! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики. Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте. - А ты отчего не идешь? - спросил его Павел. - Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу. Павла это тронуло до глубины души. "И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!" Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове. - Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! - произнес старик. - А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь! - Отвычка! - отвечал Павел. Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь. - Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел. К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью. - Что делать! На всем другом - боюсь. - Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам! - Да, кавказец! - воскликнул полковник с удовольствием. - Укатали, брат, бурку крутые горки. Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды. "Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!" - подумал Павел, - и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками. - "Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову", - думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же? - Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно. По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы - в холщовых сарафанах, и все почти - в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные. "Не лучше ли бы было, - думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, - чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!" Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла - только что приехавшая с колокольцами - становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот был столичная штучка! Вслед за становой вошел высокий мужчина с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам. После обедни становая, подошедшая первая к кресту, сейчас же отнеслась к полковнику: - Михаил Поликарпыч, надеюсь, что вы у меня откушаете! - произнесла она, заметно жеманясь. - Да вот, как - он, - сказал полковник, указывая на сына. - Надеюсь и прошу вас! Вам совершенно мимо наших ворот домой ехать, - прибавила она, обращаясь к Павлу, уже с опущенными глазами. Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами - жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке. - Барыня-то какая лошадинница - все бы ей на курьерских летать, - проговорил тот, показывая головой на становую. - А вы человек ихний? - спросил его Павел. - Нет, - отвечал синий господин, как бы несколько сконфуженный этим вопросом, - я нанят у них при стане. - Что же вы - письмоводитель? - спросил опять Павел. - Нет, - отвечал синий господин, - словно бы пониже - рассыльный. Прежде служитель алтаря был! - прибавил он и, заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: - Поехать - барыне ворота отворить, а то ругаться после станет! - И вслед затем, он стал изо всей силы колотить свою лошаденку находящейся у него в руках хворостиной; лошаденка поскакала. Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою. - Кто это такой? - спросил он у рассыльного, который успел уже приехать и отворил ему дверь в комнаты. - Это беглою солдата пересылают, - отвечал тот совершенно спокойно. - Зачем же ноги у него так обтерты? - спросил Павел, отворачиваясь и не могши почти видеть несчастливца. - У нас трут, не смазывают: благо народу-то много! - проговорил каким-то грустно-насмешливым голосом рассыльный. Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую к нему спиной: она была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье. "Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?" - подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности. По простоте деревенских нравов, хозяйка никого никому не представляла. Девица, впрочем, сама присела Павлу и, как кажется, устремила на него при этом довольно внимательный взгляд. Обед сейчас же почти последовал после приезда. За столом, кроме четырех приборов для полковника и сына, самой хозяйки и девицы, поставлен был еще пятый прибор. Становая, как села за стол, так сейчас же крикнула: - Добров, где ж ты? На этот зов вошел рассыльный, стоявший до того в передней. - Садись обедать-то, Михаил Поликарпыч позволит, - сказала становая, указав ему головой на пустой прибор. - Позволите, ваше высокородие? - спросил Добров полковника. - Садись - мне что? - разрешил тот. Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб - как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками! Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни к кому собственно не относясь, но в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал: - Я, так досадно, сегодня проспала; проснулась и спрашиваю: где Маша? - "Да помилуйте, говорят, она с час как уехала к обедне". Так досадно. Но Павел не поддержал этого разговора и с гораздо большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва. - Отчего же вы из служителей алтаря очутились в рассыльных? - спросил он его. - Расстрижен из своего сана, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги. - За что же? Сидите, пожалуйста! Добров сел. - По несчастию своему, - отвечал он. - Ну, не столько, чай, по несчастию, сколько за пьянство свое, - подхватила становая. - Не я один пью, Пелагея Герасимовна, и другие прочие тоже пьют. - Пьют, да все, видно, поумней и поскладней твоего, не так уже очень безобразно, - проговорила становая. - Он, вероятно, теперь не пьет, - заметил Павел, желая хоть немного смягчить эти грубые слова ее. - Не пьет, как денег нет, да и кочерги Петра Матвеича побаивается. (Петр Матвеич был муж становой). - Какой кочерги? - спросил ее Павел. - Тот его - кочергой сейчас, как заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее! - Кто ж ее любит, сударыня? - произнес рассыльный и весь покраснел при этом, как вареный рак. Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая. После обеда, наконец, когда Павел вместе с полковником стали раскланиваться, чтобы ехать домой, m-lle Прыхина вдруг обратилась к нему: - Monsieur Вихров, - начала она немного лукавым голосом, - меня не знает, а я его знаю очень хорошо. - Меня? - спросил Павел. - Да, вас. Мне про вас очень много рассказывала одна моя соседка и приятельница. - Кто такая? - спросил Павел. - Madame Фатеева, - отвечала многознаменательно m-lle Прыхина. - Ах, боже мой! - воскликнул Павел. - Она опять сюда приехала? - Да, она опять приехала - возвратилась к мужу, - продолжала m-lle Прыхина тем же знаменательным тоном. - И, что же, ладит с ним? - спросил Павел. - Ладит, по возможности, что же делать? Не имея состояния, надо ладить! - Поклонитесь ей, пожалуйста, от меня, когда ее увидите, - проговорил Павел. - И только? - спросила m-lle Прыхина опять уже лукаво. - Только, разумеется, - отвечал Павел. - Странно! - проговорила m-lle Прыхина, и на некрасивом лице ее изобразилось удивление. Павел, в свою очередь, тоже посмотрел на нее с некоторым вниманием. Вскоре потом он выехал с отцом. Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его: - Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места? - Мне нельзя, сударь, - отвечал тот ему своим басом, - я точно что человек слабый - на хороших местах меня держать не станут. Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой - тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая. IX АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему: - А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину? Павел некоторое время думал. - К Коптину? - повторил он. Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника. - А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? - спросил Павел отца. - Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного... Со мной у него тоже раз, - продолжал полковник, - какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. "Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!" - "Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!" Я говорю: "Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас - так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!" Засмеялся... "Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!" По-славянски, знаешь, этак заговорил - черт его знает что такое! Павел однако решился съездить к Коптину. В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее. - Нельзя, братец, все-таки генерал! - сказал он ему по этому поводу, - и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит. Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине. - Скажите, папаша, ведь он сослан был? - Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней. - За что же? Полковник усмехнулся. - Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого. - Какая же это песня, папаша? - Не знаю, - отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством. - А как же его простили? - Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье{208} всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел... Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: "Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!" - "А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!" - А скажите, папаша, - продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, - декабристом он был? - Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: "А Коптин - тут, в числе их?" - "Нет", - говорят. - "Ну, говорит, слава богу!" Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему - отказался: "Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!" Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству! - Все это однако показывает, что он человек благородный. - О, поди-ка - с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там - отдыхал от сих мыслей, - таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали. - Что же он делает тут, чем занимается? - Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел. Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два - три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны{209}. - Его превосходительство дома? - спросил не без уважения полковник. - У себя-с! - отвечал один из лакеев. Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой. Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только - верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой - трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода. - Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! - воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: "Студент Московского университета!" На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление. - Садитесь! - продолжал он, показывая обоим гостям на стулья. Те сели. - Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. - произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды. Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть. - Часто употребляют такие несообразности! - пояснил он. - Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. - возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. - Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" - так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник! - прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. - Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет. - Разумеется, благоденствие, - подтвердил полковник. - Вы думаете? - спросил его ядовито Коптин. - Думаю, - отвечал сердито полковник. - Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко! - повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой - азиатского князька. - Куда же вы думаете из университета поступить-с? - обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном. - Вероятно, в штатскую службу, - отвечал тот. - Что нынче военная-то служба, - подтвердил и полковник, - пустой только блеск она один! - А вот что такое военная служба!.. - воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. - Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: "Благодарю тебя, боже, - сказала она, - я узнаю в нем сына моего!" Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того. Александр Иванович обратился после того к священнику. - Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро? - Слава богу-с, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги. - Это, изволите видеть, - обратился Коптин уже прямо к Павлу, - они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро! - Народ усердствует и желает того, - отвечал священник, потупляя свои глаза. - И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? - спросил его Коптин. - Исцеления были-с, - отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом. Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла. - У меня написана басня-с, - продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, - что одного лацароне{211} подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: "Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!.." Ну, как вы думаете - наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! - заключил Александр Иванович. Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал - а сидит в деревне и пьет!" - думал он в настоящую минуту про себя. - Что же я, господа, вас не угощаю!.. - воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил. Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом. - Дурно-с вы делаете! - произнес Александр Иванович. - У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю - я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но - красное солнышко, да и только! - У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире - Кубок, кажется, называется, - подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе. - Есть!.. Есть!.. - отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад. - В Москве, так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина{212}. - И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, - говорил Александр Иванович явно грустным тоном, - Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней - ему не позволяют играть. - Нынче Гоголя больше играют! - произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза. Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил. - Боже мой, боже мой! - воскликнул он, забегав по комнате. - Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это? - кричал Александр Иванович. Павел очень этим сконфузился. - В комедии-с, - продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, - прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где? - У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича. - Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради! - снова закричал он. - Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете? - Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, - оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим. - Значит, он сумасшедший! - закричал Александр Иванович. - Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста{213} - вся Россия! Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя. - Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына, - описание господина Гоголя о городничем, - прекрасно написано: все верно и справедливо! - Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали. Михаил Поликарпович весь вспыхнул. - Это вы, может быть, побирали, а я - нет-с! - возразил он с дрожащими щеками и губами. Александр Иванович засмеялся. - Знаю, мой милый ветеран, что - нет!.. - подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. - Потому-то и шучу с вами так смело. Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу. - Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, - отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе. - Делал-с! - отвечал он самодовольно. - Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной - холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн{214} ни наряди их, а все сейчас видно, что - мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках - ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения? Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем. - А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? - спросил он уже более смелым голосом. - Немножко-с! - отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. - Вы видали самого Каратыгина на сцене? - спросил он Павла. - Сколько раз, когда он приезжал в Москву, - отвечал тот поспешно. - Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, - сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату. Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику. - Что врет-то, экой враль безумный! - проговорил он. Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул. - Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, - начал он, - во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет. - Как патриарха? - воскликнул Павел. - Так-с, - отвечал с грустью священник. - Спьяну все ведь это творил! - подхватил полковник. - Конечно, что уж не в полном рассудке, - подтвердил священник. - А во всем прочем - предобрый! - продолжал он. - Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает! На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе. - Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? - спросил он Павла. Тот поспешил сказать, что знает. Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что - дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит - как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал. - Что, похоже? - спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения. - Похоже, только гораздо лучше, - произнес задыхающимся от восторга голосом Павел. - Я думаю - немножко получше! - подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, - потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я - барин, а он - балетмейстер. - Вот это и я всегда говорю! - подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. - Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин! - Будет видно-с, будет! - согласился и Александр Иванович. - Какой у вас перевод превосходный, - говорил между тем ему Павел. - Вам нравится? - спросил с явным удовольствием Александр Иванович. - Очень! - отвечал Павел совершенно искренно. - В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! - проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, - и затем подал ее Павлу. Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться. - На этой же бы неделе был у вас, чтобы заплатить визит вам и вашему милому юноше, - говорил любезно Александр Иванович, - но - увы! - еду в губернию к преосвященному владыке. - Это зачем? - спросил полковник. - Испрашивать разрешения быть строителем храма божия, - отвечал Александр Иванович. - И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит того? - обратился он к священнику. - Отчего же-с, - отвечал тот, опять потупляясь. - Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! - отнесся Александр Иванович к Павлу. - Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне говорит: - "Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!" Я перекрестился. - "Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!" - Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! - произнес полковник и поспешил увести сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого. Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод Коптина. - Папаша, папаша! - воскликнул он. - Стихи Александра Иваныча, которые мне так понравились в его чтении, ужасно плохи. - Ну, вот видишь! - подхватил как бы даже с удовольствием полковник. - Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите! - Что ж ему было уступать, - подхватил не без самодовольства Павел, - он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя! - Ну да! - согласился полковник. - Как у него сегодня все эти любимцы-то его перепились, - вмешался в разговор кучер Петр. - Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили. - Чего уж тут ждать! - сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович. X НЕОЖИДАННЫЕ ГОСТИ Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес: - А, ведь, с Сивцовской горы, должно быть, экипаж какой-то едет. - Где, папаша? - спросил Павел и, взглянув по указанию полковника, в самом деле увидел, что по едва заметной вдали дороге движется какая-то черная масса. - Кто ж это такие? - спросил он довольным голосом: ему уж сильно поприскучило деревенское уединение, и он очень желал, чтобы кто-нибудь к ним приехал. - Не знаю! - отвечал протяжно полковник, видимо, недоумевая. - Это к нам! - прибавил он, когда экипаж, выехав из леска, прямо повернул на дорогу, ведущую к ним в усадьбу. - А есть ли запас у нас, и будет ли чем накормить гостей? - спросил с беспокойством Павел. - Есть, будет! Это две какие-то дамы, - говорил полковник, когда экипаж стал приближаться к усадьбе. - Какие же это могут быть дамы? - спросил Павел с волнением в голосе и, не утерпев долее дожидаться, вышел на крыльцо, чтобы поскорее увидеть, кто такие приехали. Коляска, запряженная четвернею, вкатилась на двор. В одной из дам Павел узнал m-me Фатееву, а в другой - m-lle Прыхину. - Боже мой! - говорил он радостно, и сам отпер у коляски дверцу, когда экипаж остановился перед крыльцом. - Вот, вы не хотели ко мне приехать, так я к вам приехала, - говорила Фатеева, слегка опираясь на руку Павла, когда выскакивала из коляски, а потом дружески пожала ему руку. Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности, то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она сделалась совершенно бель-фам{217}, но грустное выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось. - Monsieur Вихров не хотел меня пригласить к себе, но я сама к нему тоже приехала! - повторила за своей приятельницей и m-lle Прыхина с своею обычно развязною манерой. - Познакомьте меня с вашим отцом, - сказала m-me Фатеева торопливо Павлу. Голос ее при этом был неровен. - Непременно! - отвечал он и торопливо повел обеих дам к полковнику. - Это madame Фатеева! - сказал он отцу. - Очень рад, - отвечал полковник, привставая со своего места. - Я давно, Михаил Поликарпович, желала быть у вас, - начала как бы совершенно искренним голосом m-me Фатеева, - и муж мой тоже, но он теперь уехал в вологодское имение свое и - как воротится, так непременно будет у вас. - Благодарю покорно! - говорил полковник, стоя перед нею, немного наклонившись и растопырив руки. - Да вы сядьте, пожалуйста, - проговорила m-me Фатеева, слегка дотрогиваясь до полковника и усаживая его, - вас, я слышала, очень тревожат раны ваши несносные. - Не столько, я полагаю, раны, сколько лета мои. - А с сыном вашим мы давно друзья, - продолжала Фатеева. - Слышал это, - произнес полковник с улыбкой. - И мы с вами - соседи весьма недальние: не больше тридцати верст. - Ну, будут и все сорок, - сказал полковник. По его тону весьма было заметно, что у него некоторый гвоздь сидел в голове против Фатеевой. "Барыня шалунья!" - думал он про себя. М-lle Прыхина, все время стоявшая перед полковником, точно солдат, навытяжке и дожидавшаяся, когда придет ее очередь рекомендоваться Михаилу Поликарповичу, воспользовавшись первой минутой молчания Фатеевой, сейчас же отнеслась к нему: - А мне позвольте представиться... я - Прыхина. - Дочь казначея, вероятно, нашего? - произнес, и перед нею склоняя голову, полковник. - Точно так. Отец мой тридцать лет казначеем! - проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь к Павлу, и затем, поведя как-то носом по воздуху, прибавила: - Какой вид тут у вас прекрасный - премиленький! - Да, недурной, - отвечал полковник, несколько пораженный ее бойкостью. М-me Фатеева между тем села с Павлом несколько в стороне на диване. Он был почти в лихорадке: пожатие прелестной ручки m-me Фатеевой пронзило как бы электрическими иглами все тело его. - Что же, ваша история с Постеном кончилась? - спросил он ее вполголоса. - Давно, - отвечала она ему тоже тихо. - Как же вы приехали к вашему мужу? - Я сначала написала к нему... Я года полтора жила уже у матери и оттуда написала ему, что - если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только с тем, чтобы вперед ничего подобного не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего не повторится, если только с его стороны не повторится. - Что же, с его стороны и не повторялось? - спросил Павел. - С его стороны и не прекращалось никогда, - отвечала m-me Фатеева с грустною усмешкой. - И пьет он также по-прежнему? - Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому, что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет, пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями. M-me Фатеева остановилась и вздохнула. - Но ведь нельзя же так жить вечно? - заметил ей Павел. - Да, трудно, - произнесла m-me Фатеева. - Но вы, однако, я надеюсь, заедете ко мне! - прибавила она вдруг. - Непременно! - отвечал Павел. - Но только как досадно: вакации мои кончаются, и мне надо будет ехать в Москву - когда же мне это сделать? - Но вы должны же, однакож, это сделать? - произнесла m-me Фатеева уже с укором. - Конечно, сделаю! Вы позволите мне, совсем уже ехавши, заехать к вам? - Хорошо, но скоро ли это будет: мне все-таки хочется поскорее вас видеть у себя! - Через два - три дня. - Хорошо! - проговорила m-me Фатеева и так взглянула на Павла, что он даже сконфузился немного. М-lle Прыхина, в это время, вздумавшая или, может быть, принявшая на себя обязанность занимать полковника, несла ему бог знает какую чушь. - Были у нас в городе вольтижеры, - говорила она ему, - только у них маленький этот мальчик, который прыгает сквозь обручи и сквозь бочку, как-то в середину-то бочки не попал, а в край ее головой ударился, да так как-то пришлось, что прямо теменным швом: череп-то весь и раскололся, мозг-то и вывалился!.. - Господи помилуй! - произнес полковник. - Ужасно! - подтвердила и m-lle Прыхина. У них в городе никаких вольтижеров не было и никто себе не раскраивал головы. Это все она выдумала, чтоб только заинтересовать полковника. - А то знаете еще что, - продолжала она, расходившись, - у папаши работал плотник и какой ведь неосторожный народ! - рубил да топором себе все четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела. - Что такое? - произнес полковник, начинавший уже недоумевать. - А то у священника у нашего соборного, вы слышали, утонули два сына... - Да, слышал; но ведь это - года три тому назад. - Может быть, но вообразите себе: их вынули из воды и видят, что они, мертвые-то, целуются друг с другом. - Как целуются? - спросил с удивлением полковник: - Ах, нет! Что я, тьфу! - обнимаются, - поправилась m-lle Прыхина. Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина. - Я как-то тут читала, - начала она своим тихим и скромным голосом, - одну старинную историю Кавказа и там прочла, что жена какого-то грузинского царя, непокорная нам... - Да, знаю-с, знаю! - подхватил лукаво Михаил Поликарпович. - Что когда наш полковник стал брать ее в плен, то она убила его. Обе дамы, как мы видим, заговаривали с полковником все о страшном: они, вероятно, его самого считали немножко за тигра кровожадного. - Вот-с, как это было, - начал Михаил Поликарпович, - не полковник, а майор подошел к ней, и только было наклонился, чтобы руку ей подать и отвести в карету, она выхватила из-под фартука кинжал да и пырнула им его. - И, говорят, тут был, - продолжала Фатеева, - какой-то еще ординарец Вихров: вы это были или нет? - Я-с, я самый! - отвечал полковник с самодовольством. - Я вот никак не могу себе представить, как это женщина может решиться на убийство? - вмешалась в разговор m-lle Прыхина. - Э, азиатки! - подхватил полковник. - На другое что у них ума и толку не станет, а на это - пырнуть кого-нибудь кинжалом - каждая из них, бестия, сумеет. - Но черкешенки, говорят, очень пылко и страстно любят, - проговорила Фатеева и при этом мельком взглянула на Павла. - Что они любят? - возразил полковник. - Нет, я думаю, ни одной из них, чтобы червонцев за сто ее нельзя было купить. - И ревнивы, наконец, ужасно! - прибавила m-me Фатеева, отламывая кусочки хлеба и продолжая взглядывать на Павла. - Да, вот на это они тоже мастерицы: мужу как раз глаза выцарапают, - это их дело! - подхватил полковник. Вообще он был о всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных - и в особенности. После обеда, когда дамы вышли в задние комнаты поправить свой туалет и пораспустить несколько свои шнуровки, полковник заметил сыну: - Какая, брат, эта Фатеиха умная баба и собою-то какая красивая: за неволю этакая убежит от мужа, не станет ему подставлять шеи. - Муж ее совсем негодяй, - проговорил как бы совершенно равнодушно Павел. - Слышал это я... Прекрасная барыня, прекрасная! - повторил полковник. - Но зато другая-то, брат, так - полохоло, я тебе скажу. - Другая - дрянь! - Носище-то, брат, какой у нее, носище-то! Точно рулем каким-то ворочает, - говорил полковник и захохотал. Дамы между тем возвратились и объявили, что они желают прогуляться в поле. - Ступайте, бог с вами! А я покамест сосну, - разрешил им полковник. Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила то в одну сторону, то в другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная и предальновидная! M-me Фатеева и Павел, каждоминутно взглядывавшие друг на друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой и только как-то (и то, должно быть, больше нечаянно) проговорили: - Вы, я думаю, во все время нашей разлуки и не вспомнили меня? - спросила его m-me Фатеева. - Напротив, беспрестанно! А вы меня вспоминали ли? - спросил ее и Павел. - О, как еще часто! - воскликнула m-me Фатеева. Когда, наконец, они прошли и перелесок, m-me Фатеева остановилась. - Где мы это теперь? - спросила она, поводя кругом черными глазами. - Довольно далеко от дома; надобно вернуться назад! - проговорил Павел. Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая себе в том отчета, протянул руку и проговорил: - Так вот как-с, а? - Да, - отвечала Фатеева и тоже, неизвестно зачем, в его руку положила свою руку и крепко ее пожала. Павел с дрожащими губами потянул к себе и поцеловал эту руку. Затем к нему притянулось лицо m-me Фатеевой, и они поцеловались, и Павел еще было раз хотел ее поцеловать, но m-me Фатеева тихо его отстранила. - Наша спутница скоро вернется: я слышу шелест ее платья, - проговорила она. И спутница, действительно, показалась из-за кустов. - Какой, однако, у вас отличный слух, - проговорил Павел, обращаясь к m-me Фатеевой и задыхаясь от волнения. - У меня слух отличный, - отвечала она. Лицо ее тоже пылало. М-lle Прыхина нарочно глазела по сторонам, чтобы не оконфузить еще более молодых людей. О, она была преопытная в этом случае! Когда молодые люди возвратились домой, полковник уже проснулся. По необходимости пришлось сидеть с ним и занимать его. Павел выходил из себя и начинал уже грубо говорить с отцом, вдруг m-lle Прыхина (выдумай-ка кто-нибудь другой, не столь опытный в этом деле!) предложила в горелки побегать. Павел, разумеется, сейчас же принял это с восторгом, m-me Фатеева - с явным удовольствием: даже полковнику это было приятно. - Побегайте, побегайте! - произнес он и велел на кресле вынесть себя на галерею, чтобы посмотреть на бегающих. Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник. - Ишь, как эта пара сбегалась и разлучить их никак не могут! - проговорил он, разумея сына и Фатееву. Пожатие рук, между Павлом и его дамою, происходило беспрерывное. Убегая от ловящего, они стремительно кидались друг к другу почти в объятия, Павел при этом хватал ее и за кисть руки, и за локоть, а потом они, усталые и тяжело дышавшие, возвращались к бегающим и все-таки продолжали держать друг друга за руки. - Как мне хочется поцеловать еще раз вашу ручку, - проговорил Павел. - Терпенье! Вот, вы приедете ко мне, тогда можно будет, - отвечала Фатеева. - Непременно буду! Но вы разве не ночуете у нас? - спросил Павел. - Нет, вашему отцу и без того немножко странен мой приезд. Мы поедем, когда взойдет луна. - Но зачем же это? - возразил Павел. - Так нужно, а то очень бросится всем в глаза. Приезжайте лучше к нам скорее! Когда взошла луна, m-me Фатеева, в самом деле, велела закладывать коляску. - Но куда же вы? Отчего же вы не ночуете? - заметил было ей и полковник. - Мы уже так решили, что по холодку доедем, - объяснила ему Фатеева. - Ну, как знаете! - согласился полковник. - Вот, как я, по милости вашей, платье-то себе истрепала, - сказала бойко m-lle Прыхина Павлу, показывая ему на заброженный низ своего платья. - Очень жаль! - отвечал тот механически, а сам в это время не спускал глаз с m-me Фатеевой, которая, когда надела шляпку, показалась ему еще прелестнее. Когда они уехали, он остался в каком-то угаре и всю ночь почти не спал и метался из стороны в сторону. XI VENIT, VIDIT, VICIT!* ______________ * Пришел, увидел, победил! (лат.). У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки... У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня - и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу. - С кучером ихним разговаривал: сказывал он, как они ехали, - отвечал тот. - Как же они ехали? - спрашивал Павел. - Да через Афанасьево надо; потом - в Пустые Поля, в село Горохово и к ним уж. - Нет ли поворотов тут? - Ну, да поворотов как не быть - есть. Главная причина тут лес Зенковский, верст на пятнадцать идет; грязь там, сказывают, непроходимая. - Да грязь что! Проедем. - На Горохово не надо ехать, - вмешался стоявший тут Иван. - Как не надо? - возразил ему с удивлением кучер. - Горохово - приход ихний, всего в двух верстах от них. - Мало ли где какой приход; не в каждое селение через приход надо ехать! - возразил ему Ванька. Павел убежден был, что Иван сказал это, вовсе не зная хорошенько, а так только, чтоб поумничать. Это вывело его из терпения. - Ты говоришь вздор и меня только вводишь в смущение, - сказал он ему. - Да мне что! Поезжайте, как хотите, - произнес Иван бахваловато и ушел. - Дурак! - проговорил ему Павел вслед. - Именно дурак, только барина тревожит, - повторил за ним и кучер. Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а то, обыкновенно, их ловить ходят в день отъезда и проловят целый день. - Ужо загоню вечером, - успокоивал его кучер. - Нет, ты теперь же, сейчас застань их! - настаивал Павел. - Да теперь пошто! Пусть еще погуляют и поедят, - возражал ему кучер. - Успеешь еще, братец, уедешь! - вмешался в разговор, уже обиженным голосом, полковник. - Я непременно к двадцать пятому числу должен быть в Москве, - сказал Павел, чтобы только на что-нибудь свернуть свое нетерпение. - Не в Москву тебе, кажется, надобно, шельмец ты этакий! - сказал ему полковник и погрозил пальцем. Старик, кажется, догадывался о волновавших сына чувствованиях и, как ни тяжело было с ним расстаться, однако не останавливал его. "Пусть себе заедет к барыне и полюбезничает с ней", - думал он. В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз: - Это вот так, сюда надо ехать! И все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и в самом деле знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг за шагом! Павел выходил из себя: ему казалось, что он никак не приедет к пяти часам, как обещал это m-me Фатеевой. Она будет ждать его и рассердится, а гнев ее в эту минуту был для него страшнее смерти. Лесу, вместе с тем, как бы и конца не было, и, к довершению всего, они подъехали к такому месту, от которого шли две дороги, одинаково торные; куда надо было ехать, направо или налево? Кучер Петр остановил лошадей и недоумевал. - Что ты остановился? - спросил с ужасом Павел и уж заранее предугадывал, что тот ему ответит. Петр был слуга усердный и не любил без толку беспокоить бар. - А вот тут поглядеть надо, как ехать! - сказал он уклончиво. - Сбегай, поди-ка, - сказал он Ивану, - посмотри, где дорога побойчее идет. Иван тоже, как и путный, соскочил с козел и сначала пробежал по одной дороге, а потом - по другой. - Поезжай направо! - сказал он утвердительно и почти повелительно. Своим искренним голосом он даже Павла обманул на этот раз. - Направо надо! - повторил и тот за ним. Петр подумал немного и взял направо; через несколько времени, дорога пошла еще хуже: кроме грязи, там была такая теснота, что четверка едва проходила. - Мы сбились с дорога! - произнес отчаянным голосом Павел. - Поворачивайте назад! - Как тут поворотишь! И поворотить-то нельзя, - произнес мрачно Петр. - Смотрел тоже! - прибавил он Ивану укоризненно! - Чего смотрел! - проворчал тот, как бы ни в чем неповинный. - Чего смотрел! Не за кусты только посмотреть тебя посылали, подальше бы пробежал! - говорил Петр и сам продолжал ехать. - Куда же вы едете? Вы меня черт знает куда завезете! - воскликнул Павел. Петр остановил лошадей. Павел готов был расплакаться; поворотить лошадей, в самом деле, не было никакой возможности. - Что теперь делать, что теперь делать? - кричал он, колотя себя в грудь. - Да полноте, батюшка, беспокоиться; выедем как-нибудь! - Когда выедем, когда выедем? - кричал Павел. На часах у него было около пяти часов. - Поедем - и в какую-нибудь деревню выберемся, - сказал ему Петр и опять тронул лошадей. - Это все этот мерзавец, этот негодяй, научил направо ехать! - кричал Павел, грозя на Ивана кулаками. Иван, в свою очередь, струсил, присмирел и сидел воды не замутя. Прошло еще для Павла страшных, мучительных полчаса. - Надо поворотить назад! - произнес, наконец, Петр. - А разве возможно? - воскликнул обрадованный уже и этим Павел. - Поворотим как-нибудь, - ответил Петр и начал поворачивать лошадей; но при этом одна из пристяжных забежала за куст и оборвала постромки. Коляску так качнуло, что Иван даже не удержался на козлах и полусвалился-полусоскочил с них. - Ну, не стыдно ли тебе, не стыдно ли - куда завез нас! - стыдил его Павел. - Кто ж ее знает! - отвечал Иван, в самом деле, устыдившимся голосом и усаживаясь снова на козлы. Проехали почти половину до того места, от которого они сбились. Вдруг послышался треск и как бы шлепанье лошадиных ног, и в то же время между кустами показался ехавший верхом мужик. - Стой, стой! - закричал ему Павел. Мужик остановился. - Ты дорогу в Перцово знаешь? - спросил Павел с первого же слова. - Знаю, - отвечал мужик. - Я тебе дам десять рублей - брось свое дело и провожай нас в эту усадьбу. - Десять рублей? - повторил мужик как бы с удивлением. - Да, десять! - повторил Павел. - Веди только нас, как надо ехать. - Ехать - что за хитрость! - сказал мужик и через несколько минут вывел их совсем из лесу. - А вот тут все прямо, - сказал он, показывая на дорогу. - Веди нас до самой усадьбы, тогда десять рублей и получишь, - сказал ему Павел. Мужик не очень охотно поехал; он, кажется, не совсем доверял, что ему отдадут обещанные деньги. - Скачите теперь! Марш-марш, валяйте! - закричал Павел. Петр погнал лошадей. Мужичок поскакал на своей лошаденке. Иван едва удерживался на козлах. - Скорей! Скорей! - кричал Павел. Береженые лошадки полковника, я думаю, во всю жизнь свою не видали такой гоньбы. - Вот и Перцово! - сказал мужик, безбожно припрыгивая на своей лошади и показывая снятою им шляпой на видневшуюся невдалеке усадьбу. Павел поуспокоился и захотел привесть несколько в порядок свой туалет. Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей! Он вовсе не понимал того огня, которым сгорал мой герой. Когда Павел снова уселся в коляску и стал уже совсем подъезжать к усадьбе, им снова овладели опасения: ну, если m-me Фатеева куда-нибудь уехала или больна, или муж ее приехал и не велел его принимать, - любовь пуглива и мнительна! Наконец, он подъехал к крыльцу. Мелькнувшее в окне лицо m-me Фатеевой успокоило Павла - она дома. С замирающим сердцем он начал взбираться по лестнице. Хозяйка встретила его в передней. - Здравствуйте! - проговорила она приветливым и тихим голосом и в то же время была как бы немного оконфужена. В следующей комнате Вихров слышал чьи-то женские голоса. Клеопатра Петровна провела его в гостиную. - Никак уж, вероятно, не ожидали меня встретить, никак! - оприветствовала его там толстая становая, вставая перед ним и потрясая головой. "О, черт бы тебя подрал! - подумал Павел. - Как это она тут очутилась?" - И как это случилось, - продолжала становая, видимо, думавшая заинтересовать своим рассказом Павла, - вы этого совершенно ничего не знаете и не угадываете! - прибавила она, грозя ему своим толстым пальцем. - Вчерашнего числа (она от мужа заимствовала этот несколько деловой способ выражения)... вчерашнего числа к нам в село прибежал ваш крестьянский мальчик - вот этакий крошечка!.. - и становая, при этом, показала своею рукою не более как на аршин от земли, - звать священника на крестины к брату и, остановившись что-то такое перед нашим домом, разговаривает с мальчиками. Я говорю: "Душенька, что ты такое это рассказываешь?" - "А наш молодой балин, - говорит, - завтла едет в гости в Пелцово. Пелцовские бали к нам плиезжали и звали его". Дай-ка, я думаю, нашего молодого соседа удивлю и съезжу тоже! - заключила становая и треснула при этом рукой по столу. "Что же это такое?" - думал Павел, стоя перед ней и решительно не находя - что отвечать ей. А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во все это время смотрела на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: "О, голубчик! Знаю я тебя; знаю, зачем ты сюда приехал!" Павел решительно не знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо за изъявление внимания к ней. - Так так-то-с, молодой сосед! - воскликнула она и ударила уже Павла рукою по ноге, так что он поотстранился даже от нее несколько. - Когда же вы к нам опять приедете? Мальчик ваш сказал, что вы совсем уже от нас уезжаете. - Не знаю-с! - ответил ей сухо Павел и, повернувшись к хозяйке, спросил ее: - А ваш супруг? - Он завтра вечером или послезавтра приедет, - отвечала та каким-то ровным голосом. "Так, значит, сегодня вечером только и много завтра утром можно будет пробыть у ней!" - подумал Павел и с грустью склонил голову. Встретиться с самим господином Фатеевым он как бы даже побаивался немного. Подали чай. M-me Фатеева, видимо, не совладела уже более с собой и вдруг отнеслась к Павлу: - Monsieur Вихров, вы, кажется, охотник до музыки; у меня довольно недурное фортепьяно, - в зале оно, - прибавила она, показывая головой на залу. - Ах, сделайте одолжение, - сказал Павел и сейчас же пошел в залу. - Сыграйте, пожалуйста, monsieur Вихров; мне сказывали, что вы отлично играете!.. - кричала ему вслед m-lle Прыхина, напирая при этом преимущественно на слово сказывали. - Ему трудно, может быть, будет отворить фортепьяно, - сказала Фатеева и вышла вслед за Павлом. Он уже сидел за инструментом и перелистывал ноты. Она потихоньку подошла к нему и села сбоку фортепьян. - Вы каких-нибудь нот ищете? - спросила она его. - Я ничего не ищу, - отвечал ей Павел. - По милости ваших гостей, мне не только что ручки вашей не удастся поцеловать, но даже и сказать с вами двух слов. - Становая эта приехала; я никак ее не ожидала! - проговорила m-me Фатеева. - Прыхина, та - ничего; при той стесняться особенно нечего. - Та - ничего! - согласился и Павел, ударяя слегка по клавишам. - И что же, они у вас и завтра все утро пробудут? - Может быть! - А завтра я должен буду уехать. M-me Фатеева сначала на это ничего не сказала, но потом, помолчав немного, проговорила: - Разве вот что: приходите после ужина, когда все улягутся, посидеть в чайную; я буду там. - А где же эта чайная? - спросил, наклоняя свое лицо к нотам, Павел. - Я, в продолжение вечера, постараюсь вам как-нибудь показать ее, - отвечала, тоже не глядя на него, m-me Фатеева. В гостиной, в это время, просто происходила борьба: становая так и рвалась в залу. - Что же он не играет? Пойду и заставлю его! - говорила она. - Ах, нет! Погодите, посидите, он сейчас будет играть! - уговаривала и останавливала ее m-lle Прыхина. - Но, однакож, он не играет! - возразила становая, подождав еще немного и обращая почти сердитое лицо к m-lle Прыхиной. - Заиграет, погодите! - успокоивала ее та и при этом чему-то усмехнулась. - Нет, я пойду! - воскликнула становая и поднялась было с дивана. - Нет, посидите со мной! - останавливала ее m-lle Прыхина и, взяв ее за руку, почти насильно посадила ее на прежнее место. - Да что же мне сидеть с вами, зачем я вам нужна? - спрашивала становая удивленным голосом. - Нужны! У вас есть очень хороший жених, и мне за него замуж хочется, - убеждала ее m-lle Прыхина. - Ах, какие вы глупости говорите! Никаких у меня женихов нет, - продолжала становая, уже рассердясь. Но Павел в это время заиграл. - Ну, вот вам - он и заиграл, - сказала ей m-lle Прыхина. - Да, но он все не то играет, что я люблю; я люблю больше русские песни! - воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу. - Нет, нет! Не то извольте играть, а нашу - русскую! - кричала она Павлу. Хорошо, что m-me Фатеева, смотревшая почти страстно на Павла, услыша ее медвежью походку, успела мгновенно опустить глаза в землю. - Русскую, русскую извольте сыграть! - продолжала становая и оперлась при этом на стул, на котором сидел Павел. Какой-то неприятной теплотой так и обдало его при этом. - Вы задавите меня совсем, - сказал он, почти готовый встать с своего места. - Ах, какой неженка, скажите, пожалуйста! - воскликнула становая и села на стул, но все-таки напротив него. Зачем эта г-жа становая так яростно кидалась в этот вечер на моего героя - объяснить трудно: понравился ли он ей очень, или она только хотела показать ему, что умеет обращаться с столичными мужчинами... М-lle Прыхина тоже, делать нечего, вышла в залу и села около хозяйки. - Какая несносная женщина! - сказала она, показывая глазами на становую. - А что же? - спросила ее, как бы совершенно невинным голосом, Клеопатра Петровна. - Ты видишь! - сказала Прыхина с обычным своим ударением. - Ничего не вижу, - произнесла с улыбкой Фатеева. - Ну, не видишь, так и прекрасно! - проговорила обиженная этим m-lle Прыхина, - и, в самом деле, досадно: за все участие ее хоть бы малою откровенностью ее вознаградили! Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала: - Чудно, бесподобно! - Да, недурно! - одобрила и становая. Ей все больше хотелось русского. Окончив играть, Павел встал и, осмотревшись кругом, сказал: - Какой дом, однако, у вас оригинальный! - Ах! Он очень старинный! Вы, однако, не видали его всего. Хотите взглянуть? - подхватила m-me Фатеева, понявшая его мысль. - Очень рад-с! M-me Фатеева пошла показывать ему дом. - Вот это - зала, это - гостиная! - А это - портрет ваш? - Да, это - в первый год, как я вышла замуж! Она нарочно говорила громко, чтобы ее слышали в зале. - А это вот - угольная, или чайная, как ее прежде называли, - продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. - Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната была покойного отца мужа. Я здесь буду вас ожидать! - прибавила она совершенно тихо и скороговоркой. - А когда же мне приходить сюда? - спросил ее замирающим от восторга голосом Павел. - Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, - продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. - А вот-с это - библиотека мужа! - произнесла она опять полным голосом. Когда они проходили маленький коридор, Павел не утерпел и, взяв за талию m-me Фатееву, проговорил: - Милая моя, бесценная! M-me Фатеева обернула к нему свое лицо, сияющее счастьем и страстью. Павел поцеловал ее. - Тсс! Нельзя этого! - проговорила она, погрозив ему пальчиком. После такого осмотра дома, Павел возвратился в залу в очень веселом расположении духа и вздумал немного пошутить над становой за все те мучения, которые она заставила его терпеть. - Скажите вы мне, моя почтенная соседка, - начал он в тон ей, - в кого вы влюблены? - Я? - спросила она, уставив на него немного сердитые глаза. Она такого вопроса при всех никак не ожидала от него. - Да, вот mademoiselle Прыхина и Клеопатра Петровна сказали мне - в кого они влюблены, и вы мне должны сказать то же самое. - Им - как угодно, а я не скажу, - ответила становая. - Отчего же? - А оттого, что, может быть, я в вас влюблена, - отвечала приставша и уставила на него пристальный взгляд. - Ну, полноте, зачем я вам?.. - возразил Павел (он чувствовал, что от переживаемого счастия начинает говорить совершенно какие-то глупости). - Зачем я вам?.. Я человек заезжий, а вам нужно кого-нибудь поближе к вам, с кем бы вы могли говорить о чувствах. Становая вдруг вспыхнула и обиделась. Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека - молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его поила. - Пожалуйста, без насмешек!.. Пожалуйста!.. Сама умею отсмеяться, - проговорила она. - Господь с вами, кто над вами смеется; с вами говорить после этого нельзя! - возразил Павел и, отойдя от становой, сел около Прыхиной. - А с вами так вот, вероятно, мы будем друзьями, настоящими, - проговорил он уже не шутя. - Надеюсь! - произнесла та многознаменательно. Хозяйка между тем встала, вышла на минуту и, возвратясь, объявила, что "le souper est servi"*. ______________ * "ужин подан" (франц.). Все пошли за ней, и - чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться. - До свидания, - сказала ему хозяйка не совсем тоже спокойным голосом и крепко пожимая его руку. - До свидания, - пробормотал он ей. - Вам приготовлено в кабинете, рядом с залой, - прибавила она. - Слушаю-с, - произнес Павел и затем, проходя залу, он взглянул на маленькое окошечко, и оно неизгладимыми чертами врезалось у него в памяти. Пришедшего его раздевать Ивана он сейчас же отослал, сказав ему, что он сам разденется, а что теперь еще будет читать. Тот ушел с большим удовольствием, потому что ему с дороги давным-давно хотелось спать. Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся - то тут, то там - шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в залу - там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек. "Она там", - подумал Павел и с помутившейся почти совсем головою прошел залу, коридор и вошел в чайную. Там он увидел m-me Фатееву - уже в блузе, а не в платье. - Ах, это вы, - сказала она, как бы не ожидая его и как бы даже несколько испугавшись его прихода. - Я, - отвечал Павел дрожащим голосом; потом они сели на диван и молчали; Павел почти что глупо смотрел на Фатееву, а она держала глаза опущенными вниз. - Послушайте! - начала наконец Фатеева. - Я давно хотела вас спросить: Мари вы видаете в Москве? - Один раз всего видел, - отвечал неторопливо Павел. - И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? - продолжала Фатеева. - Прошла, - отвечал Павел искренним тоном. - Однако послушайте, - прибавил он, помолчав, - сюда никто не взойдет из людей?.. - Нет, никто; все преспокойно спят!.. - отвечала протяжно m-me Фатеева. На другой день, Павел проснулся довольно поздно и спросил Ивана: встали ли все? - Давно уж все в столовой чай кушают! - объяснил тот. Павел оделся и пошел туда. Окошечко - из залы в блаженнейшую чайную - опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла. "Дрянь этакая, - подумал он. - Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну..." М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай. - Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, - шепнула она ему. - Может быть, это когда-нибудь и будет, - ответил ей тихо Павел. - Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, - прибавила она вслух и взглянув в окно. - Да, уж мне позвольте! - Только я вас попрошу - в Москве одно поручение мое исполнить. - Сделайте милость, приказывайте! - Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? - проговорила Клеопатра Петровна и пошла. - Хоть десять! - отвечал Павел, идя за нею. В гостиной они остановились. - Послушайте, - начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), - вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала. - Ангел мой, как же мне вас не уважать! - говорил Павел. - И поверьте мне, - продолжала Фатеева, как бы не слушая его, - я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня... - Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое? - Я употреблю все силы - приехать в Москву, но когда это будет - не могу сказать теперь. - По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? - спрашивал Павел. - Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только - не на мое имя. - А на чье? - На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж. - Так я сейчас же и поеду. - Сейчас же и поезжайте! Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую. Через полчаса Павел уехал из Перцова. XII ЖОРЖ-ЗАНДИЗМ Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!" - думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни. Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла. - Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием. - Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно. - Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого. - Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг. - Стало быть, вы его еще любите? - О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. - Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!.. И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке. - Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете. - А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней. Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами: - Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку. - Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. - И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку? - И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием! - Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом... Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор. - Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась. - Читал, - отвечал Неведомов. - Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении? Неведомов опять пожал немного плечами. - Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью. - Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"*. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей. ______________ * "Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.). - Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора. - Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел. - Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей... - Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. - Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа. - Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов. - Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву. - Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин - нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна... - Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания. - Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать. - Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью. - Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни. - В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться. - Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности. - А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то? - Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого. - Это почему? Неведомов усмехнулся. - Потому что еще покойная Сталь{240} говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник. - Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было. - Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, - вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее. - Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел. - И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов. - Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы. - Да я и вас не замечал особенно в этом! - Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел. Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами! С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты... Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает. У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно! - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее. - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова. - Можно его, однако, видеть? - Пожалуйте! И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся. Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал. Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза. - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее. - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она. - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного. В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник. - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу. - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям. На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою. - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала... - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа. - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой. Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною. - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал. Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил. - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот. Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал: - Священники вас спрашивают. Та вышла, но вскоре воротилась. - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного. - Да, - подтвердила та. - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу. - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться. Вихров и Мари вышли в залу. Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны. - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, - проговорил он вслух. Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит. - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он. - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза. - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли. Мари покачала головой. - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред. Павел начал кусать с досады губы. Вскоре священники снова запели. - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку. - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему. - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной. У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо. "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство. В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась. - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней. - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она. - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой. - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она. Павел посмотрел на нее с удивлением. - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, - прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате. Павел обмер. - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно. - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!.. - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня. - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом. - Сегодня, 20 декабря. - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую. Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать. - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему. - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я? - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива! - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда? - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!.. - И прекрасно сделала; но где ты остановилась? - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице. - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты. - Очень рада, - отвечала Фатеева. - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг. - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра. - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг. - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел. - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно. - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел. - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать. - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь. - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та. - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван. - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко. - Знаем, хоть и не видывали. - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене. - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это. - Толста, да не про вас! - возразила горничная. Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище. - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та. - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее. - Вот тебе за это! - воскликнул он. Восторгу его в настоящие минуты пределов не было. XIII ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение. - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, - проговорила она с неприятною усмешкой... - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица. - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами. - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет? - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она. - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки. Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился. - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят. - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна. - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить. Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах - снова подало повод к размолвке между моими любовниками. Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился. - Кто там? - окрикнул он наконец. - Это я, - отвечал женский голос. - Кто вы? - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам. Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах. - Войдите, бога ради... Что такое с вами? Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул. - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло. Вихров подал ей воды. - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она. - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров. - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! - проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна. Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну. К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее. - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо. - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: - Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли? - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер. При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати. - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали! Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали. - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная. - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась. - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее! - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того. Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой. - Что, мне оставить вас? - спросил он ее. - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать. Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло. - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он. - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом. - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо. - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо. - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны. - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико. - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров. - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна. - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому? - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал? - Но что же такое он с вами сделал? - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру. - Но как же вы переехали к нему? - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда. Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее. - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко. - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками. - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают... - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку. В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи. - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров. - Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью. Павел думал. - Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна. Вихров пошел. Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не