спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел. - А я к вам с поручением, - начал он прямо. - С каким? - спросил Неведомов. - Анна Ивановна просит вас прийти к ней. Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова. - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он. - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть. Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою. - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он. - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе. Неведомов грустно усмехнулся. - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он. - Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова. - Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов. - То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров. Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать. - И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо. - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов. - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться. - Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице. - Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас - возвратить ей вашу любовь и ваше уважение. Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате. - Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу. - Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками. - Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно. - Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней. - Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого. - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь. - Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем? - Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, - произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою. - И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел. - Последнее, - отвечал глухо Неведомов. - Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать. Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца. На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее. - Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите? - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева. - Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве. - К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы. - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел. - Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных... - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью? - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам. - Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, - продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет? - Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, - проговорила Фатеева. - Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю. - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева: - А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел. - Почему же она так прямо и бросилась к вам? - Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен. - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил? - Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит. - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева. - Знаю, потому что она сама мне все рассказала. - Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить. - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел. - Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему. - Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин. - Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить. - Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий. - Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, - сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя. - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой. - Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую. - Но как же мне тебя больше любить? - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением. XIV БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает. - А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком. - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел. Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему: - Что это такое ты делаешь? - Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?" Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее. - Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать! - Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили. Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать. - Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха. - Бегать, - прочла Фатеева. - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел. Клеопатра Петровна улыбнулась. Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}. - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел. - Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она. "Хорош!" - подумал Павел. Бальзака{258}, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, - это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе. - А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена. - Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были! - Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно. - Ну, и знаешь, какой они религии были? - Они были идолопоклонники. - Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь? - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева. - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им. - Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна. - Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!" - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева. - Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, - отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал. - Какая толстая и тяжелая, - сказала она. - Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге. Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться: - Я многого тут не понимаю!.. - Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров. - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева. - Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде". - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла. - То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала. - Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом. - Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады". - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева. - Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел. - Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас! - Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел. - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева. - И из них же вы, я полагаю, первая были. - Я недурна была. - Сего качества вы и ныне не лишены. - Я не знаю, - отвечала она кокетливо. - А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее. Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании. - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он. Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее: - Кто был Ахиллес? - Греческий вождь, - отвечала она. - А чем он замечателен? - Забыла. Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило. "Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.." Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо: - Нет, душа моя, поздно тебе учиться! - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна. Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато. - Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, - но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе! - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева. - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел. - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева. Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался. В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу. - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее. Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их. Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась. - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу. - Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. - Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову. Тот вошел к ним в гостиную. - Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица. - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов. - Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева. - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел. - Он, вероятно, сейчас придет. - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров. Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой. - А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля. Вошел, в самом деле, Марьеновский. - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну. На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была - родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей. Вскоре затем раздались крики толстого Замина. - Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход. - Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку. - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин. Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой. - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку. - Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом. - How do you do?* - спросил его Павел по-английски. ______________ * Как вы поживаете? (англ.). - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин. ______________ * Да (англ.). - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел. Та улыбнулась. Все уселись. - Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то - хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают! - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову. - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот. - "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право. - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел. - Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях{264} сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате. - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева. Марьеновский пожал плечами. - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он. - Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами". - В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов. - Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов. Он очень любил и немцев и литературу их. - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник. - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел. - И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!" - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин. - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел. Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют. - Очень похоже! - сказала Фатеева. Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил: - Merci, madame. Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов. - Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, - баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком. - Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны. - Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского. - Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов. - Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, - пояснил Павел. - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский. Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала. При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке. - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля. - На сухую рыбу, - проговорил Павел. - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин. Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу. - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева. Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил: - Ну, как тебе понравились мои приятели? - Марьеновский, по-моему, очень умный человек! - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов. - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева. - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин! - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева. - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников. M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными. XV МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо. - Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он. - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо. - Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев. - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше. "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно". Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров". Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву. - Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он. - А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо. - Да, чересчур уж! - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев. - О чем это? - спросил Павел. - О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату. - Тсс... тише! - остановил его Павел. - Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя. - О, вздор какой! - И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно! - Что же, ты и не будешь мне выдавать? - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же. - Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел. Макар Григорьев, однако, не уходил. - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится! - Чего ждать? Он не отменит своего приказания. - Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье. - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел. - Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье. - Прощай! - сказал ему Павел. Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного. По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная. - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она. "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел. - Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора. - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел. - Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю. - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел. - Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала - говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь. У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он. - И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери. - Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить. - Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза. - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это! Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал. - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия. - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел. - Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а? - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему. - Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни. - Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание. - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах... - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег. - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов. - Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я - единственный наследник хорошего состояния. - Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество. - Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе. - Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю. Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит. - Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг. Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно. - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он. - Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине - перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас! - Вы человек особенный, - сказал ему Павел. - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов. Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню. - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он. - Решительно! - проговорил Салов. Павел поклонился и пошел было. - Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты. - И проиграть вам все будущее состояние? - Вероятно. - Нет, я таких займов не желаю. - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное. - Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен. - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом. - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул. Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги. - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел. - Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам. - Да, но эти деньги весьма малые. - Деньги пустые! - Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною. - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу. - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее. - Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла. - А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее. - Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь. - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел. - Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош! - Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом. Макар Григорьев подумал несколько времени. - Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится. - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик. - У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет. - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел. - Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном. Павел все еще не мог хорошенько сообразить. - Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой? - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле. - Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить. - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся. - Но деньги все же целым веком нажитые. - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите. - А если ты умрешь, и я не успею отдать? - Ну, жене-старухе отдадите. - А если и жена умрет? - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите. - Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал. - Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю. - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю... - Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу. - Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет? - Мало. - Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги. Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен. - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз. - Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня... Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой: - Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении. - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием. - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель. Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича. XVI ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной. - А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась. Клеопатра Петровна немного покраснела. - Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она. - Это почему? - Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность. Вихров подумал немного. - Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек. - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна. - Как же он тебя любил? - Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный. - Это сейчас видно было. - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил. - Негодяй какой! - воскликнул Павел. В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке. Павел, вглядевшись в него, произнес: - Боже мой, кого я вижу - Плавин! - А вы - господин Вихров? - спросил тот. - Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом. - Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем. - Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон. - Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека. - Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность. - Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не без ударения. - Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! - говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною". - Ну, скажите, а вы как и что? - отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин. - Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел. - Дело доброе! - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург на службу? - Не знаю еще, - отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения. - Какой славный город Москва, - продолжал между тем Плавин, - какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального. Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться. - Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым! На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел. - А скажите вот что-с! - продолжал он. - Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян? Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем - знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены. - Да, это была какая-то попытка, - отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин. - Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, - говорил с увлечением Вихров. На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла. - Я не слыхал этого, - произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого". "Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", - думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом. - А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли - маленькие? - прибавил он вслух. - Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать. "Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", - думал Павел. - А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей. - Мне весьма приятно будет, - сказал Плавин, потом прибавил: - А в котором часу? - Часов в восемь, - отвечал Павел. Плавин уехал. - Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева. - Скот один! - отвечал Павел. - Как скот? - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. - Он такой, кажется, славный молодой человек, - заметила она Павлу. - Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, - отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям. "Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера{278}, который ко мне пожалует". К Замину и Петину он писал так: "Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках". Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время - детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре. - Клеопаша! - сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр. - Театр? - переспросила та. - Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить. - Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна. - Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, - ты, наконец, будешь играть. - Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева. - Это вздор, научим, как следует, - отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом - взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку"{279}, дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение. Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид. - Не нужно-с, не извольте трудиться, - сказал ей Павел, - я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало. - Но для меня это нехорошо, понимаешь ты? - Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! - сказал Павел и поцеловал ее. Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал. Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина. - А мой важный господин еще нейдет, - говорил Павел с досадой в голосе. - Да кто он такой, что он такое? - спрашивали Вихрова все его приятели. - Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, - и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства. - Comment vous portez-vous,* значит, - понимаю, - сказал, мотнув головой, Замин. ______________ * Как вы поживаете (франц.). - Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет. - Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла Марьеновский. - Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют. - В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, - проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем. - Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин. В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит. - Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? - спросил его Павел. - Нет, - отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, - я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему. - Вот как! - произнес Павел и сделал легкую гримасу. - Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, - прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось. - А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву. Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой. - Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем? - спросил он ее со всевозможною вежливостью. - Да, одной, - отвечала Фатеева. - Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине. - Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева. - Я там учился в университете и служу теперь. - И как еще служит блистательно! - подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. - Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента. - Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь. - Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку. - В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и еще более покраснел. При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь. Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова? "Тот бы пробрал этого господина", - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул: - Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было! - Ja, es ist gut!* - сказал Петин, совершенно как немец. ______________ * Да, это хорошо! (нем.). Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца. - Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин! - Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука. - Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! - пояснил при этом Петин всей публике. Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял. - Нет, это что, а вот что я представлю! - воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. - Смотрите, - кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: "Семен Петрович, батюшка, батюшка!" - и при этом Замин повертывался на полу. Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала. - Отлично, отлично! - кричал Павел. Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями. - Уже? - сказал ему Вихров. - Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал. - Ну, и черт с тобой! - произнес Павел, когда Плавин ушел. - Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство. - Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский. - И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин. - Почему же? - спросил его Марьеновский. - Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин. Все захохотали. Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними. - Повторяю еще раз, черт с ним!.. - начал Павел. - Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов{282}, кроме уж своего таланта, тем и велик в "Гамлете", что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит. Сказав это, Павел замолк. - Театр сыграть отлично бы было, - подхватил Петин, потирая от удовольствия руки. - Штука важная, - повторил и Замин, - только... как вот Шекспир-то пойдет у нас. - Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, - высказался наконец и Неведомов. Марьеновский молчал. - Играть, я полагаю, - снова начал Павел, - "Ромео и Джульету". Я, если вы позволите, возьму на себя Ромео - молод еще, строен, немного трагического жара есть... А вы - Лоренцо, - отнесся он к Неведомову. - Если нужно это будет, извольте, - отвечал тот. - Меркуцио - Петин. - Могу, - воскликнул тот и, сейчас же встав, произнес громким голосом: О, вижу ясно, Что у тебя была в гостях царица Маб! - Отлично, - похвалил его Павел. - Юлию вы будете играть, - обратился он к Клеопатре Петровне. - Я вовсе не могу играть! - возразила та. - Почему же не можете?.. Извольте нам прочесть, и мы увидим, можете вы или нет. И Павел сейчас же принес книжку. - Прочтите! - сказал он. - Я, ей-богу, не могу, - отвечала та. - Прочтите, или я в самом деле рассержусь! - произнес Павел и действительно сильно нахмурился. Фатеева пожала плечами и начала читать; но - о, ужас! - оказалось, что она не совсем даже бойко разбирает по-печатному. - Что это барыня-то как тянет? - шепнул Петин Замину. - Это она не вычитала еще урока, - сказал с серьезною физиономиею Замин. - А так-то сразу не уразумевает, - подхватил Петин. - Трудно ведь это, - отвечал, по-прежнему сидя солидно, Замин. Клеопатра Петровна сама наконец поняла, как она ужасно читает, - вся покраснела, рассердилась и бросила книгу на стол. - Не могу я читать, - сказала она. Павел тоже уже больше не заставлял ее. - Теперь-с о зале надобно похлопотать, - сказал он, стараясь позамять происшедший между всеми конфуз. - Залой я вам могу услужить, - сказал Марьеновский, - у меня одна тетка уехала и оставила на мой присмотр свой дом, в котором есть и прислуга и зала. Это именно дом на Никитской князей Курских. - Отлично, - произнес Павел, - однако вы и сами будете играть. - Нет, уж от играния я прошу меня освободить, так как я залой служу обществу, - отвечал Марьеновский. - Извольте-с, за залу мы вас освобождаем, - сказал Павел, - но, я полагаю, завтра часов в шесть вечера мы и можем съехаться в этот дом. - Можете; я поутру же напишу туда записку, чтобы все было приготовлено. Когда улажено было таким образом это дело, приятели разошлись наконец по домам. Фатеева заметно дулась на Павла. - Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю, сидела; я женщина... Стало быть, он никакого уважения ко мне не имеет. - Что за вздор такой! Это он сделал вовсе не затем, чтобы тебя, а чтобы Плавина пошокировать. - Однако вышло, что он меня шокировал. - Ничего не шокировал. Ты, однако, завтра все-таки поедешь со мной на считку? - спросил Павел. Его больше всего теперь беспокоил театр. - Нет, не пойду, - отвечала Фатеева. - Отчего же не поедешь? - Оттого, что не хочу. Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее. XVII ОПЯТЬ РЕВНОСТЬ В день считки Вихров с Фатеевой еще более поссорился. - Вы поедете? - спросил он ее перед самым отъездом. - Нет, - отвечала та по-прежнему, мрачно. - Как угодно-с! - проговорил Павел. - Найдем актрис и без вас, найдем! - говорил он, уходя и надевая набекрень студенческую фуражку. M-me Фатеева вздрогнула при этом. Она еще не вполне понимала, как она огорчает и оскорбляет Павла своим отказом участвовать в театре. Знай это хорошо - она не сделала бы того! Павел прямо поехал в номера m-me Гартунг. Он проворно взбежал по высокой лестнице и прошел в номер к Анне Ивановне. Он застал, что она в новом кисейном платье вертелась перед зеркалом. - А, Вихров, здравствуйте! - вскрикнула она весело, хлопнув своей маленькой ручкой в его руку. - Я к вам с просьбой и с предложением, - начал он. - В чем дело? Слушаю-с!.. - сказала Анна Ивановна, с важностью садясь на свое креслице. - Впрочем, погодите, постойте, здорова ли madame Фатеева? - Здорова, - отвечал торопливо Павел. - Дело мое в том, что мы затеваем театр устроить и просим, чтобы и вы с нами играли. - А madame Фатеева будет тоже играть? - Нет, не будет. - Отчего же это? - Оттого, что у ней способности никакой на это нет. - А с чего же вы думаете, что у меня есть способности? - А оттого, что вы живая, как ртуть. - А она разве не живая? Ух, какая, должно быть, живая! Кто же еще будет из мужчин играть? - Да все наши. - А Неведомов будет играть? - Будет. А вы с ним видитесь? - Нет, теперь уж я сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы, Вихров, я стала с вами играть, с удовольствием бы, - продолжала она, - но у меня теперь у самой одно большое и важное дело затевается: ко мне сватается жених; я за него замуж хочу выйти. - За кого же это? - За купца, за богатого. - Кто же вам высватал его? - А тут одна торговка-сваха ходит к Каролине Карловне. - Смотрите, чтобы привередник какой-нибудь не вышел, если купец, да еще богатый. - Что делать-то, Вихров?.. Бедные на мне не женятся, потому что я сама бедна. Главное, вот что - вы ведь знаете мою историю. Каролина говорит, чтобы я называлась вдовой; но ведь он по бумагам моим увидит, что я замужем не была; а потому я и сказала, чтобы сваха рассказала ему все: зачем же его обманывать! - Зачем обманывать, не следует; но сами вы будете ли любить его? - Ну, вот этого не знаю, постараюсь! - отвечала Анна Ивановна и развела ручками. - А ведь как, Вихров, мне в девушках-то оставаться: все волочатся за мной, проходу не дают, точно я - какая дрянная совсем. Все, кроме вас, волочились, ей-богу! - заключила она и надула даже губки; ей, в самом деле, несносно даже было, что все считали точно какою-то обязанностью поухаживать за ней! - Вам замужество, я полагаю, - начал Павел (у него в голове все-таки было свое), - не может помешать сыграть на театре; вы сыграете, а потом выйдете замуж. - А как жених узнает и скажет: "Зачем вы со студентами театр играете?" Он и то уж Каролине Карловне говорил: "Зачем это она живет в номерах со студентами?" - Я и Каролину Карловну приглашу играть, - объяснил ей Павел. - Разве вот что сделать, - рассуждала между тем Анна Ивановна (ей самой очень хотелось сыграть на театре), - я скажу жениху, что я очень люблю театр. Если он рассердится и запретит мне, тогда зачем мне и замуж за него выходить, а если скажет: "Хорошо, сыграйте", - тогда я буду играть. - Значит, во всяком случае вы будете играть? - сказал с удовольствием Павел. - Во всяком случае! - отвечала Анна Ивановна, окончательно решившаяся участвовать в спектакле. - Ну-с, поэтому вы надевайте вашу шляпку, и мы сейчас же поедем на считку в один дом, а я схожу к Каролине Карловне, - и он пошел к m-me Гартунг. Он застал ее сидящею у окна, очень похудевшую в лице, но в талии как бы несколько даже пополневшую. Он изъяснил ей свою просьбу, чтобы она взялась играть в "Ромео и Юлии" няньку. Каролина Карловна сначала посмотрела на него с удивлением. - Где же этот театр у вас будет? - спросила она. - В одном доме очень хорошем... Согласитесь, Каролина Карловна. - Нет, Вихров, не могу, - отвечала она и вздохнула. - Отчего же не можете? - Оттого, что мне не до того теперь... не до театров ваших, - проговорила Каролина Карловна и потупилась; на глазах у ней навернулись слезы. Павел подозрительно осмотрел ее стан. - Неужели - опять? - спросил он ее. M-me Гартунг на это только утвердительно кивнула головой. - Что же, опять злодей Салов? Каролина Карловна отрицательно покачала головой, к хоть после того, как Павел сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они были совершенно между собой друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны был один из таинственных фармацевтов. Русскому она, может быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла! - Ну, что же делать, очень жаль! - говорил Павел, находя и со своей стороны совершенно невозможным, чтобы она в этом положении появилась на сцене. - До свиданья! - сказал он и ушел опять к Анне Ивановне, которая была уже в шляпке. Он посадил ее на нарочно взятого лихача, и они понеслись на Никитскую. Фатееву Павел в эту минуту совершенно забыл. Впереди у него было искусство и мысль о том, как бы хорошенько выучить Анну Ивановну сыграть роль Юлии. Дом князя Курского был барский и не на московский лад, а на петербургский: каменный, двухэтажный, с зеркальным подъездом. Огромную дверь им отмахнул арап швейцар. Когда Павел и Анна Ивановна вошли в сени, арап снял с нее салоп и, перекинув его на руку, видимо, оставался несколько мгновений в недоумении: таких мехов он еще не видывал: салоп у Анны Ивановны был на крашеном заячьем меху. Павел взглянул вверх. Им предстояло проходить по устланной ковром лестнице, уставленной цветами и статуями. Прошли они и очутились в картинной галерее, потом еще в какой-то комнате с шкафами с серебром, и в каждой комнате стояли ливрейные лакеи и с любопытством на них посматривали. - Господи, куда же мы это попали? - спросила Анна Ивановна боязливо. А Павел, напротив, потирал от удовольствия руки, и когда они вошли в залу, предназначенную для театра, он спросил стоявшего тут солидной наружности лакея: - А что, здесь игрывали театр? - Игрывали... неоднократно! - отвечал тот с важностью. - И какую, я думаю, все чушь, дребедень все французскую, - обратился Павел к Анне Ивановне. - Ну нет, какую же чушь!.. - возразила она. Ей очень уж нравились эти мраморные стены и идущие вокруг колонн пунцовые скамейки... - как же тут играть чушь? Между тем подъехали и другие участвующие. Петин явился в самом оборванном вицмундире; Замин - в каком-то верблюжьего цвета пальто, которое он купил на толкучке, и наконец пришел Неведомов в подряснике. Стоявшие в комнатах лакеи пошли за ним уж по пятам и раскрыли даже от недоумения рты. Они вообще, кажется, опасались, чтобы кто-нибудь из лицедеев не стащил что-нибудь из ценных вещей. Неведомов, войдя и увидев Анну Ивановну, побледнел и отшатнулся немного назад. Павел заметил это и поспешил к нему подойти. - Разве Анна Ивановна будет с нами играть? - спросил Неведомов дрожащим голосом. - Но кому же играть? Клеопатра Петровна не хочет; я и пригласил Анну Ивановну. - Что же вы мне не сказали того прежде! - сказал Неведомов. Анна Ивановна в это время, подняв свою голову, похаживала вдали и как будто бы даже не замечала Неведомова. - Чем же она вам может помешать?.. Вы, однако, надеюсь, будете играть? - говорил Павел. Его по преимуществу беспокоило то, чтобы как-нибудь не расстроился театр. - Не знаю уже теперь! - проговорил Неведомов, употребляя, как видно, страшные усилия над собой, чтобы поуспокоиться. "Вот баба нервная!" - думал Павел про себя, отходя от Неведомова. Петин и Замин, попав в такой богатый дом, тоже как будто присмирели. - Мучусь и унываю, когда я на сие взираю! - говорил Замин, поглядывая на стены. - Арап-то какой важный стоит внизу, - говорил Петин, - без всякой отметины, весь черный. - Нарочно такого уж и делали, - подтвердил Замин. Павел пригласил всех начать считку. - Ну-с, Анна Ивановна, пожалуйте сюда! - говорил он, вызывая ее на середину залы. Та вышла. - Извольте читать за Юлию, а я - за Ромео. Анна Ивановна зачитала очень недурно: она между студентами навострилась уже в чтении. Павел был замечательно хорош в роли Ромео, так что Неведомов, несмотря на свое душевное расстройство, стал его слушать. Сколько у Вихрова было непритворного огня, сколько благородства в тоне голоса! Но кто удивил всех - так это Петин: как вышел он на середину залы, ударил ногой в пол и зачитал: - "О, вижу ясно, что у тебя в гостях была царица Маб!" - все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: "Привет вам, дорогие гости!" - и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция. Когда таким образом считывались и Павел был в совершеннейшем увлечении, Анна Ивановна, стоявшая рядом с ним, взглянув на двери, проговорила: - Какая-то дама еще приехала... Ах, это Клеопатра Петровна! - прибавила она и почему-то сконфузилась. Павел, ударив себя по голове, произнес: - Это что еще за штуки она выкидывает! Фатеева входила медленным и неторопливым шагом; она была бледна, губы у нее посинели. - Что же ты меня не подождал, когда поехал? - спросила она Павла, проходя мимо него и садясь на один из ближайших к нему стульев. - А разве ты будешь играть? - спросил он ее. - Буду! - Но какую же роль? Роль Юлии я передал Анне Ивановне. Разве вы возьмете роль няни? - Мне все равно! - отвечала Клеопатра Петровна, еще более побледнев. - В таком случае, вы будете играть няньку, - сказал Павел, думавший, что m-me Фатеева, в самом деле, будет играть в театре. Затем считка пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела то на Павла, то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы. - Ну, будет на сегодня! - сказал, не вытерпев более этой пытки, Павел. - Я вас, Анна Ивановна, довезу до дому, - прибавил он нарочно громко. - А я-то как же, опять одна поеду? - отнеслась Клеопатра Петровна к нему. У ней при этом губы даже дрожали. - Вы уж потрудитесь одни уехать. Я Анну Ивановну взял и должен ее обратно довезти, - отвечал он ей безжалостно. Вихров не считал себя ни в чем, даже в помыслах, виноватым против Клеопатры Петровны, а потому решился наказать ее за ее безумную ревность. - Поедемте, Анна Ивановна! - сказал он. Анна Ивановна пошла за ним и была какая-то испуганная. - Замин, поедемте со мной, довезите меня до дому! - сказала, в свою очередь, Клеопатра Петровна Замину. - С великою готовностью! - отвечал тот. - А я за вами петушком, петушком! - сказал Петин, чтобы посмешить ее, но Клеопатра Петровна не смеялась, и таким образом обе пары разъехались в разные стороны: Вихров с Анною Ивановною на Тверскую, а Клеопатра Петровна с Заминым на Петровку. Неведомов побрел домой один, потупив голову. - За что это Клеопатра Петровна сердится на вас? - спросила Анна Ивановна Павла с первых же слов, когда они поехали. - Ревнует! - отвечал тот. - К кому же? Ко мне? - К вам и ко всем в мире женщинам. - Зачем же вы ее больше сердите и поехали не с ней, а со мной? - Потому что я вас привез; а она не хотела ехать со мной, так пусть и едет одна. - Ну вот, зачем это? А домой, я думаю, приедете, сейчас ручки и ножки начнете целовать. - Нет, я не из таких, - отвечал Вихров. - Из каких же?.. Сердитый и злой... у!.. Гадкий вы, после того! А что, скажите, Неведомов говорил с вами? - Ему было очень тяжело с вами встретиться. - Что ж я - пугало, что ли, какое? - спросила Анна Ивановна. - Напротив, я думаю, брильянт, от которого он самовольно отказывается. - А отчего же он отказывается? - Спросите его! - отвечал Вихров. - Он сумасшедший. - Есть немного. До свиданья! Павел, высадив Анну Ивановну на Тверской, поехал к себе на Петровку. Он хотя болтал и шутил дорогой, но на сердце у него кошки скребли. Дома он первого встретил Замина с каким-то испуганным лицом и говорящего почти шепотом. - Клеопатра Петровна очень больна, - произнес он. - Чем же? - спросил Павел. - Всю дорогу плакала, выгибалась, так что я придерживать ее стал. А народ - фабричные эти встречаются: "Ишь, говорят, студент девку пьяную везет!" Павел вошел было в спальню, где Клеопатра Петровна в распущенном платье лежала на постели. - Подите от меня прочь, подите! - почти закричала она на него. Павел воротился в залу. Замин понял, что тут что-то такое неладное происходит. - Ну, так я больше теперь не нужен и могу ехать домой, - сказал он. - Поезжайте! - проговорил ему Павел. Замин уехал. Павел, оставшись один, стал прислушиваться, что делается в спальной; ему и жаль было Клеопатры Петровны, и вместе с тем она бесила его до последней степени. Вдруг в спальной раздались какие-то удары и вслед за тем слова горничной: "Клеопатра Петровна, матушка, полноте, полноте!" Но удары продолжались. Павел понять не мог, что это такое. Затем горничная с испуганным лицом вышла к нему. - Павел Михайлович, уймите Клеопатру Петровну: они себя головой бьют о спинку кровати. Удары между тем все еще продолжались. Павел вошел опять в спальную. Клеопатра Петровна, почти вся посиневшая, колотила себя затылком о кровать. - Послушайте, - начал Павел задыхающимся голосом, - если вы еще раз стукнетесь головой, я свяжу вас и целый день так продержу. - Убейте лучше меня! - говорила Клеопатра Петровна. - Убивать я вас не стану; но я прежде всего желал бы знать, из-за чего вы беснуетесь и за что вы сердитесь на меня? - Как же, ведь очень весело это, - продолжала, в свою очередь, Фатеева, - заставил меня, как дуру какую, читать на потеху приятелям своим... И какой сам актер превосходный, и какую актрису отличную нашел!.. Нарочно выбрал пьесу такую, чтобы с ней целоваться и обниматься. - Все это прекрасно! - начал Павел спокойным, по наружности, голосом, хотя в душе его и бушевал гнев: эти вопли невежества против его страсти к театру оскорбляли все существо его. - Маша, подай сюда лавровишневых капель, - прибавил он. Маша подала. Павел, накапав их в рюмку, подал Клеопатре Петровне. - Вот, выпейте это лучше. Та выпила капли с жадностью. Павел велел подать еще стакан холодной воды. Горничная подала. Клеопатра Петровна выпила его весь. Все это ее сильно успокоило, и, главное, я думаю, ухаживанье Павла порадовало ее. Она начала рыдать. - Проплачьтесь, это хорошо! - сказал он и отошел к окну. Клеопатра Петровна, как и всегда это бывало, от гнева прямо перешла к нежности и протянула к Павлу руку. - Ну, подите сюда и сядьте около меня! - сказала она. Павел подошел и сел. - Ты любишь ведь меня еще, да? - Никакого повода не подал я, кажется, тебе в этом сомневаться, - проговорил в ответ Павел довольно сухо. - Ну, прости меня. Скажи мне, что ты меня прощаешь, - говорила она, целуя его руки. - На сумасшедшую не сердятся. - А сам ты разве ни в чем не виноват против меня? - Я думаю! - Ну, побожись! - Достаточно, надеюсь, моего слова. - Скажи мне еще раз, что ты прощаешь мне. - Совершенно прощаю! - отвечал Павел. Ему больше всего хотелось поскорей кончить эту сцену. - Ты устала, да и я тоже; пойду и отдохну, - проговорил он и, поцеловав Клеопатру Петровну по ее желанию, ушел к себе. Бедная женщина, однако, очень хорошо видела, что от Павла последовало ей далеко не полное прощение. Горничная ее слышала, что она всю ночь почти рыдала. XVIII РАЗЛУКА Поутру Павел получил от Неведомова письмо, в котором тот извещал его, что он не может участвовать в театре, потому что уезжает пожить к Троице. "Видно, совсем хочет поступить в монахи", - подумал Павел. На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, - так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре. - Нет, - сказал он сам себе, - наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира! С Фатеевой у Павла образовались тяжелые и в высшей степени натянутые отношения. Нравственное обаяние, которое она имела сначала на него, - и, по преимуществу, своею несчастною семейною жизнью, - вследствие вспышек ее ревности и недостатка образования почти совершенно рушилось; жажда же физических утех, от привычки и беспрепятственности их, значительно притупилась. Павел, впрочем, старался все это скрывать самым тщательным образом; но m-me Фатеева знала жизнь и людей: она очень хорошо видела, что она для Павла - ничто и что он только великодушничал с ней. Гордость и самолюбие женское страшно в ней заговорили: она проплакивала целые дни; Павла это мучило до невероятности. - О чем вы все плачете? - спрашивал он ее, зная, разумеется, причину ее слез. - Чему же мне радоваться? - отвечала она ему на это уклончиво. А между тем башмаки какие купить она могла только на деньги Павла: своих у нее не было ни копейки. Тщетно она ломала себе голову, как бы и куда от него уехать. Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу - она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее. Заинтересуйся в это время Клеопатрой Петровной какой-нибудь господин с обеспеченным состоянием - она ни минуты бы не задумалась сделаться его любовницей и ушла бы к нему от Павла; но такого не случилось, а время между тем, этот великий мастер разрубать все гордиевы узлы человеческих отношений, решило этот вопрос гораздо проще и приличнее. Однажды Фатеева сидела в своей комнате, а Павел - в своей. Последнее время он почти постоянно занимался, готовясь к выпускному экзамену. Клеопатре Петровне подали письмо; она, взглянув на адрес, сделала довольно равнодушную мину. Письмо было написано рукою m-lle Прыхиной. Преданная девица сия вела со своей приятельницей самую длинную и самую неутомимую переписку. "Cher ангельчик! - начинала она это письмо, - в то время, как ты утопаешь в море твоего счастия, я хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения. Твой муж, гонимый бурными потоками жизни, приближается к лону отцов своих. Он заболел и теперь опасно болен. Я стороной услыхала, что его обкрадывают разные приближенные особы, и решилась сама поехать к нему. Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют. Именем нашей дружбы, умоляю тебя приехать к нему. Я сама ему сказала об этом, и он, бедный, в какой-то детский восторг пришел: "Неужели она приедет ко мне? Скажите, что я оставлю ей все состояние, только бы она приехала и успокоила меня". Не сделаешь ты этого, ангельчик, у вас все будет растащено, и если ты приедешь после его смерти, ничего уж не найдешь. Поля твоего поцелуй за меня". Читая это письмо, Фатеева по временам бледнела и краснела, потом гордо выпрямилась, вздохнула глубоко и пошла к Вихрову. - Я сейчас об муже известие получила, - сказала она. - Мне надобно ехать к нему; он очень болен. Павел взглянул на нее со вниманием. Он полагал, что она это придумала, чтоб уехать от него. - Кто же тебя извещает об этом? - спросил он. - Катя Прыхина, - отвечала Фатеева и подала письмо приятельницы. Павел прочел, и ему стало вдруг бесконечно грустно расстаться с Клеопатрой Петровной. - Очень жаль, что вы уедете, - проговорил он. - Если я не поеду туда, так всего лишусь, - сказала она. У ней тоже навернулись на глазах слезы. - Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, - продолжал Павел. - Вероятно, очень болен, - подтвердила Фатеева. - Может быть, вся эта история недолго и продолжится. - Конечно, - как бы успокаивала его Фатеева. - Что же это он раскаялся перед тобой? - спросил Павел, заглядывая снова в письмо. - Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные! Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно. - Мне будет очень тяжело видеть страдания его, - продолжала она, нахмуривая уже брови, - потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди. На кого этот намек был направлен, - богу известно. - Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, - отвечал, в свою очередь, не без цели Павел. Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила. Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее. Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, - и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках. - Куда это вы? - спросил его Павел. - В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, - отвечал Неведомов. - Позвольте, и я с вами съезжу, - сказал Павел. - Поедемте, - проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком. - Возьмемте извозчика, - остановил было его Павел. - Мы на лодке поедем, - возразил Неведомов. - И то хорошо! - согласился Павел. Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду: - Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе? - Да, - отвечал Неведомов. - А потом, конечно, и в монастырь поступите? - Если примут. Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля. - Я не знаю, Неведомов, - начал он, - хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания. - Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей. - Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией. - Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, - сказал с улыбкою Неведомов. - Да теперь к чему и сам-то гожусь! - почти воскликнул он. - Да перевести всего Шекспира, - подхватил Павел. - Все уж сжег теперь, ничего не осталось, - проговорил Неведомов. - Как сожгли? - Так! - отвечал Неведомов очень покойно. - Послушайте, - произнес с укором Павел, - к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства. - Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, - возразил с усмешкой Неведомов, - вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца. - Кто ж в этом виноват, как не вы! - произнес Павел. - Вы сами ее от себя оттолкнули. - Такою, какою она теперь стала, я нисколько и не сожалею, что оттолкнул ее, - сказал Неведомов. В это время они подъехали к небольшой монастырской пристани. Идущие от нее и покрытые весеннею свежестью луга, несколько совершенно уж распустившихся деревьев, ивняку и, наконец, теплый, светлый вечер оживили Павла. Он начал радоваться, как малый ребенок. - Вот вместе с Полежаевым{298} могу сказать я, - декламировал он: - "Я был в полях, какая радость! Меж тем в Москве какая гадость!" Но Неведомов шел молча, видимо, занятый своими собственными мыслями. Взобравшись на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил: - Посидите тут где-нибудь; я зайду к одному монаху, чтобы взять от него письмо к настоятелю Троицкому. Павел мотнул ему в знак согласия головой и поместился на одну из скамеечек, перед множеством стоящих перед нею надгробных памятников. Неведомов тоже скоро возвратился к нему и сел рядом с ним на скамеечку. - Послушайте, Неведомов, - начал Павел, показывая приятелю на затейливые и пестрые храмы и на кельи с небольшими окнами, - не страшно вам от этого? Посмотрите, каким-то застоем, покоем мертвенным веет от всего этого; а там-то слышите?.. - И Вихров указал пальцем по направлению резко свистящего звука пара, который послышался с одной из соседних фабрик. - Это вот - видно, что живое дело!.. Когда на эти бойницы выходили монахи и отбивались от неприятелей, тогда я понимаю, что всякому человеку можно было прятаться в этих стенах; теперь же, когда это стало каким-то эстетическим времяпровождением нескольких любителей или ленивцев... - Да сам-то я, поймите вы меня, - произнес уже с досадою Неведомов, - ни для какой другой жизни не гожусь. Вихров посмотрел ему в лицо. "Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни", - подумал он. - Э, что тут говорить, - начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. - Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, - прибавил он, показывая глазами на памятники, - какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут! - Смерть - вещь страшная, - произнес Павел с каким-то даже отвращением. - Она, я думаю, вещь успокоительная, - произнес Неведомов. Павел многое мог бы возразить против этого; но у него как-то язык не поворачивался - уж и в этом-то разочаровывать Неведомова. - У меня, в моей любви, тоже плохо идет, - начал он после довольно продолжительного молчания и несколько сконфуженным голосом. - Что же так? - спросил Неведомов равнодушно и продолжая смотреть на памятники. - Клеопатра Петровна едет в деревню; муж у ней умирает. - Едет? - переспросил Неведомов. - Уезжает, и у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели друг другу. Неведомов слегка усмехнулся. - Этого надобно было ожидать, - проговорил он. - Почему надобно было ожидать? - спросил Павел с ударением. - Потому что всегда и везде это бывает. - То есть, вы хотите сказать, между всеми любовниками. - Это именно я и хочу сказать, - подтвердил Неведомов. - И для продолжительной любви, вы полагаете, необходимою девственную невинность со стороны женщины и брак? - расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету. - Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, - отвечал тот. - Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей? - захотелось Павлу кольнуть немного приятеля. - Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, - отвечал Неведомов с грустной усмешкой. Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой. Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни. Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг. - Что это у тебя за бумаги? - спросил ее Павел. - Письма твои, - отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, - смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать. - А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь. - Зачем же? - возразила Фатеева. - Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, - прибавила она. - В отношении вас-с! - сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся к окну. Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы. "Отчего я не могу любить этой женщины? - думал он почти с озлоблением. - Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы". Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет. - Будь хоть последний день понежней со мною, - проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание. Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену. Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван - угрюм. - О чем ты плачешь? - спросил Павел горничную. Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно - и ничего не ответив - ушла из комнаты. - Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, - сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом. - Да не выдадут же, говорят тебе! - кричала Марья из коридора, в который она ушла. - Я - не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала. - А может быть, и выдадут, - сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей. Людям остающимся всегда тяжелее нравственно - чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей. - Покойно, - отвечала она глухим голосом. Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу. "Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!" - думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова "Герой нашего времени" и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, - мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова: Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка! Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I ЖИТЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ МАКАРА ГРИГОРЬЕВА Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж - и пойдет прежняя история. В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел велел позвать его к себе. Макар Григорьев вошел. - Ладно, что застал вас дома, а то думал, что, пожалуй, и не захвачу! - сказал он каким-то странным голосом. - Нет, я дома! - отвечал Павел и указал старику на стул. Он всегда сажал Макара Григорьева с собой. Макар Григорьев сел и несколько времени ворочался на стуле, кряхтел и как бы не находил, о чем ему заговорить. - Домой вот, Макар Григорьевич, в деревню сбираюсь, - начал Павел сам. - Ну это что же! - произнес что-то такое Макар Григорьев. - Есть оттуда оказейка, приехал один человек. - Какой человек? - спросил Павел, не совсем понимая, что хочет этим сказать Макар Григорьев. - Наш человек приехал; папенька ваш не так здоров... - отвечал Макар Григорьев и потупился. - Как не так здоров? - произнес Павел, уже побледнев немного. - Вероятно, он очень болен, если прислан нарочный! - Да! - отвечал Макар Григорьев каким-то глухим голосом, и в то же время старик не глядел на молодого барина. - Макар Григорьев, послушай, не томи меня: умер он или жив? - воскликнул Павел. - Что жив... Известно, все под богом ходим. - Значит, он умер?.. Это я вижу, - сказал Павел прерывающимся голосом. - Когда он умер? - прибавил он как-то твердо и желая прямо поставить вопрос. - Двадцать третьего июля изволил скончаться, - отвечал Макар Григорьев. - И я его, вероятно, довел до смерти своей последней неприятностью, - произнес Павел. - Ничего не вы, что за вы? Семидесяти лет человек помер, не Енохом{4} же бессмертным ему быть, пора и честь знать! - Однако это последнее письмо, которое я ему послал, я думаю, его не порадовало. - Я не посылал этого письма, - ответил Макар Григорьев. - Как не посылал? - воскликнул Павел уже радостно. - Так, не посылал: что из-за вздору ссориться!.. Написал только ему, что вы очень поиспужались и писать ему не смеете. - О, благодарю тебя! - воскликнул Павел и, вскочив, обнял и поцеловал Макара Григорьева. - Приказчик ваш оттуда приехал, Кирьян; бумаги вам разные привез оттуда. - Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! - говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками. Макар Григорьев слушал его молча; на его маленьких и заплывших глазах тоже появились как будто бы слезы. - Что плакать-то уж очень больно, - начал он, - старик умер - не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный. Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а