, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник. - Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него. На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил: - У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно. - Что такое? - спросил Вихров. - Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: "Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!" Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела. - Скажите, пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. - Этакой мерзавец, негодяй! - Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается. Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались. - Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! - воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным. - Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров. - Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. - У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу. - Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? - сказал Петр. - Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, - приехал, наконец, пьяный. - Где пьяный! Нисколько. - Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! - воскликнул Вихров. - Кирьяна мне! - произнес он потом задыхающимся голосом. Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин. Кирьян пришел. - Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой. Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: "Мне как прикажете-с!" - и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет. Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде. Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. "Родитель мой, милый, бесценный!" - шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника. Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена. - Кирьян, - сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, - поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! - И он подал тому сторублевую ассигнацию. - И во храм бы вы вкладу сделали! - посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей. - Уж и на причет тоже не пожалуете ли? - присовокупили в один голос дьякон и дьячки. Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного. - Благодарим! - произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности. Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника. Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать. - Петр, за что так любили покойного отца? - спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера. - За справедливость!.. Справедлив уж очень был! - отвечал Петр. VIII СВОЯ НЕ ПОЗНАША! В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой. Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились. - А что, Петр, теперь уж не собьешься? - спросил он того. - Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, - отвечал тот. Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула: - Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось? Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный! - Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, - продолжала Клеопатра, - пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а? - Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, - отвечал Вихров. - Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! - сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной. - Monsieur Вихров, вы ли это? - воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками. - Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, - продолжала Фатеева, - в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу! - Я думаю, не без того, - произнесла m-lle Прыхина с ударением. Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов. - Уверяю, что никто не влюблялся, - говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна. Все, наконец, уселись перед диванным столом. - Ну, что же вы поделывали в Москве, - рассказывайте! - говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее. - О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. - отвечал Вихров. - А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! - говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей. - А именно - я написал роман огромный, который получил уже известность. - Роман? - произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом. - Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, - отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, - и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню. Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина. - Это очень любопытно будет прочесть! - произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. - Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! - прибавила она с своей обычной развязностью. - Если он написал в своем романе про какую-нибудь другую женщину, я его задушу! - сказала с улыбкой Фатеева. - Все про вас и об вас! - успокоил ее Павел. - Что же, это роман у вас исторический?.. Я очень люблю романы исторические! - произнесла m-lle Прыхина. - Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! - возразил ей Вихров. - Ах, да, правда! - спохватилась m-lle Прыхина. Затем обе дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих себе. - Что я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, - начала Клеопатра Петровна. - Вот если бы не Катишь, - прибавила она, указывая на Прыхину, - я, кажется, я с ума бы сошла. - Что ж, - отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, - любовь и дружба - это такие святые чувства, что заставят, я думаю, каждого сделать то же самое, что я сделала. - Однако ты рисковала, что муж каждую минуту наговорит тебе грубостей, попросит, пожалуй, тебя уехать! - Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее был жив! - пояснила m-lle Прыхина Павлу. - И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь. - Что же такое, собственно, происходило? - спросил Вихров, не совсем понимавший, что такое говорит Прыхина. - Происходило то... - отвечала ему Фатеева, - когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, - каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого. Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, - это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него. - Но, однако, я пересилила себя, - продолжала она, - села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это понял, расплакался немного; но все-таки до самой смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять из моих рук. - Что же, боялся, что ты отравишь его? - спросил Павел. - Вероятно! - А кто же лечил? - спросил Павел. - Тут доктор один из нашего городка, - отвечала Фатеева какой-то скороговоркой и как бы вспыхнув немного. - Это новый обожатель Клеопатры Петровны, - пояснила Прыхина. - Будто? - спросил Павел не совсем довольным тоном. - Что за вздор такой! - произнесла с сердцем Клеопатра Петровна. - Конечно, вздор; если бы не вздор, разве я стала бы говорить, - оправдывалась Прыхина. - Муж, однако, дал вам духовную на все имение, - заметил Вихров Фатеевой. - Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и не говорила! Катишь и священник уж сказали ему о том. - Я к нему тогда вошла, - начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, - и прямо ему говорю: "Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?" - просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. "Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!". Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше. Такого рода проделки обеих этих госпож показались Вихрову не совсем красивыми, но он, разумеется, этого не высказал и заметил только Фатеевой: - Все-таки вы должны благословлять память этого человека: он устроил вашу жизнь. - Еще бы! - подхватила она. - Ну, ему ее жизнь и стоило устроить! - воскликнула Прыхина, всегда и во всех случаях жизни готовая возвысить и оправдать свою подругу. Вихров весь этот разговор вел больше механически, потому что в душе сгорал нестерпимым желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же сам сказал: - А что, позволите мне прочесть вам мое творение? - Но ты разве не устал сегодня с дороги? - спросила его Фатеева. Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше было заняться любовью, чем чтением романа. "Он любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!" - объясняла она себе, и на лицо ее опять набежала тень печали. - Я нисколько не устал, - отвечал Павел и пошел в кабинет, где расставлены были его вещи, чтобы принести оттуда тетрадь. Фатеева и Прыхина, оставшись вдвоем, несколько времени молчали. - Интересно, что он написал, - проговорила последняя. - Мне не нравится это его увлечение, - ответила ей на это Фатеева. Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно. Вихров, принеся свою рукопись, сел и начал читать. Прочитав первую главу, он обратился к Клеопатре Петровне и спросил ее: - Похожи или нет? Фатеева сидела уже явно с недовольным и печальным лицом. - Комнаты похожи, но женщина тут описана другая, - проговорила она. - Какая же? - спросил с улыбкою Вихров. - Я не знаю - какая! - отвечала ему, вовсе не шутя, Клеопатра Петровна. - Ну, вы - все свое! - проговорил Вихров и начал снова чтение. Он полагал, что раздирающие душу и в то же время, как ему казалось, исполненные житейской правды сцены непременно поразят его слушательниц, но те решительно мало были ими тронуты... Клеопатру Петровну просто мучила ревность: она всюду и везде видела Анну Ивановну, а прочего ничего почти и не слыхала; что касается до m-lle Прыхиной, то ее равнодушие должен я объяснить тоже взглядом ее на литературу: достойная девица эта, как мы знаем, была с чрезвычайно пылким и возвышенным воображением; она полагала, что перу писателя всего приличнее описывать какого-нибудь рыцаря, или, по крайней мере, хоть и штатского молодого человека, но едущего на коне, и с ним встречается его возлюбленная в платье амазонки и тоже на коне. Если комнаты описывать, то, по ее мнению, лучше всего было - богатые, убранные штофом и золотом; если же природу, то какую-нибудь непременно восточную, - чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями; если охоту представлять, так интереснее всего - за тиграми или слонами, - но в произведении Вихрова ничего этого не было, а потому оно не столько не понравилось ей, сколько не заинтересовало ее. Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца - но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя. - Ах, милый мой, как ты устал! - говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть. Вихров понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма плохие в том судьи. - Как вам понравилось? - спросил он Прыхину. - Знаете что, - начала она, - я очень откровенна и всем люблю говорить правду: зачем описывать то, что мы знаем, видим и встречаем каждый день; это уж и без того наскучило. - Только то и можно описывать, что мы видим и знаем, - возразил ей Вихров, - а если мы станем описывать то, чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху. Теньеровские картины{64}, на которых нарисованы красноносые голландские мужики, гораздо выше ценятся, чем холодная и бездушная французская живопись, изображающая богов Олимпа. - Никогда ни на какой картине мужик не может быть интересен! Никогда! - воскликнула почти с ужасом m-lle Прыхина. - После этого вам сказки надобно только слушать, - сказал Павел, - если вы не хотите ничего читать о том, что существует! - Нет, сказки - это уж очень глупо; это только детей и баб деревенских может занимать, - возразила опять, как бы несколько обидевшись, Прыхина. - Есть сказки и не для детей, а для взрослых; "Монте-Кристо", например, - сказал Вихров. - Ах, "Монте-Кристо" прелесть, чудо! - почти закричала m-lle Прыхина. - И вообразите, я только начало и конец прочла; он помещался в журнале, и я никак некоторых книжек не могла достать; нет ли у вас, душечка, дайте! - умоляла она Вихрова. - Нет-с у меня! - отвечал он ей с сердцем. - "С дурой этой говорить больше нечего", - решил он мысленно и посмотрел на Клеопатру Петровну. Та сидела, как-то надувшись. - Ну, а ваше какое мнение о моем произведении? - спросил он ее. - Я ту женщину, которую вы описываете, нисколько не знаю, а потому не могу судить. - Большая часть нравственных мотивов взяты ваши, а потому они должны бы быть, кажется, близки вашему сердцу. - Я не принимаю их никак на свой счет, потому что наружность тут описана совсем другой женщины, а так, как я чувствовала, может чувствовать и всякая другая женщина, - отвечала Клеопатра Петровна. Вихрова наконец взорвало, и он больше уж не стал говорить с подобными судьями. В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие дам, оказанное к его произведению, - он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, - но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство. Говорят, нет ничего полезнее для авторов, как читать свои произведения несимпатизирующей публике. Тогда перед ними слабые места в труде их выходят в ужасающей величине. Так случилось и с Вихровым, - и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти как можно скорее. Возвратившись в свое Воздвиженское часов в десять вечера, он, несмотря, однако, на то, сейчас же принялся за работу. Стоя у себя в кабинете, он представил каждую сцену в лицах; где была неясность в описаниях, - пояснил, что лишнее было для главной мысли - выкинул, чего недоставало - добавил, словом, отнесся к своему произведению сколько возможно критически-строго и исправил его, как только умел лучше! IX ОПЯТЬ ДОБРОВ M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по последней моде. Девица сия еще в первый раз является в моем рассказе, а потому я, по необходимости, должен об ней сказать хоть несколько слов. М-lle Юлия, имя ее, была довольно высока ростом, недурно сложена. Опытный наблюдатель, конечно бы, в ее наружности, как и в наружности ее братьев, заметил нечто не совсем благородное; так, например, черты лица у нее были какие-то закругленные, кожа заметно грубовата, белокурые волосы, как бывает это у горничных, какого-то грязного цвета. Впрочем, все это очень сглаживалось тем, что m-lle Юлия очень недурно себя держала, по-видимому, была девушка весьма неглупая, довольно начитанная и благоразумная! Старик Захаревский (сама Захаревская уже умерла) обожал дочь, и они жили в их огромном доме только вдвоем. Женихов у сей милой девицы пока еще не было, - и не было потому именно, что она была горда и кой за кого выйти не хотела. М-lle Прыхина обожала Юлию и считала ее лучшим своим другом. О, наша милая Катишь была на это препредусмотрительная: у нее очень много было подружек. Одна у нее уйдет или рассорится с ней - она у другой гостит, другая сделается к ней холодна - она к третьей сейчас, - и у каждой из подружек своих она знала ее главную слабость; она знала, например, что Юлия никогда никого еще не любила и вместе с тем пламенно желала кого-нибудь полюбить. - Какого я бель-ома встретила, боже ты мой, боже ты мой! - говорила Катишь, придя на этот раз к подружке и усаживаясь против нее. - Кто такой? - спросила ее Юлия очень равнодушно. Катишь ей неоднократно навирала и налыгала в этом отношении. - Поль Вихров, - ах, какой красавец мужчина! Одет картинкой, ловок, умен! Автор сильно подозревает, что m-lle Прыхина, по крайней мере в последнее свиданье, сама влюбилась в Вихрова, потому что начала об нем говорить почти с азартом каким-то. - Где же ты видела его? - спросила Юлия, которая отчасти уже слышала, кто такой был Поль Вихров, давно ли он приехал и сколько у него душ; о наружности его она только ни от кого не слыхала таких отзывов. - Я его видела у Клеопаши, - отвечала Прыхина. - Говорят, это ее обожатель, - проговорила, как будто бы больше нехотя, Юлия. - Ах, вздор какой, он родственник только ей и довольно близкий по Имплевым, - подхватила Прыхина: она всегда всякую подругу свою скрывала и отстаивала до последней возможности. Юлия на это ей ничего не сказала, но Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять к Клеопатре Петровне, она и там не утерпела и сейчас же той отрапортовала: - Как одна особа влюблена в твоего Поля, - чудо! - сказала она. - Кто такая? - спросила Клеопатра Петровна недовольным голосом. - Юлинька Захаревская. - Где же она его видела? - Она его совсем не видала, но я описала его наружность, голос, ум, сердце и привела ее в совершенный восторг! - Зачем же ты это делала? - спросила Клеопатра Петровна. - Ах, боже мой, зачем делала?.. Так, разговор был; надобно же о чем-нибудь говорить. - Можно бы об чем-нибудь и другом говорить; ты понимаешь ли, что этим мне можешь повредить? - Чем же я тебе могу повредить? - возразила с удивлением Катишь, ей в первый еще раз пришла в голову эта мысль. - А тем, что, когда они встретятся, Юлия непременно станет с ним кокетничать, и, разумеется, всякий мужчина ответит на кокетничанье хорошенькой девушки. - О нет! - воскликнула Прыхина. - Этого никогда не может быть: Поль тебе верен, как я не знаю что! - Ты-то пуще лучше его знаешь, чем я! - проговорила, заметно рассердясь на подругу, Клеопатра Петровна и даже ушла от нее. - Странная женщина, хочет своего адоратера не показывать никому, - не спрячешь уж! - произнесла Катишь, оставшись одна и пожимая плечами. Этого маленького разговора совершенно было достаточно, чтобы все ревнивое внимание Клеопатры Петровны с этой минуты устремилось на маленький уездный город, и для этой цели она даже завела шпионку, старуху-сыромасленицу, которая, по ее приказаниям, почти каждую неделю шлялась из Перцова в Воздвиженское, расспрашивала стороной всех людей, что там делается, и доносила все Клеопатре Петровне, за что и получала от нее масла и денег. Юлию в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла в кабинет к отцу, который совсем уже был старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору. - Батюшка, - начала она, - кто у нас в собрании будут нынешнюю зиму кавалеры? - Кто? Я не знаю! - произнес старик. - Те же, я думаю: Иван Петрович и Петр Иваныч, - прибавил он уже с улыбкою. - Батюшка, это ужасно!.. Я лучше не буду совсем выезжать, а то тратишься и беспокоишься, но для кого и для чего! Захаревский пожал плечами. - Что делать, перевелась нынче вся порядочная молодежь, - произнес он не без грусти. - Говорят, в Воздвиженское приехал молодой человек Вихров, очень умный и образованный. - Это Михаила Поликарпыча сын, слышал это я; человек, должно быть, и с состоянием. - Съездите к нему и пригласите его бывать в нашем собрании; хоть один порядочный молодой человек будет у нас, с кем бы можно было слово сказать. Старик Захаревский в мыслях своих совершенно одобрил такое желание дочери. - Мне есть повод съездить к нему. Я продавал по поручению Александры Григорьевны Воздвиженское и кой-каких бумаг не передал его покойному отцу; поеду теперь и передам самому. - Поезжайте и отдайте, а главное - в собрание его вытащите! - Вытащу! - отвечал Захаревский. Подъезжая потом к Воздвиженскому и взглянув на огромный дом, Ардальон Васильич как бы невольно проговорил: "Да, недурно бы было Юльку тут поселить!" С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он велел доложить о себе: "действительный статский советник Захаревский!" В последнее время он из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде. Вихров поспешил выйти гостю навстречу. Захаревский низко и с уважением поклонился ему. - Очень рад видеть ваше превосходительство у себя! - говорил Вихров, сконфуженный даже несколько такой почтительностью Захаревского и ведя его в гостиную. - Извините!.. - говорил тот, беря себя за грудь. - Одышка от лет... не могу вдруг начать говорить. Вихров спешил его покойнее усадить. Захаревский, наконец, отдышался и начал неторопливо: - Во-первых... я прибыл поздравить вас... с приездом и потом... передать вам по поручению прежней владелицы документы некоторые! - И с этими словами он вынул из кармана толстый пакет и подал его Вихрову. Тот принял от него пакет. - Очень вам благодарен, - произнес Вихров. Старик между тем с любопытством стал осматривать вокруг себя новое убранство комнат, и замечаемая в них чистота явно ему понравилась. - Не скучаете ли в деревне? - спросил он Вихрова почти нежным голосом. - Нет, - отвечал тот. - Но все-таки надеюсь, - продолжал Захаревский, - что посетите и наш городок. - О, конечно, и к первому, разумеется, к вам явлюсь с визитом. - Очень рады будем вам, - отвечал Захаревский, опять почтительно склоняя голову, - но, главное, вы посетите наше собрание и украсьте его вашим присутствием. - Когда же это собрание бывает? - спросил его Вихров. - Каждое воскресенье-с! - сказал Захаревский. - И посещать его, - продолжал он опять вкрадчивым голосом, - почти долг каждого дворянина... один не приедет, другой, - и нет собраний, а между тем где же молодежи и девушкам повеселиться! - А ваше семейство? - спросил его Павел. - Мое семейство состоит теперь из единственной дочери, которая живет со мной: сыновья у меня на службе, жена умерла... Вихров при этом постарался придать своему лицу печальное выражение, как будто бы ему в самом деле было очень жаль, что г-жа Захаревская умерла. Гость просидел еще с час, и при прощаньи с чувством пожал руку у Вихрова и снова повторил просьбу посетить собрание. - Непременно-с буду! - отвечал тот, в самом деле решившись непременно быть в собрании. Об этом посещении Клеопатра Петровна весьма скоро, должно быть, узнала от своей сыромасленицы, бывшей именно в этот день в Воздвиженском, потому что на другой же день после того прислала очень тревожную записку к m-lle Прыхиной, жившей опять в городе. "Папенька Захаревский был уж у Павла; узнайте от самой Захаревской, когда Павел приедет к ним с визитом, и будьте там в это время и наблюдайте, что они будут между собой говорить, и мне все напишите!" По этому письму Катишь сейчас же сбегала к Захаревским, узнала там все и написала к приятельнице: "Когда он с визитом приедет - там не знают, но он будет непременно в следующее воскресенье в наше собрание! Воображаю, как будет ему весело!.." Получив это извещение, Клеопатра Петровна отправила уже записку к самому Вихрову. "Бесценный друг мой, приезжай ко мне в воскресенье, иначе я умру, не видавши тебя!" На это ей отвечал Вихров: "Бесценный друг мой, в воскресенье я не могу приехать, потому что завален работою; приеду, когда кончу". "Завален работою, а в собрание, однако, едет!" - подумала Клеопатра Петровна и от такого невнимания Вихрова даже заболела. Катишь Прыхина, узнав об ее болезни, немедленно прискакала утешать ее, но Клеопатра Петровна и слушать ее не хотела: она рыдала, металась по постели и все выговаривала подруге: - Это вы все наделали, от вашей болтовни все это началось. - Да что же началось, душа моя, что началось? - спрашивала ее скромно Прыхина. - Все! Не говорите со мной больше! - вскричала Фатеева. Катишь, делать нечего, замолчала. Пока происходили все эти толки и опасения, герой мой предавался самым чистым и невинным занятиям. Он весь был погружен в окончательное создание своего творения, которое, наконец, можно уж было набело переписывать. Вихров хотел для этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот на другой же день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать. - Кто такой? - спросил Павел. - Добров один, по прозванию, - отвечал Кирьян. - Ах, я его знаю! - сказал Вихров. - Да хорошо ли он пишет? - Писец настоящий! - отвечал Кирьян. - Я привел его с собой, коли прикажете. - Сделай милость, я очень рад ему. Добров вошел и поклонился. Он был еще в более оборванном сюртуке и худых сапожонках. - Здравствуйте, старый знакомый! - сказал ему Вихров и подал ему руку. Добров конфузливо пожал ее. - Садитесь, пожалуйста, - продолжал Вихров. Добров не совсем смело осмотрел стулья и на более жесткий из них неплотно сел. - Можете ли вы переписать мне? - Могу-с, словно бы! - отвечал Добров. - Ну, и правильно вы пишете? - На это я знаток; у нас за это розгами с проволокой секли. - А от станового вы уже отошли? - Да-с, бог с ним. - Отчего же? Добров как бы некоторое время соображал. - Барынька-то у него уж очень люта, - начал он, - лето-то придет, все посылала меня - выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой... Меня допрежь того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, - срам! - а не принесешь ей, - ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, - ей-богу! - А сам становой лучше? - Тоже жадный, - продолжал Добров, - бывало, на ярмарчишку какую приедем, тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным торговцам смотреть - весы ладны ли да товар свеж ли, и все до той поры, пока не поклонятся ему; а поклонись тоже - не маленьким; другой, пожалуй, во весь торг и не выторгует того, так что многие торговцы и ездить совсем перестали на ярмарки в наш уезд. - Отчего же они не пожаловались? - И жаловались, да мало только что-то внимали тому, - по пословице: рука руку моет; я бога возблагодарил, как из этой их компании ушел!.. - заключил Добров. - Чем же вы содержите теперь себя? - Да чем? Кое-что тоже на духовенство, на мужичков поработаю, ну и прокармливаюсь; насчет платья только вот никак не могу сбиться и справиться! - Вы переезжайте ко мне совсем; я вас буду содержать, одену и помещу в хорошенькой комнате. - Благодарю покорно... Ныне я могу это принять, а прежде бы, пожалуй, и не смог. - Почему же бы не смогли? - Потому, я пил безобразно. - А нынче не пьете? - Нет, другой год не пью! Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к этому проклятому вину ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так, что оно меня побеждало. - А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены? - спросил Вихров. Добров с грустью покачал головой. - Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, - отвечал он. - А именно? - сказал Вихров. - А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями! Монах, например, яйцо печет на свечке, а черт у него учится{73}; вырежу все это из бересты и фольги под это подложу... ну, и все это таким манером шло, пока денежки у меня были... Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, - вышла у меня вся эта пекуния{73}, что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!.. Стал просить у монахов взаймы, - не дают, да и нет, пожалуй, ни у кого!.. Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже в монастыре мужичонко один, - по решению присутственного места. "Что ты, - говорит, - жалуешься все, что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст тебе водки!" Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это. "Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!" - и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад - смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, - в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок - и прямо в кабак... "На, брат, друг сердечный, - говорю целовальнику, - прими!" Он это смекнул сейчас, подхватил у меня мешок, дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть. "Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то, говорит, теперь заметят!" Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, - не досчитываются одного мешка. "Должно быть, говорю, украл кто-нибудь; я, ехавши, виноват, заснул!" Говорю это, а самого дрожь бьет, зуб с зубом от страха не сходятся, и стыдно-то, и горько-то, и страшно. Хотелось было сейчас же тут покаяться, но язык прилип к гортани, и это бы дело, однако, так и кануло в воду! Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: "Поднеси да поднеси винца, а не то скажу - куда ты мешок-то девал!". Только целовальник мне вдруг говорит: "Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!" Такая меня злость взяла: чувствую, что сам-то я какое воровство и мошенничество сделал, и вижу, что против меня то же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил - не знаю... Бил... бил, оба в крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих... Я в азарте кричу: "Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!.." Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, - старец добрый и кроткий, призывает меня к себе. "Для чего это ты, дьякон, сделал так, мешок, говорит, похитил?.." Я сплакал даже на это: "Неужели, говорю, ваше преподобие, я украл это!.. Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!" - "Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому - знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!.." - "Не посмел, говорю, ваше преподобие!" Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии. "Взгляните, говорит, на это не как судья строгий, а как Христос милостивый!" Владыко и пишет резолюцию: "Дело об мешке закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!" - Однако не совсем же помиловали! - заметил Вихров. - Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! - отвечал Добров. X ДАЛЬНЕЙШИЕ РАССКАЗЫ ДОБРОВА Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой. - Чему вы это, Гаврило Емельяныч? - спрашивал его Вихров. - Штука у вас тут какая славная написана, - отвечал тот. В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, - и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни. Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек - золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь. - Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, - это ведь и правда, пожалуй, - заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед. - Правда? - переспросил Вихров. - Правда! - подтвердил Добров. - Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, - чудо! Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное. - Какую же? - спросил он голосом, замирающим от любопытства. - Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним... Только этот самый барин... отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: "Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!" - "Да где я их обижаю, да чем их обижаю!" - оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, - и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким... "Просите сюда!" Входит батюшка в кабинет к барину... Тот прямо ему кидается на шею: "Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!" - "Что такое?" - спрашивает священник. "Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу я с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, - пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения полиции, а я, говорит, тебе за это тысячу рублей дам!" И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику. Корысть тем овладела, как и пьянство же вон мною в монастыре; задрожал даже, увидев денежки-то. "Да правда ли, говорит, сударь... - называет там его по имени, - что вы его не убили, а сам он убился?" - "Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!" Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. "Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, - простенькой такой у него пономаренко был, - отслужу и похороню". Условились они таким манером... В самую полночь к попу в воротцы - стук, стук! Выходит он... Гроб привезли, оказывается, с покойником... Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. "Батюшка, - говорит попадья, - и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?" - "А для че, говорит, не позволено?" - "Ну, так, - говорит попадья, - я пойду поставлю перед ним..." - "Поди, поставь!" И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, - она стоит, расставя руки... "Батька, батька! - кричит. - У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!" - "Как медведь?" - заглянул в гроб, видит - шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: "Сшучу с тобой шутку!" "Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, - промеж тем он думает, - он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?" Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель... "Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!" Священник - туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал... Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил! Вихров усмехнулся. "Что же это такое!" - подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом: - А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин? - Бывает, случается, - отвечал тот, - усадьбу Кривцово, чай, знаете? - Знаю. - Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям. - Как же братья и отцы допускали до этого? - Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: "Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!" У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, - все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: "Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!" - и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно... приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер - ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. "Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели"; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, - богу судить, но я и до сей поры, сударь, - продолжал Добров, видимо одушевившись, - не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется "палочник", потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, - так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, - ей-богу!.. - А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, - спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, - какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете? - Понимаю-с, - отвечал Добров, - мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, - вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки. - Да ведь, любезный, - возразил Вихров, - там сейчас же и в разврат это переходит. - Да-с, это точно... Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест. - Но все-таки они любить и чувствовать должны. - Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того. - Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, - вот это бы мне хотелось схватить. - Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, - это есть. - Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, - перебил его Вихров. Добров усмехнулся немного. - Да что ж такое мне вам рассказать, - проговорил он. - Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились? - Жил, знаю, а что? - Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою. - Плавин! - воскликнул Павел с удивлением. - Так втюрился, - продолжал Добров, - что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, - он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, - она сейчас ему и говорит: "Друг мой, это нехорошо! Здесь это не принято. Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю, а лучше, говорит, после, как ты уедешь, я вышлю ее!" Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, - согласился с ней, уехал... Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и продала. Он и пишет ей: "Как же это, маменька?" - "А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!" Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!.. Тетка стала требовать ее у него; он не пускает - пишет: "Какие хотите деньги возьмите, только оставьте ее у меня". Тетка ему отвечает: "Мне никаких денег твоих не надо, а я желаю одного, чтобы ты не острамил нашего рода и не женился на крестьянке". Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж большую занимает! - Он столоначальник, - сказал Вихров. - Нет, больше того!.. Виц-директором, что ли, каким-то сделан!.. Как тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его. "Ах, Плавин, Плавин! - думал Вихров. - Ну, я теперь мирюсь несколько с тобой". Чем же кончилась эта история? - спросил он Доброва. - Кончилась тем, что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не мог, - по этапу, кажется, и гнали; очень уж велика власть-то и сила господская, - ничего с ней не поделаешь. - Очень уж велика!.. Могла бы быть и меньше! - подхватил Вихров. - Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? - прибавил он. - Больше уж никакой другой не знаю, - отвечал Добров. - Вон у становой нашей происшествие с мужем было, - то только смешное. - Ну, и смешное рассказывайте, - она, должно быть, развратница! - Сильная! Да как же и не делать-то ей того, помилуйте! Пьет да жрет день-то деньской, только и занятья всего. - Что же у нее было там? - Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, - и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал. Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со своим другом милым, - вдруг кухарка эта самая бежит: "Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню идет!" Ах, боже мой! Куда девать и спрятать своего милого? - "Влезь, - говорит она ему, - в печку, а мы тебя заслонкой закроем". Делать нечего, барин влез; труба там была прямая, поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. "Что ты, душенька, тут делаешь?" - "Да так, говорит, вошла". - "А, ну так, говорит, и мне сюда дайте водочки и закусить, и я здесь тоже посижу". Она ему: "Ах, зачем же? Пойдем в горницу..." - "Нет, говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!" Ушла наша барыня мужу за водкой. Он, знаете, полицейским глазом осмотрел, все и смекнул, где барин. - "Что-то, говорит, мне яичницы хочется, изготовьте-ка мне яичницу". Приказывает это он уж кухарке. Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там... А становой промеж тем думает: "Теперь я барина пообмарал", - кричит: "Ах, люди, говорит, сотские, десятские!.." Те прибежали. - "Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!" Те сейчас же ухнули ведра два туда... Не вытерпел барин, выскочил из печки - черт чертом... "Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня обокрасть. Что вам угодно, чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на то изъявлять не будете". Барин, нечего делать, дал в том расписку... Драли, драли мы его, - убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к себе... не идет, боится. Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва. XI ОБЪЯСНЕНИЕ На другой день герой мой принялся уже за новую небольшую повесть. Он вывел отца-деспота, в котором кой-что срисовал с своего покойного отца, со стороны его военной строгости и грубости... У него сын влюбляется в крестьянку их и вместе с тем, как и Плавин, вероятно, это делал, ужасно боится этого и скрывает. Отец эту девушку выдает замуж за мужика, наказывает ее мать старуху, зачем она допустила свидание дочери с сыном. Повесть эту Вихров назвал: "Кривцовский барин". Усадьба-то Кривцово из рассказов Доброва очень уж врезалась у него в памяти... Вихров в одно утро написал три главы этой повести и дал их переписать Доброву. Тот их прочел сначала и, по обыкновению, усмехнулся. - Что, хорошо? - спросил Павел. - Хорошо, так их и надо, - отвечал Добров. К вечеру наконец Вихров вспомнил, что ему надобно было ехать в собрание, и, чтобы одеть его туда, в первый еще раз позван был находившийся в опале и пребывавший в кухне - Иван. Тот, разумеется, сейчас же от этого страшно заважничал, начал громко ходить по всем комнатам, кричать на ходивших в отсутствие его за барином комнатного мальчика и хорошенькую Грушу, и последнюю даже осмелился назвать тварью. Та от этого расплакалась. Вихров услыхал это, крикнул на него и обещался опять прогнать в скотную, если он слово еще посмеет пикнуть. Иван замолчал. Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении города; главная танцевальная зала была довольно большая и холодноватая; музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной. - Милости прошу, просим милости, - говорил он, низко-низко кланяясь Вихрову. Тот, пожав ему руку, молодцевато вошел в зало и каким-то орлом оглядел все общество: дам было много и мужчин тоже. - Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, - говорил Захаревский, идя вслед за ним. - Вот они!.. - прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из толпы и подходящих к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками. - Живин! - воскликнул Вихров, узнавая в черно-фрачном господине того самого Живина, который некогда так восхищался его игрой на фортепьяно и о котором говорил ему Салов. Живин в настоящее время очень потолстел и служил в уездном городе стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком. - А это вот тоже твой старый знакомый, - заговорил Живин, когда они поздоровались, и показывая на господина в коричневом фраке. - Мы знакомы-с, хоть немножко и странно! - сказал тот, протягивая Вихрову руку. Павел всмотрелся в него и в самом деле узнал в нем давнишнего своего знакомого, с которым ему действительно пришлось странно познакомиться - он был еще семиклассным гимназистом и пришел раз в общественную баню. В это время Вихров, начитавшись "Горя от ума", решительно бредил им, и, когда банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему: - Ты три, да знай же меру! - Это из "Горя от ума"? - отозвался вдруг на это другой господин, лежавший на другом полке. - Из "Горя от ума", - отвечал Павел. - Вы кто такой? - продолжал господин. - Я гимназист Вихров, а вы кто такой? - Я помещик Кергель!.. Скажите, что в гимназии учат писать стихи? - То есть правилам стихосложения, - учат. - Бенедиктова читали вы стихи: "Кудри девы чародейки, кудри блеск и аромат", - отличные стихи! - говорил Кергель, задирая на полке ноги вверх. - Отличные! - подтвердил и Вихров: ему тоже очень нравились в это время стихи Бенедиктова. Оказалось потом, что Кергель и сам пишет стихи, и одно из них, "На приезд Жуковского на родину", было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову. - Чудесно! - похвалил тот. После этого они больше уже не видались. Кергель теперь был заседателем земского суда в уездном городке и очень обрадовался Вихрову. Здесь я не могу умолчать, чтобы не сказать несколько добрых слов об этих двух знакомых моего героя. В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской жизни. Живин, например, с первого года выписывал "Отечественные Записки"{84}, читал их с начала до конца, знал почти наизусть все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был более наклонен к тогдашней "Библиотеке для чтения" и "Северной Пчеле"{84}. На своих служебных местах они, разумеется, не бог знает что делали; но положительно можно сказать, что были полезнее разных умников-дельцов уж тем, что не хапали себе в карман и не душили народ. Их любовь к литературе и поэзии все-таки развила в них чувство чести и благородства. Вихров, сам не давая себе отчета, почему, очень обрадовался, что с ними встретился. - В деревню совсем приехали - поселились, - говорил ему вежливо Кергель. - В деревню-с, - отвечал Вихров. - Я думал, брат, ехать к тебе, напомнить о себе, - говорил Живин, - да поди, пожалуй, не узнаешь! - Как это возможно! - вскричал Вихров. - Однако приезд нашего дорогого гостя надобно вспрыснуть шампанским! - говорил Кергель. Он любил выпить, и выпить только этак весело, для удовольствия. - Выпьем! - подтвердил и Живин, который тоже любил выпить, но только выпить солидно. - Выпьемте, выпьемте! - подтвердил и Вихров. И все отправились в буфет. Захаревский несколько кошачьей походкой тоже пошел за ними. Он, кажется, не хотел покидать героя моего из виду, чтобы кто-нибудь не повлиял на него. Кергель непременно потребовал, чтобы бутылка шампанского была от него. Все чокнулись и выпили. Вежливый Кергель предложил также и Захаревскому: - Почтеннейший Ардальон Васильич, не угодно ли вам с нами выпить? Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил. - Ну, как же ты, друг милый, поживаешь? - спросил Вихров Живина. - Что, брат, скучно; почитываю помаленьку - только и развлечение в том; вот, если позволишь, я буду к тебе часто ездить - человек я холостой. - Непременно будем видаться! - сказал Вихров. - А вы стихотворения продолжаете писать? - обратился он к Кергелю. - Книжка у меня напечатана; буду иметь честь презентовать вам ее, - отвечал тот. - Позвольте, господа, и мне предложить бутылочку шампанского, - сказал Захаревский, тоже, как видно, не хотевший отстать в угощении приезжего гостя. Все приняли его предложение и выпили. У Вихрова уж и в голове стало немного пошумливать. - Дамам бы нашего гостя надобно представить! - сказал Захаревский. - Ах, да, непременно! - подхватил Кергель. - Прежде всего вот надо представить вас их прелестной дочери, - прибавил он Вихрову, указывая на Захаревского. - Прошу вас! - сказал Вихров. Все возвратились снова в зало. Старик Захаревский и Кергель подвели Вихрова к высокой девице в дорогом платье с брильянтами, видимо, причесанной парикмахером, и с букетом живых цветов в руке. Эта была m-lle Юлия. - Monsieur Вихров! - проговорил ей Захаревский. - Дочь моя! - сказал он Павлу, показывая на девушку. Вихров поклонился ей, но о чем говорить с ней решительно не находился. М-lle Юлии он показался совершенно таким, как описывала его m-lle Прыхина, то есть почти красавцем. - Вы танцуете, monsieur Вихров? - начала она. - Танцую-с, - отвечал он и понял, что ему сейчас следует пригласить ее на кадриль, что он и сделал. Кергель стал ему визави, а Живин махнул только рукой, когда Вихров спросил его, отчего он не танцует. - Нет, я не умею, - отвечал он и, отойдя в сторону, в продолжение всей кадрили как-то ласково смотрел на Павла. - Monsieur Живин очень умный человек, но ужасный бука, - начала Юлия, становясь с Вихровым в паре и вместе с тем поправляя у себя на руке браслет. Поинтересуйся этим ее движением хотя немного Вихров, он сейчас бы увидел, что одна эта вещь стоит рублей тысячу. Выпитое вино продолжало еще действовать в голове Павла: он танцевал с увлечением; m-lle Юлия тоже танцевала с заметным удовольствием, и хоть разговор между ними происходил немногосложный, но Юлия так его направила, что каждое слово его имело значение. - Monsieur Вихров, я надеюсь, что вы будете у нас - у моего отца? - говорила она. - Непременно-с, я обязан даже это сделать и заплатить вашему батюшке визит. - Мы надеемся, что и не по визитам только будете знакомы с нами, а посетите нас когда-нибудь и запросто, вечерком. - Если позволите. - Не мы вам позволяем, а вы нас этим обяжете... А вы, monsieur Вихров, я слышала, и музыкант отличный. - Прежде играл, но теперь совершенно забыл, - отвечал он ей. Прыхина успела уже отрекомендовать приятельнице своей, что Вихров и музыкант отличный, но об авторстве его умолчала, так как желала говорить об нем только хорошее, а писательство его они обе с Фатеевой, при всей своей любви к нему, считали некоторым заблуждением и ошибкою с его стороны. По окончании кадрили к Вихрову подошел Кергель. - Здешний голова желает с вами познакомиться, - проговорил он. - Очень рад! - отвечал Павел. Кергель снова попросил его следовать за ним в буфет. Вихров пошел. - Пойдем! - мотнул при этом Кергель головою и Живину. - Пойдем! - отвечал тот ему с улыбкою. Вслед за ними пошел также опять и Захаревский: его уж, кажется, на этот раз интересовало посмотреть, что в ровную или нет станет Вихров тянуть с Кергелем и Живиным, и если в ровную, так это не очень хорошо! Толстый голова, препочтенный, должно быть, купец, стоял около разлитого по стаканам шампанского. - Пожалуйте! - сказал он, показывая Вихрову на один из стаканов и при этом вовсе не рекомендуясь и не знакомясь с ним. Вихров стал было отказываться. Но голова опять повторил: "Пожалуйте!" - и так настойчиво, что, видно, он никогда не отстанет, пока не выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого: ни один губернатор, приезжавший в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того, чтобы голова не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове. - Господа, пойдемте танцевать галоп! - сказал он. - Идем! Отлично! - воскликнул Кергель. - Мне позвольте опять с вашей дочерью танцевать? - обратился Павел к Захаревскому. - Совершенно зависит от вашего выбора, - отвечал тот. - Пойдемте, друг милый, и вы потанцуете, - сказал Вихров Живину. - Пойдем, черт возьми, и я потанцую! - отвечал тот, прибодряясь. С ним почти всегда это так случалось: приедет в собрание грустный, скучающий, а как выпьет немного, сейчас и пойдет танцевать. Вихров подлетел к Юлии; та с видимым удовольствием положила ему руку на плечо, и они понеслись. Живин тоже несся с довольно толстою дамою; а Кергель, подхватив прехорошенькую девушку, сейчас же отлетел с ней в угол залы и начал там что-то такое выделывать галопное и вместе с тем о чем-то восторженно нашептывал ей. Он обыкновенно всю жизнь всегда был влюблен в какую-нибудь особу и писал к ней стихи. В настоящую минуту эта девица именно и была этою особою. Вихров между тем сидел уже и отдыхал с своей дамой на довольно отдаленных креслах; вдруг к нему подошел клубный лакей. - Вас спрашивают там, - сказал он. - Кто такой? - Спрашивают-с, - повторил лакей. Вихров пошел. М-lle Юлия с недоумением посмотрела ему вслед. В передней Вихров застал довольно странную сцену. Стоявшие там приезжие лакеи забавлялись и перебрасывали друг на друга чей-то страшно грязный, истоптанный женский плисовый сапог, и в ту именно минуту, когда Вихров вошел, сапог этот попал одному лакею в лицо. - Тьфу ты, черти экие, какой мерзостью в лицо кидаетесь, - говорил тот, утираясь и отплевываясь. Увидев Вихрова, все лакеи немного сконфузились и перестали кидаться сапогом. - Кто меня спрашивает? - спросил он. - Барышня-с, - отвечал один из лакеев как-то неопределенно и провел его в соседнюю с лакейской комнату. Там Вихров увидал m-lle Прыхину; достойная девица сия, видимо, была чем-то расстроена и сконфужена. - Клеопаша приехала сюда, она очень больна и непременно сейчас желает вас видеть, - начала она каким-то торопливым голосом. Вихров знал Клеопатру Петровну и наперед угадывал, что это какая-нибудь выходка ревности. - Не могу же я сейчас ехать, - это неловко! - проговорил он. - Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь, что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. - И m-lle Прыхина сделала движение, что как будто бы в самом деле готова была стать на колени. - Хоть на минуточку, а потом опять сюда же приедете. - Да в самом ли деле она больна или капризничает? - Больна, в самом деле больна! - повторила m-lle Прыхина. Павел решился съездить на минуточку. Когда они вышли в переднюю, оказалось, что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали Катишь, и никто из лакеев не хотел даже нагнуться и подать их ей, так что она сама поспешила, отвернувшись к стене, кое-как натянуть их на ногу. Загрязнены они особенно были оттого, что m-lle Прыхина, посланная своей подругой, прибежала в собрание пешком; Клеопатра Петровна не побеспокоилась даже дать ей лошадей своих для этого. Вихров, конечно, повез m-lle Прыхину в своем возке, но всю дорогу они молчали: Павел был сердит, а m-lle Прыхина, кажется, опасалась, чтобы чего-нибудь не вышло при свидании его с Фатеевой. На грязном постоялом дворе, пройдя через кучи какого-то навоза, они, наконец, вошли в освещенную одной сальной свечкой комнату, в которой Фатеева лежала на постели. Голова ее была повязана белым платком, намоченным в уксусе, глаза почти воспалены от слез. Вихрову сейчас, разумеется, сделалось жаль ее. - Друг мой, что такое с вами? - говорил он, подходя к ней и, не стесняясь присутствием Прыхиной, целуя ее. - Фу, как от вас вином пахнет; как вы, видно, там веселились! - проговорила Фатеева, почти отвертываясь от него. - Катишь, ты поди домой, мне нужно с ним вдвоем остаться, - перебила она. - Хорошо, я пойду, - отвечала она и хотела было уже опять идти пешком. - Да вы возьмите мой экипаж и доезжайте, - сказал ей Вихров. - Ах, пожалуйста, благодарю, а то я вся по колена в снегу обродилась! - произнесла каким-то даже жалобным голосом Прыхина. Вихров и Фатеева остались вдвоем. - Вас увезли с балу; вы, вероятно, там танцевали о Юленькой Захаревской? - начала Клеопатра Петровна. - Да, я с ней танцевал, - отвечал Вихров, ходя взад и вперед по комнате. Фатеева, точно ужаленная змеей, попривстала на кровати. - Послушайте, - начала она задыхающимся голосом, - у меня сил больше недостает выносить мое унизительное положение, в которое вы поставили меня: все знают, все, наконец, говорят, что я любовница ваша, но я даже этим не имею честь пользоваться, потому что не вижусь с вами совсем. - Что же вы хотите этим сказать? - спросил Вихров, останавливаясь перед ней и смотря на нее. - А то, - отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, - что я умру от такого положения, и если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые люди. Если бы Клеопатра Петровна обухом ударила Вихрова по голове, то меньше бы его удивила, чем этими словами. Первая мысль его при этом была, что ответствен ли он перед этой женщиной, и если ответствен, то насколько. Он ее не соблазнял, она сама почти привлекла его к себе; он не отнимал у нее доброго имени, потому что оно раньше у нее было отнято. Убедившись таким образом в правоте своей, он решился высказать ей все прямо: выпитое шампанское много помогло ему в этом случае. - На ваше откровенное предложение, - заговорил он слегка дрожащим голосом, - постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно. - Я бы вас ни в чем этом не стесняла и просила бы только на время приезжать ко мне; по крайней мере я была бы хоть не совсем униженная и презираемая всеми женщина. - Вы больше бы, чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем. Слова: принести себя в жертву, убегу совсем - подняли в душе Клеопатры Петровны страшную бурю оскорбленного самолюбия. - Зачем же вам это делать? - начала она насмешливо. - Если вы так меня понимаете, зачем же вы и бываете у меня? Вы лучше меня оставьте совсем, и теперь, пожалуйста, уходите от меня. Вихров на это усмехнулся только и вместо ухода сел около Клеопатры Петровны. - Нет-с, не уйду я от вас, - начал он, - и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете самое себя: вам тяжелее будет, чем мне, если мы расстанемся с вами навсегда. - Не слишком ли самонадеянно это сказано? - перебила его опять насмешливо Фатеева. - Нет, не самонадеянно, потому что у меня много еще в жизни впереди занятий и развлечений, а что такое в вашей перспективе жизни осталось, я не знаю! - Что же я, по-вашему, такая старуха и такая безобразная, что не могу обратить на себя ничьего внимания? - Вовсе не потому; напротив, вы молоды и красивы, но я вас настолько уважаю, что убежден в том, что вы ничьего внимания, кроме моего, не хотите и не желаете видеть! - Да, это было так, когда я думала, что вы любите меня, а теперь не то... - Я и теперь вас люблю. - Какая любовь пылкая, в самом деле! - Пылкая настолько, насколько вообще я способен любить женщину. Клеопатра Петровна прислушалась к этим его последним словам. - Я не верю вам, чтобы вы никакой другой женщины, кроме меня, теперь не любили, - проговорила она. - Уверяю вас, что не люблю! - Поклянитесь мне в том! - Клянусь! - И вам, значит, лишиться меня все-таки тяжело будет? - Очень! Лицо Клеопатры Петровны заметно просветлело. - И, чтобы доказать ваши слова, не извольте сегодня уезжать на бал; я вас не пущу. Вихров послушался ее и не поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой день рано утром ехала из города в свою усадьбу; по ее молодому лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг! XII ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТОЛКОВАТЕЛИ О ЛИТЕРАТУРЕ Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что - m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. "Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?" - подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это. - Твое пуще дело; лучше бы молчал. - Да я, кроме тебя, никому и не говорил, - солгал Кергель. - Не говорил уж, я думаю, - возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля. Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил - так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все. Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе. В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости - Живин и Кергель. Вихров от души обрадовался приезду их. - Очень рад вас, господа, видеть, - сказал он, выходя к ним навстречу. Оба приятеля явились к нему одетые: один - в черной фрачной паре, а другой - в коричневом фраке. Они делали Вихрову еще первый визит. - Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, - говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший. - Да, мне нужно было уехать, - отвечал уклончиво Вихров. - Однако, господа, - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, - я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали? - Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин. - А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! - произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом. - Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, - говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения. Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля. Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку. - Русская песня! - прочел он уже вслух: Ее дивная краса, Как родные небеса, Душу радуют во мне. Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел: И рыцарь надменный выходит в арену, И щит он стоглавый несет пред собою! - Как вам стих, собственно, нравится, - звучен? - спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель. - Очень, - отвечал Вихров, - но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей. - А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель. - Понимаю! - сказал Вихров. Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем. Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов. Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед. - Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче? - Пушкин, - проговорил Вихров. - Второй за ним? - сказал Кергель. - Лермонтов! - отвечал Вихров. - Что я говорил, а?.. Правду или нет? - подхватил с удовольствием Живин. - Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник{94} тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его "Скопин-Шуйский", где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось? - Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров. - Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии! - Именно скопческой! - согласился и Вихров. Кергель пожал только плечами. - Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. - Ты вот прочти "Старый дом" Огарева и раскуси, что там написано. - Читал и раскусил! - отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано. - Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь. - Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров. - Слабая! - повторил настойчиво Кергель. - А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! - воскликнул, кивнув на него головой, Живин. - Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель. - Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла, передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных! - Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. - По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна. - В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! - сказал ему Вихров. - А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель. - Как же ты согласен? - почти закричал на него Живин. - А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева{95} где-нибудь есть какая-нибудь правда? - Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева: Степь, чей курган? Ураган спроси! Ураган, чей курган? У могилы спроси! Есть тут поэзия или нет? - Никакой! - отвечал Вихров. Кергель пожал плечами. - На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!"* - прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе. ______________ * "У каждого барона своя фантазия!" (франц.). - Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, - сказал он, - не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете? - Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель. - Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин. - И то не дурно, - согласился Кергель. - Жженка так жженка, - сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки. Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег. Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи. - Раз, два, три! - восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка"{96}, всякий раз, как капля сахару падала. Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи. - Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось! - воскликнул он, раскидываясь на диване. - А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое! Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел. Иль, мечтательный, к окошку Прислонясь, летунью-ножку Думой тайною следил... - мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим. - Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur"*! - воскликнул Вихров. ______________ * "Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") - первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! - Да погибнет суд! Pereat policia! - Да погибнет полиция! - Давай, - подхватил тот радостно. - А вы ее знаете? - обратился Вихров к Кергелю. - Немножко знаю, подтяну, - сказал тот. Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением. Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку. - Pereat justitia! - восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество. - Pereat policia! - разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда. Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение. - В Москве барин каждый день так веселился! - не утерпел и прихвастнул Иван. После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу. - А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он. Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого. - Какую же это? - спросил Вихров полусконфуженно. - А такую, что к кому вы уезжали из собрания. Живин окончательно вышел из себя. - Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, - сказал он, обращаясь к Вихрову, - как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной. Кергель вспыхнул. - Как, к mademoiselle Прыхиной?! - воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием. - Больше году с ней амурничал! - подхватил Живин. - Меньше, - отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки. - Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? - спросил Вихров. - Что ж, она девушка так себе, ничего, - отвечал Кергель, - чувствительна только уж очень. - Все стихами его восхищалась, - пояснил Живин. - И что же, она вас первого полюбила? - допрашивал Вихров Кергеля. - Разумеется, - отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом. - И была пылка в любви? - продолжал Вихров. - Ужасно, ужасно! - воскликнул на это Кергель. - Этим, признаюсь, она меня больше... И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу. - Первое-то время, - продолжал зубоскалить Живин, - как он покинул ее, видеть его не могла; если лошадь его проедет мимо окна, сейчас в обморок упадет. - Говорят, говорят! - отвечал, усмехаясь, Кергель. - Но что ж было делать, - натуру человеческую не переломишь. - Опротивела, значит? - проговорил Вихров. - Невыносимо! - подтвердил Кергель. Таким образом приятели разговаривали целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина. - Чудного сердца человек, чудного! - восклицал Кергель. - Еще бы! - подтверждал с удовольствием Живин и после этого визита весьма часто стал бывать в Воздвиженском. Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю. - Что ему говорить: разболтает он только всем, - произнес Живин. Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного. - Не знаю, - начал он, по обыкновению своему, несколько запинающимся языком, - я, конечно, не компетентный судья, но, по-моему, это лучше всего, что теперь печатается в журналах. - Ты думаешь? - спросил его не без удовольствия Вихров. - Более чем думаю, - уверен в том, - подтвердил окончательно Живин. - Увидим, - произнес Вихров и вздохнул. Ему и не мечталось даже о подобном счастье. Невдолге после того он признался Живину также и в своих отношениях к m-me Фатеевой. - Слышал это я, - отвечал тот с улыбкой. Тон голоса его при этом показался Вихрову недостаточно уважительным. - А ты видал ее? - спросил он. - Видал, - протянул Живин. - Что же она: понравилась тебе? - Да, ничего, понравилась, - отвечал Живин. - Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем с тобой, с каким-то барином еще жила. - Это совершенная правда, но что же тут такое? Женщина ни перед одним мужчиной не ответственна за свое прошлое, если только она не любила его тогда. - Разумеется, - подтвердил Живин. По своим понятиям он, как и Вихров, был чистый жоржзандист. - Тогда, как ты к ней из собрания уехал... - продолжал Живин, - поднялись по городу крики... стали говорить, что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького. - Который лечил ее мужа? - спросил Вихров, припомнив как-то вскользь слышанные им слова Фатеевой и Прыхиной о каком-то докторе. - Тот самый, - отвечал Живин. - Что же, он влюблен, что ли, в нее? - Да, влюблен. - А она отвечала ему? - Это уж я не знаю, - сказал с улыбкою Живин. Вихрову сделалось тяжело продолжать долее этот разговор. XIII ВЫБИРАЙ ЛЮБОЕ! Время стало приближаться к весне. Воздвиженское с каждым днем делалось все прелестней и прелестней: с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый день покрытый как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали. Первое апреля был день рождения Клеопатры Петровны, и Вихров решился съездить к ней на этот день. Хоть всего ему надобно было проехать каких-нибудь двадцать верст, но он выехал накануне, так как дорога предстояла в некоторых местах не совсем даже безопасная. По низовым лугам усадьбы "Пустые Поля" она шла наподобие черной ленты, а по сторонам ее лежал снег, как каша, растворенный в воде. На самой дороге во многих местах были зажоры, так что лошади почти по брюхо уходили в них, а за ними и сани с седоками. Впереди ехал Ванька, который до самой шеи был уже мокрый. Вихров вставал на ноги, когда сани его опускались в зажору. Петр, видимо, выбился из сил, не зная, как и куда направлять лошадей; те, в свою очередь, были все в пене; но в воздухе было превосходно: солнце сильно пекло, повсюду пахнуло каким-то теплом и весной. Жаворонок высоко взвивался и пел, летели уже и гуси и утки на север. В Зенковском лесу дорога пошла боковиком, так что Вихров принужден был держаться за одну сторону саней, чтобы не вывалиться из них; а Ванька так беспрестанно и вываливался. Санишки у него были без отводов, а держаться он не мог, потому что правил лошадью. Когда они миновали лес, то им всего оставалось какие-нибудь два-три поля; но - увы! - эти поля представляли вряд ли не самый ужасный путь из всего ими проеханного. По случаю заувеи от леса, на них очень много было снегу; езды по ним было довольно мало, поэтому дорога была на них совершенно не утоптана, и лошади проваливались на каждом шагу. Вихров видеть не мог бедных животных, которые и ноги себе в кровь изодрали и губы до крови обдергали об удила. Ванька в этом случае сделал благоразумнее Петра: он и править своей лошадью не стал, а ограничился только тем, что лег вниз грудью в сани и держался обеими руками за окорчева{100} и только по временам находил нужным выругать за что-то лошадь. "Ишь, дьявол этакой, как идет!" - произносил он, когда его очень уж толкало. Но вот наконец добрались и до Перцова. Ивана в последний раз толкнуло в воротцах усадебных, так что он опять чуть не вылетел, и они подъехали к крыльцу. Проворно взбежав по лестнице, Вихров сбросил с себя в передней загрязненную, замоченную шубу; но Клеопатра Петровна не выходила что-то на этот раз его встречать, а вместо нее вышла одна только горничная Маша. - Где барыня? - спросил он ту. - В гостиной, - отвечала Марья, искоса посматривая на вошедшего за барином Ивана. Вихров поспешно прошел в гостиную. - Ах, вот это кто приехал! - воскликнула Клеопатра Петровна, увидя его. Она, как увидел Вихров, играла в карты с Катишь Прыхиной и с каким-то молодым человеком очень маленького роста. - Ни грязь, ни теснота, никакая мирская суета не удержали меня приехать к вам! - говорил Вихров, подходя и целуя ее руку. - Еще бы вы не приехали, - сказала Клеопатра Петровна. - Это monsieur Цапкин, доктор наш! - отрекомендовала она Вихрову молодого человека. - Вихров! - прибавила она тому. Павел сейчас же припомнил, что ему говорил Живин, и его немножко покоробило. - Здравствуйте, Вихров! - сказала Павлу m-lle Прыхина совершенно дружественно и фамильярно: она обыкновенно со всеми мужчинами, которых знала душу и сердце, обращалась совершенно без церемонии, как будто бы и сама была мужчина. - Хотите пристать к нам? - сказала Фатеева: они играли в преферанс. - Сделайте одолжение, - отвечал Вихров. - Monsieur Цапкин, сколько у вас? - спросила Фатеева, перегибаясь к нему на стол и смотря на его ремизы. Тон голоса и манера m-me Фатеевой, с которой она это сделала, показались Вихрову как-то подозрительны. - Сто сорок восемь-с, - отвечал доктор солидным и немножко даже мрачным голосом. Вихрову он показался в одно и то же время смешон и противен. Начали играть. M-me Фатеева явно взмахивала иногда глазами на доктора, а тот на нее, в свою очередь, упорно уставлял на несколько минут свой взор. Вихрова окончательно стало это выводить из терпения, и он почему-то всю злобу свою - впоследствии он очень раскаивался в этом, - всю свою злобу вздумал выместить на m-lle Прыхиной. - А я вам поклон привез, - сказал он. - От кого? - спросила та на первых порах совершенно спокойно. - От Кергеля, - отвечал Вихров. При этом Клеопатра Петровна и доктор даже с некоторым испугом взглянули на него и m-lle Прыхину. - Очень благодарна, что вспомнил меня, - отвечала Прыхина, едва совладевая с собой и вся покраснев. - Он мне читал стихи, которые когда-то писал к вам, - продолжал немилосердно Вихров. - Он может писать мне стихи или не писать, - мне это все равно! - отвечала бедная девушка и затем, со слезами уже на глазах, обратилась к Фатеевой: - Извини, ma chere, я не могу пока играть, - произнесла она и, чтобы совсем не разрыдаться, проворно вышла из гостиной. - Зачем вы это ей сказали! - проговорила Клеопатра Петровна с укором Вихрову. - Что такое сказал я? - спросил он, стараясь представить, что говорил без умыслу. - А то, что этот негодяй ее погубил, а вы еще смеетесь над ней, - пояснила Фатеева. - Женщина в таком положении может возбуждать только сожаление и участие, - произнес опять с важностью доктор. - Разумеется, - согласилась с ним и Клеопатра Петровна. "Как она спелась с этим господином!" - подумал Вихров. - С большим бы удовольствием изъявил ей и мое участие и сожаление, если бы только знал это прежде, - проговорил он вслух. - Ну, так знайте теперь и не говорите ей никогда больше об этом! - подтвердила Фатеева. Катишь возвратилась; она умылась, поправила себе прическу и опять села играть; на Вихрова она заметно дулась. - Ну, помиримтесь, - сказал он ей. - Ни за что! Вы очень больно ужалили меня, - возразила Прыхина и затем сейчас же как бы совсем занялась игрой в карты. Злоба в душе героя моего между тем все еще продолжалась, и он решился перенесть ее на доктора. - Вы Московского университета? - спросил он. - Московской академии, - отвечал тот. - И здесь уездным врачом? Доктор мотнул ему головой. - Monsieur Цапкин так был добр, - вмешалась в разговор m-me Фатеева, - что во время болезни моего покойного мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю жизнь! - прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола. Вихрова это еще более взбесило. - Каким же бы образом молодой врач отказал в совете и в помощи такой милой и молодой даме, - это было бы даже неестественно, - проговорил он. - Для врачей нет ни молодых, ни старых; они должны всем давать советы, - произнес серьезно доктор. - Да, но это только нравственное правило, которое в жизни далеко не исполняется. - Не знаю, - сказал доктор с усмешкой, - по крайней мере я в жизни исполнял это правило. - Честь вам и слава за то! - произнес Вихров. За ужином Клеопатра Петровна тоже была заметно внимательна к доктору и вряд ли даже относилась к нему не любезнее, чем к самому Павлу. - Вы ничего, доктор, не кушаете, - говорила она, уставляя на него свои светлые глаза. - О, нет, я уже ел довольно! - отвечал тот, заметно модничая и не теряя своей важности. Когда после ужина стали расходиться, Вихров, по обыкновению, вошел в отводимый ему всегда кабинет и, к удивлению своему, увидел, что там же постлано было и доктору. Он очень хорошо понял, что это была штука со стороны Клеопатры Петровны, и страшно на нее рассердился. Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, - он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик: - Ой, батюшки!.. Господи!.. Что это такое!?. Оказалось, что Вихров попал ногой прямо в живот спавшей в коридоре горничной, и та, испугавшись, куда-то убежала. Он очень хорошо видел, что продолжать далее розыски было невозможно: он мог перебудить весь дом и все-таки не найти Клеопатры Петровны. С самой искренней досадой в душе герой мой возвратился опять в кабинет и там увидел, что доктор не только не спал, но даже сидел на своей постели. - Куда это вы ходили? - спросил он его явно встревоженным голосом. - Куда надо было! - отвечал ему лаконически Вихров, снова ложась на постель и отвертываясь к стене; но потом он очень хорошо слышал, что доктор не спал почти всю ночь и, как кажется, стерег его. Поутру Клеопатра Петровна предположила со всеми своими гостями ехать в церковь к обедне; запряжены были для этого четвероместные пошевни. Когда стали усаживаться, то так случилось, что против Клеопатры Петровны очутился не Вихров, а доктор. В прежнее время она никак бы не допустила этого сделать; кроме того, Вихров с большим неудовольствием видел, что в ухабах, когда сани очень опускались вниз, Клеопатра Петровна тоже наклонялась и опиралась на маленького доктора, который, в свою очередь, тоже с большим удовольствием подхватывал ее. В продолжение обедни Вихров неоднократно замечал бросаемые, конечно, украдкой, но весьма знаменательные взгляды между Клеопатрой Петровной и доктором, и когда поехали назад, то он почти оттолкнул доктора и сел против Клеопатры Петровны. Он старался поймать при этом своею ногою ее ножку и подавить ее; но ему тем же не ответили. Все это, что мы рассказываем теперь с некоторою веселостью, в герое моем в то время производило нестерпимое мучение. Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила: - Вам сегодня приготовлено в другой комнате; приходите после ужина в чайную. Слова эти несказанно обрадовали Вихрова. В одно мгновение он сделался весел, разговорчив. Ему всего приятнее было подумать, что в каких дураках останется теперь г-н доктор. После ужина горничная, в самом деле, ему показала другую комнату, отведенную для него, но он в ней очень недолго пробыл и отправился в чайную. Клеопатра Петровна сидела уже там и молча ему указала на место подле себя. - Послушайте! - начала она. - Я позвала вас сюда... - тон ее показался Вихрову странным... - позвала, чтобы серьезно поговорить с вами. - Что такое? - спросил ее Вихров как можно более простым образом и беря ее за руку. Она не отнимала у него своей руки. - Я хотела вам ска