не начинайте с испанской школы, а то увидите Мурильо{297}, и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб... Немецкая эта школа и плоха и мала... Во французской Пуссен{297} еще вас немного затронет, но Мурильо... этакой страстности в колорите, в положении... боже ты мой! И все это сдержанное, соразмеренное величайшим художественным тактом - неподражаемо! Он и богатство фламандской школы... это восхитительно... - Ах, как я рада! - произнесла Настенька, пришедшая в волнение от одной уж мысли, что все это увидит. - Я не знаю, - продолжала она, - для музыки я, кажется, просто не рождена, потому что у меня очень дурной слух; но театр... Я, конечно, сносного даже не видала, по, кажется, могу ужасно к нему привязаться. И так мне вот досадно на Якова Васильича: третьего дня, вообразите, приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который, как сам он говорит, страстно любит театр и непременно хочет быть актером; но Яков Васильич именно за это не хочет быть с ним знаком! Это неумно и несовременно! Последние слова Настенька произнесла с большим одушевлением. Белавин все пристальней и внимательней в нее вглядывался. - Да, - подтвердил он ей. Калинович между тем улыбался. - Это вот тот самый студент, который в театре к нам прислушивался, - сказал он Белавину. Тот кивнул головой. - Сын очень богатого отца, - продолжал Калинович, - который отдал его в университет, но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а теперь сдуру изучает Шекспира. Явился, наконец, ко мне, больному, начал тут бесноваться... - Ну, да; ты тогда был болен; а теперь что ж? Ты сам согласен, что все-таки стремление это в нем благородно: как же презирать его за это? - возразила Настенька. - И особенно между петербургской молодежью, - вмешался Белавин, - которая так вся подтянута, прилична, черства и никаких уж не имеет стремлений ни к чему, что хоть немного выходит из обыденного порядка. - Да, - подтвердила Настенька. - Но согласитесь, если с ним будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не вышел... Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит, что имеет крайнюю надобность - так жалко! Может быть, у него в самом деле есть талант. - Какой тут талант! Что это такое! - воскликнул уж с досадою Калинович. - Ничего не может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности, которая хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная распущенность. - Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! - возразила Настенька. - Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, - знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей. - Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин. - Что ж тут к лучшему? - перебил Калинович. - Вы сами заклятой гонитель зла... После этого нашего знакомого чиновного господина надобно только похваливать да по головке гладить. - Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно Белавин. - И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло, когда вы способны полюбить в нем искру, малейшую каплю добра! - подхватила Настенька с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу. - Браво! - воскликнул Белавин, аплодируя ей. - Якову Васильичу, сколько я мог заметить, капли мало: он любит, чтоб во всем было осязательное достоинство, чтоб все носило некоторый мундир, имело ранг; тогда он, может быть, и поверит. - Именно, - подхватила Настенька, - и в нем всегда была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с князем, - прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку. - Погодите! Я сейчас же вам доставлю удовольствие наслаждаться этой искрой божьей. Я сейчас же выпишу этого господина. Постойте; пускай он вас учитает! - проговорил он полушутливым и полудосадливым тоном и тут же принялся писать записку. - Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом? - заметила Настенька. Белавин одобрительно кивнул головой. - Я не буду смеяться, а посмотрю на вас, что вы, миротворцы, будете делать, потому что эта ваша задача - наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама - у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку. Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как он явился с сияющим от удовольствия лицом. - Как я вам благодарен! - проговорил он Калиновичу. Тот представил ею Белавину. - Monsieur Белавин! - проговорил он с усмешкою. Студент пришел в окончательный восторг. - Как я рад, что имею счастие... - начал он с запинкою и садясь около своего нового знакомого. - Яков Васильич, может быть, говорил вам... Белавин отвечал ему вежливой улыбкой. - А что, как ваш Гамлет идет? - спросил Калинович. - Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно. - Он, как вы справедливо заметили, очень глубок и тонок для меня в отделке; а теперь - так это приятно для меня, и я именно хотел, если позволите, посоветоваться с вами - в одном там знакомом доме устраивается благородный спектакль: ну, и, конечно, всей пьесы нельзя, но я предложил и хочу непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии". - И сами, конечно, будете играть Ромео? - спросил Калинович. - Да, не знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь, потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии. - Отчего ж? - спросила Настенька. Студент пожал плечами. - Говорят, - отвечал он, - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а выражать это чувство на подмостках неприлично. Настенька усмехнулась. - Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому что она находится в таких отношениях с Молчалиным, - отнеслась она к Белавину. - Общая участь всех благородных спектаклей! - отвечал тот. - Прочитайте нам что-нибудь, - сказал Калинович студенту с явною целью потешиться над ним. - Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого не замечая. - Только одному неловко; я почти не могу... Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne!* - отнесся он к Настеньке. ______________ * Будьте так добры! (франц.). - Я никогда не читала таким образом и, вероятно, дурно прочту, - отвечала она, взглянув мельком на Калиновича. - Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент. - Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию? - проговорил ей Калинович. Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой. - Извольте, - сказала она и, желая загладить насмешливый тон Калиновича, взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения сцену, а потом начала читать вовсе не шутя. Студент пришел в восторг. - Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром. Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и на Белавина; но они ему не ответили тем же, а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог, чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно. - Знаете что? Вы прекрасно читаете; у вас решительно сценическое дарование! - проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое выражение в лице, по которому решительно нельзя было угадать, что у него на уме. - Ах, я очень рада! - подхватила Настенька. - Вдруг я сделаюсь актрисой, - прибавила она, обращаясь к Калиновичу. - Чего доброго! - отвечал тот. Студент между тем пришел в какое-то исступление. - Превосходно, превосходно! - восклицал он и, обратившись к Белавину, стал того допрашивать: - Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я? - Ничего; к стиху только прислушивайтесь; надобно больше вникать в смысл и вообще играть нервами, а не полнокровием!.. - отвечал тот. - Да, действительно, я именно этого и хочу достигнуть, - согласился студент. - Но вы превосходны! - обратился он к Настеньке. - И, конечно... я не смею, но это было бы благодеяние - если б позволили просить вас сыграть у нас Юлию. Театр у нашей хорошей знакомой, madame Volmar... я завтра же съезжу к ней и скажу: она будет в восторге. - Благодарю вас, но я никогда не играла, - полуотговаривалась Настенька. - De grace, soyez si bonne!* Будьте великодушны, я готов вас на коленях просить! - приставал студент. ______________ * Умоляю, будьте так добры! (франц.). - Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор. Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась. - Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она. Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал на ней по временам свои задумчивые голубые глаза. Часов в двенадцать гости стали прощаться. - Ну, батюшка, вы таким владеете сокровищем!.. - сказал Белавин в передней потихоньку Калиновичу. Тот самодовольно улыбнулся и к Настеньке, однако, возвратился в раздумье. - Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она. - Да, - отвечал ей машинально Калинович. Мысли его были далеко в эту минуту. IX Сцена, которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче и ярче высказываться. Калинович между тем все больше удалялся от них и сосредоточивался в самом себе. Душа его была не такого закала, чтоб наслаждаться тихой любовью и скромной дружбой. Маленький комфорт, который его окружал, стал казаться ему смешон до гадости. С чувством какого-то ожесточения отвертывался Калинович от магазинных окон, из которых так красиво метались в глаза разные вещи, совершенно, кажется бы, необходимые для каждого порядочного человека. Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!" То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не мог видеть без глубокого сердечного содрогания, когда выходил из какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет, в крестах, звездах и золотом камергерском мундире. Кроме уж этих прихотливых и честолюбивых желаний, впереди восставал еще более существенный вопрос: деньги, привезенные Настенькой, конечно, должны были прожиться в какой-нибудь год, но что потом будет? Калинович ниоткуда и ничего не получал. Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей бедной любовницы - это уж было выше всяких сил! Чтоб что-нибудь, наконец, предпринять, он решился, переломив самолюбие, послать к Зыкову повесть, заклиная напечатать ее и вообще дать ему работу при журнале. Лично сам Калинович не в состоянии был доставить свое творчество и выслушать, может быть, от приятеля еще несколько горьких уроков; но, чтоб извинить себя, он объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит. В ответ на это он получил письмо с черной печатью. Адрес был написан женской рукой и весь смочен слезами. Ему отвечала жена Зыкова: "Друга вашего, к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами. С просьбой вашей я не знаю, что делать. Не хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу Николаичу, который, после смерти моего покойного мужа, хочет, кажется, ужасно с нами поступать..." Далее Калинович не в состоянии был читать: это был последний удар, который готовила ему нанести судьба. Он знал, что как ни глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек в Петербурге, который принял бы в нем человеческое участие и, по своему влиянию, приспособил бы его к литературе, если уж в ней остался последний ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало... Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все - и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают! Чтоб скрыть от Настеньки свое отчаяние, Калинович проворно ушел из дома. Голова его решительно помутилась; то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со ста тысячами, то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в разбойники, награбить и возвратиться жить в общество. Вдруг раздался сзади его голос: "Яков Васильич!" Калинович вздрогнул всем телом. Это был голос князя Ивана, и через минуту и сам он стоял перед ним, соскочив на тротуар с щегольского фаэтона. - Что вы и как вы? Тысячу вам вопросов и тысячу претензий. Помилуйте! Хоть бы строчку!.. - говорил князь, пожимая, по обыкновению, обе руки Калиновича. - Я ничего: живу в Петербурге, - отвечал тот. - Да; но что вы, скажите, служите здесь, занимаетесь литературой? - Нет, не служу, а литературой немного занимаюсь. - Да, - повторил князь, - но что ж вообще: хорошо... недурно идет?.. - Ни то, ни се, - отвечал Калинович. - Ни то, ни се! - повторил опять князь. - Вы ведь, однако, теперь нашего поля ягода: человек женатый. Калинович вспыхнул. - Нет, я не женат, - отвечал он. - Как?.. Не шутя?.. - спросил князь, взглянув ему в лицо. - Каким же образом у нас положительный прешел об этом слух? Mademoiselle Годнева в Петербурге? - Она в Петербурге. - И вы в самом деле не женаты? - Нет, - отвечал еще раз Калинович. - Гм! - произнес князь. - Как же я рад, что вас встретил! - продолжал он, беря Калиновича за руку и идя с ним. - Посмотрите, однако, как Петербург хорошеет: через пять лет какие-нибудь приедешь и не узнаешь. Посмотрите: это здание воздвигается... что это за прелесть будет! - говорил князь, видимо, что-то обдумывая. - Вы здесь одни, ваше сиятельство, или с семейством? - спросил Калинович, которому вдруг захотелось увидеть княжну. - Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, - отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. - Не свободны ли вы сегодня? - вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. - Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом - прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире. Калинович молчал. - Пожалуйста, - повторил князь. Герой мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо знал, что Настенька прождет его целый день и будет беспокоиться; однако, и сам не зная для чего, согласился. - Прекрасно, прекрасно! - произнес князь и, крикнув экипаж, посадил с собой Калиновича. Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в сердце суетную гордость - сидеть, развалившись, на эластической подушке и посматривать на густую толпу пешеходов. - В Морскую! - крикнул князь, и они остановились у Дюссо. В первой же комнате их встретил лакей во фраке, белом жилете и галстуке, с салфеткой в руках. - Здравствуй, Михайло, - сказал ему князь ласково. Лакей с почтением и удовольствием оскалил зубы. - Давно ли, ваше сиятельство, изволили пожаловать? - проговорил он. - Недавно-с, недавно... Это все татары: извольте узнать! И, что замечательно, честнейший народ! - говорил князь Калиновичу, входя в одну из дальних комнат. Михайло следовал за ним. - Ну-с, давайте нам поесть чего-нибудь, - продолжал князь, садясь с приемами бывалого человека на диван, - только, пожалуйста, не ваш казенный обед, - прибавил он. - Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал лакей. - Во-первых, сделайте вы нам, если только есть очень хорошая телятина, котлеты au naturel, и чтоб масла ни капли - боже сохрани! Потом-с, цыплята есть, конечно? - Самые лучшие, ваше сиятельство: полтора рубля серебром. - Ну, да... Суп тоже отнюдь не ваш пюре, который у вас прескверно делают; вели приготовить a la tortue, чтоб совсем пикан был - comprenez vous?* ______________ * черепаховый... понимаешь? (франц.). - Oui je comprends*, - отвечал татарин, осклабляясь. ______________ * Да, я понимаю (франц.). - Ну, а там что-нибудь из рыбы. - Форели, ваше сиятельство! - Хорошо... Вина дай, шампанского: охолодить, конечно, вели - и дай ты нам еще бутылку рейнвейна. Вы, впрочем, может быть, за столом любите больше красное? - обратился князь к Калиновичу. - Все равно, - отвечал тот. - Все равно? Вино, впрочем, это очень хорошее. - В пять или в восемь рублей прикажете? - спросил лакей. - В восемь, в восемь, мой милый, - отвечал князь. Лакей ушел. - Удивительно честный народ! - повторил еще раз князь ему вслед. Обед был готов через полчаса. - Нет, нет этого букета!.. - говорил князь, доедая суп. - А котлеты уж, мой милый, никуда негодны, - прибавил он, обращаясь к лакею, - и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не правда ли? - отнесся он к Калиновичу. - Да, - отвечал тот, не без досады думая, что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он, выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее вино, а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой. - Вместо пирожного дай нам фруктов. Я думаю, это будет хорошо, - сказал князь, и когда таким образом обед кончился, он, прихлебывая из крошечной рюмочки мараскин, закурил сигару и развалился на диване. - Скажите мне, Яков Васильич, что-нибудь хорошенькое! - заговорил он, как бы желая поболтать. - Здесь ничего особенного нет. Нет ли чего-нибудь в ваших местах? - отвечал Калинович. - Э, помилуйте! Что может быть хорошего в нашем захолустье! - произнес князь. - Я, впрочем, последнее время был все в хлопотах. По случаю смерти нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам причинила... надобно было все привести хоть в какую-нибудь ясность. Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда не ожидал. Одних денег билетами на пятьсот тысяч серебром... страшно, что такое! Мороз пробежал по телу Калиновича. - И само именье, кажется, тоже очень хорошее? - спросил он, употребляя усилие, чтобы придать себе вид равнодушного слушателя. - А именье вот какое-с. Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья - пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть... ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг - богатым людям везде, видно, счастье, - вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь за одну землю платит - это черт знает что такое! - десять тысяч чистоганом каждогодно. Ведь это, батюшка, один этот клочок для другого - состояние, в котором не будет уж ни голоду, ни мору, который не требует ни ремонта, ни страховки. Вечный доход с вечного капитала - прелесть что такое! Как демона-соблазнителя слушал Калинович князя. "И все бы это могло быть моим!" - шевельнулось в глубине души его. По счету пришлось князю заплатить тридцать два рубля. Он отдал тридцать пять, проговоря: "Сдачу возьми себе", и пошел. Калинович последовал за ним. "Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет. О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!" - думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет. Быстро полетел пароход, выбравшись на взморье. Многолюдная толпа пассажиров весело толпилась на палубе, и один только Калинович был задумчив; но князь опять незаметно навел разговор на прежний предмет. - Славное это предприятие - пароходство, - говорил он, - пятнадцать, восемнадцать процентов; и вот, если б пристроить тут деньги кузины - как бы это хорошо было! - А они не в оборотах? - спросил Калинович. - Нет, - отвечал с досадою князь, - пошлейшим образом лежат себе в банке, где в наш предприимчивый век, как хотите, и глупо и недобросовестно оставлять их. Но что ж прикажете делать? Она, как женщина, теперь вот купила эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами - и в восторге; но в сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с теми средствами, которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч вернейшего годового дохода... ведь это герцогство германское! Помилуйте! "И все бы это могло быть мое!" - неотступно шевелилось в душе Калиновича. Пароход между тем подошел к пристани; там ожидал и принял их катер. Казалось, все соединилось, чтоб очаровать Калиновича. Вечер был ясный, тихий, теплый; как огненное пятно, горело невысоко уже стоявшее солнце над разливающимся вдали морем и, золотя его окраину, пробегало искрами по маленькой ряби. Точно крыльями взмахивая, начали грести двенадцать человек гребцов в красных рубашках, обшитых позументами. На берегу стали показываться, прячась в садах, разнообразнейших архитектур дачи. В некоторых раздавались звуки фортепьян и мелькали в зелени белые, стройно затянутые платьица, с очень хорошенькими головками. Перед одной из дач катер, наконец, остановился: мраморными ступенями сходила от нее маленькая пристань в море. - Allons! - проговорил князь, соскакивая, и тотчас ввел Калиновича в садовую аллею, где с первого шага встретили их все декорационные украшения петербургских дач: вдали виднелся один из тех готической архитектуры домиков, которые так красивы и которые можно еще видеть в маленьких немецких городах. Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: "Не ходи туда, смертный, - погибнешь!" Но что представила площадка перед домом - и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами. Балкон был весь наглухо задрапирован плющом. Хозяйку они нашли в первой гостиной комнате, уютно сидевшую на маленьком диване, и перед ней стоял, золотом разрисованный, рабочий столик. По случаю траура Полина была в белом платье и, вследствие, должно быть, нарочно для нее изобретенной прически, показалась Калиновичу как бы помолодевшею и похорошевшею. Против нее сидел старик с серьезною физиономиею и с двумя звездами. - Тысяча пари, что не угадаете, кого я к вам привез! - говорил князь, входя. - Ах, monsieur Калинович! Боже мой! Какими судьбами? - воскликнула Полина, дружески протягивая ему руку. - Monsieur Калинович! - представила она его старику и назвала потом того фамилию, по которой Калинович узнал одно из тех внушительных имен, которые невольно заставляют трепетать сердца маленьких смертных. Не без страха, смешанного с уважением, поклонился он старику и сел в почтительной позе. - Я было, ваше сиятельство, имел честь заезжать сегодня к вам, но мне отказали, - проговорил князь. В голосе его тоже слышалось почтение. - Да, я сегодня рано выехал, - отвечал старик протяжным тоном, как бы говоря величайшую истину. - А что баронесса? - спросил князь, обращаясь к Полине. - Ах, баронесса - ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот графа обедать, - отвечала та, показывая на старика, - она тоже хотела приехать; только четыре часа - нет, пятого половина - нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор - не правда ли? - Да, выговор, и строгий, - отвечал старик с улыбкою. - А ее все-таки нет! - продолжала Полина. - И вообрази, в шестом, наконец, часу явился посланный ее: пишет, что не может приехать обедать, потому что сломалось что-то такое у тильбюри, а она дала себе клятву на дачу не ездить иначе, как самой править. Граф покачал головой. - Премилая женщина! Я ее ужасно люблю. Ах, какая милая! N'est ce pas?* - обратилась к нему Полина. ______________ * He правда ли? (франц.). - Да, c'est une femme de beaucoup d'esprit*. Я ее знал еще ребенком, и тогда уж в ней видно было что-то такое необыкновенное. Une femme de beaucoup d'esprit! - прибавил он. ______________ * большого ума женщина (франц.). - Ax, да, да! - подтвердила Полина. - Ну, что вы? Скажите мне, как вы? - обратилась она к Калиновичу, видимо, желая вызвать его из молчания. - Слух, который мы имели о monsieur Калиновиче, совершенно несправедлив! - подхватил князь. - Неужели? - спросила Полина, как бы немного сконфузясь. - Совершенно несправедлив! - отвечал Калинович, сделав при этом гримасу пренебрежения. - Скажите! - произнесла Полина и тотчас же постаралась переменить разговор, обратясь с каким-то вопросом к старику. - Баронесса, кажется, приехала! - произнес князь. - Ах, как я рада! - воскликнула Полина, и в ту же минуту в комнату проворно вошла прелестнейшая женщина, одетая с таким изяществом, что Калинович даже не воображал, что можно быть так одетою. - Bonjour, prince! - воскликнула она князю. - Боже! Кого я вижу? Дедушка! - прибавила она потом, обращаясь к старику. - Опять дедушка! - отвечал тот, пожимая плечами. - Нет, нет, вы не дедушка! Вы молоденький, - отвечала резво баронесса. - Bonjour, chere Полина! Ах, как я устала! - прибавила она, садясь на диван. - В тильбюри? - спросила ее Полина. - Конечно. И представь себе, какая досада: я сейчас потеряла браслет и, главное, - подарок брата, сама не знаю как. Эта несносная моя Бьюти ужасно горячится; я ее крепко держала и, должно быть, задела как-нибудь рукавом или перчаткой - такая досада. - И барон вам позволяет самой править? - О, я не слушаюсь в этом случае: пускай его ворчит. - Рукой уж, видно, махнул! - произнес с улыбкою старик. - Еще бы! - подхватила баронесса. - Ах! A propos* о моем браслете, чтоб не забыть, - продолжала она, обращаясь к Полине. - Вчера или третьего дня была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он говорит, что берется все твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому не отдавай: этот человек гений в своем деле. ______________ * кстати (франц.). - Всех много; куда же? - проговорила Полина. - Непременно, chere amie, все! - подхватила баронесса. - Знаешь, как теперь носят брильянты? Rapellez vous*, - обратилась она к старику, - на бале Вронской madame Пейнар. Она была вся залита брильянтами, но все это так мило разбросано, что ничего резко не бросается в глаза, и ensemble был восхитителен. ______________ * Вспомните (франц.). - Vous avez beaucoup de perles?* - спросил старик Полину. ______________ * У вас много жемчугов? (франц.). - Так много, что уж даже скучно! - отвечала та. - Дайте нам посмотреть... пожалуйста, chere amie, soyez si bonne*; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый день, - говорила баронесса. ______________ * дорогой друг, будьте так добры (франц.). - Ну, что? Нет... - произнесла было Полина. - Я сейчас достану, - подхватил князь. - Ayez la complaisance*, - сказала ему баронесса. ______________ * Окажите любезность (франц.). Князь ушел. - Недурная вещь! - говорил он, проходя мимо Калиновича и давая ему на руки попробовать тяжесть ящика, который Полина нехотя отперла и осторожно вынула из него разные вещи. - C'est magnifique! C'est magnifique!* - говорил старик, рассматривая то солитер, то брильянты, то жемчужное ожерелье. ______________ * Это великолепно! Это великолепно! (франц.). - Однако как все это смешно сделано. Посмотрите на эту гребенку: ах, какие, должно быть, наши бабушки были неумные! Носить такую работу! - воскликнула с разгоревшимися взорами баронесса. - На днях мы как-то с кузиной заезжали, - отнесся к старику князь, - и оценивали: на двести тысяч одних камней без работы. - Вероятно, - подхватил тот. После разговора о брильянтах все перешли в столовую пить чай; там, стоявший на круглом столе старинной работы, огромный серебряный самовар склонил разговор опять на тот же предмет. - Вот с серебром тоже не знаю, что делать: такое все старое... - произнесла Полина. - Насчет серебра chere cousine, как хотите, я совершенно с вами несогласен. Можете себе представить, этой старинной работы разные кубки, вазы. Что за абрис, что за прелестные формы! Эти теперь на стенках резной работы различные вакхические и гладиаторские сцены... нагие наяды... так что все эти нынешние скульпторы гроша не стоют против старых по тонине работы; и такую прелесть переделывать - безбожно. - Право, не знаю! - проговорила Полина. - Что же тут недоумевать? - продолжал князь. - Тем больше, что в вашей будущей квартире, вероятно, будет камин, и его убрать этим сокровищем - превосходно. - Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а то на серебряную лавку будет походить, - заметила баронесса. - Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! - отвечал князь. - Покойник генерал, - продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, - управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно было зачерпнуть. Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад. - Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, - сказала она. Калинович поклонился. Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого. - Славный этот человек, граф! - говорил ему князь. - И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу... По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, - а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть. Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека - все! Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь. - О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала. - Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах! - отвечал Калинович. - Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, - проговорила Настенька. - Вольно же было! - произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему. X Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца. - Пятью восемь - сорок, превосходно! - говорил князь, наморщивая свой красивый лоб. Рыжий господин самодовольно улыбнулся. - Это хорошее! - произнес он. - Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов... Помилуйте! - продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: - Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать - родственный! За проценты не дадут, - скажут: возьми так! А это "так" для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый. - Понимаю, - выговорил собеседник. - Но что ж? - прибавил он. - Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, - отвечал князь и задумался. Вошел лакей. - Калинович приехал, ваше сиятельство, - доложил он. - О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал! - проговорил с досадою князь. - Проси! - прибавил он. Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью. - Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place*, - говорил он. - Но что это, как вы похудели, - совершенно желтый! ______________ * садитесь (франц.). - Нездоровилось все это время, - отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий сам на себя и с выражением какой-то странной решительности в глазах. - Нехорошо, нехорошо... - говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику. - Если первоначальные операции начать после сентября? - проговорил он. - Поздно! Машин морем пойдет; теперь на самой мест тоже вода... она мерзнет, - отвечал тот. - Мерзнет... да... навигация прекратится - это черт знает как досадно! - воскликнул князь. - О чем вы хлопочете, ваше сиятельство? - спросил Калинович. - Завод сахарный затеваю. Это monsieur Пемброк, англичанин... Он так добр, что делится со мной своим проектом, и, если теперь бог приведет выхлопотать нам привилегию, так на сорок вернейших процентов можно рассчитывать. Говоря это, князь глядел на окно. - Безделицы только недостает - денег! - продолжал он с горькой улыбкой. - Тогда как столько людей, у которых миллионы лежат мертвым капиталом! Как собаки на сене: ни себе, ни людям. Вы, как человек коммерческий, понимаете, - отнесся князь к англичанину, - что такое в торговом деле деньги. Вздор, средство, вот та же почтовая бумага, которую всегда и везде можно найти. Важна мысль предприятия, идея, - а у нас выходит наоборот. Что б вы ни изобрели, хоть бы с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете! - Кредит нет! - сказал глубокомысленно Пемброк. - Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу - ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил - и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься. Разговор этот Калинович вряд ли и слышал. Он сидел, точно на иголках, и, воспользовавшись первой минутой, когда князь замолчал, вдруг обратился к нему: - Я было, ваше сиятельство, сегодня к вам с моим делом. - Что такое? - спросил тот. - Нет уж, это наедине я могу сказать, - отвечал Калинович. - Да... - произнес князь и потом, закусив губы и зажав глаза, обратился к англичанину: - До пятницы, значит, сэр Пемброк, наше дело должно остаться. - До пятницы? - повторил тот. - До пятницы. Я вот тоже посоображусь и с делами своими, - отвечал князь. - Ну, farewell*, - произнес англичанин и пошел. ______________ * до свидания (англ.). - До свиданья, mon ami, до свиданья! - проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место. - Славная голова! - продолжал он. - И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне. - Дело мое, ваше сиятельство, - начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, - как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа. - Хорошая, очень хорошая, - повторил князь. - Слишком даже, - продолжал Калинович, - тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах. - Что ж, ваша литература, значит, плохо? - спросил князь несколько насмешливым тоном. Калинович с презрением улыбнулся. - Что литература! - возразил он. - Наслаждаться одним вдохновением я не способен. Для меня это дело все-таки труд, и труд тяжелый, который мог бы только вознаграждаться порядочными деньгами; но и этого нет! - Какие же деньги! Гроши, я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы, как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай - это неблаговидно даже! - Что делать! - возразил Калинович и снова продолжал: - Ученым сделаться время уж теперь для меня прошло, да и что бы могло повлечь это? Самая высшая точка, которой можно достигнуть, это профессорство. Князь усмехнулся. - Профессорство, по-моему, - начал он, пожимая плечами, - то же школьное учительство, с тою разве разницею, что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец, что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я ни в Петербурге, ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал. Калинович ничего на это не ответил. - В гражданскую службу, - заговорил он, не поднимая потупленной головы, - тоже не пускают. Господин, к которому вот вы изволили давать мне письмо... я ходил к нему... - Да, что же он? - Отказал: мест нет. - Это жаль! У него бы приятно было служить. Это превосходнейший человек. - Отказал, - повторил Калинович, - и, что ужаснее всего, сознаешь еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда - и ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других. - Кто ж в этом сомневается! Сомнения в этом нет... Однако нужно же что-нибудь придумать; нельзя же вам так оставаться... Очень бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас, - произнес князь. Калинович опять позамялся. Все черты лица его как бы углубились и придали ему знакомое нам страдальческое выражение. - Я больше всего, ваше сиятельство, раскаиваюсь теперь в той ошибке, которую сделал, когда вы, по вашему расположению, намекали мне насчет mademoiselle Полины... - проговорил он. Князь взмахнул на него глазами. Подобный оборот разговора даже его удивил. - Гм! - произнес он и потупился, как бы чего-то устыдясь. - Поошиблись, поошиблись... - повторил он. - Может быть, эту ошибку можно будет теперь поправить, - продолжал Калинович, барабаня пальцами по столу, чтоб не дать заметить, как они дрожали. - Гм! Теперь! - повторил князь и, приставив палец ко лбу, закрыл глаза. Сотни мыслей, кажется, промелькнули в это время в его голове. - Все ошибки поправлять трудно, а эту тем больше, - произнес он. - При вашем содействии, может быть, это будет возможно, - проговорил Калинович. - Возможно! - повторил князь. - Все в руце судеб, а шансов много потеряно... Ох, как много! Тогда у Полины была еще жива мать, между нами сказать, старуха капризная, скупая: значит, девушке, весьма естественно, хотелось освободиться из-под этой ферулы и вырваться из скучной провинциальной жизни. Теперь этого обстоятельства уж больше нет. Потом, я положительно знаю, что вы тогда ей нравились... но что и как теперь - богу ведомо. Помните стихи Пушкина: "Кто место в небе ей укажет, примолвя: там остановись? Кто сердцу, хоть и не юной, а все-таки девы скажет: люби одно, не изменись?" И, наконец, Петербург, боже мой! Как скоро узнает он, где и какие раки зимуют. Смотрите, какие генералы и флигель-адъютанты начинают увиваться... - Я бы, конечно, ваше сиятельство, никогда не решился начинать этого разговора; но, сколько раз ни бывал в последнее время у mademoiselle Полины, она по-прежнему ко мне внимательна. - Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший... если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина... каким же это образом?.. Сами согласитесь... Калинович нахмурился. - Если это препятствие, ваше сиятельство, и существует, то я, конечно, предусмотрел и могу устранить его... - проговорил он неполным голосом. - Устранить, мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, - возразил князь. - Я, как человек опытный в жизни, знаю, что бывает и так: я вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить... бывает и это... Так? - Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем больше, что в последние мои свидания я мог лучше узнать и оценить Полину. - Девушка бесподобная - про это что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной дочери. - Я очень это понимаю, ваше сиятельство! - возразил Калинович. - Да; теперь собственно насчет меня, - продолжал князь, вставая и притворяя дверь в комнату, - насчет моего участия, - продолжал он, садясь на прежнее место, - я хочу вас спросить: совершенно ли вы изволили выкинуть из вашей головы все эти студенческие замашки, которые в сущности одни только бредни, или нет? Вопрос этот для меня очень важен. Калинович потупился. Он очень хорошо понимал, что для успеха дела должен был совершенно отказаться от того, что, наперекор его собственной воле, все еще ему помнилось. - Я уж не тот, ваше сиятельство... - проговорил он. Князь усмехнулся. - Платон Михайлыч тоже говорит Чадскому{320}, что он не тот! - возразил он. - Откровенно вам говорю, что я боюсь войти с вами в интимные отношения, чтоб, ей-богу, не стать в щекотливое положение, в которое уж был раз поставлен, когда вы, с вашей школьной нравственной высоты, изволили меня протретировать. Накупаться другой раз на это, как хотите, не совсем приятно. - Я уж не тот... - повторил Калинович. Князь призадумался немного. - Хорошо, смотрите - я вам верю, - начал он, - и первое мое слово будет: я купец, то есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни было, все равно, что брать у меня чистые деньги... У меня слишком много своих дел, так что чем бы я ни занялся, я непременно в то же время должен буду чем-нибудь проманкировать и понести прямо убыток - это раз! Второе: влияние мое на mademoiselle Полину, может быть, сильнее, чем вы предполагаете... Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без того, что б я не знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни то ни се, то и тут в моей власти подлить масла на огонь - так? Теперь третье-с: кто бы на ней ни женился, всякий получит около шестидесяти тысяч годового дохода. Ведь это, батюшка, все равно, что сделаться каким-нибудь владетельным князьком... И потому человеку этому дать мне за это дело каких-нибудь пятьдесят тысяч серебром, право, немного; а, с другой стороны, мне предложить в этом случае свои услуги безвозмездно, ей-богу, глупо! У меня своих четверо ребят, и если б не зарабатывал копейки, где только можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите, так меня и понимайте, но это дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! - заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла. Как ни мало предполагал Калинович в нем честности, но подобное предложение было выше всяких ожиданий. Сверх того, ему представилась опасность еще и с другой стороны. - Я не имею, князь, таких денег, - проговорил он. - О боже мой, я не сумасшедший, чтоб рассчитывать на ваши деньги, которых, я знаю, у вас нет! - воскликнул князь. - Дело должно идти иначе; теперь вопрос только о том: согласны ли вы на мое условие - так хорошо, а не согласны - так тоже хорошо. - Я согласен, - отвечал Калинович. - Значит, по рукам... хотя, собственно, я ничего еще покуда не обещаю и наперед должен узнать мнение Полины: если оно будет в нашу пользу, тогда я предложу вам еще некоторые подробности, на которые тоже попрошу согласиться. - Когда ж я, ваше сиятельство, могу узнать решение моей участи? - сказал Калинович, уже вставая и берясь за шляпу. - Завтра же, потому что я сегодня буду в Петергофе и завтра буду иметь честь донести вам, господин будущий владетель миллионного состояния... Превосходнейшая это вещь! - говорил князь, пожимая ему руку и провожая его. Автор заранее предчувствует ту грозу обвинений, которая справедливо должна разразиться над Калиновичем, и в оправдание своего героя считает себя вправе привести только некоторые случаи, попадавшиеся ему в жизни. Вы, например, m-me Маянова! Из прекрасных уст ваших, как известно, излетают одни только слова, исполненные высокого благородства и чести; однако в вашей великосветской гостиной, куда допускалась иногда и моя неуклюжая авторская фигура, вы при мне изволили, совершенно одобрительно, рассказывать, что прекрасный ваш beau-frere* сделал очень выгодную партию, хотя очень хорошо знали, что тут был именно подобный случай. А вы, наш друг и Аристид{322}, превосходные обеды которого мы поглощаем, утопая в наслаждении, вы, как всем известно, по случаю одного наследства десять лет (а это немножко труднее, чем один раз шагнуть против совести), десять лет вели такого рода тактику, что мы теперь совершенно обеспечены касательно ваших обедов на все будущее время. Вы, молодое поколение, еще не вполне искусившееся в жизни, но уж очень хорошо понимающее всю чарующую прелесть денег, неужели у вас повернется язык произнести над моим героем свое "виновен"? А вас, старцы, любящие только героев добродетельных, я просто не беру в присяжные. Вон из судилища! Вся жизнь ваша была запятнана еще худшим. Все ваши мечты были направлены на приобретение каким бы то ни было путем благоустроенных имений, каменных домов и очаровательных дач. Вы теперь о том только молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая же линия. И если уж винить кого-нибудь, так лучше век, благо понятие отвлеченное! Все вертится на одном фокусе. Смотрите: и в просвещенной, гуманной Европе рыцари переродились в торгашей, арены заменились биржами! ______________ * шурин (франц.). Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел. - Я сейчас получила письмо, - начала Настенька, - отец умер! Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть... Калиновича подернуло. - Этого только недоставало! - произнес он голосом отчаяния. Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни слова больше не сказал. Белавин только посмотрел на него. - Это еще вопрос: кого больше надобно оплакивать, того ли, кто умер, или кто остался жив? - проговорил он, как бы в утешение Настеньке. - Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, - возразила она, - я знаю, что отец уж пожил... Я буду за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни... точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было... так ничего и не случилось, что думала и чего желала. Жгучим ядом обливали последние слова сердце Калиновича. Невыносимые страдания обнаружились в нем по обыкновению тем, что он рассердился. - Как же вам хотелось ехать, когда вы последнее именно время сбирались на театре играть? - проговорил он. - И тебе не совестно это говорить? Ах, Жак, Жак! - возразила Настенька и отнеслась с грустной улыбкой к Белавину: - Вообразите, за что его гнев теперь: студент вот этот все ездил и просил меня, чтоб я играла; ну и действительно я побывала тогда в театре... Мне ужасно понравилось; действительно, мне хотелось - что ж тут глупого или смешного? Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за то только, что я смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить! - Я не укоряю, а говорю, как было, - перебил Калинович. - Смерть эту вы могли предвидеть, и если она так для вас тяжела, лучше было бы не ездить, - пробормотал он сквозь зубы. - Что ж, ты и это ставишь мне в вину? Ты сам мне писал... - Ничего я не писал, - проговорил Калинович еще более глухим голосом. Настенька уже более не выдержала. - Ну, скажите, пожалуйста, что он говорит? - воскликнула она, всплеснув руками. - Тебя, наконец, бог за меня накажет, Жак! Я вот прямо вам говорю, Михайло Сергеич; вы ему приятель; поговорите ему... Я не знаю, что последнее время с ним сделалось: он мучит меня... эти насмешки... презрение... неуважение ко мне... Он, кажется, только того и хочет, чтоб я умерла. Я молюсь, наконец, богу: господи! Научи меня, как мне себя держать с ним! Вы сами теперь слышали... в какую минуту, когда я потеряла отца, и что он говорит! Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату. - Жалуйся больше! - проговорил ей вслед Калинович. - Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно! - проговорил, наконец, все молчавший Белавин. - За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право? - Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины. - Где ж тут капризы? - спросил Белавин. - Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она - нет! - воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет. Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись. - Послушайте, - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать. - Там есть люди. Пускай съездят! - произнес Калинович. - По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу. - Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, - отвечал Калинович. Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором. Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди! XI Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер. "Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь. Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани. - Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь? - говорил он, выскакивая из катера. - Никого. - И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте! - Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький! - Ужасно! - отвечал князь. - Целый день сегодня, как за язык повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло. Полина села невдалеке от него. - Что ж ты делал? - спросила она. - Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас. - Это как? - А так, что просят вашей руки и сердца. Полина немного вспыхнула. - О, вздор! Кто ж это такой? - проговорила она. - Старый... Калинович! - отвечал князь и потупился. Полина только усмехнулась. - Он уж давно выпытывал у меня, - продолжал князь совершенно равнодушным тоном, - но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение. Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи. - Жених неблистательный для Петербурга, - проговорила она. - Конечно; впрочем, что ж?.. - заговорил было князь, но приостановился. - По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, - присовокупил он после короткого молчания. Полина горько улыбнулась. - Что моему бедному сердцу сказать? - начала она, закрыв глаза рукой. - Ты очень хорошо знаешь, что я любила одного только в мире человека - это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком. Князь опять потупил глаза. - Безумна, конечно, я была тогда как девочка, - продолжала Полина, - но немного лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен. - Этого нет, кузина; что ж делать! - воскликнул князь. Полина вздохнула. - Знаю, что нет, - произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: - Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь... не знаю... Страшно надевать новые оковы, и для чего? - Оковы существуют и теперь, - возразил князь, - поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, - это безбожно... Мне же переехать в Петербург нельзя по моим делам, - значит, все равно мы не можем жить друг возле друга. Полина думала. - А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, - продолжал он с ударением, - мне представляется тут главным удобством, хотя, конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и с весом и с состоянием. Но, chere cousine, бог еще знает, как этот человек взглянет на прошедшее и повернет будущее. Может быть, вы тогда действительно наденете кандалы гораздо горшие, чем были прежде. Полина покраснела и молчала в раздумье. - Совершенно другое дело этот господин, - продолжал князь, - мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все. Полина продолжала думать. - Что это ему теперь так вздумалось? Помнишь твой первый разговор с ним? - спросила она. - Э, пустое! Студенческая привязанность к девочке - больше ничего! - Однако ж она существует и до сих пор. Госпожа эта здесь! - Госпожа эта, - возразил князь с усмешкою, - пустилась теперь во все тяжкие. Он, может быть, у ней в пятом или четвертом нумере, а такими привязанностями не очень дорожат. Наконец, я поставил ему это первым условием, и, значит, все это вздор!.. Главное, чтоб он вам нравился, потому что вы все-таки будете его жена, а он ваш муж - вопрос теперь в том. - Он, я тебе откровенно скажу, нравится мне больше, чем кто-нибудь, хоть в то же время мне кажется, что мое сердце так уж наболело в прежних страданиях, что потеряло всякую способность чувствовать. Кроме того, - прибавила Полина подумав, - он человек умный; его можно будет заставить служить. - Непременно служить! - подхватил князь. - И потом он литератор, а подобные господа в черном теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть женой писателя, как и генерала какого-нибудь. - Конечно! - подтвердила Полина. Князь очень хорошо видел, что дело с невестой было покончено; но ему хотелось еще кой-чего достигнуть. - Не знаю, как вы посудите, - начал он, - но я полагал бы, что, живя теперь в Петербурге, в этом вашем довольно хорошем кругу знакомства, зачем вам выдавать его за бедняка? Пускай явится человеком с состоянием. Можно будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь, на которую мать была не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно! Сделать же вам это очень легко: презентуйте ему частичку вашего капитала и так его этим оперите, что и - боже ты мой! - носу никто не подточит... Так все и вести. - Разумеется, это можно будет сделать, - отвечала Полина. - Необходимо так, - подхватил князь. - Тем больше, что это совершенно прекратит всякий повод к разного рода вопросам и догадкам: что и как и для чего вы составляете подобную партию? Ответ очень простой: жених человек молодой, умный, образованный, с состоянием - значит, ровня... а потом и в отношении его, на случай, если б он объявил какие-нибудь претензии, можно прямо будет сказать: "Милостивый государь, вы получили деньги и потому можете молчать". Полина сидела в задумчивости. - Итак-с? - продолжал князь, протягивая ей руку. Она подала ему свою. - Что ж сказать этому господину, а? - спросил он с какой-то нежностью. - Ах, господину... господину... - повторила Полина, - скажи, что хочешь, - мне все равно! - Значит: да - так? - Ну, хоть да! Князь сейчас же встал. - Adieu, - проговорил он. - Куда ж ты? Останься! - Нет, нельзя, пора. Adieu. - Adieu, - повторила Полина, и когда князь стал целовать у нее руку, она не выдержала, обняла его и легла к нему головой на плечо. По щекам ее текли в три ручья слезы. - Страшно мне, друг мой, страшно! - произнесла она. - А старый уговор помните: если замуж, так без слез? - говорил князь, грозя пальцем и легохонько отодвигая ее от себя, а потом, заключив скороговоркой: - Adieu, - убежал. Часто потом и очень часто спрашивала себя Полина, каким образом она могла так необдуманно и так скоро дать свое слово. Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни. "Судьба и судьба!" - отвечала она обыкновенно себе, - та судьба, в борьбу с которой верил древний человек и небессознательно завязывал на этом мотиве свои драмы. В Петербурге князь завернул сначала к своему англичанину, которого застал по обыкновению сильно выпившим, но с полным сохранением всех умственных способностей. - Ну что, сэр? - начал он. - Дело обделывается: чрез месяц мы будем иметь с вами пятьдесят тысяч чистогану... Понимаете? - Да, понимаю. Это хорошо, - отвечал англичанин. - Хорошо-то хорошо, - произнес князь в раздумье, - но дело в том, - продолжал он, чмокнув, - что тут я рискнул таким источником, из которого мог бы черпать всю жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как быть! Не могу; такой уж характер: что заберется в голову, клином не вышибешь. - Когда б вы были Лондон, вы б много дел имели: у вас много ум есть. - Есть немножко. Однако вы, батюшка, извольте-ка ложиться спать да хорошенько проспаться; завтра надобно начинать хлопотать о привилегии. - Да, я буду много спать, - отозвался Пемброк. - Спать, спать! - подтвердил князь. Распорядившись таким образом с англичанином, он возвратился домой, где сверх ожидания застал Калиновича, который был мрачен и бледен. - Ну, что, Яков Васильич, - говорил князь, входя, - ваше дело в таком положении, что и ожидать было невозможно. Полина почти согласна. При этих словах Калинович еще более побледнел, так что князю это бросилось в глаза. - Что, однако, с вами? Вы ужасно нехороши... Не хуже ли вам? - Нет, ничего, - отвечал Калинович, - женщина, о которой мы с вами говорили... я не знаю... я не могу ее оставить! - проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван. Тут уж князь побледнел. - Полноте, мой милый! Что это? Как это можно? Любите, что ли, вы ее очень? Это, что ли? - Не знаю; я в одно время и люблю ее и ненавижу, и больше ничего не знаю, - отвечал Калинович, как полоумный. - Ни то, ни другое, - возразил князь, - ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не умирают от любви. - Нет, умирают! - воскликнул Калинович. - Вы не можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал к ней. Князь слушал Калиновича, скрестив руки. - Потому только, скажите, пожалуйста! Это уж очень чувствительно, - проговорил он. Калинович вышел из себя. - Прошу вас, князь, не говорить таким образом. Цинизм ваш вообще дурного тона, а тут он совершенно некстати. Говоря это, вы сами не чувствуете, как становитесь низко, очень низко, - сказал он раздраженным голосом. Князь пожал плечами. - Положим, - начал он, - что я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди. Что вы делаете? Поймите вы хорошенько! Не дальше как сегодня вы приходите и говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают почти согласие, и вы на это объявляете, что любите другую, что не можете оставить ее... Как хотите, ведь это поступки сумасшедшего человека; с вами не только нельзя дела какого-нибудь иметь, с вами говорить невозможно. Это черт знает что такое! - заключил князь с достоинством. - Да, я почти сумасшедший! - произнес Калинович. - Но, боже мой! Боже мой! Если б она только знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут на душе? Ад у меня тут! Пощадите меня! - говорил он, колотя себя в грудь. - Все очень хорошо понимаю, - возразил князь, - и скажу вам, что все зло лежит в вашем глупом университетском воспитании, где набивают голову разного рода великолепными, чувствительными идейками, которые никогда и нигде в жизни неприложимы. Немцы по крайней мере только студентами бесятся, но как выйдут, так и делаются, чем надо; а у нас на всю жизнь портят человека. Любой гвардейский юнкер в вашем положении минуты бы не задумался, потому что оно плевка не стоит; а вы, человек умный, образованный, не хотите хоть сколько-нибудь возвыситься над собой, чтоб спокойно оглядеть, как и что... Это мальчишество, наконец!.. Вы в связи с девочкой, которая там любит вас; вы ее тоже любите, в чем я, впрочем, сомневаюсь... но прекрасно! Вам выходит другая партия, блестящая, которая какому-нибудь камергеру здешнему составила бы карьеру. В партии этой, кроме состояния, как вы сами говорите, девушка прекрасная, которая, по особенному вашему счастью, сохранила к вам привязанность в такой степени, что с первых же минут, как вы сделаетесь ее женихом, она хочет вам подарить сто тысяч, для того только, чтоб не дать вам почувствовать этой маленькой неловкости, что вот-де вы бедняк и женитесь на таком богатстве. Одна эта деликатность, я не знаю, как высоко должна поднять эту женщину в ваших глазах! Сто тысяч, а? - продолжал князь, более и более разгорячаясь. - Это, кажется, капиталец такого рода, из-за которого от какой хотите любви можно отступиться. Если уж, наконец, действительно привязанность ваша к этой девочке в самом деле так серьезна - черт ее возьми! - дать ей каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром, и уж, конечно, вы этим гораздо лучше устроите ее будущность, чем живя с ней и ведя ее к одной только вопиющей бедности. Сама-то любовь заставляет вас так поступить! - Этой женщине миллион меня не заменит, - проговорил Калинович. - Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника - поверьте, что так!.. Ну и потом, когда пройдет этот первый пыл, что ей мешает преспокойным манером здесь же выйти замуж за какого-нибудь его высокоблагородие, столоначальника, народить с ним детей, для вящего здоровья которых они будут летом нанимать на какой-нибудь Безбородке дачу и душевно благословлять вас, как истинного своего благодетеля. - А если она не доживет до этой блаженной поры и немножко пораньше умрет? - возразил Калинович. - Опять - умрет! - повторил с усмешкою князь. - В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера - вот в чем дело! Калинович сидел, погруженный сам в себя. - Если еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду ничего предпринять... Наконец, этот Белавин... - проговорил он. Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла. - Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! - воскликнул он. - Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере... - Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, - произнес Калинович. - Не ломают вас, а выпрямляют! - возразил князь. - Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! - заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься. Около часа продолжалось молчание. - Князь! Спасите меня от самого себя! - проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты. - Но, милый мой, что ж с вами делать? - произнес князь с участием. - Делайте, что хотите, - я ваш! - ответил Калинович. - "Ты наш, ты наш! Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? - проговорил князь. - Сделайте одолжение, - отвечал Калинович. - Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится - наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это? В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор. - Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. - проговорил он. - Есть немного! - подхватил тот. - Но что ж делать! Ничего! Калинович злобно усмехнулся. - Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным. XII На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти - взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец, Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно странное. - Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом, исполненным какого-то значения. Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет. - Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то, что я ему передал, - сказал он. Полина потупилась и сконфузилась. - Я готова, - проговорила она. - Следует, следует-с! - подхватил князь и сначала как бы подошел к балкону, а тут и совсем скрылся. Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали. - Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не молода, не хороша... - начала Полина. Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство может заставить его поступать таким образом. - А Годневу вы любили? - спросила Полина. - Да, я ее любил, - отвечал Калинович. - Очень? - Очень. - Точно ли вы оставляете ее? Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха. - Она изменила мне, - проговорил он. - Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет, это, верно, неправда. - Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой. - И вам трудно об этом говорить, я вижу. - Да, нелегко. - Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась. - Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней мере для меня, умер; но я его очень любила. Калинович молчал. - Вы не будете за это на меня сердиться? - продолжала Полина. - По какому оке праву? - проговорил он, наконец. - По праву мужа, - отвечала с улыбкой Полина. - Что ж? - отвечал Калинович, тоже с полуулыбкой. - Не сердитесь... Я вас, кажется, буду очень любить! - подхватила Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила: - Bonjour! - Bonjour! - сказала Полина и сейчас же представила ей Калиновича как жениха своего. - Ah, je vous felicite*, - проговорила баронесса. ______________ * Ах, поздравляю вас (франц.). - Et vous aussi, monsieur*, - прибавила она, протягивая Калиновичу через стол руку, которую тот пожимая, подумал: ______________ * И вас также, сударь (франц.). "Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и Настеньку можно было забыть!" Баронесса, конечно, сейчас же вызвала разговор о модах и по случаю предстоявшей свадьбы вошла в мельчайшие подробности: она предназначила, как и у кого делать приданое, кто должен драпировать, меблировать спальню и прочие комнаты, обнаружа при этом столько вкуса и практического знания, что князь только удивлялся, восхищался и поддакивал ей. Калинович тоже делал вид, как будто бы все это занимает его, хоть на сердце были невыносимые тоска и мука. В дальнейшем ходе событий жених и невеста стали, по заведенному порядку, видаться каждый день, и свидания эти повлекли почти ожидаемые последствия. Кто не знает, с какой силой влюбляются пожилые, некрасивые и по преимуществу умные девушки в избранный предмет своей страсти, который дает им на то какой бы ни было повод или право? Причина тому очень простая: они не избалованы вниманием мужчин, но по своему уму, по своему развитию (жаждут любви; им потребно это чувство, и когда подобная звезда восходит на их горизонте, они, как круглые бедняки, страстно и боязливо хватаются за свою последнюю лепту. С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к князю, но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется, часом начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше. Бывши скупа и расчетлива не меньше матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила жениху разом билет в полтораста тысяч серебром. Калинович поцеловал у ней при этом руку и был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно, не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой нравственной ломки и в одно милое, с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка! Полина перепугалась, сейчас же переехала в город и непременно хотела сама ухаживать за больным, постоянно стараясь развлекать его своими ласками. Сделавшись от болезни еще нервней и раздражительней, Калинович, наконец, почувствовал к невесте то страшное физиологическое отвращение, которое скрывать не было уже никаких человеческих сил, и чем бы все это кончилось, - неизвестно! К счастию, лечивший его доктор, узнав отношения лиц и поняв, кажется, отчего болен пациент, нашел нужным, для успеха лечения, чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его больше в покое, больше одного. Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности. Свадебные хлопоты стали приходить к концу. Калинович худой, как скелет, сидел по обыкновению на своей кровати. Человек доложил ему, что пришел генеральшин Григорий Васильев. - Пусти! - сказал Калинович. Вошел знакомый нам старик-повар, еще более оплешивевший, в старомодном, вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках и серебряным перстнем на правой руке. - Что тебе надобно? - спросил Калинович. - Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на все дни живота моего нескончаемому... - отвечал Григорий Васильев, свернув несколько голову набок и становясь навытяжку. Калинович посмотрел на него. - Собственно, как старому генералу, за которого теперь все наши помыслы и сердец наших излияния перед престолом всевышнего изливаться должны за успокоение их высокочувствительной души, и больше ничего... так я и понимаю!.. Калинович догадался, что старик был сильно выпивши, и, желая от него скорее отделаться, подал было ему три рубля серебром, но Григорий Васильев отступил несколько шагов назад. - Не за тем, Яков Васильич, являюсь, - возразил он с усмешкою, - но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и ехать в деревню... Как все это я понимать могу? В какую сторону? - заключил старик и принял вопросительную позу. Калинович, однако, ничего не отвечал ему. - Не дела моего исполнить не могу - это только напрасные обиды их против меня, - продолжал Григорий Васильев, - а что я человек, может быть, опасный - это может быть... - присовокупил он с многозначительной миной. - Чем же ты человек опасный? - спросил наконец Калинович, которого начинала несколько забавлять эта болтовня. - Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю! - Конечно, - подтвердил Калинович. - И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, - в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: "Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и больше ничего! Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича. - Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он. - Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю. - Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович. - Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. - Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и раболепствовать князю! Калинович начинал хмуриться. - Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он. Григорий Васильев пожал плечами. - Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова - мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить! - Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза. - Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо. - Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще более серьезным тоном. - Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила... Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю, разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!" Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову. - Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой - так мы это и понимаем. Калинович молчал. - Конечно, мы хоть и рабы, - продолжал Григорий Васильев, - а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со своими лясами да балясами... ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать. - Зачем же Полина Александровна за меня замуж выходит, когда она влюблена в князя? - спросил вдруг Калинович. - Охлажденье, сударь, к нему имеют... большое охлажденье против прежнего, - отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, - вот уж года четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: "Ах, говорят, милые мои, как бы я желала выйти замуж!" Барышня, батюшка, умная, по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей почувствовали, какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют. Как оне теперь рады вам - и сказать того нельзя; только и спрашивают всех: "Видели ли вы моего жениха? Хорош ли он?" Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот не болтал о том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места. - Я все насчет своей негодности, господин вы наш хороший и новый!.. - проговорил он, становясь в грустную позу. - Ты останешься, - сказал ему Калинович. Но Григорий Васильев с какой-то недоверчивостью повернулся и вышел неторопливо. Больной между тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на постель. "Боже мой! Боже мой!" - произнес он, и вслед за тем ему сделалось так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем. Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их венчанье. Как мертвец худой, стоял жених перед налоем. На вопрос священника: "Не обещался ли кому-нибудь?" - он ничего не проговорил. Единственными лицами при церемонии были князь и муж баронессы. В качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной книге. После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю, был только чай с мороженым и фруктами для близких знакомых, которые, выпив по нескольку заздравных бокалов, поспешили разъехаться. В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным выражением в лице прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены - и затем все смолкло. На улицах было тоже тихо часов до трех; но на рассвете вдруг вспыхнул на Литейной пожар. Пламя в несколько минут охватило весь дом. Наскакала пожарная команда, и сбежался народ. В третьем этаже раздался крик женщины, молившей о спасении. Толпа дрогнула, но никто не пошевелился. Вдруг появился господин в незастегнутом пальто, без галстука... С несвойственной, видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно взобрался по ней, разбил сразу рукой раму и, несмотря на то, что на него пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно. Все замерло в ожидании. Через несколько минут спаситель появился с бесчувственной женщиной на руках. Толпа встретила его громким "ура" и "браво"; но он скрылся. Это был новобрачный Калинович. Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал, как полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там своей смерти: так, видно, много прелести и наслаждения принесло ему брачное ложе. XIII Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще "молодые" имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг. Описанная мною свадьба, конечно, имела тот же характер. Молодая, с приличною томностью в лице, пила каждое утро шоколад и меняла потом, раза два и три, свой туалет. Часа в два молодые обыкновенно садились в карету и отправлялись с визитами, результатом которых в их мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff*, m-me Digavouroff, nee comtesse Miloff**, Иван Петрович Захарьин, генерал-лейтенант, Serge Milkovsky***, Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее; был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo**** - словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса. В какой мере все это тешило самолюбие героя моего, - сказать трудно; во всяком случае, он, кажется, начинал уж привыкать к своему не совсем, конечно, честному, но зато высокоблистательному положению. Когда, задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке! На другой день свадьбы он уехал в Павловск и отправил к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье и не проклинала его. Ответа он не ждал, потому что не написал даже своего адреса. ______________ * Граф Кулгаков (франц.). ** госпожа Дигавурова, урожденная графиня Милова (франц.). *** Сергей Милковский (франц.). **** Ауто де Сальвиго (исп.). 23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович сидел в своем богатом кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу. - Здравствуйте и вместе прощайте! - произнес гость, входя. - Что ж так? - спросил Калинович неторопливо. - Еду-с... Дело наше о привилегии кончилось - значит, теперь надо в деревню... работать... хлопотать... - отвечал князь и остановился, как бы не договорив чего-то; но Калинович понял. - Может быть, вы деньги желаете получить? - сказал он после некоторого молчания. - Да, Яков Васильич, я бы просил вас. Я теперь такую кашу завариваю, что припасай только! - произнес князь почти униженным тоном. Калинович нарочно зевнул, чтоб скрыть улыбку презрения, и небрежно выдвинул незапертый ящик в столе. - Билетами хотите? - проговорил он. - Все равно! - отвечал князь, вынимая и отдавая Калиновичу его заемное письмо. Калинович подал ему билет опекунского совета. - Пятьдесят две тысячи ровно! - проговорил он. - Верю и благодарю-с! - подхватил князь и, великодушно не поверив уплаты, сунул билет в карман. Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко. - Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и говорил с ней о вас, - начал было князь. - Я и сам с ней говорил, - возразил Калинович с насмешкой. - Сегодня в два часа еду к ней, - присовокупил он, как бы желая покончить об этом разговор. - Поезжайте, поезжайте, - подхватил князь, - как можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором - и какая перспектива откроется! Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись можно еще достигнуть чего-нибудь порядочного. Явное презрение выразилось при этих словах на лице Калиновича. Тотчас же после свадьбы он начал выслушивать все советы князя или невнимательно, или с насмешкою. - Что, однако, Полина? Могу я ее видеть? - продолжал он. - Нет, она не одета, - отвечал сухо Калинович. - Значит, до свиданья! - проговорил князь, несколько растерявшись. Хозяин только мотнул головой и не привстал даже. Князь ушел. - Мерзавец! - проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре выехал со двора. Развалясь и положа нога на ногу, уселся он в своей маленькой каретке и быстро понесся по Невскому. В Морской экипаж остановился перед главным входом одного из великолепных домов. Калинович назвал швейцару свою фамилию. - Пожалуйте, - проговорил тот и дал знать звонком в бельэтаж. Калиновичу невольно припомнился его первый визит к генеральше. Он снова входил теперь в барский дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм был настоящий: как-то особенно внушительно висела на окнах бархатная драпировка; золото, мебель, зеркала - все это было тяжеловесно богато; тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень; еще сделанный в екатерининские времена паркет хоть бы в одном месте расщелился. Самый воздух благоухал какой-то старинной знатью. Баронесса в ужас приходила от всего этого старого хлама, но барон оставался неумолим и ничего не хотел изменить. Он дозволил жене только убрать свое небольшое отделение, как ей хотелось, не дав, впрочем, на то ни копейки денег. Баронесса, однако, несмотря на это, сделала у себя совершенный рай, вполне по современному вкусу. Точно в жилище феи, вступил Калинович в ее маленькую гостиную, где она была так любезна, что в утреннем еще туалете и пивши кофе приняла его. - Bonjour! - проговорила она ему навстречу, ангельски улыбаясь, как некогда улыбалась княжна, с тем только преимуществом, что делала это как-то умней и осмысленней. - Bonjour, madame! - отвечал он с чувством собственного достоинства, но тоже любезно. - Desirez vous du cafe?* - спросила баронесса. ______________ * Хотите кофе? (франц.). - Je vous prie!* - отвечал Калинович. ______________ * Пожалуйста! (франц.). - А курить? - прибавила баронесса, подвигая серебряный стакан с папиросами. Калинович закурил. - Я привез вам маленькую сумму... - начал он. - Ах, да, да, merci! - подхватила скороговоркой баронесса, немного сконфузившись, и тотчас же переменила разговор. - Скажите, - продолжала она, - вы давно были влюблены в Полину? Мне это очень интересно знать. - Да, давно, - отвечал Калинович с замечательным присутствием духа. - Она очень милая, очень умная... нехороша собой, но именно, что называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?*. ______________ * Не хотите ли еще чашку? (франц.). - Non, merci, - отвечал Калинович. - Деньги... - прибавил он, вынимая из кармана толстую пачку ассигнаций. - Да; но мне, я думаю, нужно вам дать какую-нибудь бумагу? - Нет, не нужно, - отвечал Калинович. - Merci, - отвечала баронесса, кладя в раздумье деньги в стол. Несколько времени они оба молчали. - Я к вам, баронесса, тоже имею просьбу... - начал Калинович. - Ах, да, знаю, знаю! - подхватила та. - Только постойте; как же это сделать? Граф этот... он очень любит меня, боится даже... Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим. - Если можно будет это сделать, так, конечно... - сказал Калинович. - Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах говорят о чем-нибудь другом: все о делах... такой уж несносный город! - произнесла баронесса. В это время раздался звон шпор. Калинович встал. - Adieu, до завтра, - произнесла баронесса. Калинович поклонился. - Скажите Полине, чтоб она была непременно в своем белом платье. Elle est magnifique! - Слушаю-с, - проговорил Калинович и ушел. Приятная улыбка, которая оживляла лицо его в продолжение всего визита, мгновенно исчезла, когда он сел в экипаж; ему хотелось хоть бы пьяным напиться до бесчувствия, чтоб только не видеть и не понимать, что вокруг него происходило. Дома, как нарочно, вышла ему навстречу Полина в новом ваточном платье для гулянья и спрашивала: "Хороша ли она?" - Хороша, - отвечал с гримасою Калинович, и через полчаса они гуляли под руку на Невском. Бал! Бал!.. Когда-то упоительное и восхитительное слово! Еще Пушкин писал: "Люблю я бешеную младость и тесноту, и шум, и радость, и дам изысканный наряд!" Но нас, детей века, уж этим не надуешь. Мы знаем, что такое бал, особенно великосветский. Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не