воз конфет и, сверх того, еще огромные букеты цветов для невесты и всех ее подруг и вздумал было возложить всю эту ношу на Вихрова, но тот решительно отказался. - Убирайся ты, понесу ли я эту дрянь?! - сказал тот ему прямо. - Экий ленивец какой, экий лентяй! - укорял его Живин и - делать нечего - велел нести за собою лакею. Приехали они на Вихрова лошадях и в его экипаже, которые, по милости Симонова, были по-прежнему в отличнейшем порядке. Барышни-девицы были все уже налицо у Юлии, и между всеми ими только и вертелся один кавалер, шафер Юлии, молоденький отпускной офицерик, самым развязным образом любезничавший со всеми барышнями. Войдя за Живиным, Вихров прямо подошел к невесте. - Здравствуйте, Павел Михайлыч! - воскликнула та, явно вспыхнув и с видимою поспешностью поздоровавшись с женихом. - Поздравляю вас! - произнес тот в ответ ей. - Да, благодарю вас, - проговорила Юлия и опять так же поспешно. - Павел Михайлыч, здравствуйте! - раздался в это время из-за угла другой голос. Вихров обернулся: это говорила m-lle Прыхина. Она тоже заметно как-то осунулась и как-то почернела, и лицо ее сделалось несколько похожим на топор. - Сюда, сюда! - кричала она, показывая на свободный стул около себя. Вихров, не находя, о чем бы больше говорить с невестой, отошел и сел около Катишь. Юлия же как бы больше механически подала руку жениху, стала ходить с ним по зале - и при этом весьма нередко повертывала голову в ту сторону, где сидел Вихров. У того между тем сейчас же начался довольно интересный разговор с m-lle Прыхиной. - Я только сейчас услыхала, что вы приехали в деревню и будете здесь жить, - говорила она, втягивая в себя воздух носом, - и мне будет еще нужно серьезно об одной вещи поговорить с вами!.. - прибавила она. - О какой это? - спросил Вихров. - Ну, теперь еще не скажу, а завтра. Будемте лучше говорить об вас; отчего вы на здешней-то госпоже не женились? - прибавила она и явно своим носом указала на Юлию. - Это с какой стати? - возразил ей Вихров. - А с такой, что, когда она ехала к братьям, так сейчас было видно, что она до сумасшествия была в вас влюблена, - и теперь-то за этого хомяка идет, вероятно, от досады, что не удалось за вас. Дальновидную Катишь в этом случае было трудней обмануть, чем кого-либо. Она сразу поняла истинную причину решения Юлии - выйти замуж, и вместе с тем глубоко в душе не одобряла ее выбор: Живин всегда ей казался слишком обыкновенным, слишком прозаическим человеком. - Ничего этого никогда не было и быть не могло! - возразил ей Вихров. - Ну да, не было, знаю я вас - и знаю, какой вы хитрый в этом случае человек! - отвечала она. Беседа их была прервана приездом Кергеля. Сей милый человек был на этот раз какой-то растерянный: коричневый фрак со светлыми пуговицами заменен на нем был черным, поношенным, обдерганным; жилетка тоже была какая-то шелковенькая и вряд ли не худая на карманах, и один только хохолок был по-прежнему завит. Услышав, что на девичнике Вихров, он прямо подошел к нему. - Не могу и выразить, как я счастлив, видя вас снова посреди нашей семьи! - говорил он, прижимая руку к сердцу. - И я также очень рад, что вижу вас, - отвечал Вихров, тоже дружески пожимая его руку. - Здравствуйте! - произнес Кергель и m-lle Прыхиной. - Здравствуйте! - отвечала ему и та совершенно покойным голосом. Они давно уже помирились, и прежнее чувство пылкой и скоропреходящей любви в них заменилось прочным чувством дружбы. Кергель подсел третьим лицом в их беседу. - Слышали мы, - продолжал он, обращаясь к Вихрову, - что над вами разразилась гроза; но вы, как дуб могучий, выдержали ее и снова возвратились к нам. - Скорей, как лоза, изогнулся и выдержал бурю, - произнес, усмехаясь, Вихров. - Ну-с, это я думаю, не в характере вашем, - возразил ему Кергель. - А как вы поживаете? - спросил его Вихров, заинтересованный чересчур уж бедным туалетом приятеля. - Что, я как поживаю - дурно-с, очень дурно!.. Без места, состояния почти не имею никакого; надобно бы, конечно, ехать в Петербург, но все как-то еще собраться не могу. И Кергель при этом горько улыбнулся. - Monsieur Кергель занимал такое место, на котором другие тысячи наживали, а у него сотни рублей не осталось, - произнесла m-lle Катишь и махнула при этом носом в сторону. Как и всех своих друзей, она и Кергеля в настоящее время хвалила и превозносила до небес. - Ста рублей не осталось, - повторил за ней и тот искреннейшим голосом. - Но какое же место вы желали бы иметь? - спросил его Вихров. - Всякое, какое дало бы мне кусок хлеба, - отвечал Кергель, разводя руками. - Вот видите что, - начал Вихров, - губернатором в ту губернию, в которой я служил, назначен мой хороший знакомый, прежний владелец Воздвиженского, - и если я ему напишу, то он послушается, кажется, моей рекомендации. Покуда Вихров говорил это, Кергель и m-lle Катишь превратились все во внимание. - Вы бы сделали для меня истинное благодеяние, - произнес первый, не зная, кажется, как и выразить овладевшее им чувство благодарности. - Павел Михайлыч, вероятно, и сделает это по своей доброте! - подхватила и Катишь каким-то уж повелительным голосом. - Непременно сделаю, завтра же напишу, - сказал Вихров. Кергель поблагодарил его только уже кивком головы. К этой группе, наконец, подошла невеста с женихом. Юлия несколько времени стояла перед ними молча. Она явно выказывала желание поговорить с Вихровым. Тот понял это и встал. - Я вашего батюшки не вижу, - сказал он, в самом деле заметив, что он до сих пор еще не видал старика. - Он так слаб, что уж и не выходит из своей комнаты, - отвечала она. - Вот так, одна-одинехонька и выхожу замуж, - прибавила она, и Вихров заметил, что у нее при этом как будто бы навернулись слезы. В это время они шли уже вдвоем по зале. - Ну, что ж, зато вы выходите за отличнейшего человека, - сказал ей негромко Вихров. - Дай бог, чтобы я-то была достойна его, - сказала Юлия. - Конечно, я уж не могу принести ему ни молодого сердца, ни свежего чувства, но, по крайней мере, буду ему покорна и честно исполню свой долг. При этом Юлия так дергала свою жемчужную нитку, что та лопнула у ней, и жемчуг рассыпался. Вихров нагнулся и хотел было поднять. - Не трудитесь, человек подберет! Подбери! - сказала она почти с каким-то презрением проходившему лакею. Тот собрал и подал. Она бросила жемчуг в пепельницу и снова обернулась к продолжавшему все еще стоять около нее Вихрову. - Я Живина предпочла другим, потому что он все-таки человек одинаких с вами убеждений, - проговорила она. - Вы и не ошибетесь в нем, - сказал он на это ей глухим голосом. В день свадьбы Вихров чувствовал какую-то тревогу и как бы ожидал чего-то; часа в четыре он поехал к жениху; того застал тоже в тревоге и даже расплаканным; бывшего там Кергеля - тоже серьезным и, по-вчерашнему, в сквернейшем его фрачишке; он был посаженым отцом у Живина и благословлял того. Наконец, они отправились в знакомый нам собор; Вихров поехал потом за невестой. Ту вывели какие-то две полные дамы; за ними шла Катишь, расфранченная, но с целыми потоками слез по щекам, которые вряд ли не были немножко и подрумянены. Когда невесту привезли в церковь, то ее провели на левую сторону, а жених стоял на правой. Вихрову было тяжело видеть эту церемонию. Он очень хорошо понимал, что приятель его в этом случае сильнейшим образом обманывался, да вряд ли не обманывалась и невеста, думавшая и желавшая честно исполнить свой долг перед мужем. По возвращении свадебного поезда домой, молодые сначала сходили к отцу, потом подали шампанское - и пошли радостные поздравления с поцелуями и со слезами. Поздравил также и Вихров молодую, которая на этот раз обнаружила какой-то стыд перед ним: ей, кажется, по преимуществу, совестно было того, что потом с ней последует. - Как к вам идет ваш брачный вуаль! - сказал он ей, чтобы что-нибудь сказать. - Да! - отвечала она, краснея и потупляя голову. Вихров вскоре после того хотел было и уехать, но за ним зорко следила m-lle Прыхина. Каким-то вороном мрачным ходила она по зале и, как только заметила, что Вихров один, подошла к нему и сказала ему почти строгим голосом: - Когда вы поедете домой, то возьмите меня с собой в коляску. Мне надобно вам многое рассказать. - Что такое? - спросил Вихров, начинавший уже несколько и пугаться ее слов. - Там скажу ужо! - прибавила Катишь еще более мрачным голосом. Вихров сейчас же после того собрался, и когда раскланялся с молодыми и вышел в переднюю, то m-lle Катишь, в бурнусе и шляпке, дожидалась уже его там. Без всякого предложения, она села первая в его коляску и, когда они отъехали, начала несколько насмешливым голосом: - Вы теперь едете со свадьбы от одной вашей жертвы, - не почувствуете ли, может быть, жалости к другой вашей жертве? - К какой моей другой жертве? - спросил ее Вихров. - К Фатеевой. Вихров посмотрел на нее. - Вы, кажется, сами об ней переменили мнение? - спросил он ее. - Бог с ней, какое бы об ней ни было мое мнение, но она умирает теперь. - Умирает? - спросил Вихров. - В страшнейшей чахотке; вчерашний день, как я увидала вас, мне сейчас же пришла в голову мысль, что не подействует ли благодетельно на нее, если она увидит вас, - и сегодня я была у ней. Она в восторге от этого свидания, и вы непременно должны ехать к ней. Вихрова точно кинжалом ударило в сердце это известие. - Послушайте, я сам теперь измучен и истерзан нравственно и физически; мне очень тяжело будет это сделать. - Вы должны ехать к ней - это ваш долг, - повторила Катишь каким-то даже гробовым голосом, - через неделю, много - через две, она умрет. Совесть Вихрову говорила, что, в самом деле, он должен был это сделать. - Но для чего она, по преимуществу, желает видеть меня? - спросил он. - Да чтобы полюбоваться вот на милые черты, - отвечала Катишь и с каким-то озлоблением развела руками. - Но ведь для нее не я один представляю милые черты! - Тсс, тише! Не смейте этого говорить про умирающую! - перебила его басом Катишь. - То-то и несчастье наше, что ваши-то черты милей, видно, всех были и незаменимы уж ничьими. Понятно, что добрая Катишь все уже простила Фатеевой и по-прежнему ее любила. - Где же она живет? - спросил Вихров. - Я вам покажу; завтра в одиннадцать часов заезжайте ко мне - и поедемте вместе. Теперь еще о Кергеле: написали вы об нем губернатору или нет? - Нет еще. - Сегодня же извольте, сейчас написать, - приказывала Катишь, - и кроме того: отсюда сестер милосердия вызывают в Севастополь, - попросите губернатора, чтобы он определил меня туда; я желаю идти. - С какой же целью? - С такой же, что не желаю, во-первых, обременять старика-отца, у которого и службы теперь нет. Катишь и никогда почти не обременяла его и жила всегда или своими трудами, или подарками от своих подруг. - Наконец это и интересно очень: война, ружья, пальба, может быть, убьют меня. Сегодня же напишите! - заключила она, вылезая, наконец, из экипажа перед своим домом. Вихров очутился на этот раз под каким-то обаянием m-lle Катишь. Приехав домой, он сейчас же написал письмо к Абрееву - как об ней, так и об Кергеле, выразившись о последнем, что "если вашему превосходительству желательно иметь честного чиновника, то отвечаю вам за г-на Кергеля, как за самого себя"; а Катишь он рекомендовал так: "Девица эта, при весьма некрасивой наружности, самых высоких нравственных качеств". IV СВИДАНИЕ С ФАТЕЕВОЙ На другой день, как нарочно, стояла мрачная, сырая погода. У Вихрова было очень нехорошо на душе. Главное, его беспокоило то, что о чем будет с ним говорить Фатеева? Не станет ли она ему говорить о прежних его чувствах к ней, укорять его?.. Но, во всяком случае, это свидание будет, вероятно, несколько сентиментальное. Тому, что будто бы m-me Фатеева была очень больна, как говорила m-lle Прыхина, - Вихров не совсем верил; вероятно, сия достойная девица, по пылкости своего воображения, много тут прибавляла. Часу в одиннадцатом, однако, он велел заложить экипаж и поехал в город. Катишь уже ожидала его в небольшой зальце своего дома и была по-прежнему совсем готова - в шляпке и бурнусе. С тем же серьезным лицом, как и вчера, она села в экипаж и начала приказывать кучеру, куда ехать: "Направо, налево!" - говорила она повелительным голосом. Вихров при этом невольно заметил, что они проехали все большие улицы и на самом почти выезде из города въехали в глухой и грязный переулок и остановились перед небольшим домиком. - В каком захолустье она живет! - проговорил он. - Да, она немножко нуждается в средствах, - отвечала Катишь. - Хорошо то, по крайней мере, - продолжала она, вводя Вихрова по небольшой лесенке, - что Клеопаша приучит меня к званию сестры милосердия. - Приучит? - повторил Вихров. - Да, я ведь у нее провожу все дни мои и ночи - и только вот на свадьбу Юлии выпорхнула от нее. Потом они вошли в крошечное, но чистенькое зальце, повернули затем в наугольную комнату, всю устланную ковром, где увидали Клеопатру Петровну сидящею около постели в креслах; одета она была с явным кокетством: в новеньком платье, с чистенькими воротничками и нарукавничками, с безукоризненно причесанною головою; когда же Вихров взглянул ей в лицо, то чуть не вскрикнул: она - мало того, что была худа, но как бы изглодана болезнью, и, как ему показалось, на лбу у ней выступал уже предсмертный лихорадочный пот. - Благодарю вас, что вы приехали ко мне, - говорила m-me Фатеева, привставая немного со своих кресел, и сама при этом несколько покраснела в лице. - Еще бы не приехать! - подхватила Катишь. - Однако вы сегодня изволите сидеть, а не лежать! - прибавила она Фатеевой. - Это вот я для него встала, - отвечала та, показывая с улыбкою на Вихрова. - Зачем же для меня? Бога ради, лягте! - произнес тот. - Нет, я не настолько больна, могу еще сидеть, - возразила Фатеева. - Ну, садитесь, только поближе ко мне. Вихров сел очень близко около нее. Катишь держала себя у подруги своей, как в очень знакомом ей пепелище: осмотрела - все ли было в комнате прибрано, переглядела все лекарства, затем ушла в соседнюю заднюю комнату и начала о чем-то продолжительно разговаривать с горничною Фатеевой. Она, конечно, сделала это с целью, чтобы оставить Вихрова с Фатеевой наедине, и полагала, что эти два, некогда обожавшие друг друга, существа непременно пожелают поцеловаться между собой, так как поцелуй m-lle Прыхина считала высшим блаженством, какое только существует для человека на земле; но Вихров и m-me Фатеева и не думали целоваться. - Давно ли вы больны? - спросил ее тот. - Месяца два или даже больше, - отвечала с какой-то досадой Фатеева, - и главное, меня в деревню не пускают; ну, здесь какой уж воздух! Во-первых - город, потом - стоит на озере, вредные испарения разные, и я чувствую, что мне дышать здесь нечем!.. - Но нельзя же вам быть без докторского надзора. - Мне решительно не нужно доктора, решительно! - возражала Фатеева. - У меня ничего нет, кроме как лихорадки от этого сырого воздуха - маленький озноб и жар я чувствую, и больше ничего - это на свежем воздухе сейчас пройдет. - Но здесь все-таки скорее пройдет при помощи медика, - говорил ей Вихров. - Никогда! - возражала Фатеева. - Потому что я душевно здесь гораздо более расстроена: у меня в деревне идет полевая работа, кто же за ней присматривает? Я все ведь сама - и везде одна. - Ну, бог с нею, с полевою работою! - Как, друг мой, бог с нею? Я только этим и живу. Мне на днях вот надо вносить в опекунский совет. - Вы об этом не беспокойтесь. Вы пришлите мне сказать, сколько и когда вам надо заплатить в совет, я и пошлю. - Merci за это, но еще, кроме того, - продолжала m-me Фатеева видимо беспокойным голосом, - мне маленькое наследство в Малороссии после дяди досталось; надобно бы было ехать получать его, а меня не пускает ни этот доктор, ни эта несносная Катишь. - Чем несносная Катишь, чем? - говорила та, входя в это время в комнату. - Тем, что не пускаешь меня в Малороссию. - Успеешь еще съездить, когда совсем поправишься, - отвечала та как бы совершенно равнодушным голосом. - Да, у вас никогда не выздоровеешь, - все будете вы говорить, что больна. - Ей всего недели две осталось жить, а она думает ехать в Малороссию, - шепнула Катишь Вихрову; у него, впрочем, уж и без того как ножом резала душу вся эта сцена. - А как там, Вихров, в моем новом именьице, что мне досталось, - хорошо! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Май месяц всегда в Малороссии бывает превосходный; усадьба у меня на крутой горе - и прямо с этой горы в реку; вода в реке чудная - я стану купаться в ней, ах, отлично! Потом буду есть арбузы, вишни; жажда меня эта проклятая не будет мучить там, и как бы мне теперь пить хотелось! - Выпей оршаду! - сказала ей Прыхина. - Нет, гадок он мне - не хочу!.. - Расскажите ей что-нибудь интересное; не давайте ей много самой говорить! Ей не велят этого, - шепнула Прыхина Вихрову. - Что же ей рассказывать, я, ей-богу, не знаю! - отвечал ей тоже шепотом Вихров. - Ну, да что-нибудь, досадный какой! - возразила ему Прыхина. - Павел Михайлович хочет тебе рассказать про свою жизнь и службу, - сказала она вслух Фатеевой. - Что же он хочет рассказать? - спросила та. - Ну, рассказывайте! - обратилась к нему настойчиво Прыхина. Вихров решительно не находил, что ему рассказать. - Что же мне такое рассказать вам? - как бы спросил он. - Что же, вы побед там много имели? - спросила его сама уже Фатеева. Вихров и на это не знал, что отвечать. Он поспешил, впрочем, взглянуть на Прыхину. Та легонько, но отрицательно покачала ему головой. - Какие мои победы? Стар я для этого становлюсь, - отвечал он. - Ну, не очень еще, я думаю, стар, - возразила с улыбкой Фатеева. - В той губернии, где были вы, и Цапкин, кажется, служит? - прибавила она, нахмуривая уже свои брови. - Там же, - отвечал Вихров, потупляясь. М-lle Прыхина при этом даже несколько сконфузилась. - Что же, вы видали его? - продолжала Фатеева. - Видел раз. - Переменился он или нет? - Мало, бакенбарды только отпустил. - Мне сказывали, - продолжала Фатеева с грустной усмешкой, - что жена его поколачивает. Понятно, что Клеопатра Петровна о всех своих сердечных отношениях говорила совершенно свободно - и вряд ли в глубине души своей не сознавала, что для нее все уже кончено на свете, и если предавалась иногда материальным заботам, то в этом случае в ней чисто говорил один только животный инстинкт всякого живого существа, желающего и стремящегося сохранить и обеспечить свое существование. - При его росте это не мудрено, - отвечал ей Вихров. - Да, росту, да и души, пожалуй, он - небольшой, - произнесла как-то протяжно Клеопатра Петровна. - А помните ли, - продолжала она, - как мы в карты играли?.. Давайте теперь в карты играть, а то мне как-то очень скучно! - Но тебе не вредно разве это будет? - спросила ее Прыхина. - Нисколько, мне скука вреднее всего!.. А вы будете со мной играть? - прибавила она, обращаясь к Вихрову. - Если вы хотите, - отвечал ей тот. - Ну, так вот мы и станем втроем играть, - продолжала Клеопатра Петровна, - только вы выйдите на минутку: я платье распущу немножко, а то я очень уж для вас выфрантилась, - ступайте, я сейчас позову вас. Вихров с Катишь вышли в зало - у этой доброй девушки сейчас же слезы показались на глазах. - Какова, а? - спросила она, указывая головой на дверь Клеопатры Петровны. - Видеть ее не могу, и все фантазирует: и то-то она сделает, и другое... Уж вы, Вихров, ездите к ней почаще, - прибавила она. - Непременно, - отвечал он, исполненный почти рыданий в душе. - Потому что доктор мне сказывал, - продолжала Катишь, - что она может еще пожить несколько времени, если окружена будет все приятными впечатлениями, а чего же ей приятнее, как ни видеть вас! На этих словах в зало вошла знакомая Вихрову Марья, глаза у которой сделались совсем оловянными и лицо сморщилось. - Что, Маша, забыла уж моего Ивана? - не утерпел и пошутил с ней Вихров. - Ну его к ляду, судырь, бог с ним! - отвечала она. - Пожалуйте-с, вас просит Клеопатра Петровна. - Вы старайтесь ей проигрывать, у ней теперь денег нет - и это будет ее волновать, если она будет проигрывать, - шепнула Вихрову Катишь. Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть с большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую игру; но Вихров отчасти с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности с самого же начала стал страшно проигрывать. Катишь тоже подбрасывала больше карты, главное же внимание ее было обращено на больную, чтобы та не очень уж агитировалась. - Как, однако, вы дурно играете! - воскликнула Клеопатра Петровна Вихрову. - Да, я давно уж не играл - и, кроме того, несчастлив очень - ничего не идет. - Зато вы в любви счастливы, - произнесла опять с какою-то горькою усмешкою Клеопатра Петровна. Вихров на это промолчал и даже немного потупился. - А вот я так наоборот: в картах счастлива, зато в любви несчастлива, - прибавила с прежнею горькою ирониею Фатеева. - Счастлива и ты, - подхватила Прыхина. - Кто же меня еще любит? Разве вот он еще немножко любит, - проговорила Клеопатра Петровна, указывая на Вихрова. - И он любит, - отвечала Катишь. - Ведь вы любите ее? - отнеслась она к Вихрову. - Люблю, - отвечал он, и слезы против воли послышались в его голосе. - Нет, уж нынче не любит, - подхватила Фатеева. - Однако будет играть! Мне что-то очень нехорошо!.. - прибавила она, кладя карты и отодвигая от себя стол. - Конечно, будет! - подхватила Прыхина уже встревоженным голосом. - Будет сегодня! - повторила еще раз Фатеева, протягивая Вихрову руку. - Ну, так я уеду, а вы отдохните, - говорил он, пожимая ей руку. - Да, я отдохну; только вы смотрите же, приезжайте ко мне скорее! - Непременно приеду, - отвечал он. - Как можно скорее! - повторила Фатеева. - Да поцелуйтесь же, господи, на прощанье-то! Гадко ведь видеть даже вас! - воскликнула Катишь, видя, что Вихров стоит только перед Фатеевой и пожимает ей руку. - Ну, поцелуемтесь! - произнесла и та с улыбкою. - Поцелуемтесь! - сказал и Вихров. Они поцеловались, и оба при этом немного сконфузились. Катишь вышла провожать Вихрова на крыльцо. - В самом деле, поскорее приезжайте; ей очень недолго осталось жить, - проговорила она мрачным голосом и стоя со сложенными на груди руками, пока Вихров садился в экипаж. Случалось ли с вами, читатель, чтобы около вас умирало близкое вам существо? Не правда ли, что при этом, кроме мучительнейшего чувства жалости, вас начинает терзать то, что все ваши маленькие вины и проступки, которые вы, может быть, совершили против этого существа, вырастают в вашем воображении до ужасающей величины? Вам кажется, будто вы-то именно и причина, что пропадает и погибает молодая жизнь, и вы (по крайней мере, думается вам так) готовы были бы лучше сами умереть за эту жизнь; но ничто уж тут не поможет: яд смерти разрушает дорогое вам существование и оставляет вашу совесть страдать всю жизнь оттого, что несправедливо, и нечестно, и жестоко поступали вы против этого существа. В такого именно рода чувствованиях возвратился герой мой домой. Его, по обыкновению, встретила улыбающаяся и цветущая счастьем Груша. - Где это, барин, так долго вы были? - спросила она. - У Фатеевой, - отвечал Вихров без всякой осторожности. - Вот у кого! - произнесла Груша протяжно и затем почти сейчас же ушла от него из кабинета. Вихров целый вечер после того не видал ее и невольно обратил на это внимание. - Груша! - крикнул он. Та что-то не показывалась. - Груша! - повторил он громче и уж несколько строго. - Сейчас! - отвечала та явно неохотным тоном и затем пришла к нему. Вихров очень хорошо видел по ее личику, что она дулась на него. - Это что такое значит? - спросил он ее. - Что такое значит? - спросила Груша, в свою очередь. - А то, что вы гневаетесь, кажется, на меня. - Нет-с, - отвечала та. - Что вам гнев-то мой?! - прибавила она, немного помолчав. - А то, что ты вздор думаешь; я ездил к Клеопатре Петровне чисто по чувству сострадания. Она скоро, вероятно, умрет. - Умрет, да, как же!.. Нет еще, поживет!.. - почти воскликнула Груша. - Нет, умрет! - прикрикнул на нее с своей стороны Вихров. - А ты не смей так говорить! Ты оскорбляешь во мне самое святое, самое скорбное чувство, - пошла! Груша струсила и ушла. V ПОХОРОНЫ Вихрову не удалось в другой раз побывать у Клеопатры Петровны. Не прошло еще и недели, как он получил от Катишь запечатанное черною печатью письмо. "Добрый Павел Михайлович, - писала она не столь уже бойким почерком, - нашего общего друга в прошедшую ночь совершенно неожиданно не стало на свете. Мы с ней еще не спали, а сидели и разговаривали об вас. Она меня просила, чтобы я поутру послала сказать вам, чтобы вы непременно приезжали играть в карты; вот вы и приедете к ней, но на другого рода карты - карты страшные, тяжелые!.. Вдруг она приподнялась на постели, обняла меня, вскрикнула и лежала уже бездыханная в моих объятиях... Вообразите мой ужас: я сама закричала как сумасшедшая, едва дозвалась людей и положила труп на постель. Все кончено! Упокой, господи, душу усопшей рабы твоей! Пишу это письмо к вам на рассвете; солнце только что еще показалось, но наше дорогое солнце никогда не взойдет для нас..." На этом месте видно было, что целый ливень слез упал на бумагу. "Снаряжать ее похороны приезжайте завтра же и денег с собой возьмите. У нее всего осталось 5 рублей в бумажнике. Хорошо, что вас, ангела-хранителя, бог послал, а то я уж одна потерялась бы! Ваша Катишь". Вихров, прочитав это письмо, призвал Грушу и показал ей его. - Вот ты говорила, что не умрет; умерла - радуйся! - сказал он ей досадливым голосом. Груша только уж молчала и краснела в лице. Вихров все эти дни почти не говорил с нею. На этот раз она, наконец, не вытерпела и бросилась целовать его руку и плечо. - Виновата, барин, виновата, - говорила она. Вихров поцеловал ее в голову. - Ну то-то же, вперед такого вздора не думай! - проговорил он. - Не буду, барин, - отвечала Груша; а потом, помолчав несколько, прибавила: - Мне можно, барин, сходить к ним на похороны-то? - Зачем же тебе? - Да вот я говорила-то про них; ведь это грешно: я хоть помолюсь за них, - отвечала Груня. - Если с этою целью, а не из пустого любопытства, то ступай! - разрешил ей Вихров. После того он, одевшись в черный фрак и жилет, поехал. В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его. - Клеопатра Петровна, - сказал он вслух, - если я в чем виноват перед вами, то поверьте мне, что мученьями моей совести, по крайней мере, в настоящую минуту я наказан сторицею! - И потом он наклонился и сначала поцеловал ее в голову, лоб, а потом и в губы. Катишь, догадавшись по экипажу Вихрова, что он приехал, вышла к нему из соседней комнаты. Выражение лица ее было печально, но торжественно. - Клеопаша всегда желала быть похороненною в их приходе рядом с своим мужем. "Если, говорит, мы несогласно жили с ним в жизни, то пусть хоть на страшном суде явимся вместе перед богом!" - проговорила Катишь и, кажется, вряд ли не сама все это придумала, чтобы хоть этим немного помирить Клеопатру Петровну с ее мужем: она не только в здешней, но и в будущей даже жизни желала устроивать счастье своих друзей. - Съездите теперь к этим господам, у которых дроги, и скажите, чтобы их отпустили в деревню, и мне тоже дайте денег; здесь надобно сделать кой-какие распоряжения. Вихров дал ей денег и съездил как-то механически к господам, у которых дроги, - сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту не оставляла его воображения. На другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих. Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный. - Ничего, растряхайте-ка ваш кармашек! Она стоит, чтобы вы ее с почетом похоронили, - говорила она Вихрову. Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему на другой день часам к девяти на четверке, чтобы после службы проводить гроб до деревни. Вихров снова возвратился домой каким-то окаменелым. Теперь у него в воображении беспрестанно рисовался гроб и положенные на него цветы. Поутру он, часу в девятом, приехал в церковь. Кроме Катишь, которая была в глубоком трауре и с плерезами, он увидел там Живина с женою. - Умерла, брат, - проговорил тот каким-то глухим голосом. - Да, умерла, - повторил Вихров. Юлия только внимательно смотрела на Вихрова. Живин, заметивши, что приятель был в мрачном настроении, сейчас же, разумеется, пожелал утешить его, или, лучше сказать, пооблить его холодною водою. - Последний-то обожатель ее, господин Ханин, говорят, и не был у нее, пока она была больна, - сказал он. Вихрову досадно и неприятно было это слышать. - Ну, не время говорить подобные вещи, - сказал он. В половине обедни в церковь вошел Кергель. Он не был на этот раз такой растерянный; напротив, взор у него горел радостью, хотя, сообразно печальной церемонии, он и старался иметь печальный вид. Он сначала очень усердно помолился перед гробом и потом, заметив Вихрова, видимо, не удержался и подошел к нему. - Спешу пожать вашу руку и поблагодарить вас, - сказал он и, взяв руку Вихрова, с чувством пожал ее. - Что такое? За что? - спросил его тот. - От его превосходительства Сергея Григорьича (имя Абреева) прислан мне запрос через полицию, чтобы я прислал мой формулярный список для определения меня в полицеймейстеры. - Вот как! - произнес Вихров с удовольствием. - Значит, письмо подействовало! - Да как же, помилуйте! - продолжал Кергель с каким-то даже трепетом в голосе. - Я никак не ожидал и не надеялся быть когда-нибудь полицеймейстером - это такая почетная и видная должность!.. Конечно, я всю душу и сердце положу за его превосходительство Сергея Григорьича, но и тем, вероятно, не сумею возблагодарить ни его, ни вас!.. А мне еще и Катерине Дмитриевне надобно передать радостное для нее известие, - прибавил он после нескольких минут молчания и решительно, кажется, не могший совладать с своим нетерпением. - А разве и об ней есть запрос? - спросил Вихров. - И об ней, и она, наверно, будет определена, - отвечал Кергель и, осторожно перейдя на ту сторону, где стояла Катишь, подошел к ней и начал ей передавать приятную новость; но Катишь была не такова: когда она что-нибудь делала для других, то о себе в эти минуты совершенно забывала. - Ну, после как-нибудь расскажете, мне не до того, - отвечала она, и все внимание ее было обращено на церемонию отпевания. В одном из углов церкви Вихров увидал также и Грушу, стоявшую там, всю в черном, и усерднейшим образом кланявшуюся в землю: она себя в самом деле считала страшно согрешившею против Клеопатры Петровны. Когда, наконец, окончилась вся эта печальная церемония и гроб поставили на дроги, Живин обратился к Вихрову: - А ты поедешь провожать до деревни? - Да, - отвечал тот мрачно. - Прощайте, Вихров, - сказала ему Юлия с каким-то особенным ударением. - Я сегодня убедилась, что у вас прекрасное сердце. Кергель между тем, как бы почувствовав уже в себе несколько будущего полицеймейстера, стал шумно распоряжаться экипажами. Одним велел подъехать, другим отъехать, дрогам тронуться. Катишь все время сохраняла свой печальный, но торжественный вид. Усевшись с Вихровым в коляску, она с важностью кивнула всем прочим знакомым головою, и затем они поехали за гробом. Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, - и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне - к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь - что сталось с нею - страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все вышло из головы - и прошедшее и настоящее! - Последний уж раз я еду по этой дорожке, - проговорила вдруг Катишь, залившись горькими слезами. Вихров взглянул на нее - и тоже не утерпел и заплакал. - Ну, будет, пощадите меня, - сказал он, взяв и сжимая ее руку. - Я очень рада, что хоть вы одни понимаете, как можно было любить эту женщину, - бормотала Катишь, продолжая плакать. Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду - и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила: - Кергель сказывал, что меня непременно определят в сестры милосердия; ну, я покажу, как русская дама может быть стойка и храбра, - заключила она и молодцевато махнула головою. Вихров всю почти ночь после того не спал и все ходил взад и вперед по кабинету. - Я, решительно я убил эту женщину! Женись я на ней, она была бы счастлива и здорова, - говорил он. И это почти была правда. После окончательной разлуки с ним Клеопатра Петровна явно не стала уже заботиться ни о добром имени своем, ни о здоровье, - ей все сделалось равно. VI ОДНО ЗА ОДНИМ Тяжелое душевное состояние с Вихровым еще продолжалось; он рад даже был, что Мари, согласно своему обещанию, не приезжала еще в их края. У нее был болен сын ее, и она никак не могла выехать из Петербурга. Вихров понимал, что приезд ее будет тяжел для Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя - и готов был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других. Переписка, впрочем, между им и Мари шла постоянная; Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: "C'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!"* ______________ * Это очаровательно! Как это верно! Как это поэтично! (франц.). "Ты себе представить не можешь, - заключала Мари, - как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благоговением. Что крепостное право будет уничтожено - это уже решено; но, говорят многие, коренные преобразования будут в судах и в финансах. Дай-то бог, авось мы доживем до того, что нам будет возможно не боясь честно говорить и не стыдясь честно жить". По газетам Вихров тоже видел, что всюду курили фимиам похвал его произведению. Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему - и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой - и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый. Вместо Живина, который все время продолжал сидеть с женой и амурничать, Вихров стал брать с собой Ивана. Этот Санчо Панса его юности вел себя последнее время прекрасно: был постоянно трудолюбив, трезв и даже опрятен и почти что умен. Стрелял он тоже порядочно - и выучился этому от нечего делать, когда барином сослан был в деревню. Каждый почти день Вихров с ружьем за плечами и в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением героя моего, чем подозерные луга. Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору. Вихров всегда задыхался при этом; но вот, наконец, и воротца в лес. Иван, когда они подходили к ним, уходил немного вперед и отворял воротца, под которыми постоянно была лужа грязи. Пройдя их, сейчас же можно было поворачивать в лес. Идя в чаще елок, на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть, кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу. На одну из ближайших ко входу в лес колод Вихров обыкновенно садился отдыхать, а Иван в почтительной позе устанавливался невдалеке от него - и Вихров всякий раз, хоть и не совсем ласковым голосом, говорил ему: - Садись, что ж ты стоишь! И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать - и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему: - Иван, что ж ты не женишься? - На ком же жениться-то! - отвечал Иван, потупляясь немного. Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту. - Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться. - Да ведь невесты все одинаково хороши! - Нет-с, разница большая, - отвечал Иван, ухмыляясь. - За меня было, вон, поповна даже шла-с. - Ну так что же? - Да говорит: "Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя", - а у меня какие ж деньги! И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей. - Что ж, она хороша лицом? - Нет, из лица она не так чтобы очень красива, - отвечал Иван. Поповна была просто дурна и глупа очень. - Так чем же она тебе нравится? - Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая. - И ты бы на ней с большим удовольствием женился? - Да-с, - отвечал Иван, опять ухмыляясь. - Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей. Иван что-то молчал. - Когда же ты будешь свататься? - спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван. - Да вот-с тут как-нибудь, - отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. "Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей", - думал он. - Ну, женись, женись! - повторил с усмешкою Вихров. - Слушаю-с! - отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ. К нему вошла Груша. - А что, барину к ужину есть дичь? - сказала она. - Есть надо быть-с! - отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была. - Дай-ка, умею ли я стрелять, - сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать. - Так, что ли, стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову. - Нет-с, не так-с, а вот как-с, - надо к щеке прикладывать, - проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья. То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула. - Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев. - То, что меня застрелил, - проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул. Кровь текла у нее по всему платью. - Что за выстрел? - воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую. Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись. - Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров. - Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите... - Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров. Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором. - Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? - говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье. - Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша. - Но ты тут не могла сама себе выстрелить! - говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук. - Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру. - А, так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. - Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! - кричал Вихров и взял одно из ружей. - Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий! - Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! - кричала Груша. - Нет, никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза. Напрасно Груша молила и стонала. - Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов - и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним - Симонов, однако, схватил его сзади за руки. - Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану. Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь. Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым. - Нет, я его поймаю и убью! - больше стонал тот по-звериному, чем говорил. - Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов. Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель. - Батюшка, подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он либо себя, либо Ивана убьет... Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" - они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно. Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того. У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко. "Ваше превосходительство! - писала она своим бойким почерком. - Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных". Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить. "Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!" Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась. "Сестра милосердия, Екатерина Прыхина". VII ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика: - Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского? - Я же и довезу, - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала! - Дадут-с, - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел! Ямщик тронул. - Ну, слава богу, что не задержали! - послышался тихий голос в карете. Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти. Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила: - Это Воздвиженское? - Оно самое-с! - отвечал ямщик и что есть духу понесся. - Господи, как-то я его застану! - говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли. В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу. - Это я знаю, кто приехал! - говорила она не без лукавства, идя в переднюю. Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней. - Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд? - проговорила она, по обыкновению, в нос. - Да, - отвечала Мари. - Но скажите, что же больной наш? - прибавила она дрожащим голосом. - Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, - отвечала с важностью Катишь. - Прошу вас в гостиную, - заключила она, показывая Мари на гостиную. Та вошла туда как-то не совсем охотно. - А могу я его видеть? - прибавила она тем же беспокойным голосом. - О нет, нет! - воскликнула Катишь совсем уж в нос. - Такая нечаянность может его встревожить. Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней. - А вы вот посидите тут, - продолжала она простодушным и очень развязным тоном, - отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно? - заключила Катишь, показывая на мальчика. - Да, сын мой, - отвечала Мари. - Прелестный мальчик! - одобрила m-lle Катишь. - Теперь вот еще извольте мне приказать: как вам угодно почивать - одним или с вашим малюткой? Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос - неизвестно, но Мари он почему-то сконфузил. - Это все равно, он может спать и со мной, а если в отдельной комнате, так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня. - Так вот как мы сделаем, - отвечала ей Катишь, - я вам велю поставить кровать в комнате покойной Александры Григорьевны, - так генеральша генеральшино место и займет, - а малютку вашего положим, где спал, бывало, Сергей Григорьич - губернатор уж теперь, слышали вы? - Да, слышала. - Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! - прибавила Катишь и указала на крест свой. - Сейчас вам чаю подадут! - заключила она и ушла. Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением. Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову. - Вы покрепче, кажется, сегодня, - произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки. - Кажется, - отвечал Вихров довольно мрачно. - Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! - говорила Катишь, покачивая головой. - Вот другие бы и дамы к вам приехали, - но нельзя, неприлично, все в халате лежите. - Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? - спросил Вихров. - Ах, сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью. - Кто же это: вы, что ли? - Я что... я буду вас любить - как только вы прикажете, - произнесла Катишь. - Есть и поинтереснее меня. - Я не знаю, что вы такое говорите! - произнес Вихров с некоторой уж досадой. - А то, что шутки в сторону, в самом деле оденьтесь... Петербургская одна дама приехала к вам. - Кто такая? Мари, что ли? - произнес Вихров, приподнимая голову с подушки. - Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше! - сказала Катишь. - Господи! Да где же она, просите ее! - сказал Вихров каким-то уже ребяческим голосом. - Нельзя ей сейчас сюда! - возразила Катишь урезонивающим тоном. - Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, - смотрите, какой у вас хаос! - продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался. - Мари приехала, Мари! - повторял между тем тот как бы про себя и заметно обрадованный и оживленный этим известием; но потом вдруг, как бы вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: - А Груни нет, конечно, в живых? - Нет, померла, - отвечала та торопливо. Вихров при этом поднял только глаза на небо. - Тут все, кажется, теперь прилично, - проговорила Катишь, обведя глазами всю комнату, и затем пошла к Мари. - Пожалуйте, просит вас теперь к себе, - сказала она той. Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось. - А мне, maman, можно к дяде? - спросил ее сын. - Нет, нельзя, - отвечала ему почти с досадой Мари. - Ты после, душенька, к дяденьке пойдешь, - объяснила ему наставническим голосом Катишь. Мари вошла проворно в кабинет Вихрова. - Боже мой, как ты похудел! - сказала она сильно испуганным голосом. - Да, порядочно! - отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку. - Были бы кости, а мясо наведем! - подхватила шедшая тоже за Мари Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него. - Но скажи, что такое с тобой случилось, простудился, что ли, ты? Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал? - говорила Мари. - Тут много было причин; я и до того еще себя не так хорошо чувствовал... А что супруг ваш? - прибавил Вихров, желая, кажется, прекратить разговор о самом себе. - Он в Севастополе. - В Севастополе? - воскликнула радостным голосом Катишь. - Где и я скоро буду!.. - заключила она, подняв с гордостью нос. - Да, - продолжала Мари, - и пишет, что они живут решительно в жерле огненном; целые дни на них сыплется град пуль и ядер - ужасно!.. Я к тебе с сыном приехала, - присовокупила она. - С Женичкой? Ах, покажите мне его. - Я сейчас его приведу, - сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела мальчика, а медлила - и медлила с умыслом. У Катишь, как мы знаем, была страсть покровительствовать тому, что - она полагала - непременно должно было произойти между Вихровым и Мари. Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, - и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка. - Ну, поди сюда, мой милый! - сказал ему Вихров, и когда Женичка подошел к нему, он поцеловал его, и ему невольно при этом припомнился покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь. Разговор мало как-то клеился. - Я, когда сюда ехала, - начала, наконец, Мари, - так, разумеется, расспрашивала обо всех здешних, и мне на последней станции сказали, что Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла. - Да, умерла! - отвечал, нахмуриваясь, Вихров. - Покончила свои страдальческие дни! - подхватила Катишь. - А вы, кажется, были ее приятельницей? - спросила ее Мари кротким голосом. - Я была ее друг! - подхватила Катишь каким-то строгим басом. Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны. Разговор на этом месте опять приостановился. - Вы, надеюсь, - заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью, - надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок? - На месяц, на два, если ты не соскучишься, - отвечала, покраснев, Мари. - Я-то соскучусь, господи! - произнес Вихров, и голос его при этом как-то особенно прозвучал. - Но как же мы, однако, будем проводить наше время? - продолжал он. - Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в Петербурге собирались. - В карты играть, - говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное. - Но чем же молодца этого занять? - сказал Вихров, показывая на мальчика. - Пусть себе гуляет, ему физические упражнения предписаны: беганье, верховая езда, купанье, - отвечала Мари. - А, в таком случае мы должны сделать некоторое особое распоряжение. Я тебя, мой друг, поручу одному старику, который тебе все это устроит. Потрудитесь послать ко мне Симонова! - прибавил Вихров, обращаясь к Катишь. Та вышла и сейчас же привела Симонова. - Вот это, братец, сын одного заслуженного генерала, который теперь в Севастополе. Про Севастополь слышал? - Наслышан, ваше высокоблагородие; война сильная, говорят, там идет. - Ну, так ты вот этого мальчика займи: давай ему смирную лошадь кататься, покажи, где у нас купанье - неглубокое, вели ему сделать городки, свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками. - Merci, дядя! - воскликнул вдруг мальчик, крайне, кажется, обрадованный всеми распоряжениями. - Слушаю, ваше высокоблагородие, все будет сделано, - проговорил и Симонов очень тоже довольным голосом. - А когда вам что понадобится, то извольте кликнуть старика Симонова, - прибавил он, почти с каким-то благоговением обращаясь к мальчику. - Ну, ты можешь теперь уходить, - сказала ему Катишь. Симонов тотчас же ушел. - Вы, кажется, распорядились и достаточно устали, - обратилась она к Вихрову, - да и вам, я думаю, пора чаю накушаться и поужинать. - Поужинайте, кузина! - сказал ей Вихров. - Хорошо, - отвечала та и вместе с сыном ушла. В зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с чаем и легким ужином. Это все устроила та же Катишь: она велела ключнице вынуть серебро, лучший чайный сервиз, прийти прислуживать генеральше всей, какая только была в Воздвиженском, комнатной прислуге. Вскоре после того гости и хозяева спали уже мертвым сном. На другой день Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя в комнате и вообще была какая-то встревоженная, и потом, когда Мари вышла в гостиную, она явилась к ней. Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез. - Марья Николаевна, - начала она взволнованным голосом, - я теперь вручаю вам моего больного, а мне уж позвольте отправиться в Севастополь. - Но зачем же так поспешно? - возразила было Мари. - Невозможно мне долее оставаться, - отвечала каким-то даже жалобным голосом Катишь, - я уж два предписания получила, не говорила только никому, - присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови. Катишь в самом деле получила два требующие ее предписания, но она все-таки хотела прежде походить за своим близким ей больным, а потом уже ехать на службу. - Если так, то конечно, - отвечала Мари. - Я только буду просить вас найти там моего мужа и поклониться ему от меня. - Сочту это за приятнейшую и непременнейшую для себя обязанность, - отвечала Катишь, модно раскланиваясь перед Мари, и затем с тем же несколько торжественным видом пошла и к Вихрову. - Ну, Павел Михайлыч, - начала она с вновь выступившими на глазах слезами, - теперь есть кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой. - Очень жаль, - отвечал он. - Только позвольте!.. - прибавил он и, торопливо встав с постели, торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к столу и вынул оттуда триста рублей. - Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу. - Ни за что, ни за что, - воскликнула было Катишь. - В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу. - Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! - говорила Катишь. - Ей-богу, рассержусь, - повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги. - Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! - сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью. VIII ОХОТА С ОСТРОГОЙ Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову - так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были. Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону. - Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, - сказал он. Юлия посмотрела на него как бы с удивлением. - Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она. - Да, пожалуйста, не говорите ему... тем более, что все, что я вам тогда говорил... все это вздор. Юлия при этом вспыхнула. - Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись? - проговорила она насмешливым и обиженным голосом. - Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров. Юлия пожала при этом плечами. - Не понимаю я вас! - сказала она. - После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров. - Хорошо! - отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно - и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит). - Как ожила нынче литература, узнать нельзя, - начала она прямо. Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора - и ничего с своей стороны не отвечала. - Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!.. - продолжала Юлия. Мари и на это ничего не говорила. - Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень! - отзванивала Юлия. Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга. - Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, - возразила, наконец, Мари. - Вы не находите? - спросила Юлия, немного даже вспыхнув. - Он, кажется, совершенно такой же, как и был. - Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше. Мари при этом слегка улыбнулась. - Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, - возразила она. - Я не знаю, - продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, - за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются. - Что поднимаются - это правда, но чтоб разрабатывались - этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, - проговорила Мари. - Ха-ха-ха! - захохотала Юлия. - Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками - и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник, а человек! - Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, - уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари. - Павел Михайлович! - воскликнула та, обращаясь к Вихрову. - Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник - одно и то же! - Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья. Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично. - Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, - продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, - когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, - тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства. - Но, madame Эйсмонд! - воскликнула Юлия. - Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе. - То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! - отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет. Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем. - Что это за госпожа?.. - сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой. - Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! - отвечал Живин. - Чем?.. Чем?.. - спросила резко Юлия. - Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное. - Она неглупо и говорила, - возразил ей опять кротко муж. - Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель - одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное - Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! - воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну. Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее: - А как вам понравилась супруга моего приятеля? Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною. - Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры! - отвечала та. - И какую чепуху все высокопарную несет! - произнес Вихров. - Ну, да это-то уж бог с ней: все мы, женщины, обыкновенно мыслями страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее. Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском, больше всех ею, как и надобно было ожидать, наслаждался Женичка. Он целые дни путешествовал с Симоновым по полям и по лугам. В Петербурге для укрепления мускулов его учили гимнастике, и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне; нарисовал Симонову столб, на который лазят, лестницу, по которой всходят; Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно Женичку забавляло то, когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб - и только заберется до половины, а там не удержится и начнет спускаться вниз. Женичка покатывался при этом со смеху; одно только маленькому шалуну не нравилось, что бочажок{397}, куда он ходил купаться, был очень уж мелок. - Симонушко, пойдем на озеро и там покупаемся! - сказал он ему однажды. - Нет, что там купаться - грязно да и тинисто очень, - возразил ему Симонов. - А вот лучше что!.. - продолжал старый запотройщик. - Ужо вечером выпроситесь у маменьки и у дяденьки на озеро - на лодке с острогой рыбу половить. - Ах, это отлично! Я сейчас же и попрошусь! - воскликнул Женичка и с разгоревшимися уже глазами побежал в горницу. - Дядя, мамаша! - кричал он. - Отпустите меня сегодня вечером с острогой рыбу ловить. - Что такое, с какой острогой? - спросила Мари, совершенно не поняв его просьбы. - Мы, мамаша, рыбы вам наловим, - толковал ей мальчик. Мари все-таки не понимала. - Это действительно довольно приятная охота, - принялся объяснять ей Вихров. - Едут по озеру в лодке, у которой на носу горит смола и освещает таким образом внутренность воды, в которой и видно, где стоит рыба в ней и спит; ее и бьют острогой. - Отпусти, мамаша! - приставал между тем к Мари ребенок. - Нет, одного тебя пустить неудобно, - возразил ему Вихров, - потому что все-таки будешь ночью один на воде. - Но я, дядя, с Симоновым поеду. - Все это я знаю; но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? - проговорил Вихров; ему очень улыбалась мысль проехать с ней по озеру в темную ночь. - Хорошо, - отвечала она. - Ну, поди же и позови сюда Симонова, - сказал Вихров Женичке. Тот благим матом побежал и привел с собой за руку старого воина. - Вот видишь что... - обратился к тому Вихров, - пойди и найми ты нам лодку большую, широкую: мы хотим сегодня поохотиться с острогой. - Теперь отличное время-с, самое настоящее! - подхватил с удовольствием Симонов. - Ну, так ступай! - Слушаю-с! - отвечал Симонов и проворно ушел. Женичка выпросился вместе с ним на озеро и побежал за ним. Вихров и Мари снова остались вдвоем. Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее - и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, - все это начинало уж казаться ему просто глупым: "Хоть пьяну бы, что ли, напиться, - думал он, - чтобы посмелее быть!" Женичка, впрочем, вскоре возвратился и объявил, что все было нанято, и только оставалось желать, чтобы это несносное солнце поскорее садилось; но вот и оно село. У крыльца стояла уже коляска парою; в нее сели Женичка, Вихров и Мари, а Симонов поместился на козлах. Сей почтенный воин выбрал самое сухое место, чтобы господам выйти и сесть в лодку, которая оказалась широчайшею, длиннейшею и даже крашеною. Лодочник стоял на носу. Вихров сел управлять рулем. Мари очень боялась, когда она вошла в лодку - и та закачалась. - Да садитесь около меня, рядом со мной, - сказал ей Вихров. Мари села. Лавочка была не совсем длинная и просторная, так что Мари совсем прижалась к Вихрову, но все-таки боялась. - Погодите, я стану вас поддерживать, - сказал он и взял ее легонько за талию. Однако Мари все еще боялась. - Ну, дайте и руку вашу. Мари подала и руку. Женичка, как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и стал с любопытством смотреть, как тот разводил на носу огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась. Мрак уже совершенно наполнил воздух; на носу лодки горело довольно большое пламя смолы. - Мамаша, в воде все видно! - кричал Женичка, смотря в воду. - Вот, мамаша, трава какая большая! А это, мамаша, рак, должно быть? - Это рак, - подтвердил лодочник. - Тише, барин, не кричите, - прибавил он вполголоса, - это щука, надо быть, стоит!.. Какая матерая - черт! - Мне ее и колотить? - спросил мальчик шепотом. - Нет, уж я лучше, а то она у вас увернется, - проговорил лодочник и мгновенно опустил острогу вниз. Щука сейчас же очутилась после того на поверхности воды; Симонов поймал ее руками; Женичка вырвал ее у него и, едва удерживая в своих ручонках скользкую рыбу, побежал к матери. - Мамаша, смотрите, какая щука! - кричал он. - Хорошо! - отвечала ему мать почему-то сильно сконфуженным голосом. Женичка опять ушел на нос. Ночь все больше и больше воцарялась: небо хоть было и чисто, но темно, и только звезды блистали местами. Мари находилась почти что в объятиях Вихрова. - Ангел мой, вы мне ни разу еще не повторили того, о чем писали, - шептал он ей. - Я?.. - говорила Мари, отворачиваясь от него. - Да!.. Но теперь, по крайней мере, скажите, что любите меня! - продолжал Вихров. - А что же? Неужели ты не видишь этого? - отвечала Мари и сама трепетала всем телом. Вихров крепко прижал ее к себе. Он только и видел пред собою ее белое лицо, окаймленное черным кружевным вуалем. - Мамаша! Еще щука! - кричал ребенок с носа. - Дай, эту я ударю, - выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не попал. - Вот, барин, и не попали, - сказал ему лодочник. - Ну, больше уж я не буду бить, ты бей! - сказал Женя и опять принялся глядеть внимательно в воду. Симонов стал веслом направлять лодку к другому месту. На корме между тем происходило неумолкаемое шептание. - Ты будешь меня любить вечно, всегда? - говорила Мари. - Я никого, кроме тебя, и не любил никогда, - отвечал Вихров. - Ну, смотри же; я на страшно тяжелый шаг для тебя решилась, ты, может быть, и не воображаешь, как для меня это трудно и мучительно... - Но неужели же, Мари, душить в себе всякое чувство - лучше? - шептал Вихров. - Почти что лучше! - отвечала она. Вихрову, наконец, все еще слабому после болезни, от озерной сырости сделалось немного и холодновато. - Однако не пора ли и домой, - я начинаю чувствовать дрожь, - проговорил он. - Хорошо! - отвечала Мари. Она, кажется, не помнила, где она и что с ней происходит. - Домой! - крикнул Вихров Симонову. - Мало что-то нынче рыбы! - произнес тот. - Мало, - подтвердил и лодочник. - А сколько камушков в воде, - сказал Женичка, еще раз заглянув в воду, и вскоре затем все вышли на берег и, прежним порядком усевшись в экипаж, возвратились домой. Там их в зале ожидал самовар. Мари поспешила сесть около него. Она была бледна, как полотно. Вихров сел около нее. Женя принялся болтать и с жадностью есть с чаем сухари, а потом зазевал. - Я, мамаша, спать хочу, - попросил он уже сам. - Хорошо, - отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе. - Пойдем, я велю тебя уложить, - прибавила она и пошла за ребенком. - Мари, вы еще вернетесь?.. Я спать не хочу! - крикнул ей Вихров. - Пожалуй... вернусь... - говорила, как бы не торопясь и раздумывая, Мари. - Я в кабинете буду вас ожидать, - продолжал Вихров. - Хорошо, - отвечала опять неторопливо Мари и через несколько времени какой-то робкой походкой прошла в кабинет. IX ОТЪЕЗД МАРИ И СУДЬБА ИВАНА Точно по огню для Вихрова пробежали эти два-три месяца, которые он провел потом в Воздвиженском с Мари: он с восторгом смотрел на нее, когда они поутру сходились чай пить; с восторгом видел, как она, точно настоящая хозяйка, за обедом разливала горячее; с восторгом и подолгу взглядывал на нее, играя с ней по вечерам в карты. Самое лицо ее казалось ему окруженным каким-то блестящим ореолом. Мари, в свою очередь, кажется, точно то же самое чувствовала в отношении его. Как величайшую тягость, они оба вспоминали, что им еще надо съездить к Живиным и отплатить им визит, потому что Юлия Ардальоновна, бывши в Воздвиженском, прямо объяснила, что насколько она была у Вихрова, настолько и у m-me Эйсмонд. В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем в коляске. Герой мой и тут, глядя на Мари, утопал в восторге - и она с какой-то неудержимой любовью глядела на него. Юлия Ардальоновна обрадовалась приезду m-me Эйсмонд, потому что он удовлетворил ее самолюбие. Что же касается до самого Живина, то он пришел в несказанный восторг, увидев у себя в доме Вихрова. - Ты ведь у меня, у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение, - сказал он и повел приятеля показывать ему довольно нарядно убранную половину их. - Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани. - Да, слава богу, - отвечал Живин почти набожным тоном. - А ты у этой барыни - не у пристани? - прибавил он не совсем смело и с усмешкой. - О, вздор какой! - произнес с неудовольствием Вихров и поспешил возвратиться в гостиную к дамам. Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари тоже, хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую он ушел. Вихров, войдя в гостиную, будто случайно сел около Мари - и она сейчас же поблагодарила его за то взором, хоть и разговаривала в это время очень внимательно с Юлией. От той, конечно, не скрылись все эти переглядывания - и досада невольно закралась в ее душу; ее, главное, удивляло - что могло так пленить Вихрова в Мари. Она в ней только и видела одно достоинство, что та одевалась прекрасно; но это чисто зависело от модистки, а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым. - Вы, Павел Михайлович, - отнеслась она к нему, - решительно не стареетесь: прежде вы были какой-то хандрющий, скучающий, а теперь, напротив, как будто бы одушевлены чем-то. Вихров посмотрел на нее сердито: он думал, что она хочет выдать тайну его, и обозлился на нее. - А вы так, наоборот, стареетесь очень, - проговорил он. - Почему же вы это заключаете? - спросила Юлия, покраснев в лице. - Потому что болтушкой становитесь, - сказал он. - Ах, как это хорошо, какой милый комплимент я от вас получила! - воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия. Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари взглянула на Вихрова, тот понял ее - и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба. - Я до того, кажется, теперь дошла, - начала Мари, когда они поехали, - что решительно никого не могу видеть из посторонних. - Да и я тоже, - подхватил Вихров, - и бог знает, когда любовь сильней властвует человеком: в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к старости, - вряд ли не в последнем случае. - Ты думаешь? - спросила Мари. - Более чем думаю, уверен в том, - подхватил Вихров. - Дай-то бог! - сказала Мари. Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше. - Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим словам, ты в это время любил другую женщину? - спросила Мари с некоторым укором. - Но разве иначе могло быть?.. Могло быть иначе?.. - спрашивал, в свою очередь, Вихров. - Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки. - Очень естественно: это не то, что обыкновенная смерть случилась, а вдруг как бы громом она меня поразила. - А если бы этой смерти не последовало, и перед вами очутилось бы две женщины, - вам бы неловко было! - заметила не без лукавства Мари. - Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность. Мари на это с удовольствием улыбнулась ему. - А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила? - спросил ее однажды Вихров. - Господи боже мой, - как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила! - отвечала Мари несколько даже обиженным голосом. - А мужа ты давно разлюбила? - продолжал Вихров. - Разумеется, не со вчерашнего дня, - сказала с грустною усмешкою Мари. - Мне, признаюсь, - как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, - всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась. - Очень просто, тогда военные были в моде; на меня - девочку - это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное. - Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно. - Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, - а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало - и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, - и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было... хвастливо даже сказать... поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили - и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне... Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь! - А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу? - спросил Вихров. - От тебя бежала, - отвечала Мари, - и что я там вынесла - ужас! Ничто не занимает, все противно - и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала - и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне... Я сейчас же написала к тебе... - А я к вам!.. - А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову. - Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать. - Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья - не хватило у меня сил; идти же на него - надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь... Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари. Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню. "Милая Машурочка! "Я три раза ранен - и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, - ничто не помогло, и все пошло к черту... Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат". Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать. - Что такое с вами? - спросил Вихров и поспешил ей подать воды. - Нет, не надо! - отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. - Прочти вот лучше! - прибавила она и подала ему письмо мужа. Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло. - Что ж вас так особенно уж напугало? - произнес он не без едкости. - Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось. - Ах, не это меня встревожило! - воскликнула Мари. - Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров. - То, что я должна ехать и встретиться с ним, - произнесла Мари, - наконец с тобой придется расстаться. - Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров. - Нет, Поль, пощади меня! - воскликнула Мари. - Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец - оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям... Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. - повторяла несколько раз Мари. Эти слова ее очень огорчили Вихрова. - Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду! - проговорил он почти отчаянным голосом. - Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал. - Во всяком случае, - продолжал Вихров, - я один без тебя здесь не останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе. - Уезжай к Абрееву! - подтвердила и Мари. - А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась? - прибавила она уже ласково. - Нисколько... За что ж тут сердиться? - отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно. - Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет. - Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты - в высшей степени женщина честная! По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала: - Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду! - Уезжай! - подтвердил и Вихров. В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная. - Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она. - Позови его сюда. Симонов вошел; лицо его было неспокойно. - Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, - начал он, показывая в сторону головой, - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне - я в солдаты продамся, меня покупают". - Пусть себе и продается - бог с ним! - отвечала Мари. - Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем. - Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, - проговорила Мари. - Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, - подхватил радостным голосом Симонов. - Сегодня же скажу, - отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову. - Ивана этого выпустили; он найден невинным, - начала она, - но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это! - Бог с ним! - отвечал Вихров. - Пускай с собой делает, что хочет. - Ну, так надобно позвать Симонова, - произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках. - Войди! - сказала Мари, увидев его. Симонов вошел. - Иван в солдаты желает уйти? - спросил его Вихров. - Да-с, очень, слезно меня просил о том, - отвечал Симонов. - Дай мне бумагу, я подпишу ему, - сказал Вихров. Симонов подал. Вихров подписал. - Так его на этой же неделе и ставить будут-с, - произнес Симонов. - Хоть сегодня же! - разрешил Вихров. Симонов ушел. Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана. Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил. - Погодите, вызовут, не ваша еще череда. Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил. - Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! - сказал он. Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу. - Хлопкова! - раздался голос сверху. Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали. Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, - он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу. - Этот малый славный! - сказал он. Иван только дико посмотрел на него. Его подвели под мерку. - Четыре и три четверти! - дискантом произнес стоявший у меры солдат. - Лоб! - крикнул председатель. - Лоб! - крикнул за ним и солдат - и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку. - Желаем службы благополучной и здоровья! - сказал ему цирюльник, тоже солдат. Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты. - Благодарим покорно-с! - говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия. - Ничего-с!.. - отвечал им что-то и Иван. Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили. X ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого. Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина. Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался. Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе. - Ну, а нынешний губернатор каков? - спросил он. - Генерал обходительный, очень даже! - отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить). - А где же прежний? - В Москве он жил. - А дама его сердца? - Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она - третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, - померла, говорят, тоже нынешней весной! "Сколько из тех людей, - невольно подумалось Вихрову, - которых он за какие-нибудь три - четыре года знал молодыми, цветущими, здоровыми, теперь лежало в могилах!" При этой мысли он взглянул и на себя в зеркало: голова его была седа, лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще в жизни столь сильно потрясенный. - А где Захаревские? - спросил он в заключение цирюльника. - Старший-то в Петербурге остался, - большое место там получил; а младший где-то около Варшавской железной дороги завод, что ли, какой-то завел!.. Сильно, говорят, богатеет - и в здешних-то местах сколько ведь он тоже денег наприобрел - ужасно много! Вихров, по старому знакомству, дал цирюльнику на чай три рубля серебром, чем тот оставшись крайне доволен, самомоднейшим образом раскланялся с ним и ушел. Герой мой оделся и поехал к губернатору. Каждая улица, каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал, были до гадости ему знакомы; но вот завиднелось вдали и крыльцо губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер. Сколько раз и с каким тяжелым чувством подъезжал Вихров к этому крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое чувствовали! Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал на этом посту. В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами. - Сергей Григорьич принимает? - спросил Вихров. - Принимает-с! Пожалуйте вверх, - отвечал каким-то необыкновенно ласковым голосом швейцар: ему вряд ли не приказано было как можно вежливей принимать посетителей. Вихров пошел и в той зале, где некогда репетировался "Гамлет", он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только стояли два лакея в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? - они указали ему на совершенно отворенный кабинет. Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой. - А, Павел Михайлович! - воскликнул он, увидев Вихрова. - Как я рад вас видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой... Вихров нарочно отошел в самый дальний угол. - Ваше превосходительство, - говорила старушка. - мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: "Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!" - "Ну, я говорю, если ты промотаешь его?" - "А вам, говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!" Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, - мотать! Абреев усмехнулся на это. - Что ж я для вас в этом случае могу сделать? - спросил он. - Да вы, батюшка, вызовите его к себе, - продолжала старушка, - и пугните его хорошенько... "Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери не почитаешь!.." - Никакого права не имею даже вызвать его к себе! Вам гораздо бы лучше было обратиться к какому-нибудь другу вашего дома или, наконец, к предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в губернии! - говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную наклонность выражаться несколько свысока. - Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! - возражала старушка. - Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он его иногда по неделе, по две в частном доме держал. Абреев опять пожал плечами. - То было, сударыня, одно время, а теперь другое! - произнес он. - Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что, как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих кричит, что бога нет! - И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали. - Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех. - Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его на более прямой путь. - Послушает ли уж он священника, - возразила с гор