новления, как самые уже верные хранилища, а потому в Приказ обыкновенно бегал по нескольку раз в неделю, внося то сто, то двести рублей, и даже иногда не брезговал сохранной книжкой, кладя под нее по целковому, по полтиннику. - Вот вы все жаловались, что в Приказе проценты малы, - начал Иосаф. - Али велики? - спросил Фарфоровский и опять злобно оскалился. - Ну, так вот отдайте в частные руки. Я вам смаклерю это... пятнадцать процентов получать будете. Глаза у старика разгорелись. - А залог какой? - спросил он торопливо. - Да залогу тут совсем никакого нет, - отвечал Иосаф. - Как же без залогу-то? - спросил Фарфоровский, как бы мгновенно исполнившись глубочайшего удивления. - А вот как, - отвечал Ферапонтов и объяснил было ему все дело Костыревой; но старик в ответ на это только усмехнулся. - Сам ты, милый человек, - начал он уже наставительным тоном, - служишь при деньгах, а того не знаешь... Ну-ка, дай-ка мне из твоего Приказа-то хоть тысчонки две без залога-то. Дай-ко! - То место казенное. - А, казенное? То, вот видишь, казна, - зашипел Фарфоровский. - Казну сберегать надо; она у нас бедная... Только частного человека грабить можно. - Кто ж вас грабит? - спросил Иосаф. - Все вы! Вон эта полиция... у ней у самой сто лет перед домом мостовая не мощена; а меня заставляет: мости, где хошь бери, да мости! - Вам-то пуще негде взять. - Много у меня; ты считал в моем кармане-то. - Известно, что считал. Умрете, все ведь останется, - сказал Иосаф, уже вставая. - Умрешь и ты! Что ты меня этим пугаешь! Молодой ты человек, пришел к старику и огорчаешь его. Для чего! - вскинулся на него хозяин. - С вами, видно, не сговоришь, - проговорил Иосаф и пошел. - Да нечего: стыдно! Стыдно! - стыдил его хозяин. Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через забор, Иосаф прямо же пошел еще к другому человечку - сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова. Сам старик очень незадолго перед смертью своею, служа в Приказе заседателем, ужасно полюбил Иосафа за его басистый голос и знание церковной службы. Каждое воскресенье он звал его к себе в гости, поил, кормил на убой и потом, расчувствовавшись, усиленнейшим образом упрашивал его прочесть ему, одним тоном, не переводя духу, того дня апостола, и когда Ферапонтов исполнял это, он, очень довольный, выворотив с важностью брюхо, махая руками и почти со слезами на глазах, говорил: "Асафушка! Мой дом - твой дом! Сам умру - сыну накажу это!.." Но, увы! Иосафу и в голову не приходило, что сын этот вовсе не походил на своего папеньку, мужика простого и размашистого. По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих. У него, например, был прекрасный экипаж и отличные лошади, но он и того не любил. Жил он в целом бельэтаже своего огромного дома с мраморными косяками, с новомодными обоями, с коврами, с бронзой, с дорогою мебелью; но на всем этом, где только возможно, были надеты чехлы, постланы подстилки, которые никогда не снимались, точно так же, как никогда ни одного человека не бывало у него в гостях. Аккуратнейший в своей жизни, как часовая машина, он каждый день объезжал свои лавки, фабрики. В субботу обыкновенно разделывал всех мастеровых сам, и если какому-нибудь мужику приходилось с него 99 1/2 копейки, то он именно ему 99 1/2 и отдавал, имея для этого нарочно измененные денежки и полушки. В отношении значительных лиц в городе Родионов был чрезвычайно искателен; но это продолжалось только до первого приглашения к какому-нибудь пожертвованию. Напрасно тут его ласкали, стращали, он откланивался, отшучивался, но не подавался ни на одну копейку. Даже ни одной приближенной женщины он не имел у себя, и когда, по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: "Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов", - "Зачем же-с это? Женюсь, так своя будет", - отвечал он обыкновенно. Кто бы с ним ни говорил, особенно из людей маленьких и почему-либо от него зависящих, всякий чувствовал какую-то смертельную тоску, как будто бы перед ним стоял автомат, которого ничем нельзя было тронуть, ничего втолковать и который только и повторял свое, один раз им навсегда сказанное. В светлой, с дубовой мебелью, передней его Иосаф нашел старого еще знакомца своего, любимого приказчика покойного Саввы Лукича, совсем уж поседевшего и плешивого. - Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - сказал тот, тоже признав его. - А что, хозяин дома? - спросил Ферапонтов. В ответ на это старик вынул из кармана круглые, старинные часы и, посмотрев на них, произнес: - Теперь еще нет, а через двадцать минут будут дома! - Да верно ли это? - Верно... Это уж у нас верно! - отвечал старик. В голосе его в одно и то же время слышалась грусть и насмешка. Чрез двадцать минут Родионов действительно приехал. - А, здравствуйте! Сюда пожалуйте, - сказал он, увидев Иосафа и проходя скорым, деловым шагом. Далее, впрочем, залы он не повел его, а, остановившись у дверей в гостиную, небрежно облокотился на нее. - Что скажете? - спросил он. - Я к вам, Николаи Саввич, с просьбой, - начал Иосаф, переминаясь с ноги на ногу. - Слушаем-с! - произнес Родионов. Ферапонтов рассказал ему откровенно и подробно положение Костыревой. - Так-с, понимаем, - проговорил Родионов, все как-то гордей и бездушнее начиная смотреть. - А между тем из именья... - продолжал Иосаф убедительнейшим бы, кажется, по его мнению, тоном, - есть там покупщики - купить лес и мельницу, так что вся недоимка сейчас бы могла быть покрыта. - Так, так-с!.. - повторял Родионов и как бы от нетерпения принялся качать ногою. - Не можете ли вы, - договорил, наконец, Иосаф, - одолжить ей на какие-нибудь полгода две с половиной тысчонки, а что это верно, так третью тысячу я за нее свою вношу. - Денег-то у меня таких нет-с, - отвечал наглейшим образом Родионов. Иосаф даже попятился назад и усмехнулся. - Как нет... помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того... - Что-что лежит? Те деньги на другое нужны... Что тебе надо? - крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке. - Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, - заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку. - Ну, и прекрасно. - Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу. - Зачем же к Николаю-то Саввичу? - Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет... хлебца мы покупаем. - А вам что сказано при заподрядках? - спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу взгляд. - Что сказано? - Мы тоже, ваше степенство, хошь бы и наперед того, завсегда, выходит, ваши покорные рабы, - ломил между тем мужик свое. - Да ты мне за деньги-то всегда покорен. Что ты меня тем ублажаешь. Нечего тут разговаривать... пошел вон! - Так как тоже на знакомстве выходит; вон хошь бы и Калошинский барин; хорошо, говорит, везите, говорит, я, говорит, покупаю. - Ну, коли покупает, так и ступай к нему. Убирайся. Мужик, однако, постоял еще немного, почесал у себя затылок и потом неторопливо поворотил и пошел назад. - У богатых, указывают, денег много, - снова обратился Родионов к Иосафу, - да ведь у богатого-то человека и дыр много; все их надобно заткнуть. Тебе что еще?.. - крикнул он опять на высокого уже малого, стриженого, в усах, и с ног до головы перепачканного в кирпиче, который как бы из-под земли вырос в передней. - Кто ты такой? - Солдат... печник, ваше благородие, - отвечал тот, молодцевато вытягиваясь. - Что же тебе? - Сложил печку-с; совсем готова. - Ну и ладно. Деньги ведь к командиру пойдут. - Точно так-с, ваше благородие. - Ну, и ступай, значит. - На водочку бы, ваше благородие, - проговорил солдат просительным уже тоном. - А не хочешь ли на прянички?.. Ты бы лучше на прянички попросил, - проговорил Родионов. Солдат сконфузился. - Обнакновение уж, ваше благородие, такое, - пробормотал он. - Никаких и ничьих обыкновений я знать не хочу, а у меня свое; значит, налево кругом и машир на гаус. Солдат действительно повернулся налево кругом и вышел. Во все это время Иосафа точно с головы до ног обливали холодной водой, и только было он хотел еще раз попробовать повторить свою просьбу, как из гостиной вышел худощавый и очень, должно быть, изнуренный молодой человек. - Что? Вы написали расчет? - спросил его Родионов, перенося на него свой леденящий взгляд. - Написал-с, - отвечал тот почтительно. - До свиданья, - обратился Родионов к Иосафу и сейчас же ушел к себе. X Несколько минут Ферапонтов оставался, как бы ошеломленный, на своем месте: на Родионова он возлагал последнюю свою надежду. Однако вдруг, с совершенно почти несвойственным ему чутьем, он вспомнил еще об одном отставном майоре Одинцове, таком на вид, кажется, добром, проживавшем в Порховском уезде, в усадьбе Чурилине, который, бывая иногда в Приказе, все расспрашивал писцов, кому бы ему отдать в верные руки деньги на проценты. Не откладывая времени, Ферапонтов решился сейчас же ехать к нему. Утомленный, измученный, он сбегал наскоро домой, почти ничего не пообедал и сейчас же отправился искать извозчика. Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и палило солнце в бока, в затылок, он быстро шагал по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза. Заходя то в тот, то в другой, он, наконец, нашел парня, который знал усадьбу Чурилино, но самого парня еще надобно было отыскать: он пил где-то в харчевне чай с земляками, так что только в вечерни выехала к услугам Иосафа, там, откуда-то с задов, телега, запряженная парою буланых лошадей. Сидевший на облучке извозчик, с продолговатым лицом и с длинным кривым носом, оказался таким огромным мужичиной, что скорей пригоден был ворочать жернова, чем управлять своими кроткими животными. Выехав из города, они сейчас же своротили на проселок. Иосаф, в чиновничьем пальто, с всклоченными и запыленными бакенбардами и в фуражке с кокардой, полулежал на своей кожаной подушке и смотрел вдаль... Как ни горько было у него на душе, но свежий загородный воздух проник в его грудь, и сердце невольно забилось радостью. Почти пятнадцать лет он не выезжал из города, а между тем открывающиеся виды все становились живописнее и живописнее. Вот они спускаются по ровному скату, расходившемуся во все стороны. На нем, живописно оживляя всю окрестность, гуляло по крайней мере до ста коров. Дорога шла, направляясь к кирпичному, красного цвета, строению, с белевшим перед ним прудом. Путникам нашим пришлось проезжать почти по самому краю его, так что они даже напугали плававших тут в осоке гусей, которые, при их приближении, шумно и быстро отплыли в сторону. Поднявшись от пруда в гору, они увидели маленькую кузницу и закоптелого, в кожаном колпаке, кузнеца, возившегося у станка с лошадью. При виде их он им поклонился и молча погрозил извозчику, как человеку, вероятно, ему знакомому, молотом. Тот тоже погрозил ему кнутом. Далее потом пошли уже настоящие сельские хлебные поля. В деревне, по вытянутой в прямую линию улице, бежали мальчишки отворить им ворота. - Славно, ребята, славно! - говорил им извозчик, быстро проезжая. Мальчишки бежали за ними вперегонку отворить и другие воротцы. - Ай-да, ребята! Назад поеду, беспременно по трепке каждому привезу! - отблагодарил он их на прощанье, и в то же время, кажется, ему ужасно хотелось заговорить с своим седоком. - Это вон гавриловского барина усадьба-то, - сказал он, показывая на видневшиеся далеко-далеко строения. - Вся, братец ты мой, каменная, - прибавил он. - Что же, он богат, видно? - спросил Иосаф. - И, господи, сколько деньжищев; а холостой... не хочет жениться-то!.. И затем они проехали около каких-то, должно быть, заводов и, как-то пробравшись задами, мимо гумен, хмельников, вдруг наткнулись опять на деревню, но уже с отворенными воротцами. У крайней избы, на прилавке, стоял прехорошенький мальчик и ревмя ревел. - Не плачь, не плачь, воротимся, - сказал ему ямщик. - Да я не об вас, а об мамоньке, - отвечал ребенок. - Эко, брат, а я думал, что об нас, - говорил зубоскал. На половине улицы они очутились ровно перед тремя дорогами. - О, черт! Тут, пожалуй, заплутаешь, надо поспросить, - сказал извозчик и, ловко соскочив с передка, подошел к одной избе и начал колотить в подоконник кнутовищем. - Эй, баушка, где ты тут засохла, - выглянь-ка! - произнес он, и в окно в самом деле выглянула старуха. - Как тут ехать в Чурилово: направо, налево или прямо в зубы? - Ой, чтой-то, господь с тобой, зачем в зубы?.. Поезжай налево, - отвечала старуха. - А как расстоянье-то ты обозначишь? Далеко ли еще? - Да верст пять... - Это ладно! Кабы не так спешно было, так в гости бы к тебе заехали. Прощай! Поворотов не будет? - Ну, какие повороты! - заключила старуха, смотря на него с заметным удовольствием, когда он опять молодцевато вскочил на передок и поехал. В перелеске потом они встретили идущего по опушке мужика с топором. Извозчик не утерпел и с ним заговорил: - Что, дядя, далеко ли до Чурилова? - Верст семь будет, - отвечал тот сердито, уходя за кусты. - Спасибо, что мало накинул, экой добрый, - говорил балагур... - Речка-то какая славная, - прибавил он, подъезжая к мосту. - Вот напиться бы: вода какая чистая... - Ну, напейся, - сказал ему Иосаф, и извозчик, кинув вожжи, прямо с телеги соскочил через перила на берег и, наклонившись, напился из пригоршней. - Солонины этой проклятой на постоялом дворе налопаешься, ужасть как пьется! - сказал он и с полнейшим удовольствием, подобрав вожжи, погнал лошадей во все лопатки. - Вон оно самое Чурилово и есть! - сказал он, мотнув головой на открывшуюся совершенно голую усадьбу, торчавшую на гладком месте, без деревца и ручейка и даже, кажется, без огорода. Иосаф между тем начинал чувствовать всю щекотливость своего положения: ехать в первый раз в дом и прямо просить денег, черт знает что такое! Но зато извозчик не унывал: как будто бы везя какого-нибудь генерала, он бойко подлетел к воротам на красный, огороженный простым огородом двор и сразу остановил лошадей. Окончательно растерявшийся Иосаф начал вылезать из телеги, и странная, совершенно неожиданная сцена представилась его глазам: на задней галерее господского дома, тоже какого-то обглоданного, сидела пожилая, толстая и с сердитым лицом дама и вязала чулок; а на рундучке крыльца стоял сам майор Одинцов, в отставном военном сюртуке, в широких шальварах и в спальных сапогах. Он выщелкивал языком "Камаринскую" и в то же время представлял рукой, что как будто играет на балалайке, между тем как молодой дворовый малый, с истощенным и печальным лицом, в башмаках на босу ногу, отчаянно выплясывал перед ним на песке. По временам майор взмахивал рукой, и малый, приостановясь в ухарской позе и вскинув руками, шевелясь всем телом, как делают это цыгане, начинал гагайкать: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха! Майор при этом тоже прихлопывал в ладоши и прикрикивал: Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха! - Иван Дмитрич, прекратите, наконец, это! К нам кто-то приехал, - сказала ему вполголоса дама. - А, извините! - проговорил майор, увидев подходящего Иосафа и сходя к нему с крыльца. - Извините! Иосаф, в свою очередь, тоже извинился и назвал свою фамилию. - Вы меня, может быть, не узнали? - прибавил он. - Напротив, душевно рад... Каково пляшет? - прибавил майор, указывая на стоявшего уже в вытяжку малого. Иосаф не мог при этом не заметить, что лицо хозяина сильно пылало, а из рта несло как из винной бочки. - Однако позвольте же вам представить: супруга моя, Настасья Ардальоновна! - сказал, расшаркиваясь, майор и показывая на даму. - Прошу покорнейше в комнаты. Ты тоже иди! - прибавил он парню. Все вошли в залу: Ферапонтов впереди, а хозяин сзади его и все продолжая расшаркиваться. Хозяйка явилась через другие двери и сейчас же села и приняла как бы наблюдательный пост. В комнате этой, несмотря на ходивший всюду сквозной ветер, почему-то сильно пахнуло кошками. - Позвольте мне перед вами потанцевать? - проговорил вдруг майор, усадив гостя. - Сделайте одолжение, - отвечал Иосаф. - Мазурку вам угодно? - продолжал хозяин. - Что вам угодно, - отвечал Иосаф. - Иван Дмитрич, надобно бы, кажется, это оставить, - произнесла хозяйка, но майор только махнул ей рукою. - Митька! - крикнул он. В залу вошел тот же малый. - Мазурочный вальс! Играй и учись у меня! Парень подошел к стоявшему в углу полинялому ящику, похимостил что-то тут около него и, воткнув в дыру висевший на стене ключ, начал им вертеть. Оказалось, что это был небольшой органчик: "Трым-трым! Трым-трым!" - заиграл он мазурку Хлопицкого, и майор, как бы ведя под руку даму, нежно делая ей глазками, пошел, пристукивая ногами, откалывать танец. - Но, может быть, вам скучно это? Угодно вальс? - сказал он, сделав несколько туров и обращаясь к Иосафу. - Иван Дмитрич, прекратите это, - молила его жена. - Мне все равно-с, - отвечал Иосаф. - Вальс! - скомандовал майор малому, и тот, опять что-то похимостивши у ящика, заиграл вальс. Майор, держа несколько голову набок, начал вертеться в три па. - Ух! Нынче уставать стал: не могу много, - сказал он, останавливаясь перед Иосафом. - Позвольте же, однако, предложить вам рюмку водки. Малый, водки! - Нет, уж этого по крайней мере не будет! - сказала хозяйка, как-то решительно вставая. - Чего-с? - произнес майор, и всю правую щеку у него подернуло. - А того, что этого нельзя, - проговорила она и вышла. - Ты, харя, пошел, подавай! - повторил майор малому. Тот нехотя вышел. - Как ваше здоровье? - обратился майор опять к Иосафу. - Слава богу-с, - отвечал тот. - Очень рад с вами познакомиться, - прибавил майор, протягивая ему руку. - Митька! Митька снова показался. - Водки! Убью! - Барыня заперла и не изволит-с давать. - Цыц! Убью! Поди встань передо мной на колени. Малый, совсем уж бледный, подошел и встал. - Кто такой я?.. Говори!.. Я села Чурилова Семен майор Одинцов... Водки - живо! - Да помилуйте, сударь, разве я-с?.. Барыня. - Убью! Вот тебе! - крикнул майор и ударил бедняка в ухо, так что тот повалился. - Полноте, что вы делаете? - вскричал, наконец, Иосаф, вскакивая и подходя к майору. - Кто ты такой? - проговорил тот, обращая уже к нему свое ожесточенное лицо. - Я Ферапонтов, а вы не шумите. - Как ты смел ко мне приехать! Кто ты такой? Пошел вон! Убью! - кричал майор и кинулся было к Иосафу драться, но тот, и сам весь день раздражаемый, вышел из себя. - Прежде чем ты убьешь меня, я тебя самого задушу, - сказал он и, схватив хозяина за шиворот, оттолкнул от себя. - Караул! Режут! - завопил майор, падая со всего размаха между стульями головой. - Ну да, покричи еще! - говорил Иосаф и, оборотясь к малому, прибавил: - Поди, брат, пожалуйста, скажи, чтобы мои лошади ехали за мною. Тот побежал. - Пошел вон! Убью! - кричал между тем майор. Иосаф, выйдя на крыльцо, всплеснул только руками. - Что это такое, господи ты боже мой! Зачем я приезжал к этому скоту? - произнес он и пошел один по дороге. Невдолге, впрочем, его нагнал и извозчик, и едва Иосаф уселся в телегу, как он сейчас же начал болтать. - Попали же мы, паря, на гости... Седьмое ведро, братец ты мой, на этой неделе уж оторачивает. - Что ж он запоем, что ли, пьет? - спросил Иосаф. - Должно быть, есть маненько... парит черта-то в брюхе... С утра до вечера на каменку-то поддает. Я теперь поехал, так словно ополченный какой ходит по двору, только то и орет: "Убью, перережу всех!" Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то! - Уж именно, - подтвердил Ферапонтов. - Куда же ехать, однако? - заключил извозчик, повертывая к нему свое добродушное и вместе с тем насмешливое лицо. Иосаф, подумав некоторое время, проговорил: - Поедем к гавриловскому барину; авось тот не таков. - Известно, тот барин крупичастый, а ведь это что?.. Орженовики! - объяснил извозчик и погнал рысцой своих лошадок, бежавших вряд ли уж не шестидесятую версту не кормя. Солнце между тем садилось, слегка золотя ярко-розовым цветом края кучковатых облаков, скопившихся на горизонте. По влажным сенокосным лугам начал подниматься беловатый густой туман росы, и кричали то тут, то там коростеля. Версты через четыре показалось, наконец, и Гаврилково. Точно феодальный замок, возвышалось оно своим огромным домом с идущими от него вправо и влево крыльями флигелей. Прямо от него начинал спускаться под гору старинный густо разросшийся сад, а под ним шумно и бойко протекала лучшая во всем околотке река. Проехав по мосту и взобравшись в гору по дорожке, обсаженной липами, Иосаф не осмелился подъехать прямо к дому, а велел своему извозчику сходить в который-нибудь флигель и сказать людям, что запоздал проезжий губернский чиновник из Приказа, Ферапонтов, и просит, что не примут ли его ночевать. Извозчик сбегал. - В дом, к барину велели вас звать, - повестил он Иосафа с удовольствием. Тот пошел. На нижних ступенях далеко выдающегося крыльца стоял уже и дожидался его ливрейный лакей. Он провел Иосафа по широкой лестнице, устланной ковром и установленной цветами, и, сняв потом с него, без малейшей гримасы, старое, запыленное пальтишко, проговорил тихо: - В гостиную пожалуйте! Иосаф робко прошел по темной зале с двумя просветами и в гостиной, слабо освещенной столовой лампой, он увидел на стенах огромные, масляной краски, картины в золотых рамках, на которых чернели надписи: Мурильо{493}, Корреджио{493}. Висевшая над дверьми во внутренние комнаты толстая ковровая портьера, наконец, заколыхалась, и из-за нее показался хозяин, высокий мужчина, с задумчивыми, но приятными чертами лица, несколько уже плешивый и с проседью; одет он был в черное, наглухо застегнутое пальто и, по начинавшей уже тогда вкрадываться между помещиками моде, носил бороду. - Я вас немножко знаю, - сказал он любезно, подавая Иосафу руку. Тот тоже объявил, что имел счастье видать его иногда в Приказе. - Прошу вас, - сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его конец. - Вы, вероятно, были у кого-нибудь из родных или знакомых ваших в нашем уезде? - спросил он его мягким и ровным голосом. - Нет-с, я езжу-с по одному адвокатному делу, в котором и к вам бы имел покорнейшую просьбу, - начал прямо Иосаф, вставая перед Гавриловым на ноги. - Ваш покорнейший слуга, - отвечал тот, потупляя свои умные глаза. - Дело-с это принадлежит госпоже Костыревой... Может быть, даже вы изволите ее знать. - Костыревой?.. - повторил Гаврилов. - Костырева я знал. - Это ее покойный муж. Он оставил ей теперь очень запутанное именье, из которого она желала бы продать лес и мельницу, и вот именно по этому предмету поручила мне обратиться к вам. - Ко мне? - спросил Гаврилов, как бы несколько удивленный. - Да-с, продать она готова весьма дешево, и с ее стороны единственное условие, чтобы деньги доставить ей теперь же, а купчую получить после, когда именье будет очищено по Приказу. - Но что же меня удостоверит, что именье будет очищено? - сказал Гаврилов уже с улыбкой. - Вы сами можете, если вам угодно, внести прямо от своего имени деньги в Приказ. - Да, - произнес Гаврилов размышляющим тоном, - но в таком случае, что меня обеспечит, что эти мельница и лес будут именно мне проданы? - Насчет этого-с вы изволите с продавицей заключить домашнее условие. - Да, - повторил Гаврилов еще более протяжно и задумчиво, - но об этом надо подумать, - прибавил он и, попрося снова Иосафа садиться, сейчас же переменил разговор. Он стал расспрашивать его о капиталах Приказа, его оборотах, не высказывая с своей стороны ни одной мысли, но зато с самым вежливым вниманием прислушиваясь ко всем ответам Ферапонтова. За ужином, который последовал часов в одиннадцать, были поданы на серебряных блюдах разварная рыба и жареная дичь, так прекрасно приготовленные, что Иосаф даже никогда ничего подобного и не едал. Кроме того, Гаврилов несколько раз из своих рук подливал ему в стакан весьма высокой цены медоку, так что герой мой даже начал конфузиться от такого рода внимания. Когда вышли из-за стола, он осмелился еще раз повторить свою просьбу и спросить, когда он может получить ответ. - Я вам завтра же скажу, - отвечал Гаврилов и чрезвычайно радушно приказал одному из своих лакеев проводить гостя в приготовленную для него комнату. Как ни мило и ни уютно было прибрано в этой спаленке, как ни покойна была приготовленная постель с чистым, как снег, бельем, однако Иосаф всю ночь проворочался, задавая себе вопрос: даст ли Гаврилов денег, или нет? Поутру, узнав от лакея, что барин еще не выходил, он, чтобы как-нибудь сократить время, вышел в сад и, выбрав случайно одну дорожку, прямо пришел к оранжерее. Боже мой! Сколько увидал он тут цветов и за стеклами и на вольном воздухе, в стройном порядке рассаженных по куртинам. Половине из них Иосаф даже и названия не знал, но все-таки, безмерно восхитившись душой, начал рассматривать то тот, то другой, нюхать их, заглядывать вовнутрь их махровых чашечек. В самой оранжерее, при виде гигантской зелени, растущей то широкими лопастями, то ланцетовидными длинными листьями, у Иосафа окончательно разбежались глаза, и в то время, как он так искренно предавался столь невинному занятию, почти забыв о своем деле, сам хозяин думал и помнил о нем, ходя по своему огромному кабинету. Глядя на умное и выразительное лицо Гаврилова, на его до сих пор еще величественный стан, конечно, каждый бы почувствовал к нему невольное сердечное влечение; а между тем как странно и безвестно прошла вся жизнь этого человека: еще в чине поручика гвардии, глубоко оскорбившись за то, что обойден был ротой, он вышел в отставку и поселился в Бакалайском уезде, и с тех пор про него постоянно шла такого рода молва, что он был примерный сын в отношении своей старушки-матери, женщины очень богатой, некогда бывшей статс-дамы, а потом безвестно проживавшей в своем Гаврилкове, и больше ничего об нем нельзя было сказать. Даже небогатые соседи и соседки, допускаемые иногда статс-дамою до своей особы, безмерно удивлялись, видя, что такой умный молодой человек, в полном развитии сил и здоровья, целые дни сидит у старушки, в ее натопленной спальне, обитой по всем четырем стенам коврами, с лампадками, с иконами, и сохраняет к ней такое обращение, какого они от своих сынков во всю жизнь и не видывали. Раза четыре по крайней мере в год Гаврилов ездил с матерью на богомолье, не позволяя при этом случае никому ни посадить, ни высадить ее из экипажа. Узнав ее желание, чтобы хозяйство шло несколько построже, он объехал все деревни, выбил там самую старую недоимку, сменил и пересек нескольких старост, докладывая ей о каждой мелочи и испрашивая на все ее разрешения. О женитьбе, так как сама старушка никогда не намекала на это, он не смел, кажется, и подумать и даже обыкновенную легкую помещичью любовь не позволил себе завести у себя дома, а устроил это в уездном городке, верст за тридцать от Гаврилкова, с величайшею таинственностью и платя огромные деньги, чтобы только как-нибудь это не огласилось и, чего боже сохрани, не дошло до maman! Тридцатого марта сорок восьмого года старуха, наконец, умерла. Удар этот, казалось бы, должен был сильно нравственно потрясти Гаврилова. Однако нет! С глубоко огорченным выражением в лице, он всеми приготовлениями к парадным похоронам распоряжался сам; своими собственными руками положил мертвую в гроб, в продолжение всей церемонии ни одной двери, которую следовало, не забыл притворить, и тотчас же, возвратясь после похорон домой, заперся в спальне покойницы, отворил и пересмотрел все ее хитро и крепко запертые комоды и шифоньеры. Сколько он там нашел, неизвестно, но только в продолжение довольно значительного времени во всей его благородной фигуре было видно выражение какого-то самодовольства, как бы от сознания новой, до сих пор еще не испытанной им силы, а затем страсть к корысти заметно уже стала отражаться во всех его действиях. Точно так же, как прежде повиноваться матери, теперь делать деньги сделалось как бы девизом его жизни. Ни с кем почти из соседей не поддерживая тесного знакомства и только слегка еще оставляя заведенную старухою в домашней жизни роскошь, он то и дело что хозяйничал: распространял усилением барщины хлебопашество, скупал с аукциона небольшие сиротские именья, вступал в сподручные к его деревням подряды, и все это он совершал как-то необыкновенно тихо, спокойно и даже несколько задумчиво, как будто бы он вовсе ничего и не делал, а все это само ему плыло в руки. Стяжав от всего почти дворянства имя прекраснейшего человека, Гаврилов в самом деле, судя по наружности, не подпадал никакого рода укору не только в каком-нибудь черном, но даже хоть сколько-нибудь двусмысленно-честном поступке, а между тем, если хотите, вся жизнь его была преступление: "Раб ленивый", ни разу не добыв своим плечиком копейки, он постоянно жил в богатстве, мало того: скопил и довел свое состояние до миллиона, никогда ничем не жертвуя и не рискуя; какой-нибудь плантатор южных штатов по крайней мере борется с природою, а иногда с дикими племенами и зверями, наконец, улучшает самое дело, а тут ровно ничего! Ни дела, ни борьбы, ни улучшения, а сиди себе спокойно и копи, бог знает зачем и для чего! И как всегда в этом случае бывает: чем больше подрастал золотой телец Гаврилова, тем сам он к нему становился пристрастней и пристрастней: даже в настоящем случае (смешно сказать) он серьезно размышлял о грошовом предложении Иосафа, из которого, по его расчетам, можно бы было извлечь выгоду, и только все еще несколько остававшийся в нем аристократический взгляд на вещи помешал ему в том. "Какая-то Костырева, которой мужа он знал за гадкого пьяницу; наконец, этот неуклюжий шершавый ходатай, и связаться с этими господами... Нет, черт с ним!" - решил он мысленно и проворно позвонил. - Попроси ко мне этого господина чиновника, - сказал он вошедшему лакею. Через несколько времени Иосаф явился бледный и с замирающим сердцем. - Я не могу идти на предлагаемое вами дело, - начал Гаврилов. Иосафа покоробило. - Отчего же-с?.. Помилуйте, - проговорил он до смешного жалобным голосом. - Оттого, что это совершенно выходит из заведенного мною порядка, - сказал Гаврилов таким покойным и решительным тоном, что Иосаф окончательно замер, очень хорошо понимая, что с пьяным майором, с жидомором Фарфоровским, даже с аспидом Родионовым, можно было еще говорить и добиться от них чего-нибудь, но с Гавриловым нет. Забыв всякую деликатность, Иосаф сейчас же начал раскланиваться. - Зачем же? Вы позавтракайте у меня, - проговорил Гаврилов опять уже приветливым голосом. Иосаф болтнул ему что-то такое в извинение и стал раскланиваться. - Очень жаль, - говорил Гаврилов, неторопливо вставая и провожая его до половины гостиной. Добравшись до своего экипажа, Ферапонтов, как тяжелый хлебный куль, опустился на него и сказал глухим голосом своему вознице: "Пошел!" Тот обернулся и посмотрел на него. - Да что вы, с делами, что ли, с какими ездите по господам этим? - спросил он. - Езжу денег занимать и нигде не могу найти, - отвечал неторопливо Иосаф. - И здешний не дал? - Нет. - Поди ж ты! - произнес извозчик, и покачал головой. - К старухе, братец ты мой, разве к одной тут, небогатой дворяночке, заехать, - прибавил он подумав. - Старейшая старуха, с усами седыми, как у солдата; именья-то всего две девки. - А деньги есть? - Есть! Прежде давывала, одолжала кой-кого, по знакомству. Тогда покойному батьке - скотской падеж был, две лошади у него пали - слова, братец ты мой, не сказала, ссудила ему тогда сто пятьдесят рублей серебром, - мужику какому-нибудь простому. - Вези к ней, - сказал Иосаф. - Ладно, - отвечал извозчик и с заметным удовольствием сейчас же поворотил на другую дорогу, по которой, проехав с версту, они стали спускаться с высочайшей горы в так называемые реки. Пространство это было верст на тридцать кругом раскинувшиеся гладкие поемные луга, испещренные то тут, то там пробегавшими по ним небольшими речками. Со всех сторон их окружали горы, на вершинах которых чернели деревни, а по склонам расстилались, словно бархатные ковры, поля, то зеленеющие хлебом, то какого-то бурого цвета и только что, видно, перед тем вспаханные. Выбравшись из этой ложбины, путники наши поехали по страшной уже бестолочи: то вдруг шли ни с того ни с сего огромнейшие поля, тогда как и жилья нигде никакого не было видно, то начинался перелесок, со въезда довольно редкий, но постепенно густевший, густевший; вместо мелкого березняка появлялись огромные осины и сосны, наконец, представлялась совершенная уж глушь; но потом и это сразу же начинало редеть, и открывалось опять поле. Утомленный бессонницей нескольких ночей, Иосаф задремал и затем, совсем уж повалившись на свою кожаную подушку, захрапел. Его разбудил уж извозчик, говоря: "Барин, а барин!" Он открыл глаза и привстал. Они ехали по узенькому прогону к какому-то, должно быть, селу. На крылечке новенького деревянного и несколько на дворянский лад выстроенного домика стояла здоровая девка, с лентой в косе, с стеклянными сережками и в босовиках с оторочкой. - Здорова, красноногая гусыня! - сказал извозчик, подъезжая к ней и останавливая лошадей. - На-ка кто? Михайло! Откуда нелегкая несет? - С барином езжу. - Еще, пес, словно выше вырос, - продолжала девка. - Да к тебе-то уж оченно больно рвался, так и повытянуло, знать, маненько. Дома барыня-то? - Дома! - Вылезайте, - сказал извозчик Иосафу, но тот медлил. - Ты сходи прежде сам и объясни ей прямо мое дело, а то мне вдруг неловко, - произнес он нерешительным голосом. - Пожалуй-с! - отвечал извозчик и, откашлянувшись, пошел на крыльцо. - О, черт, толстая какая! - сказал он и ударил девку по плечу. - Ой, да больно! Чтой-то, леший! - сказала та, взглянув на него ласково. Из комнаты потом послышались усиленные восклицания извозчика: "С барином езжу-с"; затем следовал какой-то гул, потом снова голос извозчика и опять восклицание: "С барином - право-с". Девка между тем, поджав руки на груди, глядела на Иосафа. - Нови, что ли, вы сбирать приехали? - спросила она. Тот вспыхнул. - Нет, - отвечал он, отворачиваясь и стараясь избегнуть ее взоров. - Пожалуйте-с! - крикнул ему извозчик из сеней. Иосаф не совсем смело пошел. В первой же со входа комнате он увидел старуху, в самом деле с усами и бородой, стриженую, в капотишке и без всяких следов женских грудей. Она сидела на диванчике, облокотившись одной рукой на столик и совершенно по-мужски закинувши нога на ногу. Ферапонтов раскланялся ей. - Здравствуйте! - проговорила она почти басом. Иосаф, утирая с лица платком пыль, сел на дальний стул. - Что вы, из самой губернии, что ли? - Из губернского города-с. - Пошто же вы от Гаврилова-то едете? - Я езжу по делу, о котором вам, может быть, говорил мой извозчик... - Не знаю... болтал он что-то такое тут... Я и не разобрала хорошенько... Какие у меня деньги! - Мы бы вам были самые верные плательщики, - сказал Иосаф, сделав при этом по обыкновению умилительное лицо. - Никаких у меня денег нет, что он врет? Марфутка! В горницу вошла та же девка, но что-то уж очень раскрасневшаяся, как будто бы она сейчас только с кем-нибудь сильно играла. - Готово ли там у тебя? - Готово, барыня, - отвечала она. - Ну, вы посидите тут; а я в баню схожу! - сказала старуха, обращаясь к Иосафу. И затем, слегка простонав, приподнялась и ушла. Ферапонтов вслед ей только вздохнул и от нечего делать пересел к растворенному окну. В другое окно из избы, выстроенной в одной связи с барской половиной, выглядывала улыбающаяся и довольная рожа его извозчика. Таким образом прошло около двух часов. В это время Иосаф видел, что Марфутка, еще более раскрасневшаяся, с намоченной головой и с подтыканным подолом, то и дело что прибегала из бани на пруд за холодной водой, каждый раз как-то подозрительно переглядываясь с извозчиком. Наконец, старуху, наглухо закутанную и с опущенной, как бы в бесчувственности, головой, две ее прислужницы - Марфа, совсем уже пылавшая, и другая, несколько постарше и посолидней ее на вид, - втащили в комнату под руки и прямо опустили на диванчик. От нее так и несло распаренным телом и бобковой мазью. Несколько минут она не подымала головы и не открывала глаз, так что Иосаф подумал, не умерла ли уж она. - Не дурно ли им? - спросил он. - Нету-тка-с! - отвечала Марфа. - Семь веников исхлестала об нее, за неволю очекуреешь! - прибавила она шепотом и вышла. - Палагея! - произнесла, наконец, старуха. - Я здесь, матушка, - отвечала другая девка, почтительно приближаясь к барыне. - Заварила ли травки? - Заварила, матушка-барыня, заварила. - Подавай. Чаю у меня нет, а я богородицыну травку пью, - объявила старуха Иосафу. Палагея между тем возвратилась и принесла в пригоршнях, прихватив передником, муравленый с рыльцем горшочек, аккуратно разостлала потом перед барыней на столе толстую салфетку и вынула из шкафчика чайную чашку и очень немного медовых сотов на блюдечке. - Налей! - приказала ей та. Палагея налила в чашку какой-то буроватой жидкости. Старуха, беря по крошечке сотов и сося их, начала запивать своим напитком и после каждого почти глотка повторяла: - Ой, хорошо! Так и жжет в брюшке-то. Может, и вы хотите? - отнеслась она к Иосафу; но тот отказался. - Ну, так вы поели бы чего-нибудь, - продолжала старуха и взглянула на свою прислужницу. - В печке у тебя брюква-то? - В печке, матушка, с утра не вынимала. - Принеси. Палагея опять вышла и на этот раз уж приворотила целую корчагу с пареной брюквой, до такой степени провонявшей, что душина от нее перебил даже запах бобковой мази. Она своей грязной рукой выворотила Иосафу на тарелку огромнейшую брюкву, подала потом ему хлеба и соли; но как он ни был голоден, однако попробовал и не мог более продолжать. - Что вы не едите? С маслом оно скусней. Подай масло-то. Девка подала; но Иосаф и с маслом не мог; зато сама старуха взяла никак не менее его кусище и почти с нежностию принялась его есть... По возрасту своему она дожила уже, видно, до того полудетского состояния, когда все сладковатое начинает нравиться. - Вы ступайте спать на сеновал. У меня там хорошо, - сказала она Иосафу и потом сейчас же вскрикнула: - Марфутка! Та явилась и была уже совершенно расфранченная: с причесанной головой, в чистой рубашке и в новом сарафане. - Проводи вот их! - приказала барыня. Иосаф видел, что со старухой о деньгах нечего было и разговаривать: он печально поклонился ей и пошел. Марфутка провела его через сени, и, когда он несколько затруднился прямо без лесенки влезть на помост, она слегка подсадила его. В полутемноте Иосаф рассмотрел постланную ему на сене постель. Он снял с себя только фрак и лег; под ним захрустело и сейчас же к одному боку скатилось пересохлое сено; над головой его что-то такое шумело и шелестело; он с большим трудом успел, наконец, догадаться, что это были развешанные сухие веники по всевозможным перекладинам. К утру его начал пробирать сильный холод; во всех членах он уже чувствовал какую-то сжимающую, неприятную ломоту и совершенно бесполезно старался поукутываться маленьким, худеньким одеялишком, не закрывавшим его почти до половины ног. "Ах ты, старая чертовка, куда уложила", - думал он, и в это время вдруг раздались шаги то туда, то сюда, и послышался гул сиповатого голоса хозяйки. Наконец, он явственно услышал, что она кричала: "Господин чиновник! Господин чиновник! Пожалуйте сюда!" Иосаф проворно накинул на себя свой фрачишко и спустился с помоста в сени. Здесь он увидел, что в растворенных наотмашь дверях стояла, растопырив руки, рассвирепелая старуха. Она была в одной рубашке и босиком. Перед ней, как-то смиренно поджав живот и опустив главки в землю, но точно такая же нарядная, как и вчера, предстояла Марфа. Несколько поодаль, и тоже, должно быть, чем-то очень сконфуженный, стоял извозчик его Михайло. - Господин чиновник! Я вот вам свидетельствую, что этот мерзавец... с этой моей подлой тварью... помилуйте, что это такое? - объяснила Иосафу старуха, показывая на извозчика и на девку. - Да чтой-то, сударыня, какие вы, барыня, право! - говорил Михайло, отворачивая глаза в сторону. - Только себя, право, беспокоите... - прибавил он и подлетел было к ее ручке. - Прочь, развратитель!! - крикнула на него старуха. - Можете себе представить, - обратилась она опять к Иосафу, - всю ночь слышу топ-топ по чердаку то туда, то сюда... Что такое?.. Иду... глядь, соколена эта и катит оттуда и подолец обдергивает. Гляжу далее: и разбойник этот, и платочком еще рожу свою закрывает, как будто его подлой бороды и не увидят. - Да я, право, сударыня... - заговорил было опять Михайло. - Молчи и сейчас же бери своих одров и долой с моего двора. Я не могу терпеть в моем доме таких развратников. А тебя, мерзавка, завтра же в земский суд, завтра! - продолжала старуха, грозя девке пальцем. - Помилуйте, - отнеслась она снова к Иосафу, - каждый год, как весна, так и в тягости, а к Успенкам уж и жать не может: "Я, барыня, тяжела, не молу". Отчего ж Палагея не делает того? Всегда раба верная, раба покорная, раба честная. - Матушка, это тоже божья власть! - ответила, наконец, и Марфа. - Палагея также не лучше нас, грешных; но так как сухой человек, так, видно, не пристает к ней этого. - Молчи! - крикнула на нее старуха. - А ты убирайся: нечего тебе тут и стоять, вытянувши свою подлую харю! Извозчик пошел. - Позвольте уж и мне в таком случае проститься, - проговорил Иосаф. - Как вам угодно! Ваша воля! Я вам не поперетчица, - проговорила старуха и торжественно ушла в комнату. Девка тоже, не поднимая глаз, убралась в кухню. Иосаф отыскал свою фуражку и пальтишко. Выйдя на крылечко, он нашел, что Михайло стоял уже тут на своей паре и только на этот раз далеко был не так разговорчив, как прежде. Иосаф, несмотря на свою скромность, даже посмеялся ему: - Что, брат, попался? - Да поди ж ты ее, старую ведьму, какова она! - отвечал Михайло как-то неопределенно и во всю остальную дорогу не произнес ни одного слова. XI Всего еще только благовестили к поздним обедням, когда они подъехали к городу. Иосаф велел себя прямо везти к Приказу. - Пришел наш черт-то, явился откуда-то, - перешепнулись между собой молодые писцы, когда он проходил, не отвечая почти никому на поклоны, через канцелярию в присутствие. Член уж был там и сбирался ехать к губернатору. - Что это вы не ходили? - спросил он. - Болен был-с, - отвечал Иосаф. - Ну, примите без меня, если что спешное будет, - проговорил старик, уходя. - Хорошо-с, - отвечал Иосаф и остался в присутствии. Он подошел по обыкновению к своему любимому окну и стал грустно смотреть в него. - Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - раздался почти над самым ухом его какой-то необыкновенно вежливый голос. Бухгалтер обернулся - это был бурмистр графа Араксина, всего еще мужик лет тридцати пяти, стройный, красавец из себя, в длиннополом тончайшего сукна сюртуке, в сапогах с раструбами, с пуховой фуражкой и даже с зонтом в руке, чтобы не очень загореть на солнце. - Взнос за вотчину! - проговорил он, проворно вытаскивая из кармана своих плисовых штанов огромную пачку ассигнаций и кладя на стол. - Квитанцию, Иосаф Иосафыч, нельзя ли, сделать божескую милость, к именью выслать, - прибавил он. - К именью? - Да-с, так как я тоже теперь еду в саратовские вотчины. Его сиятельство, господин граф, так и писать изволили: деньги, говорит, ты внеси, а квитанция чтобы, говорит, здесь была, по здешним, значит, приходо-расходным книгам зачислена. - Где ж тут нам пересылать? Заваляется еще как-нибудь! - проговорил Иосаф, механически считая деньги. - Да ведь это, сударь, что ж такое? Все единственно... Ежели мы теперь деньги внесли, все одно покойны, хошь бы они, сколь ни есть, тут пролежали. В печальном лице Иосафа вдруг как бы на мгновение промелькнул луч радости. - Ты когда сюда вернешься? - проговорил он каким-то странным голосом. - Да ближе рожества, пожалуй, что не обернешь; не воротишься ранее. - Тогда сам и получишь квитанцию. При этих словах у Иосафа заметно уже дрожал голос. - Слушаюсь, - отвечал покорно бурмистр. - Тогда и получишь, - повторил Иосаф. - Слушаю-с. Сделайте милость, батюшка, уж не оставьте. - Будь покоен, - говорил Ферапонтов, потупляя глаза. - Желаю всякого благополучия, - сказал бурмистр, раскланиваясь. - И тебе того же, любезный, желаю, - отвечал Иосаф и подал даже бурмистру руку. Тот, очень довольный этим, еще раз раскланялся и вышел. Выражение лица Ферапонтова в ту же минуту изменилось: по нем пошли какие-то багровые пятна. Он скорыми шагами заходил по комнате, грыз у себя ногти, потирал грудь и потом вдруг схватил и разорвал поданное вместе с деньгами бурмистром объявление на мелкие кусочки, засунул их в рот и, еще прожевывая их, сел к столу и написал какую-то другую бумагу, вложил в нее бурмистровы деньги и, положив все это на стол, отошел опять к окну. Спустя недолго воротился и непременный член. Кряхтя и охая, он уселся на свое место. - Взнос тут есть, - проговорил Иосаф, не оборачиваясь и продолжая смотреть в окно. Старик, надев очки, стал неторопливо просматривать бумагу. - А, ну вот, - Костырева внесла, - проговорил он, наконец. Иосафа подернуло. - Михайло Петрович, позвольте мне опять домой уйти, я опять себя чувствую нехорошо, - произнес он. - Ступайте, ступайте, в самом деле вы какой-то пересовращенный, - сказал начальник, глядя на него с участием. Иосаф, по-прежнему ни на кого не глядя, прошел канцеляриею. Спустившись с лестницы и постояв несколько времени в раздумье, он пошел не домой, а отправился к дому Дурындиных. Там у ворот на лавочке он увидел сидящего лакея-казачка. - Дома господа? - спросил он. - Никак нет-с, - отвечал тот. Иосаф побледнел. - Где же они? - Гулять ушли-с на бульвар. У Иосафа отлегло от сердца. - Ну, так и я туда пойду, - проговорил он уже с улыбкой и, вынув из кармана рубль серебром, дал его лакею. Тот даже удивился. - Они там-с наверное, - подтвердил он. Иосаф проворно зашагал к бульвару. На средней главной аллее он еще издали узнал идущего впереди под ручку с сестрою Бжестовского, который был на этот раз в пестром пиджаке, с тоненькой, из китового уса, тросточкой и в соломенной шляпе. На Эмилии была та же белая шляпа, тот же белый кашемировый бурнус, но только надетый на голубое барежевое платье, которое, низко спускаясь сзади, волочилось по песку. Какой-то королевой с царственным шлейфом показалась она Иосафу. На половине дорожки он их нагнал. - Ах, Асаф Асафыч! - воскликнула Эмилия и заметно сконфузилась. - Скажите, где вы это пропадали? - Я ездил-с и сейчас только вернулся, - отвечал Иосаф и тут только, встретясь с такими нарядными людьми, заметил, что он был небрит, весь перемаран, в пуху и в грязи, и сильно того устыдился. - Извините, я в чем был в дороге, в том и являюсь! - проговорил он. - О, боже мой, только бы видеть вас! - сказала Эмилия и, оставив руку брата, пошла рядом с Иосафом. - Но где ж вы именно были? - спросила она. - Я ездил-с по вашему делу. Оно кончено теперь... Я сегодня и деньги уже внес. - Нет, не может быть? - воскликнула Эмилия растерянным голосом, и щечки ее слегка задрожали и покрылись румянцем, на глазах навернулись слезы. - Внес-с, - отвечал Иосаф, тоже едва сдерживая волнение. - Брат! Асаф Асафыч говорит, - продолжала Эмилия, относясь к Бжестовскому, - что он наше дело кончил и внес за нас. - Не может быть! - воскликнул тот, очень, кажется, в свою очередь, тоже удивленный. - Но где же вы денег взяли? - Я занял тут у одного господина! - отвечал с улыбкой Иосаф. - Теперь только надо поскорее продать вам лес и мельницу. - Ну да, непременно, как можно скорее! - проговорила с нервным нетерпением Эмилия. - Я готов хоть завтра же ехать, - отвечал, пожимая плечами, Бжестовский. - Да уж, пожалуйста; а то мне, пожалуй, худо будет, - проговорил Иосаф и опять улыбнулся. - Боже мой! Я опомниться еще хорошенько не могу, - говорила Эмилия, беря себя за голову. - Асаф Асафыч, дайте мне вашу руку, - прибавила она. Иосаф подал. - Но, может быть, вы не любите с дамами ходить под руку, - сказала она, пройдя несколько шагов. - Напротив-с, - это для меня такое блаженство, - отвечал Иосаф. Эмилия крепко оперлась на его руку. Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались черные, как вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать. - Боже мой, мой бедный бурнус! - воскликнула Эмилия, показывая на упавшие на него две-три дождинки. - Прикажите, я позову извозчика! - предложил Иосаф. - Да, пожалуйста, бурнус и шляпка еще ничего; но я в прюнелевых ботинках: промочу ноги и непременно заболею. - Сейчас-с! - отвечал Иосаф и бегом побежал к воротам бульвара, из которых была видна извозчичья биржа. - Извозчик! Извозчик! - закричал он благим матом. Их подъехало несколько. Иосаф выбрал самые покойные пролетки и, посадив на них Эмилию, другое место хотел было уступить Бжестовскому. - Садитесь, Асаф Асафыч; брат дойдет и пешком, - сказала Эмилия. - Я дойду, - отвечал Бжестовский, кивая головой и по-прежнему не переставая улыбаться той странной улыбкой, которая почти не сходила с его лица, когда он видел Иосафа. Тот сел около своей дамы несколько боком. Извозчик, желая довезти господ домой до дождя, погнал во все лопатки. Мостовая, как водится, была мерзейшая. Пролетка кидалась из стороны в сторону. Эмилия беспрестанно прижималась к Иосафу почти всей грудью, брала без всякой осторожности его за руку и опиралась на нее. Положение Ферапонтова начинало становиться невыносимым: у него то бросалась кровь в голову, то приливала вся к сердцу. Когда подъехали к дому, он едва сообразил, что ему следует попроворней встать и подать его даме руку. - Пойдемте, Асаф Асафыч; брат не скоро еще подойдет, - сказала она и побежала на лестницу. Не зная, как понимать эти слова, Иосаф последовал за нею. Эмилия сняла шляпку и бурнус и сделалась еще милее. На дворе в это время ударил проливной дождь, и становилось темнее и темнее: в комнатах стало походить как бы на сумерки. Гость и хозяйка начали ходить по зале. - Я посылала к вам по крайней мере раз пять человека, - говорила Эмилия, - но сказали, что вы уехали, а куда - неизвестно. Это было немножко жестоко с вашей стороны. - Я не предполагал так долго проездить, - оправдывался Иосаф. В эту минуту ударил сильнейший гром, так что задрожали все окна. - Я начинаю, однако, уж бояться, пойдемте в наугольную, там темнее, и я сторы спущу, - сказала Эмилия и пошла в наугольную, где, в самом деле, спустила сторы и села на угольный диванчик. Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать. - Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? - спросил он, наконец. - О да! Разумеется! - отвечала Эмилия. На несколько минут они опять замолчали. - Это такое для меня счастие, - заговорил снова Иосаф. - Я это знаю, - проговорила протяжно Эмилия. - Вы знаете? - повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе. - О, вы опять хотите украсть поцелуй, - произнесла она. - Да-с, - отвечал Иосаф и начал ее целовать раз... два. - Тсс, постойте: брат приехал! - сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла. Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему. - А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, - отнесся к нему Бжестовский, - там действительно по нашему делу все уж кончено. - Все уж? - спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать. - Я вам-с говорил, - произнес Иосаф. Бжестовский между тем что-то переминался. - Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, - начал он, - следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых. Эмилия посмотрела на брата. - Помилуйте, не беспокойтесь, - отвечал Иосаф. - Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это. Иосаф раскланялся. - Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! - прибавил Бжестовский сестре. Та опять посмотрела на него. - До свиданья, мой добрый друг, - сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов! На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано: "Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто, Ваша Эмилия". Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть. - Какой вы - а? На себя совсем не похожи стали! - говорил тот, всматриваясь в него. - Мне очень нехорошо-с! - отвечал Иосаф и ушел. - Удрал и сегодня! - сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами. - С похмелья, должно быть, ломает! - объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный. - Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, - донес было ему сидевший в его столе Петров. - А ты почем знаешь, узнаватель! - огрел его столоначальник. - И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! - подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола. Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией! XII Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. "Пожалуйте, говорят, к губернатору". - "Что еще такое?" - подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм. - Разве губернатор еще не спит? - спросил я его. - Никак нет, ваше благородие. - Что же он делает? - Гневаться изволят. Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом. Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа. - Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! - сказал он мне довольно еще ласковым голосом. Я посмотрел на него. - По какому-нибудь делу, ваше превосходительство? - Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание. - И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог? - Да-с! - отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. - Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте. Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел. В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую. - Что это такое за дело? - спросил я его. - Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул. - Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек. - Понадобились, видно, - отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. - Поедемте, однако, - прибавил он. Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш. Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм. - Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! - объяснил мне коротко полицмейстер. - Где ж она теперь? - Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом. Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворенную дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка. - Дома барин? - спросил полицмейстер. Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо. - Вставайте, от губернатора к вам приехали! - сказал он громко. В соседней комнате что-то зашевелилось... шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал... Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел. Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами. - Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, - начал полицмейстер прямо. - Где же она теперь-с? - спросил Иосаф вместо всякого ответа. - Она здесь... теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя. - Как же это она принимает? - спросил опять Иосаф. - Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, - проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но - увы! - я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня. - Пишите скорее! Губернатор дожидается, - сказал полицмейстер спокойнейшим голосом. Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было. - Ну, вот только и всего, - проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. - Теперь одевайтесь! - Куда же-с? - спросил Иосаф. - Куда уж повезут, - отвечал полицмейстер. Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери. - Вот так пока будет; осмотр завтра сделаем. Горлов! - крикнул он. К крыльчику подъехал жандарм. - Спешься и отведи вот их в острог! - проговорил полицмейстер, указав головой на Иосафа. Что-то вроде глухого стона вырвалось из груди того. Солдат слез с лошади. - Привяжи его поводом за руку и отведи. Солдат стал исполнять его приказание. Иосаф молча повиновался, глядя то на меня, то на полицмейстера. - Позвольте мне по крайней мере лучше отвести господина Ферапонтова! - сказал я. - Нет-с, так от губернатора приказано, - отвечал полицмейстер. - Отправляйся! - крикнул он на жандарма, и не успел я опомниться, как тот пошел. Иосаф и лошадь последовали за ним. - Зачем же это так приказано? - спросил было я; но полицмейстер не удостоил даже ответом меня и, сев на свои пролетки, уехал. Я невольно оглянулся вдаль: там смутно мелькали фигуры Ферапонтова, жандарма и лошади. "Господи! Хоть бы он убежал", - подумал я и с помутившейся почти головой от того, что видел и что предстояло еще видеть, уехал домой. XIII По делу Ферапонтова, под председательством полицмейстера была составлена целая комиссия: я, стряпчий и жандармский офицер. Часов в десять утра мы съехались в холодную и грязную полицейскую залу и уселись за длинным столом, покрытым черным сукном и с зерцалом на одном своем конце. Занявши свое председательское место, полицмейстер стал просматривать дело. Выражение лица его было еще ужаснее, чем вчера. Стряпчий, молодой еще человек, беспрестанно покашливал каким-то желудочным кашлем и при этом каждый раз закрывал рот рукою, желая, кажется, этим скрыть весьма заметно чувствуемый от него запах перегорелой водки. Жандармский офицер модничал. Я взглянул на некоторые бумаги - это были показания, отобранные полицмейстером в продолжение ночи от разных чиновников Приказа, которые единогласно писали, что Ферапонтов действительно в тот самый день, как принял деньги от бурмистра, внес и за Костыреву. Дело таким образом бедного подсудимого было почти вполовину уже кончено. Через полчаса тяжелого и неприятного молчания рука в жандармской рукавице отворила одну из дверей, и в нее вошел Иосаф, совсем уже склоченный и с опавшим, до худобы трупа, лицом. Полицмейстер не обратил на него никакого внимания. Иосаф прямо подошел к столу. - Все, что я-с вчера писал, неправда! - проговорил он заметно насильственным голосом. - Будто? - спросил полицмейстер, не поднимая ни головы, ни глаз. - Я денег за госпожу Костыреву не вносил, - продолжал Иосаф. - Зачем же вы вчера это говорили? - Я испугался-с. - Кого же вы это испугались? Мы вас не пугали. - Я сам испугался. - Нехорошо быть таким трусливым! - проговорил полицмейстер и позевнул. - Куда ж вы, если так, бурмистровы-то деньги девали? - прибавил он. - Я их потерял-с. - Да, потеряли. Это другое дело! - произнес полицмейстер, как бы доверяя словам Иосафа. - Отойдите, однако, немножко в сторону! - заключил он и сам встал. Иосаф отошел и, не могши, кажется, твердо стоять на ногах, облокотился одним плечом об стену. Полицмейстер подошел между тем к другим дверям. - Пожалуйте! - сказал он, растворяя их. В залу тихо вышла Костырева, в черном платье, в черной шляпке и под вуалью. По одному стану ее можно уже было догадаться, что это была прелестная женщина. Жандармский офицер поспешил пододвинуть ей стул, на который она, поблагодарив его легким кивком головы, тихо опустилась. Я взглянул на Иосафа; он стоял, низко потупив голову. - Примите у них шляпку, - сказал полицмейстер жандармскому офицеру. - Madame, permettez*, - сказал тот Костыревой. ______________ * Позвольте, сударыня (франц.). Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула на него своими прекрасными глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и сняла ее. Скорее ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико! - Какого вы звания и происхождения? - спросил полицмейстер, кладя перед собой заготовленные уже заранее вопросные пункты. - Я из Ковно, - отвечала Костырева. - Я вас спрашиваю, - какого вы звания по отце и матери? - повторил полицмейстер. Эмилия заметно сконфузилась. - Я, право, и не знаю; мать моя занималась торговлей. - То есть она содержала трактирное заведение? - Я не знаю этого хорошенько; я была так еще молода. - Как вы не знаете, когда вы сами за конторкой стояли? Костырева только посмотрела на него: на глазах ее заискрились слезы. - Я не стояла ни за какой конторкой, - проговорила она. - Не стояли? - повторил полицмейстер. - К чему вы делаете подобные расспросы, которые к делу совершенно лишние? - вмешался я. Полицмейстер удостоил только на минуту кинуть на меня свой косой взгляд. - Вы думаете? - произнес он своим обычным подлым тоном и потом сейчас же свистнул. В залу, гремя шпорами и саблей, проворно предстал другой уж, а не вчерашний жандарм. - Позови сюда малого того! - сказал полицмейстер. - Слушаю, ваше высокородие, - крикнул жандарм и крикнул так, что даже Иосаф вздрогнул и взглянул на него. Через минуту был введен казачок - лакей Костыревой. - Вот бывшая твоя барыня, когда была девицей, стояла ли в трактире за прилавком? - обратился к нему полицмейстер. У Костыревой загорелось лицо сначала с нижней части щек, потом пошло выше и выше и, наконец, до самого лба. Малый тоже несколько позамялся. - Так как тоже тем временем проживали мы с господином моим в номерах их, оне занимались этим, - отвечал он с запинкой. - Как же вы говорите, что нет? - кротко спросил полицмейстер Костыреву. - Господин полковник! Вы ставите меня на одну доску с моими лакеями, - проговорила она и закрыла глаза рукою. - Зачем же вы отпустили его на волю? Вы думаете, что он из благодарности и скроет все. Ничего ведь не утаил: все рассказал! Пошел ты на свое место! - прибавил он малому. Тот сконфуженным шагом вышел из залы. Я нечаянно взглянул в это время на Иосафа. Он стоял, уже не понурив голову, а подняв ее и вперив пристальный и какой-то полудикий взгляд на Костыреву. Она же, в свою очередь, всего более, кажется, и опасалась, чтобы как-нибудь не взглянуть на него. - А скажите, что за история у вас была по случаю вашего замужества за господина Костырева? - продолжал полицмейстер. У Эмилии задрожали губки, щечки, брови и даже зрачки у глаз. Несколько минут она не могла ничего отвечать. - Господин полковник! Вы, кажется, хотите только оскорблять меня, и потому позвольте мне не отвечать вам. Полицмейстер пожал только плечами. - Хуже же ведь будет, если я опять стану расспрашивать при вас вашего лакея. Наконец, я уж и знаю все, и скажу вам, что вы и ваша матушка подавали на господина Костырева просьбу, что он соблазнил вас и что вы находитесь в известном неприятном для девушки положении. Его призвали в тамошнюю, как там называется, полицию, что ли? Понапугали его; он дал вам расписку, а потом и исполнил ее. Так ли? Костырева с вытянутыми судорожно руками, опустив головку и только по временам поднимая, как бы для вздоха, грудь, скорее похожа была на статую, чем на живую женщину. - Так ведь? - повторил полицмейстер. - Я говорила вам и повторю еще раз, что не хочу и не буду отвечать вам. - Еще только один маленький вопрос, - подхватил полицмейстер. - В каких отношениях вы проживали здесь с господином Бжестовским? - Он был мой жених, - отвечала Костырева. На этом месте я нарочно взглянул на Иосафа. Он по-прежнему стоял, не спуская с Костыревой совершенно как бы бессмысленных глаз. - Отчего же вы выдавали его за брата? - продолжал полицмейстер. - Я не хотела этого ранее говорить, так как жила с ним в одном доме и могла пройти худая молва. - Да, конечно! Худая молва для женщины хуже всего! - произнес полицмейстер. - Вы обвенчались, однако, с господином Бжестовским тотчас, как имение ваше было выкуплено. - Да! - Это, господин Ферапонтов, вы устроили их свадьбу, внеся за них в Приказ! Настоящим их посаженым папенькой были, а то без этого господин Бжестовский, вероятно, и до сих пор оставался бы вашим братом! - говорил полицмейстер, обращаясь то к Иосафу, то к Костыревой. - Я внесла свои деньги, - проговорила та тихо. - Как свои-с? - отозвался вдруг Ферапонтов. - Как свои-с? - повторил он. Полицмейстер не ошибся в расчете, расспрашивая при нем Эмилию о разных ее деяниях. Бедный, простодушный герой мой рассердился на нее, как ребенок, и, видимо, уже не хотел скрывать ее. - У меня есть свои семьсот рублей. Я заплачу их бурмистру, остальные пусть он с них спрашивает! - прибавил он, обращаясь к полицмейстеру. - Никаких я ваших денег не знаю и не видала, - проговорила Костырева. - Не видали вы? - проговорил Иосаф, покачав головой. - Что же, разве я сумасшедший был, чтоб сделать это... Во сне не снилось, что вы не заплатите, а тут вдруг уехали... Я ни одной ночи после того не спал... писал... писал. Спрашивал, что же вы со мной делаете, так хоть бы слово написали. - Что ж мне было отвечать на ваши странные письма? - проговорила Эмилия. - Чем же странные!.. Ах, вы обманщица после того, коли так... В усадьбу потом как приехал, так и в ворота не пустили... потихоньку уж как-нибудь хотел пройти... тогда и не понял, а теперь, узнавши вас, все вижу: собаками было затравили - двух бульдогов выпустили, а за что все это... На этом месте Иосафа прервал вошедший квартальный. - Госпожу Бжестовскую к губернатору, ваше высокородие, требуют, чтобы их не спрашивали здесь, а к ним чтобы-с... - отрапортовал он полицмейстеру. У того несколько раз подернуло лицо, и он быстро взглянул своим косым глазом на Эмилию. Она сидела, закусив губки, чтобы как-нибудь только удержаться от рыданий. - Угодно ехать? - спросил ее полицмейстер, заметно уже более вежливым тоном. Она, ни слова не ответив ему, взяла шляпку из рук жандармского офицера, опять поспешившего ей подать ее, торопливо пошла в прежние двери, из полурастворившейся половинки которой виднелась молодцеватая фигура Бжестовского. Он поспешил подать жене салоп, и оба они скрылись. Квартальный тоже последовал за ними. Полицмейстер, видимо, остался сконфужен, как дикий зверь, у которого убегала из рук добыча. - Вы подтверждаете ваше показание? - спросил он у Иосафа. - Все-с, от слова до слова! - отвечал тот с лихорадочным блеском в глазах. - Можете, значит, идти, - сказал полицмейстер и свистнул. Опять явился жандарм. - Отведи господина Ферапонтова, откуда привел. - Слушаю, ваше высокоблагородие! - крикнул и на этот раз солдат. Иосаф, ни на кого не взглянув, пошел. - На сегодня довольно, - объявил нам полицмейстер и, собрав бумаги, взялся за каску. Мы тоже взяли шляпы и разъехались. XIV На другой день я, зная, что с губернатором на словах и говорить было нечего, решился написать к нему рапорт... Все еще, видно, я молод тогда был и не совсем хорошо ведал тех людей, посреди которых жил и действовал, и только уже теперь, отдалившись от них на целый почти десяток лет, я вижу их перед собою как бы живыми, во всем их страшном и безобразном значении... Я писал, что дело Ферапонтова нельзя производить таким казенным, полицейским образом, что он не вор и, видимо, что тут замешана или сильная страсть с его стороны, или вопиющий обман со стороны лиц, с ним участвующих. То и другое вызывает на милосердие к нему. Что можно, наконец, написать к графу Араксину, который, если только он хотя сколько-нибудь великодушный человек, не станет, вероятно, искать своих денег. Тут, однако, меня прервали и сказали, что ко мне жандарм пришел. Я велел его позвать к себе. Это был опять уже не вчерашний, а какой-то третьего сорта солдат, и совсем уж, кажется, дурак. - Бумагу, ваше благородие, подписывать подьте в острог! - приказал он мне. - Какую бумагу? - Не могу знать, ваше благородие. - Да кто тебя послал сюда? - Из острога, ваше благородие, господин полицмейстер послал. - Что же, сам он там? - Тамо-тко, ваше благородие. Сейчас пригнал туда. - Верно, там что-нибудь случилось? - Не могу знать, ваше благородие. Я только махнул рукой и поспешил поехать. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце. Приехавши в острог, я прямо через караульную прошел в дворянское отделение. Там перед одной из камор, у отворенных дверей, стояла целая толпа арестантов и с любопытством глазела туда. Пробравшись через них, я первое что увидел - это на самой почти середине довольно темноватой комнаты, на толстом крюке, висевшего Иосафа, с почернелым и несколько опущенным вниз лицом, с открытым ртом, с стиснутыми зубами, с судорожно скорченными руками и с искривленными как бы тоже в судорогах ногами. Повесился он на трех-четырех покромках простыни, из которых он свил веревку. На столе перед свечкой сидел в шинели и с своей ужасной физиономией полицмейстер и писал. - Удавился! - сказал он мне совершенно спокойным тоном, показывая глазами на труп. - Это вы его довели, - сказал я. - Будто! - произнес обычную свою фразу полицмейстер. - Он сам пишет другое, - прибавил он и подал мне составленный им протокол, в котором, между прочим, я увидел белый лист бумаги, на которой четкой рукой Иосафа было написано: "Кладу сам на себя руки, не столько ради страха суда гражданского, сколько ради обманутой моей любви. Передайте ей о том". - Снять покойника и стащить его в сторожку! Там потрошить-то будут! - распорядился полицмейстер. Вошли служители с лестницей, из которых один придержал ее на себе, а другой влез на нее и без всякой осторожности перерезал ножом полотняную веревку. Труп с шумом грохнулся на землю. Солдат, державший лестницу, едва выскочил из-под него. Я поспешил уйти. Полицмейстер тоже вскоре появился за мной. - Дело наше, значит, кончено, - сказал он. - А как же Бжестовские? - спросил я. У полицмейстера совсем уж скосились глаза. - Они еще вчера уехали. Сам губернатор отпустил их! - отвечал он. - Как отпустил? - Так. Часа четыре она была у него на допросе. Видно, во всем оправдалась! - отвечал полицмейстер, улыбаясь перекошенным ртом. Приехавши домой, я действительно нашел губернаторское предписание, которым мне давалось знать, что дело Ферапонтова, за смертию самого преступника, кончено, а потому я могу обратиться к другим занятиям. Мне, признаться, сделалось не на шутку страшно даже за самого себя... Жить в таком обществе, где Ферапонтовы являются преступниками, Бжестовские людьми правыми и судьи вроде полицмейстера, чтобы жить в этом обществе, как хотите, надобно иметь большой запас храбрости! ПРИМЕЧАНИЯ СТАРЧЕСКИЙ ГРЕХ Совершенно романическое приключение Впервые рассказ появился в "Библиотеке для чтения" за 1861 год, No 1 (январь) с датой: "1860, ноября 23. Петербург". Немногочисленные поправки и изменения, внесенные в текст "Старческого греха" при подготовке его для издания Ф.Стелловского, носили преимущественно стилистический характер. В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям сочинений" и рукописям. Стр. 436. Экзегетика, герменевтика - здесь богословские дисциплины, в которых рассматривались правила и приемы толкования текстов священного писания. Стр. 442. Кантонисты - в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения и обязанные служить в армии солдатами. Стр. 447. "Фрегат "Надежда" - повесть А.Бестужева-Марлинского (1797-1837). Стр. 455. ...этот паук, скорпион... - имеется в виду издатель реакционной газеты "Северная пчела" Ф.В.Булгарин, преследовавший Пушкина в газетных статьях и писавший на него доносы в тайную полицию. Занд Карл - немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя и политического деятеля А.Коцебу, за что был казнен 20 мая 1820 года. Стр. 464. Среди долины ровныя... - первая строка песни на слова А.Ф.Мерзлякова (1778-1830). Стр. 493. Мурильо Бартоломе Эстебан (1618-1682) - выдающийся испанский художник. Корреджио - Корреджо, настоящее имя - Антонио Аллегри (около 1489 или 1494-1534) - крупнейший итальянский художник. М.П.Еремин