реховного, не бичевать, они сейчас же возымут... - Несколько уже видений имел, - объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте. - Табак я нюхать люблю, - продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: - сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба - красивая такая: "Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!". Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!.. Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки. - А я-те сказывал, как гора мне сказала: "аминь"? - Нет, - отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись. - Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! - ноги обтер... спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, - шабаш! Только я, братец, взмолился: "Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе", так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил... Тоько, братец ты мой, гора-то... боьшущая такая быа, на которую я пер-то: "аминь!", говорит. - Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. - спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением. - Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было... так-таки твердым мужским голосом и говорит: "аминь!", говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут... Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: "Что, эти два человека - помешаны или только плуты?". Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди. Собеседник его наконец начал вставать и прощаться. - Выпей на дорожку посошок-то! - сказал ему Евсевий Осипович. - Ты вот меня сладким винцом угощаешь, - отвечал старик, выпивая рюмку: - а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью! - И не пей, гадость! - подтвердил Евсевий Осипович. - "Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая... - говорил старик, ища свой посох и клобук. - Ну, прощайте, - сказал он. - Прощайте, отче! - Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы. - Скажу! - А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье. - Скажу, скажу, - повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость. 16. Протекция. Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены. - Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? - спросил он его наконец суровым голосом. - Да, я, дядюшка, насчет того... - начал тот: - теперь я приехал в Петербург... что мне делать с собой? Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо. - Что же вы служить, что ли, намерены здесь? - спросил он. Бакланов пожал плечами. - Главная моя любовь и наклонность, - отвечал он: - это искусства! Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд. - И теперь, помилуйте, - продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: - я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет! Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение. - Или теперь, - говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: - за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев... Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого... и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре! Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить. Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой: - Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет... за границей указателя... служить наконец при театре... Бог знает что такое! - Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, - произнес окончательно растерявшийся Бакланов. - Совершенно неясно-с! - повторил за ним Евсевий Осипович. Прошло несколько минут тяжелого молчания. - Вон, если хотите, - начал Ливанов: - у меня есть тут один господин... на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?.. - Нет, - отвечал Бакланов, конфузясь. - Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас. Александр на первых порах обиделся этим предложением. - Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить. - Да мне-то куда девать вас? - возразил ему Евсевий Осипович: - я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет. - Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход. - Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, - вот вы чего хотите. - Я этого не говорил-с! - сказал Бакланов, окончательно обидевшись. - Дать ход, - продолжал Евсевий Осипович: - вам дают его - ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности. На словах: "некоторые", Евсевий Осипович делал заметное ударение. - Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!.. - Я трудиться готов! - произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо! - Подайте мне перо и лист бумаги... там в кабинете, на шифоньерке... - сказал Евсевий Осипович. Александр пошел в кабинет. - Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. - крикнул ему Ливанов. "Вот скот-то!" - с бешенством думал Бакланов. Записку Евсевий Осипович написал не длинную. "Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, - это мой племянник!" Запечатав ее, он отдал Бакланову. Слова: "Емелюшка прокаженный" были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал , что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом. - Заходите, когда будете иметь время! - проговорил Ливанов, вставая и зевая. - Непременно-с! - отвечал Бакланов, а сам с собой думал: - "Только бы место найти, нога моя у тебя, чорта, не будет!" Евсевий Осипович тоже, по-видимому, с большим удовольствием отдал племяннику прощальный поклон. 17. Советничишка палатский. Не знаю, существует ли до сих пор в российской государственной службе Нетопоренки, но в то время, как начинал ее герой мой, их было достаточное количество. В юности, обыкновенно, советничество для них - такая недосягаемая мечта, на которую они едва осмеливаются поднять свои лукавые и подслеповатые взоры, но с дальнейшим течением времени видят, что все больше и больше могут прилагать свои способности. У каждого из них обыкновенно есть благодетель в Петербурге, которого маленькие слабости они знают до тонкости: любит ли он женщин молоденьких, или поесть хорошо, или только охотник деньги хапнуть, - для всего этого они сейчас ему канал открывают. Большая часть крестов, украшающих их грудь, даны им за подобные подвиги! Для ума и сердца вашего не ждите от этих людей ничего; но для телес и всей следующей к оным обстановки они бесценны. Если б автор был хоть сколько-нибудь значительное лицо, то, по слабости человеческой, он не ручается, чтобы не покровительствовал какому-нибудь подобному каналье. Точно так и Евсевий Осипович разумел и понимал Нетопоренка и, чтобы не держать его очень близко около себя, он сыскал ему место по другому ведомству, асессора в палате, а затем на место советника Нетопоренко сам уж перешагнул и так там укрепился, что, говорят, считался за образцового чиновника. Но он был не глуп: по какому-то чутью, в воздухе или даже из-под земли вынюхивая, он предчувствовал, что невдолге кругом него будет происходить совсем не то, что теперь происходит, и что звезда его померкнет окончательно и навсегда. Чтоб обеспечить себя на этот случай, он жил скопи-домом и сколачивал копейку на черный день. Бакланов чуть не задохнулся, всходя к нему по вонючей лестнице. Оборванная, грязная дверь, которую точно двадцать собак рвали, была не заперта. Нетопоренко только сейчас проснулся и, брившись, пильмя-пилил парня, которого он взял к себе будто бы затем, чтобы приучить его к письменной части, а в самом деле заставлял даже белье себе мыть. - Эка шельма!.. неумоя!.. рыло поганое!.. - говорил он. Малый не обращал никакого внимания на эти слова и молча обмахивал с грязной мебели пыль метелкой. - К вам пришли-с, - обернулся он наконец и сказал. - Кто там? - крикнул было Нетопоренко сердито, но, увидев, что входит хорошо одетый господин, сейчас же переменил тон. - Извините меня, пожалуйста! - говорил он, запахивая свой грязный халат. - А дверь у тебя опять была не заперта! - прибавил он, почти с судорогами в лице, парню. Но тот и этим нисколько не сконфузился: его упорно спокойное лицо как бы говорило: "Да, и завтра не запру, и добьюсь того, что ты меня прогонишь". - Ну, я же тебя! - прошипел Нетопоренко, поколотив пальцем по столу. Он в свою очередь тоже, видно, решился переупрямить парня. - Что вам угодно? - обратился он наконец к Бакланову. Тот подал ему письмо. - Прошу покорнейше присесть! - сказал Нетопоренко, взглянув на почерк. Александр сел. Нетопоренко прочел и как бы некоторое время оставался в недоумении. - Служить вам угодно у меня? - проговорил он, склоняя голову на бок. - Да, я желал бы. - Конечно, я для его высокопревосходительства должен и стремлюсь всей душой сделать все!.. - сказал Нетопоренко модничая и не без важности. Из письма Ливанова он очень хорошо увидел, что тот не слишком близко к сердцу держал племянника. - Ваша прежняя служба? - прибавил он. - Я из университета. - А, да! Но там ведь есть разные факультеты? - Я юрист. - А, да! Важность Нетопоренка все больше и больше увеличивалась. - Это, впрочем, для службы все равно. Почерк ваш позвольте видеть. - Я писать умею, - отвечал Бакланов с улыбкою и, не снимая перчатки, на первом же попавшемся ему клочке начал писать: "Милостивый государь!". - Нет, уж вы потрудитесь дома там, что ли, на аккуратном этаком листике бумажки написать... Я генералу должен показать. Генералом Нетопоренко называл своего управляющего. - Я это могу и здесь сделать, - отвечал Бакланов и, взяв со стола советника лист бумаги, написал на нем отчетливо несколько строчек. Почерк, впрочем, у него был очень хороший, но смелость, с которой он это сделал, не понравилась Нетопоренке: стоя за спиной Бакланова в то время, как то писал, он покачивал на него головой; потом, посмотрев с серьезным видом на написанное и положив молча бумагу на стол, он явно хотел поговорить перед своим будущим подчиненным и дать ему некоторое понятие о своем взгляде на вещи. - Учение?.. Образование?.. - начал он как бы вопросительно и разваливаясь в креслах: - но надобно смотреть, согласно ли оно с религией, с нравственностью, и наконец как влияет оно на само поведение человека. - Образование, я думаю, не портит ничего этого, - проговорил Бакланов. - О, нет! Не скажите! - воскликнул Нетопоренко. - Из наук, конечно, история вот... Я сам любил ее в молодости... Описывается жизнь монархов и других великих особ - все это, разумеется, в нравственном духе! Или математика - учит там разным вычислениям, объясняет движение светил небесных. Бакланову даже совестно было слушать всю эту чепуху. - Но ваша философия, господа, - продолжал Нетопоренко, несколько даже взвизгивая и возвышая голос почти до совершенной фистулы: - она прямехонько подкапывает основы государства... Я бы запретил имя ее упоминать для молодых людей. Бакланов мрачно молчал. - Ведь ученье - это еще одни рассуждения, а служба уж дело!.. настоящее... - продолжал Нетопоренко, приходя в пафос разговора. - Вон председатель наш... Я всегда это, без лести, про него говорил... Он, как прочтет дело, так и начинает его разбирать, как ленты: эту порядку - сюда, эту - сюда... Смотришь, оно уж у него и поет! Это ум! соображение!.. А Ваши все эти финтифлюшки - все это еще буки! "Вот мерзавец-то", - думал Бакланов. - Когда же я могу получить ответ, и могу ли я надеяться иметь хоть какое-нибудь классное место? - проговорил он вслух, вставая. - Ничего еще не могу сказать; во-первых, первоначально повидаюсь с вашим дядюшкой, желаю от него слышать несколько более определенную рекомендацию об вас; потом должен генералу... Я человек маленький: мне что прикажут, то я и делаю... - Я постараюсь заслужить ваше доверие, - проговорил Александр, и сам не зная, зачем он это говорит. - Верю-с! - отвечал ему, не без ядовитости, Нетопыренко. - Хотя в то же время прямо должен вам сказать, - продолжал он: - что вы, гг. университетские, мало годитесь для нашей службы: слишком поверхностны... слишком любите высшие взгляды кидать, а что нужно для дела, то пропускаете. Бакланов ничего не возразил и раскланялся. Главное, его удивляло то: каким образом этот человек масон, значит, все-таки принадлежит к кружку людей честных и образованных? По своей молодости и неопытности он не знал еще, что ко всем добрым начинаниям, когда они войдут в силу и моду, как к памятникам в губернских городах, всего больше напристанет грязи и навозу. Нетопоренки и теперь занимаются не менее благодарным делом: они вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко. 18! Место, где Нетопоренко - божок. Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату. В передней он увидал сторожа и нескольких мужиков с печальными лицами. В следующей комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой, совсем старый, с глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера. Бакланов подошел к ним. - Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! - сказал он. - А зачем вам? - спросил с любопытством молодой чиновник. - Я на службу здесь поступаю, - отвечал откровенно Бакланов. - Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! - проговорил молодой чиновник. - Как нет! - забрюзжал на него старик: - вчера помощнику во втором столе велели подать в отставку. - За что же это так? - спросил, уже с некоторым негодованием, молодой человек. - Нагрубил там, что ли, советнику! - отвечал старик равнодушно. Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали человека из службы? Однако он промолчал. - Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо... туда ступайте! - сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату. Бакланов вошел и увидел у среднего простенка стол; по прочим двум стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й... У простеночного стола сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым сажей и в очках. При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть, но не в очки, а через них, как будто бы он их берег на рассматривание более достойных предметов. - Что вам угодно? - спросил он наконец. - Я ожидаю господина Нетопоренка, - отвечал Бакланов. - Ну, так подождите там... Здесь не место! - проговорил чиновник. Это был делопроизводитель отделения, тоже малоросс и любимец Нетопоренка. В Петербурге, как известно, все нации, кроме русской, имеют свои партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы. Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату. - Что же вам там сказали? - спросил его с любопытством молодой чиновник. - Да там не велят и стоять! - отвечал Бакланов. Молодой человек покачал головой. Бакланову ужасно хотелось сесть. Он начинал чувствовать усталость и какую-то невыносимую тоску, которую иначе нельзя назвать, как "тоской просителей" в присутственных местах. Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно. Чиновники между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали мимо него. Проходил иногда и правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему: - На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны. - Где ж мне сидеть? Я устал, - отвечал Бакланов уже дерзко. - Приемная комната у нас вот где-с! - отвечал делопроизводитель, указывая на темную переднюю, где стояли мужики. Бакланов однако туда не пошел и продолжал сидеть на окне. Тоска доходила в нем почти до отчаяния. Наконец часов в двенадцать все как-то засуетилось, и в присутственной комнате послышался звонок. Туда пробежал сторож. Стали потом проходить и выходить с почтительными физиономиями столоначальники. Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко. "И этакому скоту подобная честь!" - подумал он. И в то же время, не зная, как добраться до таинственного святилища присутственной комнаты, он снова обратился к молодому чиновнику, принимавшему в нем хоть маленькое участие. - Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? - сказал он. - Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у нас только сторож докладывает, - отвечал тот вежливо и пожимая плечами. Бакланов подошел к сторожу. - Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел. - Теперь знимаются, нельзя! - отвечал солдат решительно. - Но он, может быть, и все будет заниматься! - взразил Бакланов. - Ну, и все будут! - повторил солдат. - Емельян Фомич сам велел им прийти! - вмешался в разговор молодой чиновник. - Велел... а кто его знает? - Да ведь тебе говорят, братец; какой ты, помилуй! - подтверждал чиновник. - Велел?.. Кажинный раз ругается, - бормотал солдат; однако пошел и через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю. - Что же? - спросил его с нетерпением Бакланов. - Докладывал. - Что же? - Ничего не сказал. Бакланов с бешенством отошел и стал к своему прежнему окну, готовый плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург. Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка: - Пожалуйте, г. Бакланов. Бакланов вошел и увидел огромный стол, покрытый отличным красным сукном, щегольское, резное золотое зеркало, мягкие, эластичные кресла, камин. Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту. - Ну-с, - встретил он Бакланова: - я виделся с вашим дядюшкой... Место у нас есть, если угодно, помощника столоначальника. - О, помилуйте, я очень рад! - проговорил Александр, в самом деле обрадованный. Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах. - Я могу, значит, сейчас и прошение подать? - проговорил он. Нетопоренко усмехнулся. - Нет, нельзя-с! Сегодня суббота - день неприсутственный... Как же вы этого не знаете? А еще юрист! - проговорил он и покачал Бакланову головой. Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и довольный, и в регистратуре с некоторою уже важностью поклонился своему прежнему покровителю, молодому чиновнику. 19. Канцелярское важничанье. В следующий понедельник Бакланов, с просьбой в кармане, по крайней мере, ждал часа два. К сердцу его начинала опять подступать просительская тоска. Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны. Бакланова сейчас же позвали. В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил: - Отчего же оно не по титулу? Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел. - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий. Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой. - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет... - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов. - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий. - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы. - Учат тоже у нас, а спросили бы чему! - говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли. Нетопоренко сам его потом повел в отделение. - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его ко второму столу. Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел: - Вот дела к разрешению-с. Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению - не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел. - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом. Юный столоначальник наконец услыхал это. - Надобно писать распоряжение по последней бумаге, - проговорил он неторопливо и нехотя. - Благодарю! - сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать. Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено. Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный. Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: "Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться. - Что, мы в котором часу выходим из присутствия? - спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов. - В пять-с! Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром. - Тут вписывается содержание дела, - сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова. - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов. - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину. С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки. Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие. 20. Надругательство над моим героем. Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там. По свойственной всей людям слабости - следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие. - Что ж, разве то, что я написал, не годися? - спросил он несовсем спокойно столоначальника. - Да-с! - отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем. Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда. - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место. - Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, - отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать. Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию. - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? - спросил он не таким уж решительным голосом. - То какая-то бессмыслица, - отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся. - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов. - Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат - только! - отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать. - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: - я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников. - Что ж из того? - спросил столоначальник. - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться. - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение. Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", - думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику. - Что тут пришить надо? У меня больше нет места! - спросил он его совершенно спокойно. - Как места нет? - спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас. - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом. Бакланов тоже струсил. - Что такое? - спросил он в свою очередь. - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали - это сумасшествие наконец! - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов. - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки. Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову. - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете - спросили бы... Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать. - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... - толковали между тем его начальники. "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" - думал Бакланов, совсем поникнув головой. Столоначальник прошел в присутствие. Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник. - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича. Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало. - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, - повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было. - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? - оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте! Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" - подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать. Домой он возвратился в совершенном отчаянии. "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством. Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *  1.. Наперсница. От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева. Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья. По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая. В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано. Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность. Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки. История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала: - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет! - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада. - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, - отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную. Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем. - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку. Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою. - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо. Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице. - Что же? - спросила она. - Спрашивают, могут ли они приехать к вам. - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: - скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей. Иродиада неторопливо вышла. В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях. - Сто-зе-с? - спросил он, модно помахивая шляпой. - Они больны... не могут принять, - отвечала Иродиада. - Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! - произнес посланный: - так господин убивается... так! - Они очень нездоровы! - отвечала Иродиада прежним ровным тоном. Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги. - Могу ли я с вами переговорить два слова? - сказал он наконец. - Что? - спросила Иродиада. - Два слова! - повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно. - Так? - заключил он. Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед. Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула. - Иродиада! Иродиада! - крикнула она. Та проворно вошла. - Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, - говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь. Иродиада вышла в переднюю. Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело. Иродиада наконец возвратилась. - Что ты так долго?.. - сказала почти с тоской Софи. - Это не Эммануил Захарыч!.. - отвечала та. - Как? - спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце. - Это Александр Николаевич Бакланов! - договорила Иродиада. - Ах! - вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу. Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов. Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза. Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них. 2. Опять поэзия. - Хорошо ли у меня здесь? - было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре. - Да! - отвечал тот, сияя весь радостью. - Ах, Боже мой! Погоди, постой! - воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою. У ней невольно потекли слезы. - Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! - прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали. Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу. - Ну, так как же? - заговорила Софи. - А так же!.. - отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью. - Как же ты приехал сюда? - А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его? - Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него... - Он не ухаживал за тобой? - Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы. - Что ж, это правда? - спросил Бакланов. - Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. - Ну-с, отправились вы к дяде? - Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру. - Какой, однакоже, добрый, - заметила Софи. - Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет. Софи засмеялась. - Поехал я наконец, - продолжал Бакланов: - и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, - что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу - и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" - "Здесь", говорят... Я и ожил. - О, какой ты милый! - воскликнула Софи. И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались. - Дело в том, - продолжал Бакланов: - что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то - эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой. - А была же такая? - произнесла весело-ревниво Софи. - Была! - отвечал Бакланов. - Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников. Софи покачала с улыбкой головой. - Ты такой насмешник, как и прежде был! - сказала она, глядя с любовью на Бакланова: - впрочем, и здесь все то же, если не хуже! - прибавила она с легким вздохом. - Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! - воскликнул Бакланов: - здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать. - О, да, - воскликнула Софи с полным увлечением. - Ты свободна, я свободен! - говорил Александр. - А мать у тебя умерла? - спросила Софи. - Да! - отвечал он почти с удовольствием: - что же-с? - продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: - когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете? - Я скажу: да, да, да! - отвечал Софи. - Софья Петровна! - продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): - будете ли вы мне женой верной и покорной? - Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная. Бакланов вдруг встал перед ней на колени. - "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" - проговорил он монологом Ричарда. - А ты отвечай мне, - продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: - "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!". - О, нет, милый, чудный! - отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе. Обоим им тогда было - Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет. 3. Выставляющиеся углы действительности. На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно. Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну. Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы. Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости. - Александр Николаич надолго сюда приехали-с? - спросила та вдруг. - Надолго... Он служить здесь будет, - отвечала Софи. Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады. - Я, может быть, замуж за него выйду, - прибавила Софи, улыбаясь. Иродиада молчала. - Нравится он тебе? - прибавила Софи. - Барин молод-с! - отвечала Иродиада. Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание. - Александр решительно меня спасет... - проговорила Софи, как бы больше сама с собою. Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду. - Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! - проговорила она каким-то холодным голосом. - Ну, заложи там что-нибудь! - отвечала Софи беспечно. - Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, - отвечала Иродиада. На лице Софи изобразилась тоска. - У Эммануила Захарыча можно взять-с! - произнесла с некоторою расстановкой Иродиада. Софи взглянула на нее с испугом. - Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть. Софи сидела и терла себе лоб. - Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, - проговорила она торопливо. Иродиада однако не уходила. - Когда же им приехать-то прикажете? Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно. - Завтра что ли-с? - продолжала Иродиада. - Нет, завтра у меня Александр будет! - воскликнула Софи, как бы испугавшись. - Ну, послезавтра-с. Софи ничего на это не возразила. 4. Чувствительный еврей. Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару. Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка: - Ай, батюшки, советница наша, советница! - проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке. По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз. Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, - можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа. Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом. - Здравствуйте-с! - сказала она, дружески мотнув ему головой. - Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? - спросил ее тот несколько таинственно. - К Эммануилу Захарычу, - отвечала Иродиада. - Он там у себя, в кабинете теперь, - сказал швейцар, вежливо отворяя двери. Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась. Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой. Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика. Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый - признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну. - Ах, бонжур! - проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку. Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении. - Софья Петровна приказала вам кланяться, - начала та: - и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра - чтобы вы пожаловали. - Ну сто-з... хоть и завтра, - произнес с грустью Эммануил Захарович. - Еще Софья Петровна приказали, - продолжала Иродиада тем же бойким тоном: - так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, - чтобы вы денег пожаловали... Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет. - Денег, - произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: - я все делаю!.. все!.. - прибавил он. - Они очень хорошо это и чувствуют-с, - отвечала Иродиада. - Где зе чувствуют, где? Не визу я того... - Молоды еще, сударь, они очень! - отвечала Иродиада. - Ты зе любись Иосифа, любись? Иродиада улыбнулась и грустно потупилась. - И меня-то Бог не помилует за то... - сказала она. - Не Бога зе она боится! - Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают. - В свое удовольствие! - повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу. - Сколько зе тебе? - прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег. - Всю уж пожалуйте, - отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман. На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Я приеду! - сказал он каким-то угрожающим голосом. - Приезжайте-с! - сказала Иродиада и пошла. Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее. - Ты из насих? - спросил он ее. - Чего-с? - Из евреев? - Нет-с! - А я думал. сто из евреев!.. - продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль. В сенях Иродиаду опять остановил швейцар. - Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, - сказал он. - Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! - отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой. - Привезла, барыня, - сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций. Софи только усмехнулась. - Что же он говорил? - спросила она. - Приедут послезавтра вечером. Софи сделал недовольную мину. - Вы уж полюбезничайте с ним, - сказала Иродиада. - Как же, сейчас! - отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками. - Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! - произнесла она. 5.. Воркованье голубков. Вечера на юге наступают ранее и быстрее. Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир. Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено. Молодые люди сидели - один по одну его сторону, а другая по другую. С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью. - "Ночь лимоном и лавром пахнет!" - продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух. - А ты все так же любишь стихи? - спросила Софи, лаская его по плечу. - Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься... Посмотри в эту сторону! - воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями. - А здесь еще! - обернула его Софи в другую сторону. Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало. - Ты любишь гром? - спросила Софи. - Люблю... В гром любить сильней можно. - Отчего? - Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество. - Вот как! - сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова. - А у тебя сердчишко порядочно бьется! - сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце. - Еще бы! - отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. - А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? - прибавила она после нескольких минут молчания. - Да, "Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!" - воскликнул Бакланов. - А может быть, я и в самом деле такая, - подхватила Софи лукаво. - Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою... Вот пусть в это же окно и вышвырнут. Софи отрицательно покачала головой. - Я не хочу того, - отвечала она. - А я хочу. - Ни! - возразила Софи по-малороссийски. Бакланов схватил себя за голову. - Ну что: ни! - возразил он. - Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит. - Это не Бог, а лукавый бесенок! - говорила Софи: - я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка! - Не нужно мне этого, не надо! - воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею. - Постой, погоди! Два слова! - проговорила наконец она. Александр несколько поотпустил ее. Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада. - Дай мне капель, - сказала Софи. - Каких-с? - спросила та в удивлении. - Ну, каких-нибудь! Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой. - Вам минут через десять прикажете подавать-с? - спросила она с улыбкой. - Нет, через пять, - отвечала Софи. Иородиада ушла. Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы. Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный. Софи подошла к нему. - Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! - сказала она, показывая на мужа. Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна. - Прощайте! - сказал он. - Прощай, - сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз. На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь. 6.. Простота провинциальных нравов. Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, - но - увы! - кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка... В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат. - Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, - сказал он. - Что? - переспросил его Бакланов. - Мозер, ваше высокородие! - повторил солдат. - Я ничего не понимаю, - сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом. - Это, верно, управляющий здешним откупом, - объяснил тот. - Спрашивает вас, ваше высокородие, - повторил еще раз солдат. - Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? - сказал Бакланов. - Позови сюда, какой ты глупый! - сказал солдату и письмоводитель. Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки. Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич. Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову. - Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: "Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне". - Кто такой? Что такое? - спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая. - Откупсцик, васе высокородие, просит вас, - объяснил точнее Мозер. Бакланов немножко вспыхнул и рассердился. - Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, - отвечал он. - Эммануилу Захарыцу оцень совестно, - начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: - они теперь не выеззают... "Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель... г. губернатор". Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, - заключил Мозер. - Ей-Богу, не знаю... если буду иметь время, - отвечал Бакланов. - Сделайте милость! - повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел. Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов - никто! - Что за господин? - спросил Бакланов опять письмоводителя. - К ним точно что все ездят, - отвечал тот. - Все? - Все-с! Обеды уж очень отличные... Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят. - Съездить разве? - проговорил, недоумевая, Бакланов. - Поезжайте-с! - одобрил его письмоводитель. 7.. Неблагодарные дети. Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь. - Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? - спросил он его. Бакланов решительно не знал, что ему отвечать. - Я к откупщику, - отвечал он. - Да вы обедать, что ли, приехали? - продолжал его допрашивать швейцар. Бакланов совершенно сконфузился. - Да, - отвечал он. - Ступайте наверх-с. Там барчики есть, - сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. - Ваша фамилия-с? - добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать. - Бакланов. - Бакланов! - крикнул швейцар, ударив в звонок. - Бакланов! Бакланов! - раздалось два-три голоса. Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел. Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате. - Пожалуйте-с! - проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол. Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: "Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр". Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, - и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства. На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему. - Папенька сейчас будет, - сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах. - Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, - сказал Бакланов. - Ничего-с! - ободрил его старший Галкин. - Вы из училища правоведения, вероятно? - прибавил он. - Нет, я из университета. - Из московского. - Да. - Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие. - Отчего же? - спросил Бакланов. - Это уж их спросить надо! - отвечал насмешливо старший Галкин. - Ужасные скоты-с! - подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу. Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним. - Дом очень дорого стоит, - начал опять старший: - но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, - продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. - Ведь - пряник!.. - продолжал юный Галкин: - все это сусальное золото! Посмотрите! - И в самом деле пальцем стер позолоту. - Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее. - У папеньки никакого нет вкуса! - подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты. - Эта комната помпейская, - продолжал старший Галкин: - тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. - говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской. Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди. - Это тоже вздор! - продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. - Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, - ужасное скотство! - Тут всякого жита по лопате! - заметил Бакланов. - Да! - отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. - Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего. - Как у мещанина в дворянстве! - подтвердил меньшой. "Ну, мальчики же!" - думал Бакланов. Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором. - Папа, верятно, уже дома, - произнес Галкин. - Papa, sind Sie zu Hause? - проговорил он с полужидовским акцентом. - Ja! - отвечал ему голос изнутри. - Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, - сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную. - К папа какая все дрянь ездит, - начал опять старший: - разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, - разные плуты и взяточники. - Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, - сказал Бакланов. - О, нет! отчего ж, - возразил покровительственным тоном юный Зоил: - вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников. У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади - это чорт знает что такое! 8.. Мрачный синклит. На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя. - Г. Бакланов, - сказали они ему. Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин. - Очень рад... душевно обязан... - говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги. - Вице-губернатор приехал! - сказал он и, согнувшись, пошел в залу. Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом. - Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, - говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину. Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную. - Иван Карлыч! - проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу... В залу входил подбористый генерал. - Жарко! Не правда ли, да? - сказал он хозяину. - О, зар! зар! - произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью. Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал. - Ха-ха-ха! - хохотал он еще в зале: - это ваши дрова-то? - обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу. - Мои, что зе-с? - спросил тот его довольно сухо. - Вот, батюшка, дрова-то!.. вот... целый квартал! - говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. - Ха-ха-ха! - заключил он все это снова: - ха-ха-ха! Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, - бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами. В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин. - Папа, Петр Александрыч приехали! Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами. - Лучше поздно, чем никогда! - сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: - гора с горой только не сходится! В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио. Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак. - Как эта пословица: не все то золото, что блестит, а про эту вещь надо говорить: хоть не блестит, а золото! - О, это зе тоцно! - произнес с чувством Эммануил Захарович. В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным. - Чудная, я вам говорю, девчонка... Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку - ну, думаю, к теплым ребятам попала. Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: "Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!" Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором. - Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! - объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову. - Стол готов! - произнес метрдотель, тоже с курчавой головой. Архиерей и губернатор пошли вперед. В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели. Вошла также и хозяйка, дама - с черным, заскорбленным лицом, в шелковом платье и в блондовом чепце. Поклонившись всем гостям одним поклоном, она стала около того места, на которое должна была сесть и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню. Пастырь церкви начал молитвою: "Господи, благослови сие яствие и питие..." и докончил ее шопотом, склонив голову. Бакланов не мог удержаться и посмотреть, как крестятся Эммануил Захарович и появивишийся из низу Иосиф Яковлевич. Оказалось, что они исполняли это в совершенстве, хорошо, видимо, поняв свое прежнее религиозное заблуждение. Сели. Суп подали такой, что Бакланов, проглотив ложку, должен был сознаться, что подобного совершенства он еще не едал. Подчиненные Эммануила Захаровича тоже, видно, очень довольные, после обычного своего блюда из щуки с луком, чавкали и жвакали на весь стол. Косой господин не переставая хохотал и говорил. - Вы отсюда в клуб? - обратился он прямо, без всякой церемонии, к Бакланову. - Нет-с, - отвечал ему тот сухо. - Поедемте! Здесь нечего оставаться... сегодня суббота... Они шабаш свой, вероятно, будут править!... - прибавил он громко, нисколько не стесняясь тем, что рядом сним сидели вольнодумный и хроменький Галкины, которые на это даже сами усмехнулись. - Ведь даром, что этакое рыло, - продолжал он, показывая рукой на хозяина: - а ведь какую чудную женщину имеет на содержании - прелесть что такое! Я когда-нибудь покажу вам ее. - Чего ж она и стоит! - подхватил старший Галкин. - Ужасно дорого! - подтвердил хроменький. - Еще бы вам даром? - объяснил им откровенно криой. Молодые люди опять только улыбнулись. Они, должно быть, сильно трусили его злого языка. С верхнего угла Бакланову беспрестанно слышалось весьма ласковое обращение начальника края к хозяину. "Не красна изба углами, а красна пирогами", "не по хорошу мил, а по милому хорош", - говорил генерал после каждого почти слова. Он любил, особенно когда был в духе, обо всем выражаться русскими поговорками. Вслед за божественными соусами, подаваемыми в морских раковинах, следовало шампанское. День какой-то был несколько торжественный. После здоровья государя императора, всей царской фамилии, начальствующих лиц города, хор музыкантов грянул: "Боже, Царя храни!". Все встали, и первый начал подпевать музыкантам косой господин, за ним грянули два адъютанта с лицами, очень похожими на лица, рисуемые плохими живописцами у архангелов. Не пел только мрачный вице-губернатор; но зато пил беспрестанно. С менее торжественных обедов Эммануила Захаровича его обыкновенно увозили всегда без чувств, и все-таки откуп его одного только в целой губернии и побаивлся. За адъютантами своими начал подтягивать сам начальник края, а за ним грянула и вся остальная братия гостей. У Бакланова мороз пробежал по коже: ему представилось, что он и все прочие господа - те же лица, как и в "Ябеде" Капниста, которые, ограбив неправедным судом бедняка, у богатого его противника пьют, едят, поют и торжествуют свое поганое дело. 9.. Капля яду, отравившая все. Перед домом Софи стояла карета. В окнах сквозь занавеси был виден свет. Бакланов, съездив после обеда домой и отдохнув немного поехал к ней. Ему, на звонок его, отворила Иродиада. - Софьи Петровны дома нет-с! - сказала она. - Отчего же огонь? - спросил Бакланов. - Это я сижу-с, - отвечала Иродиада и, захлопнув у него перед носом дверь, заперла ее. Бакланову ужасно было это досадно; но делать нечего, он поехал назад. Проезжая мимо кареты, он, больше из пустого любопытства, спросил кучера: - Чья это карета? - Коммерции советника Галкина. - отвечал тот, преважно лежа на козлах. "Он уж тут!.. у кого это он?.." - подумал Бакланов, и все это как-то смутно и странно сложилось у него в голове. Он велел везти себя в клуб и, только подъехав к подъезду, сообразил, что для входа надобно, чтобы кто-нибудь его записал. Он вспомнил о косом господине. - Скажите, пожалуйста, здесь такой косой, кривой господин? - спросил он у входных лакеев. Один из них только выпучил на него глаза. - Это Никтополионов, надо быть! - отвечал другой, бывший, видно, несколько подогадливее. - Здесь, недавно только приехал, - добавил он. Бакланов попросил его вызвать, сказав, что его просит господин, с которым он сейчас обедал. Никтополионов показался на верху лестницы. - Входите, милости просим! - кричал он оттуда Бакланову. - Записать меня, я думаю надо! - говорил тот. - Запишите! - крикнул Никтополионов лакею, сидевшему за книгою. - Как прикажите-с? - спросил тот, обращая к нему не совсем смелый взгляд. - Ну, пиши хоть: Чорт Иваныч Мордохаев. Лакей, кажется, так и написал. - Простота, видно, у вас... - говорил Бакланов, входя на лестницу. - Э! всякая дрянь ведь тут шляется... стоит церемониться! - говорил Никтополионов, идя бойко вперед. - Это все грекондосы, выжига все народ! - говорил он, показывая на целую кучку по большей части молодых людей, сидевших около столиков и прихлебыввших из рюмочек шербет. - А это вот чихирники! - прибавил он, махнув рукой на двух черноватых господ, игравших один против другого, в карты. - Какие это чихирники? - невольно спросил Бакланов. - Армяне! - отвечал преспокойно Никтополионов: - дуют себе в полтинник бочку чихиря, да и баста... на грош, каналья, ладит пьян и сыт быть... А это вот - все Эммануилы Захарычи! - заключил он, направляя взор Бакланова на целую комнату, в которой то тут, то там виднелись библейские физиономии. - А каков обедец-то был? а? каков? - воскликнул он вдруг, останавливаясь перед Баклановым, в то время, когда тот садился в бильярдной на диване. - Каков... ась?.. Вот вам и будьте добродетельны, и будьте! - говорил Никтополионов с истинной досадой. - В 35 году он, ракалия, сидел за кормчего в остроге. Я сам ему, своими руками, дал полтинник, когда его вели из острога в уголовную палату, и он взял; а в то время у него, говорят, пятьдесят тысяч в портках было зашито. Вот вам и добродетель... Храните ее на земле! - За сегодняшний обед ему можно простить многое, - сказал Бакланов, чтобы хоть несколько смягчить подобные отзывы. - Все уж и прощено ему давно, - отвечал Никтополионов, махнув рукой. - Я ведь прямо всем здешним властям говорю: "Ежели бы, говорю, я знал, что такой-то ночью, по такой-то улице, пойдет господин, у которого миллион в кармане, я бы вышел и зарезал его, пятьсот бы тысяч взял себе, а пятьсот вам отдал, вышл бы у вас чище солнца!.." Молчать, посмеиваться только... - Вы сейчас можете это сделать, - начал Бакланов опять, чтоб обратить несколько в шутку этот разговор. - У Галкина сколько денег? Миллион есть? - Десять, говорят, - отвечал Никтополионов с неудержимою злобой. - В таком случае, я вот сейчас около одного дома видел его карету; вы ступайте, подождите: он выйдет, вы и зарежьте его. - Где это? На набережной вы видели? - Да. - А это он, значит, у любовницы своей, - произнес Никтополионов. - У любовницы? - переспросил Бакланов, соображая, где же эта любовница могла жить в том доме, где жила Софи; он всего был одноэтажный. - Да, - отвечал утвердительно Никтополионов. - Как ее фамилия-то, проклятой! - прибавил он, припоминая. Бакланову вдруг почему-то захотелось, чтоб он не договаривал этой фамилии. - Ленева, да! да! так! - махнул вдруг Никтополионов. - Ленева! - повторил Бакланов: - не может быть! - сказал он и захохотал. - Отчего же не может быть? Он еще покойного мужа ее опутал. Привез сюда его, взял в маленькую часть, выдавал ему денег больше, чем следовало, брал с него векселя, ну, а пожить-то тоже они любили широко... она вон этта при мне в магазине у Лямиля 500 целковых зараз так и бросила. - О, вздор какой!.. Ленева и Эммануил Захарыч!.. ха=ха-ха! - хохотал Бакланов, между тем как волосы у него становились дыбом от ужаса. - Да вы разве знаете ее? - спросил Никтополионов. - Да! я ее знаю, - отвечал Бакланов с ударением. - Ну, так извините: это я говорил не про нее! - отвечал с нахальным спокойствием Никтополионов и отошел. Бакланов покачивался всем телом. - Никтополионов! - крикнул он. Тот подошел. - Послушайте! - начал Бакланов (голос его окончательно ему изменил): - для меня это важно, - так, может быть, важно, как вы и не предполагаете. Скажите, правду ли вы говорите, или это так - одна клевета, для красного словца? - Про Леневу-то? - Да. - Да спросите, весь город вам, всякий мальчишка скажет. Да вот, постойте!.. Эй ты, Михайла! - крикнул он маркеру: - любовница у Галкина есть? - Есть! - отвечал тот. - Кто? - Ленева, кажется, по фамилии-то. - Я его не учил! - сказал Никтополионов и опять отошел. Бакланов продолжал сидеть, качаясь всем телом. "Софи, верятно, теперь находится в объятиях Галкина". Далее этого представления он не мог выдержать и, взяв шляпу, проворно вышел из клуба. Никтополионов, начавший играть на бильярде, посмотрел ему вслед с насмешливою улыбкой. Он видел, что чем-то напакостил человеку, и был совершенно этим доволен. 10.. Дикий скиф просыпается в моем герое. На улицах была совершенная темнота. Тепловатый и удушливый ветер опахивает со всех сторон. Бакланов не шел, а бежал к дому Софи. У дверей он сначала позвонил, а потом стал стучать кулаком что есть силы. Иродиада, испуганная, в одном белье, с сальною свечкой в руках отворила ему дверь. - Пусти! - сказал он и, проворно отстранив ее рукой, пошел в залу, гостиную и спальню. - Барин, что вы делаете? - говорила она, идя за ним. В спальне, Софи уже улегшаяся, при слабом освещении ночной лампадки, едва успела накинуть на себя кофту и привстать с постели. Бакланов приостановился. Он видел только одно, что Софи была не с любовником. Та, надев наскоро блузу и туфли, вышла к нему. - Почему вы меня не приняли, когда я был у вас? - начал он резко. Софи сконфузилась. - Меня не было дома, - сказала она. - Но у вас однако у подъезда была карета? Голос и губы Бакланова при этом дрожали. - Это была карета их знакомой-с, дожидалась тоже их! - вмешалась в разговор Иродиада. - Молчи! - рявкнул на нее Бакланов, и Иродиада скрылась. - Это была карета вашего любовника! - обратился он уже к Софи. - Александр!.. - проговорила было та. - Без восклицаний, - остановил он ее движением руки: - я для вас бросил все: службу... Петербург... Я вас за ангела невинного считал, а вы... ха-ха-ха! любовница жида! - Я не любовница!.. нет, Александр, нет!.. - говорила Софи, ломая с отчаяния руки. - Что ж он такое для вас? - спросил Бакланов. - Он... (Софи очень сконфузилась). Он приятель моего мужа... имел с ним дела... давал нам деньги взаймы... и больше ничего! - Деньги взаймы! Шейлок будет давать деньги взаймы! Да знаешь ли ты, коварное существо, что ведь они мясом, кровью человеческою требуют уплаты себе... Софи отвернулась: она, видимо, не находила возможности оправдаться. - Вчера вы, - продолжал Бакланов, заскрежетав зубами: - хотели чистою сохраниться для меня!.. Полно, так ли?.. Не для любовника ли вашего, скорей, вы сберегали себя, чтобы нежнее усладить его в объятиях ваших? - Александр, Александр! Не могу я с тобой говорить: ты напугал меня. И Софи в самом деле только рыдала. - А! - воскликнул Бакланов: - у меня в этих руках только мало силы, чтоб задушить тебя и себя!.. Зачем вы меня требовали и выписывали сюда!.. Чтобы насмеяться, надругаться надо мной! - Я люблю тебя! - произнесла Софи, складывая перед ним руки. - Нет! вы любите другого! - отвечал Бакланов с пеной у рта. - Оставьте хоть этим маленькое уважение к себе; иначе что же вас привело к тому? Бедность ли, нищета ли? Вы, слава Богу, ходите в шелках, сидите на бархате. И он закрыл лицо рукою и заплакал. - Клянусь Богом, я невинна, Александр, Александр! - повторяла только Софи. - Ты невинна? Отчего же вы давеча не приняли меня? Он ваш знакомый - и я тоже!.. Мало ли по двое знакомых бывают в одно время. - Но его ж не было у меня! - вздумала было еще раз утверждать Софи. - А это что? это что? - говорил Бакланов, показывая на окурок сигары, валявшийся на столе: губы его при этом посинели, лицо побледнело. Софи тоже побледнела. - Я за несколько часов перед тем, у него... в доме... курил такую же сигару... в такой же соломке... он мне сам, из своего кармана подал ее... презренная тварь! - заключил Бакланов и бросил сигаркою в лицо Софи. Та вскочила. - Боже мой! Он бьет меня наконец! - воскликнула она и ушла к себе в комнату. Иродиада поспешила за нею затворить дверь. Бакланов опустился на стул, потом вдруг вскочил, ударил этот стул об пол и разбил его вдребезги, схватил со стола шандаль и тоже врезал его в пол, толкнул ногой притворенную в залу дверь, так что та слетела с петель и грохнулась на окно, которое разбилось и зазвенело, и затем, распахнув настежь дверь в сенях, он вышел на улицу. Софи и Иродиада, стоявшие запершись в спальне, трепетали, как осиновые листья. Первое намерение Бакланова было умертвить себя, и, только придя в свой номер, он вспомнил, что у него нет ни пистолета ни даже бритвы. Не итти же в трактир, просить ножа для этого? Он в изнеможении упал на постель и так пролежал до самого утра, не смыкая глаз. К утру озлобление в нем сделалось несколько поспокойнее; но зато оно стало как-то упорнее и бессердечнее, и на тот алтарь, на который он так еще недавно возлагал такие искренние жертвы, он уж плевал! - А что, правда ли, что Ленева любовница откупщика? - спрашивал он грубо и цинически трактирных слуг. - Да, говорят, что так-с!.. - отвечали ему те. 11.. С расчетом составленная комиссия. Город, выбранный нами в настоящем случае, совершенно идеальный и несуществующий. Лица, в нем выведенные, тоже совершенно вымышленные, и мы только в них, по мере нашего понимания, старались выразить те явления, которые не совсем же неприсущи нашей жизни, а теперь, сообразно нашему плану, нам придется выдумать и целое уголовное дело. Положим, например, хозяин дома Фокиев 14 сентября вышел из дома в двенадцатом часу и увидел, что у жильца его, в нижнем этаже, ставни были еще не отворены. Это его удивило, тем более, что жилец этот был жандармский офицер, всегда рано встававший и последнее время ужасно хлопотавший по одному откупному делу. Фокиев воротился и, войдя в самую кваритиру, увидел, что там никого, кроме самого жандармского офицера, не было, но и он лежал на постели, с перерезанным наотмашь горлом. Хозяин объявил полиции, и тем же утром были на пароходе арестованы крепостные дворовые люди жандармского офицера, которые будто бы убили его за жестокое с ними обращение, а потому их, как бунтовщиков, предали военно-судной комиссии. В комиссии этой предписали заседать и Бакланову. Задушив в сердце своем чувство любви, он рад был кинуться в омут служебной деятельности. Нервное и раздраженное состояние в нем еще оставалось. Презусом комиссии назначен был командир гарнизонного батальона, полковник богомольный и задумчивый, особенно в последнее время, так как у него ужасная происходила тяжба с полицеймейстером, также опытным военным человеком, за воздух, которым должны дышать гарнизонные солдаты. Полковник говорил, что будто, по казарменному положению, им надо было, положим, 60 000 кубических сажен, а злодей полицеймейстер уверял, что на практике солдаты всего живут в 30 000 кубических саженях, и, соразмерно с этою суммой, требовал сносу квартирных денег. Начальник края мог решить этот вопрос так и иначе. В военные ассесоры себе полковник выбрал поручика Козлова, из сдаточных. - Он нам своми простыми чувствами всегда скажет верно! - говорил он и обращался потом к самому поручику: - Ну, как вы, Козлов, об этом думаете? Поручик краснел и вставал. - Я, ваше высокородие, точно что... разумеется... Коли не он или не она, так кто же другие? - Понимаю, понимаю, - перебивал его полковник. - Ну вот вам! - обращался он затем к аудитору. - Это что-с! И сомнения в том никакого нет! - отвечал тот. Членом гражданским был провиантский чиновник, который, может быть, в разных сортах хлеба и знал толк, но к судебной части был совершенно равнодушен и получил настоящее назначение, вероятно, потому, что всегда и во всем сходился во мнениях своих с начальством. Другим членом был командирован тот чиновник, который производил самое следствие, и конечно, все, что им было сделано, находил превосходным и совершенно достаточным. Бакланова избрали более по его молодости и неопытности. 12.. Молодость не всегда бывает удобна! Собираясь в комиссию, герой мой несколько раз примерялся перед зеркалом, какое ему сделать серьезное лицо. Он снял с руки золотое кольцо и оставил одно только чугунное, подаренное ему еще в пансионе Сонею; жилет надел черный, наглухо застегнутый. Все это он делал с тем, чтобы больше придать себе монашеский вид. Несмотря на эти несколько внешние приемы, Бакланов шел на поприще судьи с сердцем чистым и с самым твердым намерением действовать по самой крайней справедливости. Дело, чтобы не было по нем большой огласки, производилось на дому у презуса. Когда Бакланов вошел, члены комиссии, сидевшие за столом, на котором стояло зерцало, пили чай и курили. При этом, или даже вообще, когда кто-нибудь из членов начинал курить, презус обыкновенно незаметно мигал поручику Козлову, который сейчас же вставал, вынимал из зерцала орла и клал его на шкап, а потом, когда курение прекращалось, то снова вкладывал его в прежнее место, вероятно, затем, чтобы сия эмблема благосостояния и могущества Российской империи не видела их маленькой человеческой слабости. Аудитор, при входе Бакланова, допрашивал уже главную преступницу, девку дет двадцати семи, с неумным, истощенным и распутным лицом, в платчишке на голове и в оборванном капотишке, с кандалами на руках и ногах. На все вопросы, прежде чем отвечать, она моргала носом и обтирала его потом, звеня цепями. У печки, в комнате тоже стоял арестант, с более умным и зверским лицом, и тоже в наручнях. Все это неприятно и тяжело поразило Бакланова. Он сел. Ему подали чай; он отказался. - Ну, так как же? Накануне Вздвиженья?.. - говорил хладнокровно аудитор, смотря одним глазом в такан чаю, из которого по временам прихлебывал, а другим - в лежавшие перед ним допросы. - Да-с! - отвечала девка, моргнув носом. - Ты сама-то что же делала? - Я, батюшка, на ножках только у него посидела. - Кто же за голову-то его держал? - продолжал аудитор. - Николай-с! - отвечала девка, показав головой на мужчину-арестанта. Тот при этом сделал что-то вроде гримасы, и трудно было сказать, что она означала, - усмешку ли, или так его только подернуло. - Он за волоски, чу! говорит, его держал, - прибавила девка. - Что ж ты слышала при этом: оборонялся ли тот, бранился ли? Может быть, не давался? - Нет-с, всхлипнул только раза два этак горлышком, - отвечала девка. У Бакланова начинали волосы становиться дыбом. - Что это такое она рассказывает? - спросил он презуса, который с грустным видом прислушивался к ответам арестантки и на вопрос Бакланова даже не ответил. - Чем же, каким орудием была нанесена ему смерть? - продолжал между тем спрашивать аудитор. - Да я и не знаю, - отвечала девка, в самом деле, кажется, не знавшая. - Чем? - обратился аудитор к мужчине. - Бритвой-с, - отвечал тот и опустил глаза в землю. - Но что же за причина, заставившая их убить? - вмешался опять Бакланов и потом, не дав ответить себе чиновнику, производившему следствие, он вдруг обратился к подсудимой: - Но что за причина, любезная, побудила тебя это сделать? - Господин, судырь, один научил нас и две тысячи рублев денег дал нам за то. - Где же и какой это господин? - заговорил торопливо Бакланов. - Он содержится, вероятно, в остроге тоже? - Врет все! отводы одни! - произнес с печальной усмешкой презус. - Я не видывала их-с, не знаю, кто такие, - отвечала девка. - Стало быть, они не за жестокое обращение, как сказано в предписании, убили господина, а их кто-то подучил к тому? - не отставал Бакланов. - Так и есть, как сказано в предписании-с!.. Видят, что пишут... из всего дела соображают, - объяснил было ему провиантский чиновник. - Но как же? Нет, позвольте, господа! - восклицал Бакланов, начиная уж горячиться. - Вы за жестокое обращение убили барина, или вас научили? - обратился он к арестанту-мужчине. - Было того и другого, - отвечал тот, переступив с ноги на ногу. - Известно, если бы господин был подходящий, не сделали бы того. Аудитор однако снова приступил к допросам. - Совершив преступление, что вы сделали? - На пароход пошли, - отвечала девка. - Тут, значит, вас и взяли? - Да-с. Билеты нам тот же господин еще накануне принес. Мы пошли, да хожалый нас и встретил... Он, как приходит в квартал, там и говорят: "Коклевского убили". А он говорит: "Я лакея, говорит, его видел, на пароход идет!" - Знаем это, знаем!.. - перебил ее аудитор. - Но где же этот господин, который их научил? Вот кого надо отыскать! - повторил Бакланов, продолжая двигаться на стуле. - Ты тоже не знаешь? - обратился он к мужчине-арестанту. - Не знаю, ваше благородие, как есть пред Богом, - отвечал тот, пожав плечами. - Каким же образом тебя уговорили? - Недели две, ваше благородие, он к нам ходил, все уговаривал. Здесь тоже народу много-с, город проезжий... Кто его знает, кто такой?.. - "Вот, говорит, вам две тысячи целковых, поедете на Кавказ, паспортов там не спрашивают". - Все вздор... Из злости на барина только и сделали, из дела-то это видно! - подтвердил опять провиантский чиновник. - Это что ж? Не запираемся в том, ваше благородие, - отвечал арестант: - господин был, не тем будь помянут, воды другой раз подашь, не утрафишь: холодна, либо тепла; дуют-дуют, ажно кости все трещат, помилуйте-с! - прибавил арестант, обращаясь более к Бакланову и даже с небольшим признаком слез на глазах. Но тому больше было жаль девку; видимо, что она была только дура набитая. - Как же она-то, зачем участвовала? - спросил он опять арестанта, указывая на девку. - Из-по любви ко мне, - отвечал тот. - А у тебя связь с ней, а? - Да-с. - Была? - спросил он самое девку. - Гуляла с ним. Бакланов с большим еще участием взглянул на них. "О, любовь! кого ты ни связуешь?" - подумал он глядя на эти два некрасивые существа. Презус между тем посмотрел на часы и объявил, что заседание кончилось. Бакланов уехал домой, возмущенный до глубины души: "вероятно, что этот господин, их научивший, и их барин были оба мерзавцы, - а наказание терпят только эти два полуидиота; непременно надобно бы их участь облегчить, а того злодея поймать". Герой мой был очень еще неопытен в судебной практике. 13.. Завеса несколько приподнимается. Чем далее происходил суд, тем более Бакланов начинал видеть, что тут что-то такое да не так, и что заседавшие с ним судьи судили не совсем беспристрастно. По совершенной еще невыработке житейского характера, он беспрестанно обдумывал, как ему себя вести и с кем бы наконец посоветоваться. Виденный им у откупщика пьющий вице-губернатор показался ему, в этом случае, всех удобнее: по крайней мере, когда за обедом все пели, он один не пел и даже как будто бы стыдился этого! Бакланов поехал к нему. В темной и грязной передней он увидал, что на прилавке дремал лакей. Он должен был разбудить его. - Барин не так здоровы, - проговорил было тот сначала; но потом, порассудив, прибавил: - да вы из больших чиновников, аль из маленьких? - Нет, не из больших, - отвечал Бакланов. - Ну, так пожалуйте-с, - сказал лакей. Бакланов вошел. Вице-губернатор, в халате, грудь нараспашку, сидел перед закуской и имел как-то странные сжатые губы. - А, прошу покорнейше! - произнес он, узнав, видно, Бакланова и не привставая, впрочем, сам с места. Рукой он указал ему на стул. Бакланов сел. - Я к вам, Николай Григорьич, с просьбой, - начал он сейчас же. - А! - произнес вице-губернатор и вслед затем длинною струей выпустил из рта воздух, как человек, которому дышать трудно. - Я командирован в военно-судную комиссию над дворовыми людьми по убийству Коклевского. - А! - повторил еще раз вице-губернатор и затем, как бы исполнившись какого-то грустного воспоминания, порастянул глаза, выпил молча рюмку водки и стал лениво закусывать колбасой: более нормальным образом желудок его не принимал уже пищи. - Тут чорт знает что такое, - продолжал Бакланов. - Они показывают, что их научил какой-то господин, но кто он - не сказывают, тогда как он-то и есть главный преступник. - Раз, вечером, - заговорил вдруг вице-губернатор: - приводят ко мне человека... мертво-пьяного. "Хорош и ты-то теперь", - подумал Бакланов. - Человек этот был бухгалтер откупа. Он-с, - продолжал вице-губернатор, снова потупляя голову: - с слободскими девками прогулял пять тысяч целковых... ну и кончено? так ли? Бакланов не знал, что отвечать ему на это. - Не, не кончено!.. - отвечал сам себе вице-губернатор: - человек этот умирает одночасно в остроге и документы свои передает жандармскому офицеру... ну, и прах их возьми, так ли? Нет, 14-го сентября г. офицер убит своими дворовыми людьми. У Бакланова начинал делаться в голове совершенно какой-то туман. - Какие же это документы? - спросил он. Вице-губернатор развел руками. - Есть книга живота-с, - почти запел он: - еже пишется в ней вся: куму - рубль, куме - два; а мы имя свое бережем! - заключил он и затем обратил почти величественное свое лицо к Бакланову: - и то бы ничего-с! - заговорил он несколько даже трагическим голосом: - но красными чернилами тут написан итог наших канальских барышей. - Барышей? - Д-д-а-с! А мы имя свое бережем!.. Они - деньги, а мы имя! - повторил он. - Но, ради Бога, скажите мне откровеннее, - умолял его Бакланов. - Ничего больше не знаю-с, ничего! - отвечал вице-губернатор: - молодой вы человек! - прибавил он и потом с чувством: - не видьте лучше и не знайте: мрак спокойнее света! И как бы в доказательство того он закрыл глаза. Бакланов пробовал было еще рз его расспрашивать, но вице-губернатор только как-то бессмысленно смотрел на него и отвечал ему одним молчаливым киванием головы: в утро это он пил уже сороковую рюмку, а потому невольно лишался на некоторое время молви. Видя, что от него ничего более не добьешся, Бакланов встал. - До приятного свидания, друг мой... - едва выговорил вице-губернатор. Бакланов вышел. - Что такое у вас с барином? - спросил он человека. - В загуле, ваше благородие, сильном. - Что ж, в это время он не то уж и говорит? - Да врет иной раз такую околесную, что даже слушать страшно! - объяснил лакей. 14.. Муравейник сильно тронут. Наполеон III тем и велик, что очень мало говорит, но потом вдруг и сделает. Герой мой, напротив, тем и мал, что пока в жизни только и делал, что говорил. Выехав от вице-губернатора, он посувствовал неудержимую потребность излить перед кем-нибудь волновавшие его чувствования. В кармане он имел рекомендательное письмо от дяди своего к одной даме, madame Базелейн, имевшей, говорят, огромное влияние на начальника края. Евсевий Осипович с этой именно целью и дал племяннику письмо к ней. Про самое же даму он выражался так, что она по уму вся - мечта, вся фантазия; по телу - эфир, а тепла и жизненна только сердцем. Как только подано было письмо, Бакланова сейчас же приняли. Madame Базелейн имела привычку всех, даже молодых людей, принимать у себя в спальне. На это раз она была почти полуодета. Маленькая ножка ее, без чулка, обутая в туфлю, была точно перламутровая. Фильдекосовое платье, совершенно без юбки, лежало бесконечными складками на ее тоненьких ножках. Одни только большие глаза, которые она беспрестанно вскидывала и опускала, говорили, что в самом деле, может быть, у нее сердце и горячее. - Здравствуйте! - встретила она очень просто Бакланова. - Что ваш старик, все еще не остепенился? Мне такие нежности пишет, что ужас! - Он воздает только должное! - проговорил Бакланов. - А-а! Вы, видно, тоже в дядюшку... Садитесь! При виде такого милого и простого существа, Бакланов почувствовал еще большее желание порисоваться. - Ну, что вы приехали сюда: веселиться, танцовать, жениться? - говорила madame Базелейн, роясь в лежавших около нее лоскутах и вскидывая по временам на Бакланова взгляды. - Напротив, я здесь служу неутомимо. - Служите? - Здесь ужас что такое происходит: комплоты какие-то чиновничьи составляются! - продолжал он. Madame Базелейн, вдевавшая в это время нитку в иголку, даже остановила это дело. - Здесь убили - вы, я думаю, слышали - некоего Коклевского его дворовые люди. У madame Базелейн посему-то при этом покраснели уши. - Они были подучены, потому что у этого господина хранились документы здешнего откупа, весьма щекотливые для некоторых господ. - Документы? - потворила хозяйка. Бакланову и в голову не приходило, что в документах этих madame Базелейн была записана в первой же строке и сопровождалась самою значительною цифрой. - Я подвигом себе поставил раскрыть это дело во всех его подробностях, - говорил он. - Что же оно вас-то так особенно тревожит? - не утерпела и заметила ему Базелейн. - Тут кровь вопиет на небо, помилуйте! - воскликнул Бакланов. - Захвачены одни только бессмысленные орудия преступления, а преступник главный скрыт: я найду его на дне морском, а через него зацеплю и других. Базелейн грустно усмехнулась. - Знаете, чтобы я вам посоветовала? - начала она и приостановилась. - Сделайте одолжение! - подхватил Бакланов. - Не горячиться так! - продолжала она с ударением: - вы еще здесь человек новый: можете ошибиться; зачем вам стольких людей затрогивать? - Если б их целый легион стоял против меня, и тогда бы я пошел против них. - И проиграли бы! - Может быть, но во всяком случае нельзя так равнодушно относиться к злу: вы вот теперь молоды, все ваши помыслы, вероятно, чисты; а тут вдруг вы видите, что целое море злодеяний плывет около вас... Неужели же вы не издадите крика ужаса? - Я женщина... - сказала с улыбкой madame Базелейн: - и даже хорошенько не знаю, что такое злодеяние и незлодеяние, и вообще ужасно не люблю этой прозы жизни, а сижу вот больше одна со своими думами. Вы говорите, вскрикнуть от ужаса, - ну и вскрикнете: что из того?.. вас перекричат. - Пускай перекричат, а все-таки кричать надо! Я по этому делу непременно буду писать министру, поеду наконец сам в Петербург и добьюсь, чтобы прислали оттуда особую комиссию. - За что же вы здешние власти хотите так оскорбить? - Потому, что здесь все мошенники. - Merci! Поблагодарят же они вас за подобное мнение! - сказала madame Базелейн заметно уже сухо. Бакланов начал наконец удивляться тому, что это эфирное существо не прилипает всею душой к его благородным стремлениям. Прекратив разговор о службе, он начал говорить ей любезности и уверять ее, что он в ней первой здесь встретил петербургский, а не провинциальный тон. Madame Базелейн на все это насмешливо только улыбалась. Бакланов раскланялся. Базелейн обратила вслед за ним почти свирепый взгляд. "Что это, пугать, что ли, он приезжал?" - проговорила она и задумалась. Бакланов между тем, выйдя на улицу и идя по тротуару, увидел, что впереди его шел подбористый генерал, с которым он обедал у Эммануила Захаровича. Он нагнал его. - Скажите, пожалуйста! - начал он прямо: - не имеете ли вы какой-нибудь власти над здешним гарнизонным полковником? - Я? - спросил генерал, как бы несколько даже обидевшись: он был прямой и непосредственный начальник полковника. - Прикажите или посоветуйте ему... мы имеем с ним одно общее дело по убийству Коклевского... Генерал шел, николько не убавляя шагу. - Он имеет дело о дровах и воздухе с полицеймейстером и хочет его выиграть, кривя душой в другом деле. Генерал начал уже тяжело дышать: с дровами и с воздухом он сам был связан всеми фибрами своего существования. - Тут убийство, помилуйте! - не отставал от него Бакланов: - мы должны быть мудры, яко змеи, и чисты сердцем, яко голуби... Генерал наконец обратился к нему. - Позвольте вас спросить, к чему вы мне это все говорите на улице, голословно? - спросил он. - К тому же!.. - отвечал Бакланов и не знал, как докончить. - Если вы встретили какое-нибудь злоупотребление по службе, - продолжал генерал пунктуально: - не угодно ли вам отнестись ко мне бумагой. - Я отнесусь и бумагой, - отвечал Бакланов. - Сделайте одолжение! - отвечал генерал и повернул в первый попавшийся переулок. "Что это так их всех против шерсти гладит?" - подумал Бакланов, и вечером, когда он приехал в клуб, Никтополионов встретил его первым словом: - Что вы, батенька, тут творите? - Да что, сражаюсь, бьюсь! - отвечал Бакланов, самодовольно садясь. - Хорошенько их! - воскликнул одобрительно Никтополионов; а потом, наклонившись к нему, на ухо прибавил: - в Петербург-то главное, напишите; этого они очень не любят: и к своему-то, и к внутренних дел вальните... - Напишу все, - говорил Бакланов громко, без всякой осторожности. Несколько армян, несколько греков, а больше всего Эммануилов Захарычей, так и навострили уши. Никтополионов продолжал шопотом: - Человека-то, которого подозреваете, в целовальниках, в кабаках поищите!.. Бакланов кивал ему, в знак согласия, головой. - Возьмите арестанта, да поезжайте с ним, здесь и в уездах, по кабакам, - не признает ли кого. - Непременно! - восклицал Бакланов. В тот же самый вечер карета madame Базелейн подъехала к дому начальника края, а по совершенно противоположной улице быстро шел черноватый господин к дому Эммануила Захаровича. Хатем, от Эммануила Захаровича верховой скакал к Иосифу Яковлевичу, который был у Иродиады. На той же самой лошади Иосиф Яковлевич скакал домой и тотчас же поскакал в уезд на почтовых. В ту же ночь, тоже на почтовых, из деревни Шумли неизвестный человек был отправлен сначала в степь, а потом и на Куру. 15.. Не любитель гласности. В довольно большом и полутемном кабинете происходила такого рода сцена. - Ну-с, слышу звон, да не знаю, где он!.. - говорил малорослый начальник края, стоя, с сложенными накрест руками, у стола, перед которым Бакланов, как нарочно, весь облитый абажурным светом лампы и весь раскрасневшийся, объяснял ему свое вчерашнее поведение. Генерал все больше и больше бледнел. - Вы припутываете тут женщин; мерзавцев выгораживаете, а порядочных людей хотите замарать... Меня, что ли, вы хотите обвинить в том? - Я, ваше превосходительство, не говорил этого! - отвечал Бакланов, в самом деле этого не говоривший. - У меня здесь служащий чиновник, - продолжал маленький генерал, все более и более горячась: - должен быть весь мой: должен быть моим светом, тенью моей! - Извините меня, ваше превосходительство, - возражал Бакланов, тоже начиная выходить из себя: - я служу обществу, а не лицам. - Я вас заставлю служить иначе! - кричал генера