ра отозвался Волк Ларсен. -- Эй там, в трюме! -- долетело к нам с палубы через открытый люк. При звуке этого голоса Мод инстинктивно придвинулась ко мне, как бы ища защиты, и, пока мы с Ларсеном переговаривались, она стояла рядом, держа Меня за руку. -- Эй там, на палубе! -- крикнул я в ответ. -- Доброе утро! -- Что вы делаете в трюме? -- спросил Волк Ларсен. -- Хотите затопить мою шхуну? -- Напротив, хочу привести ее в порядок, -- отвечал я. -- Какого дьявола вы там приводите в порядок? -- озадаченно спросил он. -- Подготавливаю кое-что для установки мачт, -- пояснил я как ни в чем не бывало, словно поставить мачты было для меня сущим пустяком. -- Похоже, что вы и впрямь твердо стали на ноги, Хэмп! -- услышали мы его голос, после чего он некоторое время молчал. -- Но послушайте, Хэмп, -- окликнул он меня снова. -- Вы не можете этого сделать. -- Почему же не могу? -- возразил я. -- Не только могу, но уже делаю. -- Но это моя шхуна, моя частная собственность. Что, если я не разрешу вам? -- Вы забываете, -- возразил я, -- что вы теперь уже не самый большой кусок закваски. Это было раньше, тогда вы могли, по вашему выражению, сожрать меня. Но за последнее время вы сократились в размерах, и сейчас я могу сожрать вас. Закваска перестоялась. Он рассмеялся резким, неприятным смехом. -- Ловко вы обратили против меня мою философию! Но смотрите, не ошибитесь, недооценив меня. Предупреждаю вас для вашего же блага! -- С каких это пор вы стали филантропом? -- осведомился я. -- Согласитесь, что, предупреждая меня для моего же блага, вы проявляете непоследовательность. Он будто и не заметил моего сарказма и сказал: -- А если я возьму да захлопну люк? Сейчас вы уж меня не проведете, как в тот раз, в кладовой. -- Волк Ларсен, -- решительно сказал я, впервые называя его так, как привык называть за глаза. -- Я не способен застрелить человека, если он беспомощен и не оказывает сопротивления. Вы сами убедили меня в этом -- к нашему взаимному удовлетворению. Но предупреждаю вас, и не столько для вашего блага, сколько для своего собственного, что при первой вашей попытке чем-нибудь повредить мне я застрелю вас. Я и сейчас могу сделать это. А теперь, если вам так хочется, можете попробовать закрыть люк. -- Так или иначе, я запрещаю вам, решительно запрещаю хозяйничать на моей шхуне! -- Да что с вами! -- укорил я его. -- Вы все твердите, что это ваш корабль, так, словно это дает вам какие-то моральные права. Однако вы никогда не считались с правами других. Почему же вы думаете, что я буду считаться с вашими? Я подошел к люку, чтобы увидеть его лицо. Это было совсем не то лицо, которое я видел в последний раз, когда втайне наблюдал за ним: сейчас оно было лишено всякого выражения, и вызываемое им неприятное ощущение еще усиливалось устремленным в одну точку взглядом широко открытых, немигающих глаз. -- И даже жалкий червь, как Хэмп, его корит с презреньем!.. -- насмешливо произнес он, но лицо его оставалось бесстрастным. -- Как поживаете, мисс Брустер? -- помолчав, неожиданно проговорил он. Я вздрогнул. Мод не издала ни звука, даже не шевельнулась. Неужели у него еще сохранились остатки зрения? Или оно снова возвращалось к нему? -- Здравствуйте, капитан Ларсен, -- ответила Мод. -- Как вы узнали, что я здесь? -- Услышал ваше дыхание. А Хэмп делает успехи, как вы считаете? -- Не могу судить, -- промолвила она, улыбнувшись мне, -- я никогда не знала его другим. -- Жаль, что вы не видали его раньше! -- Я принимал лекарство под названием "Волк Ларсен", и в довольно больших дозах, -- пробормотал я. -- До и после еды. -- Я еще раз повторяю, Хэмп, -- угрожающе проговорил он, -- оставьте мою шхуну в покое! -- Да разве вам самому не хочется выбраться отсюда? -- удивленно спросил я. -- Нет, -- ответил он, -- я хочу умереть здесь. -- Ну, а мы не хотим! -- решительно заявил я и снова застучал топором. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ На другой день, расчистив степсы и подготовив все необходимое, мы принялись втаскивать на борт обе стеньги, из которых я намеревался соорудить временную стрелу. Грот-стеньга имела в длину более тридцати футов, фор-стеньга была немного короче. Задача предстояла нелегкая. Взяв ходовой конец тяжелых талей на брашпиль, а другим концом прикрепив их к основанию грот-стеньги, я начал вращать рукоятку брашпиля. Мод следила за тем, чтобы трос ровно ложился на барабан, а сходящий конец укладывала в бухту. Нас поразило, с какой легкостью пошла вверх стеньга. Брашпиль был усовершенствованной системы и давал огромный выигрыш в силе. Но, разумеется, выигрывая в силе, мы теряли в расстоянии. Во сколько раз брашпиль увеличивал мои силы, во столько же раз увеличивалась и длина троса, который я должен был выбрать. Тали медленно ползли через борт, и чем выше поднималась из воды стеньга, тем труднее становилось вертеть рукоятку. Но когда шпор стеньги поравнялся с планширом, дело застопорилось. -- Как я об этом не подумал! -- вырвалось у меня. -- Теперь придется начинать все сызнова. -- А почему не прикрепить тали поближе к середине стеньги? -- спросила Мод. -- С этого мне и следовало начать! -- сказал я, крайне недовольный собой. Потравив тали, я спустил стеньгу обратно. Потом прикрепил тали примерно на расстоянии трети ее длины от шпора. Проработав час, с небольшими перерывами на отдых, я снова поднял стеньгу, но она опять застряла на полдороге. Шпор стеньги на восемь футов торчал над планширом, но вытащить ее всю на борт по-прежнему было невозможно. Я сел и стал размышлять над этой задачей. Впрочем, довольно скоро я с торжествующим видом вскочил на ноги. -- Знаю теперь, что делать! -- воскликнул я. -- Надо было прикрепить тали у центра тяжести. Ну ничего! Это послужит нам наукой, когда мы будем поднимать на борт все остальное. Снова пришлось спустить стеньгу в воду и начать все сначала. Но на этот раз я неправильно рассчитал положение центра тяжести, и когда стал тянуть наверх, вместо шпора стеньги пошла ее верхушка. Мод была в отчаянии, но я засмеялся и сказал, что сойдет и так. Показав ей, как держать рукоятку и как по команде потравить тали, я ухватился обеими руками за стеньгу и попытался перевалить ее через борт. Мне показалось, что цель уже достигнута, и я велел Мод травить, но тут стеньга вдруг перевесилась и -- как ни старался я ее удержать -- свалилась за борт. Тогда я снова взялся за рукоятку и вернул стеньгу в прежнее положение. У меня появилась новая мысль. Я вспомнил о хватталях -- небольшом подъемном приспособлении с двушкивным и одношкивным блоками. В ту минуту, когда я уже наладил хват-тали, на полубе у противоположного борта появился Волк Ларсен. Мы поздоровались и больше не обменялись ни словом. Он не мог видеть, что мы делаем, но, усевшись в стороне, на слух следил за ходом работы. Еще раз напомнив Мод, чтобы она потравила трос брашпилем, как только я подам команду, я взялся за хват-тали и принялся тянуть. Стеньга начала медленно наклоняться и скоро легла, покачиваясь, поперек планшира. И тут, к своему удивлению, я обнаружил, что травить незачем, в сущности, требовалось совершенно обратное. Закрепив хват-тали, я перешел к брашпилю и начал вытягивать стеньгу дюйм за дюймом, пока она вся не перевалилась через планшир и не упала на палубу. Я посмотрел на часы. Был уже полдень. У меня ломило спину, и я чувствовал себя смертельно усталым и голодным. И за целое утро нам удалось поднять на палубу одну только стеньгу. Только тут я по-настоящему понял, как огромна предстоявшая нам работа. Зато я уже кое-чему научился. После обеда дело будет лучше спориться, решил я. И не ошибся. В час дня, отдохнув и основательно подкрепившись, мы вернулись на шхуну. Меньше чем через час гротстеньга уже лежала на палубе, и я взялся за сооружение стрелы. Связав верхушки обеих стеньг так, что более длинная выступала несколько дальше, я прикрепил в месте соединения двушкивный блок гафель-гарделя. В сочетании с одношкивным блоком и самим гафельгарделем это дало мне подъемные тали. Чтобы шпоры стрелы не разъехались в стороны, я прибил к палубе толстые планки. Когда все было готово, я привязал к верхушке стрелы трос и взял его на брашпиль. Я все больше и больше проникался верой в этот брашпиль -- ведь благодаря ему мои силы неизмеримо возрастали. Как уже повелось. Мод следила за тросом, а я вертел рукоятку. Стрела поднялась. Но тут я обнаружил, что забыл закрепить стрелу оттяжками. Пришлось взбираться на верхушку стрелы, что я и проделал дважды. Наконец оттяжки были прикреплены и стрела расчалена к носу, к корме и к бортам. Начинало смеркаться. Волк Ларсен, который все время сидел в отдалении и в полном молчании прислушивался к нашей работе, ушел в камбуз и занялся приготовлением ужина. У меня так разломило поясницу, что я не мог ни согнуться, ни разогнуться, но зато с гордостью смотрел на дело своих рук. Результаты были налицо. Как ребенок, получивший новую игрушку, я сгорал от нетерпения -- мне до смерти хотелось поднять что-нибудь своей стрелой. -- Жаль, что темнеет, -- сказал я. -- Уж очень хочется поглядеть, как она будет действовать. -- Не будьте таким ненасытным, Хэмфри! -- пожурила меня Мод. -- Не забудьте, завтра опять предстоит работа. А ведь вы еле стоите на ногах. -- А вы? -- с участием поспешил спросить я. -- Вы, должно быть, страшно устали. Мод! Как вы работали! Это же поистине геройство. Я горжусь вами. -- А я вами и подавно. И с большим основанием, -- отозвалась она и посмотрела мне прямо в глаза. Сердце у меня сладко защемило -- ее глаза так ласково лучились, и я уловил в них какое-то новое выражение. Я не понял его, но необъяснимый восторг охватил меня. Мод опустила глаза. А когда она снова подняла их -- они смеялись. -- Если б только наши знакомые могли видеть нас сейчас! -- сказала она. -- Посмотрите, на что мы стали похожи! Вы когда-нибудь задумывались над этим? -- О да, и не раз, я же вижу вас перед собой, -- отвечал я, думая о том, что мог означать этот огонек в ее глазах и почему она так внезапно перевела разговор на другую тему. -- Помилуйте! -- воскликнула она. -- На что ж я похожа? -- Боюсь, что на огородное пугало, -- сказал я. -- Посмотрите только на свою юбку: подол в грязи, повсюду дыры! А блузка-то вся в пятнах! Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы сказать, что вы готовили пищу над костром и вытапливали котиковый жир. А головной убор один чего стоит! И это та самая женщина, которая написала "Вынужденный поцелуй"! Она сделала мне глубокий, церемонный реверанс и начала, в свою очередь: -- Что касается вас, сэр... Минут пять мы поддразнивали друг друга, но под этими шутками чувствовалось что-то другое, серьезное, и я невольно связывал это с новым выражением, промелькнувшим в глазах Мод. Что это было? Неужели наши глаза говорили помимо воли? Я знал, что мои глаза уже выдавали меня не раз, хотя я и приказывал им молчать. Неужели Мод все же прочла в них призыв? И неужели ее глаза отозвались на него? Что значил этот теплый мерцающий огонек и то неуловимое, что я почувствовал в них и что нельзя определить Словами? Но нет, это было невозможно! этого не могло быть! Я ведь не был искушен в толковании красноречивых взглядов, я -- Хэмфри Ван-Вейден, книгочей и затворник, влюбившийся нежданно-негаданно. И для меня любить и ждать, стараться заслужить любовь было уже блаженством. Мы сошли на берег, продолжая подшучивать друг над другом, а я все думал свою думу, пока очередные дела не отвлекли меня. -- Какая, право, досада! Работаешь целый день не покладая рук, а потом нельзя даже спокойно поспать ночью! -- посетовал я после ужина. -- Но ведь он же слеп. Какая опасность может нам грозить? -- Я боюсь его и не верю ему. А теперь, когда он ослеп, -- и подавно. Беспомощность только сильнее озлобляет его. Впрочем, я знаю, что надо делать, завтра с утра завезу небольшой якорь и стяну шхуну с берега. Вечером мы будем возвращаться на шлюпке домой, а мистера Ларсена оставлять пленником на шхуне. Сегодня уж отдежурим еще одну ночь -- в последний раз всегда как-то легче. Наутро мы поднялись спозаранок, и, когда рассвело, наш завтрак уж подходил к концу. -- Ой, Хэмфри! -- с отчаянием воскликнула вдруг Мод. Я взглянул на нее. Она смотрела на "Призрак". Поглядев туда же, я не заметил ничего необычного. Мод перевела глаза на меня, и я ответил ей недоумевающим взглядом. -- Стрела!.. -- дрожащим голосом проговорила Мод. О стреле-то я и позабыл! Я взглянул снова -- и не увидел ее на прежнем месте. -- Если только он... -- свирепо пробормотал я. Она успокаивающе коснулась моей руки. -- Вам придется начать сызнова. -- О, не беспокойтесь, я, конечно, бешусь понапрасну! Я ведь и мухи не обижу, -- с горечью улыбнулся я. -- И хуже всего то, что он это знает. Вы правы, если он уничтожил стрелу, я ничего ему не сделаю и начну все сызнова. -- Но теперь уж я буду дежурить на шхуне, -- вырвалось у меня минуту спустя, -- и если только он еще раз попытается что-нибудь сделать... -- Но я боюсь освавться одна ночью на берегу! -- очнувшись от своих безрадостных мыслей, услышал я голос Мод. -- Если б можно было уговорить его помочь нам... Мы могли бы тогда тоже жить на шхуне -- ведь это куда удобнее. -- Так оно и будет, -- довольно свирепо заявил я, вне себя от того, что моя драгоценная стрела уничтожена. -- Я хочу сказать, что мы с вами будем жить на шхуне, а понравится это Ларсену или нет, мне все равно. Успокоившись, я рассмеялся: -- Ведь это же сущее ребячество с его стороны. И глупо, конечно, что я злюсь. Но, когда мы взобрались на борт шхуны и увидели учиненный Волком Ларсеном разгром, сердце у меня заныло. Стрела исчезла бесследно. Правая и левая оттяжки были перерублены, гафель-гардели разрезаны на куски. Ларсен знал, что я не умею сплеснивать концы. Недоброе предчувствие охватило меня. Я бросился к брашпилю. Да, он был выведен из строя. Волк Ларсен сломал его. Мы с Мод обменялись унылым взглядом. Потом я подбежал к борту. Освобожденные мною от обрывков снастей мачты, гики и гафели исчезли. Ларсен нащупал удерживавшие их тросы и отвязал их, чтобы течение унесло весь рангоут в море. Слезы стояли на глазах у Мод, и я понял, что она плачет от огорчения за меня. Я и сам готов был заплакать. Прощай мечта об оснащении "Призрака"! Волк Ларсен потрудился на славу! Я сел на комингс люка и, подперев голову руками, предался черной меланхолии. -- Он заслуживает смерти! -- воскликнул я. -- Но, да простит мне бог, у меня не хватит мужества стать его палачом! Мод подошла ко мне и, погладив меня по голове, словно ребенка, сказала: -- Успокойтесь, успокойтесь! Все будет хорошо. Мы взялись за правое дело и своего добьемся. Я вспомнил Мишле и прижался к Мод головой. И в самом деле, через минуту силы вернулись ко мне. Эта женщина была для меня неиссякаемым источником силы. В конце концов стоит ли придавать значение тому, что произошло? Простая задержка, отсрочка. Отлив не мог унести мачты далеко, а ветра не было. Придется только еще повозиться, чтобы найти их и отбуксировать обратно. Но это было для нас уроком. Теперь я знал, чего ожидать от Волка Ларсена. А ведь он мог нанести нам еще больший урон, уничтожив нашу работу, когда она была бы ближе к концу. -- Вон он идет! -- шепнула мне Мод. Я поднял голову. Волк Ларсен медленно шел по юту вдоль левого борта. -- Не обращайте на него внимания! -- шепнул я. -- Он вышел посмотреть, как все это на нас подействовало. Делайте вид, будто ничего не произошло. Откажем ему хоть в этом удовольствии! Снимите туфли и возьмите их в руки. И вот у нас началась игра в жмурки со слепым. Когда он пошел к нам вдоль левого борта, мы проскользнули у правого и стали наблюдать за ним с юта: он повернул и пошел следом за нами на корму. Но он все же обнаружил наше присутствие, потому что уверенно произнес: "Доброе утро!" -- и стал ждать ответа. Затем он направился на корму, а мы перебрались на нос. -- Да ведь я же знаю, что вы на борту! -- крикнул он, и я видел, как он напряженно прислушивается. Он напоминал мне огромного филина, который, испустив свой зловещий крик, слушает, не зашевелится ли вспугнутая добыча. Но мы не шевелились и двигались только тогда, когда двигался он. Так мы и бегали по палубе, взявшись за руки, -- словно двое детей, за которыми гонится великан-людоед, -- пока Волк Ларсен, явно раздосадованный, не скрылся у себя в каюте. Мы давились со смеху и весело переглядывались, обуваясь и перелезая через борт в шлюпку. И, глядя в ясные карие глаза Мод, я забыл все причиненное нам зло и знал одно: что я люблю ее и что с нею найду в себе силы пробиться обратно в мир. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ Два дня мы с Мод бороздили на шлюпке море, объезжая остров в поисках пропавшего рангоута. Только на третий день мы нашли его -- весь целиком и даже нашу стрелу. Но, увы, в самом опасном месте -- там, где волны с бешеным ревом разбивались о суровый юго-западный мыс. И как же мы работали! Уже смеркалось, когда мы, совершенно обессиленные, причалили к нашей бухточке, таща на буксире гротмачту. Стоял мертвый штиль, и нам пришлось грести весь долгий путь. Еще день изнурительной и опасной работы -- и к грот-мачте прибавились обе стеньги. На третий день я, доведенный до отчаяния такой проволочкой, связал вместе фок-мачту, оба гика и оба гафеля наподобие плота. Ветер был попутный, и я надеялся отбуксировать груз под парусом. Но вскоре ветер повернул, а затем и вовсе стих, и мы шли на веслах со скоростью черепахи. Поневоле можно было пасть духом: я что было мочи налегал на весла, но шлюпка почти не двигалась с места из-за тяжелого груза за кормой. Спускалась ночь, и, в довершение всех бед, подул ветер с берега. Мы уже не только не продвигались вперед, но нас стало сносить в открытое море. Я греб из последних сил, пока не выдохся. Бедняжка Мод, которая тоже выбивалась из сил, стараясь мне помочь и не слушая моих уговоров, в изнеможении прилегла на корму. Я больше не мог грести. Натруженные, распухшие руки уже не держали весла. Плечи ломило, и, хотя в полдень я основательно поел, после такой работы у меня голова кружилась от голода. Я убрал весла и нагнулся над буксирным тросом. Но Мод схватила меня за руку. -- Что вы задумали? -- спросила она с тревогой. -- Отдать буксир, -- ответил я, отвязывая трос. Ее пальцы сжали мою руку. -- Нет, нет, не надо! -- воскликнула она. -- Да ведь мы все равно ничего не можем сделать! -- сказал я. -- Уже ночь, и нас относит от берега. -- Но подумайте, Хэмфри! Если мы не уплывем на "Призраке", нам на долгие годы, быть может, на всю жизнь, придется остаться на этом острове. Раз его до сих пор не открыли, значит, может быть, никогда и не откроют. -- Вы забыли о лодке, которую мы нашли на берегу, -- напомнил я. -- Это промысловая шлюпка, -- отвечала она, -- и вы, конечно, понимаете, Хэмфри, что если б люди с нее спаслись, они вернулись бы, чтобы составить себе состояние на этом лежбище. Они погибли, вы сами это знаете. Я молчал, все еще колеблясь. -- А кроме того, -- запинаясь, добавила она, -- это был ваш план, и я хочу, чтобы вам удалось его осуществить. Это придало мне решимости. То, что она сказала, было очень лестно для меня, но из великодушия я все еще упрямился. -- Лучше уж прожить несколько лет на этом острове, чем погибнуть в океане этой ночью или завтра, -- сказал я. -- Мы не подготовлены к плаванию в открытом море. У нас нет ни пищи, ни воды, ни одеял -- ничего! Да вы и одной ночи не выдержите без одеяла. Я знаю ваши силы. Вы и так уже дрожите. -- Это нервы, -- ответила она. -- Я боюсь, что вы не послушаетесь меня и отвяжете мачты. -- О, пожалуйста, прошу вас, Хэмфри, не надо! -- взмолилась она через минуту. Это решило дело. Она знала, какую власть имеют надо мной эти слова. Мы мучительно дрогли всю ночь. Порой я начинал дремать, но холод был так жесток, что я тут же просыпался. Как Мод могла это вынести, было выше моего понимания. Я так устал, что у меня уже не хватало сил двигаться, чтобы хоть немного согреться, но все же время от времени я растирал Мод руки и ноги, стараясь восстановить в них кровообращение. Под утро у нее начались судороги от холода. Я снова принялся растирать ей руки и ноги; судороги прошли, но я увидел, что она совсем окоченела. Я испугался. Посадив ее на весла, я заставил ее грести, но она так ослабела, что после каждого взмаха веслами едва не теряла сознание. Забрезжило, и в предрассветной дымке мы долго искали глазами наш остров. Наконец, мы увидели его -- крошечное темное пятнышко, милях в пятнадцати от нас, на самом горизонте. Я осмотрел море в бинокль. Вдали, на юго-западе, я заметил на воде темную полосу, она явно придвигалась к нам. -- Попутный ветер! -- закричал я хрипло, и мой голос показался мне чужим. Мод хотела что-то сказать и не могла вымолвить ни слова. Губы ее посинели от холода, глаза ввалились, но как мужественно смотрели на меня эти ясные карие глаза! Как жалобно и все же мужественно! Снова принялся я растирать ей руки, поднимать и опускать их, пока она не почувствовала, что может двигать ими. Потом я заставил ее встать и сделать несколько шагов между средней банкой и кормой, хотя она, верно, упала бы, если бы я не поддерживал ее. Я заставил ее даже попрыгать. -- Ах вы, храбрая маленькая женщина! -- сказал я, увидев, что лицо ее снова оживает. -- Знаете ли вы, какая вы храбрая? -- Никогда я не была храброй, -- промолвила она, -- пока не узнала вас. Это вы сделали меня храброй! -- Ну, и я не был храбр, пока не узнал вас, -- сказал я. Она бросила на меня быстрый "взгляд, и я снова уловил этот теплый трепетный огонек Б ее глазах... и еще что-то. Но это длилось всего одно мгновение. Мод улыбнулась. -- Вас-то просто обстоятельства изменили, -- сказала она. Но я знал, что это не так, и, быть может, она сама это понимала. Тут налетел ветер, попутный и свежий, и скоро шлюпка уже прокладывала себе дорогу по высокой волне прямо к острову. После полудня мы миновали юго-западный мыс. Теперь уже не только голод мучил нас -- мы изнемогали от жажды. Губы у нас пересохли и потрескались, и мы тщетно пытались смочить их языком. А затем ветер начал спадать и к ночи стих совсем. Я снова сел на весла, но едва мог грести. В два часа утра нос шлюпки врезался в прибрежный песок нашей маленькой бухточки, и я, шатаясь, выбрался на берег и привязал шлюпку. Мод не стояла на ногах от усталости. Я хотел понести ее, но у меня не хватило сил. Я упал вместе с нею на песок, а когда отдышался, взял ее под мышки и волоком потащил к хижине. На следующий день мы не работали. Мы проспали до трех часов дня, по крайней мере я. Когда я проснулся, Мод уже стряпала обед. Ее способность быстро восстанавливать силы была поразительна. Это хрупкое, как стебелек цветка, тело обладало изумительной выносливостью. Как ни мало было у нее сил, она цепко держалась за жизнь. -- Вы ведь знаете, что я предприняла путешествие в Японию для укрепления здоровья, -- сказала она, когда мы, пообедав, сидели у костра, наслаждаясь покоем. -- Я никогда не отличалась крепким здоровьем. Врачи рекомендовали мне путешествие по морю, ну я и выбрала самое продолжительное. -- Не знали вы, что выбирали! -- рассмеялся я. -- Что ж, это очень изменило меня и, надеюсь, -- к лучшему, -- заметила она. -- Я теперь стала крепче, сильнее. И, во всяком случае, больше знаю жизнь. Короткий осенний день быстро шел на убыль. Мы разговорились о страшной, необъяснимой слепоте, поразившей Волка Ларсена. Я сказал, что, видимо, дело его плохо, если он заявил, что хочет остаться и умереть на Острове Усилий. Когда такой сильный, так любящий жизнь человек готовится к смерти, ясно, что тут кроется нечто большее, чем слепота. А эти ужасные головные боли! Потолковав, мы решили, что он, очевидно, страдает какой-то болезнью мозговых сосудов и во время приступов испытывает нечеловеческую боль. Я заметил, что, чем больше говорили мы о тяжелом состоянии Волка Ларсена, тем сильнее прорывалось у Мод сострадание к нему, но это было так трогательно и так по-женски, что лишь сильнее привлекало меня к ней. К тому же всякая фальшивая сентиментальность была ей совершенно чужда. Мод вполне соглашалась со мной, что нам необходимо применить к Волку Ларсену самые суровые меры, если мы хотим уплыть с этого острова, и только мысль о том, что я могу оказаться вынужденным лишить его жизни, чтобы спасти свою (она сказала "нашу") жизнь, пугала ее. На следующий день мы позавтракали на рассвете и сразу же принялись за работу. В носовом трюме, где хранился судовой инвентарь, я нашел верп и ценой больших усилий вытащил его на палубу и спустил в шлюпку. Сложив бухтой на корме шлюпки длинный трос, я завез якорь подальше от берега и бросил его. Ветра не было, стоял высокий прилив, и шхуна была на плаву. Отдав швартовы, я начал верповать вручную, так как брашпиль был испорчен. Скоро шхуна подошла почти к самому верпу. Он, конечно, был слишком мал, чтобы удержать судно даже при легком бризе, поэтому я отдал большой якорь правого борта, дав побольше слабины. После обеда я взялся восстанавливать брашпиль. Целых три дня провозился я с этим брашпилем, хотя любой механик, вероятно, исправил бы его за три часа. Но я в этом ровно ничего не смыслил, и мне приходилось овладевать знаниями, которые являются азбукой для специалиста; да к тому же я должен был еще учиться пользоваться инструментами. Однако к концу третьего дня брашпиль с грехом пополам начал действовать. Он работал далеко не так хорошо, как до поломки, но все же делал свое дело, без него моя задача была бы невыполнима. Полдня ушло у меня на то, чтобы поднять на борт обе стеньги, поставить стрелу и закрепить ее оттяжками, как и в первый раз. В эту ночь я улегся спать прямо на палубе около стрелы. Мод отказалась ночевать одна на берегу и устроилась в матросском кубрике. Днем Волк Ларсен опять сидел на палубе, прислушиваясь к тому, что мы делаем, и беседовал с нами на посторонние темы. Никто из нас ни словом не обмолвился о произведенных им разрушениях, и он больше не требовал, чтобы я оставил его шхуну в покое. Но я по-прежнему боялся его -- слепого, беспомощного и все время настороженно прислушивающегося. Работая, я старался держаться подальше, чтобы он не мог вцепиться в меня своей мертвой хваткой. В эту ночь, заснув возле нашей драгоценной стрелы, я очнулся от звука шагов. Была звездная ночь, и я увидел темную фигуру Волка Ларсена, движущуюся по палубе. Я вылез из-под одеяла и неслышно подкрался к нему. Вооружившись плотничьим скобелем, взятым из ящика с инструментами, он собирался перерезать им гафельгардели, которыми я снова оснастил стрелу. Нащупав веревки, он убедился, что я оставил их ненатянутыми. Тут скобелем ничего нельзя было сделать, и он натянул гафель-гардели и закрепил их. Он уже готов был перепилить их скобелем, когда я произнес негромко: -- На вашем месте я бы не стал этого делать. Он услышал, как я взвел курок револьвера, и засмеялся. -- Хэлло, Хэмп! -- сказал он. -- Я ведь все время знал, что вы здесь. Моих ушей вы не обманете. -- Лжете, Волк Ларсен, -- сказал я, не повышая голоса. -- Но у меня руки чешутся пристрелить вас, так что делайте свое дело, режьте. -- У вас всегда есть эта возможность, -- насмешливо сказал он. -- Делайте свое дело! -- угрожающе повторил я. -- Предпочитаю доставить вам разочарование, -- со смехом пробормотал он, повернулся на каблуках и ушел на корму. Наутро я рассказал Мод об этом ночном происшествии, и она заявила: -- Что-то нужно предпринять, Хэмфри! Оставаясь на свободе, он может сделать все что угодно. Он способен затопить шхуну, поджечь ее. Неизвестно, что он выкинет. Его нужно посадить под замок. -- Но как? -- спросил я, беспомощно пожав плечами. -- Подойти к нему близко я не решаюсь и в то же время не могу заставить себя выстрелить в него, пока его сопротивление остается пассивным. И он это знает. -- Должен же быть какой-то способ, -- возразила Мод. -- Дайте мне подумать. -- Способ есть, -- мрачно заявил я. Она с надеждой поглядела на меня. Я поднял охотничью дубинку. -- Убить его она не убьет, -- сказал я, -- а прежде чем он придет в себя, я успею связать его по рукам и ногам. Но Мод с содроганием покачала головой. -- Нет, только не это! Нужно найти какой-нибудь менее зверский способ. Подождем еще. Ждать нам пришлось недолго -- дело решилось само собой. Утром после нескольких неудачных попыток я наконец определил центр тяжести фок-мачты и закрепил несколько выше его подъемные тали. Мод направляла трос на брашпиле и складывала в бухту сбегавший конец. Будь брашпиль в исправности, наша задача была бы несложной, а так мне приходилось со всей силой налегать на рукоятку, чтобы поднять мачту хотя бы на один дюйм. То и дело я присаживался отдохнуть. По правде говоря, я больше отдыхал, чем работал. Когда, невзирая на все мои усилия, рукоятка не подавалась, Мод, держа конец одной рукой, ухитрялась еще помогать мне, налегая на рукоятку своим хрупким телом. Через час оба блока сошлись у вершины стрелы. Дальше поднимать было некуда, а мачта все еще не перевалилась через борт. Основанием своим она легла на планшир левого борта, в то время как верхушка ее нависала над водой далеко за правым бортом. Стрела оказалась коротка, и вся моя работа свелась к нулю. Но я уже не приходил в отчаяние, как прежде. Я начинал обретать все большую веру в себя и в потенциальную силу брашпилей, стрел и подъемных талей. Способ поднять мачту, несомненно, существовал, и мне оставалось только найти его. Пока я размышлял над этой задачей, на ют вышел Волк Ларсен. Нам сразу бросилось в глаза, что с ним творится что-то неладное. Во всех его движениях еще сильнее чувствовалась какая-то нерешительность, расслабленность. Проходя вдоль рубки, он несколько раз споткнулся, а поравнявшись с краем юта, сильно пошатнулся, поднял руку уже знакомым мне жестом, -- словно смахивая паутину с лица, -- и вдруг загремел по ступенькам вниз. Широко расставив руки в поисках опоры, он, шатаясь, пошел по палубе и остановился, покачиваясь из стороны в сторону, у люка кубрика охотников. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на палубу. -- Припадок! -- шепнул я Мод. Она кивнула мне, и я снова прочел сострадание в ее взгляде. Мы подошли к Волку Ларсену. Он, казалось, был без памяти и дышал судорожно, прерывисто. Мод сейчас же взялась за дело -- приподняла ему голову, чтобы предотвратить прилив крови, и послала меня в каюту за подушкой. Я прихватил и одеяла, и мы постарались устроить больного поудобнее. Я нащупал его пульс. Он бился ровно -- не часто и не слишком слабо, словом, совершенно нормально. Это удивило меня и показалось мне подозрительным. -- А что, если он притворяется? -- спросил я, не выпуская его руки. Мод покачала головой и посмотрела на меня с упреком. И в ту же секунду рука Волка Ларсена выскользнула из-под моих пальцев и словно в стальных тисках сдавила мое запястье. Я дико вскрикнул от неожиданности и испуга. Злорадная гримаса исказила его лицо, и больше я уже ничего не видел, -- другой рукой он обхватил меня и притянул к себе. Он отпустил мое запястье, но при этом так сдавил меня, обхватив за спину, что я не мог шевельнуться. Свободной рукой он схватил меня за горло, и в это мгновение я испытал весь ужас и всю горечь ожидания смерти -- смерти по собственной вине. Как мог я подойти так близко к его страшным ручищам? Вдруг я ощутил прикосновение других рук -- Мод тщетно пыталась оторвать от моего горла душившую меня лапу. Поняв, что это бесполезно, она отчаянно закричала, и у меня похолодело сердце. Мне был знаком этот душераздирающий вопль, полный ужаса и отчаяния. Так кричали женщины, когда шел ко дну "Мартинес". Лицо мое было прижато к груди Волка Ларсена, и я ничего не мог видеть, но слышал, как Мод побежала куда-то по палубе. Все произошло с молниеносной быстротой, но мне показалось, что протекла вечность. Сознание мое еще не успело померкнуть, когда я услышал, что Мод бегом возвращается обратно, и в то же мгновение почувствовал, как тело Волка Ларсена подалось назад и обмякло. Дыхание с шумом вырывалось из его груди, на которую я налегал всей своей тяжестью. Раздался сдавленный стон; был ли то возглас бессилия, или его просто исторгло удушье -- не знаю, но пальцы его, вцепившиеся мне в горло, разжались. Я глотнул воздух. Пальцы дрогнули и снова сдавили мне горло. Но даже его чудовищная сила воли уже не могла преодолеть упадка сил. Воля сдавала. Ларсен терял сознание. Шаги Мод звучали у меня над самым ухом. Пальцы Ларсена в последний раз стиснули мое горло и разжались совсем. Я откатился в сторону. Лежа на спине, я хватал воздух ртом и моргал от солнечного света, бившего мне прямо в лицо. Я отыскал глазами Мод; она была бледна, но внешне спокойна и смотрела на меня со смешанным выражением тревоги и облегчения. Я увидел у нее в руке тяжелую охотничью дубинку. Заметив мой взгляд. Мод выронила дубинку, словно она жгла ей руку, у меня же сердце исполнилось ликованием. Вот она -- моя подруга, готовая биться вместе со мной и за меня, как бились бок о бок со своими мужчинами женщины каменного века! Условности, которым она подчинялась всю жизнь, были забыты, и голос инстинкта, не заглушенный до конца изнеживающим влиянием цивилизации, властно заговорил в ней. -- Родная моя! -- воскликнул я, с трудом поднимаясь на ноги. В следующую секунду она была в моих объятиях и судорожно всхлипывала, припав к моему плечу. Прижимая ее к себе, я смотрел на ее пышные каштановые волосы; они сверкали на солнце, словно драгоценные камни, и затмевали в моих глазах все сокровища земных царей. Я нагнулся и нежно поцеловал их, так нежно, что она и не заметила. Но я тут же заставил себя трезво взглянуть на вещи. Естественно, что Мод, как истая женщина, после пережитой опасности проливала слезы облегчения в объятиях своего защитника, чья жизнь, в свою очередь, была под угрозой. Будь я ей отцом или братом, положение ничуть бы не изменилось. К тому же сейчас было не время и не место для любовных признаний, и я хотел прежде заслужить право говорить ей о своей любви. Поэтому я только нежно поцеловал еще раз ее волосы, чувствуя, что она высвобождается из моих объятий. -- Вот теперь припадок непритворный, -- сказал я. -- После одного из таких припадков он и потерял зрение. Сегодня он сперва притворялся и, быть может, этим и вызвал приступ. Мод уже начала поправлять ему подушку. -- Постойте, -- сказал я. -- Сейчас он беспомощен -- и таким должен оставаться и впредь. Теперь мы займем кают-компанию, а Волка Ларсена поместим в кубрике охотников. Я взял его под мышки и потащил к трапу, а Мод по моей просьбе принесла веревку. Обвязав его веревкой под мышками, я спустил его по ступенькам в кубрик. У меня не хватало сил положить его на койку, но с помощью Мод мне удалось сперва приподнять верхнюю часть его туловища, а потом я закинул на койку и его ноги. Но этим нельзя было ограничиться. Я вспомнил, что у Волка Ларсена в каюте хранятся наручники, которыми он пользовался вместо старинных тяжелых судовых кандалов, когда ему нужно было заковать провинившегося матроса. Мы разыскали эти наручники и сковали Ларсена по рукам и ногам. После этого, впервые за много дней, я вздохнул свободно. Выйдя на палубу, я испытал чувство необычайного облегчения -- у меня словно гора с плеч свалилась. Я чувствовал также, что все пережитое нами нынче еще больше сблизило меня с Мод, и, направляясь вместе с ней к стреле, на которой теперь уже висела фок-мачта, мысленно спрашивал себя, ощущает ли Мод эту близость так, как я. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Мы тут же перебрались на шхуну и заняли свои прежние каюты. Пищу мы теперь готовили себе в камбузе. Волк Ларсен попал в заточение как нельзя более вовремя. Последние дни в этих широтах стояло, как видно, бабье лето, и теперь оно внезапно пришло к концу, сменившись дождливой и бурной погодой. Но мы на шхуне чувствовали себя вполне уютно, а стрела с подвешенной к ней фок-мачтой придавала всему деловой вид и окрыляла нас надеждой на отплытие. Теперь, когда нам удалось заковать Волка Ларсена в наручники, это оказалось уже ненужным. Второй припадок, подобно первому, вызвал серьезное нарушение жизненных функций. Мод обратила на это внимание, когда пошла под вечер накормить нашего пленника. Он был в сознании, и она заговорила с ним, но не добилась ответа. Он лежал на левом боку и, казалось, очень страдал от боли. Левое ухо его было прижато к подушке. Потом беспокойным движением он повернул голову вправо, и левое ухо его открылось. Только тут он услышал слова Мод, что-то ответил ей, а она бросилась ко мне рассказать о своем наблюдении. Прижав, подушку к левому уху Ларсена, я спросил его, слышит ли он меня, но ответа не получил. Убрав подушку, я повторил свой вопрос, и он тотчас ответил. -- А вы знаете, что вы оглохли на правое ухо? -- спросил я. -- Да, -- отвечал он тихо, но твердо. -- Хуже того, у меня поражена вся правая сторона тела. Она словно уснула. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. -- Опять притворяетесь? -- сердито спросил я. Он отрицательно покачал головой, и странная, кривая усмешка перекосила его рот. Усмешка была кривой потому, что двигалась только левая сторона рта, -- правая оставалась совершенно неподвижной. -- Это был последний выход Волка на охоту, -- сказав он. -- У меня паралич, я больше не встану на ноги... О, поражена только та нога, не обе, -- добавил он, словно догадавшись, что я бросил подозрительный взгляд на его левую ногу, которую он в эту минуту согнул в колене, приподняв одеяло. -- Да, не повезло мне! -- продолжал он. -- Я хотел сперва разделаться с вами, Хэмп. Думал, что на это у меня еще хватит пороху. -- Но почему? -- спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Его жесткий рот опять покривился в усмешке, и он сказал: -- Да просто, чтобы чувствовать, что я живу и действую, чтобы до конца быть самым большим куском закваски и сожрать вас!.. Но умереть так... Он пожал плечами, вернее хотел это сделать, -- и двинул одним только левым плечом. Как и его усмешка, это движение получилось странно однобоким. -- Но чем же вы сами объясняете то, что случилось с вами? Где гнездится болезнь? -- В мозгу, -- тотчас ответил он. -- Это все от моих проклятых головных болей. -- Они были только симптомом болезни, -- сказал я. Он кивнул. -- Все это непонятно. Я ни разу в жизни не болел. Но вот какая-то дрянь завелась в мозгу. Рак или другая какая-нибудь опухоль, но она пожирает и разрушает все, поражает нервные центры и поедает их -- клетку за клеткой... судя по боли, которую я терплю. -- И двигательные центры поражены тоже, -- заметил я. -- По-видимому. И все проклятье в том, что я обречен лежать вот так, в полном сознании, с неповрежденным умом, и отдавать концы один за другим, постепенно порывая всякую связь с миром. Я уже потерял зрение; слух и осязание покидают меня, и если так пойдет дальше, скоро я лишусь речи. И все равно буду пребывать здесь, на этой земле, живой, полный жажды действия, но бессильный. -- Когда вы говорите, что будете пребывать здесь, то подразумеваете, надо полагать, вашу душу, -- сказал я. -- Чушь! -- возмутился он. -- Я подразумеваю только, что высшие нервные центры еще не поражены болезнью. У меня сохранилась память, я могу мыслить и рассуждать. Когда это исчезнет, исчезну и я. Меня не будет. Душа? Он насмешливо рассмеялся и лег левым ухом на подушку, давая понять, что не желает продолжать разговор. Мы с Мод принялись за работу, подавленные страшной судьбой, постигшей этого человека. Насколько тяжкой была его участь, нам еще предстояло вскоре убедиться. Казалось, это было грозным возмездием за его дела. Мы были настроены торжественно и серьезно и переговаривались друг с другом вполголоса. -- Можете снять наручники, -- сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мы стояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. -- Это совершенно безопасно -- я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней. Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; она невольно отвернулась. -- А вы знаете, что улыбка у вас кривая? -- спросил я его, думая о том, что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятного зрелища. -- В таком случае я перестану улыбаться, -- хладнокровно заявил он. -- Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да, уже три дня, как начали появляться эти признаки, -- правая сторона временами как бы засыпала -- то нога, то рука. -- Значит, улыбка у меня кривая? -- спросил он, помолчав. -- Ну что ж, отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, -- в душе, если вам угодно, в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь. И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой. Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый, страшный Волк Ларсен, заключенный, как в темнице, в своей омертвевшей плоти, которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь она превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от мира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда больше не придется ему спрягать на все лады глагол "делать". "Быть" -- вот все, что ему осталось. А ведь именно так он и определял понятие "смерти" -- "быть", то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать, рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью -- мертвым, безнадежно мертвым. А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к его новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас он оставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту он может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное. Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду не могли избавиться от внутреннего беспокойства. Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрела оказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижний конец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чего при помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, и этого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощи вспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти в вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми колодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил к ноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог по желанию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставалась неподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. К ноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособление было закончено, поразился сам, как много оно мне дало. Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только на третий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялся обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму -- соответственно степсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил и обтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такой вид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне было нужно, я все же достиг. -- Годится, я уверен, что годится! -- воскликнул я. -- Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякой истины? -- спросила Мод. Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки. -- Пробным камнем является вопрос: "Можем ли мы заставить эту истину служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?" -- Он ваш любимец, -- заметил я. -- Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона, Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, -- серьезно промолвила она, -- то первое место занял в нем доктор Джордан. -- Герой вполне современный! -- То, что он принадлежит современности, только делает его более великим, -- сказала она. -- Разве могут герои старого мира сравниться с нашими? Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редко возникали споры. Мы с ней сходились в главном -- в нашем мировоззрении, в отношении к жизни. -- Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, -- рассмеялся я. -- Для корабельного мастера и подмастерья -- тоже, -- пошутила она. Мы не часто шутили и смеялись в те дни -- слишком были мы поглощены нашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенного умирания Волка Ларсена. У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее. Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него, как на фондовой бирже, "телеграфный аппарат" был то включен, то выключен. Когда "аппарат" был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только более медленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, -- порой прежде, чем он успевал закончить фразу, -- и ему часами приходилось ждать, пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головную боль и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершенно лишится речи: один нажим пальцев обозначал "да", а два нажима -- "нет". И сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательно потерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда ему самому хотелось чтонибудь сказать, довольно разборчиво царапал левой рукой на листке бумаги. Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом -- со снегом, с дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие на юг, и лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду, невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе с рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад. В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив к ней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек из этого урок и заранее прикрепил снасти -- штаги, гафельгардель и дирик-фал -- к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу больше времени, чем предполагал, -- у меня ушло на нее целых два дня. А ведь еще столько дела было впереди! Паруса, например, в сущности, необходимо было изготовить заново. Пока я трудился над оснасткой фок-мачты. Мод сшивала паруса, причем в любую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь, если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Мод пользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой. Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала свою работу, а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным! -- Долой суеверия! -- сказал я в пятницу утром. -- Будем ставить мачту сегодня! Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль, я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали, я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькими поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой. Мод -- как только я освободил ее от обязанности держать сходящий с барабана конец -- захлопала в ладоши и закричала: -- Годится! Годится! Мы доверим ей свою жизнь! Но лицо ее тут же омрачилось. -- А ведь мачта не над отверстием, -- сказала она. -- Неужели вам придется опять начинать все сызнова? Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и, маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе. После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в трюм к степсу, установленному на дне шхуны. Я крикнул Мод, чтобы она начинала травить. Мачта пошла вниз легко и точно -- прямо к четырехугольному отверстию степса. Однако при спуске она немного повернулась вокруг своей оси, и стороны четырехугольного шпора перестали совпадать со сторонами степса. Но я тут же сообразил, что надо сделать. Крикнув Мод, чтобы она перестала травить, я поднялся на палубу и стопорным узлом прикрепил к мачте хват-тали. Потом снова спустился в трюм, сказав Мод, чтобы она по моей команде тянула хват-тали. При свете фонаря я увидел, как мачта медленно поворачивается и стороны шпора становятся параллельно сторонам степса. Мод закрепила тали и вернулась к брашпилю. Медленно опускаясь, мачта проходила последние несколько дюймов, но тут снова начала поворачиваться. Однако Мод опять выправила ее хват-талями и продолжала травить брашпилем. Квадраты совпали, мачта вошла в степс. Я громко закричал, и Мод бросилась ко мне. При желтом свете фонаря мы жадно любовались плодами своих трудов. Потом взглянули друг на друга, и руки наши невольно сплелись. Боюсь, что на глазах у нас выступили слезы радости. -- В конце концов это было не так уж трудно, -- заметил я. -- Вся трудность заключалась в подготовке. -- А все чудо -- в осуществлении, -- подхватила Мод. -- Мне даже не верится, что эта огромная мачта поднята и стоит на своем месте, что вы вытянули ее из воды, пронесли по воздуху и опустили здесь, в ее гнездо. Труд титана! -- "И многое другое изобрели они", -- весело начал я, но тут же умолк и втянул носом воздух. Я бросил взгляд на фонарь. Нет, он не коптил. Я снова понюхал воздух. -- Что-то горит! -- уверенно сказала Мод. Мы оба бросились к трапу, но я обогнал ее и первым выскочил на палубу. Из люка кубрика валил густой дым. -- Волк еще жив! -- пробормотал я и прыгнул вниз. В тесном помещении дым стоял плотной стеной, и я мог продвигаться только ощупью. Образ прежнего Волка Ларсена все еще так действовал на мое воображение, что я бы, кажется, не удивился, если бы этот беспомощный великан вдруг схватил меня за горло и начал душить. Желание броситься обратно вверх по трапу чуть не возобладало во мне, но я тут же вспомнил о Мод. На мгновение я увидел ее перед собой -- такой, какою только что видел в трюме при тусклом свете фонаря, -- увидел ее карие глаза, в которых сверкали слезы радости, и понял, что не могу обратиться в бегство. Задыхаясь от дыма, я добрался до койки Волка Ларсена и нащупал его руку. Он лежал неподвижно, но слегка пошевелился, когда я прикоснулся к нему. Я ощупал его одеяло снаружи и изнутри, но ничего не обнаружил. Откуда же этот дым, который слепит меня, душит, заставляет кашлять и ловить воздух ртом? На мгновение я совсем потерял голову и, как безумный, заметался по кубрику. Налетев с размаху на стол, я пришел в себя и немного успокоился. Я сообразил, что если парализованный человек и мог устроить пожар, то только в непосредственной близости от себя. Я вернулся к койке Волка Ларсена и столкнулся с Мод. Не знаю, сколько времени она пробыла в этом дыму. -- Ступайте наверх -- решительно приказал я. -- Но, Хэмфри... -- возразила было она каким-то чужим, сиплым голосом. -- Нет, уж, пожалуйста, прошу вас! -- резко крикнул я. Она послушно отошла от койки, но тут я испугался: а вдруг она не найдет выхода. Я бросился за ней -- у трапа ее не было. Может быть, она уже поднялась? Я стоял в нерешительности и внезапно услышал ее слабый возглас: -- О Хэмфри, я заблудилась! Я нашел Мод у задней переборки, по которой она беспомощно шарила руками, и вытащил ее наверх. Чистый воздух показался мне нектаром. Мод была в полуобморочном состоянии, но я оставил ее на палубе, а сам опять кинулся вниз. Источник дыма надо было искать возле Волка Ларсена -- в этом я был убежден и потому направился прямо к его койке. Когда я снова стал ощупывать одеяло, что-то горячее упало сверху мне на руку и обожгло ее. Я быстро отдернул руку, и мне все стало ясно. Сквозь щель в досках верхней койки Волк Ларсен поджег лежавший на ней тюфяк, -- для этого он еще достаточно владел левой рукой. Подожженная снизу и лишенная доступа воздуха, волглая солома матраца медленно тлела. Я стал стаскивать матрац с койки, и он распался у меня в руках на куски. Солома вспыхнула ярким пламенем. Я затушил остатки соломы, тлевшие на койке, и бросился на палубу глотнуть свежего воздуха. Притащив несколько ведер воды, я загасил тюфяк, горевший на полу кубрика. Минут через десять дым почти рассеялся, и я позволил Мод сойти вниз. Волк Ларсен лежал без сознания, но свежий воздух быстро привел его в чувство. Мы все еще хлопотали возле него, как вдруг он знаком попросил дать ему карандаш и бумагу. "Прошу не мешать мне, -- написал он. -- Я улыбаюсь". "Как видите, я все еще кусок закваски!" -- приписал он немного погодя. -- Могу только радоваться, что кусок этот не слишком велик, -- сказал я вслух. "Благодарю, -- написал он. -- Но вы подумали о том, что, прежде чем исчезнуть совсем, он должен еще значительно уменьшиться?" "А я еще здесь, Хэмп, -- написал он в заключение. -- И мысли у меня работают так ясно, как никогда. Ничто не отвлекает их. Полная сосредоточенность. Я весь здесь, даже мало сказать -- здесь..." Слова эти показались мне вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его усыпальницей. И где-то в этом страшном склепе все еще трепетал и жил его дух. И так предстояло ему жить и трепетать, пока не оборвется последняя нить, связывающая его с внешним миром. А там, кто знает, как долго суждено ему было еще жить и трепетать? ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Кажется, левая сторона тоже отнимается, -- написал Волк Ларсен на другое утро после своей попытки поджечь корабль. -- Онемение усиливается. Едва шевелю рукой. И говорите теперь погромче. Отдаю последние концы". -- Вы чувствуете боль? -- спросил я. Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил: "Временами". Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать его каракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вам на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход. "Но я еще здесь, я еще весь здесь", -- все медленнее и неразборчивее выводила его рука. Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова. "Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог". -- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху. Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандаш вываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, -- пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы к карандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что на каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь". Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимым скептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чуть дрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегка разжались и карандаш выпал. -- Вы слышите меня? -- крикнул я, взяв его за руку и ожидая утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва. -- Он пошевелил губами, -- сказала Мод. Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась их кончиками пальцев, и я еще раз повторил вопрос. -- "Да", -- объявила Мод. Мы вопросительно посмотрели друг на друга. -- Какая от этого польза? -- пробормотал я. -- Что мы можем сказать ему? -- О, спросите его... Она остановилась в нерешительности. -- Спросите его о чем-нибудь, на что он должен ответить "нет", -- подсказал я. -- Тогда мы будем знать наверняка. -- Вы хотите есть? -- крикнула она. Губы шевельнулись, и Мод объявила: -- "Да". -- Хотите мяса? -- спросила она затем. -- "Нет", -- прочла она по его губам. -- А бульона? -- Да, он хочет бульона, -- тихо сказала она, подняв на меня глаза. -- Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом... Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом. Губы у нее задрожали, и на глазах навернулись слезы. Она вдруг покачнулась, и я едва успел подхватить ее. -- О Хэмфри! -- воскликнула она. -- Когда все это кончится? Я так измучена, так измучена! Она уткнулась лицом мне в плечо, рыдания сотрясали ее тело. Она была как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая. "Нервы не выдержали, -- подумал я. -- А что я буду делать без ее помощи?" Но я успокаивал и ободрял ее, пока она мужественным усилием воли не взяла себя в руки; крепость ее духа была под стать ее физической выносливости. -- Как мне только не совестно! -- сказала она. И через минуту добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: -- Но я ведь всего-навсего малышка! Услышав это слово, я вздрогнул, как от электрического тока. Ведь это было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и любовь к ней. -- Почему вы назвали себя так? -- взволнованно вырвалось у меня. Она взглянула на меня с удивлением. -- Как "так"? -- спросила она. -- "Малышка". -- А вы не называли меня так? -- Да, -- ответил я. -- Называл про себя. Это мое собственное словечко. -- Значит, вы разговаривали во сне, -- улыбнулась она. И снова я уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек. О, знаю, что мои глаза говорили в эту минуту красноречивее всяких слов. Меня неудержимо влекло к ней. Помимо воли я склонился к ней, как дерево под ветром. Как близки были мы в эту минуту! Но она тряхнула головой, словно отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала: -- Я помню это слово с тех пор, как помню себя. Так мой отец называл мою маму. -- Все равно оно мое, -- упрямо повторил я. -- Вы, может быть, тоже называли так свою маму? -- Нет, -- сказал я; и больше она не задавала вопросов, но я готов был поклясться, что в ее глазах, когда она смотрела на меня, вспыхивали насмешливые и задорные искорки. После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша быстро пошла на лад. Я сам удивился тому, как легко и просто удалось нам установить грот-мачту в степс. Мы сделали это при помощи подъемной стрелы, укрепленной на фок-мачте. Еще через несколько дней все штаги и ванты были на месте и обтянуты. Для команды из двух человек топселя представляют только лишнюю обузу и даже опасность, и поэтому я уложил стеньги на палубу и крепко принайтовил их. Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок и грот. Залатанные, укороченные, неправильной формы, они казались уродливым убранством на такой стройной шхуне, как "Призрак". -- Но они будут служить! -- радостно воскликнула Мод. -- Мы заставим их служить нам и доверим им свою жизнь! Прямо скажу: из всех новых профессий, которыми я понемногу овладевал, меньше всего удалось мне блеснуть в роли парусника. Управлять парусами, казалось, было мне куда легче, нежели сшивать их, -- во всяком случае, я не сомневался, что сумею привести шхуну в какой-нибудь из северных портов Японии. Я уже давно начал изучать кораблевождение с помощью учебников, которые отыскались на шхуне, а кроме того, в моем распоряжении был звездный планшет Волка Ларсена, -- а ведь, по его словам, им мог пользоваться даже ребенок. Что касается самого изобретателя планшета, то состояние его всю эту неделю оставалось почти без перемен, только глухота усилилась да еще слабее стали движения губ. Но в тот день, когда мачты "Призрака" оделись в паруса, Ларсен последний раз уловил какой-то звук извне и в последний раз пошевелил губами. Я спросил его: "Вы еще здесь?" -- и губы его ответили: "Да". Порвалась последняя нить. Его плоть стала для него могилой, ибо в этом полумертвом теле все еще обитала душа. Да, этот свирепый дух, который мы успели так хорошо узнать, продолжал гореть среди окружающего его безмолвия и мрака. Его плоть уже не принадлежала ему -- он не мог ее ощущать. Его телесная оболочка уже не существовала для него, как не существовал для него и внешний мир. Он сознавал теперь лишь себя и бездонную глубину покоя и мрака. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ Настал день отплытия. Больше ничто не задерживало нас на Острове Усилий. Куцые мачты "Призрака" стояли на местах, неся на себе уродливые паруса. Все, что выходило из моих рук, не отличалось красотой, но держалось крепко. Я знал, что эти мачты и паруса еще послужат нам, и поглядывал на них с безотчетным сознанием своей силы. "Я сам сделал это! Сам! Своими руками!" -- хотелось крикнуть мне. Не раз уже случалось, что Мод высказывала вслух мои мысли или я угадывал, о чем думает она; на этот раз, когда мы готовились поднять грот, она сказала: -- Подумать только, Хэмфри, что все это сделали вы, своими руками! -- Здесь, мне кажется, потрудилась еще пара рук, -- ответил я. -- Две крошечные ручки. Только не говорите, пожалуйста, что это выражение вашего отца! Она рассмеялась, покачала головой и принялась разглядывать свои руки. -- Мне ни за что не отмыть их теперь, -- жалобно проговорила она. -- И кожа так обветрилась и загрубела -- уже, должно -- быть, навеки. -- В таком случае эта обветренная кожа и въевшаяся во все поры грязь всегда будут делать вам честь, -- сказал я, взяв ее руки в свои. Я, верно, не удержался бы и, несмотря на все мои торжественные решения, расцеловал эти дорогие руки, если бы она поспешно не отняла их. Наши товарищеские отношения теперь все чаще находились под угрозой. Я долго и успешно смирял свою любовь, но она начинала брать надо мной верх. Она сломила мою волю и своенравно подчинила себе мои глаза и отчасти мой язык и даже губы, ибо в эту самую минуту мне неудержимо хотелось расцеловать эти маленькие ручки, которые трудились вместе со мной так преданно и упорно. Я терял голову. Все мое существо рвалось к Мод, и все во мне громко кричало о моей любви. Любовь налетела, подобно урагану, и я уже не в силах был ей противиться. И Мод видела это. Она не могла не видеть этого, потому так поспешно и выдернула она свои руки из моих. И все же что-то заставило ее -- прежде чем она отвела глаза -- бросить на меня быстрый, пытливый взгляд... При помощи хват-талей я взял гардель и дирик-фал на брашпиль и теперь мог одновременно поднять передний и задний углы грота. Парус полз вверх довольно неуклюже, но быстро, а вскоре и фок расправился и затрепетал на ветру. -- В такой маленькой бухточке мы ни за что не успеем поднять якорь, -- сказал я. -- Прежде чем нам это удастся, шхуну разобьет о скалы. -- Что же делать? -- спросила Мод. -- Вытравить цепь совсем, -- отвечал я. -- Пока я буду травить, вам придется стать к брашпилю. А как только я покончу с якорем, так побегу к штурвалу, а вы поднимете кливер. Десятки раз я изучал и подробно разрабатывал этот маневр снятия с якоря. Я знал, что при помощи брашпиля Мод сумеет поднять кливер -- самый необходимый сейчас парус. Свежий ветер задувал в бухту, и, хотя волнение еще не поднялось, нужно было действовать быстро, чтобы благополучно вывести шхуну в море. Я выбил болт из скобы, и якорная цепь загрохотала в клюзе, падая в воду. Я бросился на ют и положил руль под ветер. Паруса затрепетали, наполнились ветром, шхуна накренилась и ожила. Кливер пополз вверх. Когда и он забрал ветер, нос "Призрака" стало сносить, и мне пришлось еще положить руля, чтобы удержаться на курсе. Я придумал особый автоматический кливер-шкот, который сам переносил кливер, когда это требовалось, так что Мод не надо было заботиться об этом. Но я уже положил руль круто на ветер, прежде чем Мод закончила поднимать кливер. Момент был напряженный: шхуну несло прямо к берегу, который находился от нас на расстоянии броска камня. Но, сильно накренившись, "Призрак" повернул и послушно привелся к ветру Я услышал столь приятное для моего слуха громкое хлопанье и трепетанье парусов и риф-штертов, и шхуна забрала ветер уже на другом галсе. Мод закончила свое дело и, поднявшись на ют, стала рядом со мной. Щеки ее разрумянились от работы, ветер развевал светло-каштановые волосы, выбившиеся изпод зюйдвестки, широко раскрытые глаза горели от волнения, а ноздри вздрагивали, жадно вбирая рвавшийся нам навстречу соленый морской ветер. Ее карие глаза были как у испуганной лани. Затаив дыхание, она встревожено и зорко смотрела вперед. Губы ее приоткрылись. "Призрак" несся прямо на отвесную скалу у выхода из внутренней бухты, но в последнюю минуту привелся к ветру и вышел на безопасное место. Моя работа старшим помощником во время промыслового плавания пошла мне впрок. Я благополучно обогнул мыс первой бухты и направил шхуну вдоль берега второй. Еще один поворот на другой галс, и "Призрак" взял курс в открытое море. Мощное дыхание океана овеяло шхуну, и она плавно закачалась на высокой волне. С утра погода была пасмурная и облачная, но тут солнце проглянуло сквозь тучи, как бы в предзнаменование нашего счастливого плавания, и осветило изогнутый дугою берег, где мы воевали с владыками гаремов и били "холостяков". Весь Остров Усилий ярко засиял в лучах солнца. Даже мрачный югозападный мыс уже не казался таким мрачным; на влажных от прибоя прибрежных скалах играли солнечные блики. -- Я всегда буду испытывать гордость, вспоминая о нем, -- сказал я Мод. Она откинула назад голову, -- что-то царственное было в этом движении. -- Милый, милый Остров Усилий, -- сказала она. -- Я всегда буду любить его! -- И я тоже, -- быстро проговорил я. Мы читали в душе друг у друга, как в раскрытой книге. Еще миг -- и взгляды наши должны были встретиться, но, сделав над собой усилие, мы отвели глаза. Наступило неловкое молчание; я первым прервал его: -- Поглядите, какие тучи собираются на горизонте с наветренной стороны. Помните, еще вчера вечером я говорил вам, что барометр падает. -- И солнце скрылось... -- сказала она. Глаза ее были устремлены на наш остров, где мы доказали судьбе, что умеем постоять за себя, и где прекраснейшие узы дружбы и товарищества накрепко связали нас друг с другом. -- Ну что ж, потравим шкоты, и курс на Японию! -- весело крикнул я. -- Как это: "Попутный ветер, потравленный шкот!.." Закрепив штурвал, я спрыгнул с юта, дал слабину на фока -- и грота-шкоты, выбрал тали гиков и поставил паруса так, чтобы принять добрый попутный ветер. Ветер был свежий, даже слишком свежий, но я решил идти под всеми парусами, пока это не станет опасно. К сожалению, при попутном ветре нельзя закрепить штурвал, и поэтому мне предстояла бессменная вахта до утра. Мод требовала, чтобы я позволил ей сменить меня, но вскоре сама убедилась, что ей будет не под силу держать курс при такой высокой волне, даже если б она и сумела в столь короткий срок овладеть этой премудростью. Открытие это чрезвычайно огорчило ее, но вскоре она утешилась, свертывая в бухты тали, фалы и подбирая концы, валявшиеся на палубе. Да к тому же ей ведь нужно было еще готовить еду, стелить постели, ухаживать за Волком Ларсеном. Свой трудовой день она закончила генеральной уборкой кают-компании и кубрика. Всю ночь я бессменно простоял у штурвала. Ветер понемногу крепчал, и волнение усиливалось. В пять утра Мод принесла мне горячего кофе и лепешку, которую испекла сама, а в семь часов плотный горячий завтрак придал мне новые силы. Целый день ветер крепчал и крепчал. Казалось, он был преисполнен упрямой решимости дуть и дуть безостановочно и все сильнее и сильнее. "Призрак" мчался вперед, пеня волны и глотая мили, и я был уверен, что теперь мы делаем не меньше одиннадцати узлов. Мне до смерти жаль было терять такой ход, но к вечеру я изнемог. Хоть я и очень закалился и окреп, но тридцатичасовая вахта за рулем была пределом моей выносливости. Мод уговаривала меня положить шхуну в дрейф, да я и сам понимал, что, если ветер и волнение за ночь еще усилятся, мне будет уже не под силу сделать это. Поэтому, когда на море пали сумерки, я с чувством досады и вместе с тем облегчения начал приводить "Призрак" к ветру. Однако я никак не предполагал, что взять рифы у трех парусов столь неимоверно трудное дело для одного человека. Пока шхуна шла бакштаг, я не мог ощутить всей силы ветра и, только начав приводиться, почувствовал с испугом, если не сказать с отчаянием, всю его свирепую мощь. Ветер парализовал каждое мое усилие, рвал парус у меня из рук и мгновенно сводил на нет все, чего мне удавалось достигнуть ценою упорной, ожесточенной борьбы с ним. К восьми часам я успел взять лишь второй риф у фока. К одиннадцати часам дело не подвинулось ни на йоту. Я только в кровь ободрал себе пальцы и обломал ногти до самого мяса. От боли и изнеможения я тихонько плакал в темноте, прячась от Мод. Совсем придя в отчаяние, я отказался от попыток взять рифы у грота и решил попробовать лечь в дрейф под одним зарифленным фоком. Три часа ушло у меня на то, чтобы закрепить спущенный грот и кливер, а в два часа ночи, еле живой, едва не теряя сознания от усталости, я понял, что попытка удалась, и с трудом поверил своим глазам. Зарифленный фок делал свое дело, и шхуна держалась круто к ветру, не проявляя стремления повернуть бортом к волне. Я был страшно голоден, но Мод тщетно старалась заставить меня что-нибудь съесть: я засыпал с куском во рту, а не то так даже не успев донести его до рта. Потом вдруг вздрагивал, и просыпался в смятении, и видел, что рука моя с вилкой еще висит в воздухе. Я был так беспомощен и слаб, что Мод приходилось поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула при первом же крене судна. Не помню, как добрался я из камбуза до своей каюты. Верно, я был похож на лунатика, когда Мод вела меня туда. Очнулся я уже на своей койке и заметил, что башмаки с меня сняты. Сколько прошло времени, я не знал. В каюте было темно. Все тело у меня ломило, и я с трудом мог пошевелиться, а прикосновение одеяла к моим израненным пальцам причиняло нестерпимую боль. Я решил, что утро еще не настало, и, закрыв глаза, мгновенно снова погрузился в сон. Я не знал, что проспал почти сутки и что уже опять наступил вечер. Я проснулся вторично, оттого что сон мой стал неспокоен. Чиркнув спичкой, я посмотрел на часы. Они показывали полночь. А я ушел с палубы в три часа ночи. В первую минуту это меня озадачило, но я тут же сообразил, в чем дело. Немудрено, что сон мой стал беспокоен, ведь я проспал двадцать один час! Я еще полежал, прислушиваясь, как завывает ветер и волны бьют о борт, а потом повернулся на бок и мирно проспал до утра. Я встал в семь часов и, не обнаружив Мод в кают-компании, решил, что она в камбузе готовит завтрак. Выйдя на палубу, я убедился, что "Призрак" отлично держится под своим маленьким парусом. В камбузе топилась плита и кипел чайник, но Мод не было и там. Я нашел ее в кубрике у койки Волка Ларсена. Я вгляделся в него и подумал: вот человек, который в полном расцвете сил потерпел крушение и оказался погребенным заживо. Что-то новое почудилось мне в смягчившихся чертах его застывшего тела. Мод посмотрела на меня, и я понял. -- Его жизнь угасла во время шторма, -- сказал я. -- Но она не окончена для него, -- промолвила с глубоким убеждением Мод. -- Сила его была чрезмерна. -- Да, -- сказала Мод. -- Но теперь она уже не обременяет его. Дух его свободен. -- Да, теперь дух его свободен, -- повторил я и, взяв ее за руку, увел на палубу. За ночь шторм заметно утих. Но он затихал так же постепенно, как и нарастал, и утром, когда я поднял на палубу приготовленное к погребению тело Волка Ларсена, был еще довольно сильный ветер и большие волны. Вода поминутно заливала палубу и стекала в шпигаты. Внезапный порыв ветра накренил шхуну, и она зарылась в воду по планшир подветренного борта. Ветер истошно выл в снастях. Мы с Мод стояли по колено в воде. Я обнажил голову. -- Я помню только часть похоронной службы, -- сказал я. -- Она гласит: "И тело да будет предано морю". Мод взглянула на меня удивленно и негодующе. Но передо мною воскресла сцена, свидетелем которой я был когда-то, и это воспоминание властно побуждало меня отдать последний долг Волку Ларсену именно так, как он отдал его в тот памятный день своему помощнику. Я приподнял крышку люка, и завернутое в брезент тело соскользнуло ногами вперед в море. Привязанный к нему груз потянул его вниз. Оно исчезло. -- Прощай, Люцифер, гордый дух! -- прошептала Мод так тихо, что ее слова затонули в реве ветра, и я разгадал их лишь по движению ее губ. Держась за планшир, мы пробирались на ют, и я случайно бросил взгляд в подветренную сторону. В эту минуту "Призрак" взмыл на высокую волну, и я совершенно отчетливо увидел милях в двух-трех от нас небольшой пароход. Ныряя и снова взлетая на гребни волн, он шел прямо на нас. Он был окрашен в черный цвет, и мне сразу припомнились рассказы охотников об их браконьерских похождениях. Я понял, что это таможенное судно Соединенных Штатов. Я показал на него Мод и поспешил проводить ее на ют, где меньше заливало водой. Оставив Мод там, я кинулся было вниз к сигнальному шкафу, но тут же вспомнил, что при оснащении "Призрака" не позаботился о сигнальном фале. -- Нам незачем поднимать сигнал бедствия, -- сказала Мод. -- Они все поймут, увидев нас! -- Мы спасены, -- спокойно и торжественно сказал я. Я ликовал, радость меня душила... И вдруг я прибавил: -- Мы спасены -- и вот я не знаю, радоваться мне или нет? Я посмотрел на Мод. Теперь мы больше не боялись встретиться взглядами. Нас властно толкнуло друг к другу, и уже не помню как, но Мод очутилась в моих объятиях. -- Нужно ли говорить? -- спросил я. Она ответила: -- Не нужно... Но услышать это было бы так приятно... Губы ее слились с моими. Не знаю почему, но перед моими глазами вдруг встала кают-компания "Призрака" и мне вспомнилось, как Мод однажды прикоснулась кончиками пальцев к моим губам, шепча: "Успокойтесь, успокойтесь!" -- Жена моя, моя единственная! -- сказал я, нежно гладя ее плечо, как делают это все влюбленные, хотя никто их этому не учил. -- Моя малышка! -- Муж мой! -- сказала она, на мгновение подняв на меня глаза, и, тут же опустив затрепетавшие ресницы, с тихим счастливым вздохом прильнула к моей груди. Я посмотрел на таможенный пароход. Он был совсем близко. С него уже спускали шлюпку. -- Еще поцелуй, любовь моя! -- прошептал я. -- Еще один поцелуй, прежде чем они подойдут... -- И спасут нас от нас самих, -- докончила она с пленительной улыбкой, исполненной нового, еще не знакомого мне лукавства -- лукавства любви. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Кокни -- уроженец Лондона, так обычно называют простой лондонский люд. 2. Телеграфная гора -- ирландский район в Сан-Франциско. 3. Сокращение имени Хэмфри (Humphrey). В то же время намек на сутулость (hump -- горб) людей умственного труда. 4. Билл Сайкс -- персонаж из романа Чарльза Диккенса "Приключения Оливера Твиста". 5. Калибан -- уродливое человекоподобное существо, воплощает грубые силы природы, подчиненные человеческому разуму. 6. Сетебос -- в мифологии южноамериканских индейцев бог враждебных человеку стихий.. 7. Браунинг Роберт (1812 -- 1889) -- английский поэт романтического направления. Разработал жанр "драматических монологов", коротких поэтических исповедей исторических и вымышленных лиц, живших главным образом в эпоху Возрождения. 8. Имеется в виду монолог Калибана, бунтующего против всесилия человеческого разума из поэмы Р. Браунинга "Калибан о Сетебосе, или Натуртеология на острове". 9. Миссис Грэнди -- персонаж популярной пьесы английского Драматурга Мортона (1764 -- 1838) -- олицетворение ханжества. 10. Канак -- гаваец или полинезиец. 11. "Пони" -- простонародное название кредитного билета в двадцать пять фунтов стерлингов. 12. Мейнелл Алиса (1847-1922) -- английская поэтесса и литературный критик. 13. Браунинг Элизабет (1806 -- 1861) -- английская поэтесса, ее поэмы носят дидактический, религиозно-морализаторский характер. Среди них выделяется "Аврора Ли" (1857) -- роман в стихах о женском равноправии. КРАТКИЙ СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ Анкерок -- бочонок для пресной воды. Бак -- носовая часть верхней палубы. Бакштаг -- курс, при котором направление движения судна составляет от 100ь до 170ь с направлением ветра; ветер дует косо в корму. Банка -- сиденье для гребцов на шлюпке. Баркентина -- трех -- и более мачтовое парусное судно, имеющее на передней мачте прямые паруса, а на остальных косые. Бейдевинд -- курс, при котором направление движения судна составляет от 10ь до 80ь с направлением ветра; ветер дует спереди сбоку. Бизань-мачта -- самая задняя мачта на трех -- и более мачтовом судне. Бимсы -- поперечные связи судна, на которые сверху настилается палуба. Битенги -- одиночные деревянные или металлические тумбы для крепления троса. Бом-кливер -- передний из косых треугольных парусов на носу судна. Брашпиль -- ворот с горизонтальным барабаном, служащий для подъема якоря и для тяги снастей. Бухта троса -- свернутый кругами трос. Бушприт -- деревянный брус, выступающий горизонтально или слегка наклонно с носа судна; к нему привязываются нижние передние углы бом-кливера и кливера. Ванты -- снасти, поддерживающие мачту и идущие от нее наклонно к бортам. Имеют веревочные ступеньки -- выбленки. Форванты -- ванты на фок-мачте; грот-ванты -- ванты на грот-мачте. Верп -- небольшой якорь. Вымбовка -- рычаг для вращения вручную якорного шпиля. Выносить на ветер -- перемещать нижний задний угол паруса на наветренный борт. Галион -- тип большого парусного судна. Галс -- курс судна относительно ветра. Идти правым или левым галсом -- идти при ветре, дующем с правой или левой стороны. Галфинд -- курс, при котором направление движения судна образует угол от 80ь до 100ь с направлением ветра. Ветер дует прямо в борт судна. Гафель -- наклонный брус, упирающийся одним концом в мачту и служащий для подъема верхнего паруса. Гафель-гарделъ -- снасть, служащая для подъема переднего конца гафеля. Гик -- горизонтальный брус, упирающийся одним концом в мачту. К нему привязывается нижний край нижнего паруса. Гитовы -- снасти для подтягивания нижней кромки паруса к верхней. Грот -- нижний парус на грот-мачте. Грот-мачта -- вторая от носа мачта. Дирик-фал -- снасть, которой поднимают гафель. Каперы -- каперские суда, то есть вооруженные частные корабли, занимающиеся с разрешения своего правительства задержанием и захватом в море неприятельских судов. Кат-балки -- поворотные балки, установленные на носу судна и служащие кранами для подъема якорей на палубу. Киль -- продольный брус в нижней части судна, простирающийся от носа до кормы и служащий основанием, к которому крепятся остальные детали набора судна -- корабельного скелета. Выдвижной киль, или шверт, -- вертикальный плавник, выдвигаемый в воду через прорезь в днище, огражденную специальным ящиком -- колодцем, и служащий для уменьшения бокового сноса -- дрейфа под действием ветра. Кильватер -- струя, остающаяся некоторое время заметной за кормой идущего судна. Идти в кильватере -- следовать в кильватерной струе идущего впереди судна. Кливер -- второй из косых треугольных парусов на носу судна. Кливер-фал -- снасть, с помощью которой поднимается кливер. Клипер -- судно, принадлежащее к самому быстроходному классу парусных судов. Клиперы имели огромное количество парусов, которые редко убирались даже при штормовых ветрах. Клотик -- деревянный кружок, накрывающий верхушку мачты или стеньги. Клюз -- отверстие в борту, через которое проходит якорная цепь. Кнехты -- парные металлические тумбы, прикрепленные к палубе и служащие для крепления троса. Комингс -- высокая закраина люка, служащая ограждением от воды. Кокпит (буквально "петушиная яма") -- открытый сверху, обычно сообщающийся с каютной надстройкой вырез в кормовой части палубы на небольших судах и катерах. Корма -- задняя оконечность (часть) судна. Кофелъ-нагель -- стержень, вставленный в отверстие кольца на мачте и служащий для крепления и подвешивания снастей. Лаг -- приспособление, служащее для измерения скорости судна или пройденного им расстояния. Лаглинь -- веревка, к которой прикреплен поплавок лага. Леер -- веревка, снасть, закрепленная обоими концами; служит для постановки некоторых парусов, для развешивания белья после стирки и т.д. Ликтрос -- мягкий трос, которым обшивают кромки парусов. Марсели -- вторые снизу прямые паруса, здесь на мачте со смешанным, то есть и косым и прямым парусным вооружением. Марсовые -- матросы, работающие на мачтах при постановке и уборке парусов. Миля морская -- равна 1852 метрам. На борт (руль) -- повернуть руль до отказа. Нагели -- гладкие, без резьбы длинные болты, вставляемые в отверстия специальных планок с внутренней стороны фальшборта или в обоймы у основания мачты и служащие для крепления за них различных снастей. Найтовы -- тросовые или цепные крепления. Нактоуз -- привинченная к палубе тумба с надетым сверху колпаком, под которым устанавливается компас. Снабжается приспособлением для освещения компаса. Нирал -- снасть, за которую тянут вниз некоторые паруса при их уборке. Нок -- наружная оконечность всякого горизонтального или наклонного дерева, например, нок гафеля. Обводы -- формы и линии корпуса судна. Оверштаг -- "поворот оверштаг" -- поворот против ветра, когда судно проходит линию ветра носом. Остойчивость -- способность судна, наклоненного ветром или волной, возвращаться в прямое положение. Чем ниже центр тяжести судна, тем больше его остойчивость. Пиллерсы -- вертикальные стойки, поддерживающие палубу снизу. Планшир -- верхний брус борта шлюпки или фальшборта корабля. Подвахтенные -- сменившиеся с вахты. Полветра -- "в полветра" -- то же, что галфинд. Полубак -- площадка над палубой на носу судна. Приводить к ветру -- поворачивать судно носом к ветру. Раздернуть -- совсем отпустить шкоты, чтобы паруса (здесь передние) свободно заполоскали и не мешали повороту судна в ту сторону, откуда дует ветер. Ракс-бугель -- скользящее по мачте кольцо с крючком, служащее для подъема рейка, к которому крепится верхний край паруса. Рангоут -- деревянные или металлические части, к которым привязываются паруса. Реи -- длинные горизонтальные поперечины, подвешенные за середину к мачтам и служащие для крепления прямых трапециевидных парусов. Риф -- "брать рифы" -- уменьшать площадь паруса, подбирая и подвязывая его нижний край короткими снастями -- риф-штертами, прикрепленными в два или в три ряда к парусу. Рифы берутся в случае сильного ветра. Рубка -- надстройка в виде домика на верхней палубе или мостике. На парусных шхунах и яхтах -- выступающая над палубой верхняя часть каюты или кают-компании. В этом случае крыша каюты называется "палубой рубки". Румпель -- рычаг, насажанный на верхнюю часть (голову) руля, с помощью которого его поворачивают. Салинг -- деревянные брусья, крестообразно прикрепленные к мачте; служат для привязывания снастей и как опора для стены и. Сампан -- тип плоскодонного парусного судна, распространенный на Дальнем Востоке, и в частности в Китае. Свайка -- инструмент в виде заостренного стержня, употребляемый при работах с тросами. Сезни -- здесь куски троса, служащие для привязывания свернутого паруса при уборке его на положенном месте. Спенкер (контр-бизань) -- четырехугольный косой парус, поднимаемый на задней мачте судна с полным прямым парусным вооружением. Стаксель -- третий из передних треугольных парусов непосредственно впереди фок-мачты. Стеньга -- брус, служащий продолжением мачты; фор-стеньга -- стеньга фор-мачты. Степс -- деревянный брус с углублением, в которое вставляется шпор (нижний конец) мачты. Такелаж -- снасти, служащие для укрепления частей рангоута, для подъема и спуска парусов и рангоута и для управления парусами. Тали -- система блоков и тросов для подъема тяжестей, управления парусами и т.п. Талреп -- трос или винт для подтягивания снастей стоячего такелажа. Топ -- верхушка, топ-мачта -- верхушка мачты. Топсель -- верхний косой парус на грот-мачте (грот-топсель) и фокмачте (фок-топсель). Траверз -- направление, перпендикулярное продольной оси судна. Транцевая корма -- поперечный срез задней оконечности судна, образованный транцем -- плоской вертикальной или слегка наклонной поверхностью из досок. Тузик -- небольшая двухвесельная шлюпка. Туманный горн -- рожок для подачи в тумане установленных сигналов парусными судами. Издает низкий и далеко слышный звук. Уваливать под ветер -- отклоняться носом от встречного ветра. Узел -- единица измерения скорости хода судов, равная одной морской миле в час. Фал -- снасть, служащая для подъема паруса или флага. Фалинг -- трос для привязывания шлюпки. Обычно шлюпка имеет два фалиня: носовой и кормовой. Фальшборт -- продолжение борта, образующее как бы стенку вокруг верхней палубы. Фальшкиль -- брус, прикрепленный к килю снизу. Фок -- нижний парус на фок-мачте. Фок-мачта -- передняя мачта. Фор-ванты -- ванты фок-мачты. Фордевинд -- курс, при котором направление движения судна составляет угол от 170ь правого борта до 170ь левого с направлением ветра. Ветер дует прямо или почти прямо в корму. "Поворот фордевинд" -- поворот кормой против ветра. Форштевень -- передняя носовая оконечность судна, являющаяся продолжением киля. Хват-тали -- небольшие тали из двух блоков, служащие для различных работ на палубе. Швартовы -- концы (тросы), с помощью которых судно привязывается к причалу или к борту другого судна. Шкаторина -- кромка паруса, обшитая мягким тросом. Шкот -- снасть, служащая для управления парусом. К слову "шкот" добавляют название паруса или гика, который им управляется: кливер-шкот, фока-гика-шкот и т.п. Шлюп -- тип небольшого одномачтового парусного судна. Шпангоуты -- поперечные ребра корабельного скелета-набора. Шпигаты -- отверстия в борту или в палубе для стока воды. Шпор -- нижняя оконечность мачты или стеньги или задняя оконечность бушприта. Шпринт (шпринтов) -- наклонная жердь, прикрепленная к низу мачты на шлюпке и служащая для растягивания паруса. Штаг -- снасть, поддерживающая мачту или стеньгу спереди. Шторм-трап -- веревочная лестница. Ют -- кормовая часть палубы. На многих судах расположен выше средней части палубы, образуя "полуют", который, в сущности, равнозначен юту. Якорный огонь -- белый огонь, поднимаемый над носом (а на больших судах -- и над кормой) при стоянке судна на якоре.