заговорил с ней о Мари. - Нет, - отвечал он. Юлия вздохнула несколько посвободнее. - Она, должно быть, очень умная женщина, - продолжала Юлия. - О, какая еще умница! - воскликнул Вихров. - Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того - дочь умнейшего человека. - Какая счастливица она! - произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. - Как бы я желала образовать себя еще хоть немного. - Что же, вы достаточно образованы, - сказал ей в утешение Вихров. - Я больше сама себя образовала, - отвечала она, - но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина. - Да чего же у вас недостает для этого? - Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю. - Это так, - подтвердил Вихров, - без языков - дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело - немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает. - Но как мне теперь учиться, у кого? - проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия. - Давайте, я вас буду учить, - сказал Вихров, больше шутя. Юлия вспыхнула даже вся от восторга. - Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня... - сказала она. - Отчего же не может? - проговорил Вихров и сам даже сконфузился от такого комплимента. - Оттого, что вы соскучитесь со мной, - произнесла Юлия. - Вовсе не соскучусь, - отвечал Вихров. Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная. - Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, - продолжала она, - если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том. Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе. - Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал... - проговорил он. - Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, - проговорила Юлия. - Что же, и ваши братья желают слушать? - спросил ее Вихров. - Да, они очень желают, - отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось. - Хорошо! - согласился, наконец, Вихров. Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда. Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, - Виссарион посмотрел на сестру, а потом - на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо: - А что, у вас много еще таких вольных мест будет? - Будет еще, - отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места. - А в которых главах? - продолжал спрашивать Виссарион. - В пятой и седьмой. - отвечал Вихров, припоминая. Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру. - На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, - сказал он ей. - Какие вольности? - спросила та, как бы не понимая. - Такие, какие девушке слушать неприлично. Юлия насмешливо улыбнулась. - Ах, глупости какие, разве я не читаю других романов и повестей, - ни за что не выйду! - сказала она и возвратилась в кабинет. - Ну, дура, значит, - проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет. Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором. - Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, - говорил сей последний. - А что же? - спросил Вихров. - То, что тут все подламывается: и семейство и права все, - говорил прокурор. - Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, - перебила его Юлия. - Ты-то больше смыслишь, - возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами. - Конечно, уж больше твоего! - произнесла Юлия. Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей. Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей. - Какая чудная вещь! Превосходная! - проговорила, наконец, Юлия. Прокурор при этом только усмехнулся. - А вам она не понравилась? - обратился к нему Вихров. - Не то, что не понравилась, - отвечал Захаревский, пожимая плечами, - но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление. - Что же, тебе какое надобно впечатление? - перебила его сестра. - Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром. - Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления. - На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, - говорила Юлия, - ты и "Бедных людей" Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно. - Конечно, скучно, - подтвердил правовед. - Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен. - Нет, мне многое кажется не скучным, - возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. - Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это "Сцены в уголовной палате" Аксакова{210}, - это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого. - Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, - возразила ему опять Юлия, - а жизни и души человеческой ты не знаешь, женщин - тоже. Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему. - Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики. - Признаю, - отвечал прокурор. - Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права. - Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен. - А как же "Сцены в уголовной палате" могут действовать на наше законодательство? - Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит. - И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят. - Ну, а потом - что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения. - А потом - то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось. Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление. - Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы. - Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику - или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, - чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания. - И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, - подхватила Юлия. Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился. Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя. - Вы говорите, - начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, - что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, - тогда и нравы улучшатся. - Хорошо исправление нравов!.. - проговорил Вихров, улыбаясь. - Ну, уж это что ж! Какое исправление, - подтвердил и прокурор. - Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, - подхватила Юлия. Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так. - Ваша повесть, - продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, - вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, - ей бог знает что придет после того в голову. Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: "Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, - это ничего, а я прослушала повесть - это неприлично". - Что же ей может прийти в голову? - возразил Вихров. - Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде. - Но достаточно, что вы говорите об них, называете их. - Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего. - Ах, мало ли, боже мой! Написан же "Монте-Кристо" без пороков! - договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера. - У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, - проговорил не без досады Вихров. - Именно с Прыхиной, - подтвердила и Юлия насмешливо. - Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, - произнес инженер. Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, - стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. "Да, все это - дребедень порядочная!" - думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал: "До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда". Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию. - Но долго ли же вы пробудете на этом деле? - спросила она. - Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! - отвечал Вихров. - Как месяц!.. - почти воскликнула Юлия. - Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться? - Вряд ли!.. - отвечал ей Вихров довольно равнодушно. Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло. - Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, - говорила Юлия. - Нет, не дочитаю, - отвечал Вихров. - Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту. - Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу. - Ну, совсем подарите, - сказала с улыбкой Юлия. - Хорошо, - отвечал Вихров и, позвав человека, велел ему сходить вниз и принести лежащую на столе книжку. Тот принес. - Надпишите же на ней что-нибудь, - сказала Юлия. - Вихров взял и надписал: "Единственной благосклонной слушательнице от автора". Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись. Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать. По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание. - Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? - заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре. Ту как бы немного при этом подернуло. - Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, - отвечала она. - Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, - прибавила она уже с улыбкой брату. - Что же мне тяготиться! - пробурчал тот. - Не про меня говорят, а про то, что когда же и чем это кончится? - Может быть, никогда и ничем не кончится, - отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице. - Так для чего же вся эта и комедия? - возразил инженер. - А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? - сказала Юлия. - Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, - проговорил прокурор. - И я тоже! - подхватил инженер. - И я тоже! - сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом. - Так к чему же все это поведет? - спросил инженер. - А я почему знаю! - отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами. Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор. VI УБИТАЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ ЖЕНКА Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою полициею. На это приглашение Вихрова к нему явился господин высокий, худой и плешивый. - У вас есть дело об убийстве крестьянином Ермолаевым жены своей? - спросил его прямо Вихров. - У нас это дело называется о скоропостижно умершей жене крестьянина Ермолаева. - Тут нечисто что-то! - сказал Вихров. Секретарь только развел на это руками и вздохнул. - Не по одному этому делу полиция наша так распоряжается; пишешь-пишешь на нее в губернское правление, - хоть брось! - Но как мне поступить тут? Губернатор мне ничего не пояснил в предписании. Секретарь на это слегка усмехнулся. - До начальника губернии, - начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, - дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: "Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле... ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют... и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух - из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: "Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?" - "Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил". Пастухи-то, знаете, всем обществом кормятся: понедельно, что ли, там в каждом доме живут. Пастух-то у этого именно Парфена Ермолаева и жил. Он рассказывает это, а я самое дело-то читаю... складно да ладно там написано: что была жена у Парфена Ермолаева, что жили они согласно и умерла она по воле божьей. Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу - пользы нет, я и говорю этому мальчику-то (он шел в губернский город - хлопотать по своему определению): "Ступай, говорю, скажи все это губернатору!" Мальчик-то, вероятно, пошел да и донес. - Мне, значит, с пастуха и начать надо, - проговорил Вихров. - С пастуха непременно, - подтвердил и секретарь. - Да чего, ведь и медицинского осмотра телу произведено не было. - Я произведу медицинский осмотр. - Следует, по закону, безотлагательно... Тысячу рублей, говорят, исправнику-то дали за это дело, - присовокупил секретарь. - Вот у меня где эта земская полиция сидит! - произнес он затем, слегка ударяя себя в грудь. - Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала... Земская полиция, действительно, страшно мучила бедного секретаря. Лет двадцать пять сидел он на секретарском стуле и, рассматривая почти каждодневно в делах действия полицейских чинов, конечно полагал, желал и ожидал, что они хоть когда-нибудь и чем-нибудь возблагодарят его, но те упорно не давали ему ни копейки. - Откуда же крестьянин мог взять тысячу рублей, чтобы дать исправнику? - спросил его Вихров. - Тут, изволите видеть, какая статья вышла! - продолжал секретарь. - По крайности, на базаре так болтал народ: малый-то этот, убийца, еще допреж того продался в рекруты одному богатому мужику; так я полагаю, что не тот ли откупил его. - Может быть! - согласился с этим и Вихров и затем, попросив секретаря, чтобы тот прислал ему дело, отпустил его в суд. Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем, написав к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал. В Вытегру он приехал на рассвете. Все какие-нибудь хитрые и лукавые приемы были ему противны по натуре его. Он прямо подъехал к дому убийцы, вошел и велел позвать к себе всех домашних. Пришли: старик отец, старуха жена его, девка-работница, а парня не было. - Где же сын твой? - спросил Вихров старика. - За сеном он, судырь, уехал, - отвечал тот несколько сконфуженным голосом. Вихров в это время случайно взглянул в окно и увидел, что какой-то молодой малый все как-то жался к стене и точно прятался за нее. - Да это не он ли? - спросил он вдруг старика. - Он и есетко, - отвечал тот и рассмеялся как-то неестественно. - Ну, уж позови и его сюда, - сказал Вихров. Старик ушел. Старуха мать стояла в это время, совсем опустив голову в землю, а девушка-работница как-то глядела все в сторону. Малый вошел вместе со стариком отцом. Он, видимо, бодрился и старался казаться смелым; собой он был белокурый, черты лица имел мелкие и незначительные, но довольно неприятные. Взглянув на него, Вихров совершенно убедился, что он был убийца. Он велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать к себе деревенского пастуха их. Тот пришел. Это был огромный мужик, с страшно загорелым лицом и шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии; на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь. Войдя в избу, он оставил за собою сильный след грязи. - Как намокли, проклятые! - говорил он, смотря себе на ноги. Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (парень, мать и девка сами вышли из избы), стал разговаривать с пастухом. - Ты у здешнего хозяина ночуешь? - Нет, не ночую! - отвечал пастух каким-то глухим голосом. - А как молодой хозяин жил с женою - согласно, али нет? - Почем же я знаю? - отвечал пастух мрачно. - А если я знаю, что ты знаешь - и знаю даже, что ты говорил, как хозяин твой убил жену свою, - сказал Вихров. Пастух при этом посмотрел ему исподлобья в лицо, а потом повел глазами в ту сторону, где стоял старик, отец убийцы. Вихров догадался и выслал того. Они остались вдвоем с пастухом. - Что же, парень убил жену? - спросил Вихров. Пастух молча, не произнеся ни слова, мотнул только ему головой. - Как же он убил ее, каким орудием? - спрашивал Вихров. Пастух взял себя за горло рукой и сдавил ею горло. - Удавил или задушил? Пастух опять, как немой, показал себе пальцем на руку. Вихров понял его. - Больше ты ничего не знаешь? - спросил он его. - Ничего, - отвечал пастух. Вихров отпустил его до поры до времени. Уходя, пастух оставил снова сильный след грязи. - Извините! - сказал он, обертываясь в дверях к Вихрову с какой-то полуулыбкой. Вскоре после того приехал доктор. Оказалось, что это был маленький Цапкин, который переменился только тем, что отпустил подлиннее свои бакенбарды... С Вихровым он сделал вид, что как будто бы и знаком не был, но тот не удержался и напомнил ему. - Мы встречались с вами у женщины, несчастливой в семейной жизни, а теперь сходимся у женщины, уже убитой своим мужем, - проговорил он. Доктор сначала на это ничего не отвечал и даже сконфузился немного. - Я уже женат, - проговорил он. - Слышал это я, - подхватил Вихров. Маленький доктор перешел, посредством протекции Захаревского, в эту губернию именно потому, что молодая жена его никак не хотела, чтобы он жил так близко к предмету прежней своей страсти. - Мы тело должны выкопать и вскрыть, - сказал ему Вихров. - Да, - отвечал ему доктор с важным видом: как большая часть малорослых людей, он, видимо, хотел этим нравственным раздуваньем себя несколько пополнить недостаток своего тела. Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними. Дорогой Вихров стал разговаривать с понятыми. - Ведь баба-то, братцы, говорят, убита мужем? - обратился он ко всем им. - Бог ее знает, батюшка, - отвечали те в один голос. - Нет, не бог, а и вы знаете! - сказал им укоризненным тоном Вихров. Мужики на это ничего не сказали. - Как же это вы показывали, что муж всегда жил с ней в согласии и ссор промеж их никогда никаких не было? - Нет, судырь, мы этого не говорили, - возразил один из мужиков, поумнее других на лицо. - Как не говорили, вот ваше показание! - И Вихров прочел им показания их. - Мы точно что, судырь, - продолжал тот же мужик, покраснев немного, - баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: "Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?" - "Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то? Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!" - Нет, вы не то показали: вы показали, что они согласно и в мире всегда жили. - Нет-с, как это мы можем показать! - возразил все тот же мужик, более и более краснея. - Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, - мы народ темный. - Но тот грамотный, который за вас прикладывал руку, тот не темный; пусть бы он прочел вам! - возразил Вихров. - Кто тут рукоприкладствовал за всех, - какой-то Григорий Федосеев? - Я-с это, - отвечал один из понятых, ужасно корявый и невзрачный мужик. - Когда ж мы говорили так? - спрашивали его прочие мужики. - Как же вы говорили? Известно, так говорили, - отвечал тот, заметно уже обозлившись. - Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! - продолжал прежний, более умный мужик. - Известно, не говорили, - подтвердили и другие мужики. Корявый мужичонка совсем обозлился. - Как не говорили, черти этакие, дьяволы, - вино-то с них пили, а тут и не говорили! - Никакого вина не было, что ты врешь, дурак этакой, - унимал его прежний умный мужик. - Какое это вино? - спросил Вихров. - А вино, судырь, которое Федор Романыч купил, - ишь, больно ловки, отвечай теперь я за них один! - Какой Федор Романыч? - спросил Вихров. - А мужичок, которому Парфенка в рекруты продался. - Что ты тут Федора-то Романова плетешь, пошто он тебе, дурак этакой и свинья! - отозвался вдруг на это высокий мужик. - Сам свинья, что ты лаешься-то? Ты всем делом этим и орудовал. - Ну, слава тебе господи, и я уж орудовал! - сказал как бы со смехом высокий мужик. В это время вошли все в село и прошли прямо на церковный погост. Один из мужиков показал могилу убитой. На ней стоял совершенно новый крест. Вихров послал к священнику просить позволения разрыть эту могилу. Тот благословил. Стали вынимать крест. Мужики заметно принялись за это дело с неудовольствием, а высокий мужик и не подходил даже к могиле. Вихров - тоже сначала принявшийся смотреть, как могила все более и более углублялась - при первом ударе заступа у одного из мужиков во что-то твердое, по невольному чувству отвращения, отвернулся и более уж не смотрел, а слышал только, как корявый мужик, усерднее всех работавший и спустившийся в самую даже могилу, кричал оттуда: - Давайте веревки-то поскорей, а то расчихаешься тут! Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть в сторону могилы и увидел, что гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними. Мужики, неся гроб, по свойству русских людей - позубоскалить при каждом деле, как бы оно неприятно ни было, и тут не утерпели и пошутили. - Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! - сказал молодой парень, обращаясь к корявому мужику. - Сами вы, черти, мастера! - выругался тот. - Как же ты, братец, ругаешься; гроб несешь и ругаешься, а еще грамотный! - укорял его молодой парень. - Он ведь только на блины, да на кутью выть-то любит, а без этого не станет! - объяснил про Григорья Федосеева другой мужик. - Ты-то пуще станешь! - отругивался и от него Григорий Федосеич. Прочие мужики ухмылялись и усмехались, и один только высокий мужик шел все молча, не улыбнувшись и, видимо, стараясь даже отставать от идущих. В доме Парфена Ермолаева, должно быть, сильно перепугались, когда увидали, что гроб несут назад, а особенно - девушка-работница... - Матушка, гроб-то Анны назад несут! - воскликнула она, первая увидев это и обращаясь к старой хозяйке. - Ну, вот, матери!.. Господи помилуй! - произнесла та. - Анну выкопали и назад принесли! - сказал и старик, войдя в избу. - Куда же, баунька, поставить-то ее, поставить-то ее куда? - спрашивала работница. - Не ведаю уж! - отвечала ей старуха. Парфен в это время сидел на улице, на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал на ноги, снял шапку и перекрестился. Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как более светлую комнату. Там разложили на козлах несколько досок и поставили гроб. Открыть его Вихров сначала думал было велеть убийце, но потом сообразил, что это может выйти пытка, - таким образом гроб открыть опять выискался тот же корявый мужик. - Они на меня, ваше высокородие, все теперь сваливают, - говорил он, заметив, что он один с Вихровым в светелке, - а вот, матерь божия, за все мое рукоприкладство мне только четвертак и дано было. - А кто такой этот высокий мужик, с которым ты спорил? - спросил его Вихров. - Да ведь это сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, - отвечал корявый мужик. - Ну-те, черти, - крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, - подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба. Те неохотно и неторопливо вошли в светелку и больше вытряхнули труп из гроба, чем вынули. Вошел потом и доктор. Он был без сюртука, с засученными рукавами рубашки, в кожаном переднике, с пилой и с ножом в руках; несмотря на свой маленький рост, он в этом виде сделался даже немного страшен. Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку, начиная с подола до самой шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул. Понятые отворотились; даже и корявый мужик не смотрел на это. Вихров тоже с величайшим усилием над собой взглянул на покойницу и успел только заметить, что она была недурна лицом и очень еще молода. - Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, - сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью. - Ну, смотрите и вы хорошенько! - прибавил он мужикам уже строго. Вихров сел и приготовился записывать. - На теменных костях, - начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, - большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите! - обратился он к понятым. Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли. - А это штука еще лучше! - произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: - Правое ухо до половины оторвано; на шее - три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, - видите все это? Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел. - Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели. Вихров велел. Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом. - Видите! - сказал доктор и показал им голову. - Видите! - и он указал на отодранное ухо. - И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому! - прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым. Тот начал читать бумагу громко и внятно. Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе. - Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было? - спросил мужик Вихрова. - Нет, за это ничего не будет, - успокоил его тот. Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал. По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу. - Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, - сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того. - Помилуйте, ваше высокоблагородие, - заговорили они все в один голос, - и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют. - Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! - присовокупил и корявый мужик. - Да я, пожалуй, свезу, - отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор. - Подсобите хоть положить-то ее, - прибавил он понятым. - Да это подсобим, - отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику. Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село. VII УБИЙЦА Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать. - Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! - проговорил Вихров. Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом: - Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки! Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их. - Говорите за мной! - произнес священник и зачитал: - "Обещаюсь и клянусь!" Мужики что-то такое бормотали за ним. - Ну, целуйте теперь евангелие! Мужики все перецеловали евангелие. Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти. - Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, - остановил его Вихров. - Хорошо-с, - отвечал священник и сел на лавку. Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян. - Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою - дурно или хорошо? - Да что, ваше высокоблагородие, - вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, - сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было. - Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал? - Это где же видать! - произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией. - Я, судырь, видел, - отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед. - Что же ты видел, дедушка? - спросил его Вихров. - Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут... отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: "Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!", а он и меня лаять начал... Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка. - Зачем таить! - заметил ему священник. - Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет. - А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? - спросил Вихров прочих мужиков. - Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, - отвечали все они единогласно. - Да из чьего роду-то она шла? - спросил священник. - Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, - отвечал ему тот же старик. - Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, - проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства. Вихров посмотрел на него вопросительно. - Они все ведь, - продолжал священник, - коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают. - Это точно что: есть это, есть!.. - подтвердил и старик. - А тут уж что-то и особенное маленько было, - прибавил он, внушительно мотнув головой. - Что же особенное было? - Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! - проговорил старик, указывая на прочих мужиков. - Что же, братцы, говорите, - отнесся к ним Вихров. - Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, - ответил мужик с обыкновенной наружностью. - Нет, не пустое, не пустое! - отозвался досадливо старик. - Да что такое, говорите! - прикрикнул уже Вихров. - Да болтают, ваше высокородие, - отвечал мужик с обыкновенной наружностью, - что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать. - Были слухи об этом, были, - подтвердил и священник. - Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, - возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду. - Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, - подхватил старик. - Ну, мы это там увидим; расследую, - сказал ему Вихров. - Позовите ко мне Парфена Ермолаева. Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался. Парня ввел сотский. - Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление. Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом: - Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей. - Я знать ничего не знаю, ваше благословение, - проговорил малый. - Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют. - Мне каяться, ваше благословение, не в чем. - Расскажи ты мне, - начал Вихров, - весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку. - Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то. - Очень просто. Ну, что делал поутру? - Да теперь уж не помнится, ваше благородие. - Ну, помнишь, однако, что завтракал? - Завтракал. - С женой? - Со всем семейством. - Потом? - Потом я словно бы в лес уехал. - Потом? - Потом-с приехал, обедали. - Ну, а виделся с женой? - Виделся-с. - О чем же ты говорил с ней? - Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь. - Что ж она - пособила? - Нету-тка. - И что ж, ты за это забранил ее? - Нет-с. - Никогда ни за что ее не бранил? - Нет-с, не бранил. - Значит, жили душа в душу? - Жили согласно мы-с! - Парень при этом вздохнул. - Стало быть, тебе жаль, что она умерла? - Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, - прибавил он, смотря себе на руки. - А как вы спали с ней - на одной постели? - На одной, ваше благородие. - Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской? - Да-с. - А в эту ночь она с тобой тоже спала? - Со мной-с! - Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, - ты слышал это или нет? - Нет, не слыхал, ваше благородие! - говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его. - Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь? - Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю. - Но как же, однако, она умерла там? - Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают! - Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, - ведь это кто-нибудь сделал же? - Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила. - Ты думаешь так? - Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь. - А кто же, злодей, это с ней сделал? - вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло - как душат человека. Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил: - Ой, господи помилуй! Парень затрясся и побледнел. - Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, - ревел между тем Вихров. Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени. - Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! - проговорил он. - А коли твой, так и прекрасно, - сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника. - Давно бы так надо, чем запираться-то, - говорил тот с укором парню. Последний все стоял на коленях и плакал. Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить. Малый выпил воды и потер себе грудь. - Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, - проговорил он. - Еще бы, - сказал Вихров. - Ты мне должен все рассказать по этому делу. - Все, ваше высокородие, расскажу. - Как же ты убил ее? - спросил Вихров. - Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить. - Стало быть, ты намерен был ее убить? - Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить. - Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее? - Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая. - Но что же заставило тебя так зверствовать? - спросил Вихров. - Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому. - Что же это, работница, что ли, ваша? - спросил Вихров. - Она-с и есть, бестия этакая. Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши - дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый. - Да что ты - мастеровой, что ли, какой-нибудь? - спросил он его. - Я - фабричный, ваше высокоблагородие, - отвечал он. - А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился. - Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, - согласился и малый. - Народ самый отчаянный - все эти фабричные, - подтвердил и священник. - А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась? - Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет. - Стало быть, ты и до женитьбы ее любил? - Известно, ваше высокородие. - Отчего же ты не женился на ней? - Что ж на ней жениться-то, - разве она стоит того? - Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она? - Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была. - Зачем же ты убил ее? - По наговорам все. - Работницы этой? - Да-с. Все смеялась она: "Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!" Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву! - И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену? - Смеялась как-то раз: "Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь". - Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии? - Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае. - Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался? - Самый он-с, - отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый. - Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: "Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?" - "Ударом", - говорю; так и порешили дело! - Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? - спросил вдруг и почему-то священник. Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело. - Он сам, ваше благословение, пожелал того: "Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят". - "Вносите", - говорю. - Болтовня, братец, твоя одна только это! - проговорил священник. - Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать? Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным. Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него. - Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым? - начал Вихров. - Нету-с, как это возможно! - отвечала она. Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза. - Ты всегда в работницах жила? - спросил он ее. - Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем. - С одной, значит, фабрики с ним? - сказал Вихров, указывая девке на Парфена. - С одной и той же, - отвечала девка. - Может быть, ты там с ней и слюбился? - спросил он Парфена. - И там и здесь, везде-ся-тко! - отвечал тот. - Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, - сказал Вихров девке. - Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, - отвечала она, потупляя глаза. - Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная! - возразил ей парень. - Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, - произнес и священник, грустно качнув головой. - Ни единой!.. - подхватил малый. - Что она, ваше высокородие, запирается! - отнесся он к Вихрову. - Я прямо говорю - баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее - она меня подучала! Девка при этом заплакала. - Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! - говорила она. - Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь - я во всем этом свидетелей могу представить. - Каких свидетелей? Каких? - спрашивала девка, еще более покраснев. - А таких! Знаю уж я каких! - говорил Парфен. Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные. - Это точно что! Что говорить, - затараторила она, - гулять - я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, - это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог! - Я потяну, посадят, - говорил парень. - Нет, врешь, не посадят, - возражала ему бойко девка. Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты. - Вот он говорит, - начал он прямо, указывая мужику на Парфена, - что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников. Высокий мужик усмехнулся. - Что мы - осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним... Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили. - Ну, что ж ты на это скажешь? - обратился Вихров к Парфену. - Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим. - Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов? - Ничем, - отвечал Парфен утвердительно. Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего. - Это семейство степенное, хорошее, - говорил он. - Но вы, однако, такие же фабричные? - обратился Вихров к мужику. - Нет, сударь, мы скупщики, - отвечал тот. Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно. - Здесь ведь вот как это идет, - объяснил ему сей последний, - фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам. Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль - неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу. - Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, - говорил он, садясь сбоку его. - Ноги-то уж больно затянули! - жаловался Парфен. - Ничего, друг любезный, привыкай; приведется еще железные крендельки носить на них! - утешил его земский. VIII АРЕСТАНТЫ И АРЕСТАНТКИ По возвращении Вихрова снова в уездный город, к нему сейчас же явился исправник, под тем будто бы предлогом, чтобы доставить ему два предписания губернатора, присланные на имя Вихрова. - А вы в Вытегре изволили открыть, что эту женщину муж убил? - спросил он как бы к слову. - Открыл! - отвечал Вихров. - Удивительное дело! - произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. - Вот уж по пословице - не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть! Вихров молчал. Ему противно даже было слушать этого господина, который с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие аристократические руки и одет был почти столичным франтом. - Вы где прежде служили? - спросил он его. - Прежде в военной-с. Был адъютантом и казначеем полковым и все вот это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника. - Но зато здесь повыгодней! - произнес не без иронии Вихров. - Бог с ней - с этой выгодой, - отвечал исправник, не зная, как и понять эти слова. Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою - поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял - какого роду было последнее поручение. - А скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда село Учня? - спросил он исправника. - Верст сорок, - отвечал тот. - Мне завтра надо будет ехать туда, - продолжал Вихров. - В таком уж случае, - начал исправник несколько, меланхолическим голосом, - позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда не повезут, потому что тракт этот торговый. - Но я возьму обывательских, - возразил Вихров. Исправник на это грустно усмехнулся. - Здесь об обывательских лошадях и помину нет; мои лошади такие же казенные. - Но мне все-таки совестно, - сказал Вихров, - позвольте, по крайней мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру. - Это как вам угодно будет, - отвечал с покорностью исправник и, посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом: - Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение? - Вероятно! - отвечал тот ему откровенно. - Но за что же?.. За что? - произнес исправник вкрадчивым уже тоном. - Irren ist menschlich!* - прибавил он даже по-немецки. ______________ * Людям свойственно заблуждаться! (нем.). - В службе и за irren наказывают, - отвечал ему Вихров. - Конечно-с! - согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел. Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, - и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках. Острог помещался на самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с солдатом и все окна его были с железными решетками. Когда Вихров подошел к этому дому, перепуганный смотритель, с небритой бородой и в отставном военном вицмундире, дожидался уже его у подъезда. Вихров в первый еще раз входил в какой бы то ни было острог. Прежде всего его обдал страшный смрад, в котором по преимуществу разило запахом кислых щей и махорки. - А у вас курят арестанты? - спросил Вихров смотрителя. - Курят. Никак не могу их отбить от этого, - отвечал смотритель. Он ввел Вихрова сначала в верхний этаж, в переднюю, в которой даже оказалось огромное зеркало, вделанное в стену и, видимо, некогда предназначенное для того, чтобы приезжие гости поправляли перед ним свой туалет: дом этот принадлежал когда-то богатому купцу, но теперь проторговавшемуся и спившемуся. Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали углем усы. Кругом всех стен шли нары, на которых арестанты лежали и сидели. При появлении Вихрова и смотрителя они все вскочили и вытянулись. - А внизу у вас - женское отделение? - спросил Вихров, чтобы что-нибудь только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то смутил и сконфузил Вихрова. - Внизу - женское, - отвечал тот, покорно склоняя свою голову. - Которые же вам из арестантов грубили? - спросил Вихров, вспомнив, наконец, главную причину своего посещения острога. - Вот-с эти трое, - отвечал смотритель, показывая на двух довольно молодцеватых арестантов и на третьего - еще молодого малого, но совсем седого. Вихров обратился к двум первым арестантам: - За что вы посажены? - Не знаем, ваше благородие! - отвечал один из них. - Как не знаете? Но кто вы такие? - прибавил Вихров. - Не знаем, ваше благородие, - отвечал и на это арестант. - Стало быть, вы - не помнящие родства? - продолжал Вихров. - Точно так, ваше благородие! - отвечал арестант, и на губах его промелькнула, как кажется, легкая насмешка. - Руки по швам! - крикнул было Вихров. Арестант на это еще более усмехнулся. - Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, - отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ. - Но где же ты пробывал все время до острога? - продолжал спрашивать его Вихров. - Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь! - Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь. - Не упомню, ваше благородие. - Как не помнишь! - воскликнул Вихров. - Неужели тебе не совестно говорить подобные вещи? Арестант моргал только при этом слегка глазами. - Не упомню-с! - повторил он еще раз. - А ты где жил? - обратился Вихров к другому арестанту. - А я там же, где и он, супротив его-с! - отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его. Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками. - Вот и поговори с ними, и посуди их, - произнес он как бы сам с собою. - Что же такое они вам нагрубили? - обратился к нему Вихров. - То, что не слушаются, делают - что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают! - Вы заводили голубей? - спросил Вихров опять первого арестанта. - Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было... - Да где же вы достали голубей? - Я достал, - отвечал арестант откровенно. - Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели. - Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему? - Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с! - Отдали? - обратился Вихров к смотрителю. - Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести? - говорил смотритель. - После. В этом только грубость арестантов и состояла? - прибавил Вихров. - Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, - произнес смотритель, показывая на первого арестанта, - его вон на двор нельзя выпустить! Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю. - Почему нельзя выпустить? - спросил Вихров. - А потому-с... - отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения. - Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, - говорил арестант окончательно сконфуженным голосом. - Какая же напраслина - на других же не говорят. - Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, - говорил арестант. - Ну, хоть и Гаврюшка - что же? - А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал. - За что же он именно требовал с тебя? - вмешался в их разговор Вихров. - Прах его знает! - отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом. - В чем же именно он еще обвиняется? - отнесся Вихров к смотрителю. - А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает. Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты - кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался. - И те подходили к нему? - спрашивал Вихров. - Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: "Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!" Хорош у них свет божий! - Что же, ты подманивал арестанток? - спросил Вихров арестанта. - Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, - отвечал тот. - Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении? - Я ничего того не знаю. - Кто же знает-то - я, что ли? - Да, может, и вы; я неизвестен в том. - Как же я? Ах ты, подлец этакой!.. Вот, ваше высокородие, как они разговаривают! - жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта. - Ты за что посажен? - обратился он к нему, наконец, с вопросом. - За покражу церковных вещей-с, - отвечал тот. - Что же такое он вам грубил? - обратился Вихров к смотрителю. - Да тоже вон голубей-то не давал, - отвечал тот. - И больше ничего? - Больше ничего-с. - Отчего ты такой седой - который тебе год? - спросил Вихров арестанта. - Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел. - Как так? - Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи. - Но как же ты украл их? У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы. - Я-с, - начал он каким-то отрывистым голосом, - за всенощную пришел-с и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются? - На хорах. - Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел - сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, - гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне. Я стал кричать, никто меня не слышит, а они ходят тут-с! "Подай, говорят, подай нам наше добро!" Я хочу им подать, а у меня руки-то не действуют. Потом словно гроб какой показался мне. - Какой гроб? - Не знаю-с. Меня поутру, как священники-то пришли служить, замертво почесть подняли, со всеми этими поличными моими вещами, и прямо же тогда в острог, в лазарет, и привезли. - С этого времени ты поседел? - С этого самого разу-с, - отвечал малый. В числе арестантов Вихров увидел и своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя глаза, и, видимо, держал себя, как человек, находящийся в непривычном ему обществе. Вихров довольно отрывисто и довольно нескладно сказал арестантам, чтобы они не буянили и слушались смотрителя, а что в противном случае они будут наказаны. - Мы слушаемся, ваше благородие, - отвечало несколько голосов, но насмешливый оттенок явно слышался в тоне их голоса. Чтобы дать такое же наставление и женщинам, Вихров, по просьбе смотрителя, спустился в женское отделение. - Вы к окнам не смейте подходить, когда арестанты на дворе гуляют! - сказал он арестанткам. - Нам зачем подходить - пошто! - отвечала одна старуха. - Вот это самая Катюшка-то и есть! - сказал потихоньку смотритель, показывая Вихрову на одну довольно еще молодую женщину, сидевшую в темном углу. Вихров подошел к ней. Арестантка встала. - Давно ли ты содержишься в остроге? - спросил Вихров, осматривая ее круглый стан. - Полтора года-с, - отвечала арестантка. - Но как же ты очутилась в таком положении? - Да что кому за дело до того? - отвечала арестантка. - Да дело-то не до тебя, а до порядков в остроге. - Мы не в одном остроге сидим, а нас и по улицам водят, - отвечала арестантка. - Да, но вас водят с конвоем. - А конвойные-то разве святые? - Кто же такой именно этот конвойный? - Я не знаю-с!.. Солдат - известно!.. Разве сказывают они, как им клички-то, - отвечала довольно бойко арестантка, видно, заранее уже наученная и приготовленная, как говорить ей насчет этого предмета. Вихров пошел из острога. Все, что он видел там, его поразило и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо более мрачном виде, да и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами. - Скажите, отчего эти два арестанта называют себя не помнящими родства? - спросил он провожавшего его смотрителя. - Солдаты, надо быть, беглые, - отвечал тот, - ну, и думают, что "пусть уж лучше, говорят, плетьми отжарят и на поселение сошлют, чем сквозь зеленую-то улицу гулять!" IX СЕЛО УЧНЯ Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, - и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи. - Вы, барин, курите побольше, а то ведь эти пискуны-то совсем съедят! - сказал, обертываясь к нему, исправнический кучер, уже весь искусанный комарами и беспрестанно смахивавший кнутом целые стаи их, облипавшие бедных лошадей, которые только вздрагивали от этого в разных местах телом и все порывались скорей бежать. - И ты кури! - сказал Вихров, закуривая трубку. - И мне уж позвольте, - сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и довольно красивый из себя. - Не знаю, как вашего табаку, а нашего так они не любят, - продолжал он, выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары действительно полетели от него в разные стороны; он потом пустил струю и на лошадей, и с тех комары слетели. - Здесь вот и по деревням только этаким способом и спать могут, - объяснял кучер, - разведут в избе на ночь от мужжевельнику али от других каких сучьев душину, - с тем только и спят. - Отчего же здесь так много комаров? - спросил Вихров. - Оттого, что места уж очень дикие и лесные. Вот тут по всей дороге разные бобылки живут, репу сеют, горох, - так к ним в избушку-то иной раз медведь заглядывает; ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они и выстрелят раз - другой в неделю, и поотвалит он от них маленько в лес. - А ты крепостной исправника? - спросил Вихров. - Нет, я вольный... годов тридцать уж служу по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые... в иное селение не дорогой надо ехать, а либо пашней, либо лугами... По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет. - Как же они сами-то ездят? - Сами они николи не ездят и не ходят даже по земле, чтобы никакого и следа человеческого не было видно, - а по пням скачут, с пенька на пенек, а где их нет, так по сучьям; уцепятся за один сучок, потом за другой, и так иной раз с версту идут. - Зачем они делают это? - Чтобы скрытнее жить... Не любят они, как наш русский-то дух узнает про них и приходит к ним. - А Учня - сильно раскольничье село? - сказал Вихров, с удовольствием думая, что он, наконец, увидит настоящих закоренелых раскольников. - Сильно раскольничье! - отвечал кучер. - И там не один раскол, а всего есть. Ныне-то вот потише маленько стало, а прежде они фальшивую монету делали; все едино, как на монетном дворе в Питере... я еще, так доложить, молодым мальчиком был, как переловили их на этом. - Как же их переловили? - спросил Вихров. - Да что, разве хитро было-то! Начальство-то только им прежде поблажало, потому что деньги с них брало. - Фальшивые же? - Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе. - На что же они пьют, на какие деньги? - сказал Вихров. - Палачи-то? - воскликнул как бы в удивлении кучер. - Кому же и пить, как не им. Вот по этому по учневскому делу они наказывали тогда; по три тысячи, говорят, каждому из них было дано от сродственников. Замахивались, кажись, вот я сам видел, страсть! А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один у меня вот тут в телеге хвастался: "Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!" - На лубу ведь их все учат. - На лубу? - Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала... а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные. - Бунты? - Да!.. Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, - сейчас перестали оброк платить и управляющего своего - тот было приехал внушать им - выгнали, и предписано было команде с исправником войти к ним. Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой, сейчас к этому гарнизонному командиру: "Едем, говорит, неприятеля усмирять"; а тот испугался, матерь божья. Гарниза ведь пузатая! - Пьяница тогда такой был! Причащался, исповедывался перед тем, ей-богу, что смеху было, - с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, - им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: "Ах, как бы с командой не разъехаться!" - команду-то, значит, вперед послал. Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу... икону, знаете, свою несут перед собой... с кольями, с вилами и с ружьями многие!.. Только этот капитанишка дрожит весь, кричит своей команде: "Заряжайте ружья и стреляйте!" Но барин мой говорит: "Погодите, не стреляйте, я поговорю с ними". Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: "Что вы, говорит, канальи, государю вашему императору не повинуетесь. На колени!" - говорит. Только один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой, здоровый черт, как махнул его прямо с плеча дубиной по голове, так барин только проохнул и тут же богу душу отдал. Ах, братец ты мой, и меня уж злость взяла. "Братцы! - крикнул я солдатам. - Видите, что делают!" Прапорщик тоже кричит им: "Пали!" Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги - трах опять, и в штыки, знаете, пошли на них; те побежали!.. Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, - так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого... привели еще свежей команды, и стали мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой! Баранины, говядины, муки всякой, крупы, из лавок что ни есть сластей разных, потому постой военный - нельзя иначе: от начальства даже было позволение, чтобы делали все это. - А бунтовщики так все в лесу и были? - спросил Вихров. - Два месяца, братец, в болотах неприступных держались, никак ни с которой стороны подойти к ним невозможно было. - Чем же они там питались? - Заранее уж, видно, запасено было там всего... холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо быть, ушел!.. - Они, может быть, и меня убьют; я тоже еду к ним по неприятному для них делу, - проговорил Вихров. - Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, - сказал кучер. - Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого взяли, а то один-одинехонек едете! - прибавил он. - Да это все равно. - Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: "Не выругайся, говорит, исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем, а он - браниться!" Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать. - Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. - говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. - Это нарочно они тут и понаделаны - в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!.. - А что, скажи, - перебил его Вихров, - не знаешь ли ты, что значит слово Учня? Кучер усмехнулся. - Здесь ведь Учней много. Не одно это село так называется - это вот Учня верхняя, а есть Учня нижняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком месте селенье стоит, на горе или в лесу. - Может быть, это все равно, что и Починок, - толковал Вихров, - здесь как больше говорят - почал или учал? - Учал - больше говорят, - отвечал кучер, как бы соображая то, что ему говорил Вихров. - А чем, собственно, промышляют в Учне? - продолжал тот расспрашивать его. - Рогожами!.. Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого казенных лесов переводят - боже ты мой! - заключил кучер. - Как казенных? - сказал Вихров. - Так, свой-то поберегают маненько, а в казенный-то придут, обдерут с липы-то десятинах на двух лыко да а зажгут, будто по воле божьей это случилось. - Но как же их не ловят? - Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! - присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным. Подъехав к самой подошве горы, на которой стояло селенье, кучер остановил лошадей, слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак на себе. - Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали - кто едет! - говорил он, ухмыляясь сквозь свою густую и широкую бороду. - Вы тоже сядьте маненько построже, - прибавил он Вихрову. Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два - три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами пробежали по площади. - А, зашевелились, проклятые! - говорил кучер, заметив это. - К приказу, что ли, вас прямо вести? - К приказу! - отвечал Вихров. Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им мужик проворно снял шапку и спросил кучера: - Путь да дорога - кого везешь? - Губернаторского чиновника! - отвечал не без важности кучер и молодецки подлетел с Вихровым к приказу. Это был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом. - Я к вам с довольно неприятным для вас поручением, - начал Вихров, обращаясь к нему, - вашу моленную вышло решение сломать. Голова при этом явно сконфузился. - Не охлопотали, видно, ходоки наши, - проговорил он как бы больше сам с собой. - А вы посылали ходатаев? - Как же, - отвечал со вздохом голова. - Сломать вашу моленную я желаю, - продолжал Вихров, - не сам как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ. - Это ведь все едино! - возразил голова. - Но для меня-то это не все едино, - перебил его Вихров, - я не хочу, чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его. - Можно и так! - произнес голова, подумав немного, и затем довольно медленным шагом вышел из комнаты. Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и жив не останется. Вскоре за тем на площади стал появляться народ и с каждой минутой все больше и больше прибывал; наконец в приказ снова вошел голова. - Пожалуйте, коли угодно вам выйти! - сказал он Вихрову каким-то негромким голосом. Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на площади. Против всех их Вихров остановился; с ним рядом также стал и голова. - Братцы! - начал Вихров сколько мог громким голосом. - Состоялось решение сломать вашу моленную - вот оно!.. Прочти его народу! - И он подал бумагу голове. Тот начал ее читать. Толпа выслушала все внимательно и ни звука в ответ не произносила, так что Вихров сам принужден был начать говорить. - Я прислан исполнить это решение. Вы, конечно, можете не допустить меня до этого, можете убить, разорвать на части, но вместо меня пришлют другого, и уже с войском; а войско у вас, как я слышал, бывало, - и вы знаете, что это такое! - За что же это, судырь, начальствующие лица так гневаться на нас изволят? - спросил один старик из толпы. - За веру вашу! Желают, чтобы вы в православие обратились. - Да как же, помилуйте, судырь: татарам, черемисам и разным всяким идолопоклонникам, и тем за их веру ничего, - чем же мы-то провиннее других? Вихров решительно не знал, что ответить старику. - Любезный, я только исполнитель, а не судья ваш. - Не от господина чиновника это произошло, - заметил и голова старику, - словно не понимаешь - говоришь. - Да это понимаем мы, - согласился и старик. - Так как же, братцы, сами вы и сломаете моленную? - спросил Вихров. Но толпа что-то ничего на это не ответила. - Говорил уж я им, - отвечал за всех голова, - сломаем завтра, а сегодняшний день просят, не позволите ли вы еще разок совершить в ней общественное молитвословие? - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров, - но только и я уж, в свою очередь, попрошу вас пустить меня на вашу службу не как чиновника, а как частного человека. - Да это что же, - ответил голова. - Мы на моленьях наших ничего худого не делаем. Часов в семь вечера Вихров услыхал звон в небольшой и несколько дребезжащий колокол. Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками. Народу в моленной уже не помещалось, и целая толпа стояла на улице и только глядела на храм свой. Вихрова провел встретивший его голова: он на этот раз был не в кафтане своем с галунами, а, как и прочие, в черном кафтане. В самой моленной Вихров увидел впереди, перед образами, как бы два клироса, на которых стояли мужчины, отличающиеся от прочих тем, что они подпоясаны были, вместо кушаков, белыми полотенцами. Посреди моленной был налой, перед которым стоял мужик тоже в черном кафтане, подпоясанном белым кушаком. Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал, что читает; а равно и слушатели его, если и понимали, то совершенно не то, что там говорилось, а каждый - как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: "Богородицу", "Отче наш", "Помилуй мя боже!". Словом, вся эта служба производила впечатление, что как будто бы она была точно такая же, как и наша, и только дьякона, священника и алтаря, со всем, что там делается, не было, - как будто бы алтарь отрублен был и отвалился; все это показалось Вихрову далеко не лишенным значения. В конце всенощной обычной песни: "Взбранной Воеводе" не пели. - Отчего же не пели "Взбранной Воеводе"? - спросил он невольно голову. Тот при этом немного сконфузился. - Это молитва новая, ее не поют у нас, - отвечал он. X ЛОМКА МОЛЕННОЙ Было раннее, ясное, майское утро. Вихров, не спавший всю ночь, вышел и сел на крылечко приказа. С судоходной реки, на которой стояла Учня, веяло холодноватою свежестью. Почти в каждом доме из чернеющихся ворот выходили по три и по четыре коровы, и коровы такие толстые, с лоснящеюся шерстью и с огромными вымями. Проехали потом верхом два - три мужика, и лошади под ними были тоже толстые и лоснящиеся; словом, крестьянское довольство являлось всюду. Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками, сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно быть, потихоньку плакали. К Вихрову подошел голова по-прежнему уже в кафтане с галуном. - Не прикажете ли пока образа выносить? - сказал он. - Хорошо; но куда же их поставите? - Да вот хоть тут, на виду будут ставить побережнее, около моего дома, - отвечал голова. - Делайте, как знаете, - разрешил ему Вихров. Голова ушел. Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, - обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе. "Пишу к вам это письмо, кузина, из дикого, но на прелестнейшем месте стоящего, села Учни. Я здесь со страшным делом: я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, - и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, - для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля. Есть же за океаном государство, где что ни город - то своя секта и толк, а между тем оно посильнее и помогучее всего, что есть в Европе. Вы далее, может быть, спросите меня, зачем же я мешаю себя в это дело?.. Во-первых, я не сам пришел, а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я это дело сделаю почестней и понежней других и не оскорблю до такой степени заинтересованных в нем лиц. А, наконец, и третье, - каюсь, что очень уж оно любопытно. Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет! Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца, - нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь - цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет. Надобно только, чтоб религия была народная. Испанцам нужен католицизм, а англичанин непременно желает, чтобы церковь его правительства слушалась..." Остановившись на этом месте писать, Вихров вышел посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и куриц. К Вихрову сейчас подошел голова, а за ним шло человек девять довольно молодых мужиков с топорами в руках и за поясом. - Ломать теперь надо, - сказал голова, и тон голоса его был грустен, а черные глаза его наполнились слезами. - Ломайте, - ответил ему Вихров. В это время к нему подошли две старушки, красивые еще из себя и преплутовки, должно быть. Они сначала ему обе враз низко поклонились, сгибая при этом только спины свои, а потом обе вместе заголосили: - Батюшка! В моленной наши две иконы божий, не позволишь ли их взять? Оказалось впоследствии, что они были девицы и две родные между собой сестрицы. - Пожалуй, возьмите! - разрешил им сейчас же Вихров. Старушки даже вспыхнули при этом от удовольствия. - Благодарим, батюшка, покорно, государь наш милостивый, - оттрезвонили они еще раз в один голос и, опять низко-низко поклонившись, скрылись в народе, который в большом уже количестве собрался около моленной. - С колокола начинать надобно! - толковали между собой плотники. - Вестимо, с колокола! - подтверждали им и старики. - А как его спустить-то? - спрашивал один из плотников. - Как спустить? Уставим в перекладину-то слегу, привяжем его за уши-то к ней на слабой веревке, старые-то перекладины его перерубим, - вот он и пойдет, - объяснил другой, молодой еще довольно малый. - Это так, складно будет! - поддержал его и голова. После чего достали сейчас же огромную слегу, и на крыше моленной очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не прошло и четверти часа, как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а с земли конец ее подперли другою слегою; к этой наклонной слеге они привязали колокол веревками, перерубили потом его прежние перекладины, колокол сейчас же закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге, продолжая по временам прозванивать. Плотники при этом начали креститься; в народе между старух и женщин раздался плач и вопль; у всех мужчин были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон. - Остановите его, робя, а то он прямо на землю бухнет! - воскликнул голова, заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами. Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему. - И его по начальству увезешь, государь милостивый? - спросила Вихрова одна старуха, указывая головой на колокол. - И его увезу вместе с образами, - отвечал он. - Ах, напасти наши великие пришли, - проговорила старуха. Две прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем, что образа были совершенно закрыты от Вихрова народом, они унесли к себе не две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший это голова. - Будет вам, старухи! - проговорил он им негромко. - Ну, теперь, братцы, начинайте ломать, - сказал Вихров. Ему страшно тяжела была вся эта сцена. - Ломайте, братцы, - проговорил за ним и голова. Один из плотников взлез на самый конек вышки, перекрестился и ударил топором; конек сразу же отлетел, а вслед за ним рассыпалась и часть крыши. В народе как бы простонало что-то. Многие перекрестились - и далее затем началась ломка: покатился с крыши старый тес, полетела скала; начали, наконец, скидывать и стропилы. Плотники беспрестанно кричали стоявшему внизу народу: "Отходите, убьет!" - Куда же нам теперь материал этот лесной девать? - спросил голова Вихрова. - Я тебе сдам его под расписку, а ты продай его и деньги вырученные обрати в общественный капитал. - Что же, мы же ведь опять и купим его себе, - заметил голова. - Вы же и покупайте! - Удивительная вещь, право! - проговорил голова и вздохнул. Вихров снова возвратился в свою комнату и стал продолжать письмо к Мари. "Сейчас началась ломка моленной. Раскольники сами ее ломают. Что такое народ русский? - невольно спросишь при этом. - Что он - трусоват, забит, загнан очень или очень уж умен? Кажется, последнее вероятнее. Сейчас голова, будто к слову, спросил меня: Куда же денут материал от моленной?.. Я сказал, что сдам ему, - и они, я убежден, через месяц же выстроят из него себе где-нибудь в лесу новую моленную; образов они тоже, вероятно, порастащили порядочно. По крайней мере, сегодня я видел их гораздо уж меньше, чем вчера их было в моленной за всенощной. Я стараюсь быть непредусмотрительным чиновником..." На этом месте письма в комнату вошел голова; лицо его было бледно, борода растрепана, видно, что он бежал в сильных попыхах. - Неладно, ваше высокородие, - начал он взволнованным голосом, - плотник там один зарубился сильно. - Как зарубился? - воскликнул и Вихров, тоже побледнев немного. - Так, упал с крыши прямо на топор, что в руках у него был, - весь бок себе разрубил! - Ну, что же делать! - проговорил Вихров и хотел было выйти на улицу. - Погодите маненько, ваше высокородие, - остановил его голова, - народ сильно оченно тронулся от этого!.. Бунтуют!.. "Это, говорят, все божеское наказание на нас, что слушаемся мы!" - не хотят теперь и моленной вовсе ломать! - Да они это хуже сделают для себя, понимаешь ты? - говорил Вихров. - Я-то понимаю, судырь, это. - Я все-таки пойду, пусть они меня убьют, - сказал Вихров и, надев фуражку, пошел. Народ в самом деле был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и последние выли и плакали. Вихров подошел к этой первой группе. Зарубившийся плотник только взмахнул на него глазами и потом снова закрыл их и поник вместе с тем головою. Рана у него, вероятно, была очень дурно перевязана, потому что кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку и кафтан. - Перевяжите его хорошенько! - воскликнул было Вихров, но на это приказание его в толпе никто даже и не пошевелился, а только послышался глухой говор в народе. - Поганое дело этакое заставляете делать, за неволю так вышло! - раздалось почти у самого его уха. - Всех бы их самих, барь-то, этак перерубить! - проговорил на это другой голос. Вихров вспыхнул: кровь покойного отца отозвалась в нем. - Кто тут говорит, что всех бар перерубить надо? Кто? Выходи сюда! - крикнул он. Толпа сейчас же отшатнулась от него. - Выходите и убивайте меня, если только сам я дамся вам живой! - прибавил он и, выхватив у стоящего около него мужика заткнутый у него за поясом топор, остановился молодцевато перед толпой; фуражка с него спала в эту минуту, и курчавые волосы его развевались по ветру. - Что случилось, того не воротишь, - доламывайте моленную сейчас же! - кричал он звучным голосом. Мужики не двигались. - Говорят вам, сейчас же! - повторил Вихров уже с пеною у рта. - Нет, ваше высокоблагородие, мы ломать больше моленной не будем, - произнес тот старик, который спрашивал его, за что начальство на них разгневалось. - Вы не будете, - ну, так я ее буду ломать. Любезные! - крикнул он, заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. - Будемте мы с вами ломать, - берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды! Кучер и писарь сейчас же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, - и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать - он своих опасался. - Послушайте, братцы, - произнес Вихров, переставая работать и несколько приходя в себя от ударившей его горячки в голову, - я должен буду составить протокол, что я ломал все сам и что вы мне не повиновались; к вам опять пришлют войско на постой, уверяю вас! - Да что, братцы, ломайте, - что это вы затеяли! - произнес вдруг голова, откуда-то появившийся и заметивший, что толпа начинала уже немного сдаваться. - Повинуйтесь, дружки мои, властям вашим! - проголосила за ним одна из старух-девиц, успевшая в эту сумятицу стащить еще две - три иконы. - Пойдемте, - проговорили прежние же плотники, и через несколько минут они опять появились на срубе моленной и стали ее раскатывать. Вихров, утомленный трудами своими и всею этою сценою и видя, что моленная вся уже почти была разломана, снова возвратился в свой приказ, но к нему опять пришел голова. - Как же насчет икон и колокола, ваше высокородие, прикажете? - спросил он. - В губернский город, в консисторию их надобно отправить, - отвечал Вихров. - Что там с ними будут делать, осмелюсь спросить, ваше высокородие? - продолжал голова. - А рассмотрят: нет ли в них чего противного вере, и возвратят их вам. - Нет, ваше высокородие, - возразил голова, - сколько вот мы наслышаны, моленных сломано много, а мало что-то икон возвращают. Разве кто денег даст, так консисторские чиновники потихоньку отдают иконы по две, по три. - Ну, да которые вам нужны были, вы тоже побрали их себе, - заметил Вихров. - Да это, благодарим милость вашу, было немножко, - отвечал с улыбкою голова. - То, ваше высокородие, горестно, что иконы все больше родительского благословения, - и их там тоже, как мы наслышаны, не очень хранят, в сарай там али в подвал даже свалят гуртом: сырость, прель, гадина там разная, - кровью даже сердце обливается, как и подумаешь о том. - Я вам выхлопочу очень скоро, чтобы их рассмотрели, но как же, однако, ты их доставишь? - Да уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю, где тут их на телеге трясти - все на воде-то побережнее. - Что же - в барках, что ли? - Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку дам на себя, что взялся справить это дело. - Только ведь это надо сейчас же! - Да мы сейчас же, судно у меня готово, совсем снаряжено, - проговорил голова, очень довольный, что ему позволили самому до города довезти святыню. Через несколько времени в селе снова раздался вой и стон. Это оплакивали уносимые иконы. Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам, больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики. Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников. Носившие мужики обнаруживали то же благоговение, как и голова, который побежал домой, чтобы перекусить чего-нибудь и собраться совсем в дорогу. Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке, стал у руля. Почти все жители высыпали на улицу; некоторые старухи продолжали тихонько плакать, даже мальчишке стояли как-то присмирев и совершенно не шаля; разломанная моленная чернела своим раскиданным материалом. Лодка долго еще виднелась в перспективе реки... Вихров пришел домой и дописал письмо к Мари. "Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, - и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно". XI ЮЛИЯ И ГРУНЯ Дома Вихрова ужасно ожидали. Груня вскрикнула даже, когда увидела, что он на почтовой тройке в телеге подъехал к крыльцу, - и, выбежав ему навстречу, своими слабыми ручонками старалась высадить его из экипажа. - Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, - говорила она задыхающимся от радости голосом. - Благодарю покорно, что вы мне написали, - прибавила она и поцеловала его в плечо. - Я знал, что ты будешь беспокоиться обо мне, - отвечал Вихров. - Ужас, барин, чего-чего уж не передумала! Вы другой раз, как поедете, так меня уж лучше вместо лакея возьмите с собой. - Как это на следствие с горничной ехать - это противозаконно, - возразил Вихров. - Да я мальчиком, барин, оденусь; я уж примеривала с верхнего мальчика чепан, никак меня не отличить от мужчины - ужасно похожа! - А что верхние? - спросил Вихров. - Ничего-с!.. Барышня-то была нездорова. Все по вас тоже, говорят, скучает. - По мне? - Да-с. Ей-богу, люди их смеялись: "Что, говорят, ваш барин - женится ли на нашей барышне?.. Она очень влюблена в него теперь". - И что же ты на это сказала? - Я говорю: "Наш барин никогда и ни на ком не женится!" - Отчего ж ты так думаешь? - спросил ее Вихров с улыбкою. - Оттого, барин, куда же вам меня-то девать будет? Вам жаль меня будет: вы добрый. Вопрос этот в первый еще раз представлялся Вихрову с этой стороны: что если он в самом деле когда-нибудь вздумает жениться, что ему с Груней будет делать; деньгами от нее не откупишься! "Э, - подумал он, - где мне, бобылю и скитальцу, жениться", - и то же самое высказал и вслух: - Не бойся, никогда и ни на ком не женюсь. - Ну, вот, барин, благодарю покорно, - сказала Груня и поцеловала опять его в плечо. - А то, барин, еще умора... - продолжала она, развеселившись, - этта верхний-то хозяин наш, Виссарион Ардальонович встретил меня в сенях; он наглый такой, ни одной девушки не пропустит... "Что, говорит, ты с барином живешь?" - "Живу, - говорю я, - где же мне жить, как не у барина?" - "Нет", - говорит, - и, знаете, сказал нехорошее. "Нет уж, говорю, - это извините, барин наш не в вас!" - "Ну, коли он не такой, так я за тобой стану волочиться". Я взяла да кукиш ему и показала; однако он тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его... Я ту так кочергой из кухни-то прогнала, что чудо! - Что ж ты нравишься, что ли, ему очень? - Не знаю, зачем уж так я оченно ему нужна; точно мало еще к нему разных мамзелей его ходит. - А много? - Много!.. Прескверный насчет этого мужчина. В это время сверху пришел к Вихрову посол. - Шлет уж - не терпится! - сказала Груня с гримаской, увидя горничную Юлии Ардальоновны. - Барышня велела поздравить вас с приездом, - проговорила та, - и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы к ним: они весьма желают вас видеть. - Хорошо, скажи, что приду, - отвечал Вихров. Груня сделала при этом не совсем довольное личико, впрочем, молча и с покорностью пошла подавать барину умываться и одеваться. Он, придя наверх, действительно застал Юлию больной. Она сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку. - Вы больны? - спросил ее Вихров, почему-то сконфуженный ее печальным видом. - Да, немножко, - отвечала Юлия, а сама между тем с таким выражением взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив,