л,  стуча  пальцами  по
столу.
     - Вы бы меня, ваше превосходительство, должны были  презирать,  если  б
успели заставить меня служить иначе! - кричал тоже и Бакланов.
     - Я подчиненным моим, - кричал генерал, не слушая возражений: - которым
угодно быть не тем, чем я хочу, я имею привычку вот что из службы делать!
     И генерал показал, каким обрзом обыкновенно дают киселя.
     - На подобные движения, ваше  превосходительство,  и  я  имею  привычку
отвечать тоже довольно резко, - не уступал Бакланов.
     - Молчать! - крикнул вдруг генерал совсем как на лакея.
     Бакланов побледнел.
     - Ваше превосходительство, молчите вы сами...  -  произнес  он  в  свою
очередь.
     - Молчать! - повторил опять генерал,  совершенно  вышедши  из  себя.  -
Мальчишка! - прибавил он и бросил Бакланову почти в лицо скомканный конверт.
     - Ваше превосходительство! -  мог  только  проговорить  тот  и  ответил
начальнику тоже взмахом руки.
     Генерал едва успел попятиться несколько назад.
     Несколько минут оба врага, как бы опомнившись, стояли молча друг против
друга.
     - Ваше превосходительство, - проговорил Бакланов: - мы, вероятно, будем
драться?
     - Нет-с! - произнес генерал и резко позвонил.
     Вбежал опрометью адъютант.
     - Арестуйте г-на Бакланова, - сказал генерал.
     - Подлец! - проговорил почти вслух Бакланов.
     - Арестуйте г-на Бакланова! - повторил  генерал  еще  раз  стоявшему  в
недоумении адъютанту.
     Тот сделал движение рукой. Бакланов, с дерзкою усмешкой, пошел за ним.
     "Ну что ж: солдат так  солдат!  Надоела  эта  подлая  жизнь,  -  скорей
убьют!" - думал он сам с собой.
     - Что такое у вас вышло? - спросил его адъютант.
     - Он себе много позволил, и я, разумеется, имел  благоразумие  ответить
не совсем прилично, - сказал откровенно Бакланов.
     "Без суда все-таки не отдадут, а я  в  ответах  все  напишу,  хоть  тем
удружу канальям", - думал он, садясь с адъютантом на извозчичьи дрожки;  но,
когда они поехали, их нагнал верховой казак и воротил обратно.
     Бакланов только усмехнулся. Он, впрочем, все  это  время  был  более  в
каком-то полусознательном состоянии. Его сейчас же опять пустили в кабинет к
начальнику, и опять одного.
     Тот по-прежнему стоял у своего стола.
     - Молодой человек, вы погорячились, и я... Извинимся друг перед другом,
- заговорил он, протягивая к Бакланову руку.
     У старика при этом были видны слезы на глазах.
     - Ваше превосходительство, - отвечал Бакланов, принимая руку, а  дальше
ничего и говорить не мог. У него тоже навернулись на глазах слезы.
     - Главное, -  продолжал  генерал,  видимо,  уже  успокоившись  и  опять
переходя к обычному своему способу выражаться поговорками: - главное,  чтобы
сору из избы не выносить, и чтобы все, что произошло между нами, осталось  и
умерло, как в могиле.
     -  Это  уж  моя  обязанность,  ваше  превосходительство,  как  честного
человека! - отвечал Бакланов.
     - Надеюсь, - повторил старик, еще раз пожимая руку Бакланова: - что  ни
отцу, ни матери, ни другу, ни даже во сне, ни звука об этом.
     - Ваше превосходительство?!. - мог произнести только Бакланов  и  далее
не счел за нужное и говорить.
     - Понимаю вас, - сказал генерал и они расстались.
     На другой день Бакланов был отозван  из  комиссии  к  другим  занятиям,
более подходящим, как сказано в предписании, к его образованному уму.
     "Что это?.. Не может быть!" - восклицает, вероятно, и  по  преимуществу
великосветский читатель.
     Что делать!.. -  смиренно  отвечаю  я:  -  очень  уж  зафантазировался,
написал то, чего никогда не бывает, - извините. 16.!



                        Почти осуществившаяся мечта.

     Ничто так дурно не скрывается, как то, что желают скрыть.
     Через неделю весь почти город говорил об описанной мною  сцене,  и  она
решительно подняла молодого человека на степень героя: в России любят, когда
грубят начальству!
     Бакланов сам своими ушами слышал, проходя по тенистому городскому саду,
как одна дама, указывая на него другой даме, проговорила торопливо:
     - Посмотри, это Бакланов!
     - Какой? - спросила та.
     - Ах, Боже мой! Неужели не знаешь? Тот, что так славно проучил...
     - Ах, да! - перебила ее подруга: - какой он однако молодец из себя.
     Бакланов при этом только выпрямился и шел грудью вперед.
     Службу свою он совершенно кинул.
     "Будет уж! Доблагородничался  чуть  не  до  каторги!"  -  рассуждал  он
самолюбиво сам с собой и каждый день ходил гулять в сад, с одной  стороны  -
ожидая, не услышит ли еще раз подобного отзыва,  а  с  другой  -  ему  стало
представляться, что в этом саду он непременно встретит какую-нибудь женщину,
которая влюбится в него и скажет ему: "я твоя!". Представление это до  такой
степени стало у него ясно, что он и самого сада не мог вообразить  себе  без
этой любовной сцены, как будто бы сад для этого только и сделан  был.  Столь
уверенно воображаемое будущее редко не сбывается: раз Бакланов увидел идущую
впереди его, несколько знакомою ему походкой, молодую даму. Он  поспешив  ее
обогнать и сейчас же воскликнул:
     - Панна Казимира!
     - Ах, Боже мой, Бакланов! - проговорила та, сильно покраснев  и  скорей
как бы испугавшись, чем удивившись.
     - Да сядемте же здесь! Постойте! - говорил Бакланов,  беря  ее  за  обе
руки и дружески потрясая их.
     Панна Казимира опустилась с ним на скамейку.
     - Но как вы здесь, скажите? - говорил Бакланов.
     - Я здесь замужем.
     - За кем?
     - За вашим приятелем, за Ковальским.
     - А! - произнес протяжно Бакланов.
     Казимира помотрела ему в лицо.
     - Я знала, что вы здесь... - сказала она после небольшого молчания.
     - Как же не грех было не прислать и не сказать?
     Казимира стыдливо усмехнулась.
     - И то уж хотела писать, - отвечала она.
     - Но где же вы живете здесь? - спросил Бакланов.
     - Я живу у одних  Собакеевых;  с  ними  в  городе,  а  муж  мой  у  них
управляющий в деревне.
     - Что ж вы у них - компаньонка, экономка?
     - Да и сама не знаю: то и другое... Чудные люди, превосходные... Я  вот
таких вас, Александр, да их только и знаю.
     - Merci, - сказал Бакланов и, взяв ее опять за руки,  поцеловал  их:  -
какие нынче у вас славные руки! - прибавил он.
     - Жизнь-то понежней стала! - отвечала Казимира с видимым удовльствием.
     - Стало быть, вы совершенно счастливы с вашим мужем?
     - С мужем? - спросила, как бы совершенно не  ожидавшая  этого  вопроса,
Казимира.
     - Да! Как вы за него вышли?
     - А я и сама не знаю, как: он ходил еще при вас ведь... Вы уехали, я  и
вышла.
     - И всему прошедшему, значит, сказали прости!
     - Чему говорить-то было? Нечему!
     - А мне казалось, что было чему, - сказал Бакланов кокетливо.
     - Что было, то и осталось, - отвечала с улыбкою Казимира.
     - Осталось? - произнес Бакланов и пододвинулся к ней поближе.
     - Гм, гм! - отвечала Казимира.
     - А шутки в сторону, -  продолжал  Бакланов:  -  дело  теперь  прошлое:
скажите, любили вы меня?
     - Не помню уж, - отвечала Казимира.
     - Ну что, Казимира, скажите, - говорил Бакланов, беря ее снова за руку.
     - Ну, любила! - отвечала она как-то порывисто.
     - И я ведь тогда благороден был в отношении к вам, согласитесь с  этим:
я многого мог бы достигнуть.
     - Были благородны, - отвечала Казимира.
     - И за это самое, - продолжал Бакланов: - вы  по  крайней  мере  теперь
должны меня вознаградить.
     - Чем же мне вознаградить? - сказала Казимира.
     - Любовью.
     Казимира грустно улыбнулась.
     - Теперь это немножко трудно.
     - Напротив, теперь-то и возможно: другое дело, когда вы были  девушкой,
когда от этого зависела участь всей вашей жизни, -  тогда  другое  дело;  но
теперь, что же может препятствовать нашему счастью?
     Казимира качала только головой.
     - Теперь какие, кроме самых приятных, могут быть последствия  из  того,
что вы меня полюбите? - продолжал Бакланов, опять беря ее за руку.
     - А такие, - отвечала Казимира: - что я-то еще больше вас полюблю, а вы
меня презирать станете.
     - Ей-Богу, нет! - воскликнул Бакланов.
     - Погодите, постойте, вон  идут!  -  сказала  Казимира,  в  самом  деле
указывая на двух, неторопливо проходивших по дорожке мужчин. -  Прощайте!  -
прибавила она.
     - Посидите! - упрашивал ее Бакланов.
     - Нет, нельзя!.. Посмотрите, как вы платье мне все измяли,  -  говорила
она, вставая: - прощайте.
     - Могу я, по крайней мере, приехать к вам?
     - О, пожалуйста, приезжайте! - отвечала с удовольствием Казимира.
     - У вас есть особая комната?
     - Есть!.. - Голос ее при этом был как-то странен.
     Бакланов возвратился домой в восторге: завести интригу с  Казимирой  он
решился непременно. 17..



                   Не всегда то найдешь, за чем пойдешь!

     Дом Собакеевых стоял на одной  из  лучших  улиц.  Это  решительно  было
какое-то палаццо, отчасти даже и выстроенное в итальянском вкусе.
     Бакланов, ехав, всю дорогу обдумывал, как  он  будет  расставлять  сети
панне Казимире.  Но  есть  дома,  в  которых,  точно  в  храмах,  все  дышит
благоприличием и целомудрием: введенный в мраморную, с  готическими  хорами,
залу, Бакланов даже устыдился своих прежних намерений.
     - Г-жа Ковальская сейчас выйдет;  а  пока  не  угодно  ли  вам  к  Анне
Михайловне, - сказал ему вежливо благообразный лакей.
     - К г-же Собакеевой? - спросил Бакланов.
     - Точно так.
     - Прошу вас.
     - Пожалуйте!
     И человек, идя негромко вперед, повел его на правую половину дома.
     В совсем барской гостиной, с коврами, с лампами, с масляными  картинами
в золотых рамах, Бакланов увидел пожилую даму, просто, но изящно  одетую,  в
кружевном чепце и в очках. Лицо  ее  напомнило  ему  добродушные  физиономии
ван-диковских женских портретов.
     -  Казимира  сейчас  выйдет.  Присядьте,  пожалуйста!  -  сказала   ему
старушка, показывая на кресло возле себя.
     Она что-то такое, необыкновенно тонкое, шила. На столе, впрочем,  около
нее лежала книга, на корешке которой было написано: "Сказание Тирона,  инока
святогорского".
     - Вы недавно ведь здесь? - продолжала старушка.
     - Да, недавно-с.
     - И успели уж с некоторыми господами поссориться?
     - Да, - отвечал Бакланов с самодовольною усмешкой.
     - И прекрасно!.. Значит, вы честный человек!
     Старушка понюхала табаку и принялась снова за свое шитье.
     - Тут Бог знает что происходит! - продолжал Бакланов.
     Старушка махнула рукой.
     - Я женщина, а поверите ли, кровью сердце обливается, слушая,  что  они
творят...
     Собакеевы,  довольно  богаое  и  самое  аристократическое  семейство  в
городе, были в открытой неприязни с начальником края и со всем его кружком.
     В губерниях, по степени приближенности к начальству, почти  безошибочно
можно судить о степени честности местных обывателей. Чем ближе они  к  этому
светилу, тем более, значит, в них пятнышек, которые следует замазать.
     К неудовольствию Собакеевой на начальника  края  отчасти,  может  быть,
примешивалось и оскорбленное  самолюбие.  Вступая  в  управление  краем,  он
третировал ее, решительно, как и других дам.
     - У отца моего по нескольку часов в передней стоял, а теперь вот  каким
господином стал!.. - не утерпела старушка и объяснила Бакланову.
     В комнату в это время вошла молодая девушка в белом платье и белокурая.
     Бакланов невольно привстал на своем месте.
     Если Софи Леневу можно было  назвать  южною  красавицей,  то  эта  была
красавица севера.
     - Maman, как я тут навязала? - сказала она, показывая старушке вязанье.
     - Опять спутала! - отвечала та, подвигая на носу очки ближе к глазам.
     - Monsieur Бакланов! Дочь моя! - познакомила она молодых людей, а  сама
принялась рассматривать и поправлять работу.
     Бакланов поклонился, и mademoiselle Собакеева тоже ему  поклонилась,  и
при этом нисколько не сконфузилась и не пожеманничала.
     Бакланов почти с восторгом смотрел  на  молодую  девушку.  Ее  довольно
широкое лицо  было  исполнено  какой-то  необыкновенной  чистоты.  Несколько
обнаженные руки, грудь и шея были до такой степени белы  и  нежны,  что  как
будто бы она черненького хлебца никогда и не  кушала,  а  выросла  на  одних
папошниках. Стан у нее был  стройный,  но  не  воздушный.  Соня  Ленева,  по
природе своей, отчасти принадлежала  к  лезгинско-татарскому  происхождению.
Прабабка ее,  жена  Маркаша  Рылова,  была  дочь  князя  Мирзы-Термаламы,  а
Сабакеева, напротив того,  была  чистейшая  дочь  полян,  славянка;  даже  в
наружности ее было что-то нпоминающее красивых  купеческих  дочерей;  только
все это разумется, было смягчено и облагорожено воспитанием.
     - Ну, вот на, поправила, - сказала мать, подавая ей работу.
     - Хорошо-с, - отвечала молодая девушка и не ушла, а тут села.
     Бакланову ужасно хотелось с ней заговорить.
     - Вы много выезжаете? - спросил он ее.
     - Да! - отвечала девушка спокойно.
     - Она больше дома у себя танцует; у  нас  обыкновенно  собираются...  -
объяснила за нее старушка.
     "Нет, это не светская госпожа!" - подумал Бакланов.
     - А читать вы любите? - спросил он самое девушку.
     - Читаю! - сказала она и на это спокойно.
     - Охотница! - подхватила мать.
     "Но все-таки не синий чулок! -  подумал  Бакланов.  -  Но  что  же  она
такое?" - задавал он себе вопрос.
     - Я сюда на юг приехал первый раз... Это синее небо, этот  воздух,  как
бы молоком пропитанный, все это чудо что такое...  -  проговорил  он,  желая
попробовать молодую девушку насчет поэзии.
     Она выслушала его внимательно, но без особенно искреннего, а тем  более
поддельного увлечения.
     - Да, здесь хорошо, - подтвердила она.
     "И то - не то!.." - подумал Александр.
     Панна Казимира наконец показалась.
     - Ну вот и она! - сказала ей ласково старушка.
     - А вот сейчас, сначала с mademoiselle Евпраксией расцелуюсь, - сказала
Казимира  и,  совершенно  по-дружески  поцеловавшись  с  молодою   девушкой,
почтительно поцеловала руки у старушки.
     Она с утра еще не выходила из своей комнаты, а потом, услышав о приезде
Бакланова, делала свой туалет и, по-видимому, употребляла все старания, чтоб
одеться к лицу, и даже немного побелилась и подрумянилась.
     Бакланову, с ее появлением, сделалось неловко.  Она  подала  ему  руку,
несколько сконфузившись и слегка улыбаясь.
     - Вы скоро же посетили меня! - сказала она, садясь около него.
     - Я поспешил воспользоваться вашим позволением, - отвечал Бакланов.
     - Merci! - сказала Казимира и еще раз пожала у Бакланова руку.
     - Вы старые знакомые? - спросила их старушка.
     - Я помню еще monsieur Бакланова, когда он пришел к нам в первый раз...
Мамаша ему, или он ей скажет слово и покраснеет! - сказала Казимира.
     - А я помню, - отвечал ей в тон Бакланов: - что панна Казимира не вышла
и обедать.
     - О, я имела на то свои причины! - сказала Казимира, вскидывая на  него
нежный взгляд.
     Вообще  она  с  заметною  сентиментальностью   старалась   говорить   с
Баклановым.
     - А вы помните гостиный двор, как мы раз шли с вами? - сказала она.
     - Да, - отвечал ей Бакланов, уже потупляясь.
     - А тот вечер, когда я вдруг ушла от вас?
     - Вы всегда так уходите, вы и вчера так ушли.
     - Я и всегда так буду уходить, - отвечала Казимира,  хоть  глаза  ее  и
говорили не то.
     - Ваше дело! - отвечал Бакланов и пожал плечами.
     Впрочем, во все  это  время  он  невольно  взглядывал  на  modemoiselle
Сабакееву, которая, кажется, и не слыхала ничего, а,  уставив  свои  голубые
глаза на работу, внимательно считала.
     Бакланов наконец взялся за шляпу.
     Старуха в это время опять стала показывать дочери, как вязать.
     - Погодите, я скажу им, чтоб они пригласили вас на  вечера;  тут  мы  и
можем видаться!.. - сказала ему торопливо и шопотом Казимира; а потом, встав
и подойдя к старушке, наклонилась к ней и что-то ей шепнула на ухо.
     - Да, разумеется, -  отвечала  та  и  обратилась  к  Бакланову.  -  Вы,
пожалуйста, приезжайте к нам по пятницам вечером; у нас танцуют.
     -  Почту  за   величайшее   удовольствие,   -   отвечал   Бакланов   и,
раскланиваясь, нарочно приостановил  подолее  свой  взгляд  на  mademoiselle
Сабакеевой.
     - Прощайте! - сказала ему та совершенно просто.
     Панна Казимира  пошла  было  его  провожать;  но  Бакланов  решительным
движением руки не допустил ее итти за собой, и это он сделал не  столько  из
вежливости,  сколько  потому,  что  ему  просто  не  хотелось  оставаться  с
Казимирой с глазу на глаз.
     Его теперь исключительно беспокоил вопрос:
     "Что такое за существо mademoiselle Евпраксия?. 18."



                                  Ледешок.

     У Сабакеевых собирались на вечера два-три правоведа, несколько  молодых
людей из студентов, несколько очень милых дам  и  девиц.  У  них  танцовали,
гуляли в саду, играли в petits jeux. Бакланов, явившийся к ним в  первую  же
пятницу, был одет решительно парижанином: в летних ботинках, в белом  жилете
и белых перчатках. Все общество сидело в  задней  гостиной.  Балкон  из  нее
выходил в совершенно почти темный сад, по средней аллее  которого,  впрочем,
гуляли, как белые привидения, дамы, в  сопровождении  черных  фигур  мужчин.
Проходя мраморную залу, Бакланов увидел, что по ней совершенно одиноко ходит
небольшого роста господин, в неказистом  черном  фраке.  Подойдя  поближе  к
нему, он воскликнул:
     - Ковальский!
     - Ах, да-с! здравствуйте!  -  отвечал  тот  с  удовольствием  и  как-то
церемонно.
     - Вот где Бог привел встретиться! - продолжал Бакланов приветливо.
     - Да-с! - опять повторил Ковальский.
     Будучи поставлен судьбою в звание управителя, он считал старого  своего
товарища гораздо выше себя и сильно конфузился перед ним.
     - Вы женились на моей хорошей знакомой? - продолжал Бакланов.
     - Да-с, на Казимире Михайловне, - отвечал и на это Ковальский.
     Бакланов еще несколько времени постоял  около  приятеля,  поласкал  его
взглядом, а потом, молодцевато тряхнув волосами, как гривой, пошел далее,  а
Ковальский опять принялся сновать взад и вперед.
     Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты,  Бакланов
прямо устремился к mademoiselle  Евпраксии,  которая,  в  голубом  барежевом
платье, стояла у балкона.
     На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.
     - Голубой цвет решительно создан для вас! - сказал он ей  после  первых
же приветствий.
     - Да, я люблю его, - отвечала девушка, как бы не обратив даже  внимания
на его комплимент.
     Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.
     - Я всегда при этаком  близком  расстоянии,  как  вот  здесь,  света  и
темноты, - сказал он, указывая на темный сад и светлую  гостиную:  -  всегда
чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?
     - От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти,  -  отвечала
Евпраксия.
     - Да-с,  но  это  скорее  то  инстинктивное  желание,  которое  человек
чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.
     - А то трусость! - сказала Евпраксия.
     - Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?
     - Напротив... Я ничего не боюсь!
     - Даже несчастий в жизни?
     - Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.
     "Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!" -  думал
Бакланов.
     Во все это время, из  другой  комнаты,  Казимира,  по-бальному  одетая,
беспрестанно взмахивала на него свои глаза.  Самой  отойти  оттуда  ей  было
нельзя: она разливала для гостей чай.
     - Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! - вскричала молоденькая
дама,  все  время  ходившая  с  разыми  мужчинами  по  саду  растрепавшаяся,
зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.
     - В сад! в сад! - повторяли и находившиеся в гостиной.
     Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.
     - Можно! - отвечала ей та.
     Все вышли и разместились на ближайшей к балкону  площадке,  на  которой
было довольно светло. Первая стала  в  веревочку  сама  Евпраксия  и  потом,
сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.
     Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки  и,  войдя  в  круг,
хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела  ее  отнять,  и
Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.
     - Отчего вы меня первого ударили? - спросил он Евпраксию.
     Она сначала на это только улыбнулась.
     - Отчего? - повторил Бакланов.
     - Так... Вы очень смешно стояли... - сказала  она  и  потом  с  гораздо
большим одушевлением прибавила: -  Смотрите,  Хламовский  непременно  ударит
mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! - прибавила она почти  с  грустью,
когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.
     "О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно  мила!"  -  восхищался
Бакланов.
     Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись  к
дереву, в несколько мечтательной позе, начала  глядеть  на  Бакланова.  Тому
отвечать на ее  нежные  взгляды  -  было  решительно  стыдно;  а  продолжать
любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.
     Одушевление  игры  между  тем  заметно  уменьшилось,  и  за   веревочку
держались только некоторые.
     - Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею,  -  сказала  влруг
Казимира, подходя к Бакланову.
     Он в это время всей душой стремился  итти  за  Евпраксией,  которая,  с
несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было
отказаться и  от  такого  решительного  предложения?..  Однако  он  пошел  в
комнаты.
     Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти  смокло
от  вечерней  росы.  Возвратясь  в  комнаты,  она  увидела,   что   Бакланов
преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.
     - Что же вы? - сказала она, подходя к нему.
     - Нельзя было: ко мне пристали  разные  господа,  -  отвечал  он  ей  с
гримасой.
     - Ну, после как-нибудь! - сказала Казимира:  она  обыкновенно  привыкла
все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.
     Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в  этот  день  терпеть  от
всей семьи Ковальских.
     Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший,
вдруг, к концу вечера, выставился в дверях  и  стал  его  пальцем  вызывать.
Бакланов сначала даже думал, что это не  к  нему  относится;  но  Ковальский
наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.
     Бакланов вышел.
     - Пойдем-ка выпьем!.. - заговорил Ковальский: - у меня  там  водочка  и
колбаска есть... Я ведь никогда на эти супе-то франсе не хожу, а у меня  там
все свое.
     - Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!
     - Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! - говорил  Ковальский,
таща Бакланова за руку сначала в  какой-то  коридор,  а  потом  в  небольшую
комнатку, в которой стояла водка и закуска.
     - Ну, валяй! - говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.
     - Не могу я! - возразил тот решительно.
     - Ну так подлец, значит! - проговорил Ковальский и хватил сам рюмку,  а
потом и другую.
     - Мало же тебя жена муштрует, мало! - говорил Бакланов, качая головой.
     - Что жена! - возразил мрачно Ковальский: - как сегодня  мужик,  завтра
баба, послезавтра пень да косуля - за неволю станешь и сам мужик: и стал!
     Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне  и
тем, что жена почти безвыездно держала его там.
     - Уж и в этом-то небольшое утешение! - сказал Бакланов.
     - Что утешение! - возразил Ковальский: - Казимира Михайловна изволят не
любить, когда я здесь бываю... Нездоровы все они,  изволите  видеть!..  а  я
человек... и грешный... не праведник, и не хочу им быть...
     - Ну, разоврался уж очень! - проговорил Бакланов, стараясь уйти.
     - Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, - сказал Ковальский.
     - Не хочу, - отвечал с досадой Бакланов.
     - Ну, так убирайся к чорту! - произнес ему вслед Ковальский и сам выпил
еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер
его  и,  снова  возвратясь  в  залу,  стал  по-прежнему  похаживать,  только
несколько более развязною походкой.
     Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.
     - Скажите, пожалуйста, - начал он: - отчего это вот из вашего училища и
из лицея молодые люди выйдут и сейчас  же  пристраиваются,  начинают  как-то
ладить с жизнью и вообще делаются  людьми  порядочными;  а  из  университета
выйдет человек - то ничего не делает, то сопьется  с  кругу,  то  наконец  в
болезни исчахнет.
     - Не знаю-с!.. - отвечал ему с улыбкой правовед,  совершенно,  кажется,
никогда об этом предмете не думавший.
     В это время Евпраксия танцовала мазурку, и  танцовала,  по-видимому,  с
удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась  лишнего
раза, не сделала ни  одного  резкого  движения;  со  всеми  была  ласкова  и
приветлива, со всеми обращалась ровно.
     Бакланов опять обратился к правоведу.
     - Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?
     - О, да, - отвечал тот: - ледешок только.
     - Как ледешок?
     - Так. Ее здесь так все называют.
     - Что ж, холодна очень? неприступна?
     - Да! - произнес правовед.
     "Ледешок! - потворял Бакланов сто крат, едучи домой: - посмотрим!. 19."



                         Новое чувство моего героя.

     У мужчин, после первых страстных и фантазией исполненных  стремлений  к
женщине, или так называемой первой любви, в чувстве этом всегда играет  одну
из главнейших ролей любопытство. "А как вот этакая-то будет  любить?  А  как
такая-то?" - обыкновенно думают они.
     Бакланов, в отношении к Евпраксии, заболел имеено точно такою страстью.
     "Что за существо эта девушка, как она будет любить?" - спрашивал он сам
себя с раздражением. Но девушка, как нарочно,  ни  одним  словом,  ни  одним
взглядом не обнаруживала себя.
     Бакланов решился расспросить о ней Казимиру.
     Раз он обедал у Сабакеевых, и после  стола  Евпраксия  ушла  играть  на
фортепиано, старуха Сабакеева раскладывала гран-пасьянс, а Казимира сидела в
другой комнате за работой.
     Бакланов подошел и сел около.
     - Скажите, что за субъект mademoiselle Eupraxie? - сказал он.
     - О, чудная девушка! - отвечала та.
     - Но отчего ж ее в городе ледешком зовут?
     - Да потому, что никому не отдает предпочтения, а ко всем ровна. Добра,
богомольна, умна, - продолжала объяснять Казимира, нисколько не  подозревая,
что все это говорит на свою бедную голову.
     - А что она про меня говорит? - спросил Бакланов.
     - Да про вас я, разумеется, рассказала им.
     - Ну, и я знаю уж как! - перебил ее Бакланов: - но что ж она-то?
     - Она и мать, обе хвалят.
     - А тут надобно маменьке и дочке понравится?
     - Непременно! Если бы кто дочери понравился, а матери нет, то  мать  ее
сейчас же разубедит в этом человеке, и наоборот. Они совершенно как какие-то
друзья между собой живут.
     Бакланов намотал это себе на-ус и поспешил отойти от Казимиры.
     Та  стала  наконец  немножко  удивляться:  таким  страстным  он  с  ней
встретился, а теперь только добрый такой?
     Бакланов подошел к старухе. Мать и  дочь  сидели  уж  вместе.  Обе  они
показались ему двумя  чистыми  ангелами:  один  был  постарей,  а  другой  -
молодой.
     - У вас есть батюшка, матушка? - спросила его старуха.
     - Нет-с, никого, - отвечал Бакланов: - только и всего,  что  на  родине
имение осталось.
     О последнем обстоятельстве он не без умысла упомянул.
     - А ваше имение в здешней губернии? - прибавил он.
     - Отчасти, но больше я московка: там родилась, выросла и замуж вышла.
     - Москва город очень почтенный, но странный! - произнес с  расстановкой
Бакланов.
     - Чем же?
     - В ней с одной стороны существует тип Фамусовых, а из того же общества
вышли и славянофилы.
     - Что ж? Дай Бог, чтобы больше таких  людей  выходило...  Я  сама  ведь
немножко славянофилка, - прибавила старуха и улыбнулась.
     Бакланов в почтении склонил перед ней голову.
     - Что у иностранцев мерзо, скверно, - говорила она: - то мы перенимаем,
а что хорошо, того нет!
     -  Однако  вот  этот  Мурильо  и  это  карселевская  лампа,  взятые   у
иностранцев, вещи недурные! - сказал Бакланов, показывая на стену и на стол.
     - Да ведь без этого еще жить можно, а мы живем без чего нельзя жить!
     Бакланов вопросительно смотрел на нее.
     - Без Бога, без религии, не уважая ни  отцов  своих,  ни  отечества,  -
говорила Сабакеева.
     Бакланов все с большим и большим уважением слушал ее.
     - А вы разделяете взгляд вашей матушки? - обратился он к Евпраксии.
     - Да! - отвечала она.
     Бакланов даже потупился, чтобы скрыть свое удовольствие.
     - Она уж в монастырь хотела итти,  спасаться  от  вашей  иноземщины,  -
сказала мать.
     - Нет, maman, мне все равно, уверяю вас! - отвечала Евпраксия серьезно.
     "Это чудные существа", - подумал Бакланов.
     Почему он восхищался, что мать и дочь такие именно, а не  другие  имеют
убеждения, на это он и сам бы не мог ответить: красота  Евпраксии,  кажется,
влияла в этом случае на него так, что уж ему все нравилось в этом семействе. 20..



                                День и ночь.

     Бакланов, очень уж хорошо понимая, что Евпраксия откроет свое сердце  и
любовь свою только супругу, решился жениться на  ней;  но  присвататься  еще
побаивался и проводил у Сабакеевых тихо-приятные дни.
     Раз все собрались прокатиться на недальний островок, верстах  в  десяти
от города и начинающий в последнее время  застраиваться  красивыми  дачками.
Каждый день туда ходил по нескольку раз пароход.
     Вся молодежь была в восторге  от  этого  намерения:  Евпраксия,  по  ее
словам, ужасно любила воду.
     Казимира надеялась, среди встречающихся красот природы, скорее  вызвать
Бакланова на более задушевный разговор. Она каждую минуту  ожидала  от  него
слышать объяснения в любви требования жертв от нее.
     Во время сборов Бакланов невольно полюбовался  на  Евпраксию,  как  она
плотно заязала ленты своей круглой соломенной шляпы, как аккуратно завернула
взятый на всякий случай плед, как наконец приподняла у  лифа  платье,  чтобы
смелей ходить по траве на острову.
     - Вы, должно быть, отличная менжерка, - сказал он ей.
     - А что же? - спросила она.
     - У вас все кипит в руках! - отвечал Бакланов.
     Евпраксия улыбнулась.
     - Да, я все сама умею делать, - сказала она.
     Входя на пароход, чтобы взять билеты, Бакланов вдруг услышал  полутихое
и полуробкое восклицание:
     - Здравствуйте, Александр Николаич!
     Он вздрогнул. Это говорила Софи Ленева, сидевшая уже на пароходе.
     - Ах, bonjour! - отвечал он скороговоркой и пожал ей руку.
     Софи  тоже  была  сконфужена,  но   наружность   ее   и   туалет   были
величественны.
     Бакланов поспешил  подать  руку  старухе  Сабакеевой  и  перевел  ее  с
пристани на пароход, подал  также  руку  Евпраксии,  но  та  только  на  миг
прикоснулась к ней и  сама  проворно  взбежала.  Он  провел  даже  Казимиру,
которая, войдя на пароход, не опускала его руки и крепко-крепко опиралась на
нее.
     Софи встала и, рассеянно походя,  отошла  и  села  подальше  на  корме.
Капитан парохода, услышав, что генеральша Сабакеева едет с семейством, велел
сейчас же очистить им место на палубе и вынести на скамейки подушки.
     Уселись.
     - С какою это вы дамой здоровались? - спросила Казимира Бакланова.
     - С Леневой! - отвечал он.
     - А! - произнесал Сабакеева протяжно:  -  а  вы  как  это  знаете,  ее,
молодой человек, а? - прибавила она шутливо-укоризненным тоном.
     Бакланов сконфузился.
     - Она моя землячка! - сказал он.
     - Какая  молоденькая,  хорошенькая!  Ах,  бедная,  бедная!  -  говорила
старушка, качая головой. - Подите-ка, познакомьте меня с  ней!  -  прибавила
она скороговоркой Бакланову.
     - Но, Анна Петровна, ловко ли это будет? - остановила было ее Казимира.
     - Э, ко мне ничего не пристанет!.. Поэтому и я хочу приласкать ее,  что
все уж на нее.
     - Но ваша дочь, Анна Петровна...
     - А что ж такое? Не марайся сама, так другие  не  замарают.  Подите-ка,
скажите, если она хочет, пришла бы к нам.
     Сабакеева всегда и во всем имела привычку итти  против  общего  мнения,
особенно губернского.
     Бакланову было не совсем приятно исполнять  это  поручение,  но  делать
нечего; он подошел к Софи.
     - Madame Сабакеева желает с вами познакомиться, - сказал он, не  назвав
ее никаким именем.
     - Ах, очень рада! - отвечала Софи, действительно обрадовавшаяся.
     - Madame Сабакеева!.. Mademoiselle Eupraxie!.. Madame  Ковальская!..  -
говорил Бакланов, показывая ей на свое общество.
     - Madame Ленева! - представил он ее.
     - Здравствуйте! - сказала ей старуха приветливо.
     Софи села около нее.
     Евпраксия с каким-то, больше детским, вниманием глядела  на  нее.  Софи
тоже на нее смотрела. Красота одной была еще девственна,  чистая,  а  другой
жгучая, охватывающая. Евпраксия была мила дома, а Софи заметили бы в  толпе,
среди тысячи других женщин.
     Бакланов сидел, склонив в упоении голову.
     Три женщины тут были, и для всех он имел значение. Такою широкою  и  со
всех сторон охватывающею волной жизнь подплывает только в двадцать семь лет.
     - Вы едете прокатиться? - спрашивала Сабакеева Софи.
     - Нет, я тут на даче живу. Я последнее время была больна, и мне  велели
больше быть в деревне, - отвечала Софи.
     При звуке этого голоса, при этих словах, Бакланов готов был простить ей
все; но очарование тотчас же было разбито: из буфета выходила черная  фигура
Эммануила Захаровича. Бакланов и Казимира первые переглянулись между собой.
     Он, с огромною корзинкой конфет, кого-то искал и потом,  увидя  Софи  и
других сидевших с ней дам, подошел и стал их потчевать.
     Софи взяла, не глядя; прочие тоже так, но он вдруг вздумал и рассесться
тут.
     - Ну, он-то мне уж гадок! - проговорила почти вслух Сабакеева.
     - Вам бы уехать куда-нибудь отсюда: здесь воздух нехорош, а люди так  и
совсем дрянные, - говорила она резко Софи.
     - Но куда же? - возражала та, почти беспрерывно меняясь в лице.
     Видимо, что внутри нее  происходили  мучительные  волнения,  тогда  как
Евпраксия с ангельским почти спокойствием разговаривала с Баклановым.
     Эммануил Захарович, видя, что им никто не занимается, снова спустился в
буфет.
     Пароход между тем, выйдя из  пристани,  шел  мимо  красивых  обрывистых
берегов. На небе массы облаков, после знойного дня, как бы дымились;  воздух
блестел беспрерывною сетью испарений; в пароходных колесах вода  рассыпалась
серебряной пылью.
     Все невольно встали  полюбоваться  этой  картиной.  Бакланов  при  этом
заметил, что на глазах  Софи  заискрились  чуть-чуть  заметные  слезинки;  а
Евпраксия, напротив, смотрела серьезно и только как  бы  удивлялась  в  этих
красотах природы величию Бога.
     Казимира старалась стать поближе к Бакланову и даже опереться на него.
     - Задний ход! - раздался голос капитана.
     Никто не ожидал, что пароход так скоро подошел к островку.
     Все засуетились и пошли.
     - Вы ко мне, конечно, не зайдете? - сказала Софи, уходя, Бакланову.
     - Нет! - отвечал он.
     Толпа их разделила. 21..



                              Смелый кормчий.

     Оставив старушку на берегу, молодые люди углубились в остров. Евпраксия
очень любила гулять по полям и по лесам: они, по крайней мере, прошли версты
три, и он только немножко разгорелась в лице.
     Казимира все надеялась, что в этом  полутемном  лесу  Бакланов  наконец
объяснится с ней; но он как нарочно все шел и разговаривал  с  Евпраксией  о
самых обыкновенных предметах; Казимира начала  неиствовать.  Она  бегала  по
лугам, рвала цветы, вплетала их себе  в  волосы,  бросала  их  в  Бакланова,
наконец увидала у берега лодку.
     - Ах, вот лодка! покатаемтесь, - говорила она.
     - Нет! - возразила было ей Казимира.
     - Душечка! ангел мой! - говорила Казимира, целуя ее.
     - Но я maman сказала.
     - Ничего, я все на себя приму, - умоляла ее Казимира.
     - Поедемте! - поддержал и Бакланов: ему любопытно было  видеть  себя  с
этой восхитительною девушкой в одной лодке.
     Евпраксия наконец, с своею кроткою улыбкой, согласилась.
     - Я сяду на корме, - сказала она.
     Казимира, так страстно желавшая кататься, едва осмелилась потом зайти в
лодку.
     Бакланов начал грести.
     Евпраксия сидела против него лицом к лицу.
     Казимира  расположилась  около  ног  молодого  человека  и  без  всякой
осторожности уставила на него свое влюбленное лицо.
     Бледно-желтые облака на западе становились все темнее и  чернее.  Ветер
разыгрывался, и волнение для маленькой лодки стало  довольно  чувствительно.
Влюбленная Казимира начала уж и покрикивать.
     - Не вернуться ли нам назад? - проговорила она.
     - Зачем же было и ехать? - возразила Евпраксия, которой, напротив,  все
это, по-видимому, было приятно.
     Бакланов, не желая подать виду, что и он  не  с  большим  удовольствием
катается, начал грести сильнее.
     Лодку очень уж покачивало. Казимира беспрестанно кричала и,  сидя,  как
тетеря, распустившись, хваталась то за тот край лодки, то  за  другой.  Лицо
Евпраксии было совершенно спокойно.
     Отъехав от острова, они попали на еще более сильное  течение,  которое,
встречаясь с противным ветром, кипело, как в котле;  волны,  чем  дальше  от
берега, тем становились выше и выше. Лодку, как щепку,  перебрасывало  через
них. У Бакланова почти сил недоставало грести.
     - Держите в разрез волн, - сказал он испуганным голосом.
     - Знаю, - отвечала Евпраксия и в самом деле так держала.
     Он видел, что правая рука ее, управляющая рулем, налилась вся до  крови
от напряжения; но Евпраксия ни на минуту не ослабила шнурка.
     Панна Казимира плакала и молилась.
     - Матка Боска, матка Боска! - вопияла она уж по-польски.
     Бакланов чувствовал, что он бледен, как смерть. Вся  штука  состояла  в
том, как повернуть лодку и ехать назад к острову.
     - Гребите не так сильно, я стану  поворачивать,  -  сказала  Евпраксия,
решительно не потерявшаяся.
     Бакланов поослабил. Евпраксия тоже поослабила  шнурок,  и  лодка  стала
забирать вправо. Маленькая торопливость, и их заплеснуло бы волной,  которые
и без того уже брызгали через борт. Еще минута, и лодка  очутилась  носом  к
берегу.
     - Ну, теперь сильнее! - сказала Евпраксия.
     Бакланов, при виде такой храбрости в девушке, почувствовал в себе  силы
льва. Он почти до половины запускал весла в волны.
     Евпраксия опять ни разу не ошиблась и все перерезывала волны поперек.
     Последняя волна почти выкинула их на берег.
     - Никогда не стану никого слушать! -  проговорила  Евпраксия,  встав  и
отряхивая сплошь покрытое  водяною  пеной  платье;  ручка  ее,  которою  она
держала руль, была ссажена.
     Бакланов тоже не вдруг мог прийти в себя от пережитого им страха. Панну
Казимиру он только что без чувств вынул из лодки.
     Возвратившись к матери, Евпраксия все ей рассказала,  переменив  только
то, что это она сама затеяла кататься, а не Казимира.
     Та сначала попеняла было, но потом сейчас же и прибавила:
     - Не кто, как Бог; не убережешься от всего.
     По случаю намокших дамских платьев, домой поехали сейчас же.
     Когда остров стал порядочно удаляться, успокоившаяся  Казимира  указала
Бакланову на дорогу, идущую кругом всего берега. Там несся экипаж с дамой, и
за ним уродливо скакал верховой в английских рейтфраке и лаковых сапогах.
     - Это ведь Ленева и Галкин! - сказала она; но Бакланов  не  обратил  на
это никакого внимания.
     "Так вот она какая! вот какая!" - думал он все об Евпраксии. 22..



                       Не совсем обыкновенная сваха.

     Прошло с полгода. Сердечные дела Бакланова плохо  продвигались  вперед:
Евпраксия на йоту не допускала его ближе к себе. Оставалось  одно  последнее
средство: присвататься к ней. Бакланов решился возложить это на Казимиру. Об
ее  собственном  сердце  он  в  эти  минуты  нисколько  даже  не   помышлял:
злоупотреблять этим кротким существом он точно считал каким-то своим правом!
     Он нарочно пришел к Сабакеевым, когда знал, что  они  обедали  у  одних
своих знакомых, и прошел прямо в комнату к Казимире.
     - Ах, вот это кто! - воскликнула та, по обыкновению,  обрадовавшись:  -
пойдемте однако в те комнаты, а то эти людишки Бог знает что наболтают.
     Она все еще ожидала опасности со стороны Бакланова  и  по  возможности,
разумеется, думала этому противиться.
     Они прошли в большую гостиную и сели на диван под Мурильо.
     - Ну-с? - начала Казимира.
     - Ну-с! - повторил за ней Бакланов: - во-первых, начну высоким  слогом:
жизнь для меня "сад, заглохший под дикими, бесплодными травами".
     - Слыхала это не сегодня, - отвечала кокетливо Казимира.
     - Вследствие этих  обстоятельств,  -  продолжал  Бакланов:  -  я  решил
жениться.
     - А! - произнесла Казимира. - На ком же? - прибавила она, высоко-высоко
выпрямляя грудь.
     - Разумеется, на mademoiselle Eupraxie! - отвечал Бакланов.
     Если бы пудовой камень упал в эти минуты на голову  Казимиры,  так  она
меньше была бы ошеломлена.
     - Ну что ж? Желаю вам!.. - сказала она, по наружности  спокойно;  но  в
самом деле все это, стоявшее перед ней: мебель, окна и картины, слилось  для
ее глаз, мгновенно наполнившихся слезами, в какую-то пеструю решетку.
     Бакланов сделал вид, как будто бы ничего этого не замечал.
     - К вам собственно просьба моя в  том,  чтобы  вы  разузнали,  как  они
примут мое желание.
     - Я-а? - спросила, протянув, Казимира.
     - Да! - отвечал Бакланов, опять как бы не поняв  этого  вопроса.  -  От
этого решительно теперь зависит все мое будущее счастье, - продолжал  он:  -
Евпраксия именно такая девушка, какую я желал иметь женою своею:  она  умна,
скромна, ну и, нечего греха таить, богата и со связями; а все это очень  мне
теперь не лишнее в жизни!..
     Казимира слушала его, как бы совсем оглупевшая.
     -  И  я  надеюсь,  что  вы,  мой  старый,  добрый  друг,  не  откажется
посодействовать мне в том, - заключил Бакланов и взял было ее за руку.
     - Нет, не могу, не могу, не могу! -  проговорила  она  скороговоркой  и
закрыла лицо руками.
     - Бог, значит, с вами! - сказал Бакланов с грустною улыбкой.
     - Но, друг мой! - воскликнул вдруг Казимира, протягивая к нему руки:  -
я сама вас люблю, - прибавила она и стала перед Баклановым на колени.
     Тот хотел было ее поднять.
     - Казимира! - говорил он.
     - Нет, погоди, постой! - говорила она: -  дай  мне  хоть  раз  в  жизни
выплакаться перед тобой, высказать, что чувствует душа моя!
     И безумная женщина целовала при этом руки своего идола.
     Бакланов не знал, что и делать.
     - Казимира! - повторял он.
     - Погоди, постой! - говорила она: - требуй какой хочешь от меня жертвы:
отдаться тебе, развестись с мужем, но только не этого, нет!
     - Казимира!.. успокойтесь, - говорил ей Бакланов, тоже беря ее  руки  и
прижимая их к груди.
     - А я не могу... не могу сама своими руками отдать тебя! - говорила она
и, склонив голову на колени Александра, рыдала.
     Слезы, как известно, сильно облегчают женщин.
     Наплакавшись, Казимира встала и села.
     - Послушай, - начала она: - когда ты женишься, уговор один: не прогоняй
меня, дай мне жить около вас.
     - О, Бога ради, Казимира! - воскликнул Бакланов - как вам не грех  было
это думать! Вы навсегда останетесь другом нашего  семейства,  и  жизнь  ваша
навсегда будет обеспечена.
     - Да я хочу только тебя видеть, больше ничего!.. Ну, а  теперь  поцелуй
меня в последний раз... знаешь, пламенней, как ее будешь целовать.
     И она сама обняла Бакланова и замерла на его губах долгим поцелуем.
     - Сегодня ты еще принадлежишь мне, - говорила она и  гладила  Бакланову
волосы, лицо, и целовала его.
     Он сидел  как  школьник  в  ее  объятиях.  Потом  она,  как  бы  совсем
обеспамятев, вскочила и убежала.
     К этим внезапным ее уходам Бакланов давно уже привык. Просидев  немного
и думая, что дело его совершенно испорчено, он уехал  домой...  Он  не  знал
еще, до какой степени любящее сердце Казимиры было исполнено самоотвержения.
     Она спала в одной комнате с Евпраксией и ту  же  ночь  до  самого  утра
говорила с ней о Бакланове.
     А Евпраксия, приникнув своею хорошенькою головкой к  батистовому  белью
подушки, лежала молча, но не спала. 23.!



                       Не много слов, но много дела.

     В семействе Сабакеевых все происходило как-то необыкновенно просто.
     Казимира  сделала  Евпраксии  решительное  предложение  от   Бакланова.
Евпраксия поутру сказала о том матери. Несмотря на это, в доме  не  было  ни
шушуканья ни таинственных лиц. Старуха так же, как и каждодневно, сходила  к
обедне; дочь так же, как и прежде, взяла уроки на фортепиано.
     Казимира начала уже замирать  от  радости,  что  авось  они  не  примут
предложения Бакланова; но вечером однако она  нечаянно  подслушала  разговор
между матерью и дочерью.
     - Он очень, кажется, честный человек! - говорила Евпраксия.
     - Да, - подтвердила мать; потом, помолчав, прибавила: - Все  вл  власти
Божией!
     Разговор на некоторе время пресекся.
     - И он наконец здесь лучше всех, кого я знаю, - прибавила дочь.
     - Да, - подтвердила и мать опять.
     Разговор снова прервался.
     - Тебе отдам этот дом, а сама перетащусь опять в Москву,  -  заговорила
снова старуха.
     - Зачем же!..  Это  будет  очень  скучно  мне,  -  возразила  дочь,  но
совершенно как бы слегка.
     - Нет! нет! - перебила ее старуха. -  Матери  в  браке  только  помеха:
ничего от нас добра не бывает.
     - Не знаю, я этого еще не испытала, - сказала дочь с улыбкой.
     - Потому-то и говоришь, что не знаешь, - подтвердила мать.
     И снова молчание.
     - Вы мне здешнее  имение  отдадите?  -  спросила  дочь,  совершенно  не
женируясь.
     - Да, тебе здешнее, а московское Валерьяну, - отвечала  Старуха,  тоже,
по-видимому, не удивленная нисколько этим вопросом.
     Валерьян был младший ее сын и учился в Москве.
     На этом разговор совершенно прекратился.
     Старуха села за гран-пасьянс, а  Евпраксия  пошла  заниматься  музыкой.
Недаром, видно, ее в городе называли ледешком, а мать - философкою.
     Казимира, что бы ни чувствовало собственное  сердце  ее,  написала  обо
всем этом разговоре Бакланову.
     Он не замедлил сию же минуту приехать.
     Старуха все еще продолжала раскладывать гран-пасьянс.
     Бакланов сел против нее.
     Но как тут с этою спокойною физиономией было заговорить?
     - Погадайте-ка на мои мысли! - сказал он наконец.
     - Мне бы самой надо ваши мысли отгадать, - отвечала старушка полушутя.
     - О, они совершенно чисты и открыты перед вами! - воскликнул Бакланов.
     - Ну, то-то же, смотрите! - сказала она и погрозила ему пальцем.
     - Так как же, Анна Петровна, да или нет? - спросил уж Бакланов.
     - Чтой-то, да поди - у ней спрашивай; я уж за тебя не пойду, -  сказала
Сабакеева.
     - Значит, можно? - волкликнул  Бакланов  и  пошел  в  ту  комнату,  где
Евпраксия  сидела  за  работой.  Напротив  ее  помещалась  Казимира,   почти
нечесаная и вряд ли в застегнутом платье. Она целый день  жаловалась  то  на
занятия, то на нездоровье.
     Бакланов подмигнул ей. Она,  потупив  голову  и  с  грустною  усмешкой,
вышла.
     У Александра губы и щеки дрожали.
     - Евпраксия Арсентьевна,  -  начал  он:  -  я  имел  честь  делать  вам
предложение. Скажите вы мне прямо и откровенно, как пряма и откровенна  ваша
прекрасная натура, нравлюсь ли я вам, и согласны ли вы отдать мне вашу  руку
и сердце?
     Евпраксия несколько времени смотрела ему прямо в лицо.
     - А вы будете любить меня? - спросила она и как  бы  нарочно  поспешила
улыбнуться, чтобы смягчить свой недоверчивый вопрос.
     - Я буду любить вас всю жизнь, если бы вы даже не  любили  и  разлюбили
меня, - проговорил Бакланов с чувством.
     - Ну, я-то уж не разлюблю, кого полюблю, - сказала Евпраксия  и  слегка
покраснела.
     - О, и я! Ручку вашу! Да?
     - Ну, смотрите же, не обманите меня! - сказала Евпраксия,  подавая  ему
руку. - Я в вас с первого же раза почувствовала какую-то веру.
     - Веру?
     - Да! Подите к maman, я должна одеваться!
     Бакланов хотел попросить у ней поцелуя, но не посмел.
     В тот же день была "пятница", и часов в девять начали съезжаться гости.
     Бакланов съездил домой и надел фрак.
     За ужином было  объявлено,  что  mademoiselle  Eupraxie  помолвлена  за
monsieur Бакланова. 24..



                                 Испытание.

     В  городе  про  Евпраксию  говорили:  "это  невеста  не  пылкая  и   не
страстная". Бакланов тоже, желая с ней сблизиться, не мог достигнуть этого в
той степени, в какой желал бы.
     - Ты любишь меня? - спрашивал он ее.
     - Люблю! - отвечала односложно Евпраксия.
     - Но, знаешь, несколько уж очень спокойно: хоть бы поревновала меня или
покапризничала надо мной!..
     - Да зачем же? - возразила Евпраксия с улыбкой:  -  если  бы  ревновать
была причина, так я бы лучше не пошла за тебя, а если бы  я  капризна  была,
так ты бы, верятно, не женился на мне.
     Бакланов должен был согласиться, что все это весьма справедливо и умно.
     Раз он принес к ней "Бориса Годунова" Пушкина и стал ей читать сцену  у
фонтана.
     - Ты хладнокровная Марина Мнишек, а я пылкый самозванец! -  говорил  он
ей, и в том  месте,  где  Григорий  приходит  в  себя,  он  даже  вскочил  и
продекламировал перед невестой:

                       Тень Грозного меня усыновила,
                       Димитрием из гроба нарекла,
                       Вокруг меня народы ополчила
                       И в жертву мне Бориса обрекла.
                       Царевич я...

     Бакланов при этом заметил, что Евпраксия усмехнулась.
     - Тебе смешно только! - проговорил он с досадой.
     - Да как же не смешно! Вдруг я Марина Мнишек, а он Самозванец! Тут и  в
чувствах даже ничего нет общего.
     "Она чорт  знает  как  умна!"  -  подумал  Бакланов;  но  вслух  однако
проговорил:
     - Очень уж вы, Евпраксия Арсентьевна, рассудительны.
     - Не рассудительна, а только слов пустых не люблю, - отвечала  она,  по
обыкновению своему, спокойно.
     Больше  еще  всего,  кажется,  Евпраксия  любила  музыку.  Она   играла
правильно, отчетливо, со смыслом; но и тут Бакланову казалось, что она  мало
увлекается, а только проиграет иногда огромную пьесу и  потом  на  несколько
минут глубоко-глубоко задумается.
     Что она в эти минуты думала, Бог ее знает: никогда не  сказывала,  хоть
Бакланов и часто спрашивал ее.
     - Не люблю я про это говорить, - отвечала она.
     - Вообще про то, что чувствуешь?
     - Да! - отвечала Евпраксия.
     Бакланов, оставаясь с невестой наедине, принимался ее целовать в лицо и
в шею. Евпраксия, нисколько не женируясь, отвечала ему тоже поцелуями.
     Однажды  он  стал  перед  ней  на  колени  и  прильнул  губами   к   ее
выставившейся ножке.
     Евпраксия, кажется, и не поняла этого страстного с его стороны движения
и только посмотрела на него с удивлением.
     Перед  уходом  Бакланов  обыкновенно  прижимал  ее  к  груди  своей   и
долго-долго целовал ее в лоб.
     Евпраксия ему повиновалась. 25..



                             Банковский билет.

     Последнее время Софи целые дни сидела дома. О, как она была печальна!
     Раз, вечером, к ней вошла Иродиада.
     - Куда ты целый день пропадаешь?  -  говорила  ей  с  досадою  Софи:  -
довольно уж этой любовью своей заниматься.
     - По городу немножко погуляла: на свадьбу смотрела-с, - отвечала та.
     - На чью?
     - Нашего Александра Николаича.
     Софи побледнела.
     - А сегодня свадьба?
     - Сегодня-с! Сейчас венчать будут у Спаса.
     - А что меня  в  церковь-то  пустят?  -  спросила  Софи,  устремляя  на
горничную какой-то странный взгляд.
     - Отчего ж не пустить? - отвечала та.
     - Давай мне одеваться... давай все лучшее!.. - говорила Софи  и  начала
сама приводить в порядок свои волосы.
     Дело это горело у нее в руках: ни один парикмахер не сумел бы так скоро
и  так  к  лицу  причесать  ее  роскошные  локоны.  Иродиада   принесла   ей
великолепнейшее визитное платье.
     - Выкупили бы, сударыня, ваши  вещи-то,  а  то  надеть  вам  нечего!  -
говорила она, подавая госпоже в самом деле всего одну небольшую брошку.
     - Все выкуплю, все! Не на радость только!  -  отвечала  Софи,  небрежно
застегивая этою брошкой платье на груди. Надевая французские  перчатки,  она
одну из них изорвала. Толстые ботинки ее громко стучали по паркету.
     В  этом  наряде  Софи,  казалось,  точно  сейчас  только  воротилась  с
какого-нибудь вакхического вечера.
     Коляска ее уже была подана к крыльцу.
     - К Спасу, - сказала она.
     Венчанье  Бакланова  происходило  в   небольшом,   темноватом   приделе
приходской церкви.
     Софи, войдя, остановилась у колонны, почти в самых дверях.
     Всю церемонию она простояла неподвижная, как статуя.
     Венчал духовник старухи Сабакеевой, высокий,  сухощавый,  с  мрачным  и
неподвижным лицом священник. В конце он  говорил  проповедь  и  все  стращал
новобрачных, если не будут любить друг друга, страшными адскими муками.
     Выходя, молодые прямо очутились лицом к лицу против Софи.
     - Je vous felicite,  monsieur  Бакланов!  -  сказала  она.  -  Je  vous
felicite, madame! - прибавила она и молодой.
     Бакланов побледнел. На лице Евпраксии тоже отразилось беспокойство:  ее
очень поразила великолепная и в одно и  то  же  время  печальная  наружность
Софи.
     Бакланов поспешил усадить жену в карету и сам вскочил за нею.
     Софи вышла вслед за  ними  на  паперть.  Небрежно  убранные  волосы  ее
развевались ветром; заколотая в платье брошка расстегнулась и повисла.
     - Madame, вы потеряете вашу вещь! - сказал  было  ей  один  из  молодых
людей.
     - Merci, - сказала Софи, вряд ли и слышавшая, что ей сказали, и так, не
поправив брошки, села в экипаж.
     Приехав домой и войдя в будуар, она порывисто сбросила с  себя  шаль  и
начала разрывать платье, корсет, а потом, залившись вся  слезами,  упала  на
постель.
     - Хотела бы я быть порядочным существом, но Бог не  привел,  -  стонала
она.
     - Полноте-ка, сударыня: есть о чем плакать! - утешала ее Иродиада.
     - Есть, Иродиада, есть! Теперь я совсем несчастная, - отвечала Софи.
     Через несколько дней после того, в коммерческий  банк  от  неизвестного
лица было внесено на имя действительной статской  советницы  Леневой  двести
тысяч рублей серебром.


         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. * 

        1.. Хоть и прошлая, но не совсем милая картина.



     Если читатель даст себе труд пробежать  в  уме  своем  весь  предыдущий
рассказ мой, то он, несмотря на случайность выведенных мною лиц, несмотря на
несходство их между собой, проследить одну общую  всем  им  черту:  все  они
живут по какому-то, точно навсегда уже установившемуся для русского  царства
механизму. Разумеется, всем, кто поумней и почестней, как-то неловко; но все
в то же время располагают жизнь свою по тем правилам, которые скорей  пришли
к ним через ухо, чем выработались из собственного сердца и понимания.
     Герой мой, например, не имея ни способности  и  никакой  наклонности  к
службе, служит и думает, что  тем  он  исполняет  долг  свой.  Женившись  на
богатой девушке, он давно уже был к ней  более  чем  равнодушен,  но  считал
своим долгом по возможности скрывать это.
     Бедная моя Софи Ленева, живя под покровительством Эммануила Захаровича,
тоже вряд  ли  не  полагала,  что  это  долг  ее.  Окружавшее  ее  богатство
заставляло забывать все: многие молодые дамы, обыкновенно  делавшие  при  ее
имени гримаску, в душе завидовали  ее  положению;  все  приезжие  артисты  и
артистки и вся местная молодежь считали  себе  за  честь  бывать  у  нее  на
вечерах и были в восторге от ее роскоши и красоты.
     Из других знакомых нам лиц, молодые Галкины, несмотря  на  ограниченные
способности, хоть и плохо, но учились.
     Николенька,  сын  доброй  губернаторши,  если  только  помнит  его  еще
читатель, тоже состоял в одном военно-учебном заведении  и  наскучал  матери
только тем, что съедал, по крайней мере, по полпуду в день  конфект,  и  это
ужасно пугало ее насчет его здоровья.
     Но самым  лучшим  примером,  каких  зверьков  то  суровое  время  могло
усмирять, служил Виктор Басардин. Возвратясь из отпуска, на котором мы с ним
встретились, он на первых же порах, по юношеской неопытности,  вздумал  было
схватить полкового командира за ворот. Его за это разжаловали  в  солдаты  и
сослали на Кавказ. Там он едва выкланял, чтоб его  произвели  в  офицеры,  и
сейчас же вышел в отставку. В это время умерла  Надежда  Павловна;  именьице
свое она отдала мужу. Виктор, приехав на родину и ошибшись в расчете,  избил
до  полусмерти  бедного  Петра  Григорьевича.  Тот   пожаловался   на   него
губернатору и предводителю. Виктора за оскорбление отца посадили  на  год  в
смирительный дом, откуда освободясь и прожив в Москве, без куска хлеба и без
сапог, он, холодный и голодный, пришел смиренно к сестре. Та  сжалилась  над
ним и определила его у Эммануила Захаровича  по  откупу.  И  таким  образом,
наученный горькими опытами  жизни,  молодой  человек  обнаруживал  к  сестре
величайшую нежность, а к Галкину почти благоговение.
     В действующих средах общества между тем решительно царствовала какая-то
военная сила. В Петербурге придумали, что Англия будто бы  страна  торговли,
Германия - учености, Италия - искусств, Франция - оселок, на котором пробуют
разные политические учреждения, а Россия - государство военное. В самом деле
оно,  должно  быть,  было  военное!  Какой-нибудь   наш   знакомый   презус,
гарнизонный полковник получал в год  с  батальона  тысяч  по  пятнадцати.  В
карабинерных полках, для образования бравых и  молодцеватых  унтер-офицеров,
из пяти кантонистов забивали двоих.
     Губернаторы в своей милой власти разыгрывались до последней прелести.
     За  ними  властвовал  и  господствовал  откуп.  Разные  Ардаки,  разные
Эммануилы Захаровичи и разные из русских плуты, по одной роже-то  каторжные,
считались за гениев.
     Люди,  вроде  Нетопоренка,  трактовались   за   людей   необходимых   и
полезнейших для общества.
     Дворянство, хоть и сильно курившее фимиам всевозможным властям и  почти
поголовно лезшее в службу, все еще обнаруживало некоторое  трепетание,  даже
наш скромнейший Петр Григорьевич говорил: "Мы, дворяне, кое-что значим!  Все
не мужики, не купцы и не мещане!"
     Купечество,  по  разным  казенным  подрядам  и   поставкам,   плутовало
спокойным образом, зная, что деньгами всякую дыру, если  только  ее  найдут,
замазать можно.
     Простой народ стал приходить наконец в  отупение:  с  него  брали  и  в
казну, и барину, и  чиновникам,  да  его  же  чуть  не  ежегодно  в  солдаты
отдавали.
     Как бы в отместку за все это, он  неистово  пил  отравленную  купленную
водку и, приходя оттого в скотское бешенство,  дрался,  как  зверь,  или  со
своим братом, или с женой, и беспрестанно попадал за то на каторгу.
     Образование по всем  ведомствам  все  больше  и  больше  суживалось:  в
корпусах было бессмысленно подтянутое, по гимназиям совершенно  распущенное,
а по семинариям, чтобы не  отстать  от  века,  стали  учить  только  что  не
танцовать.  Оттуда,  отсюда  и  отовсюду  молодые   люди   выходили   ничего
несмыслящие.
     Всюду слышался неумолкающий ни на минуту, но в то  же  время  глухой  и
затаенный ропот.
     Сама природа, как бы разделяя  это  раздраженно-напряженное  состояние,
насылала то тут, то там холеру.

        2.. Что-то веет другое.



     В  сентябре  1853  года   наш   посол   князь   Меньшиков   выехал   из
Константинополя.
     Зачем и из-за чего эта война началась - в народе  и  в  обществе  никто
понять не мог. Впрочем, не особенно и беспокоились: турок  мы  так  привыкли
побеждать!  Но  Европа  двинула  на  нас  флоты  английский,  французский  и
турецкий!
     Хомяков писал в стихах, что это на суд Божий сбираются народы.
     Несмотря  на  нечеловеческое  самоотвержение   войска,   стало   однако
сказываться, что мы не  совсем  военное  государство;  но  зато  государство
совсем уж без путей сообщения...
     В  Европе  удивлялись  нашим  полуголодным  солдатам  и  смеялись   над
генералами.
     С 18 февраля 1855 года Россия надела годичный траур.
     Героизм Нахимова, горевший, как отрадный светоч, перед очами народными,
и тот наконец погас. В  сентябре  1855  года  была  напечатана  лаконическая
депеша из Севастополя: "наши верки страдают"!
     Исход дела стал для всех понятен.
     Все почувствовали общее, и  нельзя  сказать,  чтобы  несправедливое,  к
самим себе презрение.
     "Русский вестник" уже выходил. Щедрин стал  печатать  свои  очерки.  По
губерниям только поеживались и пошевеливались и почти со слезами  на  глазах
говорили: "Ей-Богу, это ведь он нас учит,  а  мы  и  не  умели  никогда  так
плутовать!"
     В Петербурге тоже закопошились.
     Добрый наш приятель, цензор Ф***, может быть, лучше  многих  понимавший
состояние общественной атмосферы, нашел совершенно невозможным служить.
     - Цензуры нет! - шепнул он нам однажды. - Нет ее! - воскликнул он потом
с увлечением. Затем, будучи сам большим шалуном по женской  части,  объяснил
подробнее свою мысль: - Я прежде, в повестях, если один любовник  являлся  у
героини, так заставлял автора непременно женить в конце повести,  а  теперь,
помилуйте, перед героиней торчат трое обожателей, и к концу все разбегаются,
как собачонки.
     По   другим   ведомствам   советники    Нетопоренки    вдруг    найдены
несовременными.
     Старый дуб, Евсевий Осипович, счел за лучшее успокоить  себя  в  звании
сенатора.
     В феврале месяце  1857  года,  на  Сенатской  площади  собрался  народ,
говоря, что выдается указ  о  воле.  Но  указ  выходил  о  порядке  перехода
помещичьих крестьян в казенные, и толпу разогнала полиция.
     Вслед затем раздались довольно  неопределенные  толки,  что  дворянству
поручено говорить на выборах об улучшении быта крестьян.
     В  провинции,  впрочем,  все   это   отражалось   каким-то   глухим   и
неопределенным эхом.
     В описываемый мною город приехал один  вновь  определенный  правовед  и
привез какой-то листок, напечатанный в Лондоне.
     Молодой  человек  читал  это   в   большом   обществе,   многие   имели
неосторожность смеяться. Чтеца на другой же день  отправили  в  Петербург  с
жандармом и с секретным донесением, но там его - всего продержали три дня  и
выпустили.
     - Странно!
     Герой мой, Бакланов, все время перед тем, как  мы  знаем,  служивший  и
получивший даже Станислава на шею, вдруг начал находить, что ему  неприлично
это делать, тем более, что все неслужебное  около  него  как-то  шевелилось,
попридумывало, изобретало кое-что.
     - Я выйду, друг мой, в отставку, - сказал он однажды жене: - и  займусь
лучше коммерческими делами.
     - Хорошо! -  отвечала  та  и  потом,  с  обычным  своим  благоразумием,
прибавила: - сумеешь ли только?
     - Я думаю... тут не служба... я никем и ничем связан не буду! - отвечал
Бакланов.
     Евпраксия ничего на это не сказала и ушла к детям.
     Бакланов вскоре потом подал в отставку и стал  отращивать  себе  усы  и
бороду.

        3.. Скука среди семейного счастья.



     Был вечер. В большой гостиной, перед карселевою лампой, мирным и  тихим
светом освещавшею стены, картины и мебель, в покойном плисовом сюртуке сидел
Бакланов. Его лицо, сделавшееся от отпущенных усов и  бороды  еще  красивее,
было печально.
     Евпраксия, тоже значительно пополневшая, с солидною, хотя и с спокойною
физиономией, сидела около него и работала.
     Мальчик лет четырех, их старший сынишка, прелестный, как  ангел,  стоял
на ногах на диване и своими ручонками обнимал Казимиру, которая совсем стала
похожа  на  добрую  французскую  bohne.  Муж  ее  уже  помер.  С  появлением
Бакланова, окончательно оставленный  женою,  он  начал  еще  больше  пить  и
предаваться волокитству, и, по свойственной этого  рода  жизни  случайности,
найден был утонувшим в пруду. Сам ли  он  как-нибудь  залез  туда,  или  его
кинули, никто даже и узнать особенно не постарался.
     Другой мальчик, лет около двух,  пузанчик,  под  строжайшим  присмотром
няньки-немки, едва переступая с ножонки  на  ножонку,  шагал  по  мягкому  и
волнистому ковру и, нередко спотыкаясь, клюкался носом в ковер; но не плакал
при этом, а, обернув личико к няньке, смеялся.
     При подобной обстановке, среди которой жил герой  мой,  -  казалось,  и
желать было нечего более; но  сердце  человеческое  -  тайна  неисповедимая:
Бакланов на свое положение смотрел иначе!
     В настоящий вечер у них была в гостях madame Базелейн.
     Прежде эта дама была даже мало знакома с ними;  но  в  последнее  время
вдруг повадилась и начала ездить довольно часто.
     Евпраксия не любила ее; а Бакланов, напротив, находил, что она -  очень
умная и развитая женщина.
     Последний эпитет он нередко и с каким-то особенным ударением употреблял
при жене. Евпраксия при этом, кажется, усмехалась про себя.
     - Как хотите, - говорил он, обращаясь к madame Базелейн: -  но  женатый
человек решительно отрезанный от всего ломоть.
     - Но почему же? - спрашивала она его в недоумении.
     - Во-первых-с, - начал перечислять ей Бакланов: - для остальных женщин,
кроме жены своей, он не существует. Знаете ли,  какое  первое  ощущение  мое
было, когда я женился?.. Мне показалось, что я в том обществе, для  которого
все-таки имел некоторое значение, с которым наконец был связан,  вдруг  стал
совершенно чужим и одиноким.
     - Но зачем же вам  эта  связь  с  обществом?  -  возражала  ему  madame
Базелейн.
     - Я не про то говорю-с, а про те ощущения, которые следуют за браком  и
которые если не непрятны,  то  все-таки  странны:  из  богача  вы  делаетесь
бедняком, тысячи субъектов меняете на одного.
     Madame Базелейн пожала плечами.
     - В отношении друзей тоже, - продолжал Бакланов: - уж  неловко  с  ними
поразгуляться и позашалиться... Пеший, по пословице, конному не товарищ!
     - Но зачем же вам все это? - повторяла воздушная madame Базелейн:  -  у
вас есть жена, дети!..
     - Да, это все есть! - подтвердил Бакланов насмешливым голосом.
     Евпраксия  в  продолжении  всего  этого  разговора  соблюдала   строгое
молчание, и только при последних словах мужа как бы легкая краска  выступила
на лице ее, а  Казимире  точно  стало  неловко  и  стыдно.  Она  внимательно
принялась рассматривать лежавший под лампою коврик.
     В это время однако Евпраксию вызвали кормить грудью третьего ребенка, а
старший сынок, соскочив с дивана, побежал в залу. Казимира, ни  на  шаг  его
обыкновенно не оставлявшая, пошла за ним.
     Бакланов и madame Базелейн остались вдвоем.
     - Ах, мужчины, мужчины, всего-то вам мало!  -  сказала  та  и  покачала
головой.
     - Да чего всего-то? чего? - перебил ее Бакланов.
     С некоторого времени он все более и более стал прикидываться,  особенно
перед молодыми дамами, не совсем счастливым мужем.
     - Вы будете у генерал-губернатора на бале? - переменила гостья разговор
на другой предмет.
     - Да не знаю, позовут ли? - отвечал Бакланов.
     - О, непременно! - подхватила Базелейн: - вы знаете: он  нынче  тактику
совсем хочет переменить... Ему из Петербурга прямо написали и  поставили  на
вид Суворова, что вот человек - сумел же сойтись с целым  краем.  Он  просто
хочет теперь искать в обществе.
     - Дай Бог, - отвечал Бакланов: - чтоб  они  для  общества  жили,  а  не
общество для них.
     - Уж именно, именно! - подтвердила восторженно madame Базелейн.
     Дама эта, за какой-нибудь год перед тем, видела только что не у башмака
своего лежавшим все к-е общество, а теперь, чтобы сблизить своего патрона  с
лицами, по преимуществу державшими себя в отношении  его  неприязненно,  она
ездила к ним и в дождь и в слякоть. Баклановы, в этом случае, были одними из
первых.
     Когда Евпраксия возвратилась, madame Базелейн начала бесконечно  к  ней
ласкаться. С каким-то благоговейным вниманием она расспрашивал ее,  как  она
кормит ребенка, не беспокоит ли он ее.
     Евпраксия на все это отвечала ей серьезно-сухо.
     - А что ваша дочь? - спросила она ее в свою очередь.
     - Ах, она у меня чудо как развивается, чудо! - отвечала Базелейн.
     Выражение лица Евпраксии было насмешливо.
     Гостья наконец начала собираться.
     Бакланов пошел провожать ее.
     - Как все это мило!.. - говорила Базелейн, проходя мраморную залу и Бог
знает на кого показывая: на самую ли залу, или на игравших в ней детей.
     - И скучно! - добавил, идя вслед за ней, Бакланов.
     Madame Базелейн покачала только головой.
     Проводив ее, Бакланов сел на пол около детей.
     - Валерка! - крикнул он старшему сыну: - ну, хочешь кататься?
     Мальчик сейчас же забрался ему верхом на шею и начал  на  нем  скакать,
как на лошади.
     - Ну, поди и ты, коропузик! - крикнул Бакланов маленькому.
     Тот переправился к нему.
     - Ну, целуйте! - скомандовал Бакланов.
     Валерьян  сейчас  же  нагнулся  и  начал  его  целовать  несчетно  раз.
Маленький тоже тянулся к нему своими губенками.
     Панна Казимира  смотрела  на  всю  эту  сцену  с  сложенными  руками  и
потупленными глазами.
     Дети целовали отца, по крайней мере, с полчаса.
     - Однако какие это бессмысленные поцелуи детские, - обратился он  вдруг
к Казимире.
     - Отчего же? - спросила та, краснея.
     - Так! - отвечал Бакланов и встал.
     - Что ж, поиграйте еще с детьми, - сказала было ему Казимира.
     - Нет! скучно! - повторил он, зевая, и ушел к  себе  в  спальню  спать,
хоть всего еще только было десять часов.

        4.. Праздные и порочные мечтания.



     Баклановы обедали.
     Евпраксия, как честная и пышная римская мтрона, сидела на конце  стола.
По правую руку от нее помещались: Казимира с старшим, Валеркой, как его звал
отец, а по левую - нянька-немка со  вторым,  Колькой.  У  обоих  детей  были
особые серебряные приборы, и оба скромнейшим образом сидели на своих высоких
стульчиках.
     Обед у Баклановых был всегда отличный; повар их вряд ли был не искусней
повара Эммануила Зхаровича; вина самого высокого сорта,  прислуга  скромная,
вежливая. Но ничто это не пленяло Александра!.. В его воспоминании  проходил
другой, скудный обед в Ковригине, когда он сидел около молоденькой девушки и
пожимал под столом ее ножку:  о,  какая  то  была  поэзия,  -  и  какая  все
окружавшее его теперь проза!
     К концу обеда зашел разговор о приглашении на бал, которое в самом деле
было получено от генерал-губернатора.
     - Я не поеду! - сказала Евпраксия решительно.
     - Отчего же? - спросил ее Бакланов, вспыхивая.
     - Потому что я никуда не езжу, - отвечала Евпраксия.
     Бакланов насмешливо улыбнулся.
     - К другим вы можете не  ездить,  -  начал  он:  -  но  тут  вежливость
требует! Наконец вы обываетельница здешняя; у вас  могут  случиться  дела  и
другое прочее.
     - У меня нет никаких дел.
     - Но у меня могут быть.
     - Ну, так ты и поезжай!
     Бакланов опять и еще ядовитее усмехнулся.
     - По обыкновению: ни для кого - ничего, ни шагу! - произнес он.
     - Ну да, ни шагу, - повторила Евпраксия.
     В сущности, Бакланову решительно было все равно, поедет ли с  ним  жена
на бал или нет; но ему хотелось только с ней поспорить и побраниться.
     Если маленькие причины имеют иногда большие последствия, то и наоборот:
большие явления имеют, между прочим, самые миниатюрные результаты.
     На героя моего ужасно влияла литература; с каждым смелым и  откровенным
словом ее миросозерцание его менялось:  сначала  опротивела  ему  служба,  а
теперь  стала  казаться  ненавистной  и  семейная   жизнь.   Поэтический   и
высокохудожественный протест против брака Жорж-Санда казался  ему  последним
словом человеческой мудрости - только жертвой в этом случае  он  находил  не
женщину, а мужчину, т-е себя.
     - Ведь этак трактовать целое общество нельзя... нельзя! -  повторял  он
насмешливо, обращаясь к Евпраксии: - что мы-де вот выше всех и никого  знать
не хотим; надобно спросить, как и другие нас понимают!
     - Я и не считаю себя выше других. Что ты таким образом перетолковываешь
мои действия? - сказала Евпраксия, уже рассердившись на мужа.
     - Отчего же вы не едете? - спросил он.
     - Потому что там все будут светские дамы, а я не светская.
     - Что же вы такое? Вот бы интересно  знать,  что  это  такое?..  Что-то
очень уж, должно быть, необыкновенное! - говорил Бакланов, - в этот день  он
был до гадости зол.
     - Когда женились на мне, так видели, что я такое! - сказала Епвраксия.
     Лицо ее по-прежнему оставалось спокойно.
     - Нет, не видал, - отвечал Бакланов: - и теперь не вижу, да и  вряд  ли
когда увижу.
     - Ну да, - повторила опять Евпраксия и замолчала, а потом,  когда  обед
кончился, тотчас же встала и ушла в гостиную.
     Бакланов остался еще за столом.
     Он налил себе стакан вина и велел подать сигару.
     - Ведь камень, и тот не живет, как мы живем, -  говорил  он  совершенно
громко и обращаясь к Казимире, которая осталась, потому что  Валерка  доедал
еще пирожное: - и тот хоть что-нибудь, хоть пыль, да дает в  воздух,  и  сам
наконец притягивает песчинки, и мы - ничего.
     Положение Казимиры было очень щекотливое.
     - Что если бы состояния у нас не было? - продолжал громко  Бакланов:  -
куда бы и на что мы годились!.. есть, спать, родить  детей,  кормить  их  на
убой!
     При этих словах Евпраксия, все это слышавшая, подняла наконец глаза  на
образ.
     - Он и их ненавидит, Боже, Боже  мой!  -  проговорила  она  и  склонила
голову.
     Бакланов между тем продолжал рассуждать.
     - По-моему, человек без темперамента, без этого прометеевского огонька,
который один только  и  заставляет  нас  беспокоиться  и  волноваться,  хуже
тряпки, хуже всякого животного!
     И затем, видя, что в зале никого нет, ни Казимиры ни  даже  лакеев,  он
встал и ушел в кабинет.
     Одною из главных причин недовольства его браком было то,  что  холодная
Евпраксия не представляла  уж  никакой  для  него  прелести,  и  его  мучило
нестерпимое желание завести интрижку.
     Но с кем?
     Чаще всего, в этом случае, он думал о Софи.
     Лично он с ней, в продолжении  последних  пяти  лет,  не  встречался  и
только одной стороной слыхал, как  она  на  каком-нибудь  пикнике  каталась,
окруженная толпою молодежи, видал ее  иногда  издали  в  театре,  блистающую
красотой и нарядами.
     Бог с ней, с кем бы эта прелестная женщина ни интриговала; но она могла
бы доставить ему море блаженства, а всего этого он лишал себя тем,  что  был
женат.

        5.. Акции.



     Евпраксия настояла на своем и не поехала на бал. Бакланов приехал один.
     В первой же комнате он встретил косого Никтополионова.
     - Что вы там, батюшка, сидите,  а?  -  спросил  он  обыкновенным  своим
тоном, чтобы сразу напугать человека.
     - Что такое? - спросил Бакланов в свою очередь.
     - Есть у вас акции общества "Таврида и Сирена"?
     - Нет.
     - Так что же это вы?.. что это такое? - кричал Никтополионов: -  сидите
с деньгами, с домами, и не берете!
     - Я, право, еще даже не думал об этом, - отвечал Бакланов.
     - Он и не думал, а!.. скажите, пожалуйста! Ассюрировано 4  процента  от
правительства, помильная плата и перевоз от казны провианта. Он не думал  об
этом! В банке-то что? По две уж копейки на рубль дают... Пора подумать-то об
этом!
     Бакланов в самом деле подумал. У него у самого были небольшие деньги, а
у жены так и довольно серьезные.
     - Тут ведь можно проиграть и выиграть, - возразил он, смутно припоминая
себе и соображая, что такое значит акция.
     - Каким же образом проиграть? Так уж все сумасшедшие. Теперь на  каждую
акцию по пятидесяти рублей премии.
     - Значит, надо приплатить? - спросил Бакланов.
     - Так что ж из того!.. Вон я вчера дал лишних  по  тридцати  рублей,  а
сегодня сам получил по  пятидесяти.  Всего  только  одну  ночь  пролежали  в
кармане: невелик, кажется, труд-то.
     - Это недурно! - сказал Бакланов.
     - Еще бы! - подхватил Никтополионов: - дело в отличнейшем порядке...  Я
сделан распорядителем на здешней дистанции.
     "Вот это-то уж дурно!" - подумал Бакланов.
     - Учредитель этого общества гениальный человек!.. Первая,  может  быть,
голова в России! - продолжал Никтополионов, имевший привычку так  же  сильно
хвалить, как и порицать. - Ну, так как же? Ах вы, тюлени русские! - прибавил
он, глядя уже с ужасом на Бакланова.
     - Я подумаю! - отвечал тот.
     -  Подумаю!  Подумаю!..  И  ничего  не  подумает!  -  передразнил   его
Никтополионов.
     Но Бакланов подумал и довольно серьезно.
     "В самом деле, глупо же держать деньги в банке, когда вся  Европа,  все
образованные люди играют на бирже!" - рассуждал он.

        6.. Опьянение одного и отрезвление другой.



     Бал, дававшийся для сближения с обществом, должно быть,  в  самом  деле
заключал в себе все общество. В следующих комнатах была толпа мужчин, - все,
по  большей  части,  черноволосых,  и  нельзя  сказать,  чтобы  с   особенно
благородными физиономиями. Бакланов  заметил  только  одного  благообразного
старика, с вьющимися седыми волосами и с  широкою  бородой,  -  но  и  потом
оказалось, что это был проезжий музыкант-немец.
     Дамы,  напротив,  блистали   прекрасными   нарядами,   и   было   много
хорошеньких.
     Вежливый хозяин принимал всех в дверях.
     - Старый друг лучше новых двух! - сказал он, когда мимо  него  проходил
Бакланов.
     - Ждет Федот  у  своих  ворот!  -  объяснил  он  и  проходившему  потом
чиновнику.
     Между всеми дамами Бакланов сейчас же заметил Софи  Леневу  в  чудесном
бархатном платье, стройную, высокую и с какою-то короной на голове.  Тут  он
невольно вспомнил свою  супругу,  всегда  одетую  просто  и  гораздо  больше
занятую детьми, чем нарядами.   Софи, по ее щекотливому  положению,  была  в
первый еще раз на великосветском балу. Начальник края в  этом  случае  хотел
показать совершенно равное внимание ко всему обществу:  но  дамы  его  круга
(обыкновенно подличавшие перед madame  Базелейн)  несколько  обиделись  этим
приглашением и даже старались ходить подальше от  Софи,  но  зато  она  была
окружена всеми лучшими молодыми людьми.
     Бакланову ужасно хотелось продраться в эту толпу; он решился непременно
поговорить с Софи и возобновить с ней старое знакомство.
     Случай ему поблагоприятствовал.
     Софи прошла мимо него.
     - Bonjour, Бакланов! - сказала он ему сама и сама же протянула  к  нему
руку, обтянутую в белую лайковую перчатку.
     Целый поток электричества проник при этом в Бакланова. Он подметил, что
рука Софи немножко дрожала.
     - Могу я просить вас протанцовать со мной кадриль? - сказал он, догоняя
ее.
     - Очень рада! - отвечала Софи, обертывая к нему голову и  кланяясь  ему
немножко величественно, как обыкновенно кланяются актрисы-королевы.
     Бакланов понял, что это была уж не прежняя девочка-кокетка, не  прежняя
даже юная и пылкая,  но  еще  робкая  вдова,  а  интриганка,  которая  умела
смотреть и на вас, и на другого, и на третьего.
     Но все это еще больше подняло ее в его глазах.
     Они  стали  в  кадриль  и,  надобно  сказать,  представляли  собой,  по
изяществу своих манер, лучшую пару.
     Это заметил даже начальник края  и,  по  обыкновению  своему,  объяснил
поговоркой, чорт знает что уж и значившею:
     - Пара не пара, а так надо!
     Бакланов посадил Софи на стул и сам стал около нее.
     Довольно открытая в бальном платье и приподнятая на корсете грудь  Софи
страстно и порывисто дышала.
     Бакланов не мог видеть этого без трепета и решительно не  находился,  о
чем бы заговорить.
     Софи, хоть и с поддельным спокойствием, но молчала.
     Бакланов думал:
     "Вот женщина, на которую я  когда-то  имел  права,  но  которая  теперь
совершенно далека от меня. Думает ли она в эти минуты о том же?"
     - Я к вам давно хотел взять  смелость  заехать,  -  начал  он  глупо  и
ненаходчиво.
     - Очень рада! - отвечала Софи, поправляя платье.
     Бакланову показалось, что она при этом ласково взглянула на него.
     - Софи, вы на меня сердитесь еще? -  осмелился  он  наконец  заговорить
искреннее.
     - Нет! - отвечала она.
     Бакланов явственно слышал, что голос ее был грустен и полон значения.
     - Значит, я в самом деле могу к вам приехать? - продолжал он.
     - Пожалуйста. У меня вечера по средам, - сказала Софи.
     Самый ответ и голос ее при этом ничего уже не выражали.
     Бакланов видел одно, что Софи была ни весела ни счастлива.
     Это  же  самое  заметил  и  подошедший   к   ней   инженерный   офицер,
премолоденький и преглупый, должно быть.
     - Вы с каждым днем, как  заря  вечерняя,  все  становились  грустней  и
грустней, - сказал он.
     - Стареюсь! - отвечала ему Софи с улыбкой.
     - О, нет, вы прелестны еще, как гурия, -  объяснил  прапорщик,  пожимая
плечами.
     - Что за пошлости вы говорите! -  сказала  ему  без  церемонии  Софи  и
встала.
     В это время кадриль кончилась.
     - Я буду у вас, - повторил еще раз Бакланов.
     - Пожалуйста! - повторила Софи и опять совершенно равнодушным голосом.
     Бакланов ушел в другие комнаты и сел играть в карты.
     Молодые люди не давали Софи вздохнуть. Ее  беспрестанно  приглашали  на
вальс, на польки, на кадриль,  наконец  к  ней  разлетелся  и  сам  Эммануил
Захарович, в белом жилете, в белом галстуке, отчего рожа его  сделалась  еще
чернее. Софи взмахнула на него неприветливо глазами: отказать  ему  не  было
никакой возможности. Он пригласил ее при всех и вслух.
     Они стали.
     По лицам большей части гостей пробежала улыбка, но музыка в  это  время
заиграла, и пары задвигались.
     - Что это вы, с ума сошли! - сказала шопотом  и  бешеным  голосом  Софи
своему кавалеру, хотя по наружности и улыбалась.
     - Сто зе? - спросил ее робко почтенный еврей.
     За деньги, он полагал, что вежде и все может делать.
     - Я не позволю вам нигде бывать, где я бываю, - шептала Софи.
     - Сто зе я сделал? - спрашивал тот в недоумении.
     - Вы осел, дурак, потому и не понимаете, - продолжала Софи, делая с ним
шен.
     Эммануил Захарович краснел в лице.
     - Извольте сейчас же итти и просить других дам, чтобы танцовала с  вами
не я одна!
     Эммануил Захарович, кончив кадриль, пошел  ко  всем  дамам;  но  с  ним
согласилась  протанцовать  одна  только  жена   Иосифа   Яковлевича,   очень
молоденькая дама, на которой тот только что женился.
     - Эммануилка-то все со своими возится! - заметил вслух и на  всю  почти
залу Никтополионов.
     Софи после кадрили немедля уехала.
     Она была взбешена, как только возможно, и проплакала всю ночь.
     Бедная женщина! Она тоже, хоть читать ничего  не  читала,  но  зато  от
ездивших  к  ней  молодых   людей   беспрестанно   слышала:   "подлость!..",
"гадость!", "подкуп!..". И с каждым их словом она все более и более начинала
сознавать весь ужас своего положения.
     То, что Бакланова сбивало с панталыку, ее наводило  на  путь  истинный:
при нахлынувшем со всех сторон более свободном воздухе,  в  ком  какие  были
инстинкты, те и начинали заявлять себя.

        7.. Сокровища приобретены.



     Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в  клубе
и стал стыдить его при всех.
     - Вот вам, рекомендую, господа, - говорил он, показывая на него евреям,
грекам, армянам и русским: - вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и
он их держит за две копейки в банке.
     Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули:
     - Зацем зе это он так делает со своими деньгами?
     - Но где же сто тысяч!  -  возражал  стыдливо  Бакланов  и,  возвратясь
домой, решился сделать то, что ему все советовали.
     Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой.
     - Что за вздор такой, пускаться в эту игру? - возразила ему Епвраксия с
первых же слов.
     Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть,  еще  подумал
бы  и  вообще  сделал  бы  это  дело  несколько  омотрительней;  но  тут  он
рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл.
     - Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость  только!  -
развивал он мысль Никтополионова.
     Евпраксия на это, по обыкновению, молчала.
     Бакланова это еще более выводило из терпения...
     - Дайте мне мои  деньги.  Я  не  намерен  их  бесполезно  держать,  как
поленья, в своем шкапу, - говорил он.
     Евпраксия пошла и принесла ему.
     - Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак... ничего
не смыслящий... способный  только  разорить  семью...  беру  эти  деньги  на
карточную игру, на любовниц!
     - Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает!
- сказала Евпраксия и подала ему  и  свои  приданые  пятьдесят  тысяч.  -  А
остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! -
сказала она.
     - Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет,  -  благодарю
хоть и за то! - сказал он, кладя деньги в карман.
     Евпраксия наконец рассердилась.
     - Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой  шаг,
каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо... К чему же
все эти колкости-то?
     - Ну, поехала!  только  этого  недоставало!..  -  отвечал  Бакланов  и,
хлопнув дверьми, ушел из комнаты.
     Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место.
     На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций -  все
больше общества "Таврида и Сирена".
     - Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только  в  более
производительную форму,  -  говорил  он,  раскладывая  акции  и  любуясь  их
купонами, нарисованными на них пароходами и  так  внушительно  выставленными
цифрами их стоимости.
     Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги
и положила их в комод.
     Бакланова опять рассердило это равнодушие.
     "У этой женщины решительно кровь по  три  раза  в  сутки  обращается...
Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она - точно не видит и не
чувствует этого!.."
     Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в  кабинет  и,  улегшись
там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов.
     -  Ваш  герой  как  ребенок  поступает!  -  заметят  мне,  может  быть,
некоторые.
     А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка?

        8.. Общество Софи.



     Среда  наступила  наконец.  У  Софи  уже  был   кой-кт:   благообразный
старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса  m-me
Круаль, очень милая и изящная  женщина;  русская  дама  в  черном  платье  и
четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная  Софи  Евсевием
Осиповичем Ливановым, который  в  последнее  время  с  нашей  юной  героиней
почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и
наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или  Покровская,  метавшая
составить себе такую же карьеру, как и Ленева.
     Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою,
но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже  был
у сестры и,  ходя  по  ее  роскошному  будуару,  о  чем-то  серьезно  с  ней
разговаривал, или, лучше сказать, просил ее.
     - Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не  прежнее  время...  Он  там,
чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить.
     - Возьми у меня денег, если нуждаешься, - говорила Софи.
     - Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня  посолиднее..  Впрочем,
дай, если у тебя есть лишние! - прибавил он.
     Софи подала все, сколько было у нее в кошельке.
     - Ты ему скажи: он у меня теперь в руках; я все напишу.
     - Мне и говорить с ним не хочется, - возразила Софи.
     - Да это не для себя, а для меня сделай. Будет уж, пограбили; пускай  и
поделятся.
     Софи было очень скучно слушать ворчанье брата.
     - Пожалуйста, - повторил он, надевая перчатки и беря шляпу.
     - Куда же ты уходишь! У меня музыка сегодня будет! - сказала она.
     - О, чорт! терпеть не могу этого. Мне бы денег надо, вот что! - говорил
он и пошел через заднее крыльцо.
     Его провожать пошла Иродиада, все время подслушивавшая разговор  его  с
сестрой.
     - Барыня-то не знает, какие штуки он и против их-то делает, -  говорила
она, подавая Виктору пальто.
     - Да, - подтверждал тот.
     - Этта мясника к ним послали разделать, так ругал-ругал госпожу-то  при
простом мужике.
     - Скотина этакая! - сказал Виктор, завязывая кашне.
     - А ведь и про них тоже знаем мы немало...  -  продолжала  Иродиада:  -
говорить-то только не хочется...
     - Ты приди как-нибудь на квартиру ко мне, -  говорил  Виктор,  сходя  с
лестницы.
     - Слушаю-с, - отвечала Иродиада.
     - Какая хорошенькая она!.. О, так бы взял и поцеловал, - говорил Виктор
и в самом деле, взяв ее за подбородок, поцеловал.
     Иродиада на этот раз нисколько ему в том не воспрепятствовала.
     Последнее  время  она  очень  похудела,  и  лицо  ее  сделалось  совсем
сердитое: коварный обожатель ее, Мозер, оставил ее и, как мы видели, женился
на другой. Иродида не любила его; но, по  самолюбивому  характеру,  ей  было
досадно: наболевшее сердце ее совсем окаменело, и она поклялась ко всему их,
по ее понятию, поганому роду ненавистью.
     Софи, когда брат ушел, вышла в гостиную. Там все  соблюдали  величайшую
тишину. Старик-музыкант играл на фортепиано пьесу собственного сочинения.
     Приехал Бакланов.
     Софи подала ему руку и тихим наклонением головы указала  ему  на  место
подле себя.
     Бакланов сел.
     То, что он встретил тут, его сильно  поразило:  самая  последняя  мода,
самая изящная роскошь глядели на него отовсюду.
     Дама, путешествующая по святым местам, должно быть, была очень веселого
и   живого   характера.   Она   совершенно   бесцеремонно    стояла    около
старика-музыканта и с большим чувством глядела ему в затылок  и  чем-то  тут
любовалась: волосами ли его вьющимися, или довольно еще мускулистою шеей,  -
решить невозможно, равно как и того, чем ее религиозное сердце  в  настоящую
минуту было преисполнено.
     Прелестная m-me Круаль, как истая француженка, любившая  показать  свои
ножки, так  свободно  расположила  свой  кринолин,  что  Бакланов,  сидевший
несколько нагнув голову, видел почти весь чулок ее.
     M-lle Прохорская сидела, явно прислоняясь к своему  кавалеру,  молодому
человеку, который, тоже явно держа руку за спинкой стула, обнимал ее.
     Бакланову, привыкшему, в продолжении пяти лет, к своему  благочестивому
семейству и выезжавшему только в дома солидные, все это было очень приятно и
чрезвычайно раздражало его. Он с каким-то упоением смотрел на складки платья
Софи, на ее немного выставившуюся ботинку.
     - Что, ваша жена здорова? - почти разбудила его Софи своим вопросом.
     - Здорова, - отвечал Бакланов, подняв голову. - Почему вы  меня  прежде
всего об этом спросили? - прибавил он.
     - Да  потому  что...  -  отвечала  Софи  и  далее  не  находилась,  как
объяснить.  -  Она,  говорят,  такая  добрая;  просто,  говорят,  ангел   по
характеру, - прибавила она наконец.
     - Все это прекрасно-с! - подхватил Бакланов: - но знаете ли что:  такой
милой и прелестной женщине, как вы...
     Софи смотрела на него.
     - Молодого человека,  каков  я  все  еще  пока  и  который  был  в  вас
влюблен...
     Софи не спускал с него глаз.
     - И который наконец, вы очень  хорошо  знаете,  и  теперь  от  вас  без
памяти.
     - Нет, я этого не знаю, - возразила Софи спокойно.
     - Нет,  вы  это  знаете!  -  подтвердил  Бакланов:  -  говорить  ему  и
спрашивать его о жене - значит обидеть его и, наверное уж, огорчить.
     - Зафантазировались, мой  милый  кузен,  зафантазировались!  -  сказала
Софи, вставая и отходя от него.
     В это время приехало еще новое лицо,  граф  З***,  женатый  человек,  с
которым Бакланов встречался иногда в обществе, но теперь он явился со  своею
содержанкою Марией-Терезой-Каролиной Лопандулло.  Девушка  эта  начала  свою
карьеру тем, что играла по трактирам на арфе, а теперь  ездила  в  карете  и
ходила постоянно в шелковых платьях, у которых только лиф на  груди,  по  ее
собственному вкусу, был очень уж низко вырезан.
     - Ручку вашу! - сказал бесцеремонно граф, обращаясь к Софи.
     Она хлопнула свою ручку в его огромную ладонь.
     Граф поцеловал ее несколько раз.
     - А  я  приревную!  -  сказала  девица  Мария-Каролина-Терезия  ломаным
русским языком.
     - Можете! - отвечала Софи кокетливо.
     Бакланов, чтобы не представить из  себя  глупо-влюбленного,  подошел  к
madame Круальи стал с ней любезничать. Дело шло о большом кольце на руке ее:
Бакланов просил открыть это кольцо, а француженка говорила, что нельзя.
     -  Ваше  кольцо,  значит,  никогда  еще  не  открывалось?  -  спрашивал
Бакланов.
     - Нет, раз было открыто.
     - Только всего раз? - спросил Бакланов печальным голосом.
     - Раз всего! - отвечала ему француженка тоже печально.
     К ним подошла Софи.
     - Этот господин страстно влюблен в жену свою и запирается еще в том!  -
сказала она, показывая француженке на Бакланова.
     - О, так вы вот какой! Так подите же прочь от меня! - весело подхватила
она.
     - Послушайте, Софья Петровна, - воскликнул  Бакланов:  -  вы  мало  что
женой преграждаете мне совершенно к себе дорогу, но вредите  мне  этим  и  у
других дам!
     - Зачем женились! - сказала Софи, пожимая плечами.
     - Я женатых терпеть не могу, фи! - подтвердила француженка.
     - Это ужасно! - говорил Бакланов.
     По наружности он шутил только; но  в  душе  ему,  в  самом  деле,  было
досадно.
     - Monsieur Готфрид! Сыграйте  нам  что-нибудь  веселенькое!  -  сказала
Софи, прохаживаясь небрежною походкой по зале.
     - Fort bien, madame! - сказал немец и сел.
     Дама, путешествующая на восток, опять поместилась около него.
     "Ну, старику от этой госпожи не спастись!" - подумал Бакланов.
     Готфрид начал воодушевленнейший вальс.
     Софи сама подала руку графу и пошла с ним вальсировать.
     Молодой человек взял m-lle Прохорскую, или Покровскую.
     Бакланов заметил, что кавалеры очень  бесцеремонно  повертывали  дам  и
нарочно, кажется, старались, чтобы платья у них выше поднимались. Дамы  тоже
как-то очень близко держались к кавалерам,  кроме,  впрочем,  Софи,  которая
своим приличным и несколько даже аристократическим тоном отличалась от всех.
     Бакланов пригласил ее на вальс.
     Он чувствовал, что Софи невольно и вряд ли  сама  догадываясь  пожимала
ему руку.
     - Могу ли я к вам приезжать? - спросил он ее пламенным голосом.
     Софи, вертясь с ним в вальсе, молча смотрела на него своими прекрасными
глазами.
     - Могу ли? - повторил Бакланов, когда они кончили тур.
     - Пожалуйста! - отвечала Софи и голос ее опять ничего не выражал.
     Часов в двенадцать Бакланов, видя, что другие молодые люди прощаются  и
уезжают, тоже взял шляпу и подошел к Софи. Она в это время о чем-то дружески
шепталась с девицей Марией-Терезией-Каролиной.
     - Adieu! - проговорила она, довольно небрежно подавая ему руку.
     Бакланов вышел.
     Он был очень взволнован.

        9.. Он пошутил!



     Мужчина с табаком и вином делется похож на чорта!  -  говорит  немецкая
поговорка.
     Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил  сигару,
человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.
     Более ясно проходившие в голове мысли были следующие:
     "Славная вещь - эти немножко шаловливые женщины".
     Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.
     "Как бы отлично теперь, вместо  того,  чтобы  ехать  домой,  заехать  к
какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию".
     Еще рюмка и затяжка сигарой.
     "Что я Казимиру пропускаю... Она, должно быть, страстная женщина!"
     Новая рюмка и новая затяжка.
     "Сходить разве к ней?"
     У Бакланова при этом в голове даже помутилось.
     "Чорт, пожалуй, рассердится!" - продолжал он. Однако  встал.  Шаги  его
уже были неровны.
     "Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней".
     И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и
отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.
     - Кто это? - спросила она немножко испуганным голосом.
     - Это я, Казимира, не тревожьтесь! - говорил Бакланов, подходя к ней  и
дотрагиваясь до нее рукою.
     - Ах, Александр Николаич, не случилось ли  чего-нибудь?  -  воскликнула
Казимира, привставая.
     - Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, - отвечал он; голос его был
нетверд.
     - Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.
     - Никто не придет, никто! - говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.
     - Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! - говорила Казимира.
     - Ну, пойдемте ко мне в кабинет.
     - Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!
     - Мы будем сидеть, разговаривать.
     - Нет, Александр, ступайте, ступайте! - говорила Казимира,  дрожа  всем
телом.
     - Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.
     - Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.
     - Отчего же невозможно?
     - Оттого, что у вас жена есть! Что вы!
     - Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!
     - Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! - говорила Казимира.
     - Не оставлю, - говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.
     - Александр! - вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.
     - Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! -  проговорил
Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.
     - Ах, Господи! - воскликнула бедная женщина, вся пылая в его  объятиях.
- Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.
     - Ну, наденьте.
     Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.
     Бакланов обнял ее и увел. 10..



                               Бедная жертва.

     В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле  это
было не так: безумная Казимира  начала  чувствовать  страх  непреодолимый  к
Евпраксии и почти  что  избегал  ее  видеть,  стремясь  всей  душой  быть  с
Александром, единственным ее спасителем  и  покровителем;  о  он,  напротив,
удовлетворив  минутному  увлечению,  почувствовал  к  Казимире   более   чем
равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал  себя,  а  потом  и
скрывать этого не мог, и не только  самым  тщательным  образом  старался  не
оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую
она входила.  Казимира  наконец  заметила  это  и  поняла:  что  бы  там  ни
чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать
внимания на Бакланова, а между тем,  когда  ее  начинали  невыносимо  душить
слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти  босыми  ногами  по
замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
     В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного  подошла  к  спальне  мужа  и
отворила дверь.
     - Что ты спишь? Вставай! - сказала она.
     Бакланов взмахнул глазами.
     - Казимира больна, - продолжала Евпраксия.
     - Больна, чем? - спросил сначала очень равнодушно Александр.
     - Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
     - Что же такое она бредит? -  спросил  Бакланов,  приподнимаясь  уже  с
постели.
     - Да так, разную бессмыслицу говорит, - я уж за доктором послала.
     - Да, да, за доктором, - говорил Бакланов  и  вслед  за  женой  несмело
вошел в комнату Казимиры.
     Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было  глазами,
потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице,  затем
она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
     - Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов.
     Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
     "Что если она умрет! Я сам не перенесу  этого!  Она  мне  день  и  ночь
станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к  себе  в
кабинет.
     Доктор приехал.
     Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
     - Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть,  или  простудилась,
или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, - говорил тот.
     - Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия.
     - Есть за жизнь опасность, - говорил доктор.
     Евпраксия еще больше побледнела.
     Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
     На другой день Казимире стало еще хуже.
     Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший  ни  с
кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
     Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
     Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в  эти  минуты
была непритворная.
     В продолжение недели Евпраксия не пила,  не  ела  и  все  сидела  около
Казимиры, брала ее за  руку,  успокаивала  ее,  когда  та,  остававшаяся  по
большей части в беспамятстве, начинала метаться.
     На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
     Послали за католическим священником.
     У Бакланова  посинели  ногти,  когда  он  услыхал  звон  колокольчиков,
которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
     Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
     В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
     - Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом.
     - А! - зарыдал Бакланов на весь дом.
     - Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия.
     - О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее,  -
о-о-о!
     - Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него.  -  Чем
же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
     - Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов.
     - Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней!
     И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
     В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
     Евпраксия,  в  белом  платье,  страдающая,  но  спокойная,  подошла   к
Казимире, положила ей на  грудь  руку,  потом  показала  на  что-то  глазами
горничной.
     Та подала ей домашний требник.
     Евпраксия сама начала читать отходную.
     Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую.  Та  в  эту  самую
минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
     Горничная стала было ее одевать.
     - Не нужно уж! - сказала Евпраксия.
     Через минуту Казимиры не стало.
     Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз  лицом  на
диван.
     Он только всего один  раз,  и