л - как взять этих стариков. - Ну, я вас должен взять отсюда, - проговорил он наконец, собравшись с духом. - Что же, бери, ежели мы нады кому, - отвечал старик с усмешкой. - Пойдем, старушка, и ты, - сказал Вихров старухе. - Слушаю-с, - отвечала та, и все они вышли из шалаша. - Прикажете их связывать? - спросил сотский. - Свяжи! - сказал ему Вихров и старался не глядеть на стариков. Мужики из селенья стояли молча и мрачно смотрели на все это. Сотский связал руки старику своим кушаком, а старухе - своим поясом. В это время вдруг раздался невдалеке выстрел; мужики сейчас же обернулись в ту сторону, Вихров тоже взмахнул глазами туда; затем раздался крик и треск сучьев, и вскоре появился между деревьями бегущий непременный член. Вслед за ним подходили и понятые, сопровождавшие его. - Меня было зарезали! - кричал Мелков. - Кто зарезал? - спросил Вихров. - Солдат, должно быть, беглый; я пошел и землянку тут нашел, а он выскочил оттуда прямо на меня с ножом; я только что пистолетом отборонился и побежал, а эти черти, - прибавил он, указывая на мужиков, - хоть бы один пошевелился, - стоят только. - Это что еще значит?.. Кто у вас еще тут проживает и кому вы пристанодержательствуете? - обратился Вихров строго к мужикам. - Говорить сейчас же, а не то все вы отвечать за то будете! - Это точно, что наслышаны мы были, что тут проживает беглый солдат, - отвечал один мужик. - Отчего же вы не доносили о том начальству? - спросил Вихров. - Где же доносить-то: донеси на него, он и селенье, пожалуй, выжжет. - Поймайте его и представьте, - он и не может вам повредить. - Его поймаешь, - другой на место его придет и отплатит нам за него. Мы боимся того, - вся ваша воля, - продолжали говорить мужики. - Стало быть, тут у вас постоянный притон? - Да, может быть, и постоянный, кто его знает!.. Начальство уж само смотри за тем, мы ему не сторожа на то!.. - подхватил другой мужик. - Нам только от них дела да беспокойства, - продолжал первый мужик. - Да как же, паря!.. Немало чиновников-то наезжает, словно орды какой!.. - произнес первый мужик. Вихров очень хорошо видел, что все мужики были страшно озлоблены, а потому он счел за лучшее прекратить с ними всякий разговор. - Ну, веди этих стариков, - сказал он сотскому. Тот повел. Вихров и непременный член пошли за ним. Мужики с мрачными лицами тоже шли за ними. Старик-раскольник начал хромать на одну ногу, потом сгорбился, тяжело дыша, всем станом. Вихров не утерпел и спросил его: - Что такое, старик, с тобой? - Умираю, ваше благородие, ведь девяносто пятый год тоже живу. - Да что же ты чувствуешь? - У сердца схватило, рученьки ломит, дыханье сперло, - говорил старик, и дыханье у него, в самом деле, прерывалось. - Ну, развяжи ему скорей руки! - воскликнул Вихров. Сотский сейчас и с заметным удовольствием развязал его. Вихров в это время оглянулся, чтобы посмотреть, как старуха идет; та шла покойно. Вихров хотел опять взглянуть на старика, но того уж не было... - Где же старик? - спросил он. - Тут за кусты, надо быть, зашел, - отвечал сотский. - Как ушел за кусты?.. Ищи его скорей. Сотский зашел за некоторые кусты. - Нет его тут? - проговорил он. - Ищите же вы все! - воскликнул Вихров мужикам. - Где же тут его искать? Темно становится - и лес-то велик, - отвечали те в один почти голос и явно насмешливым тоном. Солнце в самом деле уже село, и начинались сумерки. Вихров очень хорошо понимал, что он был одурачен - и вышел из себя от этого. - А когда вы так, то я вас всех посажу за него в острог, - обратился он к мужикам. - Я знаю, что если вы сами не странники, то странноприимники, - это все равно. При этом лица у мужиков у всех немного сконфузились. Покуда все это происходило, вся гурьба уже подошла к деревне. - Собак ваших уберите, а не то я их всех колом! - закричал вдруг Мелков. Сотский побежал вперед убирать собак. Вихров, с своей оставшейся странницей и в сопровождении Мелкова, вошел в ближайшую избу. Было уже совсем темно. Хозяйка в этом доме - и, должно быть, девка, а не баба - засветила огонек. Вихров подметил, что она с приведенной странницей переглянулась, и даже они поклонились друг другу. - Как тебя зовут? - начал он спрашивать старуху. - Матреной. - А по отчеству? - Не помню, не знаю. - А замужняя или девица? - Девица. В это время хозяйка подошла поправить лучину в светце. - Ой, батюшки, окаянная, обожгла как руку-то! - воскликнула она вдруг, и в ту же минуту горящая лучина выпала у нее из рук и погасла. В избе сделалась совершенная темнота. - Огня скорей засвечайте! - воскликнул Вихров, не сомневаясь уже более, что это опять была придуманная штука. Он слышал, как девка-хозяйка подошла к шестку, неторопливо там стала присекать огня к тряпочному труту и зажгла об него серную спичку, а от нее зажгла и лучину; изба снова осветилась. Вихров окинул кругом себя глазами, - старухи уже перед ним не было. - Где старуха? И она убежала! - воскликнул он испуганным и бешеным голосом. В избе, кроме его, Мелкова и девки-хозяйки, никого не было. - Где старуха? - ревел Вихров. - Ты сказывай! - обратился он к девке-хозяйке. - Да я почем знаю? Я не стерегла ее. Вихров едва совладел с собой; он видел, что вся деревня была пристанодержатели бегунов, - и ему оставалось одно: написать обо всем этом постановление, что он и сделал - и потребовал всех понятых, сотского и хозяйку, чтобы они приложили руки к этому постановлению. Понятые, хозяйка и сотский поглядели сначала друг на друга, а потом прежний же мужик проговорил: - Нет, мы рукоприкладствовать не станем. - Почему же? - Так, по вере нашей нам прикладывать тут рук нечего. - Отчего же другие раскольники прикладывают руки - ты, стало быть, признаешь это за печать антихриста? - Печать антихристова! - проговорил, усмехаясь, мужик. - Известно! - прибавил он что-то такое. - Так вы решительно не прикладываете рук? - спросил Вихров. - Нету-ти, - отвечали все почти в один голос. У Вихрова в это мгновение мелькнула страшная в голове мысль: подозвать к себе какого-нибудь мужика, приставить ему пистолет ко лбу и заставить его приложить руку - и так пройти всех мужиков; ну, а как который-нибудь из них не приложит руки, надобно будет спустить курок: у Вихрова кровь даже при этом оледенела, волосы стали дыбом. - Уходите все отсюда скорей! - проговорил он негромко мужикам, но голос его, вероятно, был так страшен, что те, толкая даже друг друга, стали поспешно выходить из избы. Вихров затем, все еще продолжавший дрожать, взглянул на правую сторону около себя и увидел лежащий пистолет; он взял его и сейчас же разрядил, потом он взглянул в противоположную сторону и там увидел невиннейшее зрелище: Мелков спокойнейшим и смиреннейшим образом сидел на лавке и играл с маленьким котенком. Вихрова взбесило это. - Что же вы тут сидите и ничего не делаете? - сказал он ему презрительным тоном. Мелков сейчас же вскочил на ноги и робко вытянулся перед ним. - Достаньте, по крайней мере, есть: я есть смертельно хочу! - проговорил Вихров, в самом деле ничего не евший с утра. - Дай поесть чего-нибудь! - отнесся Мелков несмело к хозяйке. - Чего дать-то? У нас ничего нет. - Как ничего нет? Яйца есть, молоко есть! - Нету у нас ничего того, - отвечала девка. - Ну хоть хлебца дай! - упрашивал ее Мелков. - И хлеба нет!.. Остался после обеда, да свиньям бросили! - Ведь мы у тебя не даром, а за деньги просим, - толковал ей Мелков. - Что мне ваши деньги! Разве я не видывала денег? - отвечала девка. У Вихрова вся кровь подступала к голове от гнева; он вдруг встал на ноги. - Дай зажженную лучину, - сказал он хозяйке. Та подала ему. - Я сам себе найду пищу; идите за мной! - прибавил он Мелкову и вслед за тем пошел в голбец. Осветивши всю местность там, он увидел оригинальное зрелище: на земляном полу были разбиты и выпущены сотни три яиц и стоял огромной лужей квас; даже рубленая капуста была вся раскидана. - Здесь уж все поубрали! - проговорил он, возвращаясь из голбца, и с той же зажженной лучиной перешел в другую избу, и там прямо прошел в голбец, где нашел почти то же самое - с тою только разницею, что яйца были перебиты в квасу и там распущены. Остальные избы освидетельствовать Вихров послал уже Мелкова. Тот невдолге возвратился и был как-то сконфужен; с волос и с картуза у него что-то такое текло. - Там тоже так! Везде все яицы перебиты. - Но в чем вы все перемочены? - спросил его Вихров. - Облили чем-то, дьяволы: я иду по сеням в тени, вдруг облили помоями сто ли-то... "Девушка, говорит, не видала и вылила на голову", - ишь какая! - бормотал непременный член. Вихров и об этом написал постановление. XVIII ПОМЕЩИК КНОПОВ Герой мой до такой степени рассердился на поярковских раскольников за их коварство и изуверство, что не в состоянии даже был остаться ночевать в этом селенье. - Поедемте куда-нибудь в другую деревню! - сказал он непременному члену. - Поедемте-с! - отвечал тот покорно; но, когда они сели в тарантас, он проговорил несмело: - К дяденьке бы моему Петру Петровичу Кнопову заехать. - К Кнопову?.. - повторил Вихров. - Это к остряку здешнему! - Да-с, - отвечал Мелков. Вихров давно уже слыхал о Кнопове и даже видел его несколько раз в клубе: это был громаднейший мужчина, великий зубоскал, рассказчик, и принадлежал к тем русским богатырям, которые гнут кочерги, разгибают подковы, могут съесть за раз три обеда: постный, скоромный и рыбный, что и делают они обыкновенно на первой неделе в клубах, могут выпить вина сколько угодно. Приезжая из деревни в губернский город, Петр Петрович прямо отправлялся в клуб, где сейчас же около него собиралась приятельская компания; он начинал пить, есть, острить и снова пить. Не ограничиваясь этим, часов в двенадцать он вставал и проговаривал детским голосом: "Пуа!" Это значит - со всей компанией ехать в другие увеселительные заведения пить. Во всех этих случаях Петра Петровича никто и никогда не видал говорящим или делающим какие-нибудь глупости - и даже очень утомленным: бодро оканчивал он проведенные таким образом вечера и бодрым и свежим просыпался он и на другой день. В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень ее любил, но она умерла, и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля над всем божьим миром. Вихрову даже приятно было заехать к этому умному, веселому и, как слышно было, весьма честному человеку, но кучер что-то по поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне. - Темненька ночь-то ехать, - проговорил он. - Да хоть голову сломить, а ехать надо! - сказал ему Вихров. - Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, - отвечал кучер. Он был довольно еще молодой малый и, по кучерской тогдашней моде, с усами, но без бороды. Нежнолюбивая мать Мелкова держала для сына крепкий экипаж и хороших лошадей и еще более того беспокоилась, чтобы кучер был у него не пьяница, умел бы ездить и не выпрокинул бы как-нибудь барчика, - и кучер, в самом деле, был отличный. - Хорошо, что я фонарь с собой захватил, а то тут будет Федюкинская гора, - говорил он, едучи шагом. Впереди почти уж ничего было не видать. - Что же, она опасна, что ли? - спросил Вихров. - Днем-то ничего, а теперь тоже ночь, - отвечал кучер, - одна-то сторона у нее, - косогор, а с другой-то - овраг; маленько не потрафишь, пожалуй, и слетишь в него. - Так как же мы проедем? - Я фонарь засвечу и пойду около оврага, а вы шажком и поезжайте. - У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, - вмешался в разговор Мелков. - Что человек-то?.. Другой человек глупей лошади, - пояснил и кучер и вряд ли в этом случае не разумел своего барина. Проехали таким образом верст семь. - Ну, вот и гора! - сказал, наконец, кучер и затем слез с козел, шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед. - Вы поправьте лошадьми-то, - сказал он Вихрову. - Наш-то барин не очень на это складен, - прибавил он уже вполголоса. Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и длиннейшая; с одной стороны, как стена какая, шел косой склон ее, а с другой, как пропасть бездонная, зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка оврага; лошади, несмотря на крутейший спуск, несмотря на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним. Коренная вся сидела в хомуте и, как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы удержать напор экипажа; пристяжные шли с совершенно ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так делать - неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить ни одной из них не смел. Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец, спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен. - Теперь только, дай бог, в гору взобраться, - сказал он, не садясь еще на козлы. - А что - крута тоже? - спросил Вихров. - Крутей этой, - отвечал кучер, идя около тарантаса. - Потрогивайте маненько лошадей-то, - сказал он. Вихров тронул. Лошади сейчас же побежали, а кучер побежал за тарантасом. Лошади, чем крутей становилась гора, тем шибче старались бежать, хоть видно было, что это им тяжело; пристяжные скосились даже все вперед, до того они тянули постромки, а коренная беспрестанно растопыривала задние ноги, чтобы упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через огромные каменья. - Только грешникам вбегать в эту гору, - говорил кучер, поспевая бегом за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой - огромный кол. - Ну, ну, матушки, вытягивайте! - говорил он лошадям. Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, - только что кучер крикнул: "Ну, ну, матушки!" - снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте. - Тпру! - произнес самодовольно кучер. - Слава тебе господи! - подхватил и Вихров. Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался. - Теперь и месяцу скоро надобно взойти, - проговорил он, усаживаясь на козлах и подбирая вожжи. - Скоро? - переспросил Вихров. - Если часов десять есть, так - скоро!.. - отвечал кучер. В самом деле, в весьма недолгое время на горизонте показалось как бы зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны. - Вот она!.. Сначала-то ничего не действует, не помогает, - проговорил кучер, - а чем выше пойдет, тем светлее все будет. - Да ведь и солнце точно так же! - заметил ему Вихров. - И солнце так же! Видно, сверху-то им ловчей светить, - проговорил кучер и тронул лошадей трусцой. Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом - лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб на них рос. Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них. - Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! - говорил он. Юный член суда не сидел уж, а, завалившись своим худощавым корпусом за спину Вихрову, храпом храпел. - Вставайте, недалеко! - сказал ему тот. - Чего? Что? Где? - пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова заспанные глаза. - Мы уж скоро приедем! - повторил ему тот. - Да, да, приедем! - повторил непременный член. Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти в себя. - Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, - сказал он. - А так разве он не пустит нас? - спросил Вихров. - Да так-с, все лучше, как я сбегаю! - Ну, сбегайте, - сказал ему Вихров. Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову: - Пойдемте-с, дяденька просит вас! Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную - и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими на подушке, сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс. - Очень рад с вами познакомиться! - сказал он Вихрову, не поднимаясь, впрочем, с своего места и не переставая даже раскладывать карты. - Извините, что не встаю: болен, подагра! - А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник. - Умойся, авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо Петр Петрович. Племянник ушел. Петр Петрович снова обратился к Вихрову. - Вы ведь, кажется, сосланный к нам? - Сосланный. - Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов? - Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров. - И я тоже, и я тоже-с! - отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. - Это он вас и послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович. - Он. - И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили? - Молоко и квас даже весь выпустили. Петр Петрович усмехнулся и покачал головой. - Каналья этакий! - произнес он. - Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили! - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли. - Еще бы они не скрыли! - подхватил Петр Петрович. - Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, - и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины. - Отчего же это? - спросил Вихров. - Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки - богом... С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит. - Это почему? - воскликнул Вихров. - Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое - каждый год в нем младенцев пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда. - Но что же - полиция-то чего же тут смотрит? - А полиция тут только - хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал. В это время вошел человек и подал Вихрову чаю. - Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович. Человек ушел исполнять это приказание. - Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример... Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного... В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да? - Конечно, убит! - подтвердил и Вихров. - Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю. - А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров. - Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно. В дверях показался, должно быть, позванный повар. - Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, - биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это. Повар, получив такое приказание, не уходил. - Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом. - Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки. Повар ушел. - Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю. - Церковное? - переспросил Вихров. - Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода. - Это очень интересно. - Угодно, я вам покажу этот хор? - Сделайте одолжение. - Человек! - крикнул Петр Петрович. На этот раз вбежал прежний лакей. - Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи. Человек побежал исполнить приказание. - Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение. В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке. - Вот и я-с! - проговорил он. - Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка. - Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали. - Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу. Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным. В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек. - Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович. - Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов. Человек вбежал и подал ему толстый костыль. - Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову. Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было. - Он железный у вас? - спросил Вихров. - Да, не деревянный! - отвечал Петр Петрович. - Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?" Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны. - Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек. - Что, понравилась, видно? - спросил тот его. - Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь. - Из Бортнянского{322}, - сказал Петр Петрович хору. Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами. Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор. Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой. - Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? - отнесся он к Вихрову. - Песенок? - И песенок хорошо, - отвечал тот. - Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел: Я вечор, млада, во пиру была! Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось: Я не мед пила и не водочку, Я пила, млада, все наливочку; Я не рюмочкой, не стаканчиком, Я пила, млада, из полна ведра! "Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал: Я домой-то шла, пошатнулася, За вереюшку ухватилася! "Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов. - Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику. - Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая. - Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него! На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник. - Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя. Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом): Я не мед пила и не водочку... Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой. За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии. - Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, - говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое! - Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович. Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону. - У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! - говорил он. - Разумеется! - подтверждал Петр Петрович. Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли. - Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот. - Хочу, дяденька! - отвечал тот. - Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь. Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом. "Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!" Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова. Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение. XIX ОТВЕТ МАРИ Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен. "Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.." Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком. "Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours!* Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя! Мари". ______________ * но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.). Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург. В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил: - Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет. По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою. В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах. - Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение. - Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал. Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его. - Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине. Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним. - Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он. Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет. - Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он. - Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства. Губернатор усмехнулся. - Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем? - Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии. Тот пожал на это плечами. - Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, - проговорил он. - Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров. - То есть как заключены? - спросил губернатор. - Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск. Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд. - Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он. Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу. - Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников. Начальник губернии вопросительно взглянул на него. - Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров. Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть. - Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам. Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже. - Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... - говорил между тем тот. - Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор. - То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть. Губернатор усмехнулся. - Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления! - В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести! - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор. - И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами? - Никак! - отвечал губернатор. Вихров поклонился ему и вышел. Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения. - Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой. Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться. Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать. - Откуда это вы? - спросил тот. Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска. Прокурор отрицательно покачал головой. - Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав. - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах. Захаревский пожал плечами. - По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали. Все это складно уложил в голове и Вихров. "Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору. Тот одобрил его. - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? - спросил его Захаревский. - Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! - воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма. В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен. - О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать! К Мари он написал коротенько: "Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду". Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок. Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него. Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить: - А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург. - Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем. Прокурор в это время мельком взглянул на сестру. - Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой. - Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, - сказал инженер. Юлия, слушая братьев, только бледнела. - Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет? - Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор. Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами. - Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, - сказал ей насмешливо инженер. Юлия поспешно отодвинула от себя салатник. - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она. - Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга. - Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда. - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор. - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург. - Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать. - Чтобы типун тебе на язык за это, - в рудники сошлют! - воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату. - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом. - Да! - подтвердил протяжно и прокурор. XX ОБЪЯСНЕНИЕ Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку. "Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?" Прочитав эту записку, Вихров на первых порах только рассмеялся и написал Захаревскому такой ответ: "Черт бы их драл, - что бы они ни выдумывали, я знаю только, что по совести я прав, и больше об этом и думать не хочу". Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг. Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты. У Вихрова едва достало духу сделать всем общий поклон. - Очень рад! - проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его появлением. Губернатор и m-me Пиколова не отвечали даже на поклон Вихрова, но прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая вся радостью при его появлении, показывала ему глазами на место около себя. Он и сел около нее. Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с самого театра m-me Пиколова обнаруживала большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему - она и сама не знает. Виссарион, как человек практический, не преминул сейчас же тем воспользоваться и начал для m-me Николовой делать маленькие вечера, на которых, разумеется, всегда бывал и начальник губернии, - и на весь город распространился слух, что губернатор очень благоволит к инженеру Захаревскому, а это имело последствием то, что у Виссариона от построек очутилось в кармане тысяч пять лишних; кроме того, внимание начальника губернии приятно щекотало и самолюбие его. Прокурор не ездил обыкновенно к брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион, как и многие умные люди, очень любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством. Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам, и с засученными немного рукавами фрака) обращался, по преимуществу, к m-me Пиколовой. Как ловкий плут, он, вероятно, уже проведал, какого рода эта птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение. - Мадам, будьте так добры, возьмите эту карту, - говорил он ей на каком-то скверном французском языке. - Monsieur le general, и вы, - обратился он к губернатору. - А где же мне держать ее? - спрашивал тот, тоже на сквернейшем французском языке. - А я вот держу свою у себя под платком! - подхватила Пиколова, тоже на сквернейшем французском диалекте. Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты. - Раз, два! - сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой - у начальника губернии. Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он сам знал этот фокус - и вообще большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому. Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами. Он как-то так поводил ими, что одно кольцо входило в другое - и образовалась цепь; встряхивал этой цепью - кольца снова распадались. - Покажите, покажите мне это кольцо! - говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. - Никакого разрыва нет на кольце, - говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо. - Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя. - Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это. - Вы чародейка, чародейка! - говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом. Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби - в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову: - А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать? - Секрет? - повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах. - Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена? - Увы! - произнес Вихров тоже веселым голосом. - При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же. - Отчего же? - спросила Юлия все-таки весело. - Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров. - Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли? - Нет. - Неужели же - фай! - вашу экономку? - И не экономку. - Кто же это? - проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел. - Одну дальнюю кузину мою. - От которой вы письма получали? - проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу. - Что же это - старинная привязанность? - спросила она. - Очень! - отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы. - Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого. - Отчего же не за вас? - говорила Юлия. - Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати. - Ну, а потом? - спрашивала Юлия. - А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины. - Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось? - Теперь - положительно. - Что же открыло его? - продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души. - Открыло - мысль и надежда на взаимность. - Вам, значит, ответили? - Ответили. - А как же муж? Он жив еще? - Жив. - Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность. Вихров пожал плечами. - У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть. - Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула. - В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов. - В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин. - Не мог-с! - отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена. Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться. Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский. - Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно. - Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено! - Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась. - Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается. - Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии. - Очень-с может быть! Очень это возможно! - отвечал бойко Захаревский. - Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит. - Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии. - И то совершенно возможно! - ответил тот с прежнею развязностью. - Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится. - Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить. - Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству! - Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи. - Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала - и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича - времени полгода прошло! - Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, - больше советовал начальник губернии, чем приказывал. - Ни за что, ваше высокопревосходительство! - воскликнул Захаревский. - Если бы я виноват был тут, - это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит - прямо дать повод клеветать на себя кому угодно. - Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные. - Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, - говорил Захаревский. - Но что ж делать - мало ли по службе бывает неприятностей! - произнес начальник губернии тоном философа. - Это конечно что! - подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский. Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде того рассказывала ему: "Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и взял, а дом-то теперь весь провалился". Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: "Вот я около этого камелька порядком руки погрел!" - а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце. Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша - по два рубля штука. Виссарион, несмотря на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина. Прокурор, наконец, нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил сейчас туда же выйти за ним. - Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? - спросил он. - Не выдумали, а повернули так ловко, - отвечал прокурор, - мужики дали им совсем другие показания, чем давали вам. - Но от кого же вы это слышали? - Губернатор сам мне говорил. "Вот, говорит, как следствия у меня чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал". - Ах, он негодяй этакий! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Я не то что в службе, но и в частной жизни никогда не лгал, - я спрошу его сегодня же! - Спросите, - сказал ему прокурор. Вихров за ужином, для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко к губернатору: - Ваше превосходительство, дело об опекунстве Клыкова, говорят, переследовали? Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и уши при этом навострила. - Да-с, переследовали, - произнес губернатор после некоторого молчания. - И что же найдено при переследовании? - Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, - отвечал губернатор, взглянув на мгновение на прокурора. Вихров видел, что далее разговаривать об этом нет никакой возможности, тем более, что губернатор обратился к дамам, с которыми завязался у него довольно живой разговор. - Мы вас решительно не пустим, решительно не пустим, - говорила Пиколова Юлии. - Вы едете куда-нибудь? - вмешался губернатор. - Да, я на той неделе уезжаю к отцу, - отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров. - Вы уезжаете? - спросил ее тот. - Непременно, - отвечала и ему Юлия. - А мы вас не пустим, не пустим, - сказал губернатор. - Никакие силы человеческие меня здесь больше не удержат! - отвечала Юлия с ударением. - Я так давно не видала отца, - прибавила она. Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем, тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к отцу. XXI СБОРИЩЕ НЕДОВОЛЬНЫХ Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо: "Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой". Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось: "Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона. Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду". Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено: "Разрешение это и последовало уже". По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно - и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами. "Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?" - подумал он. В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер. - Я к вам привез предписание начальника губернии, - начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу. Вихров взял ее у него. В предписании было сказано: "Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела". - Очень хорошо-с! - сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру. - Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, - проговорил тот. Вихров дал ему эту расписку. Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора. - Вот начальство-то как нынче распоряжается! - проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут. В зале между тем раздались новые шаги. Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские - на лицах у обоих была написана тревога. - Я все, кажется, исполнил, что вы желали, - обратился Вихров к полицеймейстеру. Тот понял этот намек, поклонился и ушел. - Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? - спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева. - Читаю вот все это теперь, - отвечал Вихров. Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора. - Я журнала их о предании вас суду не пропустил, - начал прокурор. - Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, - и вы, например, спросили семьдесят человек, а они - троих. - Троих! - воскликнул Вихров. - Троих! - повторил прокурор. - Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему. - Благодарю вас, - сказал Вихров, протягивая ему руку. - Это невозможно, невозможно-с, - говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева. Виссарион тоже, наконец, заговорил. - Главное дело тут - месть нехороша, - начал он, - господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому - и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела - по-моему, это нехорошо. - Вопрос тут не во мне, - начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, - может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но - увы! - не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, - это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, - продолжал Вихров, - что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ - составит цель моей жизни!.. - Все это совершенно справедливо! - подхватил инженер, - и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие. - Как везде? - спросил прокурор. - Ни на одном языке слова даже нет: взятка. - Слова нет, а самое дело есть, - произнес, смеясь, инженер. - Нигде такого дела нет, нигде! - воскликнул Вихров. - Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии - и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор... когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, - и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах! Инженер весь вспыхнул. - Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, - отдал вас под суд. - Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал! Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья. - Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, - начал Кнопов, относясь к Вихрову, - и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение! Вихров поблагодарил того и другого. - Здравствуйте, молодая юстиция, - продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, - у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, - сказал Петр Петрович и инженеру, - им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе. Судья молча и солидно со всеми раскланялся. Уселись все. Судья первый начал говорить. - На меня губернатор тоже написал донос, - сказал он Вихрову. - Это по случаю кандидатуры на место председателя? - спросил тот. - Да-с, - продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, - он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе - это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей - таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую - министру юстиции. - Митя у меня молодец! - подхватил Кнопов. - У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, - тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки... - Я не то что сутяга, - возразил ему судья, - а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, - продолжал он снова, относясь к Вихрову, - я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. "Для госпожи Пиколовой, - я пишу, - выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду". Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас. - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров. - Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: "Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать", или: "Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать", и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам - обратить на это внимание или нет, но я представляю факты. - Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, - подхватил Кнопов, - а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: "Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!" - и всегда ведь выходили; ни один не оставался. - Губернатор и полковой командир - две вещи разные, - возразил ему судья, - в полках все-таки было развито чувство чести! - Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, - подхватил прокурор, - и вас всех разошлют по дальним губерниям. - Да, пожалуй, рассылай, - эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, - продолжал Петр Петрович, мотнув головой, - вон как в старину прежде дворяне-то были - Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: "Ты, - говорит один другому, - не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!" - "А я, - говорит другой, - в рудниках на каторге был!" - хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны - как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: "Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?.." - "Министром", - говорю. - "Зачем же, говорит, министром?" - "Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон". - "Что же, говорит, и меня выгоните?" - "В первую голову", - говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать... Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! - заключил Кнопов, уже вставая. - Пуа? - спросил его, вставая, Вихров. - Пуа!.. Непременно пуа!.. - повторил Кнопов. - Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. - сказал он прокурору. - Извольте! - отвечал тот. - А вы, градоукрашатель? - обратился он к инженеру. - И я поеду, - отвечал тот. - С вас непременно дюжину шампанского, - говорил Кнопов, - а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. "Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете - на завод, что ли, куда-нибудь в печь?" - "Нет, говорят, мост строить!" - Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! - говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу. - Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? - спросил он ее. - Нянюшкой-с, - пошутила и Груша, краснея. - Что же, вы ему спинку и грудку трете? - спрашивал Кнопов. - Нет-с, не тру, - отвечала Груня, смеясь и еще более краснея. - Трите, милушка, трите, - это пользительно бывает! Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, - он, пожалуй, бог знает на что бы решился. На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  I РАДОСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности. Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито - и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько. Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном. - А что, барин, правда ли, - спросила она, - когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану? - Правда, - отвечал Вихров, - потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое. - И что будто бы, барин, - продолжала Груша, - цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, - и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют "Христос воскресе!", цепь опять цела и сделается?.. - И это справедливо, - подтвердил Вихров, - злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться - и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? - прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне. - Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад - всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. "Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?" - "А то, говорит, что ты своим умом выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: "Хорошо, поклонись только мне!" Что делать царю Соломону? Он, однако, день - другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, - и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился... Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: "Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!.." Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя. Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась. - Что, барин, видно, это неправда? - спросила она. Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль. - Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? - спросил он ее, в свою очередь. - Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал. - Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане. - Так, так!.. - подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое. - Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров. - Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать - я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого. - Про что ж ты думаешь? - А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень! - Вот какая ты! - проговорил Вихров. - Да, барин, очень вас люблю! - повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет. - А что, барин, государь Николай Павлович{347} помер уж? - Помер. - Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич. - Александр Николаевич. - Он, говорят, добрый? - Очень. Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов. - Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров. - Он и есть, надо быть, - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места. В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом: "Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..." - Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? - спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели. - Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу. - Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода. Груша очень конфузилась. - Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она. - Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! - проговорил Петр Петрович. - Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров. Груша села, но все-таки продолжала конфузиться. Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул. - С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату. - Какого же? Неужели губернатора нашего? - спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия. - Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович. - Но каким же это образом случилось - и за что? - Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле..." Он всем и объяснил - и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, - нельзя ж подобного господина терпеть на службе, - и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его... Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась. - Ну, слава тебе, господи! - сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова. - Но знает ли он об своей участи? - спросил тот Петра Петровича. - Знает - как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым - сидят оба, плачут, муж и жена, - ей-богу!.. "Что это, - я говорю невиннейшим, знаете, голосом, - Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?" - "Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву". - "Как же, говорю, вы без него скучать будете - и вы бы переезжали с ним в Москву". - "У нас, говорит, состояния нет на то!" - "Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!" - "Ах, говорит, от кого же это зависит?" - "Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое! - Как-то мое дело теперь повернется - интересно!.. - произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. - Я уж подал жалобу в сенат. - Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев - приятель ваш. - Неужели? - воскликнул Вихров с явным удовольствием. - Он, говорят, непременно. - Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором. - Слышу, да-с! - отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили. - Абреев - человек отличнейший, честный, свободномыслящий, - говорил Вихров. - Так мне и Митрий Митрич пишет: "Человек, говорит, очень хороший и воспитанный". - Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, - продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся. - Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, - продуфь ведь малый!.. В это время послышался в передней снова звонок. - Видно, еще кто-то приехал! - проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто. Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут. - Это письмо к вам-с, - сказала она заметно сухим тоном. - От Марьи Николаевны, надо быть, - прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо. Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать. Мари писала: "Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации - и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост - и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим - и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, - и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, - голова моя закружилась - и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, - но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался - и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать - это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, - и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!" - Нет, в один день и много уж получать столько счастья! - сказал Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель. - Что такое еще пишут? - спрашивал Петр Петрович. - Пишут, во-первых, - отвечал Вихров, растирая себе грудь, - что я от суда избавлен. Груша опять при этом тихонько перекрестилась. - И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню. Груша вся как бы превратилась в слух. - И выходите сейчас же! Черт с ней, с этой службой! Я сам, вон, в предводители даже никогда не баллотировался, потому что все-таки надобно кланяться разным властям. Однако прощайте, - прибавил он, заметив, что у хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах. - Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского. - А сами вы будете пить со мной? - спросил тот. - Сам я не могу, - вы видите, я болен. - Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному - ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! - проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед Грушей. - Adieu, mademoiselle, - сказал он. - Адье, мсье, - произнесла та, сама тоже приседая перед ним. Петр Петрович повернулся и молодцевато и явно модничая пошел в переднюю, где не допустил Грушу подать ему шинель, а сам ловко снял ее с вешалки и надел в рукава. - Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина, - проговорил он нежным голосом Груше. - Слушаю-с! - отвечала та и, проводив гостя, сейчас же поспешила к Вихрову, который настоящим уже образом рыдал. Груша с испуганным лицом остановилась перед ним. Он взял ее за руку. - Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? - спросила она. - Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! - отвечал он. Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить. - Вы, барин, не вздумайте, - начала она и при этом побледнела даже от страха, - не вздумайте меня с обозом отправить отсюда. - Нет, как это возможно! - сказал Вихров. - Да-с, где вам этакому больному ехать одному - я за вами и похожу! - сказала Груша, вся вспыхнув от радости. - И походишь! - говорил Вихров и слегка притянул ее к себе. Груша села на самый краешек постели и принялась нежными глазами глядеть на него. II СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ Опять май, и опять Воздвиженское. Вихров сидел на балконе и любовался прелестными окрестностями. Он сегодня только приехал; здоровье его почти совершенно поправилось; никакая мать не могла бы так ухаживать за своим ребенком, как ухаживала за ним в дороге Груша. Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус{353}, когда он засыпал в экипаже, - и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась. Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили друг другу нежности. - Никак бы я вас, Павел Михайлыч, не узнал, ей-богу! - говорил, почти с каким-то восторгом глядя на Вихрова, Симонов. - И тебя борода много изменила, - сказал ему тот. - Я бы ее, проклятую, - отвечал Симонов, - никогда и не отпустил: терпеть не могу этой мочалки; да бритву-то, дурак этакой, где-то затерял, а другую купить здесь, пожалуй, и не у кого. - Ну, я тебе свою подарю. - Благодарим покорно-с! - отвечал Симонов, усмехаясь. - И вообще, если у тебя чего нет, - продолжал Вихров, - или ты желаешь прибавки жалованья - скажи! Я исполню все твои желания. - Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я человек не то что семейный, а один, как перст, на всем свете есть! - Ну, а к должности управляющего привык уж? - Привык - ничего теперь!.. Народ только нынче ужасно балованный и ленивый стал. Я ведь, изволите знать, не то что человек бранчивый, а лето-то-летенское что у меня с ними греха бывает - и не замолишь, кажется, никогда этого перед богом. - Стало быть, столярничать-то, пожалуй, и лучше? - Да-с, покойнее. - А помнишь ли, как мы театр играли? - спросил Вихров. - Еще бы-с! У меня декорации эти самые и до сей поры живы. - Не может быть? - Живы-с и декорации и картина Всеволода Никандрыча, которую он рисовать изволил. - Покажи мне, пожалуйста, какую-нибудь декорацию, - сказал Вихров, желая посмотреть - что это такое было. - Я их с рамок-то срезал, на катках они у меня, - говорил Симонов, и через несколько минут бережно принес одну лесную декорацию и один передний подзор и развесил все это перед Вихровым. - Это вы вот и изволили рисовать, - сказал Симонов. - Да, я, - говорил тот, припоминая счастливую пору своего детства. - Я всю жизнь буду их беречь, - продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться своим прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор. - Тут камердинер ваш прежний желает явиться к вам, - прибавил он с полуулыбкою. - Иван это? - Да-с. Вихров поморщился. - А что, как он вел себя в деревне? - Ничего-с, сначала было поленивался, все на печке лежал; но я тоже стал ему говорить, что другие дворовые обижаются: "Что, говорят, мы работаем, а он - нет!" Я, говорю, братец мой, поэтому месячины тебе выдавать не стану. Испугался этого, стал работать. - Но он, я думаю, ничего не умеет? - Малость самую-с! За сеном, за дровами, за водой когда съездит. - Но не пьянствовал ли он? - Пьянствовать-то, слава богу, не на что было... Платье, которым награжден был от вас, давно пропил; теперь уж в рубище крестьянском ходит... Со слезами на глазах просил меня, чтобы я доложил вам о нем. - Ну, приведи его. Симонов пошел и привел Ивана, который, в самом деле, был в рубище. Лицо у него сделалось как-то еще глупей и сердитей и как бы перекосилось совсем на сторону. Он, как вошел, так сейчас и поклонился Вихрову в ноги; того, разумеется, это взорвало. - Не унижайся, по крайней мере, до мерзости этакой! - воскликнул он. Но Иван, думая, что барин за что-нибудь за другое на него сердится, еще раз поклонился ему в ноги и встал потом в кроткой и смиренной позе. - Как же это ты на меня что-то такое доносить хотел? - сказал Вихров, отворачиваясь от него. Ему противно было даже видеть его. - Виноват-с, - отвечал Иван глухим голосом. - Так-таки и думал донести? - Да-с. Иван, видно, решился сделать самое откровенное признание. Вихров пожал только плечами. "Стоило ли сердиться на подобного человека?!" - подумал он. - Ты это хотел мне мстить за то, что Груша не идет за тебя замуж? - Да-с, - отвечал и на это Иван. - Ну, вот видишь ли: если ты осмелишься адресоваться к ней с какими-нибудь разговорами или грубостью, то уж не пеняй на меня! - Как возможно-с теперь мне к Аграфене Яковлевне с разговором каким идти! - сказал Иван, плутовато поднимая и опуская глаза. - В горнице только позвольте мне служить; я к работе человек непривычный. - То есть тебе здесь спать, ничего не делать будет удобнее, - заметил Вихров, - но за мною ходить не трудись, потому что за мною будет ходить мальчик Миша. - Слушаю-с, - отвечал Иван. - Только ведь у меня платья никакого нет, - прибавил он как бы несколько уж и обиженным голосом. - Знаю - и то знаю, что ты все пропил, - произнес Вихров. - Я не пропил, а износил его... Мне ничего с той поры выдаваемо не было, - проговорил Ванька. - Как не было? Кафтан и полушубок тебе дали, как и прочим, - уличил его Симонов. - Я-с не про полушубок говорю-с, - отвечал ему Иван кротко и даже с прибавлением с. - Ну, хорошо, сошьют все - ступай! Иван ушел, но Симонов еще не уходил. - Барин там-с из города, - начал он, - господин Живин, как слух прошел, что вы пожалуете в деревню, раз пять к нам в Воздвиженское заезжал и все наказывал: "Как ваш барин, говорит, приедет, беспременно дайте мне знать сейчас!" - прикажете или нет послать? - Разумеется, пошли - и пускай приезжает, когда только хочет: я очень рад буду его видеть. Вошла Груша; как-то мило, но немножко уж гордо склонив свою головку набок, она проговорила: - Старушка Алена Сергеевна пришла к вам-с. - Ах, это жена Макара Григорьева, - позови ее! - сказал Вихров. Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве. - Умер наш с тобой Макар Григорьич! - сказал ей Вихров, уже получивший о том известие. - Да-с, батюшка, изволил скончаться! - отвечала Алена Сергеевна и затем, громко простонав, склонила в землю, как бы в сильнейшей печали, свое старушечье лицо. - Ты у него в Москве последнее время жила? - Да-с, приказал мне прибыть к нему; почесть уж и с постельки не поднимался при мне, все вода-то ему к сердцу приливала, а все, судырь, печаловался и кручинился об вас. - Знаю это я; этакого друга мне, может быть, и не нажить больше в жизни, - проговорил Вихров; и у него слезы навернулись при этом на глазах. - Все со мной разговаривал: "Аленушка, говорит, что это у нас с барином-то случилось?" У нас, батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. "Напиши, говорит, дура, в деревню и узнай о том!" Ну, а я где... умею ли писать? - А жить тебе теперь есть чем, оставил он тебе что-нибудь в наследство? - спросил ее Вихров. - Ну, батюшка, известно, какое уж у нас, мужиков, наследство! Симонов, сбиравшийся было совсем уйти, при этих словах Алены Сергеевны как бы невольно приостановился и покачал только головой. - Не гневи бога, старуха, не гневи! - произнес он укоряющим голосом. - Кубышку порядочную оставил он тебе. - Ну, да я, батюшка, и не жалуюся никому, - отвечала Алена Сергеевна, снова потупляя с грустью лицо свое. - Еще бы жаловаться-то тебе! - произнес Симонов, уже уходя. Вихров еще несколько времени потолковал с Аленой Сергеевной, расспросил ее - на каком кладбище похоронен Макар Григорьев, дал ей денег на поминовение об нем и, наконец, позвал Грушу и велел ей, чтобы она напоила Алену Сергеевну чаем. - У меня уж самовар готов про них, - отвечала та бойко и повела Алену Сергеевну к себе в кафишенскую{357}, где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай. Вихров, перешедший вскоре после того с балкона в наугольную, невольно прислушался к их разговору. Слов он, собственно, не слыхал, а слышал только, что они беспрестанно чичикали, как кузнечики какие; видел он потом, как Груша, вся красненькая от выпитого чаю, прошла в буфет и принесла для Алены Сергеевны водочки, также поднесла рюмочку и старой ключнице. Затем они стали прощаться. Вихров слышал, как они целовались и как Алена Сергеевна упрашивала: "Сделайте милость, посетите мою вдовью келью!" - "Непременно буду-с!" - отвечал ей на это молодой голос Груни. Часов в шесть вечера, когда Вихров, соснув, вышел опять на балкон, к нему приехал Живин. - Где он, друг мой любезный? - говорил он, входя почему-то с необыкновенною живостью; затем крепко обнял и поцеловал Вихрова, который при этом почувствовал, что к нему на щеку упала как бы слеза из глаз Живина. - Ну вот, очень рад, - говорил тот, усаживаясь, наконец, на стул против Вихрова, - очень рад, что ты приехал сюда к нам цел и невредим; но, однако, брат, похудел же ты и постарел! - прибавил он, всматриваясь в лицо Вихрова. - Что делать! - отвечал тот, и сам, в свою очередь, тоже всмотрелся в приятеля. - Но ты, напротив, помолодел и какой-то франт стал! - прибавил он. - Еще бы не франт! - отвечал Живин. Он, в самом деле, был даже завитый, напомаженный и надушенный, в коротенькой, с явной претензией на моду, жакетке, в пестрых летних брючках и лакированных ботинках на пуговицах. - Что же ты - или женился, или жениться собираешься? - говорил Вихров. - Женюсь, женюсь, отчего ж нам и не жениться? - отвечал Живин несколько уже сконфуженным голосом. - Но на ком же это? - спросил Вихров. - На mademoiselle Захаревской... На Юлии Ардальоновне, - говорил с какими-то перерывами Живин. - Вот как! - невольно воскликнул Вихров. - Но как же и каким образом это случилось? - Случилось это, - отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону... - возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там... слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, - в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, - она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: "Что, мол, такое?!" - пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное! - И отлично это! - подхватил Вихров. - Она девушка славная, я успел ее хорошо узнать. - Ну да, ведь вы больше году в одном городе жили, - сказал Живин опять несколько сконфуженным голосом. - В одном доме даже жили. - Может быть, она даже влюблена в тебя была? - подхватил Живин опять тем же сконфуженным голосом. - Никак она не могла быть в меня влюблена, - успокоил его Вихров, - потому что она постоянно видела меня занятого другого рода привязанностью. - А что же, и там разве были? - Разумеется, были, - отвечал Вихров. Живин опять после этого повеселел совершенно. - Я тут, братец, рассуждаю таким образом, - продолжал он, - я - человек не блестящий, не богач, а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для чего - и если идет она, так чисто по душевному своему расположению. - Конечно, - подтверждал Вихров, хоть в душе и посмеялся несколько простодушию приятеля. - Разные здешние теперь сплетники говорят, - продолжал тот, - что она - старая дева и рада за кого-нибудь выйти замуж; ну, и прекрасно, я и на старой деве этакой сочту женитьбу для себя за великое счастье. - Что ж она за старая! - возразил Вихров, а сам с собой продолжал думать: "Нет, и не поэтому она идет за тебя". - Но, впрочем, все это вздор, - говорил Живин, - главное, теперь я непременно желаю, чтобы ты был шафером у меня на свадьбе. - Но, любезный друг, я еще болен и не совершенно оправился. - Ни-ни-ни! - воскликнул Живин. - И не думай отговариваться! А так как свадьба моя в воскресенье, так не угодно ли вам пожаловать ко мне в субботу - и вместе поедем на девичник. Надеюсь, что ты не потяготишься разделить со мной это, может быть, первое еще счастливое для меня дело в жизни?! - заключил Живин с чувством. - Конечно, уж если ты так желаешь этого! - отвечал Вихров. Живин поцеловал его еще раз и вскоре за тем уехал к своей нареченной. Вихров, оставшись один, по случаю разговора о m-lle Захаревской невольно вспомнил свою жизнь в губернском городе и свою служебную деятельность. Какой это суровый, и мрачный, и тяжелый подвиг в жизни его был! "В России нельзя честно служить!" - подумал он - и в мыслях своих представил себе молодого человека с волей, с характером, с страшным честолюбием, который решился служить, но только честно, и все-таки в конце концов будет сломлен. На эту тему у него сейчас же целый роман образовался в голове. Фигура придуманного им молодого человека так живо нарисовалась в его воображении, что он пошел в кабинет и сейчас же описал ее. Он чувствовал, что каждое слово, которое говорил описываемый им молодой человек, сталью крепкой отзывалось; но в то же время Вихров с удовольствием помышлял, что и этой силы недостанет сделать что-нибудь честное в службе при нынешнем ее порядке. Груша, видевшая, что барин часа четыре уже сидит и пишет, вошла к нему. - Павел Михайлыч, будет вам сегодня писать, вы и без того с дороги устали! - сказала она. - И то устал, - отвечал он, вставая и, в самом деле, чувствуя даже нервную дрожь. - Ложитесь-ка лучше баиньки, с богом! - прибавила она и сама уложила его в постель, аккуратно укутала одеялом и потихоньку ушла. Притворив совсем дверь в спальную, она, впрочем, некоторое время оставалась тут и прислушивалась. - Слава богу, уснул, кажется! - проговорила она, наконец, шепотом - и на цыпочках ушла в свою светленькую и чистенькую комнатку около кафишенской. III СВАДЬБА ЖИВИНА С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь, когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до того показался худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он был еще до того, что у него ноги даже дрожали; но, как бы то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия. Девичники в то время в уездных городках справлялись еще с некоторою торжественностью. Обыкновенно к невесте съезжались все ее подружки с тем, чтобы повеселиться с ней в последний раз; жених привозил им конфет, которыми как бы хотел выкупить у них свою невесту. Добродушный и блаженствующий Живин накупил, разумеется, целый