зать, - продолжала Клеопатра Петровна, - как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов... Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому - что я такое теперь? - потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием... Вихров закусил губы при этом. - Что же вы господина доктора для того выбираете? - спросил он. - Может быть, и его! - сказала Фатеева. Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней - и она прогнала бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно. - Ну, бог с вами, делайте, как знаете! - проговорил он. При этих словах Клеопатра Петровна уже вздрогнула. - И вам не тяжело это сказать мне? - спросила она. - Очень тяжело, - отвечал он, - но другого ничего не могу придумать. Клеопатра Петровна грустно усмехнулась. - В таком случае - прощайте! - произнесла она. Вихров ничего ей не сказал, а только посмотрел на нее. Затем они пожали друг у друга руку и, даже не поцеловавшись на прощанье, разошлись по своим комнатам. На другой день Клеопатра Петровна была с таким выражением в лице, что краше в гроб кладут, и все еще, по-видимому, надеялась, что Павел скажет ей что-нибудь в отраду; но он ничего не сказал и, не оставшись даже обедать, уехал домой. XIV ВЕЧЕР У ЗАХАРЕВСКИХ Описанное мною объяснение происходило, кажется, между двумя только лицами, но, тем не менее, об нем в весьма непродолжительном времени узнали весьма многие. Сначала сама Клеопатра Петровна не вытерпела от гнева и горя и рассказала все m-lle Прыхиной. Та, в свою очередь, по чувству дружбы своей, пришла в не меньший ее гнев, и когда приехала в город, то сейчас же отправилась к Захаревским. Юлия приняла ее сначала довольно сухо, но m-lle Прыхина, не откладывая ни минуты, начала рассказывать, во-первых, об отношениях Фатеевой к Вихрову, во-вторых, о том, какое последовало между ними объяснение. M-lle Юлия вдруг захохотала: "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!" - почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь была очень удивлена или огорчена. M-lle Юлия наконец остановилась смеяться. - Так это она сама ему делала предложение, и он не принял его? - проговорила наконец она. - Да, не принял, и поэтому подло и низко поступил. - Почему же подло? Я полагаю, благоразумно! - сказала Юлия, поднимая немного вверх свои плечи. - Соблазнить, изменить и бросить женщину - это, по-твоему, не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще не можете и судить!.. - И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. - Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и поймете, каково это перенести каждой женщине и девушке. - Тут и судить нечего, - возразила Юлия, - если женщина сама делает предложение мужчине, то она должна ожидать, что, может быть, он его и не примет! Припомните княжну и Печорина, - как он с ней поступил! - Тоже подло!.. - подхватила Прыхина. Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров. - Что он будет делать теперь, интересно, живя в деревне один-одинешенек? - спросила она как бы самое себя. - Сочинять будет! Сочиненьями своими будет заниматься, - произнесла почти с ожесточением Прыхина. - А он сочиняет? - спросила Юлия с вспыхнувшим взором. - Да, как же! - отвечала Прыхина. - Но только я ничего хорошего не нахожу в его сочинениях. - В каком же роде он пишет: стихами или прозой? - Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, - приятно той было слушать это! Про это Прыхиной рассказала Клеопатра Петровна, передавая ей разные обвинения против Вихрова. - Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, - продолжала опять больше сама с собою Юлия. - И ничего интересного не услышишь, - заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами. Юлия в тот же день за обедом рассказала отцу все, что передавала ей Прыхина. Старик Захаревский усмехнулся только. - Да не врет ли она, пожалуй! - заметил он с некоторой долей сомнения. - Нет, не врет! - отвечала положительно дочь. - Я бы, папочка, - сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, - я бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас. - Можно! - сказал старик, опять сразу поняв намерение дочери. - Только чтобы уж хорошенький был, папочка! Денег ты не изволь жалеть. - Да уж что же делать, коли надо, - отвечал Захаревский, разводя руками. Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее глазах. Если Мари в Москве учили профессора разным наукам и она читала в подлинниках "Божественную комедию" Данта и "Манфреда" Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам. Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи. Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина "анхвицера", как сама она выражалась для шутки, она уже не хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора. Чтобы заинтересовать его собой, она решилась употребить все средства. Вечер она желала, и желала, по преимуществу, для него устроить изящнейший. Буфет в столовой она сама убирала цветами и все фрукты и конфеты укладывала своими руками в вазы. Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей: - Поуберись, барынька, маленько в комнату, а то нехорошо! - Дурак мужик! - сказала ему вслед на это m-lle Прыхина. Ко всему этому усердию Катишь отчасти была подвинута и тем, что Юлия для этого бала сделала ей довольно значительные подарки: во-первых, бело-газовое платье и широчайшую голубую ленту для пояса и довольно еще свежие, раза два или три всего надеванные, цветы для головного убора. Забрав в охапку все подаренные ей Юлией сокровища, Катишь сейчас же побежала их примеривать на себя домой; для этого она заперлась в своей комнате и перед трюмо своим (на какие деньги и каким образом трюмо это было куплено, сказать трудно, но только трюмо было у нее); Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост... перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: "Раз, два, раз, два!" Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности. Походивши таким образом, она села, как бы утомившись от бальных танцев, и распустила зачем-то свой корсет, и в этом распущенном виде продолжала сидеть перед зеркалом и любоваться на себя; но негу таковую, впрочем, она не долго себе позволила: деятельная натура сейчас же заставила ее снова одеться, позвать свою горничную и приняться вместе с ней устраивать бальный наряд. Сделав это, она опять побежала к Захаревским. У нее уж новые планы и предположения явились для бала. - А что Вихров, будет у вас на бале? - спросила она Юлию. - Будет! - отвечала та. - Ну, в таком случае я с ним поговорю! - произнесла она как-то знаменательно. Юлии это было не совсем уж и приятно. - Тебе бы лучше следовало с Кергелем поговорить! - немножко кольнула она ее. - С Кергелем что говорить! За себя - нельзя, а за другую можно! - отвечала Прыхина и больше уже до самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с большим увлечением, чем самое себя. Часов в восемь вечера обе девицы вышли из своих комнат. Прыхина сейчас же взяла Юлию под руку и начала с ней ходить по зале. Гости сейчас же после того стали съезжаться. Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, - это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске. У Юлии чувствительно замерло сердце. Вихров вошел и, прищурившись, начал осматривать зало и находившееся в ней общество. Прыхина при этом, несмотря на чувствуемое к нему предубеждение, не утерпела и проговорила Юлии: - Посмотри, как он хорош собой, - чудо! Вихров подошел и поклонился им. Юлия приветливо и почти дружески встретила его пожатием руки, а m-lle Прыхина только поклонилась ему, и то с грустью и печалью в лице: укоряющею совестью хотела она представиться ему за Фатееву! Пользуясь тем, что танцы еще не начинались, Юлия сейчас же, оставив Прыхину, начала ходить с Вихровым. - Мне, monsieur Вихров, хотелось бы с вами поговорить об одной вещи, - сказала она. - Сделайте одолжение, - отвечал он. - О, этот разговор длинен будет; угодно вам сесть со мною, - продолжала она, указывая в гостиной на одно из кресел и сама садясь рядом с этим креслом. Вихров сел на указанное ему место. - Послушайте, - начала Юлия после маленького замешательства. - Мне сказывали, что вы пишете; правда это или нет? Вихров нахмурился: ему досадно было, что слух об его писательстве начинает распространяться между всеми, но, с другой стороны, запереться в том ему показалось странно. - Пишу, - отвечал он утвердительно. - В каком духе? При этом вопросе Вихров посмотрел Юлии в лицо. - В духе Достоевского, может быть? - продолжала она. - Нет, не в духе Достоевского, - проговорил Вихров. - Его ужасно высоко ставит Белинский, - говорила Юлия. - Талантлив, но скучен, - произнес Вихров. - Да, я с вами согласна в этом; я едва дочитала его "Бедных людей", но все-таки славная вещь! - Очень хорошая! - А что, скажите, - продолжала Юлия: она хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, - что такое сделалось с Гоголем? После этого великого произведения "Мертвые души" он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям{111}. "Отечественные Записки" в неистовство приходят, и очень естественно: они так верили в его талант, так много возлагали на него надежд, вдруг он пишет, что мужиков надо сечь, и, наконец, какого-то пророка из себя хочет представить, всех поучает, что такое с ним? Вся эта тирада Юлии показалась Вихрову просто противною. - Не знаю я этого совершенно-с, - ответил он ей довольно сухо. "Не любит, видно, когда говорят о других: ну, будем говорить о нем!" - подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову: - А вы знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка! "Все уж разболтали ей", - подумал Вихров и решительно не находился, что ей отвечать. Он вообще был как-то грустен в этот день. Разрыв с Фатеевой мучил и волновал его. К Юлии между тем подошел Кергель и пригласил ее на кадриль. Она не могла отказать, но, отходя от Вихрова, мотнула ему головой и сказала: - Мы когда-нибудь еще с вами об этом поговорим! - Слушаю-с, - отвечал ей Вихров почти насмешливо. Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице. - Pardon, monsieur, - сказала она ему на это, раскланиваясь с ним, - я с незнакомыми не танцую! - Вы считаете меня незнакомым? - произнес Кергель, лукаво потупляя перед ней глаза. - Совершенно незнакомым! - повторила она и ушла потом к Вихрову. - Фу, ворона с места, а сокол на место, - проговорилась она, как и часто это с ней случалось. - Вы, однако, себя-то соколом считаете, а mademoiselle Юлию вороной! - заметил ей Вихров. - Тьфу, что я! - отплюнулась она. - Сокол с места, а ворона на место! - Затем она замолчала и начала грустно-насмешливо смотреть на Вихрова. - Мужчины, мужчины! - произнесла она, наконец, покачав головой. - Как мухи к нам льнут! - добавил Вихров. - Хуже, а как змеи нас отравляют!.. В Перцове, значит, мы больше теперь с вами встречаться не будем? - Отчего же? - спросил Вихров, вовсе не желая быть с ней откровенным. - Оттого, что вам туда совестно будет приехать, - проговорила Катишь насмешливо-укоризненно и даже каким-то басом. - Нет, ничего: я бессовестен, - возразил Вихров. - Это я знаю, - подхватила Прыхина. - Она больна очень теперь! - прибавила она, махнув несколько в сторону своим носом, что почти всегда она делала, когда говорили что-нибудь значительное. У Вихрова болезненно при этом поворотилось сердце, но он не подал тому и вида. - Что ж, доктор у нее есть; вероятно, пользует ее. - Разумеется, навещает; не без помощи же оставить ее одну, - произнесла ядовито-насмешливо Прыхина. - Ну, поэтому все и идет как следует! - как-то больше пробормотал Вихров и хотел было отойти от Прыхиной. - На два слова прошу еще остаться, - произнесла она почти повелительно. Вихров, как ни скучно было это ему, остался на своем месте. - Вы знаете, что такое доктор тут был, какую роль он играл? - спросила Прыхина. - Я думаю, как все доктора-утешители, - проговорил Вихров. - Он тут был только средство возбудить вашу ревность и привлечь вас этим - его обманывали и дурачили и хотели этим возвратить вашу любовь. - Я знаю, что дружба ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, - проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной. - Ах, боже мой! Я оправдываю! - воскликнула та. - Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю! - Ну, когда она сама вам говорила, так это не совсем еще достоверное доказательство, - сказал Вихров. - Прекрасно, отлично! - воскликнула Прыхина. - Она теперь уж и лгунья у вас! Неблагодарные вы, неблагодарные мужчины! - Прыхина вероятно бы еще долго не отпустила Вихрова и стала его допытывать, но к нему подошел Живин. - Пойдем, водки выпьем, хозяин тебя приглашает! - сказал он, мотнув Вихрову головой. Тот с большим удовольствием встал и пошел за ним. На уездных балах почти везде заведено еще задолго до ужина ставить водку и небольшую к ней закуску для желающих мужчин, и желающих таковых находится очень много, - все почти! На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет. - Водочки не прикажете ли? - произнес он как бы самым радушным и угощающим голосом. Павел, возмущенный всеми последними событиями и разговорами об них, с удовольствием выпил рюмку. - Не прикажете ли еще? - спросил Ардальон Васильевич, наливая ему еще рюмку. Но Вихров уже отказался. "Ну, не совсем еще пьяница!" - решил старик и на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его. - Скажите, вы еще не служили? - спросил он. - Не служил. - Но чин, однако, имеете? - Я кандидат университета, то есть коллежский секретарь, - отвечал тот. Ардальон Васильевич в знак согласия мотнул ему на это головой. - Где же вы предполагаете службу вашу начать? - продолжал он допрашивать гостя. - Нигде! - отвечал Вихров. Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал. - Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? - говорил он, внимательно навостривая уши. - И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать. Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать. - Но надобно же иметь какое-нибудь занятие? - проговорил он с некоторою улыбкою даже. - Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург. - Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, - произнес Захаревский; а сам с собой думал: "Ну, это значит шалопайничать будешь!" Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. "Впрочем, - успокоил он себя мысленно, - если жену будет любить, так та и служить заставит!" Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин. - Всегда, и везде, и во всем счастлив! - сказал он, показывая Юлии головой на приятеля. - Это почему? - спросила та с немножко лукавой усмешкой. - Да так уж, потому!.. - отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои. Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала: - Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток. Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать. - Говорят вам - перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! - сказала Катишь с дрожащими уже губами. - Ой, ой, ой, ой, боюсь! - произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой. Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила. - А ну-ко, попробую еще! - произнес Кергель и бросил в нее еще шарик. М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть. А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила: - Ништо ему, ништо! Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил: - Эка дура, эка дурища! Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом: - Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с! - Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли? - Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу. - Она разве хочет за тебя идти? - Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил. - Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя! - Сделайте милость! - промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени. - Ах, ты, дурак этакой, перестань! - воскликнул тот, отворачиваясь от него. - Сделайте божескую милость! - повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет. - Груня! - крикнул он. Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, - Груша вошла. - Вот он сватается к тебе! - произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана. Груша только странно смотрела на того. - Мне, сударь, очень обидно и слышать это, - отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы. - Что же, разве он тебе не нравится? - спросил Павел. - Я скорее за козла скверного пойду, чем за него. - Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? - спросил ее Иван. - А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! - проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль. - Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! - крикнул он на Ивана. Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел. - Знаю я, куда она ладит, - да, знаю я! - говорил он, идя и пошатываясь по зале. XV ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением. - Сейчас, братец ты мой, - начал он каким-то веселым голосом, - я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина. - А!.. - произнес Вихров. - А ты разве знаком с ним? - Приятели даже! - отвечал не без гордости Живин. - Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!" - Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, - отвечал Вихров. - Когда бы съездить к нему? - Поедем в Петров день к нему - у него и во всех деревнях его праздник. - Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет? - Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит! - Он принадлежит к французским энциклопедистам{117}, - заметил Вихров. - Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа{117} учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: "Нельзя этого свода строить, не выдержит!" Александр Иваныч и поддел его на этом. "Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?" - а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой. - Все это может быть, - возразил Вихров, - но все-таки сочинения его плоховаты. - Плоховаты-то плоховаты, понять не могу - отчего? - произнес и Живин как бы с некоторою грустью. - А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней? - Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал! - Что же он, собственно, говорит? - спрашивал Вихров. - "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть! - Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице. - Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит. - Какие же именно, скажи, пожалуйста! - Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин{118}, кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб. - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!" - Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров. - Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься. В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался. - Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его. - Как же, благодетель тоже! - отвечал Добров. - А когда я пил, так и приятели мы между собой были. - Гордый сосед, гордый-с! - повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку. - Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей. - Ну, святий отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику. - Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри. - Mon Dieu, mon Dieu!* - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения. ______________ * Боже мой, боже мой! (франц.). - Что же это, поджог? - спросил Живин. - Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния! - О, mon Dieu, mon Dieu! - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад. - Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров. - Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России. - Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров. - Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила! - Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров. - Так как град сей знаменит многими избиениями поляков. - Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? - спросил опять Вихров. - Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник. - Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин. - Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части. - Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, - вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти. - Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают! - Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины. - Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее. - Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров. Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами: - Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город? - Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! - возразил несколько сконфуженный Вихров. - Доказано-с это!.. Доказано! - кричал Александр Иваныч. - Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому? - Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором. - А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал Александр Иваныч. - Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были. - Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел. - Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным. - Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз. - Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! - говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. - Я нерусский, я француз! Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился. - Черт знает, зачем я приехал сюда! - говорил он, с волнением ходя по комнате. - Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник. - И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости. - В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров. - С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова. Александр Иванович снова вышел из своего кабинета. - Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров. Александр Иванович тотчас обратился к нему. - Отчего ты, отверженец, водки не выпил? - Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги. - Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович. - Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице. - Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, - говорил свое Александр Иванович. - Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник. - Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку. - Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров. - Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки. - В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик. Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть. Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил: - Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! - крикнул он людям. Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался. - Куда же это мы? - спросил Вихров. - К мужикам моим на праздник, - отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел! Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, - трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу. - К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! - кричал он одному мужику, наряднее других одетому. - Милости просим, ваше превосходительство, - отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других. Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм... Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались. Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: "Пей ты!" Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином. - Как ваше здравие и благоденствие? - спрашивал он его. - Слава богу, ваше превосходительство. - Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица? - Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! - отвечал мужик. - Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, - говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке. Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши. - Кушайте, сударь, сами на здоровье, - отвечала та. - Нет, я тебя наперед угощу, - отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе. Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина. Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: "Я гуляю да и баста - вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости. - Так вы писатель, - говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, - вы писатель? - Пока еще нет, - возражал сердито Вихров. - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал как бы сам с собою Александр Иванович. - К чему же тут Михаил Поликарпыч? - спрашивал его Вихров. - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос. Павел, наконец, решился лучше не слушать его. - Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! - говорил Александр Иванович, все более и более пьянея. Все, однако, вышли за ним на улицу. - Ну, дети, сюда! - закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем: - Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой! Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню. Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него. Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни. А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге. XVI УМНЫЙ ДОКТОР В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес: - Разумеется, за границу, что ж тут больше делать! Мари поблагодарила его за это только взглядом. При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый. Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий - это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать. Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней. Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать. - О, - сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, - вы мало же поправились за границей, мало! - Да, мне все нездоровилось, - отвечала Мари. Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари. - Если человек хочет себя мучить нравственно, - начал он протяжно и с ударением, - то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет... Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала. - А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, - заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой. - Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! - отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась. - Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! - подхватил доктор. Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу. Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора. - А Евгений Петрович здоров? - спросил он после некоторого молчания. - Здоров, - отвечала Мари как-то односложно, - он там у себя в номере, - прибавила она, показывая на соседнюю комнату. Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил: - А что, у вас с ним нет никаких неприятностей? Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами. - Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? - произнесла она и постаралась засмеяться. Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть. - Дайте мне ваш пульс, - сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. - Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! - произнес он. - У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, - сказала ему Мари. - Ну! Все не в такой степени! - возразил ей доктор. - Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого? - Очень бы не желала, - возразила с грустной усмешкой Мари, - разве уж когда совсем нехорошо сделается! - Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! - возразил ей почти со вздохом доктор. - Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, - люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что. Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча. - Болезнь ваша, - продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, - есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться. - Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, - проговорила, наконец, она. - То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно! Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала. Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара. - А супруг ваш, надеюсь, дома? - спросил он совершенно уже беспечным тоном. - Дома, - отвечала Мари. - Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате? - Да. Доктор ушел. Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине. Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга. - Так вот как-с! - начал доктор первый. - Да-с, да! - отвечал ему генерал. - А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, - продолжал Ришар. - Хуже-с, хуже! - подхватил на это генерал. - Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна! - Что ж мудреного! - подхватил доктор. - Главное дело тут, впрочем, не в том! - продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. - Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей! - Отчего же? - спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением. - А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, - сказал доктор. - Господи боже мой! - воскликнул генерал уже с испугом. - Это, кажется, последствия ее первых родин, - присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном. - Может быть, очень может быть! - подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом. Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем. - Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? - спросил он. - Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился! - Будто уж все и с больной супругой, будто уж? - спросил доктор плутовато. - Все больше с ней, все! - отвечал генерал не совсем решительным голосом. - И не пошалили ни разу и нигде? - спросил доктор уже почти на ухо генерала. - Да что ж? - отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. - Только и всего, что в Париже и Амстердаме!.. - Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, - подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном. - Конечно! - согласился и генерал. - Только каких же и красоточек выискал - прелесть! - произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой. - И здесь ныне стало чудо что такое, - проговорил доктор. - Ну, все, я думаю, не то! - Лучше даже, говорят, лучше! - произнес доктор. - Дай-то бог! - произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх. Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал. - Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! - проговорил он и проворно ушел. Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: "Ну, доктор!" Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом. - А ваш старичок такой же милый, как и был! - говорил он. - Да, - произнесла Мари. - Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? - продолжал доктор. - Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! - воскликнула Мари, как бы спохватившись. - Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! - заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию. - Ну, зачем же, что за вздор! - говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги. - Все люди-с, - заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, - имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе... Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел. В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему: - А у нас есть не хуже ваших амстердамских. - Не хуже? - спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал. - Не хуже-с! - повторил доктор. Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа. - Что ж ты не идешь прогуляться? - почти сердито спросила она его. - Да иду, я только поприфрантился немного! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму. - Adieu! - сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому. Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было. - Merci, mademoiselle! - сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге. Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу. Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо. - А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? - спросила она его упрашивающим голосом. - Непременно-с! - успокоил ее чиновник. - Пожалуйста, чтобы дошло! - повторила еще раз Мари. На конверте письма было написано: "Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову - весьма нужное!" XVII ГОРОДСКИЕ ХОРОВОДЫ Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой... Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну. - Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил он. - Да хоть то, - отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня любила. - Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только тебе говорить не хочу. - Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить! - произнес настойчиво Вихров. - Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, - что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: "Что ж, - говорит, - она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом? Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате. - Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, - она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип. Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать. - По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами! - Это так, верно, - согласился Живин. - Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй. - То есть это и ты негодяй против нее? - спросил Живин. - И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине. Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля. - Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, - прибавил он и сделал лукавый взгляд. - И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров. - А что, из Питера об романе все еще нет ничего? - спросил Живин. - Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров. - Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге? - говорил, почти горячась, Живин. - Никого, - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд. - Это та, о которой ты мне рассказывал? - Да, и я от нее получил вот письмо. И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину: "Мой добрый Поль! По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса{134}, два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая". - Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором. - Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе. - Вот вздор какой! - Кажется, неравнодушна, - повторил Живин. - Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы. - Непременно. - И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем! - Выпьем и потолкуем! - согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях. По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра... Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним. - Самовар! - крикнул сейчас же Кергель. Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное. - Я сегодня хочу пить много! - сказал он. - Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам. Вихров залпом выпил свой стакан. - Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю. - Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами. - Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла. - Строго здесь ужасно, ужас как строго! - воскликнул Кергель. - Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать. - Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров. - Постараюсь, - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится. Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет. - Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо. - Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет. - Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой. - Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! - подтрунивал над ним Вихров. - Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! - произнес Живин. - А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель. - Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? - спросил его Вихров. - Может быть, и заеду еще куда-нибудь! - отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания. - Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин. - Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви! - Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин. Поехали. На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было. - У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин. - А у тебя не фраза? - спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком. - Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем. - Нет, не брошу! - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в грудь, - я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование - ну и черт со мной! - прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, - и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит. - Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин. - Но если же нет, если нет?! - восклицал Вихров со скрежетом зубов. - Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу... - Да кто же может, кто? - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли ты желаешь того. - Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров. Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке. - Дарья! Дарья! - раздавался голос Живина; на этот зов в соседней комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек. - Скорей, Дарья! - повторил между тем Живин. Наконец показалась заспанная, с всклоченной головой, с едва накинутым на плечи ситцевым платьишком, Дарья. - Погоди, постой, - произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько в сторону и пошептал ей что-то. - Ну, садись! - проговорил он Вихрову. Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой... Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами... Она ему никакой не показалась. - Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему. - Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски. - Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, - говорил потом Живин, показывая девушке на Павла. - Что же, нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза. XVIII ТОТСКИЙ МОНАСТЫРЬ Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени. "Баста, будет!" - сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия. - Именно будет! - подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда. - Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! - говорил он по этому поводу. - Что ж мы, однако, будем делать? - говорил Вихров. - Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли? - Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин. - Хорошо! - согласился Вихров. - Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой. Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался. - А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. "Что ж, я говорю, мы очень рады". Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет. - Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров. - Зайдем, все с барышней веселей будет идти! - говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью. - Ну, а теперь что же? - А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин. Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия. - Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! - говорила Юлия. И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее. - Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин. - Да, говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула: - Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику. - Подите сюда, нате, кушайте! - говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже Живину. - А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом. - Постойте! - кричала Юлия. - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы! - Будемте-с, будемте! - согласился Живин. - А в монастырь придем и изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы. - Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, - говорил он. - Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку. Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами. - Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря: - Поведите меня, я устала. - Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, - острил добродушно Живин. - А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия. Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера. - Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу. - Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, - говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы. - А вы не хотите беречь грибов - смотрите! - погрозила ему Юлия пальцем. - Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин. Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились. - Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров. - Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, - отвечал монах немножко сердитым голосом, - я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову - все сам! - А вы из какого звания? - продолжал Вихров. - Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога - да!.. - бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. - Вон барин-то знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот. - Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот. - Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах, - настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе. - Ну, может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру ехать. Молодые люди пошли за ним. Вихров на прощанье дал монаху рубль. - Ну вот это благодарю, - сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги. Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках - пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, - и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей. - Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он. - Непременно-с, непременно, - отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки. В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин - с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею: - Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом? - Можете, - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась. - Ночуете, полагаю? - спросил их казначей. - Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский. - Есть много свободных, - отвечал монах. - Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь. Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная. - Что это, дым, что ли? - спросил Вихров. - Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский. Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами. - Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. - говорил один монах другому. - А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, - отвечал ему товарищ его. - Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, - продолжал первый монах. - В низях-то куда земля мягче пошла - порох! - толковали в другом месте. Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь. После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате. Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы. - Вы не спите? - Нет, а вы? - Тоже, - ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, - отсюда лучше вид! - прибавила она ласковым голосом. - Нет, мне и здесь хорошо! - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это такое за пыль? - прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли. - Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, - отвечала ему Юлия с балкона. В это время ударили к заутрене. - Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго Юлии. - Сейчас, - отвечала та. В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы. Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову. XIX ОХОТА НА ОЗЕРЕ Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж. - Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил. - Отлично! - подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка - бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни. - Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля. - А вот тут сейчас, недалеко, - отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней. - Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! - говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными. - Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова. Сердце у него при этом сжалось и замерло. - Ты знаешь, - обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, - я получил известие о Неведомове. - А!.. Что же он? - спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми. - Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, - тот и пишет мне: "Увы! Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал? - Помню! - Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул - нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу. - По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин. - Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, - прибавил Вихров. - А что, Салов где? - спросил Живин. - С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут. - Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин. - Нет, жаль! - сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). - Малый умный, даровитый, - продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист. Живин с удивлением посмотрел на приятеля. - В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он. - В том, - отвечал тот, - что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности. Живин усмехнулся. - После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты? - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал. На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись. - Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, - сказал Живин, потирая с удовольствием руки, - ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать. - Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров. - И не пей, прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они расстались. Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом. Там его встретила на этот раз Груня. - Ах, барин, сколько вы настреляли! - произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела. - К вам письмо есть-с! - сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда. - Давай мне поскорее его! - сказал он, и при этом у него замерло сердце. Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари. "Мой дорогой Поль! - писала она. - Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. "Ах, madame!" - воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: "Генерал-лейтенантша такая-то!", но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!" Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!" Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки. - От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение. - Это письмо отличное, - отвечал Вихров, - мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем. Вбежал комнатный мальчик. - Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу. Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета. - Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она. - Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы. - Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо. Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться. - Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он. - Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном. - И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров. - Очень! - повторила девушка. - Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. - Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом. - Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему. - Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь. - Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая. - Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее. - Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе. - Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза. - Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван. Груша поспешила отвернуться от барина. Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду. XX ПЕТЕРБУРГ 1848 год был страшный для литературы{151}. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей: - Что это, друг мой, ты такая расстроенная? - Так! - отвечала она ему с досадой. Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую. - Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать. С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался. - Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату. Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате. - Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш. Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание. - Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он. - Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела. - Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота! - Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь? - Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно. - Открыли там какое-то общество Петрашевского{152}, все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит. - Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность. - Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь! - Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями. - Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари. - К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли? - Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого! - К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров. - Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас. - Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них. - И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет! - Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву? - Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа! И Мари сходила и принесла адрес Абреева. - Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие. - Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов. - Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров. - Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению. Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени". - Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет. - Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины. - А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора. - Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк{153} расстреливал, так только животы у них летели по сторонам... - А вот он за это и не усидит! - Посмотрим! - говорил генерал. - Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату. Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он. Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния. Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх. Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди. - Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге? - Сегодня только приехал. - Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?* ______________ * Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.). - Non, merci,* - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени. ______________ * Нет, благодарю (франц.). - К вашим услугам, - отвечал Абреев. - Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург. - Фельдъегеря? - переспросил его Абреев. - Говорят. - Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского? - Ни с кем! Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение. - Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков. - А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, - продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке. Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него. - Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать? - С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас. - Здесь, говорят, ужас что такое происходит! - Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир. - Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? - заметил ему Вихров. - Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.) - Стало быть, я могу наде