тся скорей улизнуть. Нужно сказать, что женщины никогда не служили на этом островке, лишь за бельем прибывали пожилые прачки. Поэтому моряки издавна прозвали Кроншлот "островом погибших женихов". Здесь они редко получали увольнительные и девушками любовались только в бинокль. Поэтому две наборщицы и молодой корректор вызывали повышенный интерес. В бухту Кроншлота то и дело заходят катера МО пополнить боезапас, получить свежий хлеб, сыр, консервы. Для них в клубе беспрестанно крутят старые кинокартины. Стоянка недолгая, но моряку и за эти минуты хочется как можно больше вкусить береговых радостей: катерники набиваются в клуб и с затаенным дыханием смотрят на недавнюю мирную жизнь, похожую теперь на сон. Досмотреть картину до конца редко кому удается, так как от дверей через каждые пятнадцать - двадцать минут доносятся голоса дежурных: - Сто двенадцатый - на выход. - Зенитчикам - построиться на берегу. - Двести восьмой - через пять минут отходим. Зрители неохотно поднимаются и бегут к выходу. Ряды скамеек пустеют, но через некоторое время заполняются новыми катерниками. Я заметил, чем труднее людям на войне, тем больше их тянет к зрелищам, к музыке и танцам. Почти на каждой короткой стоянке появляются баяны, гитары, мандолины. Катерники выносят из кубриков патефоны и на пирсах, а то и на парапетах отбивают чечетку или русского. Сегодня в Кроншлоте появилась фронтовая бригада ленинградской эстрады. Народу в зал набилось до отказа. Краснофлотцы сидели на полу и стояли вдоль стен. Надев бушлаты и бескозырки, два пожилых актера спели старые матросские песни. Затем выступила танцевальная пара с таборными танцами. Черноглазая артистка так лихо трясла плечиками и грудью, что вызвала овацию. Ее долго не отпускали со сцены, заставляя каждый танец повторять на бис. Закончился концерт сатирическими куплетами о четырех "Г" - Гитлере, Геринге, Геббельсе, Гессе. Куплеты были по-солдатски грубыми и не очень остроумными, но оттого, что их исполнял унылый и тощий детина, они вызывали взрывы смеха и аплодисменты. Артистов моряки гурьбой провожали на катер, а они, глядя на далекие пожары на петергофском берегу и беспрерывно взлетающие ракеты, спрашивали: - В Кронштадте менее опасно, чем у вас? Кроншлотцам не хотелось их огорчать, и они без зазрения совести врали: - Ну конечно, там Дом флота имеет хорошее убежище. Но вы и нас не забывайте, приезжайте еще. 26 сентября. Вчера весь день прошел без налетов авиации. Воспользовавшись передышкой, начальство устроило "переселение народов". Вся жилплощадь Кроншлота распределена по-иному. Мне и секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару Власову, отведена отдельная комната на втором этаже круглого здания, у входа в бухту. Комната небольшая, в нее с трудом вместились две койки и столик. Здесь будут храниться все наши материалы. Власов - тусклый блондин с бледной и вытянутой физиономией. На щеках и подбородке у него какое-то подобие растительности - кустики бесцветных щетинок. Подозреваю, что он обходится без бритвы. По виду Власову лет тридцать пять. Он почти не улыбается, всегда серьезен. Видимо, эта черта и выдвинула его в секретари партийной комиссии. У Власова хозяйственные задатки: он натаскал к круглой печке дров, раздобыл чернил и завалил стол папками. - Никого из посторонних не оставляй здесь, - предупредил он меня. - Все дела секретные. - Как же тут вместе работать? - спросил я у него. - У тебя, наверное, заседание за заседанием, а мне уединиться необходимо. - Особо мешать не буду, - пообещал он. - Я больше в разъездах. Заседания провожу на местах, с привлечением актива. Вот и сегодня укачу на острова, а тебе своего бывшего помощника подкину. Послал человека по делу на юр, или, как его называют, Ораниенбаумский "пятачок", а там парня захомутали. Отбить не могу, только с отчетом прислали, несколько часов побудет здесь, очухается и опять - на сухопутный фронт. Вечером пришел ночевать старший политрук в матросском бушлате, подпоясанный широким ремнем, в кирзовых сапогах. Прямо комиссар гражданской войны! В его усталом лице мелькнуло что-то знакомое. Я всмотрелся. - Не узнаешь? - спросил он. - Витьку Наумова признать не можешь? В бравом морячине трудно было узнать тощего институтского баскетболиста, с которым мы играли в одной команде, но я сделал вид, что сразу узнал его. - Года три, наверное, по спортзалам с тобой разъезжали. Но понять не могу, кто тебя моряком сделал? Специальность ведь у тебя другая. - На партработу взяли, а во время войны с финнами - на флот мобилизовали. С тех пор кителя не снимал. Надо бы вспрыснуть нашу встречу. Он вытащил из вещевого мешка немецкую флягу и, поставив на стол, сообщил: - Трофейный шнапс. И закуска имеется. - Наумов высыпал из мешка килограмма два картошки. - Разведчики на ничейном поле накопали. Приходится с боем картошку добывать. В круглой печке-голландке догорали дрова. Я закопал в горячую золу десяток картофелин и поинтересовался делами на Ораниенбаумском "пятачке". - Какой же он "пятачок"! - возмутился Наумов. - На нем несколько Нью-Йорков и государство Монако разместить можно. По дуге шестьдесят километров, в глубину - двадцать пять. Немцы "котлом" назвали. Я в этот котел случайно угодил. Он рассказал, как послали его вручать партийные билеты морякам, ушедшим с кораблей на сухопутный фронт. На командном пункте у Петергофа Наумова задержал бригадный комиссар, прибывший с большими полномочиями. Не желая ничего выслушивать, он тут же назначил старшего политрука комиссаром отряда и послал на развилку дорог задерживать беспорядочно отступавших бойцов Восьмой армии. - А ты что - отбиться не мог? - спросил я у Наумова. - Тут, когда все взвинчены, возражать не моги - под горячую руку расстреляют. Говорю "есть", повернулся, щелкнул каблуками и пошел. Наше дело солдатское. Когда испеклась картошка, я открыл банку консервов и разлил по стаканам шнапс. Мы чокнулись и одним махом выпили его. Мой институтский товарищ быстро захмелел. - Задерживали мы вконец измученных бойцов, - понизив голос, заговорил он. - Еще бы! Всю Прибалтику прошли с боями. В некоторых полках по двести - триста бойцов осталось. А тут от Ленинграда отрезали, в мешок попали. Растерялись многие. Пришлось чуть ли не каждого встряхивать и крепкое слово в ход пускать. В общем, наберем сотни полторы бойцов, дадим им командира, политрука и отправляем в обескровленные полки. А какая помощь от таких наспех сколоченных рот? К тому же плохо вооруженных? У немцев танков, снарядов и мин до дуры, а мы патронов вволю не имеем, пять снарядов на пушку даем. Хорошо, что наших моряков прислали да еще курсантов Петергофской школы пограничников. Эти стойкие. Фрицы боятся "черных дьяволов". Но батальоны морской пехоты с каждым днем редеют, в строю и трети бойцов не осталось. Хорошо, что корабельная артиллерия помогает. - Значит, положение остается угрожающим? - Да, и очень. Особенно для Кронштадта. Если не заставим гитлеровцев закопаться в землю, худо нам будет. Вылазка в Ленинград 29 сентября. Для многотиражки необходимы клише. Без них у газеты непривлекательный вид. Кронштадтская типография клише не изготовляет, за ними надо отправляться в Ленинград. А это не легкое путешествие. Хотя залив между Ленинградом и Кронштадтом наш, все же продвигаться по нему так же опасно, как и на передовой. Немецкие снаряды достают всюду. Стоит на фарватере показаться кораблю, как через несколько минут над ним появляются самолеты или рвутся снаряды. Поэтому в светлое время мало кто пробирается в Ленинград, разве только на быстроходных катерах, по которым немцы редко стреляют, так как попасть в юркий катер трудно - он ведь может покинуть фарватер и маневрировать где угодно. Вчера в Ленинград отправлялся штабной катер. Я напросился в пассажиры. Мы вышли на рассвете по северному фарватеру. Минут через десять попали под артиллерийский обстрел, но очень ловко улизнули из опасной зоны. В Неву вошли без всяких приключений. В Ленинграде, несмотря на обстрелы и налеты авиации, на улицах людно. Мужчины и женщины стоят в очередях у закусочных, столовых, пивных и у газетных киосков. Многие женщины выглядят нарядными, точно они собрались на бал или в театр. Мне навстречу попалась бывшая сослуживица по Дому книги. На ней элегантный темный костюм и удивительно белая кофточка с кружевным воротничком. Любопытствуя, я спросил: - Что случилось, почему ленинградки вдруг стали франтихами? Она объяснила по-своему: - Никакие не франтихи. Просто не хотим остаться в затрапезном. А то некоторые берегли, берегли, приходят на свою улицу, а вместо дома развалины. Так что лучше быть нарядной. Я побывал дома на канале Грибоедова. В квартире пусто. Окна раскрыты настежь. Может быть, поэтому все стекла целы. Как мы были наивны, наклеивая на них бумажные полоски. Для взрывной волны они не помеха. Я зашел к соседу - товарищу по перу. Он каким-то чудом оказался дома, расхаживал в халате. Сосед выглядел так, словно он перенес очень тяжелую болезнь: исхудал, оброс щетиной, в углах рта залегли морщинки. Оказывается, он попал в писательский взвод ополчения, чуть не оказался в окружении, но благополучно вышел из него, пешком добрался до окраины города и в трамвае вернулся домой. - Немцы от нас в километре были, - сказал он. - С моим зрением, правда, не разглядишь, да я еще очки разбил. Но другие ясно видели, как фрицы перебегали. В углу его комнаты стояла давно не чищенная, заржавленная винтовка. - А где теперь ваша воинская часть? - спросил я. Он ответить не мог. - Многие из наших дошли до трамвайной остановки и поехали по домам. Наверное, повестки пришлют. Он, оказывается, не знал ни воинского устава, ни того, как нужно обращаться с винтовкой. Неужели и другие подразделения ополченческой дивизии имели столь необученных и не приспособленных к окопной жизни людей? Разве таким выстоять против дисциплинированных, вымуштрованных и натренированных убийц, против танков и самоходных орудий? Я посоветовал соседу немедля отправляться с винтовкой в военкомат и сказать, что он только что вышел из окружения и разыскивает свою часть, иначе, если нарвется на формалиста, его обвинят в дезертирстве. У соседа от волнения выступили на лбу и носу капельки пота. Ему и в голову не приходило, что можно сделать такой несправедливый вывод. Не мог же он воевать с разбитыми стеклами очков! Я, видно, слишком зло высмеял его доводы, потому что ополченец мгновенно посерьезнел и пообещал сегодня же вычистить винтовку и сходить в военкомат. Если там будут люди разумные, то его используют в газете. К штыковым атакам он явно не приспособлен. Два дня назад нелепо погиб ленинградский прозаик Иван Молчанов, написавший роман "Крестьяне". Это был человек отчаянной смелости. Где-то под Ленинградом он остановил бегущих бойцов, пристыдил их и сам повел в атаку. Атака оказалась успешной, она помогла закрепиться другим ротам. За это Молчанова представили к награде. На радостях он угостил своих однополчан водкой и поехал на легковой машине по городу. На Литейном проспекте машина с ходу врезалась в чугунный столб. Молчанов получил сотрясение мозга и, не приходя в сознание, скончался. Глупейшая смерть! Из Ленинграда не хочется уезжать. Так бы и стоял у гранитного парапета и без конца любовался городом! Но война вскоре напомнила о себе: со всех сторон одновременно заголосили сирены. Еще днем, получив клише, я договорился со старшиной кронштадтского рейдового катера, что в двадцать часов он захватит меня у набережной Красного флота. Но остаться у парапета мне не позволили настойчивые дежурные соседнего дома. Они требовали, чтобы я укрылся в бомбоубежище. Спорить с ними не стоило, так как еще не было и девятнадцати часов. Я прошел во двор и остановился у входа в подвал. Сюда сбегались женщины с ребятишками, ковыляли старики с заветным портфелем или саквояжем. В них обычно хранились ценности и документы. В подвал забираться не хотелось, я стал к стене и закурил. На меня сразу же зашикала дворничиха: - Брось! Фриц увидит. Курить нельзя. Пришлось папиросу скрыть в кулаке и курить как на передовой. Зенитная пальба началась чуть раньше бомбежки. Все загромыхало вокруг, и в стеклах верхних окон домов замелькали отражения разноцветных вспышек. Какая-то старуха, став на колени посреди двора и воздев руки к небу, принялась громко молиться. А когда грохот усилился, она не выдержала: поднялась и стремглав бросилась в бомбоубежище. И вот в такой, казалось, неподходящий момент вдруг раздался дружный хохот. - Что, бабуся, и на бога не понадеялась? - спросил парень в рабочей куртке. - Да разве при таком грохоте он услышит! - добавил другой. И все вновь громко засмеялись. Катер подошел в условленное время. Прямо с парапета я перебрался на палубу, и мы помчались вниз по Неве. Спускаться в каюту не хотелось, я остался стоять у мостика. Вода в Неве, без отражений бликов городских огней, казалась мертвой, похожей на деготь. Дома высились как дикие скалы в широком ущелье, ни одного золотистого огонька. Только кое-где голубоватое сияние одиноких синих лампочек. Густая, вязкая тьма навалилась на город. Отсветы пожаров не окрашивали облаков, а запах гари все же ощущался. В заливе вода засеребрилась. Видно, где-то за облаками сияла луна и ее процеженный свет отражался в море. Катер шел северным фарватером. Старшина, стоявший у штурвала, все время был начеку: следил за южным берегом - не появится ли луч прожектора. Неужели мы не прогоним гитлеровцев из Петергофа и Стрельны? Нельзя их оставлять на южном берегу, прямой наводкой будут расстреливать. Особенно достанется крупным кораблям. Для них существует только один путь - Морской канал. Залив вокруг мелководен, корабли с большой осадкой не проведешь. Значит, все время придется рисковать, идти в узости канала под огнем. Не плаванье, а гроб с музыкой! - Воздух! - выкрикнул впередсмотрящий. Самолета он не видел, а уловил нарастающее нытье моторов. Я тоже стал смотреть вверх, прислушиваясь к звуку, напоминавшему противное зудение бормашины. В небе над заливом облака рассеялись. Крупная красновато-оранжевая луна как бы глядела на нас сквозь кисею. Море она не освещала. Может быть, поэтому самолет-разведчик нас не приметил и принялся обстреливать из пулеметов баржу с аэростатчиками, стоявшую посреди залива. Сверху стремились трассирующие пули. Казалось, что осыпается звездная пыль, хотя сами звезды не проглядывались. В темном небе осветился аэростат. Он вдруг вспыхнул и, теряя контуры, стал падать... Где-то заработала скорострельная пушка и быстро замолкла. Вдруг, чихнув два раза, заглох мотор нашего катера. - Что-нибудь серьезное? - спросил я у старшины. - Шут его знает! - ответил тот. - Вот не на месте забарахлил! Может, бензин с водой? Надо бы поглядеть, но лампочку включишь - с берега заметят. Вытаскивай брезент! - приказал он механику. Развернув брезент, катерники накрыли им моторный отсек; светя лампочкой, стали копаться в механизме. Меня попросили наблюдать за морем. Я поднялся на мостик дрейфующего катера, стал всматриваться в темноту. Вблизи не было ни барж, ни кораблей. А на далеком берегу взлетали время от времени ракеты. Прошло минут двадцать... полчаса, а катерники, чертыхаясь, продолжали возиться с мотором. С севера сперва задувал едва ощутимый ветер, но через час он стал пронизывающим. Появились барашки. Катер заметно гнало к берегу. Мы прошли мимо вехи, поставленной на отмели, вскоре она оказалась позади, а затем - совсем растворилась во тьме. Я сказал об этом старшине. Тот поглядел в сторону Стрельны и заключил: - До берега далеко, ветром не скоро пригонит. Управимся! И он опять забрался под брезент помогать мотористам. Я продрог на мостике, пришлось спуститься и искать укрытия от ветра. Неожиданно на берегу запрыгали огоньки. Донесся гул частых выстрелов и довольно близких разрывов. Видно, какое-то судно появилось в Морском канале и немцы принялись его обстреливать. Напрягая зрение, я стал вглядываться в волны, но обстреливаемого судна не увидел, а то, что удалось разглядеть во тьме, не обрадовало. Снаряды рвались довольно близко от нас. Я опять вызвал старшину катера и посоветовал бросить якорь. - А у нас такого якоря, чтобы в заливе стоять, не имеется, - ответил он. - Да и во время обстрела лучше дрейфовать. Фрицам к волне и ветру не приспособиться, промажут. Я прислушивался к тому, как катерники под брезентом звякали железом, злился на них, но ничем не мог помочь. Прошло, наверное, еще минут тридцать, а то и сорок, наконец мотор перестал чихать, застучал ровно и бесперебойно. В Кронштадт мы пришли глубокой ночью. В Кроншлоте я очутился только утром. И здесь почувствовал себя таким утомленным, словно совершил опасное многодневное путешествие. Петергофский десант 1 октября. Дни стоят теплые. Деревья еще в зеленой листве. Вчера ночью шел бой очень близко от Ораниенбаума. Из Кронштадта видны были вспышки разрывов, а пулеметная пальба доносилась довольно явственно. Неужели немцы и здесь выйдут к морю? Сегодня светит солнце. Пальба не прекращается: бьет из тяжелых пушек "Октябрьская революция" и ей вторят форты. 4 октября, 24 часа. Сегодня полнолуние. Море серебрится. Ночь такая светлая, что на берегу можно разглядеть каждый камешек. Вчера немецкая артиллерия из Петергофа обстреливала Кронштадт беглым огнем. Снаряды рвались на территории Морзавода, в Петровском парке, на улице Ленина. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. На телеграфе я видел плачущих женщин, которые посылали телеграммы мужьям о гибели детей. Город встревожен, многие кронштадтцы в ожидании обстрелов и бомбежек не спят в домах, устраиваются в глубоких траншеях, прикрытых железными листами, ночуют в подвале церкви или сидят с детьми около пещер, вырытых во рву у Якорной площади. 5 октября. Утром по неосторожности пострадал наш печатник Архипов. Он печатал листовку. Вдруг вздумалось ему поправить неровный листок. "Американка" же продолжала работать. Рука вмиг была прижата к талеру. Послышался крик - на белый лист брызнула кровь. Текст листовки остался на коже посиневшей кисти. Распорот большой палец. Пришлось отправить в госпиталь. Как я теперь обойдусь без печатника? Пока листовки печатает Тоня Белоусова - самая рослая из девчат. У нее густые, пышные золотисто-каштановые волосы, могучий торс и сильные руки крестьянки. Смеется она, забавно оттопыривая верхнюю губу. Говорит с олонецкими присказками, чуть окая. Но она девица норовистая, навряд ли согласится вручную печатать газету. Придется приспособить Клецко. 5 октября, 21 час. За сегодняшний день делаю вторую запись. Дело в том, что газету мы не можем печатать, пока ее не прочтет комиссар. А Радун все время в разъездах. Наконец перед обедом узнаю, что он прибыл на Кроншлот. Хватаю оттиски полос и мчусь в приемную. Адъютант останавливает: - Бригадный комиссар занят, никого не принимает. - Доложите, что я по неотложному делу. Адъютант нехотя уходит в кабинет комиссара и через минуту возвращается. - Идите. Бригадный комиссар что-то пишет. Его круглая, коротко остриженная голова низко склонена над бумагой. Радун - бывший работник Главного политуправления: руководил флотской комсомолией. Мы с ним ровесники, поэтому я держусь при нем, как привык держаться в комсомоле. А это ему не нравится. Он умен, но заносчив, не похож на комиссаров, которых мы знаем по литературе и кино. Не отрывая глаз от бумаги, Радун сердито спрашивает: - Что у вас там загорелось? - Горит газета, - отвечаю я. - Второй день лежит сверстанная и ждет разрешения на выпуск. - Сейчас не до многотиражки... Решается судьба Ленинграда. Разве не сказали, что я занят! - оторвавшись от бумаги, повышает голос Радун. Его воспаленные глаза мечут искры. Но я не тушуюсь и говорю: - Именно в такой момент газета должна воодушевлять бойцов. Если вы не имеете возможности прочитать, поручите кому-нибудь другому. - Вы что - пришли меня учить? - Нет. Я лишь говорю о том, что должен знать каждый политработник. Радун вскакивает. Он готов крикнуть: "Кругом, марш!" Но сдерживает себя и холодно говорит: - Оставьте оттиски... Вызову, когда понадобитесь. Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и ухожу. Военный человек должен уметь подавлять в себе неприязнь к иному начальнику, даже когда его распирает от возмущения. Если он забывает об этом - потом сожалеет. Я еще не научился вести себя соответствующим образом. Комиссар вызвал перед ужином. Я пришел к нему подтянутым, чтобы не дать возможности придраться. Радун, казалось, забыл о недавней стычке. Возвращая подписанные оттиски, он как бы невзначай говорит: - Маловато у вас боевых эпизодов. Видно, потому, что не бываете в море. Недостаток надо исправить. Оденьтесь по-походному, сегодня пойдете на МО-412 с десантом. При этом пытливо посмотрел на меня. Радун думал, что я начну отбиваться от опасного похода. Но у меня не дрогнул ни один мускул на лице, я лишь спросил: - Разрешите узнать задачу десанта и где мне придется высаживаться? Радун охотно объяснил, что катерам нашего соединения приказано скрытно перебросить десантников на петергофский берег. Тут же принялся рассказывать, какие бойцы отобраны из добровольцев на кораблях и в учебном отряде. По его словам, это были богатыри. Цель ночной операции - отвлечь как можно больше сил противника и очистить южное побережье, чтобы по Морскому каналу могли беспрепятственно ходить корабли. - А для воодушевления скажите бойцам, что одновременно с суши, с севера и юга, ударят пехотинцы девятнадцатого стрелкового корпуса, - посоветовал он. - Танкисты со стороны Ленинграда прорвут линию фронта и соединятся с десантом. Самому вам незачем высаживаться. Вернетесь назад. Ясно? - Вполне, - сказал я и, разъяренный, ушел от него. И вот сейчас сижу и думаю: "Зачем он меня посылает, раз не надо высаживаться и воевать? Для укрощения строптивости? Или проверка выдержки и смелости? Ладно, в пылу боя я же могу увлечься и уйти с десантом? В порыве мало ли что бывает. Пусть останется Радун без редактора". Если не судьба воевать дальше - прощайте, мама, Валя, сынка! Эту тетрадь прошу передать брату Александру. Он сейчас партизанит в лужских лесах. 6 октября. Вернулся с моря окоченевшим. Прочел последнюю запись, и стало неловко: распрощался, оставил завещание, а все прошло без единой царапины, и никуда я не делся. Вчерашний вечер выдался холодным. Дул резкий ледяной ветер. На мокрых мостках выступала изморозь. "Что же надеть? - размышлял я. - Если катер подобьют и мы очутимся в воде, то лучше быть в такой одежде, которая легко снимается. Впрочем, ни одетым, ни голым в ледяной воде много не наплаваешь. Лучше быть в теплом". Одевшись по-походному и вооружившись пистолетом "ТТ", я отправился на морской охотник. Почти в полночь пять катеров МО вышли из кроншлотской бухточки и затемненными направились к ленинградской пристани. В море не было ни огонька, только на стрельнинском и петергофском побережье время от времени взлетали ракеты. Ветер стихал, но был каким-то остро пронизывающим. Впередсмотрящие невольно поеживались. Меня тоже пробирала дрожь. У ленинградской пристани скопилось двадцать пять "каэмок" - деревянных катеров, на которых можно было разместить по взводу десантников, - два бронекатера с шестидюймовыми пушками, штабной ЗК. и шесть больших шлюпок. Здесь не разрешалось громко разговаривать, подавать звонки и другие сигналы. Погрузка шла в темноте. Только изредка доносились звяканье железа о железо, поскрипывание дерева и приглушенные голоса боцманов. Все получили строгое предупреждение: в море не курить. На "каэмках" разместили пять рот десантников. Все они одеты во флотские бушлаты и черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Моряков собирались одеть в защитную армейскую форму, но они стали доказывать, что бескозырки и черные бушлаты для ночного десанта больше подходят. - А в тельняшке теплей, - уверяли они. - Она привычней нашему брату. - Ну, если привычней, оставайтесь во флотском, - согласилось начальство. Первыми двинулись в путь пять "каэмок". Они обязаны были в случае необходимости прикрыть десантные суда дымовой завесой. В третьем часу ночи все катера МО и двадцать "каэмок", опустив глушители в воду, запустили моторы и поотрядно двинулись в путь. Впереди шли морские охотники, а за ними, строго в кильватер, по четыре "каэмки" с десантниками. Я стоял на мостике с командиром МО и недоумевал: "Как же мне выполнить приказ комиссара - воодушевить бойцов?" - Это, видимо, придется делать при высадке. Запаситесь на всякий случай рупором, - порекомендовал старший лейтенант Воробьев. Я попросил боцмана принести запасной рупор и стал всматриваться в темноту. Гитлеровцы, видимо, не ожидали ночного нападения. На берегу с прежней методичностью взлетали и гасли осветительные ракеты. Когда отряд подошел к главному фарватеру, сразу же открыли артиллерийскую пальбу форты, а затем тральщики и миноносцы, стоявшие посреди залива. В небе загудели бомбардировщики. Темный берег засветился короткими вспышками. Казалось, что в парке и на пляжах неожиданно возникали костры и рассыпались. Пальба нарастала. Под громоподобный гул и вспышки, похожие на молнии, над нашими головами с визгом и воем проносились потоки тяжелых снарядов, словно там, наверху, мчались с лязгом один за другим бешеные эшелоны и с грохотом опрокидывались, создавая месиво из земли, дыма, пламени. Катера перестроились по фронту, и все разом ринулись к петергофскому берегу. Я взглянул на часы со светящимся циферблатом. Было половина пятого утра. Воодушевлять десантников не пришлось. В таком грохоте меня бы никто не услышал. Подавленные мощным огнем, немцы, окопавшиеся на берегу, некоторое время не стреляли по десантникам. Передовым "каэмкам" удалось беспрепятственно высадить разведчиков у петергофской пристани. Моряков-разведчиков огнем встретили только у небольшого каменного здания пристани. Там вдруг ожили два пулемета, но их быстро подавили гранатами. К захваченной пристани устремились катера с командованием отряда, минометчики и саперы. Здесь суша выступала далеко в залив и глубина была такая, что катера могли подходить вплотную к нагромождению камней. Мы приближались к берегу почти против дворца Монплезир. Нам было известно, что в этом месте отмель обширная. Десантникам придется не менее сотни метров идти по пояс в воде. Как только огонь фортов и кораблей переместился в глубь немецкой обороны, начали постепенно оживать береговые дзоты и пулеметные гнезда. В глубине парка, где-то у каскада "Шахматная гора", вдруг запульсировали огни, словно там заработали светящиеся фонтаны, посылавшие в залив струи разноцветных брызг. Пальба и сверкание роящихся огней не вызывали страха, наоборот - будоражили кровь, пьянили, словно катера мчались на какое-то буйное веселье с шумным фейерверком. Казалось, что потоки цветных шмелей, проносящихся над катером, не несут увечья и смерти. Но вот рядом со мной охнул комендор, присел на корточки, схватившись за горло. Ракета на миг осветила его бледное испуганное лицо и кровь, струившуюся между пальцев. Я помог перетащить его к кормовому люку и крикнул вниз: - Окажите раненому помощь! Но никто не отозвался. Остановив пробегавшего кока, я приказал ему спуститься с раненым в кают-компанию и оказать первую помощь, сам же вернулся к впередсмотрящим. Они уже промеряли футштоками глубины. - Стоп! - крикнул вдруг старшина. - Сто восемьдесят. Катер мгновенно застопорил ход и, пятясь, открыл огонь по берегу. У "каэмок" осадка была меньшей, они пошли дальше. Остановились от нас вдали. Десантники прямо с бортов попрыгали в воду и, держа над головой винтовки, по грудь в воде двинулись к берегу... Высадив всех, "каэмки" стали отходить. Одна из них замешкалась и застряла на отмели. Мы видели, как катерники, спрыгнув в воду, руками сталкивали свое суденышко на более глубокое место. Застрявшую "каэмку" на миг осветил луч прожектора. Он проскочил было левей, но опять вернулся и заметался на отмели, выхватывая из тьмы то согнутых пулеметчиков, кативших по воде "Максимы", то минометчиков, несущих ящики с минами, то карабкавшихся на берег стрелков. По нашей отмели били скрытые у верхнего дворца пушки. Застрявшая "каэмка" минуты через две вспыхнула и загорелась ярким пламенем, освещая черную воду и каменный берег. Отстреливаясь, катера отступали из опасной зоны в глубь залива. Высадка десантников продолжалась. У берега загорелся еще какой-то катер. Два снаряда разорвались вблизи от нашего МО, но луч прожектора не настиг его. Мы были уже у фарватера и, убавив ход, могли наблюдать за тем, что творится на берегу. Бой в Нижнем парке разрастался. Около дворцов Эрмитаж и Марли рвались гранаты, то и дело слышалось "ура". У Большого каскада и дворца Монплезир меж деревьев метались огни, беспрестанно взлетали осветительные ракеты и усиливалась пулеметная и винтовочная пальба. А пассажирская пристань оставалась темной. "Вот куда теперь следовало бы высаживаться", - подумалось мне. Но десантники, видимо, уже все были высажены, так как наш катер получил приказ по радио вернуться домой. Я еще раз взглянул на отмель у Эрмитажа. Там какое-то суденышко догорало на воде. Когда мы подходили к Кронштадту, уже занимался рассвет. Спать не хотелось. Тревожила судьба десанта: "Удалось ли морякам прорваться на соединение с бойцами сухопутного фронта?" Надеясь хоть что-нибудь узнать, я спустился в каземат оперативных дежурных, где была открыта специальная радиовахта для связи с десантом. Но от десантников еще не поступало вестей. - Видно, горячо там... Все еще дерутся, - сказал оперативный дежурный. - Вот светлей станет, разберутся, где свои, а где чужие. Скорей бы сообщили, какая часть Петергофа захвачена. Пора боезапас подбрасывать, а не знаю - куда. От этого же оперативного дежурного я узнал, что на фарватере из воды подобраны два катерника, плывшие в Кронштадт. Не раздумывая, я помчался в медпункт, куда доставили спасенных. Там сидели завернутые в одеяла молодой лейтенант Гавриков, недавно окончивший военно-морское училище, и краснофлотец Малогон, Несмотря на выпитый кофе со спиртом и растирания, обоих моряков бил озноб, да так, что лязгали зубы. - Никак не могу согреться, - с запинками сказал лейтенант. - Вода очень холодная, до костей пробрало. На мои вопросы спасенные отвечали односложно. Но я был настойчив - необходимо было написать о них в газету. Другого материала пока не было. Из того, что я узнал от них, получился небольшой рассказ. Море выручило Во время ночного десанта краснофлотец Сергей Малогон стоял на носу катера впередсмотрящим. Он следил за всем, что происходило на воде, и промерял футштоком глубины. Первая группа десанта высадилась почти без выстрелов. Но когда к каменной отмели подходил катер Малогона, противник уже всполошился и строчил по десантникам из пулеметов. Метрах в ста от берега катер наткнулся на подводные камни и застрял. Десантники спрыгнули в воду и бегом устремились вперед. Казалось, что опустевший катер сам сойдет с отмели. Но не тут-то было: нос прочно засел на камнях. Малогон в одежде соскочил в воду и, напрягаясь, принялся сталкивать свое суденышко. Под нажимом сильных рук нос катера сполз с камней. Теперь судно могло отработать задний ход. Вдруг рядом стали рваться снаряды, вздымая столбы воды и грязи. Малогон, уцепившись за край палубы, хотел рывком вскарабкаться на нее, но в это время нос катера от набежавшей волны задрался вверх и краснофлотец сорвался... В горячке боя никто на судне не заметил, что Малогон остался в воде. Катер ушел в глубь залива и больше не возвращался. "Что теперь делать? - в тревоге думал краснофлотец. - Может, догнать десантников и присоединиться к ним?" Он уже собрался выйти на берег, но в это мгновение ракета осветила перебегавших между деревьев автоматчиков в стальных касках. "Фрицы, - понял Малогон. - Без оружия выходить бессмысленно: попадешь в плен. Как быть?" Пятясь, он забрался поглубже в воду и начал озираться. Левее Малогон заметил неподвижный силуэт "каэмки". "Никак застряла", - обрадовался он и поспешил к катеру. "Каэмка", поврежденная снарядом, застряла на подводных камнях. Стоя по грудь в воде, командир катера лейтенант Гавриков пытался столкнуть ее на глубокое место. Боцман и моторист возились с заглохшим мотором. Малогон взялся помогать. Вдвоем они столкнули "каэмку" с камней и поторопились вскарабкаться на борт... Но тут еще один снаряд угодил в середину судна. Сильный взрыв отбросил моряков в воду. На катере вспыхнул бензин и, растекаясь по воде, осветил все вокруг. Стало жарко от огня. Вблизи рвались снаряды. Малогон помог подняться на ноги Гаврикову, и они вдвоем, по горло в воде, поспешили отойти в темную часть отмели. Боцман и моторист "каэмки", видимо, погибли. Судно от новых попаданий стало разваливаться. - Куда же мы теперь денемся? - спросил Малогон у лейтенанта. - В нашем положении только море может выручить, - ответил тот. - Плавать умеешь? - Слабовато. Вон там у катера я видел спасательные пояса. - Сходи подбери, - велел Гавриков. Краснофлотец ушел, а лейтенант, добравшись до нагромождения камней, попытался снять тяжелые рыбацкие сапоги. Но его усилия ни к чему не привели: намокшая кожа выскальзывала из рук. Малогон вернулся минут через пять и протянул лейтенанту спасательный круг. Пробковый пояс он надел на себя. - Оставь себе, - сказал Гавриков. - У меня капковый бушлат. Он часа четыре продержит на воде. - Неужели так долго придется плыть? - Сколько выйдет. Они помогли друг другу снять сапоги. Вышли на глубину и не спеша поплыли в сторону Кронштадта. На берегу грохотал бой, мелькали вспышки разрывов, доносилась частая пальба, а в море было тихо, темно и очень холодно. От ледяной воды ломило руки, сводило челюсти. Но моряки не сдавались холоду - делали широкие гребки и плыли вперед. Иногда они останавливались отдохнуть. Растирали один другому плечи и ноги. Всякий раз лейтенант подбадривал краснофлотца: - До фарватера уже совсем немного осталось. Держись, Малогон. Они плыли долго. Остывавшее тело деревенело. От мелькания невысоких волн мутило. Пальцы совсем не шевелились. Хотелось безвольно опустить руки, закрыть глаза и хоть немного вздремнуть. - Что-то спать хочется, - во время короткого отдыха сознался краснофлотец. - Глаза сами закрываются. - Не вздумай! - прикрикнул на него Гавриков. - На дно пойдешь. Вон катер идет. Но лейтенанту померещилось, фарватер был пустынным. Морской охотник их заметил только на рассвете. Катерники едва шевелили руками, но все же плыли. Они не хотели сдаваться смерти. Сами пловцы не могли ухватиться за протянутые им концы. Пальцы уже не действовали. Кронштадтцев подхватили несколько рук и втащили на палубу МО. Спасенных немедля спустили в кают-компанию катера, а там боцман и два комендора, надев шерстяные перчатки, смоченные спиртом, принялись растирать их тела. Так два бойца, избравшие вместо плена море, остались жить. 7 октября. Пока газета печаталась, я лег вздремнуть и... словно провалился в бездну. Днем меня растормошил печатник: - Товарищ редактор, вставайте, проспите обед. После ночной операции в горле саднило, как при ангине, голова была тяжелой. Я не говорил, а хрипел. - Что слышно о десанте? - спросил я. - Ничего пока не известно, - ответил Клецко. - В штабе и политотделе все хмурые. Кажется, нет связи. Катер Панцирного ушел в Петергоф. Обедать мне не хотелось. Я отправился в политотдел. Там действительно у многих было подавленное настроение. Оказывается, с суши ни танкистам, ни пехотинцам не удалось прорвать линию немецкой обороны и соединиться с десантом. Слишком обескровленными оказались наши дивизии, отступавшие по Прибалтике с тяжелыми боями, в них не осталось и трети бойцов. А главное - дал себя знать острый недостаток снарядов, бомб и мин. Мы не могли подавить немецкие батареи и танковые заслоны. Моряки, попавшие в гущу хорошо вооруженных вражеских полков, дерутся одни. Каково их положение, никому не известно. Коротковолновые радиостанции молчат. Видимо, повреждены или утоплены при высадке. - Как же помогают десантникам? - спросил я. Мне никто не ответил. Без слов было понятно, что моряки попали в тяжелое положение. Им нечем обороняться против танков. Винтовочной пулей бронированную машину не остановишь. А гранаты, наверное, израсходованы в начале боя. Вместе со стрелками необходимо было перебросить на берег и комендоров, вооруженных хотя бы легкими противотанковыми пушками. А теперь их не высадишь. Гитлеровцы начеку. Хорошо, если десантники захватили большой плацдарм. Я вышел на улицу и, пройдя к посту наблюдения, стал всматриваться в петергофский берег. Издали казалось, что в Нижнем парке, ярко расцвеченном осенью, полное затишье, что там нет ни наших моряков, ни немцев. "Куда делись десантники? Может, лежат в обороне у пристани и надеются, что вместе с боезапасом им подкинут новых бойцов, или прорвались к аэродрому, как было намечено, и ждут армейцев? Сколько их осталось? Куда укрыли раненых?" Вопросов возникало много, и все они оставались без ответа. На траверзе Петергофа, маневрируя и ставя дымзавесы, зигзагами ходили наши разведывательные катера. Изредка они стреляли. Но вот один из катеров, словно наткнувшись на белый столб, возникший из воды, закружил на месте... Другой потянул за собой пушистый хвост, прикрывая его дымовой завесой. У меня не было бинокля. Желая узнать, что случилось в заливе, я поднялся на вышку. Там старшина обеспокоено наблюдал за происходящим. - Подбили "мошку", кажется тонет, - сказал он. Я взял от него бинокль, но в белесом дыму ничего не мог разглядеть. - Удалось ли хоть одному подойти к берегу? - спросил я у старшины. - Нет. Куда ни ткнутся, всюду стреляют. А наши не выходят на берег. И ракет не видно. Вскоре в кроншлотскую бухту вернулся МО-210. Катерники были злы и малоразговорчивы. Им не удалось сгрузить боезапас десантникам. - Не видно их, - хмуро сказал лейтенант Панцирный. - А в штабе решили, что мы струсили. Прислали командира дивизиона. Он храбро пошел и... угробил четыреста двенадцатый. На МО-412 я ходил ночью. Весть о его гибели потрясла меня. Я попросил подробней рассказать о случившемся. Рассказ лейтенанта Панцирного Ночью я был на высадке десанта. Вернулся в шесть. Только прилег, часу не проспал, уже тормошат. Командир ОВРа к себе вызывает. Иду к нему. Капитан второго ранга Святов посмотрел на меня, переставил на столе чернильницу и, не поднимая глаз, говорит: - Назначаю вас старшим. Пойдете с МО-232, бронекатером и двумя "каэмками" к петергофской пристани. Надо срочно подбросить боезапас десантникам. - С десантом связь установлена? - спрашиваю я. - Пока нет, - ответил он коротко. - Когда сгрузите боезапас, "каэмки" и МО отошлете, а сами останетесь для связи. - К кому там обратиться? - Прямо сгружайте. Поняв, что капитан второго ранга не знает обстановки, я, как полагается, сказал "есть" и - бегом на катер. Подхожу к пассажирской пристани. Там меня уже ждут катера. Собираю командиров, объясняю им задачу, а самого гложет мысль: "Ты же ничего не знаешь. Не обманывай, надо разведать обстановку". Поэтому я их не взял с собой, а приказал подойти к Петергофу через час. Оставив катера, я лег курсом прямо на петергофскую пристань и приказал наблюдателям получше всматриваться, особенно в нагромождение камней. Ни на пристани, ни под пристанью никто не показывался. Это меня насторожило. Если пристань в руках десантников, то почему они не дают знать о себе? Круто развернувшись, я пошел влево. Берег по-прежнему был пустынен. Даже вороны и чайки не летали. Что за чертовщина? Дохожу до крупных камней, торчавших из воды у Старого Петергофа, поворачиваю на обратный курс. Внимательно вглядываюсь в набережную у Эрмитажа, в деревья у дворца Марли, в кусты у пляжа - ни единой души! Вновь подхожу на довольно близкое расстояние к полоске земли с пристанью, выдвинутой в залив. Неужели и на этот раз никто не покажется? Пристань пустынна. Около каменного домишки мои наблюдатели приметили на земле неподвижных людей. - Мертвые, - сказал один из них, - не шевелятся. Прохожу дальше, всматриваюсь в открытые террасы Монплезира, в его пристройки. Приземистый каменный дворец удобен для обороны. Не здесь ли находятся наши? Даю ракету в надежде вызвать ответный сигнал. Напрасно. Монплезир молчит. Странно, не могли же разом погибнуть немцы и наши все до одного? Откуда-то наблюдают за мной. Но откуда? - Смотреть лучше! - приказываю наблюдателям. Поворачиваю, иду назад малым ходом и думаю: "Сейчас фрицы ударят по катеру. Неужели не соблазнятся?" - Есть! - кричит наблюдатель. - Засек. Наверху, левей главного каскада, в кустах танк. Он поворачивал ствол пушки в нашу сторону. Значит, противник прячется, держит катер на прицеле, но не стреляет, боится обнаружить себя. Как бы вызвать огонь скрытых батарей и засечь их? Вижу - мои катера приближаются. Значит, уже прошел час. Поворачиваю, чтобы встретить и предупредить их. И тут фрицы не выдержали: дают залп по катеру. Стреляют пушки, скрытые у каскада "Золотая горка", и танк. Столбы разрывов поднимаются за кормой. "Недолет, - соображаю я. - Сейчас ударят с опережением". Резко снижаю ход. "Свечки" поднялись из воды впереди. Чтобы не получилось накрытия, круто изменяю направление и мчусь назад к пристани. Фрицы, не понимая моего маневра, умолкают. Я сбрасываю одну за другой пять дымовых шашек - и ходу. Ветер гонит на меня дым, прикрывает. Сообщаю по радио в штаб, что был обстрелян, и не вижу на пристани десантников. В ответ получаю грозное указание: "Выполняйте приказ". Делать нечего, иду к своим катерам. МО посылаю влево вести дуэль с обнаруженным танком и время от времени возобновлять дымзавесы. Бронекатер отправляю вправо. У него более мощная пушка, пусть подавит огонь обнаруженной батареи. "Каэмкам" приказываю подойти вплотную к пристани и сбросить боезапас, никого не ожидая. Сам готовлюсь прикрыть их. До пристани остается метров сорок. И вдруг раздается треск автоматов. Под пристанью засада. Автоматчики, укрываясь за переплетениями толстых деревянных свай, бьют короткими очередями. "Каэмки" под огнем круто разворачиваются и, не сбросив груза, уходят. Я приказываю своим пулеметчикам открыть огонь по автоматчикам. А надо было ударить из пушки зажигательными. Пусть бы фрицы поплясали под горящим настилом. Но сразу не сообразил. На "каэмках" появились раненые. Вновь связываюсь по радио со штабом. Мне разрешают отпустить "каэмки", а самому продолжать разведывать огневые точки противника. Отослав все катера в Кронштадт, я решил поглумиться над фрицами. Выскочу из дымзавесы, открою беглую пальбу из пушки и смотрю, где сверкнут ответные выстрелы, а затем - опять в дымзавесу. Гитлеровцы, видимо, обозлились, принялись палить по катеру с разных сторон. А нам это на руку: помечаем на карте новые огневые точки противника. Израсходовав снаряды и дымшашки, мы отошли подальше от берега и стали ходить переменными курсами и скоростями. А фрицы еще долго не могли угомониться: продолжали стрелять по катеру. Они смолкли, только когда увидели, что от Кроншлота идут ко мне пять морских охотников. На МО-412 прибыл сам командир дивизиона - капитан-лейтенант Резниченко. Он остер на язык, не прочь похвастаться удалью. Я стал было докладывать ему о засаде и танках, а он, насмешливо взглянув на меня, перебил: - Смотри, лейтенант, как это делают мужчины. И, не слушая больше меня, повел катера прямо к пристани. Но, конечно, не дошел до нее. Первый же снаряд угодил в МО-412 и разворотил корму. Катер, закружив на месте, стал тонуть. Хорошо, что командиры других МО поверили мне, они успели поставить дымзавесы и спасти тонущих. Катера дивизиона Резниченко там еще остались, но они навряд ли найдут десантников. 8 октября. И к ужину ничего не удалось узнать. Наши самолеты кружили над Петергофом, но десантников не обнаружили. Командование решило под покровом ночи в разные участки парка забросить разведчиков. Нельзя же оставаться в неведении. Все, конечно, понимали, что противник предельно насторожен. Лишь чудом можно проскочить беспрестанно освещаемую береговую полосу. Но иного выхода не оставалось, хотя людей не хватало, приходилось рисковать ими, посылать почти на верную смерть. У нас в Кроншлоте подготовили две группы разведчиков. Командирами назначили политработников: начальника кроншлотского клуба Василя Грищенко и недавно прибывшего политрука Воронина, служившего в Ораниенбауме. Младший политрук Грищенко рыжеват. Его лицо и шею густо покрывают веснушки. На островке он руководит самодеятельностью, добывает новые кинокартины, книги и привозит в клуб артистов. В Кроншлоте к нему прилипло не очень лестное прозвище - начальник канители. Но он не обижается на шутников и отвечает: - Без моей канители вы тут от скуки тиной бы заросли. Грищенко часто возил молодых краснофлотцев на экскурсии в Петергоф. Он хорошо знает, где расположены дворцы, куда ведут аллеи и дорожки в Верхнем саду и Нижнем парке. Поэтому его и назначили руководить группой разведчиков. Младший политрук отобрал в свою группу четырех моряков, которых знал по Кроншлоту, а Воронину достались пехотинцы. Каждый отряд получил по два катера: один бронированный, с пушкой и пулеметами, другой невооруженный, с малой осадкой. Командирам катеров приказали высадить разведчиков бесшумно, а если они будут обнаружены, то не оставлять в воде, а подобрать и доставить в Кроншлот. Разведчики разместились на малых катерах и в двадцать три часа двинулись в путь по темному заливу. Бронекатера, как охранники, пошли рядом. Мы ждали их всю ночь. Под утро вернулась только первая группа. Ее постигла неудача. Я отыскал трех разведчиков на камбузе. Переодетые в сухое, они прямо из бачка деревянными ложками хлебали горячие щи. - Никак не согреться, - сказал Грищенко. - И проголодались сильно. 0т него я узнал, что катера сумели подобраться в темноте к отмелям. Разведчики не прыгали в воду, а сползали. - Когда я соскочил, в воде захватило дух, такой она была холодной, слова вымолвить не мог, - вспоминал Грищенко. - Чтобы не упасть, шли прощупывая дно. Холода уже не чувствовалось. Даже жарко стало. Ветер, тьма. В одной руке у меня ракетница, в другой - пистолет. Осталось каких-нибудь метров семьдесят до берега. Вдруг ракета из кустов вылетела. Помигала и погасла. Сразу же еще три зажглось. Мы присели. Из воды только головы торчали. Но нас приметили. Застучали пулеметы. Стреляли трассирующими пулями. Прямо снопы огня обрушились. Вижу - плохо наше дело, скрытой высадки не получилось. Двигаться вперед бессмысленно. Убьют или в плен захватят. "Назад!" - кричу ребятам и начинаю отступать. Звягинцев возьми и во весь рост поднимись. Пуля сразу бок прошила. Мы его схватили и потянули на глубину. Там наш катер качается. Не успел отойти, пробоины получил. Мотор заглох, и моторист ранен. На счастье, бронекатер вблизи оказался. Он подобрал нас и вытащил подбитый катер из-под обстрела. В пути еще одного ранило. Трех человек зря покалечили и ничего не узнали. О второй группе не было слышно до полудня. Только после обеда стало известно, что в кронштадтский госпиталь доставлен раненый Воронин. Вместе с работником штаба я отправился в госпиталь. Главврач не хотел нас пропускать. - Говорить не может, - уверял он нас. - Челюстное ранение. - Но писать-то он может. Очень важно немедленно получить сведения. Мы объяснили, кто такой Воронин и что он делал ночью. Главврач в конце концов пропустил обоих, взяв слово, что мы долго не будем утомлять больного. Голова и лицо Воронина были забинтованы. По лихорадочному блеску глаз чувствовалось, что у него высокая температура. Мы интересовались: слышит ли он нас? Воронин сомкнул веки. - Сумеете отвечать на вопросы письменно? Раненый кивнул головой. Вместе мы приподняли его и посадили так, чтобы удобно было писать. Я отдал свой блокнот и вложил в руку карандаш. - Напишите, как высадились? Тяжело дыша и морщась, Воронин принялся писать. Почерк у него был неразборчивый, но мы тут же расшифровывали написанное. "Нас обнаружили после высадки минут через десять. Осветили и открыли пулеметный огонь. Двух ранили. Я хотел их вернуть на катер, но деревянный и бронированный уже отошли в глубь залива". - Катерники что - струсили? "Не знаю. Но вблизи их не оказалось, - продолжал писать Воронин. - Ракетой я не мог их вызвать, так как при высадке обронил ракетницу". - Как действовали потом? "Я послал одного из уцелевших бойцов связаться с десантниками. Он не дошел до берега. Был сбит в воду. Я хотел помочь ему, но самого ранило. Пуля попала в рот и выбила зубы. Больше отдавать команды я не мог. Все бойцы оказались ранеными. Взявшись за руки, мы отошли в темноту и по горло в воде стали продвигаться вдоль берега в сторону Старого Петергофа". - Что вам удалось увидеть? "Ничего, - писал Воронин. - Никто с берега нам не просигналил. А катера ходили далеко. До каменных ряжей мы добирались три часа. Бойцы дальше идти не могли. Я повытаскивал их из воды и уложил на камни. А сам, велев им ждать, ушел за помощью. По воде я добрался до передового окопа Ораниенбаумского "пятачка". Там наши моряки оказали мне помощь и на катере отправили в Кронштадт". - Что сталось с вашими товарищами? "За ними ушли бойцы береговой обороны. Нашли их или нет, я не знаю, так как отбыл в госпиталь". Работник штаба велел Воронину расписаться на каждой страничке и спрятал мой блокнот в свою сумку. Ночью, кроме кроншлотских разведчиков, еще высаживалось несколько групп из Кронштадта и Ленинграда. И всех их постигла неудача. Противник, боясь нападения, чуть ли не через каждые пятьдесят метров выставил в секретах пулеметчиков и ракетчиков с автоматами. Гитлеровцы были бдительны, не смыкали глаз всю ночь. Надо было придумать что-то необычное, чего противник не мог предвидеть. Поступило несколько предложений, но лишь одно попытались осуществить. Позже, призвав на помощь воображение, я написал об этой операции рассказ. Морж уплывает в разведку В строевой и хозяйственной команде островка политруком был старый ленинградец Николай Бочкарев. Работал он с рассвета дотемна, а когда в бухточке скапливалось много катеров, то и ночью поднимал людей на аврал и сам становился в баталерке к весам. Спал политрук меньше других, но всегда имел бодрый и даже какой-то лучезарный вид. Этому, конечно, немало способствовали утренние купания. В любую погоду Бочкарев в одних трусах, накинув на плечи только полотенце и шинель, спускался по каменистому откосу к морю, оставляя одежду на валуне, и не спеша входил в воду, окунался и плыл. Ни ветер, ни град, ни стужа не могли остановить его. Поплавав в ледяной воде, он на берегу спокойно растирал полотенцем тело до красноты, на несколько минут забегал в свою каюту в домике у поста наблюдения и выходил завтракать в хорошо отутюженных брюках, опрятном кителе и ботинках, надраенных до зеркального блеска. Его купания не нравились строевику Грушкову. Однажды в кают-компании он при всех сказал политруку: - Баловством занимаетесь во время войны. А вдруг простудитесь или ревматизм, что тогда? Подумают - нарочно плавал. За это и в трибунал угодить можно. Так что советую прекратить плаванье и не соблазнять других. - Вы что - всерьез? - спросил удивленный Бочкарев. - Плаванье на флоте не запрещено. И политрук продолжал купаться по утрам. Когда понадобились разведчики, Грушков вспомнил о нем и как бы невзначай спросил у начальника штаба: - А почему бы вам не послать в Петергоф Бочкарева? Довольно ему холодной водой баловаться, пусть на деле покажет свою закалку. - Верно, - обрадовался начштаба. - Вплавь можно незаметно проникнуть. Спасибо, что подсказали. Пришлите мне Бочкарева. Политрука разыскали в кубрике. Он проводил беседу. Пришлось прервать занятие и пойти к начальству. В штабе Бочкареву объяснили, какие трудности надо преодолеть, и предложили до наступления темноты продумать план ночной разведки. Вернувшись в свою тесную комнату, политрук расстегнул воротник кителя и, потирая ладонью лысину, принялся вслух рассуждать: - Что я им придумаю? Ишь хитрецы: "Надеемся на смышленость питерца". А вы знаете, что питерец никогда подобными делами не занимался? Слесарил себе в механосборочном, заседал в партийном бюро да баловался зимним купанием в клубной секции "моржей". Бочкарева не пугал риск предстоящей разведки. Но хотелось задание не провалить и оставить хоть какой-нибудь шанс на спасение. За его окном топтался рыжеватый пушистый голубь, круглый, как шар, с розовым клювом и розовыми ножками. Он склонил голову набок. Глаз его был в золотистых кружочках. Рыжий в полдень прилетал сюда поживиться крошками. Он и сегодня ждал гостинца. - Эх, брат, позабыл я про тебя, ничего не захватил, - сожалея, сказал политрук. - Что, голодновато становится? Нечего клевать? Боюсь, что скоро тебя с Сизухой ощиплют и в общий котел отправят. Бочкарез порылся в тумбочке и, найдя обломок печенья, высунул руку за форточку и стал крошить его на подоконник. Видя, как голубь жадно хватает крошки, он подумал: "А ведь ты, Рыжик, можешь мне пригодиться! Рацию с радистом не надо брать, и связь будет надежней. Ты верен своей Сизухе, обязательно в гнездо вернешься. Выходит, я зря ругал старшину Кургапкина". Голуби на островке никому не мешали. Они жили на чердаке главного здания и кормились у камбуза. Правда, их недолюбливал санинструктор и называл "грязной птицей". Но и он только грозился перестрелять голубей, а сам ждал решительных действий от других. Голуби были довольно неопрятными и шумными птицами. Они не вили гнезда, а лепили его из своего помета. Пачкали подоконники и часто дрались. За малейшую провинность Рыжик устраивал выволочку своей Сизухе: свирепо клевал подругу и так трепал за хохол, что она от изнеможения валилась с ног. Но Рыжик долго сердиться не мог, он был отходчив: тут же начинал, надув шею и развернув хвост, вертеться мелким бесом, ворковать, раскланиваться... Голуби развлекали моряков на этом клочке земли, окруженном водой. Больше всех голубями занимался старшина Кургапкин. "А ведь Кургапкин на гражданке где-то под Петергофом жил, - вспомнил политрук. - Пляжи и парк ему знакомы. Может, мы вдвоем управимся?" Мысль, возникшая неожиданно, толкнула Бочкарева на решительные действия. Он разыскал старшину Кургапкина, исполнявшего обязанности киномеханика. - Вы, как мне помнится, просились на сухопутный фронт? - Так точно. - Командование удовлетворяет вашу просьбу: сегодня ночью пойдете со мной на разведку. Часа через два Бочкарев доложил командованию, как он намерен действовать в разведке. Начштаба одобрил использование легких водолазных костюмов с кислородными масками и голубей, но тут же поинтересовался: - А они дадутся кому-нибудь помимо Кургапкина? - Кок Савушкин их подкармливает. Голуби из рук у него клюют. - Добро, - удовлетворенно сказал начштаба, видя, что у политрука все продумано до мелочей. - Только есть ли смысл всю операцию без единого звука проводить? Усложните поиск. Лучше, после того как вы укроетесь в кустах, шумнуть, - устроить демонстрацию неудачной высадки. Авось наши покажутся у залива или дадут знать о себе каким-нибудь другим образом, Условясь о световых сигналах, начштаба приказал разведчикам готовиться к выходу в залив. Сборы были недолгими. Старшина Кургапкин посадил Рыжика в небольшую круглую корзину с крышкой, которая до половины входила в спасательный крут и могла держаться на воде. Надев теплое егерское белье, свитера, разведчики натянули на себя непромокаемые противоипритные костюмы, добытые у начхима, спрятали в резиновые кисеты электрические фонарики, стекла которых были оклеены черной бумагой, пропускающей лишь тоненький лучик света, и выкурили по последней папиросе. На траверз Старого Петергофа их доставила "каэмка" с заглушенными моторами. В заливе было темно. В небе, затянутом облаками, не просматривалась ни одна звездочка. С северо-запада дул холодный ветер, вздымавший небольшую волну. Южный берег по всей длине то и дело освещался блеклым светом ракет: стоило ракете погаснуть в одном месте, как в другом взлетала новая. Катерники спустили на воду надувную десантную шлюпку, усадили в нее разведчиков, подали им голубя и пожелали счастливого плаванья. Кургапкин оттолкнулся от "каэмки", а Бочкарев начал грести широколопастными короткими веслами. Ветер, дувший разведчикам в спину, помогал двигаться с хорошей скоростью. - Минут через пятнадцать будем у Рыбачьей пристаньки, - определил старшина. - Там камыш, он нас прикроет. А в Ленинграде сейчас воздушный налет, - вдруг добавил он. С залива хорошо был виден затемненный город и розовое пятно зарева над ним. Где-то на Васильевском острове горели дома и отблески пламени отражались на облаках. А над Выборгской стороной в темном небе вспыхивали яркие звезды и гасли. "Зенитчики отбиваются", - подумал политрук. Неожиданно по заливу скользнул прожекторный луч. Разведчики прижались к холодному днищу лодки. Они не поднимали голов до тех пор, пока не погас свет. В заливе стало темней. - Не снесло ли нас ветром? - спросил политрук. - Есть малость, - ответил старшина. - Надо чуть левей. Дайте я погребу. Вскоре они остановились. Дальше двигаться в лодке было рискованно. Бочкарев поставил корзинку с голубем в спасательный круг и шепнул: - Приготовиться. Будем стравлять воздух. Натянув на себя маски, они включили кислородные приборы. Аппараты действовали хорошо: дышалось легко. Затем разведчики открыли клапаны резиновой лодки. Воздух, испуская слабое шипение, начал выходить, а лодка, теряя плавучесть, постепенно опускалась на дно. Минуты через три разведчики ощутили ногами твердый грунт. Вода скрыла их из виду. Осторожно передвигаясь вперед, они потащили за собой почти затонувшую лодку и спасательный круг с голубем. На отмели, где вода была по грудь, они остановились, сняли маски и стали прислушиваться. Кругом было тихо. Бочкарев вытащил из резинового кисета электрический фонарик и, держа его так, чтобы свет был виден только с моря, несколько раз щелкнул выключателем. Это означало: "Дошли благополучно". Из парка вырвался яркий луч света. Пронизав тьму, он принялся шарить по заливу и сразу же наткнулся на буруны морских охотников, мчавшихся к петергофской пристани и к Монплезиру. Из парка ударила пушка, затарахтели пулеметы. Замелькали огни. Разведчики, оставив в воде под камнем резиновую лодку, выползли к прибрежным валунам, спрятали в камышах корзину с голубем и стали наблюдать за суетой на берегу. Они видели, как пулеметы роями выпускали в море светящихся жуков, как из дотов цепочкой вылетали снаряды и вычерчивали огненные пунктиры. Но на опушках парка и на пляжах, освещаемых ракетами, никто не показывался. Бочкарев вглядывался в каждый куст и валун. Одно место ему показалось подозрительным. Он дождался взлета новой ракеты и в ее мертвящем, словно лунном свете рассмотрел окопчик с навесом из камыша и бледное лицо человека в каске, лежащего за пулеметом. Политрук толкнул старшину и показал рукой, куда надо глядеть. Когда очередная ракета осветила берег, они оба убедились, что в окопчике сидят два гитлеровца. - Давайте их снимем, пока идет стрельба, - приникнув к уху политрука, шепнул старшина. - Заходи слева, я справа. Нападем одновременно. Взяв в зубы ножи, прижимаясь к земле, они поползли меж валунов. Перестрелка с катерами продолжалась. "Молодец начштаба, - подумал политрук. - Вовремя катера стали изображать высадку десанта". Всякий раз, как взлетали ракеты, разведчики прижимались к камням и лежали неподвижно. Желтоватые противоипритные костюмы были хорошей маскировкой на песке. Приблизясь с разных сторон к окопчику, разведчики одновременно поднялись и, как только взлетела очередная ракета, навалились на гитлеровцев. Нападение было столь неожиданным, что один пулеметчик даже не шелохнулся, а другой, повернувшись на спину, хотел было позвать на помощь, но старшина, схватив горсть сырого песку, забил им раскрытый рот фашиста. Покончив с гитлеровцами, разведчики набросили на себя их маскировочные плащ-палатки и смело прошли в кустарник. От холода или волнения старшину трясло. В первые минуты среди деревьев трудно было что-либо разглядеть. От света ракет и взрывов тени меняли места, переплетались, делались то длинными, то короткими. Вдруг справа послышался всплеск. Какой-то человек упал с косогора в канаву, поднялся и опять свалился в воду. Он никак не мог подняться. Свет ракеты осветил его. "В бушлате... свой", - обрадовался Бочкарев. Они ползком подобрались к человеку, помогли ему выбраться из канавы и осветили тоненьким лучиком электрического фонарика. Это был худощавый краснофлотец, совсем еще мальчик. Лицо его горело от жара. "Ранен, бредовое состояние", - понял политрук. Он взвалил краснофлотца на спину и отнес в окопчик. С помощью старшины Бочкарев разжал краснофлотцу зубы и дал ему глотнуть шнапсу из фляги, найденной у убитого гитлеровца. Краснофлотец вскоре пришел в себя и что-то пробормотал. Политрук наклонился к нему и спросил: - Откуда ты? Где ваш батальон? Краснофлотец отвечал невнятно. Бочкарев с трудом разобрал, что командир убит еще при высадке, что всюду танки... Нужны гранаты и пушки. - Наши залегли, - едва шевеля запекшимися губами, бормотал раненый. - Радиста убили, я дополз один... Дайте красную ракету... - Что же нам теперь делать? - шепотом спросил старшина у политрука. - Его надо в госпиталь. Иди накачивай лодку. Старшина, решив, что на этом их разведка и кончится, поспешил выполнять приказание. Когда он вернулся из камышей к окопчику, то увидел, как политрук заканчивает перевязывать краснофлотца. Они вдвоем перенесли раненого в лодку и укрыли немецкой шинелью. Усадив старшину за весла, Бочкарев сказал: - Как отойдешь подальше, просигналь фонариком, подберут. - А вы как же? - недоумевая, спросил Кургапкин. - Вплавь доберусь, не беспокойся. Я еще поищу наших. Сказав это, Бочкарев протащил лодку к чистой воде, а там шепнул: - Если осветят - не шевелитесь. Убедившись, что лодка благополучно удаляется, политрук подобрал корзину с голубем и поспешил скрыться в кустарнике. Дозорные катера, всю ночь дрейфовавшие на траверзе Старого Петергофа, подобрали резиновую лодку со старшиной и раненым матросом, впавшим в беспамятство. Утром прилетел Рыжик и принес коротенькое донесение: "От десанта осталась небольшая группа. Нет патронов и еды". "Все же молодец наш морж! - с гордостью думали мы. - Сумел одолеть все преграды и прислать донесение". Никто, конечно, не надеялся, что политрук вернется из разведки. И вдруг глубокой ночью разбудили звонки громкого боя. Тревогу поднял часовой, стоявший на каменистом берегу у зенитного пулемета. Боец увидел, как у самого маяка из воды поднялся человек и, спотыкаясь, чуть ли не на четвереньках стал приближаться. Дав сигнал тревоги, часовой заорал: - Стой!.. Стой, стрелять буду! - Сколько можно в одного человека стрелять! По голосу часовой узнал Бочкарева. - Прошу прощения, - смущенно пробормотал он и тут же радостно прокричал: - Отбой тревоги! Полный порядок... Товарищ политрук с разведки вернулся! Матроса не удивило, что политрук Бочкарев в такую стужу стоит в одних трусах. Узнав о появлении Бочкарева, я кинулся в санчасть. Там наш врач и фельдшер в четыре руки растирали покрасневшее тело политрука какой-то мазью, пахнувшей скипидаром. Бочкарев громко стонал и охал, словно парился на верхнем полке в бане, трудно было понять: больно ему или приятно? Когда Бочкарев несколько согрелся, я спросил: - Что-нибудь узнали? Как там наши? - Плохо им, - ответил он, - но дрались. Никто не вышел с поднятыми руками, не сдался. Два дня не подпускали к себе фрицев. И танки не могли взять. А ведь у ребят не хватало ни гранат, ни патронов. Приходилось в бою добывать. - Почему же они не выходили на берег? - По многим причинам. Командиру полковнику Ворожилову пуля в сердце угодила в самом начале высадки. Командование на себя взял комиссар Петрухин. Десантники, кроме пристани, с ходу захватили Монплезир, Эрмитаж и Марли. Если бы они остались во дворцах, то получили бы подкрепление и боезапасы. Но им было предписано выйти к аэродрому. Они и пошли пробиваться. Захватили Шахматную гору, с боем приблизились к Большому дворцу, в Верхний сад и... попали в танковую засаду. Танки - полукольцом, простреливают каждый метр. С голыми руками на них не пойдешь. И назад дорогу отрезали: автоматчики с тыла по Нижнему парку обошли... Я наткнулся на ребят, окопавшихся в развалинах Воронихинской колоннады. К концу ночи прямо на них выполз. Они меня за немца приняли: "Хенде хох!" - требуют, а я по-русски: "Не стреляйте, свой... политрук с Кроншлота". У мичмана, который был у них за старшего, еще юмора хватило спросить: "А кто там у вас начальником канители?" - "Грищенко", - отвечаю. "Верно, - соглашается он. - Подползай, только не вздумай стрелять, гранату брошу!" Подползаю. А у них в живых четыре человека. И у всех ранения. Ребята голодные, измученные. А у меня, кроме шнапса, ничего с собой. Выпили они по глотку и говорят: "Пока совсем не рассвело, собери с мертвых оружие. Мы уже ползать не в силах". Пополз я, два автомата подобрал, сумку патронами набил. А с едой плохо, только в мешке убитого краснофлотца банку консервов и два сухаря нашел. Возвращаюсь, а ребята, видимо, понадеялись на меня, спят. Бодрствовать больше не смогли. Кто где лежал, так и ткнулся носом. Стал я их охранять. Как покажутся фрицы - даю короткую очередь и отползаю за другой камень. Утром радио загорланило на русском языке: "Рус, если хочешь жить, сдавайся. Подними руки на голову и выходи. В плену накормят". Но никто конечно не вышел. В полдень, увидев, что гитлеровцы скапливаются у Золотой горы, я растолкал ребят. Они ополоснули лица водой из канавы, разделили на всех банку консервов, съели по полсухаря и залегли в круговую оборону. Атакующих встретили так, что во второй раз им не захотелось наступать. Но мы трех человек потеряли. Остались в живых я и старшина. Гитлеровцы, понадеявшись, что мы сами выдохнемся и выйдем сдаваться, больше серьезных атак не предпринимали. Как только наступили сумерки, я зову старшину: "Давай пробираться к морю". А он не хочет: "Иди один, мне не доплыть". "Так у нас не делается, - говорю. - Я тебя по воде вдоль берега дотащу к нашим". Поползли мы. У Вольера в перестрелку попали. Вскрикнул мой старшина и не встает. Смотрю - разрывной пулей висок размозжило. Дальше пополз один. В воду у камышей, как черепаха, на животе вполз. Добрался до глубины, хотел маску надеть, но не пришлось: кислородный прибор пулями повредило. Пошел я по горло в воде вдоль берега. Добрался до таких мест, где до Кроншлота ближе было. Сбросил с себя мешавшую одежду и поплыл. Одно могу сказать - наши балтийцы великое дело сделали. Гитлеровцы за эти дни поняли, с какими людьми им придется драться. Страх заставит их зарыться в землю. Вот увидите... Политрук раскраснелся, он говорил с нами так, словно выступал на большом митинге. - Товарищи, прекратите... - потребовал врач. - У него жар, нужен покой. Несмотря на морскую закалку, политрук заболел двухсторонним воспалением легких. Его сообщение о десантниках в официальные донесения не попало. "Мало ли чего человек наговорит в бредовом состоянии". Но я поверил Бочкареву. Такое в бредовом состоянии не придумаешь. Сегодня в Нижнем парке стрельба затихла.  * ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ Боевые будни 10 октября. Густо посыпался снег. Он покрыл толстым слоем землю, выбелил палубы и надстройки катеров, прибрежные камни. На один час в Кроншлот пришла зима. Но к обеду она отступила. Опять вернулась осень, на деревьях еще держится листва. Какой-то шальной "юнкерс" утром сбросил на наш островок "пятисотку". Бомба угодила прямо в середину затона и разорвалась, облепив грязью берег и катера, стоявшие у пристани, смела с борта краснофлотца. Это вторая бомба, упавшая на Кроншлот. Семнадцать дней самолеты противника не трогали нас. - Да за что вас бомбить? - как бы недоумевая, спрашивают на кораблях. - Вы противнику не помеха. Моряки шутят зло. Но они в какой-то степени правы. В нашем разросшемся хозяйстве еще много неполадок. Вся беда в том, что в одно соединение собраны корабли и люди разных ОВРов. Большие и маленькие начальники еще не присмотрелись друг к другу, действуют как в плохо сыгранной футбольной команде. Оперативные дежурные, послав в дозоры тихоходные тральщики, нередко забывают подбросить им горючее и продукты. Добывай откуда хочешь. А охраняемый участок покинуть нельзя, - взыщут строго. Если рация вышла из строя - беда: о малом сторожевике могут и не вспомнить. На днях я побывал на ТЩ-67. Это бывший буксирный пароход. Комиссар на корабле - старый комсомолец. У него мощный боцманский голос, борцовская фигура, а на голове - копна жестких, чуть рыжеватых волос. В первые дни войны его назначили в замполиты на судно, которое по мобилизационному плану должно было стать тральщиком. На призывном пункте он познакомился со своим командиром - лейтенантом запаса Чирковым, прежде плававшим на катерах. Вместе они получили обмундирование и отправились в Свирицу. Увидев у речной пристани свой корабль, Соловьев сильно огорчился, но не показал вида, что расстроен. Зато Чирков закрыл рукой глаза и простонал: - Ну и подсунули же нам кораблик! На такой калоше стыдно на люди показаться. Но выбора не было. Пришлось принимать грязное чудовище. Это был сильно захламленный чумазый буксирный пароходишко, таскавший по Ладоге и Свири груженые баржи. К тому же он оказался экспериментальным, нестандартным экземпляром "Ижорца". Буксир со стапелей сошел уродцем, имеющим задранный нос и дифферент на корму. При легком ветре по его палубе гуляла вода, а в свежую погоду по корме перекатывались волны. "Ижорец" отправили в Шлиссельбург. На заводе его вооружили 45-миллиметровой пушкой, станковым пулеметом и чуть изменили фальшборт на корме. С этой поры буксир получил военный флаг и стал называться ТЩ-67. По штату тихоходному тральщику полагалась команда в тридцать один человек. Куда деть людей? Ведь прежде на буксире размещалось только четырнадцать речников. В первую очередь пришлось взяться за очистку трюмов и подсобных помещений. Грязь выносили корзинами и ведрами. Все стены и палубы выскребли, продраили, вымыли каустиком и заново покрасили. Койки в кубриках поставили в три яруса. Они оказались такими узкими, что свисали края пробкового матраца. И все же двум человекам негде было преклонить голову. Радист спал скрючившись в рубке, а кок - под шлюпкой на палубе. Кадровых военных моряков оказалось всего шесть человек, остальные - речники и пожилые рабочие Шлиссельбургского завода. Трудно было в первое время с необученными людьми. Рулевые прежде водили свои буксиры только по вешкам или береговым ориентирам. Они никогда не имели дела с компасом. В Финском заливе оба рулевых растерялись: во время первого перехода из Невы в Кронштадт сошли с фарватера и заблудились, не могли найти пирса. Не повезло и с сигнальщиком. Он пришел на корабль в фасонистой мичманке и назвался командиром отделения сигнальщиков, но потом выяснилось, что он представления не имел, как надо действовать ратьером и семафорить флажками. Во время его работы с мостков соседних тральщиков обычно кричали: "Уберите мельницу! Не понимаем его... Какую-то чушь порет!" Когда Соловьев взял в оборот сигнальщика, то выяснилось, что прежде он плавал коком, а при увольнении из флота уговорил писаря произвести его в сигнальщики. Пришлось почти весь состав переучивать. На своем месте были только механики: они знали машины "Ижорца" и умели их ремонтировать. ТЩ-67 очищал фарватеры от мин, переправлял войска, вытаскивал из зон обстрела железные баржи с бомбами, буксировал подбитые корабли, спасал тонущих, отбиваясь от самолетов и катеров противника. В последний раз он почти три недели бессменно нес ночной дозор у южной оконечности острова Гогланд. А там мин, как клецок в супе, и финны с немцами норовят новых набросать. Не раз приходилось отгонять ночные гидросамолеты, отмечать буйками опасные места, а утром тралить. В течение восемнадцати дней воду, еду и уголь бывшие речники добывали сами. Вместо отдыха одна часть матросов днем отправлялась в лес по грибы и ягоды, а другая - к затонувшему у берега транспорту. В трюмах транспорта остались уголь, консервы, мешки с подмокшей мукой и крупами. Их выуживали крюками. Пресную воду добывали из колодца на берегу и, став цепочкой, ведрами передавали на корабль. А когда Чирков по радио запросил смену, то вызвал у оперативного гнев. "Не занимайте эфир пустыми разговорами, - ответил он. - Ждите приказа". ТЩ-67 вновь уходит на острова, имея десятисуточный запас горючего и пищи. Надо этих работяг взять под особое наблюдение. 12 октября. Ко мне в редакцию пришел невысокий бледнолицый, почти мальчишеского вида светловолосый лейтенант. Назвавшись Александром Твороговым, он сказал: - Я с погибшего МО-203. Может, вас заинтересует то, что было с нами? И он рассказал о пережитой ночи. Вечером я закрылся в своей комнате и, чтобы не забыть, набросал очерк. В дальнем дозоре Уже темнело, а двум морским охотникам путь предстоял неблизкий. Из базы они должны были пройти миль тридцать, выбраться на передовую линию морского фронта и всю ночь оберегать проходы среди минных полей, На мостике МО-203 стояли в шлемах и капковых бушлатах командир катера лейтенант Власов и его молодой помощник - лейтенант Творогов, исполнявший обязанности штурмана, и сигнальщик Чередниченко. Ветер бил в лицо, обдавал холодной водой. Вскоре стало так темно, что катер, шедший впереди, потерялся. Пришлось идти вслепую, строго по курсу. Вот уже пройден один поворот, второй, третий. Творогов решил доложить, что через пять минут выйдут на участок дозора. И вдруг он ощутил резкий толчок. Лейтенант невольно присел и зажмурился, а когда открыл глаза после взрыва, то увидел падающий на него огромный столб воды, пронизанный фиолетово-желтым пламенем. Творогов инстинктивно вобрал голову в плечи и ухватился за поручни. Катер накренился на левый борт. На миг стало тихо, а затем послышалась громкая пальба крупнокалиберного пулемета. "Почему стреляют без команды? - не мог понять лейтенант. - Ну конечно, пулемет все время был на "товсь", наверное что-нибудь нажало на гашетку". Оживший пулемет, точно решив самостоятельно отбиваться от невидимого врага, продолжал выпускать в ночь длинную струю зеленых и красных трассирующих пуль. И некому было его остановить. Вся корма от левого крыла мостика до правой пулеметной тумбы оказалась оторванной. Лейтенант ощупал себя, посмотрел по сторонам. Откуда-то с моря донесся голос командира. Трудно было понять, что он кричит. Творогов лишь уловил обрывок фразы: "...Задраить горловины!.." Для спасения катера и людей надо было немедля действовать. А Творогову не верилось, что катер подорвался и тонет. Но, увидев одного из краснофлотцев, готового прыгнуть за борт, он вдруг понял: все обязанности командира теперь лежат на нем. Лейтенант приложил руки рупором ко рту и крикнул: - В воду не бросаться! Всем на правый борт! Властность его голоса почувствовал и краснофлотец. Он по привычке вытянулся и машинально ответил: - Есть не бросаться! На носу катера начали собираться оставшиеся люди. Лейтенант, сойдя с мостика, пересчитал их и приказал задраить переборки и горловины. Командир катера лейтенант Власов от сильного толчка при взрыве вылетел за борт. На миг он потерял сознание, но холодная вода быстро привела его в чувство. Капковый бушлат хорошо держал лейтенанта на поверхности. Власов ухватился за плавающий вблизи спасательный круг. Думая, что на катере некому распорядиться, он из воды стал отдавать приказания. Волной и ветром его относило от катера. Недалеко бился в воде моторист Мельников. - Держись! - крикнул Власов и поспешил на помощь краснофлотцу. Он дал мотористу ухватиться за спасательный круг и сам поплыл рядом. - Товарищ лейтенант, далеко ли до берега? - спросил Мельников. - Берег не спасение, - ответил тот. - На южной стороне немцы, на северной - финны. Нас обязательно подберут, - твердо прибавил он, хотя катер скрылся из виду. "К подорвавшемуся катеру должен подойти головной, он, конечно, слышал взрыв, - думал Власов. - Но как дать знать, что мы здесь находимся?" Бурки давно слетели с его ног. Но что-то тянуло вниз. Лейтенант пощупал рукой. "Пистолет! - обрадовался он. - Надо оставить только два патрона на всякий случай..." И он одной рукой стал высвобождать из намокшей кобуры пистолет. На поврежденном катере из машинного отделения на верхнюю палубу выбрались двое старшин. Там, оказывается, вспыхнул пожар. Они потушили его. Но одному из них обожгло лицо и руки. Старшины были одеты в легкие хлопчатобумажные комбинезоны, которые насквозь промокли. Творогов молча сбросил с себя капковый бушлат и отдал его мотористу с обожженным лицом. - Товарищ лейтенант, - сказал другой старшина, - я плохо плаваю, долго не продержусь. На катере остался только один пробковый круг, все остальное унесло в море. Творогов отдал этот последний круг продрогшему старшине и, сняв с себя меховую телогрейку, накинул ему на плечи. - Товарищ лейтенант, а как же вы? - Ничего... обойдусь. Крен катера становился угрожающим. Где же головной? Он ведь слышал взрыв? - Разрешите выстрелить из пушки, - попросил комендор. Творогов был против стрельбы, он не хотел привлекать внимание противника. Чтобы уменьшить крен, лейтенант приказал всем лечь по правому борту. Люди послушно выполнили его требование. Один из механиков спросил: - Где мы находимся? Лейтенант спокойным голосом объяснил и добавил: - Если к нам подойдет противник, - живыми не сдадимся! Пушки и пулеметы у нас действуют. - Есть еще и гранаты, - добавил комсорг. Катер раскачивался на черной воде и все больше и больше кренился. Минуты тянулись необычайно долго. Лейтенант не выдержал тягостного молчания и приказал сигнальщику: - Товарищ Помялов, достаньте из ходовой рубки ракеты. Помялов исчез. Через несколько минут он вернулся и передал лейтенанту две ракеты и ракетницу. Творогов выстрелил. Желтый шарик медленно покатился ввысь, оставляя за собой светлую дорожку, и рассыпался золотым дождем. Лейтенант выпустил еще ракету. Наконец вдалеке показывается маленькая точка. - Наши идут! - обрадовались краснофлотцы. Головной катер приближался невыносимо медленно. Шторм и темнота мешали ему подойти вплотную. Творогов крикнул командиру головного охотника, чтобы тот подходил лагом и с правого борта, иначе поврежденный катер перевернется. И вдруг набежавшая волна бросила головной катер. Он ткнулся форштевнем в правую скулу изувеченного катера. От удара крен еще больше увеличился. Катер почти лег на борт. Уже ясно был виден его киль. Творогов приказал товарищам ухватиться за леера и повиснуть на борту, чтобы удержать катер подольше хотя бы в этом положении. На головном катере надумали подать швартовы. Но шторм усиливался. Швартовы скоро лопнули. Творогов принял рискованное решение: "Надо бросаться за борт, пусть вылавливают по одному". Командир головного катера согласился с ним. - Давайте первого! - Первым прыгает краснофлотец Помялов! - объявляет экипажу Творогов. Помялов, с трудом удерживая равновесие, молча попрощался со всеми и прыгнул в откатывающуюся волну. Она подхватила его, обволокла пеной и унесла. Все напряженно следили за тем, как Помялов боролся с морем. Через несколько минут с головного катера донеслось: - Выловлен! Давайте второго! Вторым поднялся плечистый и рослый командир отделения рулевых старшина Панфилов. - До встречи, товарищи! Прощай, катер! Потеряв равновесие, он плашмя упал между волнами. Его накрыл тяжелый вал, бросил на борт, и... рулевой пропал, больше не показывался. - Внимание! - сдавленным голосом произнес Творогов. - Третьим прыгает воентехник Фадеев!.. Один за другим люди покидали тонущий катер. На борту остались только Творогов и комсорг Чередниченко. Раньше, чем прыгнуть, Чередниченко пробрался в радиорубку: не заперт ли там радист? Потом постучал в кубрик: не отзовется ли кто? - Мною проверены радиорубка и кубрики, - доложил он лейтенанту. - Людей не осталось. - В воду! - поторопил его лейтенант. На опустевшем обломке катера остается один Творогов. Прощаясь с кораблем, он последний раз прошел в штурманскую рубку и, стоя по пояс в воде, начал вспоминать: что еще нужно сделать? "Снять и разорвать карту. Вот так! Здесь папка с секретными документами. Сжечь?.. Спички подмокли. Надо утопить. Где же взять балласт?.." Он привязал покрепче к папке мраморную подставку чернильного прибора и бросил за борт. Ходить по палубе уже было трудно, лейтенант пополз, цепко держась за снасти, выступы, леерные стойки, еще раз проверил все помещения. И только после этого, сложив руки рупором, прокричал: - Оставляю катер последним! - Прыга-ай! - донеслось в ответ. Творогов снял высокие морские сапоги и соскользнул за борт. Скачала ему плылось легко. Но дрейфующий катер не приближался, а, подгоняемый ветром, уходил в сторону. Творогов потерял дыхание. Налетевшая волна перекатилась через голову. Лейтенант глотнул соленой воды и чуть не захлебнулся. - На катере!.. Вас относит, подходите ближе-е! - стал взывать Творогов. На морском охотнике, видимо, услышали его, катер стал приближаться. До него уже осталось не более трех метров. Рядом шлепнулся спасательный круг, привязанный к бросательному концу. Но сил больше не было. Творогов отдал их в борьбе с волнами. Руки и ноги не слушались его. В отчаянии лейтенант сделал последнее усилие. Вот он уже у самого спасательного круга, надо лишь ухватиться. Творогов вытянул руку и... ушел под воду. "Конец", - решил Творогов, но, вспомнив мать, ее скорбные глаза, жену Нину, у которой скоро должен появиться ребенок, он приказал себе: "Борись, нельзя умирать!" Затем принялся работать плечами, головой, всем корпусом... Он стремительно вылетел на поверхность моря у спасательного круга, просунул в него руку и связал пальцы в крепкий замок. Его так и вытащили на катер вместе с кругом. И с трудом разжали руки. Он лежал на палубе, не в силах встать на ноги. Неожиданно с моря раздался выстрел, за ним другой, третий... Творогов поднял голову. - Это Власов из пистолета, - определил он. - Спасите! Лейтенант с трудом поднялся на колени, и в этот момент увидел, как катер перевернулся вверх килем и медленно ушел в пучину. Творогов заплакал. Плакать, когда гибнет родной корабль, моряку не стыдно. Терять корабль почти так же тяжело, как терять любимую жену или детей. Не вытирая слез, лейтенант доплелся до люка и спустился в кубрик. Там краснофлотцы помогли ему стянуть мокрые брюки, фуфайку и белье. Воентехник Фадеев накинул на его плечи шинель и дал выпить спирту. Спирт теплом растекся внутри, но твердый ком, образовавшийся в горле, долго не размягчался. 13 октября. В свою комнату мне приходится подниматься по крутой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап. Комната неуютна, поэтому в ней я бываю редко. Спать прихожу только во втором часу ночи. Единственное окно в комнате наглухо завешено байковым одеялом. Перед сном я приподнимаю его нижний край и закрепляю булавкой. Пусть утром, когда не работает движок, будет хоть немного светлей. Зажигать коптилку не хочется, от нее неприятный запах копоти. Просыпаюсь обычно в шестом часу от сотрясающего стены грохота артиллерии или от голоса диктора, читающего сводку Совинформбюро. Сводку я слушаю внимательно. Она определяет настроение на весь день. Сегодня весьма неприятные вести: наши войска покинули Орел и Брянск. В передовой "Правды" говорится о смертельной опасности, нависшей над Москвой. 14 октября. Задул норд-ост. Вихри кружат сухой мелкий снег. Холодно. Ветер разгуливает по коридорам нашего домишки, свистит в щелях окон, гремит жестью на крыше. Я затопил круглую печь. Огонь гудит, сотрясая дверцу. Сухие еловые поленья потрескивают. Приятно в такой день сидеть у огня, имея над головой крышу. А каково тем, кто в открытом окопе? Впрочем, вьюга донимает не только наших бойцов, достается и фрицам. Сегодня нет ни стрельбы, ни воздушных тревог. Я бы мог спокойно редактировать заметки, собранные на кораблях, но гложет тревога. Наши войска отходят к Москве, они покинули Вязьму. Чего доброго, гитлеровцы скоро подберутся и к стенам столицы. Не потому ли они притихли у Невы, что концентрируют силы на главном направлении? Получил письмо от жены, написанное ровно месяц назад из Гаврилова-Яма. Эвакуированные женщины взволнованы первыми бомбежками Ленинграда. Жена ежедневно ждет телеграмм. А их не берут, телеграф перегружен военными депешами. Уезжая из Ленинграда, женщины были уверены, что скоро вернутся домой, и не захватили зимней одежды. Как они перезимуют без нее? Гаврилов-Ям уже начали бомбить. Эвакуированных опять погрузят в вагоны и отправят в глубь страны. Куда же теперь писать Письма? На минном поле В октябре 1941 года в открытое море ходили только наши подводные лодки. Они плавали не под водой, а в чертовой ухе, насыщенной минами. Что же об этих походах можно найти в иностранных источниках? Я заглянул в книгу Ю. Ровера "Опыт боевого использования советских подводных лодок во второй мировой войне". Автор явно нам не сочувствует, но вот что он написал: "Даже перемена мест швартовки подводных лодок на Неве или переходы с ленинградских судоверфей в Кронштадт были уже значительной боевой операцией, поскольку немецкая армия с берега залива могла обстреливать Морской канал, ведущий в Ленинград. Переходы из Кронштадта в передовую базу флота - остров Лавенсаари - также были во многих местах опасны из-за собственных старых минных полей, новых финских и немецких минных заграждений. У острова Лавенсаари подводные лодки вынуждены были следовать через минное поле "Зееигель", которое было особенно насыщено минами, затем надлежало обойти стороной минное поле, расположенное севернее мыса Юминда-Нина, и наконец пройти минное заграждение "Нас-хорн". В 1943 году, в дополнение к немецким и финским минам, была поставлена противолодочная сеть между Таллинном и Поркала-Удом". Другой военный историк, Юрг Майстер, тоже сообщает любопытнейшие факты: "5-й флотилией тральщиков были поставлены большие минные поля, простиравшиеся от южной оконечности Аландских островов до литовско-латвийской границы, и защитные заграждения перед портами Мемель, Пиллау и Кольберг. Эти заграждения "Вартбург" были совершенно не нужны, так как советские подводные лодки никогда не заходили так далеко на юг. Более того, эти минные поля затрудняли действия немцев и были причиной гибели 10 немецких торговых судов и 2 военных кораблей еще в 1941 году. И это не все: по настоянию немцев шведы в пределах своих собственных территориальных вод в дополнение к немецким поставили свое минное поле, на котором подорвались и затонули три немецких минных заградителя. Между тем русские не потеряли ни одного корабля на всех этих минных полях, на сооружение которых было затрачено столько средств". Финны неохотно ставили мины, стеснявшие свободу действий собственных кораблей, но гитлеровцы заставили их поставить минные поля "Капитола", "Куола-маньярви", а позже - "Вальярви" и "Муолаа". После захвата эстонского побережья, в августе 1941 года, немецкие корабли поставили добавочные заграждения "Юминда" и "Кобра". А всего в Финском заливе и Балтийском море было девятнадцать густонасыщенных минных полей. 15 октября. После ухода флота из Таллинна подводным лодкам беда. Их под конвоем в ночное время проводят из Ленинграда в Кронштадт, а из Кронштадта - к островам. Там они день отстаиваются в укрытии, а на вторую ночь уходят дальше - в просторы Балтийского моря. Это самая трудная часть перехода. 12 октября за быстроходными тральщиками шли в надводном положении "малютки" и "щуки", охраняемые катерами. МО-311 шел справа от подводной лодки на таком расстоянии, чтобы рулевой видел силуэт "щуки". На траверзе острова Мохни катер словно наткнулся на огненную стену. От сильного толчка в форштевень все, кто был на мостике, полетели вниз. Остался только рулевой Семенов, державшийся за штурвал. Краснофлотцу показалось, что в нос катера попал откуда-то прилетевший снаряд. Чувствуя, что катер закружило в образовавшейся воронке, он поставил рукоятку машинного телеграфа на "стоп" и стал вглядываться: куда же подевались его товарищи? Глухой взрыв со слабой вспышкой не вызвал тревоги у командира конвоя. В эту ночь не раз в параванах тральщиков рвались минные защитники. Не снижая хода, корабли уходили все дальше и дальше. На подорвавшемся катере рулевой с трудом разглядел командира, лежавшего на палубе. Он спустился вниз и поднял лейтенанта. Тот был оглушен падением, так как ударился лицом о крышку люка. Пробормотав что-то невнятное, лейтенант Боков сделал два шага и, потеряв сознание, повалился на палубу. Хорошо, что на борту были командир звена старший лейтенант Бочанов и военком дивизиона старший политрук Жамкочьян. Выскочив из кормового люка, они не понимали, что произошло. Приказав сыграть аварийную тревогу, Бочанов поднялся на мостик и отсюда увидел, что нос МО начисто оторван. Началась борьба за живучесть катера. Под напором волн могла рухнуть передняя переборка машинного отделения, в которое просачивалась вода. За нее и взялись в первую очередь: конопатили щели, подтащили щиты, подпорки и клинья. Одновременно начала работать помпа. Очнувшись, командир катера прошел в радиорубку. Там светилась аварийная лампочка. Радист Фарафонов, увидев кровь на лице лейтенанта, отдал ему свой носовой платок и спросил: - Сколько еще продержимся на плаву? Он был уверен, что катер тонет, но не покидал своего поста, так как надеялся связаться с ушедшим вперед конвоем. - Не беспокойся, еще поплаваем, - ответил Боков. - Как у тебя связь? - Неважно. Видно, что-то с антенной. Фарафонов вышел на палубу и во тьме разглядел витки антенны на перебитой рее. Вместе с командиром он распутал антенну, натянул ее и закрепил. Вернувшись в рубку, Фарафонов принялся отстукивать свои позывные. Но ему никто не отвечал. "Может, не понимают", - подумал радист. Руки у него дрожали. Чтобы успокоиться, он сделал несколько глубоких вдохов и вновь взялся стучать ключом. Катерники, крепившие внизу переборки, с опаской поглядывали на прибывавшую воду. Помпа не успевала ее откачивать. К ним на помощь спустился военком. - А ну запустим вторую помпу! - предложил он и сам стал откачивать воду. Механикам удалось запустить два мотора. Катер задрожал, как живое существо. Это взбодрило моряков. Решили задним ходом выбраться на фарватер и там дождаться возвращения конвоя. Определившись по звездам, командир звена высчитал, куда и на какое расстояние ветром могло снести дрейфующий катер, затем поднялся на мостик и осторожно кормой вперед повел подбитое судно. До фарватера они добирались долго - больше часа. Помпы не успевали откачивать воду. Она все прибывала и прибывала. Во мгле наблюдатели вдруг увидели смутный силуэт большого корабля. Решив, что это вражеский миноносец, Бочанов сыграл тревогу и обратился ко всем: - А ну, братцы, не подкачать! Живыми не сдадимся. Краснофлотцы и старшины заняли свои боевые места и приготовились встретить огнем во много раз сильнейшего противника. Но тревога была напрасной. Краешек луны, выглянувший из-под облаков, осветил свои тральщики, возвращавшиеся на Гогланд. Бочанов принялся кричать в мегафон и сигналить ручным фонариком. Тральщики прошли мимо, но потом один из них замедлил ход, вернулся к подбитому катеру и забрал пострадавших. 18 октября. Вечером вместе с политотдельцами я смотрел старый кинофильм "Большая жизнь". Какой обаятельный актер Алейников! Смотришь на недавнюю нашу жизнь и невольно думаешь: "Сколько мы перенесли всего, только начали мало-мальски жить по-человечески - и опять все летит к чертям!" Война идет в Донбассе, в Крыму. Взорван Днепрострой. Вновь вылезли из воды камни днепровских порогов. Гитлер стремится отбросить нас к лучине! В Москве патриоты целыми семьями уходят на фронт. Мы покидаем острова 23 октября. Вчера гитлеровцы заняли последний остров Моондзундского архипелага. Гарнизоны Эзеля и Даго, оставшиеся в глубоком тылу после ухода нашего флота из Таллинна, героически сражались почти два месяца. Из политдонесения я узнал, что ленинградский писатель-маринист Всеволод Вальде в самые тяжелые дни вел в газете островов сатирический отдел "Прямой наводкой". Его стихи и чуть грубоватые юмористические миниатюры вызывали в окопах хохот. А позже, когда стало очень трудно, взял винтовку и ушел к бойцам передовой линии обороны. Я хорошо знал этого спокойного и немногословного моряка, попыхивающего трубкой. Вместе с ним мы добровольно пришли на флот и отправились в Таллинн. При мне его назначили на Даго, и мы распрощались с ним в политуправлении. Жив ли Всеволод? Удалось ли ему перебраться на Ханко? Впрочем, и на Ханко не спасение. Пока держались Эзель, Даго и Осмуссар, все вместе они представляли грозную силу и контролировали вход в Финский залив. Теперь ханковцы остались одни. После войны стало известно, что для захвата островов Моондзундского архипелага гитлеровцам пришлось собрать солидные силы. Была даже совместно с финнами разработана операция "Северный ветер". Для ее проведения в море вышло двадцать три корабля. Два финских броненосца - "Ильмаринен" и "Вейнемайнен", немецкий минный заградитель "Бруммер", девять сторожевых кораблей, финские ледоколы "Екарху" и "Тармо" и другие вспомогательные суда. Они должны были высадить десант на остров Даго, в районе мыса Ристна, но не дошли до него, потому что в двадцати двух милях юго-западнее Уте броненосец "Ильмаринен" вдруг подорвался на мине. Получив пробоину в кормовой части, корабль мгновенно опрокинулся и в течение нескольких минут затонул. Спасти удалось только сто тридцать три человека, остальные двести семьдесят человек погибли. Потрясенные финны, боясь новых потерь, приказали своим кораблям вернуться. Юрг Майстер об этом походе написал: "Операция "Северный ветер" была одной из самых бессмысленных, она лишь вызвала потери и усилила в финнах отрицательное отношение к чересчур сложным комбинациям". Опасаясь, что русская эскадра Балтийского флота попытается помочь гарнизону Даго, а затем - прорваться на запад, гитлеровцы в конце сентября создали свой Балтийский флот под командованием вице-адмирала Цилиакса. В него вошли крупные боевые корабли, такие же как "Тирпиц", "Нюрнберг", "Адмирал Шеер", "Кельн", и эскадренные миноносцы. Но, как известно, морской бой не состоялся. Прорыв на Ханко 24 октября. Есть приказ Ставки снять наши войска с Ханко, Бьеркского архипелага и всех островов, кроме Лавенсаари, и переправить в Ленинград для концентрации сил. Морской фронт суживается. К разведывательному походу на Ханко готовятся три быстроходных тральщика и восемь катеров МО. Их загружают снарядами, бензином, табаком, подарками. На каждый тральщик по семьдесят тонн. Сумеют ли они пройти через минные поля? 25 октября. Чудеса творятся на этом свете. Уже не гитлеровцы, а мы пошли в наступление. Наши тральщики и катера участвуют в высадке десанта на левый берег Невы. На захваченном плацдарме идет непрерывный и ожесточенный бой. Даже линкор "Октябрьская революция" из канала бьет по берегу главным калибром. Наши катера продолжают подбрасывать войска на левый берег Невы. Потери большие. Гитлеровцам удалось сконцентрировать огонь на этом "пятачке" и отбить наше наступление. Но кровь пролита не зря. Дивизии противника, которые могли быть переброшены под Москву, скованы активными действиями Ленинградского фронта. 28 октября. Наши тральщики, ушедшие на Ханко, вернулись с батальоном автоматчиков. Но командирам досталось, они не выполнили главной задачи: не проверили фарватер тралами. Как это было, я узнал у военкома БТЩ-118 Ивана Клычкова. - Наш тральщик был загружен авиационным бензином, поэтому мы шли концевыми, - сказал он. - За ночь добрались до Сескара. День отстояли в укрытии острова, а как только стемнело - пошли дальше. У Гогланда встретили однотипные тральщики нашего дивизиона "Патрон" и 217-й. Им поручено было проводить нас в самом опасном месте. Так как оба они были без груза, то вышли в голову, чтобы первыми прощупывать путь на минном поле. Это невеселое занятие. Я знаю, что такое ждать удара рогатого дьявола. Слух обострен, нервы напряжены. Все, даже кому положено отдыхать, в таком переходе стараются быть на верхней палубе, потому что при взрыве из внутренних помещений можешь не выйти. Но так как мы шли концевыми, а на мостике стоять в темноте скучно и холодно, я спустился в каюту погреться и сделать запись в дневник политработы. Так увлекся писаниной, что не расслышал глухого взрыва и лишь почувствовал, что машина заглохла. В это время за мной прибежал запыхавшийся краснофлотец. - Капитан-лейтенант, на мостик просят! - сказал он. Одеваюсь потеплей и поднимаюсь наверх. Командир корабля взволнован. - Только что впереди подорвался "Патрон", - вполголоса сообщил он. - А мы без хода. Поршень заклинило. Нам нельзя отставать. Подумают, струсили. Я, не мешкая, - в машинное отделение. Там жарища, механики полуголыми копошатся. Спрашиваю: - Почему хода нет? - Перегрев, - отвечает механик. - Шли самым полным... машина раскалилась. Чуть остынет - наладим. Через десять минут пойдем. Чтобы не сидеть над душой, я поднялся на мостик. Тьма была такой, что мы с командиром ничего не могли разглядеть впереди. Скоро машина заработала. Обходя БЩ-217, мы видели, как катера вылавливают из воды людей затонувшего "Патрона". "Ух и холодна же сейчас вода!" - подумалось мне. И от одной мысли по коже мурашки заходили. Головные тральщики оторвались от нас на из