совершенный рай! - произнес Павел, пораженный приятностию этого вида и ароматичностью навевающегося из сада воздуха. - Хорошо, - согласился Еспер Иваныч. - А что твой отец, все в деревне живет? - В деревне; кланяться вам велел, - отвечал Павел. Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, - но ничего этого не было видно. - Маша замуж вышла, - сказал наконец сам Еспер Иваныч. - Да, слышал-с, - отвечал Павел. В голосе его, против воли, высказалось неудовольствие, и Еспер Иваныч, как кажется, понял это, потому что больше об этом не продолжал уже разговора. - Посмотри, какая собака отличная!.. - сказал он, показывая Павлу на стоявшую на шкафе, в самом деле, превосходно сделанную собаку из папье-маше. - Прекрасная, - отвечал тот, взглянув на игрушку. - Мордочка совершенно как у живой собаки, а ребра-то как напряглись и напружились, - перечислял с удовольствием Еспер Иваныч. - Отличная работа, - подтвердил и Павел. Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно. В комнату между тем вошел ливрейный лакей. - Княгиня просит: может она вас видеть или нет? - спросил он. - Весьма рад ей, душевно рад, - произнес Еспер Иваныч, склоняя немного голову. Лакей ушел. Через несколько минут в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко. - Здравствуйте, друг мой! - сказала она, подходя и целуя Еспера Иваныча в плечо. - Здравствуйте, - сказал он ей с улыбкой. - Я зашла, друг мой, взглянуть на вас; а вы, однако, я вижу, опять целый день читали, - продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча. - Опять, - отвечал он с улыбкой. - Я вот велю у вас все книги обобрать, - заключила старушка и погрозила ему своим маленьким пальцем, а сама в это время мельком взглянула на Павла. Еспер Иваныч сейчас заметил это и объяснил ей: - Это племянник мой, сын старого ветерана полковника. - Вот кто! - произнесла добродушно княгиня и ласково посмотрела на Павла. - Я теперь еду, друг мой, на вечер к генерал-губернатору... Государя ждут... Естафет пришел. - Ну вот и хорошо это, - произнес Еспер Иваныч. - Как не хорошо, помилуй, друг мой!.. Через неделю будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут на маневры. - Что же это они священный союз{149}, что ли, хотят вспомнить? - заметил Еспер Иваныч. - Вероятно... Машу Кривцову, помните, я к вам приводила... хорошенькая такая... фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной. - И следовало сделать, - проговорил Еспер Иваныч. - Еще бы!.. - проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит. - А Аннушка к Маше ушла? - спросила она заметно торопливым тоном и осматривая глазами комнату. - Да, - отвечал Еспер Иваныч. - Ну, я хоть карлицу пришлю к вам, посмешит она вас, а теперь прощайте! - заключила княгиня, вставая. - Рано бы еще, - заметил ей Еспер Иваныч. - Ах, друг мой, я с год еду! - все шагом: не могу, боюсь! - воскликнула княгиня, а между тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре. Тряся слегка головою, она встала и пошла. Возвестивший о ее приходе лакей встретил ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу, а в сенях к нему пристал еще лакей в такой же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки. В карету запряжена была четверня старых вороных лошадей, управляемых здоровенным кучером и огромным форейтором, - и все это, в самом деле, тронулось шагом. Павел, видевший всю сцену из окна, не мог в душе не рассмеяться этому, но вот послышались еще шаги, только гораздо более твердые. - Это Аннушка. Спрячься! - сказал Еспер Иваныч торопливо Павлу, показывая ему головой на драпировку. Павел сначала и не понял его. - Спрячься, пожалуйста, напугаем ее! - повторил Еспер Иваныч почти упрашивающим голосом. Как ни не хотелось Павлу, однако он исполнил желание дяди и спрятался за драпировку. Анна Гавриловна вошла вся раскрасневшаяся. - Ой, как устала! - начала она своим развязным тоном. - Шла-шла по этим проклятым переулкам, словно и конца им нет! - Что же извозчика не взяла, ништо тебе! - сказал ей Еспер Иваныч с укором. - Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает - какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! - отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что. - А вот за то, что ты побоялась мужика, мы покажем тебе привидение!.. Прекрасный незнакомец, выйди! - обратился Еспер Иваныч к драпировке. Павел вышел из-под нее, очень довольный, что засада его наконец кончилась. - Ай, батюшки, кто это! - воскликнула Анна Гавриловна, в самом деле испугавшись. Еспер Иваныч от души смеялся этому. - Вот не гадано, не думано! - продолжала Анна Гавриловна, поуспокоившись. - Давно ли изволили приехать? - прибавила она, обращаясь с своей доброй улыбкой к Павлу. - Сегодня, - отвечал тот ей, стараясь насильно улыбнуться. - А что, - продолжала Анна Гавриловна после некоторого