, - продолжал Бакланов. Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя. - Как же, - продолжал Иона: - давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок - выскочил! - Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует. - Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: "Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"... - Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, - продолжал Бакланов пилить Иону. - Как же? Отлично! Ха-ха-ха! - захохотал старик диким голосом. - Был я сударь Александр Николаич, у них, был на этих съездах... столпотворение вавилонское - и там, я думаю, не подобный шум. Кто что говорит, словно лошади степные скачут; никто никого не слушает... У нас прежде по крайности в присутственных местах благочиние было, а тут я омерзение почувствовал... Посредники эти молокососы: пик-пик тоже!.. Предводителишка врет, по обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо распустивши, и слушают. - Что ж в этом особенно худого? - возразил Бакланов. - Хорошо, хорошо! - продолжал Иона: - а сами, подлецы, себя так не забывают... "Что, говорят, не придете ли к нам, мужички, на помочь повеселиться?". Ну как, батюшка, подначальные - совсем как не придут? И привалят, разумеется, целая тысяча; а у нас-то... Пришиби ты меня, друг сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни видеть ни чувствовать... Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя. - Ну что ж? К чему так отчаиваться! - сказал ему Бакланов: - я вот теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, - прибавил он и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую. - Спасибо! - произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова руку. - Спасибо! - повторил он еще раз с каким-то особенным чувством и вдруг поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. - Да! - забормотал он, опускаясь на постель. - Иона плут, мошенник был, но никогда не думал нищим быть... При последних словах у него голос был даже не хриплый, как у умирающего. - Ну-с, прощайте! - сказал Бакланов, вставая. Ему тяжело было более оставаться. - Прощай! - сказал Иона, как-то чмокнув губами. - Прощай!.. А я теперь опять один, опять! - произнес он и заревел на весь дом. Бакланов поспешил уйти и уехать. 18.. Добрый помещик. В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете с камином, с картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского дома покойного отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной и солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально и как бы вырожало, что звезда его счастья закатывается. - Что, скажи, любят меня крестьяне? - спрашивал Бакланов. - Любят-с! - отвечал приказчик. - Пожалуй, и на волю бы не пожелали? - Да известно, что есть дураки, - гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже... - Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний? - Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали. - А много уж этих поборов-то было? - Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души... вскочил тоже им эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он и сам-то весь того стоит. - Отчего же не стоит? - Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет. - Это так сначала, а после обойдется. - Нет-с, николи это не обойдется... У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. "Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, - подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности". - Неужели же они не понимают, что это для общей пользы? - Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может. - Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать? - Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются. - Ну, а посредники люди все хорошие? - Молодые все больше господа... Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные... Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было. - Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут. - Попервоначалу так-с! А что после - все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, - заключил прикзчик. - Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли? Приказчик даже вспыхнул от радости. - Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, - отвечал он: - крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым... два года эти пройдут, хоть топись совсем... у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой - старик тоже старый, ветхий. - Детки прокормят! - Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться... Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют... Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно! - Ах, кстати, к женам! - произнес Бакланов: - где, скажи, пожалуйста, Марья? - Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная. - И хорошо живет с мужем? - Да ничего особливого не видать... Все ведь они одинаково живут... В Питере муж-то... Не часто тоже сходить! - Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне. Приказчик смотрел на барина. - Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят... Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость. - Слушаю-с, - отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать. - Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! - заключил Бакланов. - Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, - отвечал приказчик. Оставшись один, Бакланов был очень доволен своим прежним крепостным "неуправлением". 19.. Братский праздник с народом. Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу - мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые. Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый... Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова: "С поля, с поля едет барин", - пели мужики и бабы. "Две собачки впереди!" - слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши. "Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!" - пели, кажется, по преимуществу женщины. "Здравствуй, милая красотка, из которого села?" - пробасили уж мужчины. "Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!" - опять залились женские голоса. Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша. Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал. Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня: "Башмачки, башмачки, Башмачки мои тороченые! Три рубля за них платила. Только день в них походила. Башмачки, башмачки, Башмачки мои тороченые!" При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом. Бакланов наконец вышел на крыльцо. - Ура! наш батюшка, барин! - вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. - Ура! - повторила она. И опять этим распорядился старик Петруша, который стоял на правом фланге и выше всех поматывал рукой. Бакланов снова прослезился. - Благодарю вас, братцы! - начал он взволнованным голосом. - Что же водку-то?.. Подавайте водку-то! - прибавил он. Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить. - Давай по два стакана за раз! - сказал Бакланов. Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали. - Земли вам, братцы, - продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: - по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше? - Да, словно бы есть маленький излишечек, - произнесло несколько стариков-мужиков. - Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка. - Благодарим, батюшка, покорно! - произнесли опять те же старики. - Земля-то больно плоха, - сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: - каменья да иляк. - Ну уж, любезный, мне для тебя земли не выдумать, не сочинять, - отозвался ему Бакланов, услышав его слова. - Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле... У всех здесь одинакая, - сказал опять старик. - Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну полосу навоза-то валишь, - возразил ему, в свою очередь, мужик. - А тебе кто мешает, какой леший? - окрысился на него старик. - Ну-с, дворовые теперь, - перебил их Бакланов: - желаете ли оставаться у меня временно-обязанными крестьянами? - Лучше того нам быть не может! - сказал ему первый Петруша. - Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и будут платить за них оброк, - сказал Бакланов. - Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с! - сказал молодой парень. - А ты вот найдешь у меня, как тебя на миру-то раза два поучат; их вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, - сказал Бакланов. - Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! - отозвались с удовольствием старики. - Ну, садитесь, кушайте! Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы. - А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, - прибавил Бакланов и пошел. Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством. Он прямо подошел к ней. - Здравствуй, Марья! - сказал он и протянул к ней руку. Она хотела было поцеловать ее. - Как можно! Этого уж нынче нет, - говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели. Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой. - Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!.. Марья продолжала смотреть на него с любопытством. - Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!.. Приказчик подал. - Ну, вы теперь, - продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам. Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась. Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз. - Как бабушка-то на барина смотрит, - заметила одна женщина. - Что ты старушка? - обратился к ней Бакланов. - Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! - отвечала та. - Просты они, матушка, ныне все! - отвечала ей прежняя женщина. Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала. - Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? - обратился он к ней. Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры. - Нет, барин, не хочу, не стану! - отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов. На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал. - Мне таперича, Яков Иваныч, что значит - ничего, - заговорил уже прежний покорный старичок. - А я его, дъявола, вот как ссучу! - говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит. - Тсс! Тише! - скомандовал достаточно выпивший Петруша. - Песню господину петь! - Песню, изволь! - повторила толпа. - Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! - сказал громко Бакланов. - В сад, ребята, уважим барина! - раздалось несколько голосов. Вся толпа тронулась. Бакланов постоянно старался быть около Марьи. Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться. Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря. Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую. Бакланов оставался между последними. Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные. Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя. - Ой, барин, не трожьте! - прговорила она, отодвигаясь от него. Другие бабы, заметив это, поотошли несколько. - Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов. - Я еще, барин, не сошла с ума... - отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд. - Да ведь прежде ходили же? - Мало ли вы прежде крови нашей пили? - отвечала Марья. Бакланову сделалось стыдно и досадно. - Я, кажется, тебя не принуждал? - Волей, значит, видно, шла! - отвечала насмешливо Марья. - Да ведь это глупо же, - произнес Бакланов: - прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь... Я денег тебе дам, сколько хочешь! - Не надо, барин, никаких мне ваших денег, - проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: "пустите-с!", отошла на более приличное ей место. Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину. Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила. Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик. - Барин, я пляшу, смотри, - говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. - Да ты гляди, хорошо ли? - говорил он. - Обернись, дуралей, к барину-то лицом, - усовещали его другие мужики. - Изволь, сейчас!.. - отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык. - Экий дурак! экий скотина! - проговорили ему на это другие мужики. - Дурак и есть! - подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты. "И это люди!" - говорил он мысленно сам с собой. Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший. - Говорили с Марьей-с? - спросил он его с улыбкой. - Неприступна уж очень стала! - отвечал Бакланов в том же тоне. - Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! - объяснил приказчик. - Что это они так шумят? - спросил Бакланов с досадой. - Да разные там свои глупости врут; разберешь у них! - Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько! - Бесчувственный народ - как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! - отвечал приказчик и ушел. Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни. Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. "Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!. 20." Возвратившаяся любовь. На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину. Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, - что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся! В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены. Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой. При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился. - Извините, сделайте милость, - заговорил он. - Где Софья Петровна? - спрашивал его тот задыхающимся голосом. - Сейчас... час с два как уехала, - отвечал Петр Григорьевич. - Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до нее и ей до меня крайняя надобность. - Сейчас лошади будут! - отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу. Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании. - Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! - бормотала между тем старуха. - Вы что тут делали? - спросил ее Бакланов. - Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень уж любит это! - отвечала старуха. "Вот, чорт, чем занимается!" - подумал Бакланов. Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом. - Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! - проговорил он. - О, вздор! у меня пойдут! - проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали. - Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! - говорил Бакланов. - Нам, батюшка, не жаль, - отвечал старик-староста: - пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их - мы сами не смели. - Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, - подхватил молодой парень. - Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! - насмешливо заметил извозчик Бакланова. - Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! - отвечал ему старикашка-староста. - Ну и выберу, - али нет! - отвечал ему молодцевато извозчик. - Попробуйте-ка в самом деле, ребята! - распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника. - Ну и попробуй, и поезжай! - говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни. - И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! - говорил извозчик. Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу. Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке. Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами. Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: "дъявол, что ты!". Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик. - В трок им головы-то, в трок, - кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал. У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки. - Отпускай! - крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи. Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо. В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить. - Пойдут, ничего, пойдут! - ободрял с крыльца Петр Григорьевич. Лошади однако начинали все больше и больше забирать. - Батюшки, бьют, кажется! - проговорил бежавший за ними старикашка. - В самом деле бьют! - говорил Бакланов, тоже бежавший за ними. - Держи! держи! - кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны. Но коренная перекусила уже бечевку, одна из пристяжных беспрестанно взлягивала, другая попала ногой в постромку. Извозчик был бледен, как полотно. Телега адски стучала. Из усадьбы побежало еще несколько народу, и один только Петр Григорьевич оставался спокоен на крыльце. - Сдержать, сдержать! - толковал он вышедшей на крыльцо старухе-сказочнице. - Держите на стену! на стену! - кричал сельский староста, соскакивая сам с телеги. Но на стену не попали, а вылетели за околицу, а там на пашню, на косорог, в овраг. Телега перевернулась, но лошади продолжали нести. Извозчик потащился было на возжах, но бросил; новый мужик побежал было, держась за задок телеги, но упал. Молодой парень лежал и охал. К нему подбежал батька. - Что, батюшка, не убился ли? Но парень ничего ему не ответил, а вскочил и побежал за лошадьми. Те, как неопределенная масса какая-то, мелькали вдали. - Черти! лешие! - говорил извозчик, возвращаясь в усадьбу. - Поедемте, барин, я вас на своих отвезу. Недалеко тут. В Захарьине, говорят, барыня-то кормит, - обратился он к Бакланову. - Сделай милость, - отвечал тот. Извозчику более всего было стыдно, что он хвастался, а лошади его разбили. - Поедемте сейчас же! - прибавил он и затем, приведя еще дрожавшую от усталости свою тройку, заложил ее снова в бричку. Бакланов сел. - Прощайте! - произнес ему с крыльца своим добродушным голосом Петр Григорьевич. Бакланов молча кивнул ему головой. - Кричат все, лешие, а то бы я справился с ними! - продолжал, как бы оправдываясь перед Баклановым, извозчик, а потом, от сдержанной, вероятно, досады, стал неистово сечь свою тройку, так что та снова заскакала у него. Сердце Бакланова замерло в страхе, когда они стали подъезжать к Захарьину. "Ну, как ее нет тут!" - подумал он, и у него волосы на голове стали дыбом от ужаса. По крайней мере за версту еще он стал в повозке своей раком, выглядывая, нет ли на улице Захарьина экипажа Софи. Но его не было. Почти не помня себя, Бакланов обежал все дворы, и на одном из них сказали ему, что Софи приставала ненадолго, но уже с полсуток как уехала. Выйдя на улицу, бедный герой мой сел на валявшееся бревно и горько-горько заплакал. О, как он любил в эти минуты Софи!  * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *  1.. Изучение исскуств. В Петербурге судьба сжалилась над моим героем: он отыскал Софи, помирился с ней, и они вместе отправились за границу. В одно светлое блистающее утро, оба они, счастливые и довольные, выходили из гостиницы Гота в Дрездене. Рядом с ними шел немец, чичероне. - Мы куда это? - спросила его Софи. - О, madame, в Grunes Gewolbe, - отвечал тот. - Это где сокровища хранятся, - пояснил ей Бакланов, внимательно заглянув в красную книжку Бедекера. Немец многозначительно кивнул ему, в знак согласия, головой. Войдя во двор королевского замка, он таинственно посадил их в каких-то сенях. Тут уже сидели полная дама с двумя девицами и толстый господин, должно быть, русский купец с бородой, в пальто, непривычно на нем сидевшем, и мрачно склонивший голову. Полная дама бранилась с дочрьми. - Ты глупа, что не надела коричневой шляпки! - говорила она. - И не надену! - отвечала дочь. - И я не надену! - подхватила и другая. - Дуры! - сказала им на это мать. Все это, разумеется, было говорено по-немецки и самым скромным образом. - Сейчас, как выйдут, так и мы войдем! - сказал таинственно и лукаво немец. Купец при этом приподнял на него лицо и почесал у себя за ухом. Наконец двери отворились, и из них стала выходить толпа. Немец, почти с азартом, схватил Бакланова и Софи за руку и втолкнул их в дверь, а потом сделал им, в знак поздравления, ручкой. Тем их уже встретил сам господин профессор, с почтенною физиономией, в очках и ермолке. Купец и дама с дочерью тоже вошли вслед за ними. Профессор ввел их в первую, с статуэтками, комнату и, закрыв как бы от удовольствия глаза, начал им рассказывать. - У нас это в каждом магазине есть, - сказала Софи. - Да, - отвечал Бакланов, - но это древность! В одной из следующих комнат, с шпагами и орденами, Софи уже села. Но зато внимательно и как-то злобно рассматривал все купец. Дочери полной дамы тоже восхищались разными поддельными и настоящими брилльянтами. В следующих затем комнатах и Бакланов зевнул, и больше уж стал обращать внимание на изображения королей саксонских, смутно соображая, как это они их этаких диких рыцарей делались все больше и больше образованными принцами. С купца пот градом катился; но он, как человек привычный ко всякому черному делу, продолжал смотреть и слушать. - Ух! - сказал наконец Бакланов, когда их выпустили из "Грюнес Гевельбе". - Голова заболела, - подтвердила и Софи. С одной только дамой немецкою ничего не случилось, может быть, потому, что она прошла, решительно ни на что не смотря. - Угодно в галлерею? - произнес было провожатый Бакланову и Софи. Те переглянулись между собой. - Нет, мы бы поесть хотели, - сказали они. - О, да! - произнес немец и вежливо повел их из дворца. Выйдя на площадь, он приостановился и принял несколько театральную позу. - Мост! - начал он, показывая в смом деле на мост: - был разрушен французами... император русский восстановил его... Приятно вам это слышать? - Да, - отвечал Бакланов. - Терраса! - продолжал провожатый докторальным тоном, ведя наших путников на известную Брюлевскую террасу. - Здесь очень мило! - сказал Бакланов. Внизу, перед самыми почти их глазами, не очень шумно, да и не совсем мертво, катилась Эльба. По ней приплывали и отплывали веселые на вид и с веселым народом пароходы. Впереди, на другом берегу, раскидывался старый город, весь перемешанный с зеленью. Софи села и спросила себе кофе. Бакланов сел около нее. Проводник с серьезным видом начал толковать им: - Все это министр и любимец Августа, курфюрста саксонского, Брюль сделал!.. Это его место и дворец. - Брюль? - переспросил Бакланов. - Да, - отвечал немец: - но слава наша на земле - дым: он умер, и потомок его таким же ремеслом занимается, как и я... Подкрепившись кофеем и освежившись воздухом, путники наши объявили о своем желании итти в картинную галлерею. Немец гордо пошел вперед. Бакланов повел Софи под руку. За границей они новою какою-то любовью стали жить, точно снова ее начинали. - Софи! - шептал потихоньку, но с восторгом, Бакланов: - ведь мы будем видеть Сикстинскую Мадонну, пойми ты это! - Да, - отвечала она. - Софи, смотри: это Гвидо Рено настоящий! - начал он восклицать с первого же шагу. Купец тут же похаживал своею здоровою походкой и на все, не столько со вниманием, сколько со злобою посматривал. - Каков Караччи-то, каков? - кричал на всю залу Бакланов. - Отойди вот туда, сядь вот тут! - говорил он, отводя и сажая Софи на диванчик: - смотри, видишь эту перспективу капеллы и спину этой молящейся женщины? - Вижу, - говорила Софи. Румянец снова начинал пропадать у нее на щечках, и появлялась бледность утомления. - Пойдем, я хочу поскорее Мадонну видеть! - сказала она. - Ах, душа моя, нет! - сказал было сначала Бакланов, но, впрочем, пошел. - Это вот Рембрандт, это Джулио Романо, это Клод Лоррен; наперед вижу и знаю, не подходя. Софи заглянула на надпись. - Нет, это Тициан подписано! - сказала она. - Да, ну, они схожи в манере, - произнес Бакланов, и они вошли к Мадонне. В первое мгновение Софи и Бакланов взглянули на картину, а потом друг на друга. - А! - произнес он, увлекая и сажая Софи на диван. - А! - повторил он. - Тебя что больше всего поразило?.. - прибавил он почти шопотом. - Младенец, я уж и не знаю, что это такое! - отвечала Софи. - А, младенец! - повторил Бакланов по-прежнему тихо: - да ты видишь ли, что это будущий аскет, реформатор? - Божеский какой-то огонь в глазах. - А ты видишь эти волоски сбившиеся... это они ведь на облаках плывут... это ветер их немножко раздул, - продолжал Бакланов. - А вот она-то хороша! - Она плывет... идет... она мать... она уничтожена, чувствует Бога на руках... Софи продолжала смотреть. - Это ведь не картина!.. Это разверзлись небеса, и оттуда видение!.. - толковал ей Бакланов. - Да, - подтверждала Софи. Ей почему-то в эти минуты вдруг припомнилась вся ее физнь, и ей сделалось как-то неловко. - Ну! - сказала она после целого получаса молчания, в продолжение которого Бакланов сидел, как в опьянении. - Пойдем! - отвечал он ей, и оба, молча и под влиянием каких-то особенных мыслей, вышли. 2.. Немецкий вечер и немецкий вечер. - Я не могу больше уж этого есть, - говорил Бакланов отодвигая от себя восьмое блюдо, которое подавали им на Брюлевской террасе. - Ужасно! - сказала Софи, тоже отодвигая от себя тарелку. - Garcon! - крикнул Бакланов. - Monsieur! - отозвался тот с шиком парижского гарсона. - Возьми! - сказал Бакланов. - Monsieur trouve que cela n'est pas bon? - Напротив, совершенно bon, но es ist genug. - Vous etes russische gentlemen! - произнес одобрительно, но Бог уж знает на каком языке, гарсон. Невдалеке от наших героев обедал, или, точнее сказать, хлебал бульон с вермишелью русский купец. Бакланов решился наконец к нему обратиться. - Вы тоже путешествуете? - сказал он. - Да-с! - отвечал купец, боязно на него посмотрев. - Что же вы, для здоровья или для рассеяния вояжируете? Купец обвел кругом себя глазами. - По делам своим, - известно-с! - сказал он и тот же недовольный взгляд перевел на подавшего ему счет гарсона, и при этом совершенно и свободно заговорил с ним по-немецки. "И языки еще иностранные знает, скотина этакая!.." - подумал про себя Бакланов. Купец, отдав деньги, сейчас же ушел, и через какую-нибудь минуту уже видна была далеко-далеко мелькающая фуражка в саду. Бакланов стал наблюдать над другими посетителями. Часа в четыре пришли музыканты; пришло несколько приезжих семейств, прибыла и полная дама с двумя своими дочерьми. Девушки на этот раз покорилась родительской власти и были в коричневых шляпках, которые в самом деле были ужасно смешные и совершенно к ним не шли. Бакланов заговорил с ними. - Вы, вероятно, тоже иностранка? - О, нет, мы саксонки! - отвечали обе девушки в один раз и с заметным удовольствием. - И осматриваете древности?.. Делает честь вашему патриотическому чувству! - О, да, мы должны все осмотреть, - крикнули девушки. Бакланову показались они очень глупы, и он прекратил с ними беседу. Прошло четверо офицеров, эффектно постукивая саблями, в нафабренных усах и в вымытых замшевых перчатках. - Посмотри, как эти господа похожи на аптекарей! - сказал он Софи. - Да! И точно, знаешь, не настоящие офицеры, а для театра только принарядились! Заиграла музыка, и музыкальная немецкая душа почувствовалась в каждой флейте, кларнете, в какой-нибудь второстепенной валторне. Бакланов все это время поколачивал ногой и мотал в такт головой. Софи опять почему-то взгрустнулось, и стала ей припоминаться прошлая жизнь. В антрактах публика пила кофе, пиво, ела мороженое, а кто и ростбиф: немцы могут есть во всякое время и что вам угодно! Путешественники наши наконец утомились. - Домой! - сказала Софи, приподымаясь. - Allons! - произнес Бакланов. Возвратившись в отель, где занимали два номера рядом, они сейчас же разошлись по своим комнатам, разделись и улеглись, но вскоре стали переговариваться между собой. - Как чудно сегодня день провели! - заговорил Бакланов первый. - Да! - отвечала Софи. - Завтра, - продолжал он: - как встану, отправлюсь в картинную галлерею и уж стану серьезно изучать ее. - А я, - подхватила Софи: - пойду гулять: я заметила прелестное место в саду. - Сойдемся мы, значит, на Брюлевской террасе часам к двум? - Да, - подтвердила Софи. 3.. Другой день в Дрездене. Поутру Софи отправилась на прогулку гораздо позднее Бакланова. Он еще часов в десять, проходя мимо ее номера, торопливо крикнул ей: - Ну, я иду! - Ступайте! - сказала ему Софи. Из отеля она потом вышла какою-то несколько таинственною и робкою походкой. - Ayez la complaisance, monsieur, de me dire ou est la poste? - обратилась она к одному человеку. Тот сделал какую-то мину из лица, развел руками и прошел мимо. Софи сконфузилась и обратилась в более уже пожилому мужчине (по белому галстуху она догадалась, что это должен быть пастор). - Montrez-moi votre lettre! - сказал ей тот почти строгим голосом. Софи робко подала ему письмо. - A Petersbourg, monsieur Petzoloff! - произнес вслух немец. Софи все это время обертывалась, как бы боясь, чтобы не подслушал кто. - Voila! - произнес пастор и тут же опустил письмо в прибитый перед самыми их глазами ящик. Софи поблагодарила его милым наклонением головы и прошла в сад. Сначала она села на одну из лавочек, с целью помечтать. Помечтала и пошла потом ходить. Походила, остановилась и с большим вниманием посмотрела на один из открывавшихся видов. Снова села. Скука ясно была видна на ее лице. Она встала и пошла из сада по улице, остановилась перед одною церковью, полюбовалась и хотела-было внутрь зайти, но заперто! Сойдя со ступеней храма, она вошла не то в лавочку, не то в аптеку, купила там мыла и духов; но, отойдя немного от лавочки и понюхав духи, бросила их на тротуар: такие они были гадкие! Далее она решительно не знала, что с собой делать, и возвратилась на Брюлевскую террасу. Всего еще было 12 часов. Через полчаса, впрочем, явился туда и Бакланов, запыленный и усталый. Он поутру прямо и проворно прошел в галлерею; в двух комнатах останавливался перед каждою картиной, справляясь с каталогом, делал глубокомысленную мину, записывал у себя что-то такое в книжке; в третьей начал он хвататься за голову; с каталогом уж более не справлялся, и наконец следующие комнаты прошел совершенно быстро и сел против Мадонны. Потом вдруг вскочил, как бы вспомнив что-то, и вышел снова в прежние комнаты, снова начал останавливаться перед каждою картиной, записывать в памятную книжку... Между тем у него во рту стало становиться сухо и поламывало ноги. Не давая себе хорошенько отчета, он пошел, пошел и совсем вышел из галлереи. Но на террасу ему совестно было итти. Он решился пройтись по улицам и, не желая встретиться с Софи, бродил по самым глухим переулкам; а тут, как нарочно, поднялся ветер, который дул ему в глаза и рот, так что Бакланов беспрестанно отплевывался и уж самым скорым шагом отправился на террасу. - Фу, поработал же сегодня! - сказал он, усаживаясь подле Софи. - Все осмотрел? - спросила она. - Все!.. - отвечал Бакланов. - Стало, мы можем уехать сегодня отсюда. Мне через месяц непременно надобно быть в Париже. Последние слова Софи почему-то произнесла несовсем спокойным голосом. - Куда же ехать? - спросил Бакланов. - В Баден, на воды; там преприятное, говорят, общество, - подхватила Софи с живостью. - Хорошо, - отвечал Бакланов, зевая во весь рот. 4.. Рулетка. Баден-Баден был в самом разгаре своего сезона. Опершись на перила мостика, идущего от отеля "Европы", стоял Бакланов в каком-то упоении. Под ним шумел источник. Кругом пели птицы. оздух был как молоком пропитан. Впереди виднелся Conversations-Haus, а за ним высокие горы. Они часа уже три как приехали, но Софи все еще одевалась. Горничная хлопотливо и беспрестанно входила и выходила от нее то за водой, то гладить платье, воротнички. - Что ты так хлопочешь? - спрашивала ее другая горничная, служащая в нижнем этаже. - С одной госпожой!.. Она очень хороша собой, - отвечала первая горничная и показала своей подруге, вынув из кармана, червонец. - Гм, гм! - произнесла та. Когда Софи вышла наконец из номера, в шляпке и белом бурнусе, горничная не утерпела и сказала ей: - Vous etes bien jolie, madame! Софи с улыбкой поблагодарила ее наклонением головы. Стоявший внизу обер-кельнер в белых штанах и белом галстухе, когда проходила она, закусив как-то губы и засунув палец в ключ, стал им колотить себя по ноге. Софи прямо подошла к Бакланову. - Как ты хороша, однако, сегодня! - невольно проговорил он. Софи, гордо закинув головку, подала ему руку. Чтобы нарядиться и выйти на водах на гулянье, она как будто была рождена для этого! Перед Конверсационною залой играла музыка. Софи и Бакланов сели. При этом обратила на них внимание даже одна, как впоследствии оказалось, владетельная особа, путешествующая инкогнито, которая несколько времени лорнировала их. Сидевший рядом с Софи молодой англичанин тоже каждый раз вспыхивал, когда она взглядывала на него. - Allons dans la salle, - сказал наконец Бакланов. Софи встала. - Madame, votre gant, - сказал англичанин, подавая ей уроненную перчатку. - Merci, monsieur, - сказала она, долго протянув эти слова. - Madame est francaise? - прибавил он совсем уже робко. - Non, monsieur je suis russe, - отвечала Софи. Англичанин в почтении склонил перед ней голову. В первой же великолепной зале, в которую они вошли, раздался радостный голос: - Бакланов, Боже мой! Кого я вижу! Но Бакланов при этом дрогнул и даже побледнел. К ним подходил, с бородой, одетый совершенным франтом и, как видно, чище обыкновенного умывшийся Никтополионов. Софи невольно отняла руку от Бакланова и даже отошла от него. - Скажите, пожалуйста! - кричал между тем тот, подмигивая своим единственным глазом: - вы совершенно пропали из К... - Я был в Петербурге, в деревне, а теперь за границей, - отвечал Бакланов, желая поскорее уйти от своего соотечественника. - А у нас Бог знает какие слухи про вас! - воскликнул Никтополионов и потом вдруг обратился к Софи. - Il me semble, que j'ai l'honneur de voir madame Leneff? Софи слегка, но серьезно и ничего не сказав, поклонилась ему. - У нас Бог знает что говорят, - продолжал Никтополионов, снова обращаясь к Бакланову: - что вы вашу супругу бросили... в разводе с ней... - Сплетни в нашем городе не новость, - отвечал Бакланов. - Где рулетка?.. Я рулетку желаю видеть, - перебила их разговор Софи. - Позвольте мне быть вашим кавалером! Я здесь как дома, - сказал Никтополионов и ловко предложил Софи руку. Она должна была итти с ним. - Вы вместе путешествуете с Баклановым? - спросил он ее невиннейшим образом. - Мы встретились с ним в Дрездене, так же как вот и с вами теперь, - отвечала Софи небрежно. - Да!.. разумеется, - подхватил Никтополионов: - как приятны эти встречи! За границей он был хотя так же ядовит, но по крайней мере гораздо вежливее. - Про Бакланова там решительно говорят, что он бросил жену и влюбился в какую-то даму... - А, так вот какая рулетка! - перебила его на этих словах Софи, останавливаясь перед огромным игорным столом. Бакланов пошел и стал на другом его конце. Он хотел показать, что вовсе не с Софи приехал. - Как же тут играют? - продолжала та, смотря с вниманием на груды золота и серебра, которые беспрестанно переходили то к банкометам, то к играющим. - Очень просто: положите деньги на какое угодно вам место, там уж не обсчитают! - объяснил ей Никтополионов и бросил сам два талера. Ему дали четыре. Он положил их в карман. - Ах, это весело! - воскликнула Софи и бросила пять талеров. У нее взяли. Она еще; опять взяли. Никтополионов попросил одного сидевшего тут господина, чтоб он уступил ей место. Тот встал. Софи поместилась к столу. Она бросила пять червонцев. У нее взяли. Она еще десять. У нее взяли. - Приостановитесь немножко!.. Ставьте поменьше! - научал ее Никтополионов. Софи поставила червонец. Ей дали три. Она еще три. Ей дали шесть. Потом она опять проиграла. - Теперь увеличьте куш! - шептал ей Никтополионов. Софи поставила двадцать червонцев. У нее взяли. Софи поставила еще пятьдесят. У нее взяли. - Софи, что вы делаете? - кричал ей Бакланов с другого конца. Но Софи даже и не отвечала ему. Лицо ее горело... Она поставила билет в четыреста франков, взяли! Она высыпала все золото из кошелька, ей дали немного. Она все это поставила и приложил еще билет в четыреста франков, - взяли! - Нет больше пока денег! - проговорила она, обращая к Никтополионову свое взволнованное лицо. - Как? Все проиграли? - спросил тот ее с удивлением. - Кредитив у меня в Париже! - отвечала с досадой Софи и потом вдруг обернулась к Бакланову. - Дайте мне денег! - сказала она. Тот, растерявшись и всем этим очень недовольный, вынул портмоне. - Давайте все, сколько есть! - проговорила Софи и потом, повернувшись, сейчас же начала ставить. В два приема портмоне Бакланова был пуст. Софи по крайней мере часа три сидела около стола; глаза ее неустанно бегали за золотом: ей очень было жаль тех денег, которые она проиграла, и ужасно хотелось выиграть те, которые она видела перед собой. На другой день, еще часов в одиннадцать, Никтополионов зашел за ней, увел ее под руку в Salle de Conversation, записывал для нее проигравшие на рулетке номера и учил, на которые ставить. Бакланова более всего беспокоило то, где Софи брала денег, но обер-кельнер объяснил ему это. - Monsieur! - окликнул он его раз, когда тот проходил мимо его будки. - Дама эта - ваша родственница? - Да! - отвечал Бакланов, заранее предчувствуя что-то недоброе. - Вам известно, что она заложила у хозяина все свои брильянты за пятнадцать тысяч франков? Бакланов пожал плечами. - Ее дело! - сказал он с улыбкою. - О, здесь это часто бывает! - произнес обер-кельнер. Вечером, впрочем, когда Софи, утомленная и усталая, возвратилась в свой номер, Бакланов решился постучаться к ней в комнату. Она отворила ему несовсем поспешно и несовсем с удовольствием. - Вы все играете? - начал он. - Да. - Выиграли? - Проиграла. - Зачем вы это, Софи, делаете? - Я не на ваши деньги играю, а на свои. - На чьи бы то ни было, все-таки это безумство и наконец неприлично. - Моя вся жизнь была неприличие и безумство, - отвечала Софи, вынимая из косы гребенку и закладывая волосы за ухо, видимо, приготовляясь спать. Бакланов принужден был уйти. Так прошел еще день, два, три... Чтобы спасти себя от невыносимой скуки, Бакланов однажды утром решился съездить, на осле верхом, на одну из соседних гор, на которой, говорили ему, были развалины. Местность, чрез которую он проезжал, была восхитительна, но на душе у него было скверно. При подъеме на самую гору он увидел, что навстречу ему спускается другой господин, который, поровнявшись с Баклановым, сейчас же повернул своего осла рядом с ним. - Господин Бакланов! - проговорил тот. Бакланов узнал в нем старшего Галкина. - Вы тоже оставили Росиию? - начал молодой человек. - Да, - отвечал Бакаланов, погоняя осла. - Это невозможно там оставаться!.. Чорт знает что такое происходит!.. - продолжал Галкин. Бакланов молчал. - Вы знаете, меня не пускали совсем за границу! - проговорил он с гордым видом. "Тебя бы не только надо пускать, а выгнать из каждой страны!" - подумал Бакланов. - Кого еще я здесь встретил? - заговорил молодой человек уже с хохотом и видя, что прежний разговор не занимает его спутника. - Madame Леневу!.. Помните, которая жила с отцом... Она вдруг меня спрашивает об нем; видно, опять желает обирать его!.. - А батюшка ваш здесь? - спросил Бакланов. - Да, но он еще не выезжает... Мы всего здесь три дня... Госпожа эта ужасная мерзавка!.. Она столько у него перебрала. Бакланов наконец не выдержал. - Послушайте, вы еще мальчишка и позволяете себе подобным образом говорить о женщине. Галкин сконфузился. - Женщина женщине рознь!.. - пробормотал он. - Нет, не рознь! - воскликнул Бакланов: - она моя родственница, понимаете ли вы это?.. Галкин совсем растерялся. - Я не знал этого!.. - сказал он. - Ну, так я заставлю вас знать! - кричал Бакланов: - и сейчас же вас, с вашим ослом, отправлю в эту пропасть! - прибавил он, показывая на крутейший обрыв, мимо которого они проезжали, и вслед затем, в самом деле, начал толкать Галкинова осла в спину, в зад, чтобы он подошел к обрыву. - Перестаньте, Бакланов, перестаньте! - кричал во все это время молодой еврей. Бакланов разбил себе ногу, руку, но ничего не сделал с ослом. - Эмансипаторы тоже женские! - заключил он бешеным голосом. Но Галкин успел уже в это время повернуть осла и уехать под гору. - Вы ужаснейший чудак! - говорил он, обертываясь к Бакланову, которого главным образом в эти минуты взбесило то, что Софи проигрывала и, пожалуй, опять продаст себя Галкину. Возвратившись с своей прогулки, он решился еще раз, и уже в последний, иметь с ней объяснение. К удивлению своему, он на этот раз застал ее дома и, грубо отворив дверь, вошел к ней в номер. Софи, с изнуренным и истощенным лицом, стояла около своего дорожного сундука и укладывала в нем. Бакланов начал прямо: - Вам, вероятно, приятно здесь, но я никак не мог этого сказать про себя, а потому я уезжаю. - Я сама уезжаю, - отвечала она ему спокойно. - Куда же это? - В Париж. - Но ведь мы, кажется, предполагали с вами ехать сначала в Швейцарию, подышать чистым воздухом. - Поедемте в Швейцарию, для меня все равно, - отвечала Софи, садясь уже на стул. Бакланов опять ожил от радости. - У меня только денег нет; я должна спешить, - прибавила она. - Да деньги у меня есть, возьмите на путешествие. - Хорошо!.. Через несколько минут Бакланов решился ее спросить о главном: - А что, Софи, вы много проиграли? - Много, - отвечала она с улыбкой: - тысяч сорок франков проиграла. - Сорок тысяч! Зачем же вы это делали? - Так, от скуки... скучно... - отвечала Софи. - Много ли же теперь у вас осталось от всего капитала? - Немного уж! - отвечала Софи опять с улыбкой и затем, выслав Бакланова от себя, занялась своим туалетом, и к обеду вышла блистающая красотой и нарядом. 5.. Восхождение на гору Риги. По Цугскому озеру к Арту шел пароход. На нем ехали наши путешественники. Тут они уже входили в настоящие швейцарские горы, которые, сдавляя взор то зеленеющими, то обрывистыми и почти голыми скалами, окружали их со всех сторон. Неба чистого, голубого, блистающего полуденным солнцем, был виден только клочок. На нижних склонах гор были рассыпаны деревеньки, а на верхних - изредка мелькали пастушьи хижины. Все это как будто бы было на театре, а не в жизни и не на земле. Бакланов беспрестанно повертывался из стороны в сторону. - Нет, тут жить нельзя, - говорил он. - это слишком все как-то искусственно... Жизнь человеческая должна проходить обыкновеннее. - Что в нашей-то обыкновенной жизни! Наскучила уж она! - возразила Софи. - Посмотри, - прибавил он: - ты видишь дым около этой горы? Это облака. - Это гора Риги! - объяснил им стоявший около них господин, в плоховатом пальто, но с чрезвычайно добродушною физиономией. - Риги... Мы туда и поедем? - переспросил Бакланов. - Туда, на самый верх; его еще не видать в облаках. - Софи! Мы будем в этих облаках! - воскликнул Бакланов. Но Софи в это время была занята другим. Она уже несколько минут не спускала глаз с того самого молодого англичанина, который подал ей перчатки в Бадене и который решительно теперь ехал по следам их: куда они брали билеты, туда и он. Софи, конечно, на мгновение, но придала такое выражение глазам, что в значении ее взгляда не оставалось никакого сомнения; англичанин при этом слегка улыбнулся и потупился. - Madame! - обратился к Софи господин в поношенном пальто (это был их проводник): - угодно вам пешком или на лошади ехать на гору? - А как страшнее? - спросила она его. - Некоторые дамы боятся верхом, а другие нет. - Ну, так я поеду верхом и на самой сердитой лошади! Смотрите, такую мне и дайте! - Вы получите коня, достойного вас! - сказал ей вежливый швейцарец. Софи говорила громко и при том опять взглянула на англичанина. Тот опять улыбнулся своею хорошею улыбкой. Всего этого Бакланов или не видал, или не хотел видеть, и только, уж вслушавшись в последние слова Софи, проговорил: - Что за глупости ехать в гору на сердитой лошади! - Я так хочу, и в ледники еще пойду, - отвечала Софи. Бакланов пожал плечами. Они, как выехали из Бадена, все ссорились. В Арту проводник провел их в гостиницу. Англичанин тоже пришел туда. Софи переменила туалет и вышла в черном с длиннейшим шлейфом платье и шляпке a la Гарибальди. Бакланов все это время был на улице и смотрел, чтобы в самом деле не привели бешеных лошадей. - О, нет! У нас таких нет! - успокаивал его проводник. Софи стояла перед зеркалом и начала поправлять свои волосы, которые, по густоте своей, никак не укладывались под шляпку. - Как идет к вам этот наряд! - осмелился наконец обратиться к ней с первыми еще словами англичанин, и при этом весь вспыхнул. - Вы находите? - спросила Софи. - Да, - проговорил англичанин. - Вы едете на Риги? - спросила его Софи. - Д-да! - протянул еще раз англичанин. - А вы потом куда поедете? - прибавил он уже робко. - В Париж. - И я! - сказал англичанин. - О, это хорошо! - воскликнула Софи и, молодцевато похлопывая себя хлыстом по платью, пошла навстречу Бакланову. - Все готово, - сказал тот. - Allons! - обратилась Софи к англичанину. Тот пошел. Софи, как только усадили ее, сейчас же начала свою лошадь бить хлыстом и поскакала. - Софи! Софи! - кричал Бакланов, едва поспевая за ней. Англичанин ехал от них в некотором отдалении около своего проводника, который нес ему плед, подзорную трубу и стулья в палках. - Monsieur! - воскликнула вдруг Софи, обертываясь к нему: - угодно вам ехать со мною рядом?.. Англичанин подъехал к ней. Бакланов нарочно стал отставать, чтобы не подать виду, что ему неприятно. - Поскачемте! Кто из нас кого перескачет! - сказала Софи: - дайте руку; вот этак виднее, кто у кого впереди!.. - прибавила она, протягивая свою ручку. Англичанин, совсем сконфуженный, взял ее. - Тише, тише, Софи! - закричал опять Бакланов, поскакав. Проводники тоже бежали. - Так, messieurs, нельзя! Нельзя! - говорили они. - Так ездить на чужих лошадях нельзя! - передавал их слова Бакланов Софи. - Я им заплачу! - отвечала та и вскоре потом, вместе с англичанином, совсем скрылась из глаз Бакланова и проводников, которые нашли их уже около маленькой гостиницы, где Софи преспокойно сидела и пила пиво. - Что это, Софи: и пиво наконец пить! - воскликнул Бакланов, не могший удержать своей досады. - Оно очень вкусно, - отвечала Софи и затем ловко и без всякой помощи сама вскочила в седло. Проводник умолял ее ехать осторожнее. Тронулись. Дорога шла чем дальше, тем круче и опаснее. Там, где она суживалась и к ней с одной стороны прилегали нависшие скалы, а с другой - почти прямою стеной шел обрыв, которому дна было не видно, там именно Софи и начинала понукать лошадь. Умное животное не знало, как вести себя: оно и не слушалось ее слегка трусило... Англичанин, на своем коне, преспокойно следовал за нею. - Madame est fort imprudente! - восклицали почти беспрерывно проводники. Вблизи самой гостиницы есть выдающийся мыс, по которому идут две дороги: одна несколько отступя, а другая по самой закраине, и с нее действительно открывался великолепный вид склонов гор, лесов... летевшие внизу в воздухе птицы казались маленькими черными точками... человек, двигающийся по одной из тропинок на утесе, понагнулся несколько вниз, и казалось, что вот-вот упадет; города и деревни представлялись шишками, пароход - крошечною лодочкой. Сердце замирало, мутился разум глядеть вниз!.. Какое-то странное желание ринуться туда поднимало ужасом на голове вашей волос. Софи нарочно поехала по прежней дороге. Лошадь ее раза два обрывалась в пропасть. Англичанин тоже проехал за ней; но Бакланов - нет. Перед отелем наконец они спешились. Горный воздух сейчас же дал себя почувствовать. Бакланов советовал Софи итти переодеться, но она отвечала ему только насмешливым взглядом. - Давайте, побежимте вниз! - сказала она англичанину, показывая на один из крутейших скатов. Тот молчаливым кивком головы изъявил согласие. Они побежали. Видно было, как Софи все быстрее и быстрее стремилась и заметно не имела сил остановить самое себя; вдруг, при одном изгибе дорожки, перед ней, в нескольких саженях, открылся обрыв. Софи сделала движение назад; но нет: ее несло вперед!.. Перед глазами ее уже чернела пропасть!.. Англичанин в это время, совершенным козлом, перебежал ее, на всем маху повернулся к ней лицом и, с нечеловеческим усилием опершись одною ногой, распустил руки. Софи упала ему в объятия. Несколько минут они колебались: в пропасть ли им упасть, или остаться на месте. Бакланов, видевший все это с горы, всплеснул руками и отвернулся в ужасе. Софи, опершись на руку своего кавалера, начинала тихо и томно взбираться на гору. Солнце между тем начинало садиться. Вся наехавшая публика вышла любоваться его закатом. Горы, как остроконечные волны, шли кругом всего горизонта. Миллионы оттенков пробегали по нем. По вершинам большей части из них вспыхивали ледники и снег. Солнце красноватым шаром спускалось в разрез двух гор. С долин и с озер, как бы к собратам своим, поднимался и лез по утесам туман. Деревень и озер было почти не видать. Думы Бакланова невольно возвысились. Ему мечталось, что тут, где-нибудь на вершине, в облаках и на своем золотом от солнца престоле, восседает сам Саваоф, в громах и славе царствующий и управляющий вселенною! Туманы земли окончательно слились с туманами неба, и все превратилось в какое-то безразличное, темно-сероватое море. И так осталось на несколько часов... Наконец тени ночи дрогнули. Туман побелел; между несколькими горами прорезалась бледно-розовая полоса утренней зари. Напротивоположной стороне, как бы умывшись и обрядившись, ясно белели лежащие на вершинах снега. Публика опять высыпала на край горы. Молодой англичанин тоже стоял тут, завернувшись в свой плед. Но ни Бакланова ни Софи не было. Наша смелая путешественница чуть не умерла в ту ночь: с ней сначала была истерика, потом жар, а теперь она лежала в постели, с лицом пылающим, вся разметавшаяся и со взбившимися волосами. Бакланов сидел около нее с испуганным лицом и держал ее руку. - Как можно быть такой неосторожной! - заговорил он наконец, видя, что Софи несколько успокоивается. - Что ж, когда мне грустно!.. тошно!.. скучно! - воскликнула она со слезами на глазах. - Все оттого, что ты ничем не хочешь заняться. Ты читать даже не хочешь и не любишь. - Ты много сам читаешь? - возразила она ему с насмешкою. - Наконец это путешествие тебя, я вижу, нисколько не занимает. - Что же, ахать по-твоему на каждом шагу? - А главное, ты никого не любишь! Последние слова Бакланов проговорил и потупился. - Он-то любит! Кто бы говорил, только не ты! - вскричала Софи с досадой. - Отойдите от меня, мне и так душно!.. - прибавила она. Бакланов отошел. Софи между тем начала мало-по-малу смыкать глаза. Обрадованный этим Бакланов, свернувшись кое-как на диванчике, тоже начал дремать. Когда они проснулись, полдневное солнце совершенно сняло с окружающих видов таинственный характер вечера и рассветающего утра, и очень уж хорошо было видно, что там, пониже, вблизи человеческих жилищ, гораздо лучше, чем на этих голых мертвых вершинах. - Поедем отсюда поскорее! - было первое слово Софи. - Сейчас, - отвечал Бакланов, проворно вставая. - Только, пожалуйста, где бы этих гор проклятых не было: противны они мне! - восклицала Софи. - Самое лучшее в Веве: там нет ни гор ни людей, отдохнем и вполне насладимся деревней. - Да, - подтвердила Софи. Бакланов вышел распорядиться. Софи встала и потянулась. Она чувствовала ломоту во всем теле. Цвет лица у ней был очень нехорош. - О, какая скука это путешествие! Все болит, вся грязная!.. И Софи чуть не заплакала. При съезде с горы, она не шалила больше и не гнала лошадь, и хоть смело, но как-то мрачно смотрела вниз. Бакланов шел около нее пешком. Когда они проехали первую долину, то, обернувшись назад, оба невольно и в голос воскликнули: - Господи! Где мы были! Дорожка, по которой они сходили, казалась тоненькою леноточкой. Вдруг на ней появилась движущаяся масса. - Это monsieur англичанин едет, - сказал проводник. - Чтобы чорт его драл! - произнес Бакланов. Но Софи ничего не сказала. 6.. Жан-Жак Руссо, Шильонский узник и Вольтер. Веве - красивое местечко на берегу Женевского озера. Набережная у него отделана базальтом. Впереди рисуется противоположный берег своими мягкими очертаниями. Шире, нежней, привольней этого ландшафта трудно что-нибудь себе вообразить. Бакланов и Софи сидели на набережной и любовались этою водой, этими горами и облаками. По небу беспрестанно пролетали птицы и точно восхищались тем, что видели. Бакланов толковал о Руссо, о том, как этот философ желал возвратить человечество к более естественному и натуральному состоянию. - Что за глупости! - сказала ему на это Софи. Потом он объяснил ей, как madame Варран и из каких побудительных причин полюблила юного и мечтательного Руссо. - Что за гадости! - сказала на это Софи. Они долго потом, почти до самых сумерек, гуляли рука об руку. Софи, впрочем, была более скучна, чем весела. На другой день она решительно отказалась итти гулять, говоря, что ей не очень здоровиться; но, оставшись одна, сейчас же заперла дверь и написала французскую записочку: "Si vous voulez me vour, je serai a Paris dans une semaine et je m'arreterial a l'hotel de Bade. "Sophie Leneff". На конверте она обозначила: "a Paris, monsieur Plumboque, poste restante". Запечатав письмо с своею обычною, несколько лукавою физиономией, она спросила у горничной, где почта и сама сходила и отнесла его. Бакланов, желая показать, что ему ужасно весело в Веве, целое утро ходил по окрестностям, но на самом деле ему под конец стало очень скучновато. Красота природы пригляделась, а другим ничем он не был связан с представляющейся ему жизнью. Впрочем, возвратясь домой, он уговорил Софи съездить покататься на лодке. Они поехали. Вдали виднелась башня. - Знаешь ли, Софи, какая это знаменитая башня? - спросил ее Бакланов. - Нет! - Это Шильонский замок! Софи из этого названия ничего не поняла. - Да неужели же ты не знаешь поэмы Байрона? И это нисколько не пояснило дела. - Переведенной Жуковским? - сказал Бакланов. - Мало ли у него поэм! Где ж их запомнить? - отвечала наконец Софи. - Эта очень известная, - отвечал ей, с некоторою досадою, Бакланов и желал, видно, пополнить ее сведения в этом случае: - их три брата были посажены тут и прикованы к столбам. Один из них видел, как двое братьев его умирали, и не мог ни подать им руки, ни принять их прощального взора. Наконец освободили человека, а он не идет, не хочет: в темнице своей все похоронил, и любовь свою и молодость! - А долго ли он сидел? - спросила Софи. - Долго. - Когда же это было, давно? - Давно. - А за что его посадили? На этот вопрос Бакланов решительно не знал, что отвечать. - За совершенно правое и законное восстание, во время, знаешь, этих религиозных войн и всего этого вообще движения, - отвечал он ей общею фразой. - Может быть, это и не правда, - заметила Софи. - Все равно это!.. Тут главное дело в ощущениях узника которые схвачены у поэта неподражаемо! - подхватил Бакланов. Но Софи, кажется, оставалась совершенно равнодушна к этому достоинству. - А вот это ведь Женева велеет. Это Женева? - спросил он гребцов. - Qui, monsieur! - отвечали те в один голос. - Вот, около нее, - продолжал Бакланов, обращаясь снова к Софи: - в Фернее жил другой философ, Вольтер, "сей циник, поседелый", "умов и моды вождь, пронырливый и смелый"! Знаешь эти стихи? - Знаю, - отвечала Софи и сказал неправду. - А что, в Париж чрез Женеву надобно ехать? - прибавила она. - Через Женеву. - Так поедемте лучше туда. Здесь решительно больше нечего делать. - Как нечего? Гулять надобно! - возразил Бакланов. - Мы и то уж нагулялись, - заметила на это Софи. - Вот кататься бы в лодке! - продолжал Бакланов. - Сегодня накатались! - опять объяснила Софи. На другой день они в самом деле поехали на пароходе в Женеву. При виде каменных тротуаров и с большими окнами магазинов, героиня моя точно ожила. Не теряя времени, она пошла и купила себе цепочку, часы, бинокль. - У тебя ведь все это есть! - заметил было ей Бакланов. - Но у меня все такое дрянное, - отвечала Софи. - Где ж дрянное? - возразил он и пошел нанимать коляску, чтоб ехать в Ферней. Проезжая мимо маленького, с памятником островка, Бакланов сказал Софи с увлечением: - Это остров Жан-Жака Руссо! Она кивнула головой, как бы дело шло о знакомом и надоевшем предмете. Дорога шла все в гору. Когда поднялись на довольно значительную вышину, извозчик обернулся и, указывая хлыстом на даль, проговорил: - Это Монблан! - Чудо, прелесть! - восклицал Бакланов. Софи сидела молча. Наконец они доехали до цели своей поездки. - Это такой-то замок! - воскликнула Софи, увидя весьма небольшой домик. Бакланов стал по ступеням крыльца подниматься с каким-то благоговением. - C'est le salon de monsieur Voltaire! - произнес провожавший привратник. Софи осмотрела кругом. - Печи точно у старинных помещиков в домах, - проговорила она, как бы даже с сожалением. На урне, стоящей на пъедестале, было написано: "Son esprit est partout, Et son coeur est ici!" - Тут пепел от его сердца хранится! - пояснил Бакланов. Софи ничего ему на это не сказала, но сделала больше насмешливую, чем уважительную мину. В спальне великого мыслителя и поэта они увидели альков с оборванным потолком и портрет императрицы Екатерины. - Каким же образом тут портрет нашей императрицы? - спросила Софи Бакланова. - Она была друг Вольтера, неужели ты этого не знаешь? - отвечал он ей. - Очень мне нужно было это знать! - произнесла Софи. Бакланов покачал только головою. Он уж очень хорошо понимал, что подруга его для искусств, для поэзии, для красоты природы была решительно существо непроницаемое! 7.. Бакланов в Париже. Поезд железной дороги не шел, а летел. На станциях все красивей и красивей стали попадаться наполеоновские жандармы. Софи свое запыленное личико обтерла одеколоном и поправила несколько свой костюм. Бакланов, в каком-то лихорадочном волнении, беспрестанно заглядывал вперед. - Видать уж! - произнес он, почти со слезами в голосе и откидываясь на спинку дивана. - Я остановлюсь в гостинице Баден; а ты, пожалуйста, где-нибудь в другом отеле! А то в Париже пропасть русских... - сказала ему Софи. - Хорошо... ты это мне пятый раз говоришь! - отвечал он ей с досадой. Стали наконец мелькать дома чаще и чаще, и наши путешественники въехали под арки вокзала. Вышли. - Что-то увидим? - произнес Бакланов. - Да и у меня сердце бьется, - отвечала ему Софи. Софи, в покойном, красивом ремизе, весело мотнув головой, сейчас же скрылась в ближайшем переулке. Бакланов взял себе другой экипаж. - Куда угодно ехать господину? - спросил его извозчик. - В какой-нибудь отель, недалеко от отеля де-Бад. - В отель де-Лувр! - произнес кучер, получивший из отель де-Лувр более на водку, чем в других отелях. - Ну хоть туда! - сказал Бакланов. Солнце между тем светило полным своим блеском на белые дома и на гладко вымощенную мостовую. При въезде на бульвары, у Бакланова наконец зарябило в глазах. Экипажи ехали ему навстречу, поперек, объезжали его. По тротуару, как бы на праздненство какое, шла целая непрерывная толпа народа, и все такие были по виду бодрые, нарядные, веселые. Прошел наконец и полк с барабаном, бой которого поднимал все ваши нервы. На каждом углу стоял городской сержант, в своей треугольной шляпе и синем мундире. При повороте, около Вандомской колонны, мелькнула площадь. - Провезите меня туда, пожалуйста!.. - сказал Бакланов. - Bien, monsieur! - отвечал с гордостью извозчик и повез. - Pas si vite! pas si vite, mon cher! - говорил, беспрестанно приподнимаясь из экипажа, Бакланов. - Это обелиск! - сказал извозчик. Он поставлен был на том месте, где казнен Людовик XVI и была гильотина. - Но эти фонтаны, фонтаны. Боже ты мой! - говорил Бакланов, смотря на прелестные в самом деле фонтаны: из рогов изобилия, в руках нереид, огромными снопами била вода, и нимфы держали головы свои обращенными несколько назад, как бы смотря, туда ли она попадет, куда надо. - Что это за здание? - спрашивал Бакланов, совсем как бы растерявшись. - Тюльери!.. Император тут теперь живет, - отвечал извозчик. Бакланов обернулся в другую сторону и замер от удивления. - А это? - Это, - отвечал извозчик: - Елисейские поля, а вон арка триумфальная. Это место, господин, хорошее, красивое! - Чудо что такое! таких ощущений нельзя вдруг подолгу переживать: везите меня поскорее в отель! Извозчик поехал. - Это место хорошее, господин, хорошее! - повторил он в одно и то же время добродушно и многозначительно. В отеле Бакланову предложили номер в пять франков. В мило убранной комнате, с камином, с коврами, с мраморным умывальником, он наконец снял с себя пыльное дорожное пдатье и сел. - Да, матушка Россия, да! - начал он вслух повторять: - далеко тебе еще до Европы: и теплей-то она тебя, и умней, и изящней, и богаче. Умывшись и переодевшись, он отправился в Пале-Рояль. "Что такое этот Пале-Рояль? Вероятно, что-нибудь великолепное", - решал он мысленно, но, подойдя, должен был спуститься несколько ступеней вниз и очутился на каком-то четвероугольном дворе, окруженном со всех сторон домами с магазинами и ресторанами. Он зашел в один из них и спросил себе обед. - И это за четыре франка все, за наш целковый! - говорил он, допивая последний глоток довольно сносного вина. Кофе пить он пошел в одну из бульварных кофеен. Открывшись тут ему панорама показалась просто сказочною. Начинали уже зажигать газ. Магазины совершенно показывали свои внутренние, богатые, красивые убранства. В каждом почти из них виднелось хорошенькое личико торгующей мадам. Около Бакланова тоже сели две дамы. Одеты они были роскошно, но с заметно набеленными лицами, и как сели, так сейчас же постарались поднять высоко-высоко свои платья. Бакланов им невольно улыбнулся. Они ему тоже улыбнулись. - Этот monsieur очень хорош собой! - сказала одна из них, громко и явно показывая на него. - Да, я желала бы его поцеловать! - отвечала другая. Бакланову это несовсем понравилось; он встал и пошел. Увидав на одном из домов надпись: "Hotel de Bade", он зашел и спросил о Софи. - Mais madame n'est pas a la maison! - отвечала ему черноволосая привратница. "Где ж это она, ветреница, до сих пор?" - подумал не без досады Бакланов и кликнул извозчика. - Au Bal Mabil! - сказал он. - Qui, monsieur! - отвечал тот и повез. "Там, должно быть, что-нибудь вакхическое, одуряющее!" - мечтал герой мой, проезжая Елисейскими полями. Целая масса огня горела на воротах Баль-Мабиля. Бакланов вошел не без удовольствия. Свет и газ пробегал по газонам, светился в самых цветах и горел в разнообразнейших, развешанных по деревьям шарах. Бакланов пробрался к толпе, где танцовали. Две девицы, очень некрасивые собой, наклоняясь под музыку, поднимали платья. Бакланову сделалось жалко, зачем это они делали. Перейдя на другую сторону, он увидел девицу получше, которая, совсем почти лежа на плече кавалера, танцовала; потом вдруг подняла ногу и задела при этом одного господина за нос, Он и вся стоявшая публика захохотали. Бакланов наконец захотел поговорить с какою-нибудь из этих госпож. - Mademoiselle! - обратился он к одной из них несовсем смело. - Ci-devant, monsieur! - отвечала ему та с грустью. При этом шедшая с ней подруга захохотала осиплым и почти мужским голосом. Еще с полчаса Бакланов не знал, как и просидеть. Выйдя из сада и пройдя по Елисейским полям, он наконец вздохнул посвободнее. - Все то мерзость; а вот и это - прелесть! - произнес он, показывая на весело и беспечно идущую по широким панелям толпу и на виднеющееся на высоте темно-синее небо. В воздухе между тем было что-то раздражающее. Он опахивал в одно и то же время теплотой и свежестью. Бакланов живо чувствовал во всем теле своем какую-то негу и сладострастие. 8.. Софи и Париж. Не менее разнообразно проводила свое время и Софи. В гостинице Баден она зняла номер в десять франков. Надев свое лучшее платье, свою новую шляпку и бурнус, она сейчас же вышла на улицу; но, Боже мой, как показался ей весь наряд ее несвеж и старомоден! - К Ротшильду в контору! - сказала она. Извозчик подвез. Софи робко вошла в грязноватое помещение. - Сколько угодно вам получить по вашему кредитиву? - спросил ее плешивый кассир. - Десять тысяч франков. Ей сейчас же отсчитали золотом. Она совершенно небрежно положила эту чувствительную сумму в свой кармашек и вышла. - В лучший магазин, где дамские наряды делаются! - сказала она своему вознице. Тот мотнул в ответ головой и подвез ее к целому дому-магазину. Софи вошла сначала по мраморной, а потом по чугунной, с золотом, лестнице. Красивые французы и красивые францженки окружили ее. - Мне нужно платье, или, лучше сказать, весь туалет. - Avec grand plaisir, madame, avec grand plaisir! - восклицали француженки и повели ее. При виде некоторых материй и фасонов, у Софи даже дыханье захватывало. Часа четыре, по крайней мере, она ходила, пересматривала; с нее снимали мерки, восхищались ее красотой. Наконец она вышла и поехала в магазин белья. Там ей говорили: - Вам нужно батистовое белье. Вам нужно сделать ночное особенное, с длинными рукавами. Сама содержательница магазина обиделась, когда Софи сказала ей, что у ней есть для ночи кофты. - Кто ж, madame, нынче кофты носит?.. Кто носит?.. - восклицала она. Софи, чтоб успокоить ее, поспешила заказать белье с длинными рукавами. Из магазина белья она поехала в магазин обуви. - Ваша ножка восхитительна! - говорил ей француз, сняв с нее ботинку, и даже пожал ей при этом ножку, а когда надел свою ботинку, то попросил ее встать и походить. Софи встала. - Вы ведь, madame, не ходите, а летаете. Софи в самом деле чувствовала какую-то особенную легкость и живость. Она взяла у него пар восемь разного рода обуви. Было уже часов семь. Софи, вспомнив наконец, что она еще ничего не кушала, возвратилась в свой отель и прошла прямо в обеденную залу. Там сидело за столом человек пятьдесят. Софи робко села на одно пустое место. Она в первый еще раз обедала одна. Впрочем, ей было весело: все почти мужчины с заметным вниманием и любопытством смотрели на нее. Откушав и выйдя на улицу, Софи решительно не в состоянии была вернуться в свой номер. Ей так все нравилось, так все ее прельщало!.. Она взяла экипаж и поехала в Елисейские поля, где пошла было пешком, погулять. Тысячи огней горели в аллеях и придавали всему несколько таинственный вид. Софи шла по дорожке. К ней, на первых же шагах, пристал какой-то господин. - Я вас провожаю! - сказал он. - Non, non, non, monsieur! - поспешно отвечала Софи. При возвращении домой, привратница, подавая ей ключ, объявила: - У вас были три господина: один высокий, с бородой, другой черноволосый, с усами, третий блондин. Софи, не без гордости и не без удовольствия, мотнула ей головой в ответ и начала взбираться в свой номер. Там она в утомлении, но с заметно довольным лицом, села и начала припоминать, что она видела. Вдруг в двери постучали. - Entrez! - сказала она. Вошел мужчина: Петцолов в штатском платье и с бородой. - Ах, какой ты смешной!.. - было первое слово Софи. - А что же? - спросил молодой человек, как бы несколько обидевшись. - В штатском платье... - Надоела уже эта ливрея-то, да здесь и нельзя. - Знаю это; но зачем однако пришел так поздно? - Три раза был у вас, - говорил Петцолов, беря обе руки и целуя их. - Нет, нельзя так поздно, - отвечала Софи, не отнимая, впрочем, рук. - Позвольте, по крайней мере, хоть насмотреться на вас немножко! - произнес молодой человек с заметным чувством и сел на диван. - Ну, смотрите! - сказала Софи, вставая против него. - Вот так! - произнес Петцолов, обнимая ее и притягивая к себе. - Ну, вот, поцелую вас, и будет: отправляйтесь домой! - сказала Софи. - Не вижу к тому никакой побудительной причины! - думал было шуткой отыграться молодой человек. - Александр ведь тоже в Париже. Очень может быть, что зайдет еще ко мне. - Но ведь он не ревнив! - Да, не ревнив! Отправляйтесь, отправляйтесь!.. Я к вам или пришлю, или напишу, или сама заеду. - Вы знаете, я стою в отель де-Бирон! - Знаю, отправляйтесь! - торопливо говорила Софи и почти что насильно выпроводила своего гостя за двери. Потом сейчас же разделась и улеглась на упругий тюфяк. - Как тут славно! - сказала она, ударив по нем ручкой и покачнувшись при этом всем своим прелестным телом. 9.. Глупое положение. В совершенно приличный час для визитов, в дверь Софи раздался несмелый стук. Она в эти минуты была вся обложена разными рюшами, газами, материями. Перед ней стояла такая же, как и она сама, красивая француженка. - Entrez! - сказала Софи на второй уже стук. Дверь отворилась: вошел англичанин, в светлейшей шляпе, в перчатках огненного цвета и сапогах на толстейших подошвах. - Bonjour! - весело проговорила ему Софи: - pardon, что я займусь еще несколько минут. - О, madame! - произнес англичанин и чопорно сел. Софи принялась смотреть на рисунок, который чертила ей портниха, и только по временам с улыбкой и ласково взглядывала на своего гостя. Тот при этом всегда немножко краснел. Наконец раздался опять стук в двери. Софи с беспокойством взглянула на них. - Entrez! - сказала она. Вошел Бакланов. Увидев англичанина, он, как ни старался это скрыть, заметно выразил в лице своем неудовольствие и недоумение. - Bonjour! - говорил он, протягивая без церемонии руку Софи. - Je vous salue! - прибавил он англичанину и затем, усевшись на диване, небрежно развалился. - Я зашел к вам, Софи: когда ж мы с вами поедем прокатиться по Парижу? - Все занята! - отвечала ему Софи. - Если позволите мне предложить вам мой экипаж, - сказал англичанин: - он и лошади у меня очень хороши! - Ах, пожалуйста! Я ужасно люблю хорошие экипажи и хороших лошадей, - воскликнула Софи. - Но у вас, как у путешественника, вероятно, тоже нанятой, - заметил ему Бакланов. - Нет, мой дядя здесь посланник: все семейство наше очень любит лошадей! - отвечал скромно англичанин. - Monsieur Plumboque лорд, - пояснила Софи. Замечание это показалось Бакланову глупо и пошло. - Теперь час гулянья в Булонском лесу: угодно вам, madame, и вам, monsieur? - продолжал вежливо англичанин, сначала обращаясь к Софи, а потом к Бакланову. - В восторге, monsieur Plumboque, от вашего предложения, в восторге! - произнесла Софи и ушла вместе с модисткой в следующую комнату, чтобы надеть там свой новый наряд. Туалет ее, разумеется, продолжался около часу, и в продолжении этого времени англичанин несколько раз обращался к Бакланову с разговорами, но тот отвечал ему больше полусловами и зевая. Он соглашался с ними ехать, единственно не желая показать, что он тут что-нибудь подозревает или ревнует. Софи вышла шумно и гордо. Модистка тоже вышла за ней не без гордости. Лошади и экипаж англичанина оказались действительно такие, что Софи и Бакланов подобных еще и не видывали. Он упросил их сесть на заднюю скамейку, а сам сел напротив. Понеслись. Кто видал цепь экипажей часа в три, от Тюльери до Триумфальных ворот, тот знает, сколько тут роскоши, красоты и изящества, какие львы и львицы сидят, какие львы, запряженные у дышла, несутся. Софи совершенно была счастлива своим нарядом и своим экипажем. Одно только неприятно ей было, что рядом с ней сидел Бакланов в довольно поношенном пальто. Впереди их скакал взвод старой гвардии, конвоировавший маленького принца Наполеона. Софи ужасно хотелось обогнать их, и они обогнали. Она увидела в коляске двух дам и какого-то маленького мльчугана. В Булонском лесу они, как водится, остановились у искусственного водопада. Софи сейчас же весело побежала туда. Англичанин пошел за ней. Бакланов не пошел: ему странно показалось бегать за этой госпожой, куда только ей было угодно. Он видел, как на верх утеса Софи всходила, опираясь на руку англичанина. Потом видел, как они спустились оттуда и стали проходить под водою, по темноватой пещере, и довольно долго оттуда не выходили. Наконец они вышли и, как бы совершенно забыв о его существовании, снова скрылись в лесу. Бакланову наконец показалось смешно его положение. Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались. Терпение его истощилось. Он взял первого попавшегося извозчика и уехал. 10.. Конец истории любви. Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности. Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение. Дорогой он все прибирал самые резкие выражения. "Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, - думал он. - Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас". В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех. Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь. - Ах! - раздался голос Софи. Петцолов в это время целовал ее в шею. - Pardon, madame! - сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. - Pardon! - повторил он и пошел. - Александр! Александр! - послышался было с лестницы ее голос. Но Бакланов не обернулся. На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее. Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!.. Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно. "Бесценный друг! - писал он. - Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!" Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы. 11.! Обращение к более серьезным занятиям. В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского. Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов. Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников. Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали. Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен. Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой - молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову. Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат. Бакланов все высматривал присяжных. - Скажите, где же присяжные? - обратился он к одному молодому адвокату. - О, здесь нет присяжных! - отвечал тот с некоторым удивлением: - это суд полицейский. - Но преступление ведь, кажется, очень важное. - Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал. - Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу. - Да, - отвечал с улыбкою адвокат: - но император не желает придавать этому никакого особенного значения. - Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? - прибавил Бакланов. - Вероятно, - подтвердил адвокат. Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: "Об открытом суде вообще, и каков он во Франции". Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная. - Вот это жизнь! - говорил он, проработав с утра до самого обеда. Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться. Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином. Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему. - Здравствуйте-с! - сказал он ему довольно приветливо. - Ах, да, здравствуйте! - отвечал робко и с удовольствием Галкин. Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него. - А, monsieur Басардин! Здравствуйте. - Скажите, пожалуйста, - начал тот: - вы с сестрою моей сюда приехали? - Нет, - отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. - Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место. - Досадно! - проговорил Виктор, крутя усы. С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца. Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому. - Я либеральному человеку, - пояснил он: - все прощаю, что б он ни сделал. Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку. - А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? - заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом. - А вам что? - спросил Галкин. - Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин. - Я очень рад, я свободен! - произнес с восторгом Галкин. Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен. Чтение условлено было на другой день вечером. Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать. "Что же, - успокаивал он себя: - молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин - сам известный обличительный писатель!. 12." Красные. На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка. Часов в восемь пришли гости. Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен. Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения. Судьи его наконец уселись. Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе. - Ну-с, так я начну, - говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: - "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда". - Да позвольте-с, - перебил его Галкин: - в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство - молодчеством. - Да так и надо! - подхватил, с мрачным выражением, Басардин: - пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить. - Да я не про то совсем, господа, говорю! - возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. - Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд. - Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. - возражал ему Галкин. Бакланов сделал заметно недовольную минут. - Я говорю-с, - начал он пунктуально: - что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника - барона. Это ведь бессмыслица! - Разумеется, - подтвердил Галкин. - От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим? - Совершенно! - подтвердил Галкин. Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову. - Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста! - Я не то совсем говорю! - отвечал ему с досадой Бакланов. - Судье-специалисту, - продолжал он: - придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда. - Я не понимаю, к чему вы все это ведете? - возразил Галкин. - И я тоже! - подтвердил Басардин. - Веду к тому-с, - отвечал Бакланов: - что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж - калмыцкий суд. - Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется? - Что ж делать с этим? - Надобно все изменить, - отвечал Галкин: - уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью. - Это земля там, и сословия, все это пустяки! - перебил его Басардин: - а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали! - И чтобы деньги не лежали! - Да кто же вам позволит сделать это, господа? - возразил Бакланов. - Итти, так позволят! - подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней. - Взять топор, так позволят! - подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух. - Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! - воскликнул Бакланов. - Нет, мы рассуждаем, потому что знаем... - Что вы знаете? - Знаем, чего хочет народ. - Какой? - Русский!.. - Да народ вас первых побьет каменьями, - вскричал уж Бакланов. - Ха-ха-ха! - ответили ему на это молодые люди. Затем сделался всеобщий шум. - Глупо, господа, глупо! Как хотите! - восклицал Бакланов. - Я не понимаю вас, не понимаю! - отвечал, топорщась, Галкин. - Так говорить подло, низко, скверно! - произносил, скрежеща зубами, Басардин. Спор этот прерван был вошедшим человеком. - Monsieur, madame votre epouse est arrivee! - сказал он Бакланову. У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия. - Где она?.. - говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло. - Monsieur! - сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев. - Une chambre! - сказал Бакланов лакею и подошел к жене. - Приехали! - проговорил он радостно-заискивающим голосом. Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь. Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое. - Ну, здравствуйте-с! - сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала. - Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином. - И вы, Валерьян, приехали, - это прекрасно! - Приехал, - отвечал Валерьян. В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие. Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе. - Что ж, ты здоров? - проговорила наконец она. - Здоров! - отвечал Бакланов какою-то фистулой. - Как же ты писал, что болен? - Выздоровел. В это время в номер вошел лакей. - Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? - сказал он Бакланову. - Убирались бы к чорту! - отвечал тот. Лакей с улыбкой вышел. Сабакеев обратился к сестре. - Ну, так я пойду, - сказал он. - Ступай! - отвечала ему та с ласковой улыбкой. - Куда это, мой милейший? - спросил его Бакланов. - Нужно! - отвечал Сабакеев и ушел. Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать. - Куда это брат пошел? - поспешил он о чем-нибудь заговорить. - К невесте своей, - отвечала односложно Евпраксия. - Вот как!.. Кто же она такая? - Елена, дочь madame Базелейн. - Ах, Боже мой! - воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: - девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала? - Приехала с матерью, с вод. - Что ж, милая особа? На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила. В коридоре между тем раздался русский говор. - Резню хорошую устроить, так... - говорил Басардин. - Д-да! - подтвердил Галкин. Евпраксия посмотрела на мужа. - Это у тебя, верно, были? - спросила она. - У меня! - Кто такие? - Так, шуты одни гороховые! - отвечал Бакланов. Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд. 13.. Еще новая героиня. Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать. Он решился наконец сам заговорить: - Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь! - Первая любовь... к содержанке! - повторила насмешливо Евпраксия. - Какая же содержанка! - сказал Бакланов. Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны. - Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно... Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно. Евпраксия с насмешкой пожала плечами. - Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, - проговорила она. - Это не низость душевная, - сказал, покраснев Бакланов. - Что же это такое? - спросила Евпраксия. В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени. - Прости меня! - проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки. Евпраксия отодвинулась от него. - Не унижайте себя, по крайней мере, этим! - сказала она. - Но ты еще любишь меня, Евпраксия! - умолял ее Бакланов: - ты приехала по первому моему зову! - Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! - проговорила строго Евпраксия. Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил: - Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь. Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж. - Во всю жизнь, - продолжал Бакланов: - хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен! - Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, - перебила его Евпраксия. Двери в самом деле отворились, и вошел Сабакеев с сияющим лицом, а за ним шла молодая девушка в черном, наглухо застегнутом платье, с обстриженными волосами и в шляпке a la mousquetaire. - Bonjour! - сказала она, как-то резко пожимая руку у Евпраксии. - Муж мой! - сказала та, указывая ей на Бакланова. - Bonjour! - сказала и ему девушка, так же смело протягивая руку. Героя моего, привыкшего к порядочному кругу, такие манеры в девушке странно поразили и даже показались ему несколько натянутыми и неестественными. - А я недавно слышала, - начал она, садясь на диван: - что monsieur Бакланов спорил с одними молодыми людьми и был в этом случае совершенно неправ. - Я спорил? С кем же это? - сказал Бакланов не без удивления. - С Галкиным. - А вы его знаете? - спросил он уже насмешливо. - Он друг мой! - отвечала девушка. - Друг ваш! - повторил Бакланов, склоняя голову. Сабакеев во все это время не спускала пылающих глаз с своей невесты. - Евпраксия! - обратилась она к Баклановой. - Мы с Валерьяном предположили заехать за вами и взять вас с мужем - ехать обедать к Дойену в Елисейские поля. Там есть русские щи; я их только и могу есть. - Пожалуй! - отвечала Евпраксия и при этом не взглянула на мужа, как бы не желая и знать, хочет ли он ехать или нет. Бакланов однако счел за лучшее ехать, и через несколько минут Сабакеев поехал с невестой в одной коляске, а он с женой в другой. Бакланова заинтересовала невеста шурина. - Что это за странная госпожа? - спросил он Евпраксию опять уже ласковым голосом. - Ты знаешь ее мать!.. Что ж могло выйти от подобного воспитания? - отвечала та своим обыкновенным тоном, как бы ничего между ними не произошло. - Но зачем же у нее рукава и воротнички грязные? Что-то в роде усмешки показалось на лице Евпраксии. - Собой-то нехороша, ну и хочет показать, что всем этим пренебрегает и занимается наукой и политикой. - Чем ей заниматься? Она глупа, должно быть. - Напротив, преумненькая и очень добрая девушка. Бакланов пожал плечами. - По крайней мере вся изломана, изломана в самом дурном тоне, - проговорил он. 14.. Миросозерцание новой героини. Наступили сумерки. Елисейские поля осветились газом. Евпраксия ушла с Валерьяном в cafe chantant. Бакланов и Елена ходили по довольно темной аллее и спорили. - Я не понимаю, как можно Галкина иметь своим другом, - говорил Бакланов. - Да, он не умен, не даровит, это так! - возразила с ударением Елена: - но он человек с характером. - С характером? - повторил насмешливо Бакланов. - Да и да, - утверждала Елена. - У нас, например, - продолжала она, прищуривая глазки: - есть одно общее дело, и он в нем действует превосходно, смело, не