яться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая. - Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher*, прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать. ______________ * подождите же, мой друг (франц.). Вихров поклонился в знак согласия и благодарности. - Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя? - У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин! - Je le connais!* Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,** только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! - прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность! ______________ * Я его знаю! (франц.). ** Между нами будь сказано (франц.). - Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров. - Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами. Вихров раскланялся с ним. - Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней. От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом: - Кого вам надо? Вихров назвал Плавина. - Они в директорской, - отвечал солдат. Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину. Солдат пошел и, возвратясь, объявил: - Немного просят подождать - заняты. "Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров. Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его: - Пожалуйте! Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками. - Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер{157}, богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать. Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом. - Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем! - Как, что такое? - спросил удивленный Плавин. - Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор? - Да! - отвечал Плавин совершенно покойно. Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности. - Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана. - Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин. - Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует. - Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать. "А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" - подумал Вихров. - Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, - однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили! - Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров. - И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот. - Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин. - Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров. Плавин усмехнулся. - Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном. - Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку. - Постараюсь! - отвечал тот. - Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров. Плавин при этом склонил только молча голову. - Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров. Плавин и на это только молча склонил голову. Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз. - Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово. - Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться. Ответ этот мало успокоил Мари. - Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!" Вихров покатился со смеху. - Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он. - Se non e vero, e ben trovato*, - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком! ______________ * Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.). - Но зачем же он это сделал? - спросил Вихров, сначала и не поняв. - А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"{159} у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком". - Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров. - Совершенно надо покинуть, какая тут литература! - Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься - со скуки умрешь или сопьешься! - Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так! Вихров сидел, понурив голову. - Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он. - Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх. - И будем мы с вами в карты играть! - И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят! - Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку. - Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном. XXI УЧАСТЬ РЕШЕНА Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час. - Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова. - А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал. - Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю. По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим. - Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров. - Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы. - Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания. - С определением на службу, - повторил Абреев. - Да как же, разве можно насильно определить человека на службу? - Отчего же нельзя? - Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы. - Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать. - Каким же образом наказывать? - Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду. - Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров. - Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину. При этих словах Вихров даже смутился. - Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений. - Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет. - А других средств вы не находите? - Совершенно не нахожу. - А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить? - Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то. Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению. Вихров совсем поник головой. - Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу. Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате. - Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, - произнес он. - Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner*, - сказал он, взглянув на часы. ______________ * идемте обедать (франц.). В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова. - А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком. - Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев. - Ничего, - протянула хозяйка. Абреев при этом только потупился. - Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка. - Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев. - А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят. - Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров. Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал. С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров. В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго. - Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу? И Плавин назвал Вихрову три губернии. Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых. - Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку. Тот написал что-то такое на какой-то бумаге. - В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров. - Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние. - А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров. - Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат. - Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он. Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник. - Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров. - Генерал-майор Мохов. - Он откуда? - Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом. - По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника. Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом. - По строгости и строптивости нрава, - отвечал он. - Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше? Плавин думал. Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают. - Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой. Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился. Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым. Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет. - Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней. - Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров. - Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица. В это время они входили в ее комнату и усаживались. - Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу. - Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова. - Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо. - Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари. - За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров. Мари взяла себя за голову. Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады. - То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!.. Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам. - Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку. - Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там... - Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, - проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя! - А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом. - Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих. Павел взял ее руку и страстно целовал ее. Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало. Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли. - Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! - говорил он каким-то порывистым голосом. - Ну что же - уж и повесить! - возражали ему даже старики. - Непременно повесить-с... - говорил капитан, бледнея даже в лице, - они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан{166}: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель? - Это-то так, конечно, что так! - соглашались с ним старики. - Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, - продолжал капитан тем же нервным голосом, - это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских - это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю. - Еще как и ударил-то, - подхватил и Эйсмонд. - Далее потом-с, - продолжал капитан, - объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, - как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают. - Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! - вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров. - Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан. - Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров. - Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан. - А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен. - Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан. - Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров. - Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! - продолжал капитан. - Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! - сказала ему Мари. - И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, - объяснил ей капитан. Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему: - Оставь этого господина! - Что же он, шпион? - спросил ее в свою очередь Вихров. - Хуже того, фанатик! - сказала Мари. Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала. - Христос с тобой! - сказала она ему ласковым голосом. - Завтра еще заедешь? - Непременно заеду, - отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел. Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились. - Ты за мной? - спросил он солдата. - За вами, ваше высокоблагородие. - А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем? - Никак нельзя того, ваше благородие, - отвечал солдат. Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут. Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха. - Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? - спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата. - Нет, не в Сибирь, - отвечал тот, ухмыляясь. Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом. Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали. "Украл, что ли, он что?!" - размышлял он в глупой голове своей.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  I ПИСЬМО ВИХРОВА К МАРИ "Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные. Генерал осмотрел меня с ног до головы. - Где вы учились? - спросил он. - В университете московском. - Имеете состояние? - Имею. - Что именно? - Триста с лишком душ! При этом, как мне показалось, лицо губернатора приняло несколько более благоприятное для меня выражение. - Мне предписано определить вас к себе в чиновники особых поручений без жалованья. Я на это ничего ему не сказал. - Можете идти отдыхать! Надеюсь, что вы не подадите мне повода ссориться с вами!.. - прибавил он, когда я совсем уходил. Тележка моя стояла уже без жандарма. Я сел в нее и велел себя везти в какую-нибудь гостиницу. Иван мой был ни жив ни мертв. Он все воображал, что нас обоих с ним в тюрьму посадят. В гостинице на меня тотчас, как я разделся, напала страшнейшая скука. Видневшаяся мне в окно часть города показалась противною; идущие и едущие людишки, должно быть, были ужасная все дрянь; лошаденки у извозчиков преплохие; церкви все какие-то маленькие. "Что же я буду делать тут?" - спрашивал я с отчаянием самого себя. Читать я не мог, да у меня и не было ни одной книжки. Служебного какого-нибудь дела мне, по моей неблагонадежности, вероятно, не доверят. "Чем же я займу себя, несчастный!" - восклицал я, и скука моя была так велика, что, несмотря на усталость, я сейчас же стал сбираться ехать к Захаревским, чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Пришедший меня брить цирюльник рассказал мне, что старший Захаревский считается за очень честного и неподкупного господина. Он из товарищей председателя сделан уж прокурором. - Ежели вот кого теперь чиновники обидят, он сейчас заступится и обстоит! - объяснял мне цирюльник. - А младший что? - Младший - форсун, богач! Что за лошади, что за экипаж у него! - А губернатор что за человек? - Строгий, - ух, какой!.. Беда! - А взятки берет? - Про самого-то не чуть!.. А тут дама сердца есть у него, та, слышно, побирает. - И потом ему передает? - Да бог их знает!.. Нет, надо быть!.. У себя оставляет. Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его. - Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! - говорил он, вводя меня в свой кабинет, по убранству которого видно было, что Захаревский много работал, и вообще за последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, - чиновничье честолюбие, должно быть, сильно его глодало. - Я прежде всего, - начал я, - прошу у вас совета: какого рода жизнь могу я повести здесь? Захаревский не понял сначала моего вопроса. - Как какого рода жизнь? - спросил он. - Какого? Прежде я писал, но теперь мне это запретили; что же я буду делать после того? - Вы теперь служить предназначены, - произнес Захаревский с полуулыбкой. - Но, по моей неблагонамеренности, мне, конечно, ничего не доверят делать! - Не думаю, - произнес Захаревский, - губернатору, вероятно, предписано даже занять вас. Если хотите, я скажу ему об том же. - А вы с ним в хороших отношениях? - Не то что в хороших, но он непременно будет говорить сам об вас, потому что вы - лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление. Захаревский на словах лицо политическое, доверие начальства делал заметно насмешливое ударение. Я просил его сказать губернатору, чтобы тот дал мне какое-нибудь дело, и потом полюбопытствовал узнать, каким образом губернатор этот попал в губернаторы. Захаревский сделал на это небольшую гримасу. - Он был сначала взят, - отвечал он, - за высокий рост в адъютанты... Здесь он приучился к писарской канцелярской службе; был потом, кажется, в жандармах и сделан наконец губернатором. Я объяснил ему, что он мне очень грубым человеком показался. - Да, он не из нежных! - отвечал Захаревский. - А умен? - Очень даже!.. Природного ума пропасть имеет; но надменен и мстителен до последней степени. Он, я думаю, во всю жизнь свою никогда и никому не прощал не только малейшей обиды, но даже неповиновения. - У него, говорят, есть еще любовница, которая за него и взятки берет. - Есть и это! - сказал с улыбкою Захаревский. Я объяснил ему, что мне все это весьма неприятно слышать, потому что подобный господин, пожалуй, бог знает как станет надо мной надругаться. - Не думаю! - возразил Захаревский. - Он слишком лукав для того; он обыкновенно очень сильно давит только людей безгласных, но вы - он это очень хорошо поймет - все-таки человек с голосом!.. Меня он, например, я уверен, весьма желал бы видеть на веревке повешенным, но при всем том не только что на бумаге, но даже в частном обращении ни одним взглядом не позволяет сделать мне что-нибудь неприятное. От этих житейских разговоров Захаревский с явным умыслом перешел на общие вопросы; ему, кажется, хотелось определить себе степень моей либеральности и узнать даже, как и что я - в смысле религии. С легкой руки славянофилов он вряд ли не полагал, что всякий истинный либерал должен быть непременно православный. На его вопрос, сделанный им мне по этому предмету довольно ловко, я откровенно ему сказал, что я пантеист{172} и что ничем больше этого быть не могу. Это, как я очень хорошо видел, показалось Захаревскому уже немножко сильным или даже просто глуповатым. По своим понятиям он, конечно, самый свободомыслящий человек во всей губернии, но только либерализм его, если можно так выразиться, какой-то местный. Он, видимо, до глубины души возмущается деспотизмом губернатора и, вероятно, противодействует ему всеми силами, но когда тут же разговор коснулся Наполеона III{172}, то он с удовольствием объявил, что тот, наконец, восторжествовал и объявил себя императором, и когда я воскликнул, что Наполеон этот будет тот же губернатор наш, что весь род Наполеонов надобно сослать на остров Елену, чтобы никому из них никогда не удалось царствовать, потому что все они в душе тираны и душители мысли и, наконец, люди в высшей степени антихудожественные, - он совершенно не понял моих слов. Марьеновский как-то мне справедливо говорил, что все правоведы имеют прекрасное направление, но все они - люди весьма поверхностно образованные и стоящие на весьма жидком основании. Во всяком случае, встретить подобного человека в такой глуши - для меня находка. Я просидел у него, по крайней мере, часа четыре и, уезжая, спросил его о брате: когда я могу того застать дома. - Он очень рад будет вам, - отвечал Захаревский, - и, чтобы не делать вам пустых визитов, приезжайте к нему вечером ужо, - и я у него буду! Я душевно обрадовался этому приглашению, потому что решительно не знал, что мне вечер делать. Нанятый мною на вечер извозчик, когда я спросил его, знает ли он, где живет инженер Захаревский, в удивлении воскликнул: - Как не знать-с, помилуйте! - И потом, везя меня, прибавил: - У них свой дом-с, и отличнеющий! Дом в самом деле оказался отличнейшим; в сенях пол был мозаик; в зале, сделанной под мрамор, висели картины; мебель, рояль, драпировки - все это было новенькое, свеженькое. Инженер встретил меня с распростертыми объятиями. Старший Захаревский был уже у брата и рассказал ему о моем приезде. - Мы решительно встречаемся с вами нечаянно, - говорил инженер, ведя меня по своим нарядным апартаментам, - то у какого-то шулера в Москве, потом вдруг здесь! Мы все уселись в его хорошеньком кабинете, который скорее походил на кабинет камелии, чем на кабинет мужчины. Я забыл сказать, что оба брата Захаревские имеют довольно странные имена: старший называется Иларион Ардальоныч, а младший - Виссарион Ардальоныч. Разговор, разумеется, начался о моей ссылке и о причине, подавшей к этому повод. Иларион Захаревский несколько раз прерывал меня, поясняя брату с негодованием некоторые обстоятельства. Но тот выслушал все это весьма равнодушно. - Нечего делать!.. Надобно подчиняться... - говорил он. - В том-то и дело, - возразил старший Захаревский, - что у нас нередко хороших людей наказывают, а негодяев награждают. - Ну, где ж, - произнес Виссарион Захаревский, - и негодяев наказывают... Конечно, это странно, что человека за то, что он написал что-то такое, ссылают! Ну, обяжи его подпиской, чтобы он вперед не писал ничего подобного. На этих словах какой-то писец или солдат доложил ему, что пришел подрядчик. - Пожалуйте сюда! - вскрикнул Захаревский на весь свой дом. В комнату вошел рыжий подрядчик. - Счет принес? - Принес! И подрядчик подал Захаревскому исписанный лист. Тот просмотрел этот лист, помарал в нем что-то карандашом, прикинул несколько раз на счетах и, написав вышедшую на них сумму на бумаге, подал ее подрядчику. - Извольте получить-с! Тысячу рублей скидки. У подрядчика и рожа вытянулась и глаза забегали. - Многонько, ваше высокоблагородие, - проговорил он каким-то глухим голосом. - Не маленько ли скорей? Не маленько ли? - возразил ему уже громкой фистулой Захаревский. Подрядчик глубоко-глубоко вздохнул, потом вдруг, как бы собравшись со всем своим духом, произнес: - Так работать нельзя-с, я не возьму-с - вся ваша воля. - Не бери, - проговорил ему и на это совершенно хладнокровно Захаревский. - Да как же браться-то так, помилуйте, ваше высокоблагородие! - почти вопил подрядчик. - Никто тебя не заставляет, на аркане не тащат! - проговорил Захаревский совершенно развязным тоном. - Ах ты, боже ты мой! - произнес почти со стоном подрядчик и точно с каким-то остервенением взял из рук Захаревского перо и расписался на счету. - Прощайте-с, делать нечего, - прибавил он и с понуренной головой, как бы все потеряв на свете, вышел из комнаты. - Фу, вот пытку-то выдержал! - произнес по уходе его Захаревский взволнованным уже голосом. Я и брат его взглянули на него с удивлением. - Заметь этот шельма по моей физиогномии, что у меня ни одного нет подрядчика в виду, он не только бы не снес тысячу, но еще накинул бы. - А у тебя разве нет в виду других? - спросил его брат. - Ни единого! - воскликнул инженер. - Сегодня все они в комиссии нахватали работ и за пять рублей ни одного человека в день не дадут. Странные и невеселые мысли волновали меня, пока я все это видел и слышал; понятно, что оба брата Захаревские были люди, стоящие у дела и умеющие его делать. Чем же я теперь посреди их являюсь? А между тем я им ровесник, так же как ровесник и моему петербургскому другу, Плавину. Грустно и стыдно мне стало за самого себя; не то, чтобы я завидовал их чинам и должностям, нет! Я завидовал тому, что каждый из них сумел найти дело и научился это дело делать... Что же я умею делать? Все до сих пор учился еще только чему-то, потом написал какую-то повесть - и еще, может быть, очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня. Сам ли я ничтожество или воспитание мое было фальшивое, не знаю, но сознаю, что я до сих пор был каким-то чувствователем жизни - и только пока. Возвращаюсь, однако, к моему рассказу: по уходе подрядчика, между братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят. Старший Захаревский передал мне, что он виделся уже с губернатором, говорил с ним обо мне, и что тот намерен был занять меня серьезным делом; передавая все это, он не преминул слегка ругнуть губернатора. Младший Захаревский возмутился этим. - За что ты этого человека бранишь всегда? - спросил он. - За то, что он стоит того! - отвечал Иларион Захаревский. - Чем стоит! - Всем! - Чем же всем? Это ужасно неопределенно! - А хоть тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы у него за это ножки целуете! - проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал ходить по комнате. Инженер при этом немного покраснел. - Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! - воскликнул он и обратился затем ко мне: - Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, - все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены. Из-за какого же черта теперь я стану ругать человека, который, я знаю, на каждом шагу может принесть существенный вред мне по службе, - в таком случае уж лучше не служить, выйти в отставку! Стало быть, что же выходит? Он благородствовать может с выгодой для себя, а я только с величайшим вредом для всей своей жизни!.. Теперь второе: он хватил там: ваши инженерные проделки. В чем эти проделки состоят, позвольте вас спросить? Господин Овер, например, берет за визит пятьдесят рублей, - называют это с его стороны проделкой? Известный актер в свой бенефис назначает цены тройные, - проделка это или нет? Живописец какой-нибудь берет за свои картины по тысяче, по две, по пяти. Все они берут это за свое искусство; так точно и мы, инженеры... Вы не умеете делать того, что я умею, и нанимаете меня: я и назначаю цену десять, двадцать процентов, которые и беру с подрядчика; не хотите вы давать нам этой цены, - не давайте, берите - кого хотите, не инженеров, и пусть они делают вам то, что мы! - Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна - лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! - говорил прокурор, продолжая ходить по комнате. - Сделайте милость! - воскликнул инженер. - Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить. По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским. Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько поднять в моих глазах брата. - Брат Виссарион, - сказал он, - кроме практических разных сведений по своей части, и теоретик отличный! Но я, признаюсь, больше готов был поверить в первое его качество. Дома я встретил два события; во-первых, посреди моего номера лежал до бесчувствия пьяный Ванька. Я велел коридорному взять его и вывести. Тут этот негодяй очнулся, разревелся и начал мне объяснять, что это он пьет со страха, чтобы его дальше со мной в Сибирь не сослали. Чтобы успокоить его и, главное, себя, я завтра же отправляю его в деревню и велю оттуда приехать вместо него старухе-ключнице и одной комнатной девушке... Второе событие - это уже присланное на мое имя предписание губернатора такого содержания: "Известился я, что в селе Скворцове крестьянин Иван Кононов совратил в раскол крестьянскую девицу Пелагею Мартьянову, а потому предписываю вашему высокоблагородию произвести на месте дознание и о последующем мне донести". Отложив обо всем этом заботы до следующего дня, я стал письменно беседовать с вами, дорогая кузина. Извините, что все почти представляю вам в лицах; увы! Как романисту, мне, вероятно, никогда уже более не придется писать в жизни, а потому я хоть в письмах к вам буду практиковаться в сей любезной мне манере". II СЕКТАТОР Вихров очень невдолге получил и ответ на это письмо от Мари. Она, впрочем, писала не много ему: "Как тебе не грех и не стыдно считать себя ничтожеством и видеть в твоих знакомых бог знает что: ты говоришь, что они люди, стоящие у дела и умеющие дело делать. И задаешь себе вопрос: на что же ты годен? Но ты сам прекрасно ответил на это в твоем письме: ты чувствователь жизни. Они - муравьи, трутни, а ты - их наблюдатель и описатель; ты срисуешь с них картину и дашь ее нам и потомству, чтобы научить и вразумить нас тем, - вот ты что такое, и, пожалуйста, пиши мне письма именно в такой любезной тебе форме и практикуйся в ней для нового твоего романа. О себе мне тебе сказать много нечего. Тех господ, которых ты слышал у нас, я уже видеть больше не могу и не выхожу обыкновенно, когда они у нас бывают. Женечка мой все пристает ко мне и спрашивает: "О чем это ты, maman, когда у нас дядя Павел был, плакала с ним?" - "О глупости людской", - отвечаю я ему. Жду от тебя скоро еще письма. Любящая тебя Мари". Герой мой жил уже в очень красивенькой квартире, которую предложил ему Виссарион Захаревский в собственном доме за весьма умеренную цену, и вообще сей практический человек осыпал Вихрова своими услугами. Он купил ему мебель, нашел повара. Иван был отправлен в деревню, и вместо его были привезены оттуда комнатный мальчик, старуха-ключница и горничная Груша. Последняя цвела радостью и счастьем и, видимо, обращалась с барином гораздо смелее прежнего и даже с некоторою нежностью... В одно утро она вошла к нему и сказала, что какой-то господин его спрашивает. - Кто такой? - спросил Вихров. - Не знаю, барин, - нехороший такой, - отвечала Груша. Вихров велел его просить к себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего. - Стряпчий палаты государственных имуществ, Миротворский! - отрекомендовался тот. - Это вы, по поручению моему, депутатом командированы ко мне? - спросил Вихров. - Точно так-с, - отвечал тот. Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за человек. - Мы долго не едем с вами, - сказал ему Вихров. - Лучше к празднику приедем... завтра. Введение во храм, весьма чтимый ими праздник... может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут. - Стало быть, мы должны оцепить дом? - Непременно-с! Поедем ночью и оцепим дом. Вихрову это было уж не по нутру. - Скажите, пожалуйста, для чего же все это делается? - спросил он стряпчего. - Для того, что очень много совращается в раскол. Особенно этот Иван Кононов, богатейший мужик и страшный совратитель... это какой-то патриарх ихний, ересиарх; хлебом он торгует, и кто вот из мужиков или бобылок содержанием нуждается: "Дам, говорит, и хлеба и всю жизнь прокормлю, только перейди в раскол". - Ну да нам-то что за дело? Бог с ними! - Как, нам что за дело? - произнес стряпчий, как бы даже обидевшись. - Этак, пожалуй, все перейдут в раскол. Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше становилось ему не по душе. - Когда же мы поедем? - спросил он. - Да сегодняшнюю ночь, а теперь потрудитесь написать в полицию, чтобы вам трех полицейских солдат и жандармов дали. Вихров поморщился и написал. Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, - это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала: - Барин, солдаты вас какие-то спрашивают! - Знаю я, - сказал Вихров, - это они со мной поедут. - А разве вас, барин, опять повезут куда-нибудь? - спросила Груша, окончательно побледнев. - Нет, это не меня повезут, а я сам поеду с солдатами по службе. Груша немного поуспокоилась. - Это воров, что ли, вы каких, барин, пойдете ловить? - любопытствовала она. - Воров, - отвечал ей Вихров. - Смотрите, барин, чтобы вас не убили как, - сказала Груша опять уже встревоженным голосом. - Не убьют, ничего, - отвечал ей с улыбкой Вихров и поцеловал ее. Груша осталась этим очень довольна. - Я, барин, всю ночь не стану спать и буду дожидать вас, - говорила она. - Нет, спи себе спокойно. - Не могу, барин, и рада бы заснуть, - не могу. Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир. - Это зачем? - спросил тот. - Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим... - объяснил ему на это Миротворский. Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: "Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода - по человеку; дом-то у него крайний в селении". - Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, - отвечали некоторые солдаты с явным смехом. Ночь была совершенно темная, а дорога страшная - гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова. - Пойдемте в дом, - сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени. Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два - три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры. - Ведь это все оттуда бегут! - заметил один. - А бог их знает, - отвечал другой флегматически. - Погоди, постой, постой! - кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках. - Солдат! - крикнул он. Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу. - Держи крепче! И тотчас же потом закричал: "Ты еще кто, ты еще кто?" - нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать. - Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, - прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой. Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было. - Разбежались все, черти! - говорил стряпчий. - Но, может быть, тут никого и не было, - сказал ему Вихров. - Как никого не было? Были! - возразил стряпчий. В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь. - Куда это прихожан-то своих спрятал? - спросил его Миротворский. - Никого я не спрятал, - отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга. - Что же, разве сегодня службы не было? - продолжал тот. - Кому служить-то?.. - отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо. - Ты отслужишь за попа, - заметил Миротворский. - Нет, я не поп! - отвечал уже с усмешкой Иван Кононов. - Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! - И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. - Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами. Вихров на это молчал, но Кононов отозвался: - Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час. - А ладаном отчего пахнет, это отчего? - спросил плутовато Миротворский. - И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, - у нас церкви нет. - Это что еще? - воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. - Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены! - Ничего нет, никаких тесин новых! - отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев. - Как нет? Вы видите? - спросил Миротворский Вихрова. - Вижу, - отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины. - Как же ты говоришь, что не новые? - сказал Миротворский Кононову. - Не новые, - повторил тот еще раз. - Нет, это новые! - сказал ему и Вихров. Кононов ничего не отвечал и только потупился. - Мы моленную, значит, должны запечатать, - сказал Миротворский. - Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают. Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые. - Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, - продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин. - Хорошо ли это делать в моленной? - заметил ему Вихров. - По закону следует на месте осмотра и опрашивать, - отвечал Миротворский. Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, - зачем ее держали и захватили - неизвестно! Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата. - Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого? Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата: - Отпусти, голубчик, пожалуйста! - Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?! - Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула. Миротворский начал плутовато допрашивать ее. - Ты православная? - Православная. - А в церковь редко ходишь? - Где в церковь-то ходить, - далеко. - Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь? - Ино и сюда хожу! - проболталась девушка. Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их. - Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, - сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, - в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые. Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную. Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом. - Что ж, хорошо, хорошо! - соглашался сверх ожидания тот. - Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают. - Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, - произнес жалобным голосом и Иван Кононов. - Как же делать? - спросил Вихров. - Да так, ничего не писать! - повторил Миротворский. - Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли. - Сделайте милость, ваше высокородие, - произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги. Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги. - Ваше высокородие, простите и меня! - завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги. Вихров страшно этим сконфузился. - Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! - говорил он. - Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, - поддержал также и Миротворский. - Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, - жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек. - Но почему же так? Что же ты делаешь такое? - спрашивал Вихров. - Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, - объяснил Миротворский. - Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, - присовокупил сам Иван Кононов. - Хочешь, я скажу об этом губернатору? - спросил его Павел. - Ах, боже мой! Как это возможно! - воскликнул Кононов. - Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите! - Как можно говорить это губернатору! - подхватил и Миротворский. - Отчего же? - спросил Вихров. - Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, - объяснил Кононов. - Съедят! - подтвердил и Миротворский. - Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ. Вихров пожал плечами. - Так ты, значит, ничего больше не желаешь, - доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? - спросил он Кононова. - Доволен, - отвечал тот. - Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, - сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя. - Непременно-с, - подхватил Миротворский. - Позовите ее, - сказал он солдату. Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка. - Ты православная? - спросил ее Вихров. - Православная, - больше промычала она. - А в церковь ходишь? - Хожу, - промычала опять девка. - Но ведь последнее время перестала? - Перестала, - мычала девка. - В раскол, что ли, поступила? Девка несколько время тупилась и молчала. - Нету, - проговорила, наконец, она. - Но к нам в церковь больше не ходишь? - спросил ее Миротворский. - Нет, - отнекивалась и от этого девка. - И не желаешь ходить? - Не желаю! - Значит, ты раскольница? - Ну, раскольница, - сказала, наконец, уже сердито девка. - Что ее допрашивать - она дура совсем, - сказал Вихров. - Дура, надо быть, - согласился стряпчий. - Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла. - Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя? - А не совращал ли кто-нибудь тебя? - Нет, никто! - почти окрысилась девка. Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее. - И все теперь, - сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства. Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним: - Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку! - Выпьемте, а то обидится, - шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные. Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям. Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его. - Зачем ты, Иван Кононыч, - начал он, - при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе? - И христиан гнали, не только что нас, грешных, - отвечал тот. - То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница... Ты по поповщине? - По поповщине. - И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете? - А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят - его рукоположения. - А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения. - Наши все - патриарха Иосифа рукоположения, - произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов. - Как же это так, я этого не понимаю, - сказал Вихров. - А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот - другого, а другой - третьего... Так до сих пор и идет, - пояснил Иван Кононов. - И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? - спросил его Вихров. - Не изменю-с! И как же изменить ее, - продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, - коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, - калмык ли, татарин ли, - всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то! - Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, - шепнул между тем Миротворский Вихрову. Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его. - Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, - ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова. Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором. - Ну, Иларион Ардальонович, - сказал он, входя к Захаревскому, - я сейчас со следствия; во-первых, это - святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое! - Значит, вам понравилось? - Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе. Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно. - Смотрите, что выходит, - продолжал Вихров, - по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты. - Ну, нет! - возразил Захаревский. - У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные. - Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол... смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв - кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы - это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве... Как хотите, все это не глупые вещи! - Еще бы! - согласился и прокурор. - Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, - поверить трудно! Поверить невозможно!.. - повторил он несколько раз. - Ну-с, - подхватил Вихров, - вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников... - Вы сделаете великое и благородное дело, - подхватил Захаревский. - Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует. - Все сделаю, все сделаю! - говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. - Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей. - Да благословит вас бог на это! - ободрял его прокурор. Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, - и не нашел ни одной. III РАЗНЫЕ ВЕСТИ И НОВОСТИ С РОДИНЫ В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли - не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами. Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату. - Сейчас я от сестры письмо получил, - сказал он, - она пишет, что будет так добра - приедет гостить к нам. Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных. - Где же ей остановиться? - продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. - У меня, разумеется! - Пожалуй, если хочет, и у меня может. - Где ж тут у тебя - в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь? - Писал, - отвечал прокурор. - То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что "дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!" Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно - неизвестно. Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной. - Вихров - человек отличный, - проговорил Иларион Захаревский. - Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, - подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города. Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо. "Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное - совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию - сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. "Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!" Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, - нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте - нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, - книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них". Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу. - Зачем? - спросил Вихров. - Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, - отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице. - Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, - сказал Вихров и начал одеваться. Груша не уходила от него из комнаты. - Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то - она невеста! - сказала она не без колкости. - Я желаю нравиться только вам, - сказал Вихров, раскланиваясь перед ней. Груша сама ему присела на это. Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством - явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною. - Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, - сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, - а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, - прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала. - Как здоровье вашего батюшки? - спросил, бог знает зачем, Вихров. - Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает! Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову. - Ну-с, извините, я должен вас оставить! - проговорил он. - Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день? Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова. - Пожалуй! - проговорил тот протяжно. Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то - не ведал. - Скажите, monsieur Вихров! - начала, наконец, Юлия с участием. - Вас прислали сюда за сочинение ваше? - Да, за сочинение, - отвечал он. - И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано. - Ее довольно трудно теперь иметь! - отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор. - Но нас ведь сначала, - продолжала Юлия, - пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, - что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, - потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял. - Это мой дуралей Иван отличается, - проговорил Вихров. - И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют. - Экой негодяй какой! - произнес Вихров. - Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас. Проговоря это, Юлия невольно покраснела. - Все это вздор! - произнес Вихров. - Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают? - Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! - сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову. - От Катишь Прыхиной это к вам, - прибавила она. - От Прыхиной? - сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него. "Вы в несчастии, наш общий друг! - писала Катишь своим бойким почерком. - И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, - эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас... ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: "Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!" - и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим... у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant* ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой. ______________ * любовник (франц.). Письмо это передаст вам девушка, у которой золотая душа и брильянтовое сердце. Остаюсь вся ваша Прыхина." - Зачем это вся ваша, - сказал Вихров, дочитав письмо, - я и частью ее не хочу воспользоваться! - Это уж она так расписалась от сильной дружбы к вам, - отвечала Юлия, все время чтения письма внимательно смотревшая на Вихрова. - Что ж она, рассорилась, что ли, с Фатеевой?.. - спросил он с небольшой краской в лице и держа глаза несколько потупленными. - Нет, но Катишь возмутилась против ее поступков. Вы знаете, она ведь этакая поэтическая девушка. - А что же Фатеева, все доктора любит? - продолжал расспрашивать Вихров, держа по-прежнему глаза опущенными в землю. - Нет, тот женился уж!.. Теперь, говорят, другой или третий даже; впрочем, я не знаю этого подробно, - прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке не совсем идет говорить о подобных вещах. - А что, скажите, Кергель и Живин? - спросил Вихров. - Кергель продолжает писать стихи, а Живин, как вы уехали, заперся дома, никуда не показывается и все, говорят, скучает об вас. - Какой отличный человек! - Отличный; знаете, как у Жорж Занд этот Жак{194} - простой, честный, умный, добрый; я, не знаю почему, всегда его себе Жаком воображаю. - Удобный муж, значит, из него будет. - Вероятно; но я, впрочем, никогда бы не желала иметь удобного только мужа. - А какого же бы вы желали? Какого-нибудь лучше изменщика, что ли? - Да, уж лучше изменщика, - отвечала Юлия, устремляя при этом такой нежный и такой масленый взгляд на Вихрова, что он даже потупился. Дальнейший разговор их, впрочем, был прерван приездом прокурора. Он дружески, но не с особенной нежностью, поздоровался с сестрою и, пожав руку Вихрову, сел около нее. - Это хорошо, что ты к нам приехала, - сказал ей он, потом обратился к Вихрову: - Вы старые знакомые с ней? - Да, - отвечал тот. - Я даже все тайны monsieur Вихрова знаю! - подхватила Юлия. - Все тайны мои знает, - подхватил и Вихров. - Зато здесь у него нет ни одной, за это тебе ручаюсь, - проговорил прокурор. - Это очень приятно слышать! - сказала Юлия, опять устремляя на Вихрова почти нежный взор. - А я сейчас от губернатора, - начал Иларион Ардальоныч, обращаясь снова к Вихрову. - Он поручил мне передать вам, как это назвать... приказание его, предложение, просьбу. Здесь затевается благородный спектакль, и брат Виссарион почему-то сказал ему, что вы - актер отличный, и губернатор просит вас непременно принять участие в составе его спектакля, и так как это дело спешное, то не медля же ехать к madame Пиколовой, которая всем этим делом орудует. - О, бог с ней, к этой госпоже ехать! - А кто такая эта Пиколова? - спросила Юлия. - Она здесь еще известна под именем дамы сердца губернаторского, - объяснил ей брат. - А! - произнесла Юлия. - Нет, вы поезжайте, - обратился прокурор к Вихрову, - потому что, во-первых, из этих пустяков вам придется ссориться с этим господином, а, во-вторых, вы и сами любите театр, я вижу это сейчас по лицу вашему, которое приняло какое-то особенное выражение. - Но мне некогда, у меня другого дела много, - говорил Вихров не таким уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном слове "театр" у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце. - Тебя тоже просили, - прибавил прокурор сестре. - Я готова, если только monsieur Вихров будет участвовать, - отвечала она, - а то, пожалуй, будут все незнакомые мужчины! - поспешила она прибавить. - Да, я буду, пожалуй, - проговорил Вихров: у него уже все лицо горело. - Но только сейчас же и поезжайте к madame Пиколовой, чтобы условиться с ней об пьесах. - Хорошо, - проговорил Вихров и пошел. - Обедать только возвращайтесь к нам, - сказала ему вслед Юлия. - Приеду, - отвечал ей Вихров уже более механически и, придя к себе в комнату, с заметным волнением сел и дописал к Мари: "У меня появилось еще новое занятие: здесь затевается театр, и я буду участвовать в нем; ну, не живучий ли я и не резвый ли котенок после того: всякий вздор меня увлекает!" Покуда он потом сел на извозчика и ехал к m-me Пиколовой, мысль об театре все больше и больше в нем росла. "Играть будут, вероятно, в настоящем театре, - думал он, - и, следовательно, можно будет сыграть большую пьесу. Предложу им "Гамлета"!" - Возраст Ромео для него уже прошел, настала более рефлексивная пора - пора Гамлетов. M-me Пиколову, очень миленькую и грациозную даму, в щегольском домашнем костюме, он застал сидящею около стола, на котором разложены были разные пьесы, и она решительно, кажется, недоумевала, что с ними ей делать: она была весьма недальнего ума. - Здравствуйте, monsieur Вихров, - сказала она, - научите, пожалуйста, что нам взять играть; вы, говорят, сами пишете! Вихров, решившийся не откладывать объяснения, начал прямо. - Все это, что лежит перед вами, совершенная глупость! - сказал он. - Глупость? - спросила Пиколова, немного с удивлением уставляя на него свои глаза: она никак не полагала, чтобы что-нибудь печатное могло быть глупостью. - Мы сыграем очень умную и великолепную вещь - "Гамлета"! - проговорил Вихров. - "Гамлета"? Ах, позвольте, я видела что-то такое в Москве, - проговорила Пиколова, прищурив немного свои хорошенькие глазки. - Да, вероятно! - Тут, кажется, представляется весь двор. - Да, двор с разными негодяями, между которыми страдает честный Гамлет. - Кого же я тут буду играть? - спросила Пиколова. - Вы будете, если пожелаете, играть Офелию. - А какой костюм ей надо? - Костюм в первых актах у ней - обыкновенное шелковое платье фрейлины со шлейфом. - Со шлейфом же, однако!.. И все один костюм?.. - Нет, в последнем акте она является сумасшедшей: в венчальном, сколько я помню, вуале, с белыми цветами на голове и с распущенными волосами. - Это, должно быть, очень недурно... - И m-me Пиколова, вообразив самое себя в этом костюме, нашла, что она будет очень хороша, а главное, она никогда не бывала в таком костюме. - Платье должно быть белое? - Белое! - Это очень будет красиво! - проговорила Пиколова, и таким образом судьба "Гамлета" была решена: его положено было сыграть во что бы то ни стало. - Я буду играть Гамлета, - сказал Вихров, - и вы будете в меня влюблены, - прибавил он, видя, что его собеседнице надобно было растолковать самое содержание пьесы. - Но я, однако, не очень буду в вас влюблена? - спросила она. M-me Пиколова побаивалась в этом случае своего обожателя, который был сильно ревнив. - Нет, не очень! - успокоил ее Вихров. - Так вы, значит, и скажете Ивану Алексеевичу (имя губернатора), что мы выбрали "Гамлета"? - Непременно скажу; но только вы наверное ли знаете, что в последнем акте я должна буду быть в вуале и в цветах? - переспросила она еще раз его. - Наверное знаю, - отвечал он ей и поспешил уехать, потому что наступал уже час обеда Захаревских. - Довольны ли вы, что я впутал вас в театр? - спросил его Виссарион Захаревский. - Ни то, ни се, - отвечал Вихров, садясь около Юлии. - Что же вы решили: что будете играть? - спросил Иларион Захаревский. - "Гамлета", - отвечал Вихров и покраснел немного. Он заранее предчувствовал, что ему посыплются возражения. - Как "Гамлета"?.. - воскликнули все в один голос. - "Гамлета"-с, - повторил Вихров. - Но это очень трудно, - заметил Иларион Захаревский. - Кто самого Гамлета будет играть? - Ваш покорный слуга, - отвечал Вихров. Прокурор и при этом ответе недоумевал. - Вы отлично сыграете Гамлета, - подхватила Юлия. - Но Офелию - кто же? - продолжал прокурор. - Офелию - madame Пиколова, - отвечал Вихров. Опять оба брата придали несколько удивленное выражение своим лицам. - Но разве вы не заметили, что она очень глупа, - проговорил прокурор. - И Офелия в самой пьесе не очень умна, - отвечал Павел. - Мне, значит, в вашем спектакле и нет никакой роли - бедная я, бедная! - проговорила как-то шутя, но в глубине души с грустью, Юлия. - Вам Гертруду можно играть, - сказал ей Вихров. - Хорошо, я хоть Гертруду буду играть, - сказала Юлия с просиявшим взором. Слушая все эти переговоры с усмешкой, инженер вмешался, наконец, в разговор. - Я не знаю, прилично ли девушке играть Гертруду: она немножко дурного поведения. - О, вздор какой, - проговорила Юлия. - Ну, это что же! - поддержал ее и Иларион Захаревский. IV ГЕРОЙ МОЙ В РОЛИ ГАМЛЕТА Выбор такой большой пьесы, как "Гамлет", произвел удивление и смех в публике; но m-me Пиколова хотела непременно, чтобы пьесу эту играли, - хотел того, значит, и грозный начальник губернии и в этом случае нисколько не церемонился: роль короля, например, он прислал с жандармом к председателю казенной палаты, весьма красивому и гордому из себя мужчине, и непременно требовал, чтобы тот через неделю выучил эту роль. Многие насмешники, конечно, исподтишка говорили, что так как Клавдий - злодей и узурпатор, то всего бы лучше, по своим душевным свойствам, играть эту роль самому губернатору. Полония m-me Пиколова отдала мужу, жирному и белобрысому лимфатику{198}, и когда в публике узнали, что Полоний был великий подлец, то совершенно одобрили такой выбор. Прочие роли: Лаэрта, тени, Гильденштерна и Розенкранца - разобрали между собой разные молодые люди и не столько желали сыграть эти роли, сколько посмешить всем этим представлением публику. Все эти насмешки и глумления доходили, разумеется, и до Вихрова, и он в душе страдал от них, но, по наружности, сохранял совершенно спокойный вид и, нечего греха таить, бесконечно утешался мыслью, что он, наконец, будет играть в настоящем театре, выйдет из настоящим образом устроенных декораций, и суфлер будет сидеть в будке перед ним, а не сбоку станет суфлировать из-за декораций. Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так что все невольно прибодрились и начали думать, что они в самом деле делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же стала меньше насмешничать. Костюм Офелии Пиколова переменила, по крайней мере, раз пять и все совещалась об этом с Вихровым; наконец, он ее одел для последнего акта в белое платье, но совершенно без юбок, так что платье облегало около ее ног, вуаль был едва приколот, а цветы - белые камелии - спускались тоже не совсем в порядке на одну сторону. Пиколова, взглянув на себя в трюмо, была в восторге от этого поэтического растрепе. Первая репетиция назначена была в доме начальника губернии. Юлию возить на репетицию братья Захаревские поручили в ихней, разумеется, карете Вихрову. Когда Юлия в первый раз поехала с ним, она ужасно его конфузилась и боялась, кажется, кончиком платья прикоснуться к нему. Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо знали, что строгий их предприниматель, с самого уже начала репетиции стоявший у себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови, не любил шутить в этом случае и еще в прошлом году одного предводителя дворянства, который до самого представления не выучивал своей роли, распек при целом обществе и, кроме того, к очередной награде еще не представил. Вихров начал учить всех почти с голосу, и его ли в этом случае внушения были слишком велики, или и участвующие сильно желали как можно лучше сыграть, но только все они очень скоро стали подражать ему. - Бога ради, - кричал Вихров королю, - помните, что Клавдий - не пошлый человек, и хоть у переводчика есть это немножко в тоне его речи, но вы выражайтесь как можно величественнее! - И председатель казенной палаты начал в самом деле произносить величественно. - Madame Пиколова, - толковал мой герой даме сердца начальника губернии, - Гамлет тут выше всей этой толпы, и вы только любовью своей возвышаетесь до меня и начинаете мне сочувствовать. - Тише говорите об этом, - шепнула она ему, - Ивану Алексеевичу может это не понравиться! - Очень мне нужно, понравится это ему или нет! - возразил ей Вихров. Пиколова погрозила ему на это пальчиком. Лучше всех у Вихрова сошла сцена с Юлией. Он ей тоже объяснил главный психологический мотив всей этой сцены. - Это стыд - стыд женщины, предавшейся пороку, и стыд перед самым страшным судьей - своим собственным сыном! Юлия представила, что она убита была стыдом. О величественности королевы ей хлопотать было нечего: она была величественна по натуре своей. Всеми этими распоряжениями Вихрова начальник губернии оставался очень доволен. - Благодарю вас, благодарю! - говорил он, дружески пожимая ему руку, когда тот раскланивался с ним и уезжал с m-lle Захаревской домой. Та в карете по-прежнему села далеко, далеко от него, и, только уж подъезжая к дому, тихо проговорила: - А что, хорошо я играла? - Отлично! - ободрил ее Вихров. - Это вы меня вдохновили; прежде я очень дурно играла. Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил уйти к себе на квартиру. Чем дальше шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний, муж Пиколовой, был из рук вон плох. Как Вихров ни толковал ему, что Полоний хитрец, лукавец, Пиколов только и делал, что шамкал как-то языком, пришепетывал и был просто омерзителен. Вихров в ужас от этого приходил и, никак не удержавшись, сказал о том губернатору. - Пиколов невозможен, ваше превосходительство, он все испортит! - Что за вздор-с, не хуже других будет! - окрысился на первых порах начальник губернии, но, приехав потом к m-me Пиколовой, объяснил ей о том. - Я тогда еще говорила, - отвечала та, - где же ему что-нибудь играть... на что он способен? - Так мы его заменим, значит, - произнес начальник губернии. - Пожалуйста, замените, а то таскается со мной на репетиции - очень нужно. Приехав домой, начальник губернии сейчас же послал к Вихрову жандарма, чтобы тот немедля прибыл к нему. Тот приехал. - Послушайте, Пиколов сам не хочет играть, кому бы предложить его роль? - Я слышал, что здесь совестный судья хорошо играет, - отвечал Вихров, уже прежде наводивший по городу справки, кем бы можно было заменить Пиколова. - Ах, да, я помню, что он отлично играл, - подхватил губернатор, - съездите, пожалуйста, и предложите ему от меня, чтобы он взял на себя эту роль. Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи. Когда Вихров предложил тому роль Полония, судья, явно чем-то обиженный, решительно отказался. - Господин губернатор ранее должен был бы подумать об этом; я, сколько здесь ни было благородных спектаклей, во всех в них участвовал. - Ей-богу, в этом виноват не губернатор, а я, - заверял его Вихров. - Вы здесь - человек новый, а потому не можете знать всего общества, а он его должен знать хорошо. - Пожалуйста, сыграйте! - настойчиво упрашивал его Вихров. - Устройте сами театр, - я сейчас буду играть, а если устраивает губернатор, - я не стану. Вихров возвратился к губернатору и передал, что судья решительно отказался. - Хорошо-с, - сказал начальник губернии и побледнел только в лице. Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония - Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что - ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский. В городе между тем, по случаю этого спектакля, разные небогатые городские сплетницы, перебегая из дома в дом, рассказывали, что Пиколова сделала себе костюм для Офелии на губернаторские, разумеется, деньги в тысячу рублей серебром, - что инженер Виссарион Захаревский тоже сделал себе и сестре костюм в тысячу рублей: и тот действительно сделал, но только не в тысячу, а в двести рублей для Юлии и в триста для себя; про Вихрова говорили, что он отлично играет. Молодежь, участвующая в спектакле, жаловалась, что на репетициях заведена такая строгость: чуть кто опоздает, губернатор, по наущению Вихрова, сейчас же берет с виновного штраф десять рублей в пользу детского приюта. Наступил, наконец, и час спектакля. Когда Вихров вышел из своей уборной, одетый в костюм Гамлета, первая его увидала Юлия, тоже уже одетая королевой. - Ах, как к вам идет этот костюм! - как бы невольно воскликнула она. - А что же? - спросил Вихров не без удовольствия. - Чудо что такое! - повторяла Юлия с явным восторгом. Даже Пиколова, увидав его и отойдя потом от него, проговорила королю: "Как Вихров хорош в этом костюме!" Когда потом занавес открылся, и король с королевой, в сопровождении всего придворного кортежа, вышли на сцену, Гамлет шел сзади всех. Он один был одет в траурное платье и, несмотря на эту простую одежду, сейчас же показался заметнее всех. Ни слезы, ни тоска, ни черная одежда, Ничто не выразит души смятенных чувств, Которыми столь горестно терзаюсь я! - говорил Вихров, и при этом его голос, лицо, вся фигура выражали то же самое. Башмаков еще не износила! - восклицал он потом, оставшись уже один на сцене, - В которых шла за гробам мужа, Как бедная вдова в слезах, - И вот она жена другого; Зверь без разума, без чувств Грустил бы долее! - и при этом начальник губернии почему-то прослезился даже; одно только ему не понравилось, что Пиколова играла какую-то подчиненную роль; она, по научению Вихрова, представляла какое-то совершенно покорное ему существо. Начальник губернии любил, чтобы дама его сердца была всегда и везде первая. В последующей затем сцене Гамлета и матери Юлия прекрасно стыдилась, и, когда Вихров каким-то печальным голосом восклицал ей: Если ты не добродетельна, то притворись! Привычка - чудовище и может к добру нас обратить! - начальник губернии опять при этом прослезился, но что привело его в неописанный восторг, это - когда Пиколова явилась в костюме сумасшедшей Офелии. Она, злодейка, прежде и не показалась ему в этом наряде, как он ни просил ее о том... Начальник губернии как бы заржал даже от волнения: такое впечатление произвела она на него своею поэтическою наружностью и по преимуществу еще тем, что платье ее обгибалось около всех почти форм ее тела... - Отлично, отлично! - говорил он, закрывая даже глаза под очками, как бы страшась и видеть долее это милое создание, но этим еще не все для него кончилось. Вдруг m-me Пиколова (она также и это от него хранила в тайне), m-me Пиколова, в своем эфирном костюме, с распущенными волосами, запела: В белых перьях Статный воин, Первый Дании боец! У начальника губернии, как нарочно, на коленях лежала шляпа с белым султаном... В белых перьях! - повторяла m-me Пиколова своим довольно приятным голосом. Губернатор при этом потрясал только ногой и лежащею на ней шляпой... Когда занавес опустили, он как-то судорожно подмахнул к себе рукою полицеймейстера, что-то сказал ему; тот сейчас же выбежал, сейчас поскакал куда-то, и вскоре после того в буфетной кухне театра появились повара губернатора и начали стряпать. Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, - губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется. Всем это предложение очень понравилось. После Пиколовой губернатор стал благодарить Вихрова. - Благодарю, благодарю, - говорил он, дружески потрясая ему руку. - И вы даже не смеялись на сцене, - прибавил он все немножко вертевшемуся у него перед глазами Захаревскому. - Вас все боялся, ваше превосходительство, - отвечал тот бойко, - только захочется смеяться, взгляну на вас, и отойдет. - Почему же отойдет? - спрашивал губернатор. - Не до смеху, ваше превосходительство, при вас никому; очень уж вы грозны. - Ха-ха-ха! - засмеялся самодовольно губернатор. Виссарион Захаревский знал, когда и чем можно было шутить с начальником губернии. Вскоре официанты губернатора начали накрывать на сцене довольно парадный ужин. Из числа публики остались и вздумали войти на сцену прокурор и упрямый судья. Увидав последнего, губернатор сейчас же окрысился и с мгновенно освирепевшим взором закричал на него: - Уходите, уходите, вам здесь нечего делать! Судья немного опешил. - Я к знакомым моим, - проговорил было он. - Нет тут ваших знакомых, - говорил губернатор, - можете в другом месте с ними видеться; извольте уходить, - иначе я полицеймейстеру велю вас вывести. Судья, очень хорошо знавший, что начальник губернии, вероятно, и не замедлит исполнить это намерение, счел за лучшее насмешливо улыбнуться и уйти. Прокурор тоже находился в не совсем ловком положении и тоже хотел было уйти, но губернатор остановил его: - Вы останьтесь; ваша сестрица и братец играли, мы просим вас остаться! Прокурор усмехнулся и остался. Начальник губернии пригласил его даже и за ужин, за который все сейчас же и уселись. Шампанское подали после первого же блюда. - Первый тост, я полагаю, следует выпить за господина Вихрова, который лучше всех играл, - проговорил прокурор. - Вы думаете? - спросил начальник губернии, как-то замигав под очками. - За здоровье господина Вихрова! - закричала вслед за тем молодежь, и между всеми громче всех раздался голос Юлии. Начальник губернии не поднимал своего бокала. Инженер первый заметил это и спохватился. - Что вы, что вы, господа, - шептал он сидевшим рядом с ним и потом, подняв бокал, проговорил: - Первый тост, господа, следует выпить за здоровье учредителя Ивана Алексеевича Мохова, который всегда и всем желает доставить удовольствие обществу. - За здоровье Ивана Алексеевича Мохова! - повторила за ним и молодежь. Начальник губернии улыбался на это и слегка кланялся всем. - За здоровье дам! - проговорил он с своей стороны. Все выпили за здоровье дам. - За здоровье господина Вихрова уже пили, впрочем, еще раз можно. За здоровье господина Вихрова! - произнес ловкий инженер. - Позвольте, господа, предложить за здоровье всех участвующих, - поспешил сказать Вихров. Выпито было и за здоровье всех участвующих. Губернатор и Пиколова, наконец, уехали: он до неистовства уже начал пламенно посматривать на нее... - Как же можно было не начать тоста с губернатора! - воскликнул инженер брату своему прокурору. - О, черт с ним! Я и забыл об нем совсем, - отвечал тот равнодушно. Когда стали разъезжаться, то Юлия обманула даже братьев и опять очутилась в карете с Вихровым. Оба они ехали еще в театральных костюмах. Юлии очень хотелось спросить или, вернее, попросить Вихрова об одной вещи. - Послушайте, - начала она не совсем смелым голосом, - снимите, пожалуйста, с себя фотографию в этом костюме и подарите мне ее на память. - Нет, зачем! - отвечал ей на это Вихров как-то совершенно небрежно. Если бы он не был занят в это время своими собственными мыслями, то он увидел бы, что Юлия от этого ответа побледнела даже и совсем почти опустилась на спинку кареты. Героя моего в эту минуту занимали странные мысли. Он думал, что нельзя ли будет, пользуясь теперешней благосклонностью губернатора, попросить его выхлопотать ему разрешение выйти в отставку, а потом сейчас же бы в актеры поступить, так как литературой в России, видимо, никогда невозможно будет заниматься, но, будучи актером, все-таки будешь стоять около искусства и искусством заниматься... V НОВАЯ ПУБЛИКА СЛУШАТЕЛЕЙ О своем намерении поступить в актеры (до того оно сильно запало ему в голову) Вихров даже написал Мари, спрашивая ее, - должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и в ответ на это получил почти грозное послание от Мари. Она писала: "Ты с ума сошел, mon cousin, и что ты такое наконец хочешь делать с собой?.. Тебе, тебе поступать в актеры? Я это говорю не из глупого какого-нибудь барства, но ты вспомни, какого невысокого рода самое искусство это. Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя - к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, - а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре. Вдруг тебе придется, например, выражать душу г.Кони{207} или ум г.Каратыгина{207}; я бы умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене в таких пьесах. Я полагаю, что актерство даже требует некоторой степени невежества, чтобы заучивать всякую чужую дребедень. Ты вспомни твое образование, вспомни данный тебе от бога замечательный талант писателя. Писатель ты, друг мой, а не актер!.. Я думаю, ты и театр-то любишь настолько, насколько это тебе нужно для представления и описания творимых тобою лиц. Занимайся лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!" Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это письмо и прочел его Юлии. Та закусила губки и несколько времени молчала. - Что ж, эта кузина ваша молода? - спросила она. Вихров в первый еще раз