ина, они родили меня и, по чувству инстинктивной привязанности выкормили... Да это все животные, все самки имеют к своим птенцам, и за это мы должны всю жизнь им повиноваться, уважать их!.. - Именно так! - подтвердил Венявин. Из угождения приятелю, он не прочь был и повольнодумничать. - Что ж, неужели она так-таки совершенно и подчинилась матери? - прибавил он с глубокомысленным видом. - Разумеется!.. Показали ей впереди пряник с сусальным золотом, и побежала за ним. - Да, вон они, женщины-то! Все они тут, как на ладони! - воскликнул Венявин. - Впрочем, - прибавил он, пожимая плечами: - все-таки нельзя их не любить! Интересно было бы знать, кого этот добряк не любил, начиная с своего черного, с отбитым задом, пуделя до старухи-матери, к которой он каждую вакацию, святки, святую, на последние свои грошишки, приезжал повидаться. - Печалиться тут нечего... я даже рад, что так случилось, - утешал он Александра. - Я и не печалюсь, - отвечал тот: - я в жизни столько перенес, что одним больше и одним меньше щелчком от судьбы - разница небольшая. Какие Александр получал от судьбы щелчки, это одному ему было известно. - Я знаю, что ты - сила! - поддакнул приятель. Вошел мрачный лакей. - Лошади готовы-с, - проговорил он. Александр встал и сейчас же стал одеваться. Ему поскорей хотелось оставить этот город, Соню и даже Венявина. - Прощай, друг любезный! - говорил тот с чувством. - Прощай! - отвечал Александр скороговоркой и, сев в повозку, торопливо и небрежно мотнул приятелю головой. - Да, этот человек - сила! - повторил тот еще раз сам с собою. Бакланов между тем быстро проезжал одну за другой улицы большого города, и чем дальше он ехал, тем больше появлялось огней в окнах. Когда он выехал за заставу, небо совершенно вызвездилось; кругом была бесконечная снежная поляна; в воздухе, наполненном мелькающим снегом, стали обрисовываться точно очерки каких-то фигур; колокольчик от быстрой езды заливался не переставая. Александру было досадно и грустно. Он усиленно старался думать о Москве, о том, как в сереньком домике, в серенькой зальце, он с панной Казимирой, дочерью хозяйки, под игру ее матери на плоховатом фортепиано, танцует вальс, и Казимира держит на него нежно-нежно устремленными свои голубые глаза, наконец он сажает ее и, сам став против нее, заметно кокетничает всею своею фигурой, а Казимира сидит в робкой и грустной позе. Бакланов торжествует и смеется в душе. Соня таким образом отодвинулась более чем на задний план. У молодости никогда нельзя взять всего, богатства ее в этом случае неистощимы. 13! На распутье У губернаторши, по случаю отъезда флигель-адъютанта Петербург, собственно для него и для самых близких ему знакомых, был назначен вечер. наугольной комнате, обитой голубыми бархатными обоями и убранной двумя огромными горками с фарфором, хрусталем и серебром, сидела Соня. Последнее время она решительно сделалась царицею всех балов и съездов: в настоящий вечер конно-пионер вертелся перед ней, как флюгер; некто князь Шлепкохвостов убежал для нее за мороженым; наконец сам хозяин, в расстегнутом нараспашку генеральском сюртуке, помещался все время около нее и как-то кровожадно на нее смотрел. Соня приехала на вечер без матери: Надежда Павловна, сшившая дочери седьмое платье, не имела на что купить ни башмаков ни перчаток. Чистое, ясное чело моей героини было на этот раз омрачено легким облачком грусти. В городе про нее Бог знает что рассказывалось. Даже в этом самом обществе две дамы, одна блондинка, с ангелоподобным лицом, а другая шатенка, тоже с чрезвычайно благообразною физиономией, ходившие вдвоем по большой зале, изливали про нее такого рода яд, что будто бы она ездила к флигель-адъютанту на квартиру. Но это было совершенно несправедливо: к нему действительно приезжала, но только не она, а m-me Михреева, которая как-никак и хоть на короткое время, но успела овладеть петербургским гостем. Соня же делала гораздо более невинные вещи. Она ему говорила: - Вот вы уезжаете в Петербург, оставляете здесь нас бедных. - Что делать! - отвечал Корнеев, пожимая плечами. Соня при этом от досады пристукивала слегка и незаметно ножкой. Она видела, что этот человек неравнодушен к ней и отделывается фразами. - Жалко ли вам здесь кого-нибудь?.. Пожалеете ли вы кого-нибудь? - спрашивала наконец она его. - Я буду жалеть все х моих знакомых, - отвечал и на это Корнеев. Соня сегодня приехала с надеждой, что неужели же он и при прощанье не скажет ей чего-нибудь: обещается, может-быть, опять приехать; но Корнеев целый вечер играл в карты и с дамами почти не разговаривал. - Яков Назарыч здесь? - спросила наконец Соня конно-пионера. - Здесь-с. - Что он делает? - В карты играет с Корнеевым. - Променад, вероятно, желаете сделать? - сказал ей начальник губернии, тоже вставая и идя за ней. - Да, - отвечала Соня, обертываясь к нему с улыбкой. Яков Назарыч Ленев был богатый подгородный помещик, холостяк. У него были своя музыка, псовая охота, дом огромный. Не выезжая шагу из своей губернии, он был действительный статский советник, так как постоянно служил то предводителем, то попечителем разных учебных заведений, а между прочим, и того пансиона, в котором училась Соня. По наружности своей, Ленев был коротенький, кругленький толстячок, не столько с старческим, сколько с дряблым лицом, с маленькими красивыми руками. Всегда почти во фраке, с огромным солитером на пальце, он ходил, слегка притряхивая животом, и тяжело сопел, когда сидел на месте. Соня подошла к нему и стала около него так, что очутилась прямо напротив Корнеева. - Дедушка, вы в карете приехали? - спросила она Ленева. - В карете-с. - Вы возьмете меня? - С величайшим блаженством. - А вы дорогой меня не скушаете? - Нет, не скушаю, - отвечал Ленев и покраснел. Он, говорят, когда еще Соня находилась в пансионе, был влюблен в нее и даже делал об этом декларацию одной классной даме. Во весь этот разговор Корнеев, хоть бы раз приподнял глаза от карт, как будто бы все его состояние было поставлено на них. Соня отошла и пошла к губернаторше. - Марья Николаевна, дайте мне конфетку, хорошенькую-хорошенькую, - говорила она, как избалованный ребенок. - Изволь, моя милочка, изволь! - отвечала та, подавая ей из стоявших на столе конфет самую лучшую (Марья Николаевна была очень добрая женщина). - Не хотите ли потанцовать? Я сейчас пошлю за музыкантами, - спросил любезно губернатор. - Ах, да... или нет, нет! - воскликнула Соня. Как ни старалась она скрыть, но она заметно была грустна. Корнеев стал собираться. Он почти по-родственному распрощался с Марьей Николаевной, взял от нее несколько поручений в Петербург; с губернатором он ушел в кабинет и долго с ним разговаривал шопотом; но Соне только мимоходом, и то как-то рассеянно, сказал: - Adieu, mademoiselle! - Adieu! - отвечала она ему, не вставая и не подавая руки. - "Дурак!" - подумала она про себя, когда скрылся за драпировкой кончик его сабли. Корнеев, впрочем, так же небрежно поклонился в зале и другим дамам. Он, по самой натуре своей, был несколько фат. - Дедушка, что же вы? - прикрикнула Соня на Ленева, который тыкался из угла в угол и искал шляпы. - Готов-с, ожидаю, - произнес он наконец. Соня начала прощаться с Марьей Николаевной. - Смотрите же, довезите ее у меня бережно! - говорила та, грозя Леневу пальуем. - Пять ведь лет уже няньчился с ней в пансионе, - отвечал тот дребезжащим голосом. - Ну, уж нечего сказать: хорошу и выняньчили, - сказала Соня, сходя с лестницы и мило потряхивая головкой. - Еще бы не хорошу! Ну, может ли быть что-нибудь прелестнее этого личика! - говорила Марья Николаевна, когда Соня надевала капор. - Да! - подтвердил и начальник губернии. Яков Назарыч от удовольствия и от стыда весь горел румянцем. Когда они сели в карету, Соня поместилась в один угол, а Ленев придвинулся в другой. - У вас это свои лошади, Яков Назарыч? - спросила Соня. - Свои - А что вы за них заплатили? - За пару три тысячи. - Ах, какие славные! Как бы я желала иметь таких. Яков Назарыч на это ухмыльнулся. - Как здоровье вашей маменьки? - спросил он. - Так себе... все она в хлопотах: папенька... вы знаете, что он может... Вот он служить теперь будет, а как, еще Бог знает. - Да! - произнес Яков Назарыч с грустью. Он решительно не догадывался, к чему плутовочка вела разговор. - Право, - продолжала Соня после нескольких минут молчания: - сейчас бы вышла замуж, только бы у жениха состояние было. - Даже бы и за старика? - Что ж такое старик!.. Стариков я люблю еще более, чем молодых. Карета в это время подъехала к квартире Басардиных. - Что вы, дедушка, никогда к нам не заедете? Какой вы, право! - говорила Соня, отворяя двери. - Обеспокоить боюсь. - Чего беспокоить!.. Приезжайте хоть завтра... послезавтра, когда хотите, - говорила она уходя. - Непременно-с, - отвечал Ленев и, с каким-то восторгом откинувшись на задок кареты, поехал домой. Надежда Павловна, как обыкновенно, не спала и дожидалась дочери. По выражению ее лица, она сейчас же заметила, что та была не в духе. - Ты устала? - спросила она ее с беспокойством. - Нет, - отвечала Соня, садясь и запрокидывая голову на спинку кресел. - Корнеев совсем распрощался... завтра уезжает... - прибавила она после короткого молчания. - Ну, и что же? - спросила с полуулыбкой Надежда Павловна. - Разумеется, ничего! - отвечала Соня тоже с улыбкой. Разговор на несколько времени прекратился. - Меня сюда Ленев подвез! - сказала Соня как бы к слову. - А, - произнесла Надежда Павловна не без удовольствия: - славный он человек! - прибавила она. - Отличный! - подтвердила Соня и пошла раздеваться. Личико ее снова повеселело и точно говорило: "ничего, поправимся!". 14. Милый мальчик Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было... В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную. - Как ты смеешь не давать мне лошадей! - говорил офицер, горячась. - Кто не дает? Вам дают... Давайте деньги-то! - отвечал ему настойчиво мужик. - Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут... Мужик злобно усмехнулся. - Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут. - А если меня губернатор ждет... Я адъютант губернатора! Мужик мрачно посмотрел на него. - У меня вот тут, - начал он, протягивая обе руки к окну: - через пять минут почта пойдет... Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то. - Где здесь становой живет? Где?.. - говорил офицер, окончательно выходя из себя. - Станового здесь нету, - отвечал спокойно мужик. - Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! - говорил офицер, уже наступая на мужика. - Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, - отвечал тот, нисколько не струся. Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты. - Чаю тоже спрашивал! - проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки. Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему. - Ты, мужичок, в город едешь? - спросил он. - В город, батюшка, в город. - Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть. - Садися! - отвечал мужик добродушно и подвинулся. Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала. - Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? - сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика. - Хлебушко, батюшка, хлеб! - Что ж ты, есть себе это везешь? - Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого. - Ты в харчевню, значит, не пойдешь? - Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь. - Зачем же хлеб-то тебе? - Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю. - Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб. - Покушай, батюшка, покушай! - отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил. Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк - рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей - сумма, казалось бы, образовалась порядочная, - но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: "Я, говорил, сейчас приду", и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень. - Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, - сказал он мужику. Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы. Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился. - Где тут Басардины живут? - спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец. Тот поднялся. - Где тут Басардины живут? - повторил строго офицер. - Я не знаю, - отвечал было солдат. - Как ты не знаешь, и как ты смеешь стоять передо мной в фуражке, а? - произнес, вспыхнув, Басардин, и трах будочника по зубам. Тот, видя, что шутить нельзя, повытянулся немного и притянул руки ко швам. - Их много тут, ваше благородие: где мне их всех тут знать. - Где тебе знать? А вот где! - объяснил Басардин и съездил солдата по второй уж скуле. - Басардины у меня стоят, - отнесся к нему проходивший мимо священник, видевший с самого начала всю эту сцену. - Вы кто такие? - Я сын ихний. - Через два дома извольте итти на двор, - указал священник. - И ты тоже, братец! Под носом у тебя живут, а ты не знаешь! - укорил священник будочника. - Поученный я, что ли? - отвечал тот сердито. Такому беспричинному мгновенному гневу молодого офицера, конечно, много способствовало, во-первых, его звание, а во-вторых, и перенесенный им холод и голод. 15. Милый мальчик у матери и он же у тетки. - Кто там? Ах, Витя! - воскликнула Надежда Павловна, увидя входившего офицера. - Здравствуйте, маменька! - сказал тот. - Петр Григорьевич! Соня! Виктор приехал! - продолжала Надежда Павловна, целуя и обнимая сына. Чувство матери невольно в ней проснулось. - Витя! - произнесла, входя и тоже непритворно радостным голосом, Соня. - Вот кто! Ну, поздравляю! - говорил Петр Григорьевич, идя за нею. Несмотря на радушный прием, Виктор смотрел на родных мрачно. - Там, маменька, - начал он небрежно, садясь на диван: - с мужиком надо рассчесться... Сам я приехал на почтовых, а он вещи мои привез, рубль или два дать ему, - у меня мелких нет. - Сейчас, сейчас! - отвечала Надежда Павловна и, подозвав дочь, что-то шепнула ей. Та пошла. Стыдно сказать, но у Басардиных в доме рубля не было. Надежда Павловна послала Соню, чтоб она, Бога ради, выпросила у попадьи хоть сколько-нибудь; а сама между тем своими руками притащила для сына тяжелый самовар, залила ему самого крепкого чаю, поставила сливок, булок. Соня, вся пылая от стыда, исполнила поручение матери и достала денег, которых рубль серебром попадья отсчитала ей медными пятаками. Она со смехом высыпала их перед братом. Тот отсчитал полтину. - Прикажите, - начал он: - это отдать мужику, а если станет говорить, что мало, велите по шее прогнать. Распорядясь таким образом, Басардин остальные деньги положил себе в карман и затем, уткнув нос в горячий стакан чая и почти мгновенно поглощая его с огромными кусками булки, ни на что уж более не обращал никакого внимания. Соня села напротив него и старалась ласково смотреть на него. - Какие у него кудри славные! - говорила Надежда Павловна, перебирая волосы сына. Виктор даже не оглянулся на эту ласку и до самого обеда почти не отвечал на беспрерывные вопросы, которые делали ему мать, сестра и отец. За столом он по-прежнему мрачно и жадно ел и, встав, сейчас же отыскал себе местечко и отправился спать. Выспавшись, он как будто бы сделался несколько подобрее и, придя к матери, стал показывать ей свой гардероб и хвастаться им. - Хорошо, прекрасно все это, - отвечала та ему в тон. - Однако у тебя все это пехотное платье-то! - угораздило вдруг сказать Петра Григорьевича. Виктор сейчас же вспыхнул. - Что делать! Я писал-писал маменьке об реверсе, - отвечал он с гримасой. - Не успела еще, помилуй, - отвечала было ему ласково Надежда Павловна. - Вы для меня никогда не успеваете, - пробурчал Виктор, а потом громко прибавил: - а что, тетенька Биби далеко отсюда живет? - Верст пятьдесят, - отвечала Надежда Павловна сухо. Виктор заложил руки в карманы и начал с важностью ходить по комнате. - Надобно к ней ехать! - сказал он, как бы соображая что-то такое. Надежда Павловна при этом невольно вспомнила обиду, которую нанесла ей Биби, и письмо, которое писал к ней Виктор. - Прежде, я полагаю, тебе следовало бы побыть у отца с матерью, - заметила она. - А почему это следовало бы? - спросил тот. Надежда Павловна горько улыбнулась и пожала плечами. - Если ты этого не понимаешь, так я толковать тебе не намерена. - Да и толковать-то вам нечего! - произнес Виктор. Надежда Павловна начинала краснеть от гнева. - Ты, кажется, за тем только и приехал, чтобы с первых же слов делать мне неприятности. Виктор насмешливо посмотрел на мать. - А вы от меня приятного ожидали?.. Вот это странно, право. - Никогда я от тебя, по твоему уму, ничего приятного не ожидала; но, как мать, я имею право требовать от тебя уважения! - произнесла Надежда Павловна с ударением. - Требовать могут родители, которые что-нибудь сделали для детей... Вот с нее требуйте, а с меня - нет! И Виктор указал на сестру. Надежда Павловна, чтобы смягчить колкость этого ответа, усмехнулась. - Думала я, что ты глуп, но все не до такой степени! - сказала она более насмешливым, чем сердитым голосом. Петр Григорьевич, бывший немым зрителем всей этой сцены, вдруг встал. - Не смей так грубить матери! Не смей! - закричал он сверх всякого ожидания и погрозил сыну пальцем. - Полноте, папенька! - прикрикнул тот на него: - ничего вы, видно, не знаете: потому я и глуп и дурак, что на вас похож и ваш сын... - Молчи, говорят тебе! Петр Григорьевич уже топал на него ногой. - Погоди, постой! - сказала Надежда Павловна, растирая себе горло, в котором начиналось удушье: - он говорит, что он твой сын; кто же у меня дети не от моего мужа? - А вот она! - хватил Виктор, показывая на сестру. Надежда Павловна рассмеялась. - Ах, ты, мерзкий пащенок! Клеветник! - воскликнула она. - Братец, что ты! - воскликнула и Соня, вскидывая на него свои большие глаза и вся покраснев. - Что ты братец! Да, любимица! - передразнил он ее. - Не хочешь ли вот этого? - прибавил он и показал сестре кулак. Когда они еще росли, так их невозможно было пустить вместе: один, пользуясь своей силой, а другая - покровительством матери, сейчас и кинутся друг на друга. Великая история Каина и Авеля вряд ли не повторяется в каждой семье. Последних угроз сына было достаточно, чтобы Надежда Павловна вышла из себя. - Вон из моего дома! Вон! - закричала она истерически. Виктора, кажется, нисколько это не поразило. - Али, вы думаете, не уйду? И уйду! - говорил он совершенно кадетским тоном. - Ступай! Ступай! - повторил за женой и Петр Григорьевич. - Иду-с! Слушаю-с! - отвечал Виктор, собирая пожитки и ядовито раскланиваясь перед отцом и матерью. По двору он прошел бойко и с гордо приподнятыми плечами. Надежда Павловна взглянула в окно. - Боже мой, он в холодной шинелишке и без калош! - воскликнула она, да так без чувств и упала на диван. Виктор, впрочем, преспокойно отправился на постоялый двор и нанял там извозчика, с тем, чтобы тот прокормил и свез его в долг до Ковригина. К тетке он явился ниже травы и тише воды и, подъехав к дому, велел сначала доложить о себе. Биби даже взвизгнула, услыхав его имя. Выбежав к нему навстречу, она обняла его и несколько минут держала у груди. - Что папенька, маменька? - спросила она, несколько поуспокоившись, заставив племянника прежде всего помолиться и сводив его к дедушке, который, увидав внука, заревел диким голосом. - Маменька, - отвечал Басардин скромным голосом: - меня прогнала. Биби даже попятилась назад. - Я приехал, разумеется, без средств, кроме тех, которые вы, по доброте вашей, прислали мне... (При этом он поцеловал у тетки руку). Я стал просить у них заплатить за извозчика: они раскричались. Биби развела руками и печально склонила голову. - Я говорю... "Маменька, говорю, я вам восемь лет ничего не стоил, можно же вам помочь мне чем-нибудь". Она еще больше рассердилась: "вон из моего дома!" - закричала... - Да простит ей Бог! - сказала со вздохом Биби. - Вот и теперь, тетушка, я буду просить вас заплатить извозчику. Виктор при этом опять поцеловал у тетки ручку. - Ах, Боже мой, сделай милость! - воскликнула она и сейчас же велела извозчика расчесть, а племянника напоила, накормила, положила его спать в лучшей комнате, велела, без всякой осторожности, прислуживать ему любимице своей Иродиаде, сама потом пришла посмотреть, хорошо ли ему. Сердце старой девы стремилось еще любить, но только она не знала - кого. Виктор, всем этим очень довольный, как будто бы с ним ничего неприятного не случилось, сейчас же беззаботно заснул. Он грубит матери, а к тетке подделывался по весьма простому расчету: зная, что мать бедна, и как-никак, но, по своей обязанности, будет ему помогать; а к тетке, чтобы вытормошить у нее что-нибудь, надобно было подлизываться. Лишенный всяких нравственных правил, восторгающийся только паркетом, по которому ходил в корпусе, тонким сукном, которое видел на мундирах у офицеров, и в то же время с головой, набитою какой-то бессмысленной протестацией против всего, что имело над ним какую-нибудь власть, он и в помыслах не имел, до такой степени были безобразны его настоящие поступки. 16. Причины, побудившие жениха и невесту к браку. После свидания с сыном, у Надежды Павловны сделалось кровохарканье; к вечеру она чуть не умерла, а потом обнаружилось воспаление в груди. Первое пришло ей в голову: что будет с Соней, если она умрет? Оставить ее на руках подобного папеньки и злодея-братца, - от одной этой мысли бедная мать едва не сходила с ума, а тут, как нарочно, приехал Яков Назарыч. - Попроси его ко мне, попроси! - скороговоркой сказала дочери Надежда Павловна, под влиянием какого-то тайного предчувствия. Соня пригласила гостя, а сама осталась в другой комнате, села и задумалась. Молоденький ум ее начинал понимать и оглядывать свое положение; с отъездом флигель-адъютанта роль ее в обществе сразу понизилась; даже добрейшая Марья Николаевна, показывавшая к ней такую пылкую дружбу, как будто бы охладела. Семь платьев ее очень хорошо были известны всем ее знакомым, а сшить в нынешнем году еще новое, она знала, нет ни малейшей возможности, а между тем блистать в обществе нарядами и общим вниманием к себе - как это приятно! Соня даже не слыхала, чтобы что-нибудь могло быть лучше этого. Тысячи планов приходили в голове ее, чтобы как-нибудь все это поправить и устроить. - Что это вы? А? Как вам не стыдно? - говорил Яков Назарович, входя к Надежде Павловне. Та, закутавшись в свой синелевый платок, села на постели. - Умираю! - произнесла она, хватая себя за грудь. - Полноте, чтой-то! - хотел ее утешить Яков Назарович, садясь невдалеке от нее. - Да, батюшка, я не о себе! - воскликнула капризно Надежда Павловна: - давно мне, окаянной, пора на тот свет. А вот о Соне, - что с нею будет, когда я умру? - Замуж выдавать надо! - сказал полусерьезно и полушутя Яков Назарович. - Рада бы я была, Господи, как! - проговорила, разведя руками, Надежда Павловна. - Да где нынче женихов-то возьмешь! Где они, прах их знает! - Да хоть бы я!.. Как это вы, сударыня, при женихе, молодом человеке, такие речи говорите! - шутил Яков Назарович. - Женишься ли уж ты? - сказала ему тоже в шутку Надежда Павловна. Она была очень дружна с Яковом Назаровичем и постоянно говорила ему "ты". - Попробуйте только, отдайте! - повторил старый холостяк. Лицо его начинало краснеть, пот градом выступал на лбу. Надежда Павловна усмехнулась. - Не знаю, правду ли ты говоришь, или шутишь? - произнесла она. - Какое шучу!.. Давно уж влюблен! - Слышала это я... И Надежда Павловна сомнительно покачала головой. Якова Назаровича точно кто кольнул в спину. Он привскочил с места. - Так что же? - заговорил он каким-то необыкновенно одушевленным голосом: - состояние, слава богу, у меня есть... Всех бы вас я устроил. Что мне оставаться холостяком-то... Надоели уж эти Миликтрисы-то!.. - Чтобы ни одной их не было; всех вон! - проговорила в раздумье Надежда Павловна. - Всех прогоню. - Ой, какой ты смешной! - сказала она, слегка простонав. Несмотря на шутливы тон, мысль выдать дочь за Якова Назаровича исполнила Надежду Павловну неимоверного восторга: измученная бедностью, она богатство считала единственным счастьем в жизни и, сделавшись от болезни своей неугомонно-нетерпеливою, сказала гостю: - Ну, так поезжай домой: я переговорю с ней. - Не может быть!.. Будто! - восклицал толстяк, целуя из восхищения ее костлявую руку, потом расшаркался с ней и вышел в другую комнату. - Куда же это вы, дедушка? - спросила его Соня. - Нужно-с, - отвечал он ей с лукавою улыбкой и уехал. - Милочка, душечка! - говорил он, сидя в карете и делая странные телодвижения: - всю тебя расцелую! Тут ямочка, тут возвышение!.. О, ангельчик!.. - говорил он, нежно целуя пустое место и тыкая пальцем в воздух. Соня между тем продолжала сидеть на прежнем месте. Мать наконец ее окликнула. Соня перешла к ней и, взяв свою работу, поместилась на обычном своем месте. Разговор между ними начался издалека и как бы случайно склонился на Якова Назаровича. - Что он у вас мало посидел? - спросила Соня. - Приедет еще!.. Такой он странный, так удивил меня, - отвечала довольно нерешительно Надежда Павловна. Она никак не предполагала, что дочь сама некоторым образом подготовила объяснение Якова Назаровича. - А что же? - Да сватается к тебе! После этой фразы Надежда Павловна едва перевела дыхание. Соня тоже вспыхнула. - Что же вы? - спросила она с улыбкой. - Что же я могла ему сказать! Ты знаешь, что я в этом случае не только принуждать тебя, но даже советовать считаю себя не в праве. По суеверной любви своей, Надежда Павловна действительно дала себе слово даже не советовать дочери в этом случае. Выражение лица у Сони было очень серьезное. - Конечно, чем терпеть эту вечную нужду и бедность, лучше выходить замуж, - проговорила она. - Но будешь ли ты его любить?.. Немолод он! - Я ничего к нему особенного не чувствую, ни любви ни нелюбви, - отвечала Соня. В это время Надежде Павловне подали ее бульон. Когда она, покушав его и чувствуя себя гораздо лучше, спокойно улеглась, Соня спросила ее: - Что же он за ответом, стало, приедет? - Да! Соне, по-видимому, хотелось продолжать этот разговор, но только она немного конфузилась. - Не знаю, что и отвечать ему! - проговорила мать в раздумье. - Да скажите, что да! - отвечала Соня. - Хорошо, - произнесла Надежда Павловна протяжно. Так необдуманно и так ветренно упала для Сони завеса, навсегда отделившая непроницаемой стеной одну половину ее жизни от другой. Соня, кажется, первое слово в жизни услыхала: "О, Господи! Денег нет!". Кругом нее всюду и везде говорили: "Вот женились, ни у того ни у другого ни села ни перегороды. Вот дура, нашла за кого выйти, ни чина ни должности". В самом простом быту какая-нибудь крестьянская девка, которая позвонче других поет, покрасивей, подородней других, поумней и складней на словах, и та пользуется почетом и уважением; а Соня дома, в пансионе, в свете, насколько она успела в него заглянуть, только и видела, что почитается знатность и богатство: за дурами, ее подругами, отвратительными собой, молодежь ухаживала, начальство дарило им книги за успехи в науках. Даже красоте своей Соня, после поступка с ней флигель-адъютанта, перестала давать цену. Об Александре она иногда подумывала; но он был такой еще мальчик: любви его невозможно было придать никакого практического значения! Вечером приехал Яков Назарович, расфранченный, раздушенный донельзя и в то же время робеющий. Стараясь быть любезным, он был порядочно смешон. Петру Григорьевичу, не бывшему поутру дома, не сочли за нужное и сказать, что произошло в семействе. Впрочем, он, видя дружеское и бесцеремонное обращение Надежды Павловны с Яковом Назаровичем, нисколько тому не удивился, так как и прежде еще в разговорах своих с деревенскими знакомыми, священниками и управляющими он обыкновенно объяснял: "У меня ведь жена министр по уму; с этими, там, директорами и попечителями, так за панибрата и режет!". Сам же он Якова Назаровича всегда называл "ваше превосходительство". В настоящий вечер он только обратил внимание на то, когда Соня отнеслась к Леневу и сказала: - А что, вы подарите мне лошадей, на которых мы с вами ехали? - Подарю, подарю, целую четверку! - А сани a jour у вас будут, как у губернатора? - У меня уже есть такие, вдвое лучше только! Соня, разумеется, говорила шутя, хотя в то же время нельзя умолчать, что и эта причина была одною из побудительнейших... Бедная птичка! Она замужество представляла не совсем так, как оно есть, не во всех еще подробностях. 17. Губернская тетеха Весть о замужестве Соне за Ленева дала Надежде Павловне возможность взять по лавкам в долг всевозможных материй, и только было они со всем этим расклались, как на двор въехала карета. Соня и мать вопросительно посмотрели друг на друга. Здоровый лакей едва вытащил из кареты потолстевшую, в трауре, барыню, которая, войдя запыхавшись в маленькую переднюю, сейчас же закричала: - Не могла, тетушка... родная моя!.. Не могла утерпеть!.. - Ах, Аполлинария Матвеевна! - сказала Надежда Павловна, встречая гостью и целуя ее в румяную и пухлую щеку. - Как только услыхала, что вы здесь, - везите, говорю... - продолжала та, не переставая тяжело дышать и усаживаясь на диване. Это была мать Александра, некогда стройная и хорошенькая собой девушка, а теперь какое-то чудовище. Покойный Бакланов, женясь на ней, отчасти обманутый ее наружностью, а еще более того прельщенный ее состоянием, впоследствии иначе и не называл ее, как тетехой. Сына своего Аполлинария Матвеевна боготворила, хотя и возмущалась многими его поступками и словами. В настоящем случае, впрочем, она нашла более приличным сначала заговорить о муже. - Горе-то, нуте-ка, тетенька, какое у меня наделалось! - начала она, помахивая длинными оборками своего траурного чепца. - Слышала, слышала, - отвечала ей Надежда Павловна. - Все вот, бывало, говорил: "ишь, говорит, как тебя дует горой, скоро лопнешь"; а вот сам наперед и убрался. Находясь у мужа в страшно-ежовых рукавицах, Аполлинария Матвеевна решительно была рада, что он умер. - А это Соня моя! Вы, верно, не узнали ее, - отнеслась было к ней Надежда Павловна. - Ай, нет!.. Как это возможно! Здравствуй, душечка! - проговорила она, проворно целуясь с Соней, Бакланова и снова принялась за свое: - в гробу-то, родная моя, говорят, лежал такой черный да нехороший. - Замуж выходит! - попробовала было еще раз пояснить ей Надежда Павловна. - Ну вот, поздравляю! - сказала и на это полувнимательно Аполлинария Матвеевна. - Не прикажете ли кофею? - отнеслась к ней Соня. - Ой, пожалуй! - отвечала Аполлинария Матвеевна каким-то сентиментальным голосом. Сколько эта дама пила и ела, представить себе даже невозможно. Соня принесла ей огромную чашку кофе и целый ворох сухарей. - А Саша-то мой, нуте-ка, тетенька, - продолжала Аполлинария Матвеевна: - послала я его к тетушке: ну, тоже, думаю, может и наследство от нее быть... - объяснила она откровенно. Надежда Павловна незаметно, но злобно улыбнулась. - Только слышу, что он вместо того здесь, а там и в Москве... Я так и обмерла: в глазах у меня потемнело... ( при этом Аполлинария Матвеевна в самом деле закатила несколько свои глаза ). Писала уж и жаловалась на него братцу, Евсевью Осипычу... Он, спасибо, нарочно своего московского управляющего посылал разузнавать, тот все и описывает, все их каверзы... На последних словах Аполлинария Матвеевна, в полнейшем отчаянии, развела руками. Соня все внимательней и внимательней к ней прислушивалась. - Что же такое? - спросила Надежда Павловна. - Пьют, родная! В пору большим таким пить (Сашу своего Аполлинария Матвеевна считала до сих пор еще чуть ли не десятилетком). Управляющий-то прямо за ними в трактир и прошел: дым коромыслом стоит... двоим уж там в сенях голову холодной водой обливали... "речи говорят"... сам уж братец в письме своею ручкой прибавляет: "такие говорят, что ныне времена строгие, пожалуй, того и гляди, улетят куда-нибудь". - Но, может-быть, это другие, и не ваш Александр, - попробовала было утешить ее Надежда Павловна. - О, полноте-ка, тетенька! - воскликнула Аполлинария Матвеевна, махнув рукой: - первый, говорят, коновод на все. Он ведь у меня умный: не в меня, а в покойника. Как орел, говорят, так и ходит. Больно боюсь, тетенька, чтоб он распутничать не начал! - Чтой-то, какие глупости! - произнесла Надежда Павловна, показывая Аполлинарии Матвеевне глазами на дочь, но та ничего не поняла. - Говорят, уж и есть это... очень боюсь. Научите меня, тетенька, вы у нас умная этакая, что мне делать-то? - Напишите ему письмо построже. - Писала, родная... Священника и сочинить-то просила, чтобы поскладней вышло. Таково чувствительно написал... Так ведь что они, балбесы? Только то и отвечает: "Вольно вам, маменька, говорит, всяким глупостям верить". Надежда Павловна, чтобы как-нибудь поскорей прекратить этот визит, ничего ей не отвечала. - Сама, тетенька, думала ехать в Москву-то, да тоже думаю: они там меня совсем засмеют! - заключила Аполлинария Матвеевна и затем, видно, выболтав все, что ей нужно было, поднялась. - Прощайте, тетенька! Неужели в этих конурах вы свадьбу-то станете делать!.. Наняли бы дом у меня... И то уж с полгода стоит без постояльцев, разоренье такое! - прибавила она, уходя и по-прежнему небрежно прощаясь с Соней. Мать и дочь, оставшись вдвоем, молчали. Соня стояла у окна. В светлых глазах ее блестели слезы. Печальный образ прощавшегося с ней Александра невольно восстал перед ней. Слова, сказанные им при прощаньи: "Если я не нашел в прекрасном, то найду в дурном", значит, были не фраза. - Мамаша, я поеду прокатиться! - проговорила она. - Поезжай! - отвечала та. Яков назарович, зная наклонности невесты, подарил ей чудесные чухонские саночки, с красивым кучером и с превосходным вороным рысаком. Соня почти каждый день ездила кататься в своем экипаже, и теперь, сев в него и уставив свое хорошенькое личико против мороза, велела себя везти скорей-скорей. Ей хотелось как-нибудь поразмыкать свое горе. Она пролетела таким образом площадь, Ивановскую улицу, Калязинскую, но потом вдруг, как бы встрепенувшись, закричала кучеру: - Постой! стой! Тот остановился. - Monsieur Венявин! - крикнула Соня студенту в плоховатой шинели, смиренно проходившему по снежному тротуару. Тот обернулся и, узнав, кто его кличет, подошел улыбаясь, краснея, застегивая свой вицмундир и приглаживая волосы. - Pardon, monsieur Венявин, что я вас беспокою! - сказала Соня (Александр неоднократно говорил ей о своем приятеле и даже показывал ей его). - Parlez-vous francais? - прибавила она. - Ах, oui, madame! - отвечал Венявин, страшно конфузясь и варварски произнося. - Aves-vous l'adresse de monsieur Бакланов? - Oui, madame! - отвечал Венявин, сделав все умственное усилие, чтобы понять то, что ему сказали. - Je vous prie de lui envoyer un petit billet de ma part... Нет ли с вами карандаша? - последние слова Соня нарочно сказала по-русски. - Oui, madame! - отвечал торопливо Венявин и выхватил из бокового кармана карандаш. Соня от обертки, в которую завернута была материя, взятая ею, чтобы переменить в лавках, оторвала клочок бумаги и написала на нем: "Вы безумный человек! Вас любят, но что же делать!.. Того не велит Бог и люди, и если теперь выходят замуж, так, может-быть, затем, чтобы посмеяться над святым таинством. Прощайте, не делайте глупостей и забудьте душой вашу Софи". - Votre parole d'honneur que vous ne lirez pas mon billet et m'en garderez le secret! - говорила Соня, подавая ему бумажку. Само небо, кажется, осенило голову Венявина, что он понял эту фразу и даже ответил на нее, таким образом: - Oui, madame, je prendai moi cette... j'ai reterde ici; mais aujourd'hui je partirai a Moscou! - Merci! - сказала Соня и, пожав красную и неуклюжую руку студента своею хорошенькою ручкой, затянутою в французскую перчатку, сказала кучеру: "В гостиный двор!", и как стрела скрылась из глаз. Венявин тут только сообразил свою ошибку. "Ах, я болван, болван! Ей ведь еще следует говорить mademoiselle, а я бухнул madame!" - думал он и с досады готов был прибить себя. Придя домой, он тотчас запрятал драгоценное послание сначала в карман своих лучших брюк, а потом брюки эти засунул в треугольную шляпу, и ту положил на самый низ чемодана. 18. Сын, возвращающийся с раскаянием Юный Басардин начал преприятно жить у тетки. Она ему нашила белья, велела навязать карпеток и наконец, от имени дедушки, подарила старинные золотые часы. Виктор, в свою очередь, стал входить и помогать ей несколько по хозяйству. У Биби был один задельный мужик, ужасный грубиян: как только напивался он пьян, сейчас же с пеной у рта являлся перед барышниными окнами. - Барыня!.. барыня!.. угорела барыня в нетопленой горнице... - напевал он, приседая и делая другие глупости. Иногда даже он ловил ее в церкви, когда она выходила оттуда. - Сторонитесь, сторонитесь, улита едет, наша барыня... госпожа... - говорил он, расталкивая перед ней народ. Биби его за это наказывала, возила в рекруты отдавать; но не проходило и полугода, как он снова повторял свои штуки, которые вздумал выкинуть и при Викторе. Тот его, на месте же преступления, схватил за шивороток, пригнул к земле и, из собственных рук, так отзвонил плетью, что даже другие мужики, стоявшие невдалеке при этом, почесав в затылке, проговорили: - "Это уж, брат, видно, по-настоящему, по-военному!", а сам наказанный ничего не объяснял, а только слезливо моргал носом. Очень довольная всем этим, Биби начала говорить про племянника: - Преумный и превнимательный... На что я, кажется, глазом посмотрю, и то он видит! Когда она постыдила Виктора, что как это он, такой большой, не умеет читать по-славянски, он сейчас же подучил и, уже довольно бойко разбирая титлы, стал по вечерам читать тетке, по ее указаниям, некоторые места из Четьи-минеи. Происходившие при этом сцены были довольно оригинального свойства: зеленая гостиная обыкновенно освещалась двумя сальными свечками; молодой офицер, с самым смиренным выражением, глядел, не поднимая глаз, в книгу и произносил: - И бы Афанасию страх велий! Биби при этом как-то порывисто нюхала табак и принималась торопливо распускать свое вязанье. Это означало, что она сильно была тронута. Дедушка-майор, тоже вывезенный на своих креслах слушать, начинал понемногу высовывать язык, а потом все больше и больше, и наконец вытягивал его почти что до половины. - Папенька, опять язык! - вскрикивала на него Биби. Старик сейчас же убирал орган слова в надлежащее место, но потом, через минуту, начинал его снова выпускать понемногу: зачем он это делал, никто у него допроситься не мог. "И приидоша к нему беси", - продолжал между тем Басардин, невольно улыбаясь. У него самого в это время были порядочные бесенята в голове. "Коли так все пойдет, так с тетки-то рублей пятьсот сорвать можно будет!" - думал он и продолжал читать: - "Отьидитие от меня, окаянные, рек Афанасий". "А Иродиадка все отвертывается!" - вертелось в это время в голове молодого человека, и голос его делался совершенно невнимателен. - Ну, будет, друг мой! - говорила Биби, думая, что он устал. Виктор закрывал книгу, осторожно подавая ее тетке и сам, усевшись смиренно в кресло, задумывался. В эти минуты его волновали самосильнейшие страсти: с некоторого времени он решительно не в состоянии был равнодушно видеть стройного стана Иродиады и ее толстой косы, красиво расположенной на затылке. - Иродиада, куда ты! Постой! - говорил он ей, когда она, вечером после ужина, приходила и ставила ему графин на стол. Первоначально Иродиада отвечала на это одним холодным взглядом, но Виктор простер свои искательства и дальше. - Погоди, постой! - говорил он, встретив ее раз в темном коридоре. - Барин, что вы? Перестаньте... Право, тетеньке скажу! - проговорила Иродиада, стараясь поскорее пройти мимо него. - Ну да! как же! скажешь! - говорил Виктор и сделал чересчур смелое движение. Иродиада сердито оттолкнула его и прошла. Биби она в самом деле, должно быть рассказала, потому что та была день или два очень суха с Виктором. Злоба в душе его забушевала. Поймав снова Иродиаду в коридоре, именно после описанного нами чтения, он остановил ее. - А, так ты ябедничать! - произнес он и так распорядился, что Иродиада, для спасения себя, сначала толкалась, а потом укусила ему плечо. - Ты еще кусаться! - проговорил Виктор и схватил ее за косу. Иродиада закричала на весь дом: - Батюшки, бьют! На этот крик со всех сторон высыпали девки со свечами и сама Биби. - Она мне грубит! - сказал Виктор, указывая на Иродиаду. - Матушка, вся ваша воля, - отвечала та, поправляя свою косу и куда-то мгновенно скрываясь от стыда. - Виктор Петрович, что это такое? - произнесла Биби. - Виктор Петрович!.. - передразнил ее Виктор: кадетская натура его не выдержала при виде сморщенного и сердитого лица тетки. Кроме того, он был очень уж взбешен. - А, так вы так! - произнесла Биби и сейчас же удалилась. Из всей этой сцены она очень хорошо поняла, что это за господин, и просто струсила его. Он, пожалуй, до того дойдет, что и ее приколотит; а потому на другой же день, не входя с ним ни в какие объяснения, когда Виктор еще спал, она, запрятав старого отца и Иродиаду в возок, сама села с ними и уехала на богомолье, верст за триста, захватив с собою все ключи от чая, сахару и погреба. Молодой человек остался таким образом снова без всякого содержания. Первоначально он стал было всего требовать от ключника, но тот отвечал, что у него нет ничего. Басардин, делать нечего, решился ехать обратно в город, хватить там по боку дедушкины часы и с этой суммой прямо отправиться в Петербург. Но на постоялом дворе, у Никиты Семенова, он встретился с одним помещиком, возвращавшимся из города. - Ваша фамилия? - спросил тот. - Басардин. - Это не ваша ли сестрица выходит замуж? - Должно быть, моя! Я не знаю, я только еще еду к ним. За кого же она идет? - За очень хорошего человека. - И богатого? - Да, с большим состоянием. И она-то ведь прелестная. С вами вот имеет немалое сходство. - Да, она премилая, - отвечал Виктор, и в голове его сейчас же изменился план. Приехав в город и остановясь в номере, он тотчас же сел и написал к матери письмо. "Дражайшая маменька! Я сознаю теперь вполне, что я блудный сын, но когда тот сказал отцу своему: "Отче! я согрешил на небо и пред тобою", отец сказал: "Иди в дом мой! Заколите тельца и празднуйте: сын, которого я считал мертвым, - жив". Сделайте, маменька, и вы то же!" "Тетенька, хоть Богу и молится, но дела ее далеко тому не соответствуют, и великую поговорку: что нет такого дружка, как родная матушка, я узнал теперь вполне". Отправив это письмо, Виктор заранее был уверен в его успехе. Чему другому, а некоторым практическим соображениям и тому, как в известных случаях действовать, его научили в корпусе. 19. Сын, еще не чувствующий никакого раскаяния. Надежда Павловна в этот вечер, как нарочно, была совершенно счастлива. Мало того, что Петра Григорьевича утвердили в должности, - но сама губернаторша обещалась к ним приехать посидеть вечером. Хлопот, и самых, разумеется, приятных, было, по этому случаю, немало. Дарья еще с раннего утра все мыла: полы, окна, двери, а потом, часам к семи, и сама нарядилась в накрахмаленную юбку и в подаренное ей барыней старое шерстяное платье, и как пава ходила в нем из кухни в горницу и обратно. На вощеном столике, покрытом камчатною скатертью, зажжены были две стеариновые свечи, а на столике под зеркалом еще две, так что свету было, пожалуй, пущено более, чем следует. Накурено Сониным одеколоном на горячем утюге тоже достаточно. Для десерта куплены были яблоки и виноград, так как Марья Николаевна обещалась приехать не одна, а с маленьким сыном своим Колей, который, как смеялись сама мать и все близкие знакомые, был не на шутку влюблен в Соню, называл ее своею невестой и все хотел застрелить из ружья Ленева, который, говорили, отнимает ее у него. Когда губернаторша, дама в таком ранге, в своем шумящем шелковом платье, в своем дорогом блондовом чепце и наконец с своим ангелоподобным сыночком Колей приехала и уселась в маленькой квартирке Басардиных, - так эту сцену несколько даже трудно вообразить себе. Надежде Павловне было необыкновенно совестно и приятно. Петр Григорьевич, начавший умываться и обряжаться чуть ли не раньше всех и при этом обнаруживавший такое фырканье и отхаркиванье, что даже дочь ему заметила: "что это, папенька, вы точно бегемот!" - Петр Григорьевич сильно трусил. В продолжение всего вечера, каких жена не делала ему знаков руками и глазами, он ни за что не хотел сесть. Надежда Павловна как-то подобострастно занимала губернаторшу. Соня играла с Колей. Милый ребенок изобрел такого рода забаву: он целовал у Сони руку взасос, то-есть хватал ее ртом своим и втягивал в себя воздух, так что на руке появились пятна. - Перестань, - говорила ему Соня. Но влюбленный крошка не унимался и хотел было насосать ей и лицо. - А, когда так, так ступайте же! - сказала Соня сердито и спуская его с колен. Она не на шутку испугалась, что он испортит ей и лицо. Игру эту Коля изобрел с одною из горничных. - Пусти! пусти! - говорил он, хватая Соню за платье. - Ну, так я и совсем уйду! - сказала она, в самом деле уходя в соседнюю комнату, и, притворив дверь, заперла ее задвижкой.. Коля стал плечиком и ножками стучать что есть силы в дверь. - Коля! Коля! перестань! - полуунимала его мать. Марья Николаевна принадлежала к тем нежным материям, которые воспрещать что-либо птенцам своим считают за какое-то святотатство. - Чего этому ангелу, в котором все чувства так еще чисты, можно не опзволять! - говорила она. Коля до сих пор жил так, как будто весь мир был создан для услуги ему: у него были игрушки, маленькие лошадки, конфеты. Даже сам кровожадный родитель ни в чем не препятствовал: ненавидя почти весь род человеческий, он свой собственный кусок мяса, отторгнутый от него и получивший отдельное существование, боготворил. Коля у дверей наконец заревел. Надежда Павловна начинала сильно конфузиться и хотла было послать Петра Григорьевича, чтоб он велел Соне выйти занимать маленького гостя, но Дарья в это время внесла на подносе яблоки и виноград. Коля сейчас же устремился к этим любезным ему предметам. Мать и хозяйка сейчас же поспешили усадить его и надавали ему всего, чтобы только он не плакал. Соня таким образом получила возможность выйти и села уже подальше от шалуна, который однако не переставал на нее плутовски посматривать: протянет и будто дает ей яблоко, а потом сам и возьмет его назад. Соня делала вид, что ничего этого не замечает. Надежде Павловне подали письмо. Сначала она, взглянув на адрес, несколько сконфузилась, но, прочитав, улыбнулась и, подавая его дочери, проговорила: - Посмотри! - Да! - отвечала и та с улыбкой. Надежда Павловна встала и, извинившись перед губернаторшей, сама вышла к посланному. - Скажи Виктору Петровичу, что мне писать к нему некогда и нечего: у меня гости... губернаторша... пускай бы сам приезжал. Виктор через пять же минут явился, прифранченный, в шпаге и каске. У матери он поцеловал руку с нежностью, с сестрой поцеловался с улыбкой и поцеловал также руку у Петра Григорьевича, который от удивления не знал куда и глядеть: как сын тут попал, откуда, и почему его пустили, ничего он этого не понимал. Губернаторше Виктор раскланялся модно. Надежда Павловна поспешила его отрекомендовать. - Старший сын мой! - Вот уже какой! - произнесла Марья Николаевна, осматривая молодого человека: - как приятно для матери дождаться детей в таком возрасте! Вот вы теперь офицер: сколько, я думаю, удовольствия и радости доставляете вашим родителям. - Да, разумеется! - отвечал совершенно бесстыдно Виктор. "Много от него удовольствия и радости!" - подумала Надежда Павловна. - Вот у меня так еще мал... мне долго не дождаться. А может быть, и совсем не дождусь, - произнесла, почти со слезами на глазах, Марья Николаевна. "Немного, кажется, и ты-то от своего постреленка радости получишь!" - подумала Надежда Павловна, а потом, обратясь к сыну, она спросила: - Хорошо погостил у тетеньки? - Да-с, она теперь на богомолье уехала. - Что такое? Прежде она в такую распутицу никогда не ездила. - Не знаю-с!.. А мне на станции рассказывали, что Соня помолвлена, - прибавил Виктор скромно. - Да, за богача и за генерала... за прекрасного человека, - ответила Надежда Павловна. - Бесподобный человек! бесподобный! - подтвердила Марья Николаевна. - Ну, так вот, значит, поздравляю! - проговорил Виктор, нежно смотря на сестру. Коля между тем, заметив у нового гостя саблю, перебрался к нему. - Что это у тебя, сабля? - спросил он его дерзко. - Сабля, душенька! - отвечал Виктор. - Дай мне! Виктор вынул. - Не беспокойтесь: она не отпущена, - успокоил он Марью Николаевну. - Это каска? - спрашивал Коля. - Каска! - Дай мне ее. Виктор сейчас же ловко подвернул в каску платок и надел ее на голову Коле. Мальчик, с обнаженной саблей, стал ходить и маршировать по комнате. - Ах, да он отлично марширует!.. Прекрасно! прекрасно!.. раз, два!.. раз, два!.. - командовал Виктор. - Чудесно! - прибавил он, обращаясь к Марье Николаевне, которая была в упоении. Петр Григорьевич, думая, что сын в самом деле искренно хвалит Колю, тоже повторял: - "Отлично! бесподобно!". - Удивительный ребенок! - восклицал Виктор. Марья Николаевна наконец начала собираться домой, но Коля никак не хотел оставить ни каски ни сабли. - Полно, душечка, как это возможно! - заикнулась было мать. - Нет, нет, мамаша!.. - закричал он, задрыгав руками и ногами. - Боже мой! оставьте у него, - говорил Виктор. - Но мне, право, совестно! - произнесла жеманно Марья Николаевна. - Нет, нет, мамаша, - повторял Коля и разревелся так, что его едва сунули в карету, не взяв у него ничего. Когда проводили губернаторшу до сеней и все возвращались в комнаты, Виктор подошел к матери. - Маменька, я могу у вас остаться? - проговорил он несовсем твердым голосом. - Останься, тебе комната приготовлена, - сказала Надежда Павловна, показывая на видневшуюся через сени комнату, и затем, ничего больше не сказав, ушла к себе. Виктор на несколько мгновений попризадумался, а потом повернулся и пошел в показанное ему место. 20. Капелька поэзии и море прозы. Последнее время у Сони гостила дочь их хозяина - священника, Маша - молоденькая, прехорошенькая собою девушка, преумненькая, но в то же время пресмешная: повеселиться, похохотать, а пожалуй, и поплакать была охотница. Сначала она робко ходила к Соне, а потом все чаще и чаще, и теперь выпросилась у Надежды Павловны шить Соне свадебное белье. Дела этого она была великая мастерица: точно по линейке, по размеру, ее маленькая ручка выводила мельчайшие строчки на белье. Сама Соня не умела иголки взять в руки. Они уже с час сидели вдвоем. Соня, чем ближе подходила ее свадьба, тем становилась грустней и грустней. Маша между тем все что-то егозила на стуле. - Софья Петровна, можно свадебную песенку спеть? - проговорила наконец она робко. - Спой, - отвечала та. Маша звонким, но в то же время мягким голосом запела: "Не на девичье гулянье Собирается, снаряжается Наша Сонюшка". - Ох, полно - перестань, не надсажай ты меня, - воскликнула вдруг Соня и залилась горькими слезами. - Чтой-то, барышня, вы все плачете? Хорошо ли это! - утешала ее Маша, сама готовая расплакаться. - Тошно мне, Маша, тошно! - говорила Соня, пересаживаясь к подруге и обнимая ее. Маша была совсем счастлива. - Что же вам тошно-то? - спросила она. - Замуж не хочется итти... - Соня не кончила. - Али вам не люб жених-то? - Да... Я люблю другого! - прибавила Соня уже шопотом и скрывая свое лицо на груди Маши. - Дело-то какое! - произнесла та, качая головой: - для-че ж вы, барышня, за того-то нейдете? - Молод он очень, да и мать у него скверная! - произнесла Соня. - Поди ты! - удивлялась Маша. - А тебе, Маша, нравится кто-нибудь? - спросила Соня, уставляя на подругу свое пылающее лицо. - Нету еще, - отвечала та наивно: - вон к папеньке семинаристы ходят, да нехороши только: нескладные такие! - А что, Маша, как выйдешь замуж, другого любить грех? - О, что за важность, ничего! Вот в нашем званьи, так нельзя! - Отчего же у вас нельзя? - Ну, батюшку-то расстригут, как попадейка-то полюбит другого. - Стало-быть и нам нельзя! - проговорила Соня печально. Так журчали их тихие голоски, как бы чистый, маленький ручеек среди неприступных скал и гор окружавшей их действительности. Но дверь распахнулась, и вошел Виктор, тоже один из порядочных обломков, задерживающих их в человеке всякое искреннее чувство. Соня сейчас же поспешила обтереть слезы и сделала вид, будто бы смотрит на работу Маши. Та, в свою очередь, не смела глаз поднять: Виктор и ее, как Иродиаду, ловил в сенях. На этот раз, впрочем, он был очень серьезен и важен. Вслед за ним приехала Надежда Павловна. Виктор отнесся к ней как-то свысока. - Что Яков-то Назарыч так долго делает в Москве? - спросил он ее вдруг. Надежда Павловна посмотрела на него. - Известно что! - Он, говорят, там лечится? Надежда Павловна еще с большим удивлением взглянула на сына. - Кто ж это тебе сказывал? - Водой, говорят, лечится; хорош жених! - отвечал Виктор насмешливо. При всем старании, он никак не мог скрыть ненависть к сестре, и, кажется, величайшим бы счастием его было ее несчастие. Надежда Павловна сейчас же поняла, к чему он это говорил. "Этакое ехидное животное!" - сказала она мысленно себе и спросила его вслух суровым голосом: - Что, долго ты здесь пробудешь? Долго еще продолжится твой отпуск? Виктор, заложив руки в карманы, отвечал с важностью: - Я здесь совсем остаюсь... поступлю к губернатору в адъютанты. Надежда Павловна почти затрепетала от страха. - Разве тебя берут? - спросила она. - Вероятно! - отвечал Виктор. Он, действительно, после первого же знакомства с Марьей Николаевной, начал беспрестанно ездить к ним в дом, ужасно как умел подделываться, взялся учить Колю гимнастике, и для этого были нарочно, по его рисунку, сделаны гимнастические орудия: лестница и козел. Виктор был мастер производить все эти штуки и так увлекательно это делал, что, не говоря уже о Коле, который за ним лазил как сумасшедший, даже сама Марья Николаевна, несмотря на свою полноту, увлеклась и полезла было на лестницу. Виктор при этом слегка поддерживал ее и умел так это сделать, что Марья Николаевна несколько даже сконфузилась, и когда слезла с лестницы, то проговорила: - Какой вы шалун! Начальнику губернии тоже нравилось это удовольствие. Часто, сидя у себя в кабинете и занимаясь подписыванием бумаг, он вдруг вставал, приходил в залу и начинал там прыгать на козла взад и вперед, а потом, как бы ничего этого не делав, возвращался к себе в комнату и снова начинал подписывать. - А что, в губернаторских адъютантах есть доходы или нет? - спросил после неоторых минут размышления Виктор, обращаясь к матери. - Не знаю! - отвечала Надежда Павловна. - "На что другое, а на это видно есть толк, этакий мерзавец!" - невольно подумала она. В комнату вбежала Дарья. - Яков Назарыч приехали-с! - объявила она, а вслед за ней входил и сам Яков Назарович. - Сейчас только въехал в город и сейчас, не выходя из повозки, к вам! - проговорил он. В руках он держал огромнейший поднос, на котором грудами были навалены бриллиантовые и золотые вещи, разные фантастические корзинки и дорогие конфеты. Двое лакеев несли за ним свертки дорогих материй, кружев и куньи меха. Все, не исключая и наивной Маши, как бы преклонились перед ним с благоговением, а Виктора от зависти даже подергивало. 21. Невольный протест. Церковь Николы Явленного, самая аристократическая в городе, виднелась своею черной массой на огромной площади. По всем ее карнизам горели, колеблясь пламенем во все стороны и воняя скипидаром, плошки. В самой церкви, сырой и холодной, стояла толпа певчих, в своих голубых, обшитых галунами, кафтанах. Между ними происходил легкий говор, как бы вроде перебранки. - Где у тебя Бортнянский-то? - говорил совсем низкой октавой бас, и при этом у него изо рта вылетал пар. - Там, в нотах! - отвечал ему тоненькою фистулой дискант, тоже испуская пар из ротика. - Там только альтовая партия, дъявол! - заключал бас и давал бедному ребенку такой подзатыльник, что тот взмахивал на него свои голубые глазенки и удивленным личиком как бы говорил: "Ну, брат, этакого еще никогда не бывало". Три мужика, с помощью высочайших лестниц, зажигали три главные паникадила, свеч по сту в каждом. Жених, с приподнятою на накрахмаленном галстуке головой, завитой, раздушенный, в белых генеральских штанах и в синем ученом мундире, был уже в церкви и, как петушок вертелся около Марьи Николаевны (она была почетною дамой с его стороны). - Будуар у меня обит белым атласом, а мебель розово-светлою материей, и из белой слоновой кости трюмо, - рассказывал он. - Да, да, - гооврила с чувством Марья Николаевна. - В гостиной рытые под бархат голубые обои, а зала под мрамор, - объяснял Яков Назарович. - Да, да, - подтверждала добрая губернаторша. Между тем сынок ее, Коля, непременно хотевший быть в церкви в качестве шафера привезший образ, теперь в одном из дальних углов возился со своею гувернанткой-англичанкой, которая напрягала все свои почти неженские силы, чтобы удержать его: он все рвался у нее, чтобы раскачать одну из перед-иконных лампад и посмотреть, как она треснется об стекло, что он перед тем и сделал раз. "Невеста!" - раздалось наконец в церкви. Жених повытянулся и еще как-то больше засеменил ножками. Двери распахнулись, и Соня, в сопровождении Аполлинарии Матвеевны, разодевшейся во всевозможные цвета - синий, красный, желтый, вошла в церковь. Ее вел под руку, с перетянутою, как у осы, талией и гремя по церковному полу саблей, Виктор. Соня, по-видимому, употребляла все усилия над собой, чтобы не рыдать. Лицо ее было бледно и судорожно: она окончательно уже понимала, что продает себя, и хотела по крайней мере сделать это так, чтобы было за что: одно подвенечное платье ее стоило тысячи три, на лбу ее горела бриллиантовая диадема в пять тысяч. "Гряди!" - запели верховые басы. "Гряди!" - выводили за ними дисканты. "Гряди!" - поддавали октавы, и одна из них, дольше других протянувшаяся, как бы падучею звездой прокатилась по церковному своду. Соня невольно затрепетала всем телом и затем, устремив взор на символическое изображение Святого Духа, делаемое обыкновенно над церковными вратами, не спускала с него глаз. Сделать это умоляла ее ехавшая с ней в карете Аполлинария Матвеевна, говоря, что будто бы это необходимо для будущего семейного счастья. Вслед затем приехал к губернаторше адъютант ее мужа и привез ей теплую мантилью; за ним приехал сам начальник губернии, за которым явился, разумеется, полицеймейстер. По дружбе к Якову Назаровичу, приехали губернский и уездный предводители. Вице-губернатор, живший против самой церкви, тоже пришел полюбопытствовать на венчанье. Вышли священник и дъякон, в самых дорогих ризах, - один с евангелием, другой с кадилом; по церкви распространился запах самого чистого, ливанского ладана. Начался обряд. На вопрос священника: "не обещалась ли?.." Соня отвечала: "нет". Голос ее при этом слегка задрожал. Когда надели на них венцы, Яков Назарович был решительно смешон, а Соня, напротив, была царственно хороша: как белая лебедь, ходила она в своем венчальном вуале, с потупленною головкой и с обнаженными руками, вокруг налоя. После венчания двери церкви снова распахнулись, молодая вышла и села уже с мужем в его дормез, преисполненный шелку и пружин. Широкие, лаковые козлы кучера имели решительно характер королевских экипажей; шестеро серых жеребцов, в серебряной сбруе, могли быть уподоблены баснословным коням. Яков Назарович вез молодую супругу в свою подгородную деревню, расположенную сейчас же за рекой, на красивейшем противоположном берегу. Проехав площадь, надобно было спускаться под гору. Экипаж окружила со всех сторон темнота. С реки, как из пропасти, потянуло сырым, порывистым, апрельским ветром. На самом льду, чтобы как-нибудь экипажи не сбились с дороги и не попали в полыньи, их встретили, по приказанию Якова Назаровича, человек двенадцать верховых людей, с зажженными факелами. Свадебный поезд как бы превратился в погребальную процессию. - Что это, меня точно хоронят! - проговорила Соня испуганным голосом. - Нету, моя душечка, нету, моя кралечка! - говорил супруг, нежно целуя ее ручки. Но Соня дрожала. Лошади потом дружно внесли экипаж в гору и остановились перед освещенным крыльцом, где молодых встретила целая толпа лакеев, в белых галстуках и жилетах, а в зале под мрамор стояли Надежда Павловна и Петр Григорьевич с образами и стриженая, помешанная сестра Якова Назаровича, Валентина, лет шестидесяти девица, проживавшая с ним и воображавшая, ни много ни мало, что она пленяет всех мужчин. Ее тоже вывели благословить брата. - Покажи-ка, покажи свою молодую! - говорила она, прищуривая глаза. Яков Назарович подвел к ней Соню. - О, недурна! Черна только! - произнесла помешанная. Соня была бела как мрамор, но Валентина совершенною красавицей считала только самое себя, и потом, когда начали приезжать губернатор, вице-губернатор, предводитель - мужчины все видные, она то на того, то на другого стала кидать нежные взоры, раскланивалась, расшаркивалась перед ними, так что ходившая за ней горничная девушка сочла за нужное увести ее. - Полноте, барышня, ступайте! Пора к себе в комнату, - сказала она, беря ее под руку. - Но должна же я занять этих господ! - отвечала помешанная, кидая на служанку гордый и гневный взгляд. - Чего тут занять! Ведь Кузьма Иваныч дожидается. - Ах, да! - воскликнула Валентина, сейчас же переменив тон, и, уходя к себе, все повторяла: - ах, несчастный! несчастный! Кузьма Иванович был совершенно вымышленное лицо, но она воображала, что от любви к ней он потонул; его спасли,, и он идет к ней. Что б она ни делала, как бы ни дурачилась, достаточно было сказать: "Кузьма Иваныч идет к вам!" - она сейчас же отправлялась в свою комнату и дожидалась его. - "Как странно однако, так долго нейдет!" - повторяла она до тех пор, пока не засыпала от усталости. Гости между тем перешли в гостиную. Стали подавать шампанское, и музыка заиграла туш. Соня в каком-то утомлении села на диван и невольно склонила на его спинку свою чудную головку. Марья Николаевна тоже была рассторена и почти со слезами на глазах, так что Надежда Павловна спросила ее: - Что с вами? Достойная эта женщина сначала ничего не отвечала, но потом, взяв Басардину за руку и крепко сжав ее, проговорила: - Я любила ваше семейство и теперь люблю, но я была ужасно оскорблена! Из церкви Марья Николаевна взяла к себе в карету Виктора, и что уже у них произошло там - неизвестно, но только и тот как-то совался из стороны в сторону, был заметно чем-то встревожен и наконец, улучив минутку, он остановил мать. - Мне, маменька, надобно завтра ехать в Петербург. - Это что такое? - Отпуск выходит!.. И Виктор в самом деле показал ей отпуск, по которому всего оставалось дня три. - Что ж здесь-то не останешься на службе? - спросила насмешливо Надежда Павловна. - Очень нужно, со скотами этакими, - возразил Виктор обыкновенным свои тоном. - Мне. маменька, дайте денег-то! - Дам, - отвечала Надежда Павловна. Она была рада, как бы нибудь, только отвязаться от него. Свадебный ужин начался баснословной величины рыбой, сопровождаемою соусами из сои и омаров. Повар Якова Назаровича, по искусству, был первый в городе. Надежда Павловна, сидевшая на самом почетном месте и глядя на стоявшие в хрустальных вазах дорогие фрукты, на двухпудовые серебряные блюда под кушаньями, на богемский, тонкий как бумага, хрусталь, блаженствовала. Подобной роскоши, оставив дом князя, она уже не видывала. И все это теперь принадлежит ее Соне. А Петр Григорьевич, напротив, был грустен. Неизвестно, по какому инстинкту, он лучше и яснее, чем его супруга, понимал, что они делали нехорошо, выдавая таким образом дочь: Бог умудряет иногда и младенцев. Но вот шафера провозгласили последний тост - здоровье какого-то восьмилетнего внука Якова Назаровича; стулья задвигались, и гости стали вставать, прощаться и разъежаться. Аполлинария Матвеевна и две другие дамы отвели Соню в спальню. Яков Назарович прошел туда с другой стороны. Огни в доме погасали, и все стало мало-помалу затихать. Не спал только Виктор, мрачно ходивший по совершенно темной бильярдной; вдруг промелькнула чья-то тень. Виктор повгляделся. Оказалось, что это был молодой, в халате и с подушкой в руках. - Что вы? - спросил его Виктор. Яков Назарович грустно усмехался. - Прогнала... Плачет... Не велит оставаться мне там! - проговорил он и прошел в свою прежнюю холостую спальню. - То-то дурак-то! - сказал ему вслед Виктор. На другой день Надежда Павловна была очень встревожена, во-первых, тем, что у Сони заметно дрожала ручка и голова, и она уже без ужаса, кажется, видеть не могла мужа, а кроме того к ней вдруг прибежала горничная помешанной Валентины. - У нас несчастье-с, - табакерка барышнина пропала, - объявила она. - Каким это образом? - спросила Надежда Павловна сначала совершенно покойно. Она перед тем только проводила Виктора, который уехал на почтовых в Петербург. - Не знаю-с, - отвечала горничная каким-то нерешительным голосом. - Дорогая табакерка очень... Мы им только когда по праздникам и даем из нее нюхать. Надежда Павловна пошла к Валентине. - Только и всего... Ко мне пришел этот молодой офицер - прекрасный, прекрасный молодой человек!.. Поцеловал у меня руку!.. Только и всего!.. - рассказывала сумасшедшая. Надежда Павловна ее больше не расспрашивала и, возвратившись в свою комнату, опустилась на кресла. - Господи! Только этого недоставало! - воскликнула она. "А кто в этом виноват?" - шевельнулось в ее мыслях. - "И он, и я, и люди, и Бог!" - произнесла мысленно бедная мать.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  1. Британия. Огромные часы на угловом здании старого университета показывали два часа. Из нового университета, по его наклоненному двору, выходили уже студенты. Внизу юридических аудиторий молодцеватый студент надевал на себя калоши и шинель, а со спиральной лестницы, с самой верхней ее площадки, другой студент, свесив голову за перила, несколько знакомым нам голосом, кричал ему: - Бакланов, вы в Британию? - В Британию, - отвечал старый наш приятель. - И я приду! - Ну да! - подтвердил Александр, и когда он торопливо проходил через средний подъезд, швейцар Михайла дружелюбно заметил ему: - Что, не сидится, видно, на лекции-то! - Дела есть поважней лекций! - отвечал ему Бакланов серьезно. Михайла усмехнулся ему вслед. С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он значительно возмужал: бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его походке, во всех движениях было что-то мужественное, смелое... Видно, что он решился смело и бойко итти навстречу жизни. Перейдя улицу, он, прямо напротив манежа, повернул в трактир с грязноватою вывеской и начал взбираться по деревянной, усыпанной песком лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик несколько модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя залу, повернул в комнату направо. В чистой, белой рубахе половой, с бледным и умным лицом, с подстриженною небольшою бородой и с намасленною головой, почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее на давно, как видно, приуроченное для нее место. - Бирхман и Ковальский были? - спросил Бакланов, садясь на диван. - Нет еще-с, не приходили, - отвечал половой. Бакланов приподнял ногу на стул, при чем обнаружил тончайшие, франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел на нем щеголевато. Половой подал ему трубку и растрепанный номер "Репертуара". - А кто в бильярдной есть? - спросил Бакланов. - Проскриптский, кажется-с... - О, чорт с ним! - произнес с досадой Бакланов. Половой усмехнулся. - Вчера у них с Варегиным и была же пановщина. - В чем? - Да все о душе-с. - И кто же кого? Половой пожал плечами. - Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил. - Варегин - умница! - Да-с, - согласился и половой: - господин большого рассудка. Говорят, он из нашего, из простого звания-с. - Он мещанин. Тогда наследник с Жуковским путешествовал. Ему его и представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот велел его взять в гимназию, в два месяца какие-нибудь, читать не умевши, в третий класс приготовился. Половой с удовольствием улыбался. - Что оно, значит, природное-то! - произнес он с каким-то благоговением, а потом, торопливо подав порцию чаю вновь пришедшим посетителям, опять подошел к Бакланову. - Проскриптский этта-с... может, изволите знать, из думя сюда ходит чиновник... чин тоже получил и ходил к Иверской молебен служить... он на него и напал: "у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову и вам, и оба вы умрете!". Так того, бедного, пробрал... - Пиявка! ко всем льнет!.. - отвечал Бакланов. Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель, подбитую зеленой байкой с беленькими лапками. Ковальский, напротив, был маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх, как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы которого, в самом деле, были страшно перепачканы в грязи. - Где это ты так вывалялся? - крикнул ему Бакланов. - Это он меня вез! - отвечал за него и совершенно спокойно Бирхман, садясь на стул к столику против Бакланова. - Что ж, заказывай по условию-то!.. - произнес угрюмо Ковальский, подходя и тоже садясь около столика. - Сосисок дай! - сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом и не повертывая даже головы к половому. - Если сам будешь есть, так заказывай две порции, - прибавил Ковальский. - Ну, две! - сказал и на это тем же тоном немец. Оба эти молодые люди были из Александровского сиротского института и жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки, нередко, особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на приятеле и угощал его за это водкой, пивом, кушаньями. - Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? - спросил его Бакланов. - Да ничего бы, - отвечал Ковальский, передернув слегка плечами: - болтается только, не сидит никак крепко. - Это меня ветром сдувает, - отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись. - Чорт знает, что такое! - говорил Бакланов. - А что, господа, - прибавил он: - в пятницу мы в театре? - В театре, - отвечал равнодушно Бирхман. - О, разумеется, - подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек. - Надобно, господа, надобно, - говорил Бакланов: - а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных. Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: "нет, они у меня этого не сделают!". - Во-первых, - продолжал Бакланов: - эту госпожу надо освистать, - она дрянь, а та - божество, талант. - Освистать! - произнес Бирхман. - Можно сделать такую машину... как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь - шикнет, как сто человек! - подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы. - Финкель, портной, приходил, - вмешался в разговор половой: - он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему - старого, говорит платья у меня много - дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла. - Это можно будет, но главное вот что... - продолжал Бакланов, одушевляясь: - этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое... У меня моих собственных сто целковых готовы - нарочно выпустить мужика на волю... Вы, Бирхман, сколько дадите? - Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, - отвечал положительно Бирхман. - Я дам тоже, сколько у него будет! - подхватил и Ковальский. - Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, - сказал еще определительнее Бирхман. - Превосходно! - воскликнул Бакланов. - Венявина я послал за подписным лицом... Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило... посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет! На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика. - Дай мне "Отечественные Записки"! - проговорил он пискливым голосом. Половой молча подал ему. Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани. - Вы видели ее в "Гризельде"? - продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко. - Видел! - отвечал по-прежнему громко Бирхман. - Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! - говорил Бакланов, не возвышая голоса. В это время явился Венявин - усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны... - Как нельзя лучше все устроилось, - говорил он6 подходя прямо к Бакланову: - юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре. - Ну, умница! паинька! - сказал Бакланов: - дай ему за это чаю! - обратился он к половому. - Нет, лучше водочки дайте! - говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел. - Что это вы так хлопочете? - проговорил он своим обычным дискантом. Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился. - Что делать, нельзя! - отвечал он. - Хлопочет, как и все порядочные люди! - обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову. - Вы бы уж лучше в гусары шли, - обратился тот опять к Венявину. - А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? - перебил его Бакланов. - У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, - возразил Проскриптский. - Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? - сказал Бакланов. - Хи-хи-хи! - засмеялся Проскриптский. - Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают... искусство не быть самим собой - хи-хи-хи! - В балете даже и этого нет! - возразил Бакланов. - Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, - продолжал насмехаться Проскриптский. - В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, - говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева. - Хи-хи-хи! - продолжал Проскриптский: - в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное. - Ну, пошел! - проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. - А, Варегин! - прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе. - Gut Morgen! - проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками. - Здравствуйте! здравствуйте! - говорил между тем Варегин, подавая всем руку. - Здравствуйте уж и вы! - прибавил он, обращаясь к Проскриптскому. - Здравствуйте-с! - отвечал тот и опять постарался засмеяться. - В грацию уже не верит! - сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского. - Во вздор верит, а в то, что перед глазами - нет! - отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул. - Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи! - Мы говорим про веру в мысль, в истину, - подхватил Бакланов. - А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью! - Стало быть, и Коперник врет? - спросил уж Варегин. - Вероятно! - Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям? - Случайность! - Случайность, вы полагаете? - произнес протяжно Варегин. Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один - молоденький студент с впалыми глазами, а другой - какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер. - Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? - говорил он Проскриптскому. - Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! - подхватил Верегин. - Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и занималось, что диалектикой, - подтвердил Проскриптский. - А железные дороги тоже диалектика? - спросил Варегин. - Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! - смеялся Проскриптский. - Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! - воскликнул Бакланов. - А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! - возразил, как бы с наивностью, Проскриптский. - Именно! - подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами. - Ну да, разумеется! - подтвердил за ним и длинноволосый. Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому: - Я люблю науку... люблю... - Отчего же вы из римского права единицы получаете? - окрысылся на него Проскриптский. - Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! - говорил Венявин. В другом месте между кучками студентов слышалось: - Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях. - Что ж, в чем это чудо заключалось? - обратился вдруг к ним Варегин. - Да он говорил в том же духе, как и Грановский! - отвечали ему. Варегин усмехнулся. - Тех же щей, да пожиже влей! - произнес он. - Грановский душа-человек, душа! - подтвердил Венявин. - Старая чувствительная девка! - сказал Проскриптский. Варегин при этом только посмотрел на него. Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил: - Кто ж, господа, будет в театре? - Мы! и мы! - отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло. - Тертиев поет! - воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал. Бакланов пошел за ним же. В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором: "Уж как кто бы, кто моему горю помог". Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство. В соседней комнате Кузьма (знакомый нам половой), прислонившись к притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали. Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям. Не слушал толкьо - Проскриптский, сидевший уткнув глаза в книгу, и двое его почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою довльно громкий разговор. Начали наконец засвечать огни. Бакланов пошел домой и на лестнице встретился с Проскриптским. - И вы уходите? - проговорил было он ему довольно вежливо. - Да, ухожу-с! - отвечал тот обыкновенным своим смешком. Сойдя с лестницы, они разошлись: Бакланов пошел к Кремлевскому саду, а Проскриптский на Арбат. - Кутейник! - проговорил себе под нос Бакланов. - Барченок! - прошептал Проскриптский. А из трактира между тем слышалось пение Тертиева: "Руки, ноги скованы, его красная рубаха вся-то поизорвана!" 2. Милое, но нелюбимое существо. Луна, точно гигантов каких, освещала кремлевские башни. Дорожки сада она покрывала белым светом. Еще не совсем облетевшие кусты деревьев представлялись черными кучами. Бакланов шел быстро и распустив свою шинель. Его благородная кровь (предок Александра, при Иоанне Грозном, был повешен; другой предок, при Петре, отличился под Полтавой, а при Екатерине Баклановы служили землемерами), - его юношеская кровь легко и свободно текла в здоровом теле. Пройдя сад, он повернул в один из переулков и вошел в калитку небольшого деревянного домика. Эта была его квартира, которую он нанимал, с самого своего поступления в университет, у пожилой польки-вдовы, пани Фальковской. Если уж непременно необходимо что-нибудь сказать о свойстве этой дамы, то, во-первых, она очень любила покушать. - Цо то значе, яко мало едзо млоды людзи! - говорила она, относя эти слова к постояльцу и к дочери, и если в супе оставался хоть один маленький кусочек мяса, она его сейчас же вытаскивала и доедала. После обеда она любила заснуть и при этом так засыпала свои маленькие глазки, что, встречаясь в таком виде с Баклановым, даже совестилась. - Ой, не глядите, не глядите, стыдно! - говорила она, закрывая лицо руками и отвертываясь. На каждом окне у нее были цветы и канарейки, а по всему дому, не выключая и сеней, постланы ковры. Бакланов, собственно, занимал две комнаты. Одна из них была убрана стульями и маленьким фортепьяно; а в другой стояли в порядке: прибранный письменный стол, перед ним вольтеровское кресло, по стене мягкий, покойный диван, на котором лежала прелестно вышитая шерстями подушка, подарок хозяйкиной дочери, панны Казимиры, о которой я упоминал уже в первой части моего романа. В углу комнаты, на нарочно постланной подстилке, лежала лягавая собака, которая, при появлении хозяина, сейчас же вскочила и начала прыгать. - Здравствуй, Пегасушка, здравствуй! - говорил Бакланов, раскланиваясь перед ней. Собака тоже перед ним раскланивалась, опускаясь на передние лапы и слегка полаивая. Благообразный лакей, которого Александр нарочно выбрал для себя из дворовых мальчиков, снял с него сюртук, подал ему надеть вместо него черный стеганый архалук и зажег на столе две калетовские, в серебряный подсвечниках, свечки. Вообще, во всем этом обиходе домашней жизни молодого человека была заметна порядочность и некоторое стремление к роскоши и щегольству. - Александр Николаевич, вы пришли? - послышался из соседней комнаты женский голос. - Пришел-с. - Можно к вам? - Сделайте одолжение. Дверь отворилась, и в комнату вошла девушка лет девятнадцати, скромная на вид, не красавица собой, но и не дурная, довольно со вкусом одетая в холстинковое платье: это была панна Казимира. Она сейчас же села на вольтеровское кресло. Лягавая собака не замедлила подойти к ней. Казимира приласкала ее. - Что вы не приходили обедать?.. Мамаша ждала, ждала вас, - говорила она. - А теперь она спит? - Спит... - Вверх брюшком? - Да, - отвечала Казимира с улыбкой: - но где же вы были целый день? - прибавила она. - Возился все с театром, - отвечал Бакланов. - Ну, что это! Что вам за охота! - проговорила девушка и покачала головой. - Как, что за охота! Надобно же показать, что мы дорожим нашими талантами, а то это проклятое чиновничество чорт знает что наделает! - отвечал Бакланов, беря лежавшую на диване красную феску и надевая ее себе на голову. Казимира невольно потупилась. Молодой человек, в этой надетой несколько набекрень красной шапочке, которая еще более оттеняла его черные, вьющиеся волосы, был очень красив. Он уселся на диване в небрежной позе. - Вы, верно, влюблены в эту Санковскую? - начала опять Казимира. - Хм... - усмехнулся Бакланов. - Вы, кажется, должны хорошо знать, что я ни в кого не могу быть влюблен, - прибавил он, бросая на девушку выразительный взгляд. Существующие в настоящее время между молодыми людьми отношения были довольно странны: Казимира влюбилась в Бакланова с первых же дней, как он поселился у них. Со своею богатою обстановкой, со своим крепостным лакеем, он, умный, добрый и красивый, казался ей каким-то миллионером и в то же время полубогом, более даже чем Венявину. Бакланов, со своей стороны, особенно после его неудачной любви к Соне, тоже шутил с ней... любезничал... смеялся... Все это, как бы напитанные ядом стрелы, входило в сердце пылкой панны. Раз - это было в полутемноватом московском гостином дворе, где они, в сопровождении старухи Фальковской, ходили кое-что закупать, Казимира шла под руку с Баклановым и все старалась оставить мать позади, а потом вдруг крепко-крепко оперлась на его руку. - Скажите мне, - говорила она: - что это такое со мной?.. С тех пор, как вы у нас живете, я так счастлива, так всех люблю!.. Бакланов на это только усмехнулся. - Неужели я в вас влюблена? - прибавила Казимира. Александр покраснел. - Послушайе, - начал он, голос его слегка дрожал: - вы чудная, прекрасная девушка, и я хочу быть в отношении вас благороден: не любите меня... я люблю другую... - проговорил он и вздохнул. - Кого же? - спросила Казимира, совсем уничтоженная. - После... после вы все узнаете, - отвечал Александр и осатновился, чтобы подождать старуху Фальковскую. После это настало невдолге. В одни сумерки они остались вдвоем. Казимира, под влиянием своих тяжелых дум, сидела тихо за работой, а Бакланов ходил взад и вперед по комнате. - Вы видели у меня эту вещь? - заговорил он, останавливаясь перед ней и вынимая из-под жилета висевший на груди его маленький медальон. - Что такое тут? - спросила Казимира, устремляя на него невольно нежный взор. - Посмотрите! - И Бакланов раскрыл медальон. Там хранилась знакомая нам записочка Сони. Он бережно вынул ее и подал Казимире. - Это от той, которую вы любите? - проговорила она, более машинально прочиав написанное. - Да, - отвечал Бакланов. - Зачем же она так пишет? - спросила, после короткого молчания, Казимира и точно при этом спряталась в свои кресла. - Что делать! Обстоятельства!.. Жизнь!.. - О, какие могут быть для этого обстоятельства. - воскликнула Казимира. В голосе ее слышалась грусть и насмешка. - А такие... - отвечал Бакланов и не докончил. - Вы и теперь еще переписываетесь? - спросила Казимира. Лицо ее при этом побледнело. - Нет. - Но чем же все это должно кончиться? - Не знаю! Ох, хо-хо-хо! - произнес Бакланов со вздохом. Разговор, в этом роде, опять в непродолжительном времени возобновился между молодыми людьми и стал повторяться довольно часто. Александр чувствовал какое-то особенное наслаждение говорить с Казимирой об ее сопернице. В настоящий вечер, быв особенно в припадке чувствительности, он не преминул заговорить о том же. - Кто раз любил хорошо, тому долго не собраться с силами на это чувство! - произнес он. - Вы каких лет ее полюбили? - спросила Казимира. Она, в свою очередь, тоже находила какое-то болезненное удовольствие слушать Александра, когда он рассказывал о любви своей к другой, хотя по временам это становилось ей очень и очень тяжело. - Почти что с детских лет, - отвечал Бакланов, разваливаясь на диване. - Мы росли с ней вместе и, разумеется, как дети, играли в разные игры, между прочим и в свадьбы: будто я муж, она жена... заберемся в темный угол и сидим там... Казимира склонила голову на руку, и, кажется, вся кровь прилила ей к лицу. - Потом, - продолжал Бакланов: - я жил с матерью в деревне; только раз гулял в поле, прихожу домой, говорят: Басардины приехали; вхожу и вижу, вместо маленькой девочки - совсем сформировавшуюся, и не с двумя, а с одною уже косой, с длинными, белыми, чудными ручками!.. (При этом он невольно взглянул на исколотые иголкою и слегка красноватые пальцы Казимиры). Мне так как будто бы что-то в сердце ударило... чувство настоящее заговорило. - Да, понимаю, - отвечала Казимира со вздохом, припоминая собственное чувство к Александру. - Ну, потом, я учился в гимназии, а она в пансионе, и ездила к нам... В доме у нас огромная зала... ходим мы с ней, бывало, и она все меня спрашивает: кто мой идеал? - Бакланов так при этом одушевился, что даже привстал. - Я говорю: - "Вы его знаете, видали". - "Где?.. Когда?.." - "В зеркале", говорю! Казимира в это время держала свою голову обеими руками. О, для чего это счастье не выпало на ее долю. - Она сконфузилась, - говорил Бакланов: - а в то же время было стихотворение: "Не говори ни да ни нет!". Я уж к ней стал приставать: "да или нет?" - спрашиваю. - "Да", - говорит. Казимира вздохнула. - Ну, и что же? - А то же, что были минуты полного, безумного счастья! - Как, неужели дошло до конца? - проговорила с некоторым удивлением Казимира. - Да! Бакланов так привык по этому случаю прилыгать, что даже и сам не замечал, когда делал это. - Как же она в таком виде вышла за другого? - проговорила Казимира, уже вставая. Сердце ее не в состоянии было долее переносить эту муку. - Вы читали, как она вышла, - отвечал Бакланов. - Но погодите, постойте! куда же вы? - прибавил он, беря Казимиру на руку. Та отвернулась от него, как бы затем, чтоб он не видел ее лица. - Посидите! - сказал он и посадил ее почти силой на диван. - Нет! пустите, пустите! - проговорила вдруг Казимира и пошла: на глазах ее видны были слезы. Бакланов посмотрел ей задумчиво вслед. - Будь покойна, мое кроткое существо... я не погублю тебя! - произнес он тоном самоотвержения. Но в самом деле Казимира просто не нравилась ему своей наружностью. 3. Андреянова на московской сцене К подъезду Большого театра, почти беспрерывной цепью, подъезжали кареты. По коридорам бегали чиновники, почему-то почище и посвежее одетые. Зала театра, кроме люстры, была освещена еще двумя рядами свеч. Из директорской ложи виднелись полные и гладко выбритые физиономии. Декорации, изображавшие какой-то трудно даже вообразимый, но все-таки прелестный и полный фантастических теней вид, блистали явною новизной. Кордебалет, тоже весь одетый до последней ниточки в свежий газ и трико, к величайшему наслаждению сидевшего в первом ряду, с отвислою губою, старикашки, давно уже поднимал перед публикой ноги и, остановившись в этой позе, замирал на несколько минут, а потом, вдруг повернувшись, поднимал ножки перед стоявшим в мрачной позе героем балета, чтоб и его не обидеть; затем, став на колена и раскинув над собой разноцветные покрывала, изображал как бы роскошнейший цветник. Бакланов и Венявин, оба в мундирах, в белых перчатках и при шпагах, сидели во втором ряду. Подмастерье от Финкеля, хотя и во фраке, но сидел на купоне. В райке, с правой стороны, виднелись физиономии Бирхмана и Ковальского, а с левой - сидела почти целая шеренга студентов-медиков. Математики наняли себе три ложи. Из молоденьких юристов человек десять сидели в креслах. Наконец примадонна, высокая, стройная, не совсем только грациозная, вылетела. Костюм ее был прелестен. Как-то порывисто вытянув свою правую ногу назад, она наклонилась к публике, при чем обнаружила довольно приятной формы грудь, и стала на другой ноге повертываться. В директорской ложе ей слегка похлопывали. В публике сначала застучали саблями два офицера, имевшие привычку встречать аплодисментами всех примадонн. Хлопали также дежурный квартальный и человека три театральных чиновника, за которыми наконец грохнуло и купечество, когда примадонна очень уже высоко привскочила. Заговорщики еще себя сдерживали: между ними положено было дать ей протанцевать целый акт и потом, как бы убедившись в ее неискусстве, прявить свое мнение. - Бум! бум! бум! - ревели барабаны. Примадонна делал частенькие, мелкие па; потом, повернувшись, остановилась лицом перед публикой, развела руками и ангельски улыбнулась; наконец, все больше и больше склоняясь, скрылась вглубь сцены. Ей опять захлопали. Заговорщики все еще продолжали не заявлять себя, но когда кордебалет снова высыпал со всех сторон на авансцену, делавшуюся все темнее и темнее, потолок тут, раскинулся потом на разнообразнейшие группы, и когда посреди их примадонна, выбежав с жен-премьером, поднялась на его руках в позе улетающей феи, и из передней декорации, для произведения большего эффекта, осветили ее электрическим светом, - Ковальский в райке шикнул в свою машинку на весь театр. Его поддержали шиканьем человек двадцать медиков, а из купона раздался свист подмастерья. Частный пристав бросился туда. - Кто это, господа, тут свистит? - сказал он. - Это, должно быть, вы сами свистнули; здесь никто не свистел, - отвечал ему господин совершенно почтенной наружности. Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор. - Пошлите пожарных на лампу, чтобы хлопали там! - крикнул он квартальному. - Примадонне дурно! опустите занавес! - слышалось на сцене за декорациями. - Нет, ничего, дотанцует! - возражал другой голос, и примадонна, в самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена была слетевшими духами на небо. Занавес упал. Пожарные еще похлопывали над люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки. - Помилуйте, за что это? У ней есть грация и уменье! - толковал театральный чиновник. - Ничего у нее нет, ничего! - возражал ему запальчиво Бакланов. - Все есть, все! - повторил чиновник. - Может-быть, все, только не то, что надо, - отвечал ядовито Бакланов. В коридоре полицеймейстер распекал частного. - Студенты, помилуйте, студенты! - оправдывался тот. - Начальство их надо сюда! - говорил полковник, и ко второму акту в задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора. Бакланов и Венявин торжествовали. Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная, делал все, что м