ькою усмешкою старушка, - коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник? Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им. - Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая. - Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, - отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь. Старушка ушла. Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову. - Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, - сказал он. - Нет, Сергей Григорьич, - возразил Вихров, - я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время. - А, это еще любезнее с вашей стороны, - подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку. В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой. - Сергей Григорьич, - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас тут осталось предписание министра? - Нет, - отвечал Абреев. - Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, - продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел. Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева. - Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он. - Да, - отвечал тот, - когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян. - А уж есть об этом мысль? - Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется! - То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, - проговорил Вихров. - Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев. На эти слова его один из лакеев вошел и доложил: - Преосвященнейший владыко приехал! - Проси в гостиную! - проговорил торопливо Абреев. - Pardon! - обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: - Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать? - Очень рад! - отвечал Вихров. Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним. Вихров уехал в свой номер. Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым. - Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком. - Нет, из деревни, - отвечал Вихров. - Что же, вы в деревне и живете? - Да, жил. - А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка. - Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, - отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии. - Тут-с дело не в справедливости, - толковал с важностью молодой человек, - а в принципе. Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение. - Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? - произнес он. - Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, - возражал ему правитель канцелярии. Абреев все-таки, как видно, недоумевал. - Поставьте вопрос так-с! - продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги. Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты. Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова. - Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою. - Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым. Председатель тоже с ним расцеловался. - Что батюшка, друг мой милый, - продолжал Петр Петрович плачевным голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй? Вихрова эти слова рассердили. - Такими вещами не шутят! - проговорил он. - Не шучу, а плачу, уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше. - Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш? - Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, - подхватила с видимым удовольствием хозяйка. - Ваше превосходительство, - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там. - Какие же это? - спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович. К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка. - Первая из них, - начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, - посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты для меня трудилась на поле чести!.." - "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича, - на поле труда и пота!" - Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, - что такое на поле чести? - Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, - отвечал Кнопов. - Не понимаю, - повторила хозяйка. - Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? - продолжала она. - Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, - объяснил ей Кнопов. - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша. - Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая карикатура... - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, - это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах. - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель. - Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! - воскликнул Кнопов. - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел. - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи? - Похож! - А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов. - Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, - вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного. - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится. - Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил он, и все за ним пошли. Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване. - Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран. - Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! - сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии. - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам. Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии. - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он. - А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич, понял? - спросил он председателя. - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь. - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов. - Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, - пояснил Абреев. - Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель. Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней. - Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения. Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей. - И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, - продолжал молодой человек. - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров. Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди. - Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! - заключил с важностью молодой человек. "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров и поспешил уехать. XI СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его: - А что, скажите, где Кергель? - А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного. - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров. - Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам. - А он этим занимается до сих пор? - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть? - Очень! Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления. - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась. Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора. - А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? - спросил его Абреев. - По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель. - Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой. - Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель. Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей. - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев. - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез. - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. - невольно вырвалось у Вихрова. - Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев. На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть. Вихров видеть его не мог. - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены. - Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин. Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя! Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос: - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу. Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового. "Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась. - Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом. - Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров. - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал? - Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной. - Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала. Вихров на все это молчал. - Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать. - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо. - Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу. - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров. - Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь? - И в самом деле не попрошу. - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал. Вихров молчал. - Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить. Но Вихров продолжал молчать. - Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька! - Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя. - Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала. - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду. - Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела. - Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера. - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха. - Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет. - Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару. К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил: - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его! - Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили! Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил: - Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город. Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему: "Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет. Твоя Мари". - Вероятно, приятное письмо? - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом. - Очень! Завтра я еду в Петербург. - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас. - Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости. Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен. - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он. - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров. - Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может. - Он не привык еще, вероятно, к тому. - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями. - Что же вам с ним церемониться, перемените его. - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно! Вихров грустно усмехнулся. - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, - проговорил он. - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях. Вихров был почти согласен с Абреевым. При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть. - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев. - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой. Абреев провел его на половину своей супруги. - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать. - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она. - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице. XII ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул: ______________ * приемные дни для гостей (франц.). - А, мой милейший родственничек, здравствуйте! Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу. - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал. - Д-да! - протянул Вихров. Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц. Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова. - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего. - Здоров, - отвечал ему тот. Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить. - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная. Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться. - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему. - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно. - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго. Женичка нехотя отошел от них. Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом: - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны! - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор. - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием. - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров. - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье. - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания. Генерал усмехнулся. - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее. - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров. - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!.. Вихров слушал генерала, потупив голову. - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины? - Д-да! - протянул опять Вихров. - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд. - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему. - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой? - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров. - Так это, значит, потом? - Потом, - отвечал Вихров. - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие! И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку. Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина. В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный. - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, - говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная. - Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера. - Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов. Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу. - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она. - Буду! - отвечал он. - Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой. Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину. - Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном. - Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова. - Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили? - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров. - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин. - Служил, работал по службе. - Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови. - Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, - отвечал Вихров. - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари. - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал вас там встретить, - начал он. - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо. - Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин. - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари. - Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге. Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда? - Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем. - Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!" Вихров усмехнулся. - Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. - воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать. - Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть! За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним. - А что, ваше превосходительство, Кошка{429} этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью. Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял. - Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется? Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись. - Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим... - Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве. - Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин. - Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. - Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, - в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, - так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит. - Ну, а что это, - начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430} Эйсмонд этими словами его уже и обиделся. - Песни можно сочинять всякие-с!.. - отвечал он ему с ударением. - А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь. Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. "Только в век самых извращенных понятий, - думал почти с бешенством герой мой, - этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству". Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом: - Севастополь такое событие, какого мир еще не представлял: выдержать одиннадцать месяцев осады против нынешних орудий - это посерьезней будет, чем защита Сарагоссы{430}, а между тем та мировой славой пользуется, и только тупое и желчное понимание вещей может кому-нибудь позволить об защитниках Севастополя отзываться не с благоговением. Плавин, несмотря на все старания совладать с собой, вспыхнул при этих словах Вихрова. - Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! - произнес он. - Я только того и желаю-с! - отвечал ему Вихров. - Потому что, как бы эти люди там ни действовали, - умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)... действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так! - Точно так же и здесь! - сказал Плавин, придавая себе такой вид, что как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится. - Очень рад, если так! - сказал тот, отворачиваясь от него. - Не знаю-с! - вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. - Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, - а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!.. В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но все-таки видно было, что слова Вихрова сильно его осадили. Очутившись с героем моим, когда встали из-за стола, несколько в отдалении от прочих, он не утерпел и сказал ему насмешливо: - Вас провинция решительно перевоспитала; вы сделались каким-то патриотом. - Я всегда им и был и не имею обыкновения по господствующим модам менять моих шкур, - отвечал ему грубо Вихров. - А! А я вас совсем иным разумел! - протянул Плавин и потом, помолчав, прибавил: - Я надеюсь, что вы меня посетите? - Если позволите, - отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе, он решился не быть у Плавина. - Прошу вас! - повторил тот и, распростившись с хозяевами, сейчас же уехал. Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой. Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они на этот раз остались только вдвоем в зале. - Но когда мы, однако, увидимся с вами? - проговорил Вихров. - В четверг... муж будет в совете и потом в клубе обедать... я буду целый день одна... - говорила Мари, как бы и не глядя на Вихрова и как бы говоря самую обыкновенную вещь. Вслед за тем ее позвал муж. Она пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними. - Извольте к нам чаще ездить, - вот что-с! - сказал ему генерал и взял при этом руку жены и стал ее целовать. Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы! XIII ВЕЧЕР У ПЛАВИНА Время шло быстро: известность героя моего, как писателя, с каждым днем росла все более и более, а вместе с тем увеличивалось к нему и внимание Плавина, с которым он иногда встречался у Эйсмондов; наконец однажды он отвел его даже в сторону. - Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь? - спросил он его почти огорченным голосом. - За что мне на вас сердиться? - возразил тот, конфузясь в свою очередь. - Да как же, вы глаз не хотите ко мне показать, - приезжайте, пожалуйста, ко мне в четверг вечером; у меня соберется несколько весьма интересных личностей. - Хорошо!.. - протянул Вихров. Впрочем, по поводу этого посещения все-таки посоветовался прежде с Мари. - Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали о твоем освобождении. - Но я там, вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О чем беседовать? - Может быть, найдешь кого-нибудь и знакомого, - один вечер куда ни шел! - И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал. Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная... Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, - был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто. - Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров. Замин дружески и сильно пожал ему руку. - Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он. - По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров. - Да, у нас ведь, что на луне делается, лучше знают, чем нашего-то мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал. - Здравствуйте, Вихров! - встретил и Плавин совершенно просто и дружески Вихрова. (Он сам, как и все его гости, был в простом, широком пальто, так что Вихрову сделалось даже неловко оттого, что он приехал во фраке). - Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого человека. - А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! - заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги. Все общество сидело за большим зеленым столом. Вихров постарался поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник Рагуза. Малоросс ли он был, или поляк, - Вихров еще недоумевал, но только сразу же в акценте его речи и в тоне его голоса ему послышалось что-то неприятное и противное. - Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на весь дом. - Это почему? - спросил его как бы с удивлением Плавин. - Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте, говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал Рагуза. - Но вы, конечно, тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не торжество победителя, а нравственное торжество побежденных. - Я представляю дело, как оно было, а тут пусть публика сама судит! - вопил Рагуза. - Удивительное дело: у нас, кажется, все запрещают и не позволяют! - произнес как бы с некоторою даже гордостью молодой человек. При всех этих переговорах Замин сидел, понурив голову. - А что этот господин, - спросил его потихоньку Вихров, показывая на Рагузу, - в самом деле живописец, или только мошенник? - Только мошенник, надо быть! - отвечал спокойнейшим голосом Замин. - А картина у него действительно нарисована? - Не показывает; жалуется только везде, что на выставку ее не принимают. - Искусство наше, - закричал между тем снова Рагуза, - должно служить, как и литература, обличением; все должно быть направлено на то, чтобы поднять наше самосознание. - В чем же это самосознание должно состоять, как посмотришь на вашу картину? - возразил ему Замин. - В том, что наш Суворов - злодей, а поляки - мученики? - Оно должно состоять, - кричал Рагуза, заметно уклоняясь от прямого ответа, - когда великие идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все искусства должны порицать это время упадка. - Но почему же именно нашему времени вы приписываете такое падение? - вмешался в разговор Плавин, который, как видно, уважал настоящее время. - Потому что, - кричал Рагуза, - в мире нет великих идей! Когда была религия всеми почитаема - живопись стояла около религии... - Ваша живопись стояла не около религии, а около папства и латинства, - возразил ему резко Замин. - Живопись всегда стояла около великой идеи религии, - этого только в России не знают! - Чем это? Тем разве, что Рафаэль писал в мадоннах своих любовниц, - возразил ему насмешливо Замин. - Он писал не любовниц, а высочайший идеал женщин, - кричал Рагуза, - и писал святых угодников. - Да, как же угодников: портреты с пап - хороши угодники, - возражал ему низкой октавой Замин. Он ненавидел католичество, а во имя этого отвергал даже заслуги живописи и Рафаэля. - Вы были за границей, видели религиозные картины? - допрашивал его Рагуза. - Нет, не был, да и не поеду - какого мне черта там не видать! - пробасил Замин. - Видать есть многое, многое! - вскрикивал с каким-то даже визгом Рагуза, так что Вихров не в состоянии был более переносить его голоса. Он встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед за ним вышел и Плавин, за которым, робко выступая, появился и пианист Кольберт. - Этот господин, - начал Плавин, видимо, разумея под этим Рагузу, - завзятый в душе поляк. - Поляк-то он поляк, только не живописец, кажется; те все как-то обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров. - Нет, отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно, Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и сильнее). - Я боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он. - И хорошо бы сделали, - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет. - Ну, нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил Плавин. - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с Мануилом Моисеичем! - прибавил он, показывая на смотревшего на них с чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним. Вихров еще раз с тем раскланялся. - Господин Кольберт, собственно, пианист, но он желает быть композитором, - говорил Плавин. - Monsieur Вихров, сами согласитесь, - начал почти каким-то жалобным голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем... - Званье незавидное, - поддержал и Вихров. - И потому, monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не знаю, какую. При этом Кольберт как-то стыдливо потупил свои бесцветные глаза, а Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его. - Господин Кольберт, - начал объяснять за него Плавин, - собственно, хочет посвятить себя русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими русскую жизнь и, главным образом, с русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы. - Господи помилуй! - воскликнул Вихров. - Я думаю, всякий музыкант прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы; либретто тут вещь совершенно второстепенная. - Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я жил все лето у графа Заводского - вы не знакомы? - Нет, - отвечал Вихров. - У них все семейство очень музыкальное, и я записал там много песен; но некоторые мне показались очень странны, и я бы вот желал с вами посоветоваться. - Сделайте одолжение, - сказал Вихров. - Вот я записал, например, - продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню - это пели настоящие мужики и бабы. "Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже слова. - Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя? - Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров. - У Богдановича есть сочинение - "Душенька". - Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров. - А, monsieur! Понимаю, - поблагодарил Кольберт. - Теперь "мил", - отчего же не "милый"? - Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров. - Да, вот что, - согласился и Кольберт. - Но почему вам, при ваших, видимо, небогатых сведениях в русском песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке? - Monsieur Вихров, в иностранной музыке было так много великих композиторов, что посреди их померкнешь; но Россия не имела еще ни одного великого композитора. - А Глинка-то наш! - возразил Вихров. - Monsieur Вихров, мне говорили очень умные люди, что опера Глинки испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на этом драм нельзя строить. - Не знаю, можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет - это еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть высочайшее и народнейшее произведение. - Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт. - Думаю! - отвечал Вихров и потом, видя перед собою жалкую фигуру Кольберта, он не утерпел и прибавил: - Но что вам за охота оперу писать?.. Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских. - Нет, мне бы уже хотелось оперу написать, - отвечал тот робко, но настойчиво. В это время спор в кабинете уже кончился. Оба противника вышли в зало, и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину. - Что, наговорились? - спросил его тот. - Мы уже с господином Заминым дали слово не разговаривать друг с другом, - прокричал Рагуза. - А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем, что Кольберт отошел от них. - Жиденок один, ищущий свободного рынка для сбыта разной своей музыкальной дряни, - отвечал тот. - Вихров! - крикнул в это время Плавин Вихрову. Тот обернулся к нему. - Помните ли, как вы угощали меня представлениями милейшего нашего Замина? - проговорил Плавин. - И я вас хочу угостить тем же: вот господин Пенин (и Плавин при этом указал на пятого своего гостя, молодого человека, вышедшего тоже в зало), он талант в этом роде замечательный. Спойте, милейший, вашу превосходную песенку про помещиков. Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: "Долго нас помещики душили!"{438} Плавин восторженнейшим образом слушал, музыкант Кольберт - тоже; Рагуза, вряд ли только не нарочно, громко повторял: "О!.. Как это верно, как справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему. - Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот. И юноша сейчас же вышел на середину зала, выгнулся всем телом, заложил пальцы рук за проймы жилета и начал неблагопристойным образом ломаться. У Плавина даже любострастием каким-то разгорелись глаза. Вихрову было все это скучно, а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша, по приказанию хозяина, представил еще пьяного департаментского сторожа и даже купца со Щукина двора; но все это как-то выходило у него ужасно бездарно, не смешно и, видимо, что все было заимствованное, а не свое. Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином. - Ведь хорошо? - спросил тот его, показывая глазами на молодого человека, все еще стоявшего посреди залы и, кажется, желавшего что-то еще представить. - Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно. Вместе с Вихровым стал прощаться и Замин с Плавиным. Обоих их хозяин проводил до самой передней, и когда он возвратился в зало, то Пенин обратился было к нему: - А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел... - Нет, будет уж сегодня, довольно, - обрезал его Плавин и вслед за тем, нисколько не церемонясь, обратился и к прочим гостям: - Adieu, господа! Я поустал уже, а завтра мне рано вставать. Гости нисколько, как видно, не удивились таким его словам, а поспешили только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой. Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту. - Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый. - Как же, ведь либерал, передовой человек и меценат, - отвечал почти озлобленным голосом Замин. - Значит, мы с вами поэтому и попали к нему? - Поэтому, - отвечал Замин. - А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят! - Мозги здесь у всех жидки, ишь на болотине-то этакой разве может вырасти настоящий человек?.. Так, какие-то все ягели и дудки!.. - объяснил Замин. XIV ТАЙНЫЕ МУЧЕНИЯ Герой мой обыкновенно каждый день, поработав утром дома, часу во втором отправлялся к Эйсмондам. Генерала в это время никогда почти не было дома; он, по его словам, гулял все по Невскому, хоть на Невском его никто никогда не встречал. Обедал Вихров тоже по большей части у Эйсмондов: Мари очень благоразумно говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить обедать по отелям, тогда как у них прекрасный повар и они ему очень рады будут. Генерал, с своей стороны, тоже находил эту мысль совершенно справедливою. После обеда Евгений Петрович обыкновенно спал часа по три. Женичка дома не жил: мать отдала его в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем - и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты. Такая жизнь влюбленных могла бы, кажется, почесться совершенно счастливою, но, на самом деле, это было далеко не так: лицо моего героя было постоянно мрачно. Он (и это особенно стало проявляться в нем в последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари, односложно отвечал на ее вопросы; сидя с ней рядом, он глядел все больше в сторону и явно делал вид, что занят чем-то другим, но никак уж не ею. Мари, в свою очередь, с каждым днем все больше и больше худела - и в отношении Вихрова обнаруживала если не страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему. Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал - ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал старика генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками... Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок. Физическую ревность Вихрова она, конечно, могла бы успокоить одним словом; но как было заговорить о том, когда он сам не начинал!.. Однажды после обеда Вихров уселся перед камином, а Мари зачем-то вышла в задние комнаты. Вихров сидел довольно долгое время, потом стал понемногу кусать себе губы: явно, что терпение его начинало истощаться; наконец он встал, прошелся каким-то большим шагом по комнате и взялся за шляпу с целью уйти; но Мари в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на своем месте, точно прикованный, шляпы своей, однако, не выпускал еще из рук. Взглянув ему в лицо, Мари на этот раз испугалась даже не на шутку - до того оно было ожесточенное и сердитое. - Разве ты уж уходишь? - спросила она, потупляясь перед ним. Под влиянием ее голоса Вихров как бы невольно опустился на прежнее место перед камином. Мари же отошла и села на свое обычное место перед рабочим столиком, - она уже ожидала, что ей придется выслушать несколько, как она выражалась, проклятий. Вихров в последнее время действительно в присутствии ее беспрестанно проклинал и себя, и свою жизнь, и свою злосчастную судьбу. - Где это вы все были? - спросил он ее на этот раз каким-то глухим голосом и не обращая своего лица к ней. - У Евгения Петровича в комнате, - он что-то нехорошо себя чувствует, - отвечала Мари: лгать в этом случае она считала постыдным для себя. - Но за обедом он кушал как вол, - проговорил Вихров. Мари при этом немного вспыхнула от досады. - Нет, он очень немного ел, - возразила она. Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой. - Вы свое внимание к нему до того простираете, что, когда он и здоровешенек, вам все представляется, что он болен; вы чересчур себя-то уж попусту волнуете, вам самим это может быть вредно! - проговорил ядовито Вихров. - Ах, вредно мне, только не то! - негромко воскликнула Мари. - Что же такое вам вредно? - спросил насмешливо Вихров. - Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя. - Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!.. - проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания. Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила: - А для тебя разве не тяжело это будет? - Нет, даже легко!.. Легко даже! - воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. - Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день - и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей. - Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? - спросила Мари. - Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо. При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела. - Это значит положить вечный позор на свою голову!.. - проговорила она. - Какой же тут позор особенный, - очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением. - О, нисколько! - воскликнула Мари. - Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей... Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари. - Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари. - Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров. - Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое. - Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть. - Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе. - Всецело?.. Нет, Мари! - воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня! Мари покраснела. - Такой минуты нет и не существует, - проговорила она. - Есть, Мари, есть!.. - воскликнул Вихров. - И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя. Мари еще более покраснела. - Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет! Вихров вопросительно посмотрел на Мари. - Каким же образом это могло так устроиться? - сказал он. - А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости. - Интересно это знать - скажите! - Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня. - Ну, в таком случае я вам не верю. - Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении? - Но что же бы вы сделали такое? - А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него. - Но теперь подобной надобности не предстоит, значит? - Нисколько! - Ну, пожалуйте ко мне за то! - проговорил Вихров, протягивая к ней руки. Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь. - Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал! - говорил Вихров. Мари на это только улыбнулась и покачала головой. - Но я все-таки тебе не совсем еще верю! - прибавил он. - Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами. - Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, - мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми! - Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом. - Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами. - Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным. - Опять мужу! - воскликнул Вихров. - Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне! - Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою. Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему. - А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом. - А! - произнес генерал почти с удовольствием. - И я бы, знаете, с вами поехал охотно! Мари внутренне обмерла. - Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух - это сумасшествие! - воскликнула она. - Ну, ну, не поеду! - согласился генерал. Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали "Норму"{445}. Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение. - Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, - говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес. - Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари. - Мало того-с! - возразил Вихров. - Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой - музыкант - с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная. - Это что такое, я уж и не понимаю? - спросила Мари. - А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть. - Ну, а все революционные оперы, - они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари. - Совершенно справедливо! - воскликнул Вихров. - И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы. - Мне в "Норме", - продолжала Мари после второго уже акта, - по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее. - Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров. - Я? - спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза. - Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна! - А, вот что! - произнесла Мари и покраснела уж немного. - Это, однако, значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное. - Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать. Мари опять уставила на него свои большие глаза. - Что же это: душа простору хочет? - сказала она. - Душа простору хочет, - отвечал Вихров. - Хорошо, поедем! - согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две. Разговор между ними стал делаться все более и более одушевленным и откровенным. - Ты, пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения захочешь, - проговорила Мари. - Какого же? - Развлечения полюбить другую женщину. - Очень может быть, - отвечал Вихров откровенно. - Но в таком случае, пожалуйста, меня не обманывай, а скажи лучше прямо. - Никак не скажу, потому что если бы этого рода и случилось развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь. - Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того. - Совершенно знаю, потому что совершенно убежден, что больше всех женщин люблю вас. - Но за что же именно? - Вот уж этого никак не могу объяснить: за то, вероятно, что это была первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь. - А я думала, что немножко и за другое, - произнесла Мари. - А именно? - За согласие во взглядах и убеждениях... - Может быть, и то! - подхватил Вихров. Когда они сели в карету, он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил генерал, а к себе на квартиру. - И это тоже душа простора просит? - спросила его еще раз Мари. - И это тоже! - отвечал Вихров. Мари возвратилась домой часу во втором. Генерал собирался уже совсем лечь спать. - Где это ты так долго была? - спросил он ее с некоторым беспокойством. - К Донону ужинать с Полем заезжали, - отвечала она, проходя мимо его комнаты, но не заходя к нему. - А, это хорошо! Что ж вы ужинали? - спросил ее генерал. - Да я и не знаю, все очень вкусные вещи. - Там славно кормят, славно; надобно и мне туда с Эммой съездить! - произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул мирным сном. XV ДРУГОГО РОДА ВЕЧЕР У ПЛАВИНА Перед масленицей Эйсмонд и Вихров одновременно получили от Плавина печатные пригласительные билеты, которыми он просил их посетить его 11-го числа февраля, в 10 часов вечера. - Это, надо быть, именины его будут, - сказал генерал. - Вероятно, - отвечал Вихров. - А что, вы поедете? - Не думаю! - Ну, нет, - что там, поедемте, он человек почтенный; я одиннадцатого числа заеду к вам и непременно утащу вас. Последнее время генерал заметно заискивал в Вихрове и как бы даже старался снискать его интимную дружбу. 11-го числа часов в 9 вечера он действительно заехал к нему завитой и напомаженный, в полном генеральском мундире, в ленте и звезде. - Пора, пора! - говорил он, как-то семеня ногами и имея в одно и то же время какой-то ветреный и сконфуженный вид. Вихров ушел к себе в спальню одеваться. - Пожалуй, надобно будет белый галстук надеть? - спросил он оттуда. - Непременно-с! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом и заметно оставаясь доволен своею физиономиею. - У него все будет знать, - прибавил он. - Знать? - переспросил Вихров. - Да-с! Сенаторы и министры считают за честь у него быть. - Вот как! - произнес герой мой, и (здесь я не могу скрыть) в душе его пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. "За что же, за что воздают почести этому человеку?" - думал он сам с собой. В карете генерал, когда они поехали, тоже все как-то поеживался, откашливался; хотел, как видно, что-то такое сказать и не находился; впрочем, и пространство, которое им надобно было проехать до квартиры Плавина, было слишком небольшое, а лошади несли их быстро, так что через какие-нибудь минуты они очутились уже у подъезда знакомого нам казенного дома. Генерал довольно легко выскочил из кареты; в сенях перед зеркалом он еще раз поправил маленьким гребешком свой хохолок и стал взбираться на лестницу. Вихров следовал за ним. Когда они потом отворили двери в квартиру к Плавину, то Вихрова обдало какой-то совсем не той атмосферой, которую он чувствовал, в первый раз бывши у Плавина. В зале он увидел, что по трем ее стенам стояли, а где и сидели господа во фраках, в белых галстуках и все почти в звездах, а около четвертой, задней стены ее шел буфет с фруктами, оршадом, лимонадом, шампанским; около этого буфета, так же, как и у всех дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках. "Что такое, где мы это?" - подумал Вихров. Самого Плавина он увидел стоявшим в дверях гостиной, высоко и гордо поднявшим свою красивую белокурую голову, и тоже в звезде и в белом галстуке. Когда Вихров подошел к нему поклониться, Плавин дружески, но заметно свысока и очень недолго пожал ему руку. Генералу же он пожал руку гораздо попродолжительнее и даже сказал при этом что-то такое смешное, так что старик махнул только рукою и пошел далее в гостиную. Между гостями Плавина было очень много статс-секретарей, несколько свитских генералов и даже два-три генерал-адъютанта и один товарищ министра. Вихров начал уже чувствовать, что он обмирает в этом обществе: с кем заговорить, что с собой делать - он решительно не находился... Вдруг вдали, в углу гостиной, он увидел и узнал, к величайшему восторгу своему, еще памятное ему лицо Марьеновского. Как к якорю спасения своего бросился он к нему и, даже не совсем соблюдая приличие, во весь голос закричал ему: - Марьеновский, здравствуйте! Узнаете ли вы меня? Сам Марьеновский был уже совсем седой и несколько даже сгорбленный старик, но тоже со звездой и в белом галстуке. Видно было, что служебные труды и петербургский климат много, если не совсем, разбили его здоровье. Всмотревшись в лицо героя моего, он тоже воскликнул: - Боже мой! Кажется, господин Вихров! - Точно так, - отвечал тот, и оба приятеля, не стесняясь тем, что были на модном рауте, расцеловались между собой. - Я давно слышал, что вы здесь, но решительно не знал - где вас найти, - говорил Марьеновский. - А я так и не знал, что вы здесь, - говорил Вихров, - но вы, конечно, служите здесь? - Да, я тоже вместе с другими занимаюсь по устройству новых судебных учреждений. - И слава богу, что вас выбрали! - воскликнул Вихров. - Человека более достойного для этого трудно было и найти; но сядемте, однако; здесь можно, надеюсь, сидеть? - Можно! - отвечал Марьеновский, и оба приятеля уселись несколько в стороне. - Прежде всего объясните вы мне, - начал Вихров, - как вы знакомы с здешним хозяином? - Кто ж с ним не знаком в мире служебном и деловом! - отвечал с усмешкою Марьеновский. - Но скажите лучше, как вы с ним знакомы? - Очень просто: он товарищ мне по гимназии; я вместе с ним жил... - Вот что!.. - произнес Марьеновский. - Он, впрочем, и без этого любит быть знакомым с артистами и писателями. - Но неужели же он в самом деле государственный человек? - Еще какой! На петербургский лад, разумеется. - То есть умеет подделываться к начальству. - О, господи! Про какие вы ветхие времена говорите!.. Ныне не то-с! Надобно являть в себе человека, сочувствующего всем предстоящим переменам, понимающего их, но в то же время не выпускающего из виду и другие государственные цели, - каков и есть господин Плавин. - Но в сущности, однако, что же он? - В сущности ничего! Господин, кажется, очень любящий комфорт и удобства жизни и вызнавший способ показывать в себе человека весьма способного. - Но в чем же именно эти способности его состоят? - продолжал расспрашивать Вихров. - Главное, я думаю, в том, что все эти новые предположения, которые одних пугают и смущают, а другими не совсем сразу понимаются, он так их сумеет понизить и объяснить, что их сейчас же уразумевают и перестают пугаться. Он в этом отношении очень полезен, потому что многое бы не прошло, что проходит через посредство его. - Но зато и вреден тем, что оно проходит так, как он понимает. - Да, по большей части далеко не так, как было вначале, и удивительное дело: он, кажется, кандидат здешнего университета? - Кандидат! - подхватил Вихров. Марьеновский пожал плечами. - Учили, что ли, их очень плохо, но, верьте, он ничего не знает: все, что говорит, - это больше выслушанное или накануне только вычитанное; а иногда так проврется, что от него пахнет необразованием. - Именно необразованием, - подхватил Вихров. - Пахнет необразованием, - повторил еще раз и как-то досадливо Марьеновский. - А скажите, нет ли у вас в товариществе Захаревского - правоведа? - Нет, но он служит в другом месте и занимает очень видную должность. - Он очень честный человек... и юрист, должно быть, хороший. - Да, только внешний отчасти, неглубокий. - И вы видаетесь иногда с ним? - Очень часто даже! - Не передадите ли вы ему, что я здесь и очень желал бы с ним повидаться, а потому он или сам бы побывал у меня, или я бы приехал к нему, а вот и адрес мой! - Непременно скажу и, я думаю, даже вместе с ним и приеду к вам. - Пожалуйста! - воскликнул Вихров, крепко пожимая его руку. Марьеновский после того встал. - Ну, я и домой, мне еще работать надо, - сказал он и потихоньку вышел из гостиной. По уходе его Вихров опять очутился в совершенном одиночестве. Под влиянием всего того, что слышал от Марьеновского, он уставил почти озлобленный взгляд на хозяина, по-прежнему гордо стоявшего и разговаривавшего с двумя - тремя самыми важными его гостями. "Неужели же никогда этот господин не обличится, - думал он, - и общество не поймет, что он вовсе не высоко-даровитая личность, а только нахал и человек энергический?" Воздавай оно все эти почести Марьеновскому, Вихров, кроме удовольствия, ничего бы не чувствовал; но тут ему было завидно и досадно. Посреди такого размышления к нему подошел Эйсмонд. - А что, не пора ли нам и по домам? - шепнул он ему. - С великою радостью, - отвечал Вихров, и оба они тоже потихоньку выбрались из комнат и отправились. - Поедемте к Донону ужинать, - вот где вы с женой ужинали! - сказал как-то особенно развязно генерал. - Хорошо! - согласился Вихров. Генерал бойко и потирая с удовольствием руки вошел в отель. - Водки, братец, нам поскорее, водки! - говорил он, садясь перед одним столиком. - Садитесь и вы, пожалуйста, - прибавил он Вихрову. Тот уселся против него. - Ну-с, что же нам съесть? Жена очень хвалила, вы тогда ужинали салат из ершей. Сделай нам салат из ершей. - Слушаю-с, - отвечал ему лакей. - Потом котлеты, что ли, паровые. - Не прикажете ли бараньи котлеты?.. Есть настоящая кушелевская баранина. - Давай, давай; в клубе едал кушелевскую баранину, хороша очень! Затем они начали ужинать; генерал спросил шампанского, и когда уже порядочно было съедено и выпито, он начал как бы заискивающим голосом: - Я вот, Павел Михайлович, давно хотел с вами поговорить об одной вещи, - вы вот и родственник моей жене и дружны с ней очень, не знаете ли, что за причина, что она по временам бывает очень печальна? - Совершенно не знаю и даже не замечал, чтобы она была особенно печальна, - отвечал Вихров, немного уже и сконфуженный этим вопросом. - Есть это, есть! Дело в том, что вы и сами в отношении там одной своей привязанности были со мной откровенны, и потому я хочу говорить с вами прямо: у меня есть там на стороне одна госпожа, и я все думаю, что не это ли жену огорчает... - Зачем же у вас это есть? - спросил Вихров полушутя, полусерьезно. - Есть, потому что это необходимо должно быть!.. И затем генерал наклонился к Вихрову и шепнул ему что-то такое совсем уж на ухо. - Ну, и что же? - спросил тот, в свою очередь, каким-то захлебывающимся голосом. - А то, что я человек, по пословице: "Не тут, так там!" Ну, и она знает теперь, что это существует. - И, вероятно, совершенно вас прощает? - То-то мне кажется, что нет; знаете, как женщины по-своему понимают: если, дескать, нельзя, так и нигде нельзя. Повыведайте у ней как-нибудь об этом издалека и скажите мне. - Хорошо! - отвечал Вихров. Более приятного открытия, какое в настоящую минуту сделал ему генерал, для него не существовало на свете. - И что ж, хорошенькая у вас эта особа? - спросил он его. - Хорошенькая-прехорошенькая! - воскликнул Евгений Петрович с загоревшимся уже взором. - Заедемте теперь к ней, - прибавил он: выпитое для большей откровенности вино заметно его охмелило. - Но теперь поздно! - возразил Вихров. Ему, впрочем, самому хотелось взглянуть на эту особу. - Ничего, может быть, еще пустит; люди знакомые, поедемте! - говорил самодовольно генерал. Они поехали. На Мещанской они взобрались на самый верхний этаж, и в одну дверь генерал позвонил. Никто не ответил. Генерал позвонил еще раз, уже посильней; послышались, наконец, шаги. - Wer ist da?* - послышался женский голос. ______________ * Кто там? (нем.). - Это я, отпирайте, - говорил генерал не совсем уж смелым голосом. - Спят уже давно; нельзя! - отвечал опять тот же голос. - Да отворите, прошу вас, - упрашивал генерал. Шаги куда-то удалились, потом снова возвратились, и затем началось неторопливое отпирание дверей. Наконец, наши гости были впущены. Вихров увидел, что им отворила дверь некрасивая горничная; в маленьком зальце уже горели две свечи. Генерал вошел развязно, как человек, привыкший к этим местам. - А к Эмме Николаевне можно? - спросил он в то же время робко горничную. - Можно, чай, - отвечала та сердито. Генерал на цыпочках прошел в следующую комнату и, как слышно, просил Эмму Николаевну выйти в залу. Та, наконец, проговорила: - Ну, ступайте, приду! - И вскоре за тем вышла, с сильно растрепанной головой. Она была довольно молода и недурна собой. - Ну, что вам еще надо? - спросила она генерала. - А вот - позволь тебе представить моего приятеля! - проговорил старик, показывая на Вихрова. - Ну, что же, только и есть? - спросила Эмма насмешливо генерала. - Только вот желал познакомить его с тобой. - О, глупости какие! Поезжайте, пожалуйста, домой, ей-богу, спать хочется! - проговорила Эмма, зевая во весь рот. - Поедемте, в самом деле, - подхватил Вихров, - она спать хочет. - Никогда не ездит по вечерам, а тут вдруг ночью приехал, - проговорила Эмма, зевая снова. - Хорошо, уедем; прощай, прощай, дай ручку поцеловать! - говорил старикашка. - Ну, на! - сказала Эмма, протягивая ему руку. Генерал с чувством поцеловал ее. Наконец, они снова выбрались с Вихровым на свежий воздух; им надобно было ехать в разные стороны. - Что, недурна? - спросил с удовольствием генерал. - Очень, - подхватил Вихров. - Характерна только, - прибавил генерал. - Характерна? - переспросил Вихров. - У, не приведи бог! - отвечал старик, садясь в карету. XVI ЧЕТА ЖИВИНЫХ Однажды Вихров, идя по Невскому, увидел, что навстречу ему идут какие-то две не совсем обычные для Петербурга фигуры, мужчина в фуражке с кокардой и в черном, нескладном, чиновничьем, с светлыми пуговицами, пальто, и женщина в сером и тоже нескладном бурнусе, в маленькой пастушечьей соломенной шляпе и с короткими волосами. Сойдясь с этими лицами, Вихров обрадовался и удивился: это были Живин и супруга его Юлия Ардальоновна, которая очень растолстела и была с каким-то кислым и неприятным выражением в лице, по которому, пожалуй, можно было заключить, что она страдала; но только вряд ли эти страдания возбудили бы в ком-нибудь участие, потому что Юлия Ардальоновна до того подурнела, что сделалась совершенно такою же, какою некогда была ее маменька, то есть похожею на огромную нескладную тумбу. Сам Живин тоже сильно постарел, обрюзг и, как видно, немало перенес горя. - Давно ли ты здесь и ради каких дел? - спросил его Вихров и почти старался не видеть m-me Живину - такое тяжелое и неприятное впечатление произвела она на него. - Да вот приехал, - отвечал Живин, - ищу места по новым судебным учреждениям. - И, конечно, получишь его; ты так этого заслуживаешь... А вы в первый раз еще в Петербурге? - спросил Вихров Юлию Ардальоновну, чувствуя, что он должен же был о чем-нибудь заговорить с ней. - Нет, я уж не в первый раз, - отвечала она. Встреча с Вихровым, кажется, не произвела на нее никакого впечатления, и как будто бы даже она за что-то сердилась на него или даже презирала его. - Теперь я только проездом здесь и еду за границу, - прибавила она. Живин при этих словах жены потупился. - За границу! - повторил Вихров. - Что ж, вы там будете лечиться? - спросил он не без внутреннего смеха, глядя на ее массивную фигуру. - Мне не от чего лечиться, - отвечала Юлия Ардальоновна, поняв, по-видимому, соль его вопроса, - я еду так, надоело уж все смотреть на русскую гадость и мерзость. "Ну, из этой гадости, конечно, уж ты сама - первая!" - подумал про себя Вихров, и как ни мало он был щепетилен, но ему все-таки сделалось не совсем ловко стоять среди белого дня на Невском с этими чересчур уж провинциальными людьми, которые, видимо, обращали на себя внимание проходящих, и особенно m-me Живина, мимо которой самые скромные мужчины, проходя, невольно делали удивленные физиономии и потупляли глаза. - Что ж мы, однако, тут стоим на дороге! - сказал он, желая куда-нибудь отойти не в столь многолюдное место. - Да зайдем ко мне; я недалеко тут живу... - сказал как-то робко Живин. Вообще видно было, что он очень обрадовался встрече с приятелем и в то же время как-то конфузился и робел перед ним. - С большим удовольствием, - поспешил ему ответить Вихров. - А ты тоже домой пойдешь? - спросил Живин жену. - Домой! - сказала она и вместе с тем гордо и с презрением ответила взглядом проходившему мимо ее гвардейскому улану, явно уже сделавшему ей гримасу. Живины жили, как оказалось, в Перинной линии, в гостинице; по грязной лестнице они вошли с своим гостем в грязный коридор и затем в довольно маленький, темный номер. Здесь, между разными, довольно ветхими дорожными принадлежностями и раскиданным платьем, Вихров увидал на обычном диване перед столом овчинный женский тулуп. Юлия Ардальоновна, скинув с себя бурнус и свою пастушескую шляпку, с пылающим и багровым от ходьбы лицом, села на этот именно диван и только немножко поотодвинула от себя вонючий тулуп. Вихрову показалось, что в ней пропало даже столь свойственное всем женщинам чувство брезгливости. - Скажи, пожалуйста, - обратился он снова к Живину (с Юлией он решительно не в состоянии был говорить), - где живет Иларион Ардальонович Захаревский, и видишься ли ты с ним? - Как же, вот он и хлопочет для меня о месте. - Я просил одного господина передать ему, что я здесь и что очень бы желал повидаться с ним. - И он мне тоже говорил; но занят ужасно, почти никуда, кроме службы, и не выезжает. - Но я сам бы к нему приехал, боюсь только, чтобы не помешать ему. - А вот видишь что! - отвечал Живин, соображая. - В пятницу в Петербург возвратится Виссарион, и они уже непременно целый вечер будут дома... Хочешь, я заеду за тобой и поедем! - Очень рад; но откуда же Виссарион возвращается? - С юга, подряды там берет - миллионер ведь теперь. - Слышал это я; службу, значит, он оставил? - Давно!.. "Стоит, говорит, руки в грошах марать, да еще попреки получать; хватать так хватать миллиончики!" - А Иларион Ардальонович богат? - У того ничего нет; зато тайный советник, с анненской звездой. Во всем этом разговоре о братьях Юлия Ардальоновна не приняла никакого участия, как будто бы говорилось о совершенно постороннем и нисколько не занимающем ее предмете. Вихров опять почувствовал необходимость хоть о чем-нибудь поговорить с ней. - Что ж вы намерены делать за границей и куда именно едете? - спросил он ее, делая над собой почти усилие. - Делать за границей многое можно, - отвечала ему с усмешкой Юлия Ардальоновна, - я поселюсь, вероятно, в Лондоне или Швейцарии, потому что там все-таки посвободней человеку дышится. - Но долго ли же вы намерены пробыть за границей? - Не знаю! Вихров очень ясно видел, что у Живина с женой что-то нехорошее происходило, и ему тяжело стало долее оставаться у них. Он взялся за шляпу. Юлия очень холодно в знак прощания мотнула ему головой; сам же Живин пошел провожать его до лестницы. - Так ты в пятницу заедешь ко мне? - говорил ему Вихров. - Непременно! - отвечал Живин. - И я заеду к тебе пораньше; мне об многом надобно поговорить и посоветоваться с тобой... В пятницу он действительно явился, не запоздав. - Где же живет Иларион Ардальонович? - спросил его Вихров. - Вместе с Виссарионом: у того свой дом, дворцу другому не уступит. - Ну, а как твои денежные делишки? - сказал Вихров, чтобы как-нибудь склонить разговор на семейную жизнь Живина. - А такие, - отвечал Живин, - что если не дадут службы, то хоть топись. - Но каким же это образом?.. Ты за женой, кажется, взял порядочное состояние, - потом служил все. - Из жениного состояния я ничего не взял; оно все цело и при ней; а мое, что было, все с ней прожил. - Что же она... не хозяйка, что ли? На это Живин махнул только рукой и вздохнул. - И говорить мне об этом грустно! - произнес он. - Мне она самому показалась на этот раз какою-то странною, - продолжал Вихров. Живин грустно усмехнулся. - А все благодаря русской литературе и вам, господам русским писателям, - проговорил он почти озлобленным тоном. - Да что же тут русская литература и русские писатели - чем виноваты? - спросил Вихров, догадываясь уже, впрочем, на что намекает Живин. - А тем, - отвечал тот прежним же озлобленным и огорченным тоном, - что она теперь не женщина стала, а какое-то чудовище: в бога не верует, брака не признает, собственности тоже, Россию ненавидит. - Что за глупости такие! - воскликнул Вихров, в первый еще раз видевший на опыте, до какой степени модные идеи Петербурга проникли уже и в провинцию. - Нет, не глупости! - воскликнул, в свою очередь, Живин. - Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика - ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. "Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!" - Кого ж это она полюбила? - Полячишку тут одного, и я действительно плюнул на все и даже, чтоб ее же не закидали грязью в обществе, не расходился с нею и покрывал все своим именем! Но она этим не ограничилась. Нынешней весной заявила мне, что совсем уезжает за границу. - Совсем? - воскликнул Вихров. - Да, эмигрировать хочет, и, разумеется, каналья этот всему этому ее научает, чтобы обобрать и бросить потом. - Очень не мудрено!.. - Непременно так, потому что сам ты рассуди: он - малый еще молодой, а она ведь уж немолода и собой некрасива. При этих словах приятеля Вихров потупился. "Она не то что некрасива, она ужасна!" - подумал он про себя. - А между тем этот господин притворяется, что страстно влюблен в нее, - и все это потому, что у ней есть двадцать пять тысяч серебром своих денег, которые были в оборотах у Виссариона и за которые тот ни много ни мало платил нам по двадцать процентов, - где найдешь такое помещение денег? Вдруг она, не говоря ни слова, пишет обоим братьям, что наши семейные отношения стали таковы, что ей тяжело жить не только что в одном доме со мной, но даже в одной стране, а потому она хочет взять свой капитал и уехать с ним за границу. Иларион написал ей на это очень дружеское письмо, в котором упрашивал и умолял ее рассудить и одуматься, а Виссарион прямо ей отвечал, что какие бы там у нее со мной ни были отношения - это не его дело; но что денег он для ее же будущего спокойствия не даст ей... Она на это взбесилась, командировала своего возлюбленного в Петербург, дала ему полную доверенность, а тот с большого-то ума и подал векселей ко взысканию, да еще и с представлением кормовых денег. Виссарион ничего не знает, вдруг к нему является полиция: "Пожалуйте деньги, а то не угодно ли в тюрьму!.." Тот, разумеется, ужасно этим обиделся, вышвырнул эти деньги, и теперь вот, как мы приехали сюда, ни тот, ни другой брат ее и не принимают. - Печальная история! - Да, невеселая! И у нас по губернии-то не то что с одной моей супругой это случилось, а, может быть, десятка два - три женщин свертелось таким образом с кругу - и все-таки, опять повторяю, нынешняя скверная литература тому причиной. - Это и прежде бывало без всякой литературы, что ты! - воскликнул Вихров. - Бывало, да все как-то поскромней! - возразил Живин. - Стыдились как-то этого; а теперь делают с каким-то нахальством, как будто бы даже гордятся этим; но поедем, однако, - пора! - Пора! - подтвердил и Вихров. Оба брата Захаревских занимали одну квартиру, но с двумя совершенно отдельными половинами, и сходились только или обедать в общую столовую, или по вечерам - в общую, богато убранную гостиную, где и нашли их наши гости. Оба они очень обрадовались Вихрову. Иларион Захаревский еще больше похудел и был какой-то мрачный; служебное честолюбие, как видно, не переставало его грызть и вряд ли в то ж время вполне удовлетворялось; а Виссарион сделался как-то еще яснее, определеннее и законченное. Между Вихровым и Иларионом Захаревским сейчас же затеялся дружественный разговор; они вспомнили старое время, ругнули его и похвалили настоящее. - Да, - говорил Иларион, - много воды утекло с тех пор, как мы с вами не видались, да не меньше того, пожалуй, и перемен в России наделалось: уничтожилось крепостное право, установилось земство, открываются новые судебные учреждения, делаются железные дороги. При этом перечне Виссарион только слегка усмехнулся: против уничтожения крепостного права он ничего обыкновенно не возражал. "Черт с ним, с этим правом, - говорил он, - которое, в сущности, никогда и не было никаким правом, а разводило только пьяную, ленивую дворовую челядь"; про земство он тоже ничего не говорил и про себя считал его за совершеннейший вздор; но новых судебных учреждений он решительно не мог переваривать. - У здешних мировых судей, - обратился он к Вихрову, - такое заведено правило, что если вы генерал или вообще какой-нибудь порядочный человек, то при всяком разбирательстве вы виноваты; но если же вы пьяный лакей или, еще больше того, какой-нибудь пьяный пейзан, то, что бы вы ни наделали, вы правы!.. Такого правосудия, я думаю, и при Шемяке не бывало! Виссариона самого, по случаю его столкновений с рабочими, несколько раз уж судили - и надобно сказать, что не совсем справедливо обвиняли. - Это временное заблуждение, которое потом пройдет, - возразил ему Вихров. - Нет-с, не пройдет, потому что все так уж к тому и подстроено; скажите на милость, где это видано: какому-то господину в его единственном лице вдруг предоставлено право судить меня и присудить, если он только пожелает того, ни много ни мало, как на три месяца в тюрьму. - Во-первых, это везде есть, - начал ему возражать серьезным и даже несколько строгим голосом Иларион Захаревский, - во-вторых, тебя судит не какой-то господин, а лицо, которое общество само себе выбрало в судьи; а в-третьих, если лицо это будет к тебе почему-либо несправедливо, ты можешь дело твое перенести на мировой съезд... - А на мировом-то съезде кто же судит? - возразил насмешливо Виссарион. - Те же судья: сегодня, например, Петр рассматривает решение Гаврилы, а завтра Гаврила - решение Петра; обоюдная порука - так на кой им черт отменять решение друг друга? - Но вы забываете, что все это делается публично, - возразил ему Вихров, - а на глазах публики кривить душой не совсем удобно. - Кривят же, однако, нисколько не стесняются этим!.. Или теперь вот их прокурорский надзор, - продолжал Виссарион, показывая уже прямо на брата, - я решительно этого не понимаю, каким образом какой-нибудь кабинетный господин может следить за преступлениями в обществе, тогда как он носу из своей камеры никуда не показывает, - и выходит так, что полиция что хочет им дать - дает, а чего не хочет - скроет. - Но как же, по-вашему, надо было сделать? Или оставить так, как прежде было? - спросил не без иронии Вихров. - Я не знаю, как это надо было сделать, - возразил Виссарион, - я не специалист в этом, но говорю, что так, как сделано, - это бессмыслица! Все суждение брата Иларион слушал с немного насмешливой улыбкой, но при этих словах рассердился на него. - У вас-то, по вашему железнодорожному делу, я думаю, больше смысла, - проговорил он. - Я нисколько и не говорю про то; я тут не чиновник, не распорядитель, не благоустроитель России, - я купец, и для меня оно имеет смысл, потому что очень мне выгодно. - Хорошо отношение к стране своей! - сказал Вихров. - А я вот, как наживусь, так и поблагодарю мою страну: устрою в ней какое-нибудь учебное или богоугодное заведение, а мне за это дадут чин действительного статского советника! - подхватил Виссарион и захохотал. Иларион в это время обратился к Живину. - Твое назначение завтра, я думаю, состоится, - и тебя даже здесь, в Петербурге, оставляют. - В Петербурге! - воскликнул Живин. - Ну, вот за это merci! - прибавил он даже по-французски и далее затем, не зная, чем выразить свою благодарность, подошел почти со слезами на глазах и поцеловал Илариона в плечо. Тот сам поспешил поцеловать его в голову. - А что, супруга отправилась уже за границу? - спросил его Виссарион. - Отправилась вчерашний день, - отвечал Живин. - И господин Клоповский тоже? - Тоже! Виссариону, кажется, очень хотелось поговорить об этом деле с Вихровым, но он на этот раз удержался, может быть, потому, что Иларион при самом начале этого разговора взглянул на него недовольным взглядом. Побеседовав еще некоторое время, Вихров и Живин отправились, наконец, домой; последний, кажется, земли под собой не чувствовал по случаю своего назначения на службу - да еще и в Петербурге. - Я много в жизни вынес неудач и несчастий, - толковал он Вихрову, идя с ним, - но теперь почти за все вознагражден; ты рассуди: я не умен очень, я не бог знает какой юрист, у меня нет связей особенных, а меня назначили!.. За что же? За то, что я всегда был честен во всю мою службу. - За то только! - подтвердил ему и Вихров. - А ведь, брат, ежели есть в стране это явление, так спокойней и отрадней становится жить! Одна только, господи, помилуй, - продолжал Живин как бы со смехом, - супруга моя не оценила во мне ничего; а еще говорила, что она честность в мужчине предпочитает всему. Вихров при этом усмехнулся. - Она, кажется, и сама не знает, что предпочитает и что презирает, - проговорил он. - Именно так! - согласился и Живин. XVII АРИСТОКРАТ И ДЕМОКРАТ В одно утро Вихров прошел к Мари и застал у ней, сверх всякого ожидания, Абреева. Евгения Петровича, по обыкновению, дома не было: шаловливый старик окончательно проводил все время у своей капризной Эммы. - Давно ли и надолго ли? - говорил Вихров, дружески пожимая руку Абреева. - Приехал весьма недавно, - отвечал тот, - но надолго ли - это определить весьма трудно; всего вероятнее, навсегда! - А службу, что же, оставили? - Оставил, - отвечал Абреев с улыбкою и потупляя свои красивые глаза. - Не вытерпели, видно? - Отчасти я не вытерпел, а отчасти и меня не вытерпели, - продолжал он с прежней улыбкой. - Вас? - спросил не без удивления Вихров. - За послабление, вероятно? Абреев пожал плечами. - Ей-богу, затрудняюсь, как вам ответить. Может быть, за послабление, а вместе с тем и за строгость. Знаете что, - продолжал он уже серьезнее, - можно иметь какую угодно систему - самую строгую, тираническую, потом самую гуманную, широкую, - всегда найдутся люди весьма честные, которые часто из своих убеждений будут выполнять ту или другую; но когда вам сегодня говорят: "Крути!", завтра: "Послабляй!", послезавтра опять: "Крути!"... - Как же, так прямо и пишут: "крути" и "послабляй"? - вмешалась в разговор Мари. - О нет! - произнес Абреев. - Но это вы сейчас чувствуете по тону получаемых бумаг, бумаг, над которыми, ей-богу, иногда приходилось целые дни просиживать, чтобы понять, что в них сказано!.. На каждой строчке: но, впрочем, хотя... а что именно - этого-то и не договорено, и из всего этого вы могли вывести одно только заключение, что вы должны были иметь железную руку, но мягкую перчатку. - Это что такое? - спросила Мари с некоторым уже удивлением. - А то, - отвечал Абреев с усмешкой, - чтобы вы управляли строго, твердо, но чтобы общество не чувствовало этого.