теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом. - Макар Григорьев, - начал он, - я хочу всех вас предварительно заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю! - Как на волю, пошто? - спросил тот. - А по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть! - Что пустяки какие, - умрете, да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы вздор какой-то говорите. Позовите лучше Кирьяна к себе и примите от него бумаги; я его нарочно привел с собой! - Ну, позови! Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и поцеловал ее. - Что, Кирьян, лишились мы с тобой нашего благодетеля, - начал Павел с навернувшимися опять слезами на глазах. - Да, батюшка, несчастье какое божеское постигло нас, - отвечал Кирьян, покачивая своей головой и как бы кокетничая своею печалью. Макар Григорьев, как мы знаем, не прилюбливал полковника, но все-таки видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян. - Как же и в какой именно час дня отец помер? - спросил Павел. - Двадцать третьего числа-с, - отвечал Кирьян, - во время обеденного стола; гостья у них-с была, старушка Катерина Гавриловна Плавина... и все про сына ему рассказывала, который видеться, что ли, с вами изволил? - Да, виделся, - отвечал Павел скороговоркой. - Она об этом ему рассказывала, - он слушать изволил ее, и жареное уж кушать начал, вдруг покатился со стула и жизнь покончил, и салат еще в губках остался; у мертвого уже у него вынимали из ротику. - Но отчего же все это с ним случилось? Был он перед этим болен, расстроен чем? - Ничего не было того-с, - отвечал Кирьян. - Конечно, мы сами мало в этом понимаем, но господа тут на похоронах разговаривали: ножки ведь у них от ран изволили болеть, и сколько они тоже лечили эту болезнь, почесть я каждую неделю в город за лекарством для них от этого ездил!.. Все ничего, никакой помощи не было, но старушонка-лекарка полечила их последнее время, только и всего, - раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло все... Ну, и господа так говорили: раны закрылись, в голову и ударило, - вред от этого после вышел! - Очень не мудрено... - произнес Павел. - Но как же не стыдно было покойному батюшке доверять себя какой-нибудь бабе-дуре. - Тут уж довериться изволили, - отвечал Кирьян и вздохнул. - Покойный папенька ваш не то что из поученых барь был, а простой: все равно, что и мужик! - вмешался в разговор Макар Григорьев. - Но кто же распоряжался всем, когда отец помер? - спросил Павел. - Да эта же самая Катерина Гавриловна Плавина; слава богу, что она и случилась тут: сейчас все ящики, сундуки и комоды опечатала, послала к священникам и за становым. Тот опять тоже переписал все до последнего ягненка. - Ну, потом похоронили? - говорил Павел. Он хотел знать все подробности, сопровождавшие смерть отца. - Похоронили-с! Господ очень много съехалось; даже вон из Перцова молодая барыня приезжала; только что в церкви постояла, а в усадьбу в дом не поехала. - Из Перцова?.. Клеопатра Петровна? - переспросил Павел. - Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили - ужас: пошли с последним-то лобызанием, так на гроб и упали; почесть на руках отнесли их потом оттуда. "Это что такое? - подумал Павел, удивленный и пораженный этим известием. - Что такое эта безумица делает?.. Неужели она еще любит меня, что и ей так дорого все, что касается до меня?" От Клеопатры Петровны, с самого ее отъезда в деревню, не было ни строчки. Павел недоумевал. - К тестеньку-то, видно, пожелала приехать и поклониться ему в последний раз, - пробунчал себе под нос Макар Григорьев. - Но у ней у самой муж умирает? - спросил Павел Кирьяна. - Плох, тоже слышно, очень... Кучер ихний при церкви рассказывал о том нашему Петру, - отвечал Кирьян. - Кучер кучеру там какому-то рассказывал, - перебил, передразнивая Кирьяна, Макар Григорьев. - А ты вот бумаги-то лучше, что привез, подай барину. Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и подал его Павлу. Тот развернул, и первое, что увидел, - это билеты приказа общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать. - Это какие деньги? - спросил он. - Папенькины-с. У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти. - Откуда же он мог их накопить? - спросил Павел. - Откуда? - произнес насмешливо Макар Григорьев. - Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает. - Дает! - подтвердил и Кирьян. - А на себя тоже копейки не уболил издержать, - продолжал Макар Григорьев. - Да уж это точно что, - подтвердил Кирьян. - Когда вот Павла Михайлыча нет, что люди едят, то и он кушает. - Дрожал старик надо всем!.. - произнес Макар Григорьев. - Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, - прибавил он, обращаясь к Павлу. - Как купил? - спросил тот с удивлением. - Куплено-с, - отвечал Кирьян, - перед самой почесть смертью они и крепость на него изволили совершить. - Но зачем же те-то господа продали? - Так наслышно, что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так чтобы на свадьбу деньги иметь, - объяснил Кирьян. - Форс тоже держат, - подхватил Макар Григорьев, - коли на богатой женится, так чтобы она думала, что и он богат; а как окрутят, так после и увидят, что свищ только один, прохвост, больше ничего, по-нашему, по-мужицки, сказать... - Воздвиженское!.. Воздвиженское теперь мое! - повторял Павел с заметным удовольствием. - Папенька так уж нарочно для вас и купили, - продолжал объяснять Кирьян. - "Пашенька, говорит, всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит, папенька, такую бы нам усадьбу!.. - Ну, так, говорит, пусть он теперь владеет ею, куплю ему на потешку ее!" Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. "Милый, дорогой родитель, - шептал он сам с собой. - Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!" И Павел в самом деле искренно думал, что он совершил против отца страшнейшие злодеяния, и затем он снова перешел к прежней своей мысли почтить память старика серьезно добрым делом. - Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, - сказал он Кирьяну, - а ты, Макар Григорьев, я уж не знаю какой староста, ты мне второй отец становишься... - Вона! - произнес Макар Григорьев насмешливо, но, видимо, тронутый словами Павла. - Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует... Что же мне делать после того? - Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? - перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого. - Ничего не надо делать! - повторил он еще раз и обратился уже к Кирьяну: - Ты шел бы, паря, домой!.. Отпустите его; он устал тоже с дороги, - прибавил он Павлу. - Пожалуй! - отвечал Павел, несколько сконфуженный этими словами и распоряжениями Макара Григорьева. - Так я пойду-с, - сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал у Павла руку и ушел. - Что это вы вздор этакой говорите при этом дураке; он приедет, пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует... - начал Макар Григорьев. - Что же за вздор? - спросил Павел. - Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь - друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем. - Я не для поднятия вашего рыла это делаю, а чтобы устроить ваше благосостояние, - сказал Павел. - Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег больше, вот и все наученье его! - Ну, так ты меня научи! - сказал Павел. Макар Григорьев казался ему великолепен в эти минуты. - Я-то научу не по-ихнему, - отвечал тот хвастливо, - потому мне ничего не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь... Что вам надо, чтобы было в вашем имении? - Чтобы бедных мужиков у меня не было. - Да бедных почесть и нет, есть многосемейные только, с малыми детьми; ну, тем - известно - потяжельше! - А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать. - Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики - плуты... Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру. - Хорошо, я тебе буду отдавать, - сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет. - Дворовым я завел, чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь это? - Идет точь-в-точь так, это я слышал. Им ничего больше не надо прибавлять, будет с них, дьяволов! - Будет? - Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать? - Ехать-то мне, - начал Павел, - вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь - там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться. - Где уж тут, утерпите ли... Господа тоже ведь избалованы насчет этого. - Да, - подтвердил Павел, не вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, - а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого. - Нет, вам не надо туда ездить, - решил и Макар Григорьев, - пустое дело - бросить вам все это надо; может быть, здесь невесту настоящую, хорошую, с приданым найдете! - Ах, кстати, - перебил его Павел, вспомнив при слове "с приданым" о деньгах, которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение последнего времени, - не угодно ли вам принять от меня мой долг! И с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал его Макару Григорьеву. - Ну, что, успеете еще! - произнес было тот. - Бери! - повторил Павел настоятельно. Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман. - Удивительное дело - какие нынче господа стали, - проговорил он, продолжая усмехаться. - А что? - спросил Павел. - Да так! Совсем не то, что прежние, - отвечал Макар Григорьев, бог знает что желая тем сказать, и ушел. II ОПЯТЬ ЭЙСМОНДЫ Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести. Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче. - Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! - сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный. - Дадим-с, - отвечал тот. - Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, - продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу. - Слушаю-с, - проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия. - Ну-с, Яков Петрович, - сказал он, усаживаясь в пролетке, - какого это завода конь? - Мосоловского, - отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю. - Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, - проговорил Павел. Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки. - Немного осталось впереди-то! - сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было. - Чудная лошадь! - воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно. - У другого бы не стала она этого делать! - произнес Яков. - Отчего же? - спросил Павел. - Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. - И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи. - Здесь, надо быть, - проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев. Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка. Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась. - Ах, вот кто! - проговорила она. Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку. - А это ваш малютка? - сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того. Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками. - А Евгений Петрович? - спросил Вихров Мари. - Он дома и сейчас придет! - ответила та. - Поди, позови барина, - прибавила она стоявшему около беседки человеку. Тот пошел. Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться. - Ничего, помилуйте! - говорил Павел, дружески пожимая ему руку. - Все-таки мне совестно, - говорил генерал, захватывая себе рукой горло. - Простит, ничего! - сказала ему и Мари. Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец. - Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, - сказала она укоризненным голосом Вихрову. - Я был болен, - отвечал тот. - Н-ну! - сказала Мари. - Что такое - ну? - спросил ее Павел. - Знаю я, - отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. - Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер. - Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? - прибавил Вихров после короткого молчания. При этом вопросе Мари немного сконфузилась - она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость. - Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, - отвечала она, - тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила. - Вот это так любовь была! - проговорил Вихров. - Д-да! - произнесла Мари печально. - Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? - переменила она разговор. - Кандидатом, - отвечал Вихров. - Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? - отнесся к нему генерал. - Никакой! - отвечал Вихров. Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: "Почему же никакой?" - По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, - заключил Павел. Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе. - Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, - поспешил прибавить Павел. - А, об штатской - это конечно! - произнес генерал. - Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, - сказала Мари. - Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное. - Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! - подхватил генерал. - А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя! - Отчего же нельзя? - спросила Мари у мужа. - Оттого, что кушать захочется - да-с! - отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь. - По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, - заметила уже с некоторым сердцем Мари. - Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе - хе-хе-хе! - засмеялся опять генерал. Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел... Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались... Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он - не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, - и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое. - Ты, надеюсь, у нас обедаешь? - сказала она ему. - Если позволите, - отвечал Павел. - Пожалуйста, попросту, по-деревенски, - подхватил генерал и дружески пожал ему руку. - Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, - сказала, немного покраснев, Мари и ушла. Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать. - Ваша служба лучшая из военных - ученая, - сказал он. - Да, - произнес генерал с важностью. - У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры. - Отлично знали, - подтвердил и генерал, - все, знаете, вычисления эти... - Какие вычисления? - спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет. - Вычисления разные, - отвечал генерал. Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл. - Сама служба-то приятнее, - продолжал он, - потому что все-таки умнее, чем простая шагистика. - Конечно! - согласился генерал. - Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна! - Это почему? - спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой. - Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно... но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, - в кармане-то в итоге ничего и не осталось. Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. "Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!" - подумал он. - А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? - сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность. - Там выгодней гораздо! - подхватил тот. - Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят. - Но вы сами согласитесь, - заметил Вихров, - что эти тридцать тысяч - те же взятки! - Какие же взятки? - воскликнул генерал. - Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия - это так!.. Вы знаете что, - продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, - один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч... его представили за это к награде... только отчет возвращается... смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: "Дурак!". - Это уж немножко странно, - сказал Вихров. - Нет-с, не странно! - возразил генерал. - Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить - это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, - что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него... Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: "Нужно отнестись к министру финансов". - "Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!" Значит, само начальство знает это. "Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!" - думал Павел, слушая генерала. Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул: - Как вы интересны сегодня! Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари. Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку. - Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? - сказала она Павлу. Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался. Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой. - Я слышала, - начала Мари тихим и неторопливым голосом, - что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна. - Жила, - отвечал Павел односложно. - Ты видался с ней часто? - спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная. - Очень часто, - отвечал Павел. - Где же она теперь? - Она теперь уехала к мужу. - Опять? - спросила Мари как-то уж насмешливо. Павел весело и добродушно смотрел на нее. - Послушайте, кузина, - начал он, - мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию. Мари вдруг вся вспыхнула. - Почему же притворную? - спросила она. - Притворную! Прикажете разъяснить вам это? - Разъясните! - сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка. - Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали! Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели. - Теперь та же самая комедия начинается, - продолжал он, - вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету? - И ты скажешь мне откровенно? - спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза. - Все откровенно скажу, - отвечал Павел искренно. - Что же ты, влюблен в нее очень? - То есть я любил ее очень. - А теперь - что же? - Теперь - не знаю. - Как не знаешь? - спросила Мари. - Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось. - Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. - И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел. - В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа. - Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней. - Нет, я не женюсь на ней, - возразил Павел. - Отчего же? - спросила Мари как бы с удивлением. - Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом - мы с ней совершенно разных понятий и убеждений. - О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям. - Не думаю... - произнес протяжно Павел. Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его. - Вот видите-с, - начал, наконец, он, - я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны. - Да в чем же мне с тобой быть откровенной? - спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла. - А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? - проговорил Вихров неторопливым голосом. Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос. - Никого! - произнесла она, наконец, с улыбкой. - Не верю! - воскликнул Павел. - Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек... - Никого не любила! - поспешила перебить его Мари. - И впредь не полюбите? - Постараюсь, - сказала Мари. - И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? - спросил Павел. - Для исполнения священной обязанности матери и супруги, - повторила за ним немножко комическим тоном и Мари. - Только для этого, не больше? - Только для этого, не больше, - повторила еще раз Мари. - Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! - произнес Павел. - Ничего? - спросила Мари. - Ничего, потому что я теперь уже все знаю. Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала. - Пора, однако, пойдем обедать! - сказала она. Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование - так себе, вздор, химера! - Чему там учат? - говорил он. - Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик{19}! Что такое, скажите на милость! Вихров усмехнулся немного. - Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, - проговорил он. - Э, нет! - воскликнул генерал. - В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: "Марш, полезай на мачту!" - лезет! Или у нас в артиллерийском училище: "Заряжай пушки - пали!" - палит! Есперка, будешь палить? - обратился он к сынишке своему. - Буду, - отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах. Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать - определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала. III НАКОПЛЕНИЕ ОДНОРОДНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИИ Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три - четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но - увы! - там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу. Павла это известие сильно озадачило. - Что же, они давно уже собирались уехать? - спросил он. - Нет, вдруг что-то надумали, - отвечал лакей. Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. "Неужели это она меня избегает?" - подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии. Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой. Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, - все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо: "Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим... Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни... Слушай: "Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, - мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, - вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки - для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой - отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, - и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий - и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, - и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним... Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья... О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву... Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда... Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, - умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею... Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня. Твоя Клеопатра. "P.S. Бедный страдалец - муж мой завтра или послезавтра умрет. Он оставил мне духовную на все имение... Я теперь поэтому помещица двухсот душ". Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые - даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же написал ответ ей. "Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся". В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. "Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента", - примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать. "Неужели Неведомов прав, - думал он, - что мы можем прочно любить только женщин безупречных?" Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, - не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать. В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, - к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля. - Что вы поделываете? - спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова. - Хандрю, - отвечал тот, - и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования. - Очень приятно с ними познакомиться, - подхватил Салов. - Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное - ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники... Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия - это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание. - Живописно сказано! - подхватил Салов. - Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство - это карты: сядемте и станемте в оные играть. - А вам бы очень хотелось? - спросил Павел. - Очень! - отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом: Одни лишь карты нас питают, И деньги нам они дают! - Ну вот видите! - перебил его Вихров. - Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите. - О, да благословит тебя бог, добрый друг! - воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. - Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, - но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить. - Это в самом деле любопытно! - произнес Павел. - Очень-с, - подхватил Салов, - рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты - такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие. - Хорошо! - сказал Павел. - Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке. - Едем на моем рысаке, - подтвердил Вихров. Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой. - Каковы физиономии, каковы? - шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами степенно расхаживали по залам. Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти. - Посмотрите, посмотрите, - продолжал ему шептать Салов, - ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует. - Все это, может быть, так! - подтвердил Вихров. - Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной жизни. - И нравственности по Домострою{25}, вы думаете? Как бы не так, - возразил Салов, - вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера - для чувств, кучера - для удовольствия. Вихров засмеялся. - А вот этот господин, - продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, - он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, - давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, - и если тут в погребе сидит поп или дьякон: - "Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!" - Как вы, однако, изучили их быт! - заметил Павел. - Я на них теперь комедию пишу! - воскликнул Салов. - Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками. - Пишете? - Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту. - Пожалуйста! - произнес Вихров, но на этом слове около него уже не было Салова. Тот куда-то от него исчез. Павел стал искать его глазами - и вдруг увидел перед собой Анну Ивановну, в прелестном воздушном платье и всю залитую в брильянты. Она стояла под руку с купцом, стриженным в скобку, с бородой, и даже не во фраке, а в длиннополом сюртуке. Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал. - Анна Ивановна! - воскликнул он радостно. - Ах, здравствуйте! - проговорила та как-то конфузливо. - Господин Вихров это! - поспешила она прибавить мужу. - Очень приятно познакомиться! - отвечал тот довольно благосклонно Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку. Павел с невольным чувством отвращения пожал ее. "И это чудовище, - подумал он, - воздушная Анна Ивановна должна целовать и ласкать". - Позвольте мне просить вас на кадриль, - сказал он, желая расспросить ее, как она поживает, - у меня решительно никого нет знакомых дам. - Можно? - спросила Анна Ивановна мужа. - С господином Вихровым можно! - отвечал тот с ударением. Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда за ней не ухаживал. Они встали вскоре после того в кадриль. Супруг ее поместился сейчас же сзади их. Вихров видел, что ему надобно было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения. - Вихров, я очень несчастлива, - начала она сама, когда стояла с ним по другую сторону от мужа. - Чем? - спросил Павел. - Муж меня все ревнует. - К кому? - Да к лакеям даже и к повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, - говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па. - Я умру, Вихров, непременно, - продолжала она в пятой фигуре, перейдя с ним совсем на другую сторону. - Нет, не умрете, - успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна! - Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, - только пей и ешь. Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать. "Вот еще жертва женская!" - подумал Павел, отходя от своей дамы. Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате. - Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, - сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик. - Что, бежали, спрятались... совесть, видно, зазрела, - сказал ему Вихров. - А что же? - спросил Салов, улыбаясь. - А то же, - отвечал Вихров, - какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет. Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали. - Что делать, такая уж оказия вышла! - произнес он. - Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны - черт знает что такое вышло. - С моей стороны очень просто вышло, - отвечал Салов, пожимая плечами, - я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад... Я и хотел подняться на эту штуку... Павел покачал только головой. - А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, - продолжал Салов. - А почему же свадьба эта ваша не состоялась? - спросил его насмешливо Павел. - Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать. - Как, так-таки чубуками? - Так-таки чубуками, a la lettre*. ______________ * буквально (франц.). - И невесту тоже? - И невесту тоже! Не обманывай! - подхватил Салов. IV АВТОРСТВО С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии - и в нем самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать... Воображение перенесло его в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, - такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему в исканиях. Стоны горничной разрывали сердце бедной женщины, но этого мало; муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает ее ласкать. Страдалица этого уже не выдержала: она питает к мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается в своей комнате. Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с самого себя - он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, - поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе. Молодой человек - старый знакомый героини, но она, боясь ревности мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом... Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в тот момент, когда он их описывал. Это, наконец, начало пугать его. Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, - и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы. На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, - а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, - он плакал, и слезы у него капали на бумагу... Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: "Да не осудите!". Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он написал; он стал пересматривать, поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух... Ему казалось хорошо, даже очень хорошо сделаться писателем и посвятить всю жизнь литературе; у него даже дыхание от восторга захватывало при этой мысли; но с кем бы посоветоваться, кто бы сказал ему, что он не чушь же совершенную написал?.. Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону. Салов оказывался удобнее всех, - тем более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем. "Я ему прочту, а он - мне; таким образом это будет мена взаимных одолжений!" С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое письмо к Салову: "Мой добрый друг! У меня есть к вам великая и превеликая просьба, и что я вам поведаю в отношении этого - прошу вас сказать мне совершенно откровенно ваше мнение!" Салов очень хорошо понял, что он зачем-то нужен Вихрову, и потому решился не упускать этого случая. По записке Павла, он сейчас же пришел к нему, но притворился грустным, растерянным, как бы даже не понимающим, что ему говорят. Вихров спросил его: что такое с ним? - Делишки скверны, - отвечал Салов и, сверх обыкновения, сел и вздохнул. Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. "Ну, черт с ним, - подумал он, - дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!" - Какие же это делишки? - сказал он вслух. - Денег нет, - отвечал Салов. - Займите у меня, - сказал Вихров, - только много не дам. - Хорошо, сколько можете, - сказал Салов и сейчас же повеселел. - Я к вам писал, - начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), - писал, так как вы сочинили комедию, то и я тоже произвел, но только роман. - Роман? - воскликнул Салов, как будто бы очень обрадовавшись этому известию. - Роман, а потому вы прочтите мне вашу комедию, а я вам - мое произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения. - С величайшею готовностью, - произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения. - Когда ж вы это написали? - продолжал он тоном живейшего участия. - В последние три недели, - отвечал Вихров, - вот оно-с, мое творение! - прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки. Салов обмер внутренне: "Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три - четыре явления комедии написано, а он будет доедать массой этой чепухи!" Салов был совершенно убежден, что Павел написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним - только из предположения занять у него денег. - Кому ж вы будете еще читать? - спросил он. - Никому больше, кому же? - ответил Павел. - Отчего же никому? - произнес протяжно Салов: у него в это время мелькнула мысль: "За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и другие попробуют этой прелести!" У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. - Вы бы позвали и других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, - Замина и Петина; я думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее? Павел от этих слов Салова впал в некоторое раздумье. - Мне бы, признаться сказать, больше всех Неведомову хотелось прочесть, - как бы рассуждал он вслух. - И Неведомова позовите, - продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: "Что такое, что такое вы написали?" - и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, - все это очень улыбалось Салову. - Вы позовите и Неведомова, - повторил он еще раз. - Но где ж я его возьму, - он у Троицы, - говорил Вихров, ходя взад и вперед по комнате. - Да наймите коляску и пошлите за ним; он сейчас и приедет. - Отлично! - подхватил Павел. - А вы вашу комедию тоже принесете, - прибавил он. - Непременно! - сказал Салов. Он твердо был уверен, что он своей комедией еще больше пришибет в грязь произведение Вихрова. По уходе Салова Вихров сейчас же изготовил письмо к Неведомову. "Милый друг, - писал он, - я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты. Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, - потому что она худа и бледна как мертвая!.. И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за них слово, как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них - если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!.. Вы, друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться писателем или нет?" Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же день после отправки за ним экипажа он входил уже в спальную к Павлу, когда тот только что еще проснулся. - Боже мой! - воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю. Неведомов расцеловался с ним. Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу. - Вот как я скоро исполнил ваше желание, - говорил Неведомов, садясь около него. - Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она больна очень? - Она худа мне очень показалась, - отвечал Вихров, заметив, что это известие очень, должно быть, встревожило приятеля. - От худобы до смерти еще далеко, - произнес, как-то странно усмехаясь, Неведомов. - От смерти, конечно, далеко, - подтвердил и Вихров. - А как же вы писали, что она скоро умрет? - расспрашивал его Неведомов. - Это я так, для красноречия, - отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился. - Что же, вы в самом монастыре живете? - спросил его Вихров. - В самом монастыре, - отвечал Неведомов. - И что же, скучно? - Иногда. - И мысль человеческая мало в ходу? - Не много. V ЧТЕНИЕ Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал. - Что он может написать? Что может он писать? - приставал он. Марьеновский улыбался на это. - То же, что и вы! Вы написали же!.. - отвечал он своим солидным тоном. - Но я возился с этими господами... я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это - роман огромнейший. - Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он - роман. - Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь. - Почему же чушь? - Потому что на большой роман у него ума не хватит - он глуп! - Как глуп? - спросил Марьеновский уже удивленным голосом. - Так, глуп, - отвечал Салов. Марьеновский отрицательно покачал головой. - Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно. - Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления. - Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом... качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя. - Но, наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов. - А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке. Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять. - Но мы, однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой. - Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе... Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях. В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены - другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло. - Два качества в вас приветствую, - начал Салов, раскланиваясь перед ним, - мецената{34} (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора! Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске. Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: "Руки попрямее, а колени повыпуклее!" - и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки. Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, - и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно: - Отлично! Отлично! Как приятно, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, - иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом. Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился. - Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед. - Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты. - Ведь вот что досадно! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно. - Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. - проговорил Салов и развел руками. - Кататься на рысаках и любить это, - продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия. - Все от бедности моей проистекает! - произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. - Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! - шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это. После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться. - Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он. - Да, вы наперед прочтите! - произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение. Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского. - А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать. В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул: - Очень хорошо, очень хорошо! Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал. - Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин. - У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение. - Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку. - Отлично! - повторил за ним Замин, но и только. Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил. Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел. Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом: - Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же. - Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым. Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул: - Вот так штука, брат! - Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей. Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил. - Читайте дальше! - сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов. Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало. Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... - Марьеновский даже привстал. - Это черт знает что такое! - произнес он. - А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь. - Сильная вещь и славная! - проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал. - Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину. - Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом. Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю. - А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову. - Вы видите! - отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его. - Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!" Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам. Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту. Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась. Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры. - Вторая часть у вас еще не окончена? - спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов. - Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо. - Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. - шептал Замин Марьеновскому. - Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин. - Да! - отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно. Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими. - Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! - сказал он Павлу. - Я это и намерен предпринять, - отвечал тот. - У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам. - Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы. - Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил. - На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов. Павел вышел за ним в другую комнату. - Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот. - Ах, сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову. Гости, наконец, распростились и вышли. - Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский. - Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову. Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым. - Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех. - Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, - неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный. Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля. - Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он. - В каком же отношении? - спросил Неведомов. - В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга{39}, буду читать Шеллинга{39}, Гегеля!.. - Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов. - Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной. - Опасность эта может встретиться вам везде, - сказал ему опять с улыбкою Неведомов. - Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов! - Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман? - Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом! - Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ! VI ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного. - Очень мне любопытно, - начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, - каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами? - Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар Григорьев. - Не все, однако очень многие! - И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! - продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. - Одно ведь слово это для всех - "подрядчик", а в этом есть большая разница: как вот тоже и "купец" говорят; купец есть миллионер, и купец есть - на лотке кишками протухлыми торгует. - Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, - толковал ему Марьеновский. - Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев. Ванька в это время подал ему еще пунш. - Что больно часто, поди, не надо - пей сам! - сказал ему Макар Григорьев. Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам. - В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, - сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, - он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу - и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими! На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался. - Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар Григорьев и выпил. Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам. - Второй сорт нашего брата, выскочки, - это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату - богатому подрядчику. "Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, - возьмем подряд вместе!" А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!", - а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, - числа несть! - Ну-с, а теперь третий сорт? - спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом. - А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, - продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, - в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому - я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была. - Как же вы, однако, после разбогатели? - спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева. - Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?" - "У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!" - "Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит, - вот, говорит, его расчет!" Показывает; я гляжу - дешево взял! "За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя". - "Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!" Понравилось это барину, подумал он немного... "Хорошо", - говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело - тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу - легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс{43}, так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки... Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. "Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!" И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, - ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи! - Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? - произнес опять с благоговением Замин. - Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. "Ну, так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, - так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь. - Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров. - А в том, что работу-то берешь, - разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, - отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз... Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, - поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, - может быть, вы не поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь! В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу. - Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением. - Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке. - Слушаю-с, - отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам. - Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! - сказал Вихров Макару Григорьеву. - А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, - продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как вольные, а мы - как каторжные". - "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится". - Но человек-то все-таки поумней лошади, - привыкнет и к другому, - возразил ему Вихров. - Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, - не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут... Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! - думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит! Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу. - Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор. - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги? - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но. - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров. - Книги который сочиняет? - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал? - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим - потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова. - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь. Макар Григорьев усмехнулся на это. - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет. - Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров. - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы - все это пустяки, никогда ничего того не было. - Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин. - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал? - Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать. - Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки. Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула. - Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня. - Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева. - Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел. - С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос. - А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! - отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову. - Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают. - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров. Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme*. ______________ * Изысканно-вежливый человек (франц.). После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы. - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом. Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами. Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках. VII ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная. Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею. - Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился. Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать. Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми. - Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового. - Ты живописец? - спросил его Вихров. - Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул. - Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного. - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров. - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло. - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян. - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой. - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь? - Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать. - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный? - Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный. - А мастер хороший? - Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! - объяснил Кирьян. Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа. Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать. - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров. - Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону. Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая. Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей. - Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы. - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна. - Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет. - Отчего же? - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!" - А как же ты к нам его залучил? - Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли. - Кто же? - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были". - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров. - Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян. У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего. - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров. - Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие. - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян. - Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик. - Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян. - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко. Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться. - Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся. - Не может быть! - воскликнул Вихров. - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик. Вихров не утерпел и велел ему подать водки. Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три. - Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом. Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись. Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным. - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров. - У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян. В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел. Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна: - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер? - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре. Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт". Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла. - Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина. - Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо. - Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил: - Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! - сказал он. Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей. Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь. В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности. Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать. - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева. - Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной. - Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном. - Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову: "Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К." Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей. - Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение. - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья. - У нас вот какая есть! Да! - отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку. В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел... Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину. Вихров удивился такому скорому возвращению его. - Ты уж и вернулся? - спросил он. - Вернулся, что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный. У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, - священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека. - Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его. - Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, - отвечал священник. - А читать вы имеете что-нибудь? - Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное. Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. "Прежние попы как-то умней и образованней были", - думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать. - Вы вот приехали сюда, - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили. - Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! - воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь. - Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!". - Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров. - Значит