фон. - С тебя приходится! - без всяких приветствий прокричал Фоманов. - Заходи к начпо. Бросив гранки, иду в кабинет Ильина. Там у него Радун и Фоманов. Бригадный комиссар вслух читает статью "Красного флота" и после каждого абзаца поглядывает на политотдельцев, словно хочет убедиться: радует ли их это? Те, конечно, в приподнятом настроении. Ведь под их руководством выходит газета! Кончив читать, Радун крепко пожимает мне руку. - Поздравляю, - говорит он. - Так держать! А я, смущаясь, отвечаю, что похвалы чрезмерны, теперь придется тянуться и оправдывать то, что выдано авансом. 8 марта. В сегодняшней газете я поместил небольшую статью о Белоусовой, Логачевой и Справцевой. Рассказал, как они под огнем противника спасали имущество типографии и оказывали первую помощь раненым. Набрав эту статью последней, девушки объявили по типография аврал: была произведена мокрая приборка и приведены в порядок верстатки и кассы со шрифтами. Сегодня у девушек день отдыха. Они оделись по-праздничному - в хорошо отутюженные форменки с надраенными до солнечного блеска пряжками ремней и ушли в Дом флота на концерт. А мы, мужчины, остались работать - допечатывать тираж газеты. 14 марта. Несмотря на мороз, солнце светило так, что сосульки на краю крыши таяли. Значит, скоро придет тепло. Как его ждут ленинградцы! В Кронштадт с подарками приехали омичи и свердловцы. На митинге они горячо просили моряков скорей освободить Ленинград, так как убедились в бедственном положении населения. А кронштадтцы слушали с потупленными глазами. Они же не могли сознаться, что до весны ничего не смогут сделать, так как их корабли вмерзли в лед и стоят в бездействии. Всех нас порадовал упитанный вид делегатов, приехавших из глубины страны. Значит, там не голодают, найдется еще много богатырей, которые смогут стать в строй. Сегодня вместе с сибиряками и уральцами Кронштадт покинут и наши политотдельцы. Мы выезжаем в Ленинград готовить команды кораблей к весне. 17 марта. Вместе с политотдельцами живу на "Урале". Минзаг вмерз в лед у левого берега Невы. Его меньше обстреливают, нежели другие корабли, потому что "Урал" похож на обыкновенный пассажирский пароход. Гитлеровцы охотятся за крейсерами, миноносцами и канлодками, чтобы ни один боевой корабль не мог выйти весной в море. По огневым налетам нетрудно понять, что гитлеровцам хорошо известны места стоянок. А мы из-за тяжелого ледостава не можем отвести корабли на новые места. Пока флотская артиллерия довольно успешно ведет контрбатарейную борьбу. Но это не выход из положения. 18 марта. Побывал на улице Воинова в Союзе писателей. Там выдают дополнительные пайки, присланные москвичами. Мне, как военному, выдали лишь половину пайка: консервы, свиной жир, шоколад и галеты. Все, что получил, отнес на канал Грибоедова. Теща, конечно, обрадовалась подарку и тут же с печалью сказала: - Юрику бы этот шоколад, но не дождался... на кладбище снесли. В Ленинграде заметно убавилось населения. Многих детей и стариков уже успели вывезти по ледовой Дороге жизни за кольцо блокады. Эвакуация продолжается. Наши тоже собираются в путь, пусть только немного потеплеет. 19 марта. В иллюминатор моей каюты видна испещренная дорожками, испятнанная прорубями ледяная поверхность Невы. Как сто лет назад, население за водой ходит на реку. Мне видны каменные, выбеленные изморозью стены Петропавловской крепости и высокий тонкий шпиль. Он не блестит, так как покрашен светло-серой матовой краской, чтобы сливался по цвету с мутным небом, иначе противник будет пользоваться им как ориентиром для пристрелки. Я собрался отойти от иллюминатора, как неожиданно загрохотало. Начался артиллерийский налет: то слева, то справа взлетали невысокие задымленные столбики раскрошенного льда. А женщины, пришедшие за водой, и не думали разбегаться. Одни остались в очередях у прорубей, другие понуро брели с саночками по всем направлениям, словно стрельба их не касалась. У правого берега две женщины упали. Их, видно, сразили осколки. Осколки настигли пешеходов посреди Невы и у нашего берега. Легкораненые ползут в сторону от разводий, мимо неподвижных, чернеющих на снегу фигур. Но вот басисто заговорила наша артиллерия. Пушки противника мгновенно смолкают. На лед с кораблей выбегают моряки с носилками. Они оказывают первую помощь пострадавшим, несут раненых к берегу, где появилась белая машина с большим красным крестом. Дорого обходится ленинградцам вода! 22 марта. Сегодня солнечный день. На Дворцовом мосту чудо: появился трамвай, сверкающий вымытыми стеклами окон. Это еще не рейсовый вагон, имеющий определенный маршрут, а только пробный. Но он звенит: "дринь-дринь", движется, и его дуга высекает из провода искры. Значит, Ленинград оживает! Захотелось взглянуть, что делается в городе. Сбежав по трапу на набережную, я направился по Фонтанке к Невскому. В парке на деревьях сиреневая дымка. От ветвей уже пахнет весной. Удивительное дело, замерзающие в не отапливаемых квартирах ленинградцы не срубили ни одного дерева в садах и парках. Разбирали деревянные дома, жгли книги, мебель, но живых деревьев не тронули. На Невском около Публичной библиотеки копошились сотни людей с ломами, лопатами, скребками. Еще недавно здесь был метровый слой льда, Садовая улица напоминала собой один из застывших притоков Невы. Против "Публички" в сильные морозы лопнула магистраль. Вода хлестала из-под земли, словно тут был родник. Жители соседних улиц приходили за водой к проруби. Прозрачный лед посреди улицы нарос сверкающим холмом, на который карабкались ползком. Теперь хрустальный холм растерзан ломами. На Садовой и Невском обнажились рельсы. Скоро по ним пройдут трамваи. Удивительные, легендарные люди населяют наш город! Видно, характер питерских рабочих и передовых интеллигентов - их революционная организованность, спаянность и непреклонность - сложились в годы борьбы с царизмом, белогвардейщиной и создали особую породу людей. Есть какая-то прямая связь между сплоченностью питерцев, шедших на штурм Зимнего, и блокадным братством, порожденным единой борьбой и страданиями. Что заставляет ослабевшего от голода рабочего стоять у станка в промерзшем цеху и во время обстрела не уходить в укрытие? Только одна мысль: "Это надо для нас, для фронта. Каждый снаряд, каждая мина приближают победу. Это расплата за смерть товарищей". Поймет ли кто ученых и сотрудников института растениеводства, сохранявших уникальную коллекцию семян, которую не успели вывезти в тыл? Истощенные люди дежурят у ящиков и банок с семенами дни и ночи. Они оберегают их от любой случайности, а сами мрут от голода. И ни у кого из них не возникает мысли съесть хотя бы одно зернышко! Хранитель коллекции масличных культур ученый Щукин, в ведении которого находились десятки килограммов арахисовых орешков, семян подсолнечника, льна, мака, скончался от истощения в своем служебном кабинете. Я иду по весенним улицам города и присматриваюсь к ленинградцам. Еще нет настоящего тепла, в тени цепко держится холод, но многие обитатели промерзших домов уже выбрались на улицу. Они вынесли стулья, кресла, раскладушки - греются на солнышке. Ослабевшие сидели и лежали, подставив лица теплым лучам, а те, кто имел силы двигаться, копошились рядом: скалывали лед, разваливали ноздреватые сугробы, грузили снежные глыбы на фанеру, на саночки, впрягались по несколько человек, отвозили к чугунным решеткам и сбрасывали в каналы. Делали все замедленными движениями, часто отдыхали, утирая обильный пот. Золотистый солнечный свет беспощадно обнажал худобу жилистых шей, бледность опухших лиц, мешки и провалы под глазами. Создавалось впечатление, что население города, переболев тяжелой, изнурительной болезнью, впервые выбралось на улицу подышать свежим воздухом. Но скучно стоять и сидеть под солнышком без дела. И ленинградцы счищают со своих улиц скопившийся за зиму грязный снег, сгребают щебень и мусор разрушенных домов, увозят на свалки нечистоты. Они не дадут задушить себя зловонию и эпидемиям. 23 марта. Потепление вызвало туманы. Они наползают с моря. Все тонет в молоке, даже не видно Петропавловской крепости. По толстому стеклу иллюминатора змейками стекают тоненькие струйки. Гитлеровцы, полагая, что в тумане наши наблюдатели не увидят вспышек, открыли сильный артиллерийский огонь по Балтийскому заводу и кораблям, стоящим рядом на Неве. Два тяжелых снаряда угодили в линкор "Октябрьская революция". Корабль был не виден, а в него все же попали. Значит, противник пристрелялся. Нашим кораблям грозит серьезная опасность. Правда, повреждения на линкоре невелики. Он не выведен из строя, может стрелять и плавать. Только придется склепать новую радиорубку и кое-что залатать на палубе. 26 марта. Сегодня был обстрелян наш самый крупный минный заградитель. Ни один снаряд не попал в корабль, но несколько разорвались рядом. Осколками посечен борт. Хорошо, что нет пробоин в подводной части, не придется расшивать листы и заново ремонтировать. Теперь нет никаких сомнений, что гитлеровцам хорошо известны стоянки кораблей. Скорей бы вскрылась Нева! Пора уходить с насиженных мест. 31 марта. Целые дни ленинградские женщины копошатся на улицах и во дворах, убирая побуревший грязный снег. Погода стала переменчивой, то светит солнце, то налетает пурга, то оттепель. У многих насморк и кашель. Не началась ли эпидемия гриппа? Из Москвы прибыл в Ленинград начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота армейский комиссар второго ранга Рогов. Он собрал писателей - балтийцев и поинтересовался, чем мы дышим. Вишневский доложил о деятельности своей группы при Пубалте, а об одиночках, работающих в боевых частях, ничего не сказал. Пришлось мне вспомнить, как трудились мы - редакторы многотиражек. Рогову мое выступление понравилось. В перерыве ко мне подошел полковой комиссар из Главного политуправления и сказал: - Готовьтесь к отъезду в Москву. Забираем в отдел печати. Будете передавать свой опыт многотиражкам всех флотов. Это меня ошеломило. Я не собирался покидать Ленинград. - А нельзя ли обойтись без меня? Мне хочется пробыть на Балтике до конца блокады. - Не желаете в Москву? - удивился полковник. - Думаете, что мы там баклуши бьем? - Этого я не думаю, но писателю важней остаться здесь... - Ничего не выйдет, - ответил москвич, - приказ армейского комиссара. А на флоте, как вы знаете, приказы не обсуждаются, а выполняются. 4 апреля. Прошло три дня. Я уже решил, что про меня забыли и оставят в покое. Но не тут-то было. Секретарь политотдела принес телефонограмму. Мне предписано немедля явиться в отдел кадров Пубалта к батальонному комиссару Ракову. С большой неохотой пошел в Пубалт. Там меня встретил сухой и строгий батальонный комиссар. - Вы почему не являетесь за предписанием? - грозно спросил он. - Особого приглашения ждете? - Меня никто не вызывал. - Но вас же предупредили? - Это был ни к чему не обязывающий разговор. - Запомните: разговор старшего всегда обязывает, никто вторично напоминать не будет. Протянув заготовленную бумагу, он сказал: - Отбыть немедля. - На чем же я выеду из Ленинграда? - Не знаю, транспортом не занимаюсь. Но если вовремя не явитесь, пеняйте на себя, - предупредил Раков. Так он сумел превратить выдвижение в наказание. Водятся у нас еще такие службисты. Весь день я бегал по флотским учреждениям, прося помочь отбыть в Москву, но никого мои заботы не трогают. Я уже отрезанный ломоть. Единственное, что мне удалось сделать, - это вызвать с моими вещами и аттестатами из Кронштадта Клецко. 5 апреля. Вчера я распрощался со всеми на "Урале", но едва спустился с трапа, как заверещали звонки громкого боя и раздался сигнал воздушной тревоги. Был седьмой час вечера. Я перебежал к решетке Летнего сада и стал смотреть: откуда появятся самолеты? Справа затарахтели зенитки. И я увидел тучу "юнкерсов". Они летели с востока вдоль Невы. Создавалось впечатление, что с огромной горы словно на салазках скатываются вниз бомбардировщики. Да не просто, а нацелясь на определенные корабли. Послышался холодящий кровь отвратительный вой падающих бомб. Подо мной дрогнула земля и затряслась. На Неве стогами вспучивался лед и высоко вверх взлетали голубые задымленные фонтаны. У всех мостов и на кораблях закашляли и заливчато залаяли зенитки, сливаясь в дружный хор. Они испятнали комками разрывов все небо. Казалось, что не осталось просветов, в которые могли бы проскочить бомбардировщики, а "юнкерсы" все же прорывали огневую завесу и устремлялись к кораблям, мостам и заводам. Такого большого налета на Ленинград давно не было. Прижавшись к именному столбу ворот, задыхаясь от волнения, я наблюдал, как сваливаются в пике и взмывают "юнкерсы" над теми участками Невы, где стоял линкор, крейсеры, миноносцы. Как рвутся бомбы около "Полярной звезды" и выводком ее стальных птенцов - подводных лодок, жавшихся к гранитной стенке. Я ждал, что сейчас полетят в стороны черные обломки и запылают пожары. Но ни один корабль еще не тонул. С зенитных площадок, окутанных пороховым дымом, комендоры яростно отбивались. К вою бомб вдруг присоединился хлесткий свист тяжелых снарядов, падавших в тех же направлениях, что и бомбы. Гитлеровцы, видимо, спешили воспользоваться неподвижностью кораблей, чтобы одним комбинированным ударом уничтожить их. В ответ басисто заговорила наша тяжелая артиллерия. Грохот стоял такой, что я не слышал ни звонких команд на "Урале", ни гудения моторов самолетов. Налет длился не менее часа. Затем стрельба мгновенно смолкла и в небе трубно загудели наши "миги", рыскавшие меж высоких облаков. На этом я ставлю точку. Все четыре тетради оставляю дома. Не буду же я таскать их с собой по всем флотам.  * ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ За кольцом блокады 6 апреля 1942 года. Вечер и ночь я провел не на корабле, а дома. На кухне было тепло, так как женщины по случаю пасхи днем топили плиту щепками и мусором. Ужинали мы по-праздничному. На стол я выложил весь мой сухой паек, выданный на дорогу: галеты, банку мясных консервов и сухой яичный порошок. Спать мы улеглись рано и сразу почувствовали пасхальную "жару божью": прозвучал сигнал воздушной тревоги, послышалась пальба зениток, гудение самолетов и посыпались бомбы. Бомбы были крупные. От взрывов трясся дом и ходуном ходила земля под ним. Теща вскочила с постели и, втиснувшись в щель между двух шкафов, принялась креститься. А я и няня, понимая, что шкафы и молитвы от бомбы не спасут, остались лежать и прислушиваться к пальбе. Бомбы не попали в наш дом, но невдалеке разрушили здание на Невском, где до войны была "культурная пивная". Утром я с трудом поднялся и пошел в редакцию газеты "Красный Балтийский флот". В ней я не раз печатался. Рыжеватый редактор полковник Осипов охотно позвонил в отдел снабжения воздушных сил и уговорил комиссара отправить меня за Ладогу. Тот велел прийти через час. Позавтракав с сотрудниками газеты, я отправился в Адмиралтейство. Комиссар отдела снабжения ВВС, сожалея, сказал, что устроить меня на самолет ему не удалось, но идет грузовая машина в Новую Ладогу. Она меня перебросит по Дороге жизни за кольцо блокады, а там я смогу сесть в любой поезд. Железнодорожное движение уже налажено. Он вызвал техника, с серебряными нашивками старшего лейтенанта, и сказал: - Посадите капитана в свою машину и доставьте в Новую Ладогу. - Но мы ведь с грузом... - попытался возразить техник. - Я вам сказал, повторяться не буду, - оборвал его комиссар. - Есть, - унылым голосом ответил техник, и лицо его выразило недовольство. Когда мы вышли от комиссара, снабженец предложил: - Вы где-нибудь подождите часика два-три... Мы сразу не поедем, будем колесить по городу. Потом вас захватим, скажите только адрес. Но я не поверил хитрецу. Опасаясь остаться без машины, с наигранным воодушевлением сказал: - Очень хорошо, что будете колесить по городу! Хочу последний раз взглянуть на Питер, может таким его больше не увижу. Техника мое решение не обрадовало. Он насупился и больше со мной не разговаривал. Когда подошла трехтонка, снабженец буркнул: - Удобств не будет, забирайтесь наверх. Сам же он уселся в кабину с шофером и злобно хлопнул дверцей. Мы действительно стали колесить по городу. Сначала поехали к Обводному каналу, в район Красноармейских улиц. Сугробы со многих улиц уже были убраны и во дворах наведена чистота. Трубы нигде не дымились, поэтому небо над Ленинградом было необыкновенно чистым, а воздух по-весеннему прозрачен. Наша трехтонка останавливалась то у одних ворот, то у других. Озабоченный техник выскакивал из кабины, убегал в глубину дворов и возвращался, сгибаясь под тяжестью узла или мешка. Бросая ношу в кузов, он считал своим долгом сообщить мне: - Для семьи капитана Куракина... А это для тещи Лещинского... Я заглянул в один из узлов. В нем упаковано было меховое манто. "Кому же понадобились весной зимние вещи? Врет снабженец и фамилии выдумывает, - решил я. - Теперь понятно, почему ему не хотелось, чтобы я ездил по городу". С Обводного канала мы поехали в Нарвский район, затем покатили на площадь Труда и на Васильевский остров. На набережной Невы, пока снабженец бегал по своим делам, я спрыгнул с кузова, чтобы размять застывшие ноги. У меня не было теплой обуви, я отправился в дальний путь в ботинках. И носки были не шерстяные, а простые, бумажные. Чтобы не обморозить ноги, я уселся на гранитный парапет и стал переобуваться - натягивать на ноги запасную пару носков. Тут на меня и наткнулся технический секретарь нашего политотдела. - Вы еще не уехали? - удивился он. - А на ваше место уже пришел редактор москвич. Вчера я его ставил на довольствие. И старшина принялся выкладывать новости. Оказывается, пасхальный налет авиации нанес немалый урон. На Неве пострадало несколько кораблей. Досталось и крейсеру "Киров". У Горного института убит командир отряда быстроходных тральщиков - капитан третьего ранга Лихолетов. Он приходил на БТЩ-205 отметить присвоение кораблю гвардейского звания. Едва Лихолетов сошел с тральщика, как началась тревога. Если бы он вернулся на корабль, то остался бы жить. Но капитан третьего ранга решил укрыться под аркой ворот на берегу. Взрывной волной железные ворота сорвало с петель, и они начисто снесли голову прославленному моряку. Нелепо погибают люди. Ведь Лихолетов воевал на тральщике в Испании, благополучно прошел сотни миль по минным полям, а смерть настигла на суше. И похоронят его теперь не в море, а в братской могиле на кладбище. С Васильевского острова мы поехали на Петроградскую сторону, а затем на Крестовский остров и Елагин. Здесь получили груз: дюралевые листы и части моторов. Пообедать не удалось. Ночью в столовую военторга попала бомба. Вместо павильона с круглыми столами и разноцветными табуретами зияла глубокая воронка, заполненная водой. За черту города мы выехали в сумерки. У Ржевки я увидел, что могут наделать несколько вагонов снарядов, когда в них попадет бомба. Вокруг виднелись дома с сорванными крышами, пустыми окнами и осыпавшейся штукатуркой. Деревья стояли без ветвей, со сломанными верхушками, словно здесь прошел ураган невиданной силы и все сделал мертвым. Машина, скрипя и покачиваясь из стороны в сторону, неслась по колдобинам сильно разбитой дорога. Трясло и подбрасывало так, что приходилось напрягать мышцы и сжимать зубы. Чтобы не отбить себе внутренности, я собрал мягкие мешки и узлы в один угол и улегся на них. Эта постель не только смягчала удары, но и спасала от холодного пронизывающего ветра. Мы проехали мимо затемненных домов Всеволожской, где когда-то я жил на даче, и покатили дальше. Ехали долго, наконец вдали замелькало множество огней, словно мы подъезжали к большому городу. Огни роились, вытягивались цепочками, набегали друг на друга и расходились. Это мчались по льду Ладожского озера тысячи автомашин: в Ленинград с грузами, из Ленинграда - с эвакуированными ранеными и истощенными жителями. Чтобы не попасть в полынью, грузовики катили с включенными фарами, освещая перед собой узкие полоски льда. Зрелище было захватывающим. Я давно не видел такой массы живых огней. Мы тоже включили фары и осторожно спустились с крутой горы к озеру. Здесь под шинами заплескалась, забурлила вода. Весна делала свое дело: кромка льда была залита вешними водами. Шины утопали в них. Казалось, что грузовики плывут по широкой реке и она клокочет под ними. На легковушке тут уже не проедешь: зальет мотор. Преодолев широкую полосу воды, мы сперва выкатили на прозрачный лед, а затем - на выбеленный снегам. Дорога была просторной и хорошо укатанной. Машина неслась на такой скорости, что свистело в ушах, и совсем не трясло. Столь гладких дорог мне еще не доводилось видеть. В двух или в трех местах нас останавливали регулировщики в белых халатах и показывали на переносные дощатые мостки, по которым грузовики объезжали загороженные полыньи, образовавшиеся после бомбежек. На льду озера было холодней, нежели на берегу. Здесь щеки пощипывал морозец, над головой в чистом небе сияли звезды, дышалось легче. Мы вырывались из мглы блокады на просторы Большой земли. От этого сердце билось учащенней и невольно думалось: "Теперь выжил, уже не задушат голод и стужа!" Минут через тридцать под кузовом заплескалась и забурлила вода. Мы очутились на другом берегу Ладожского озера. У шлагбаума контрольно-пропускного пункта проверили документы и указали, где можно отдохнуть, обогреться и получить по аттестату горячее питание. В левой стороне виднелось несколько бараков, из труб которых вились дымки. К ним подходили машины с эвакуированными ленинградцами и сдавали пассажиров на попечение врачей и санитаров. Мы, чтобы не терять в очередях временя, свернули на другую дорогу. Поздно ночью наш грузовик прикатил в какую-то лесную деревеньку и остановился у ворот приземистой избушки. Снабженец выскочил из кабины и стуком в окно разбудил хозяйку. В темном стекле мелькнуло ее белесое лицо. Разглядев позднего гостя, хозяйка кивнула головой в сторону ворот. Минуты через три ворота заскрипели. Мы въехали во двор и остановились около хлева, попахивающего навозом и сеном. В избе от широкой выбеленной русской печи веяло приятным теплом. Я снял шинель, а затем ботинки и стал двумя руками растирать онемевшие пальцы и ступни, пока не почувствовал уколов крови. А мои спутники тем временем таскали узлы в так называемую чистую половину избы, находившуюся за вылинявшей ситцевой занавеской. Моложавая хозяйка вытащила из печки чугунок с горячим картофелем и налила нам по большой кружке молока. Сдирая с дымящихся клубней тонкую кожуру, мы макали картофелины в крупную соль, обжигаясь, ели и запивали молоком. Кажется, я никогда не испытывал подобного наслаждения от простой крестьянской еды, потому что давно не видел ни молока, ни картофеля. Чугунок мы опустошили очень быстро. От сытости осоловели, потянуло ко сну. Постелив шинель на деревянную скамейку, я улегся на нее. А мои спутники, захватив с собой семилинейную керосиновую лампу, ушли с хозяйкой в чистую половину избы. Сквозь ситцевую занавеску до меня доносились их приглушенные голоса. Что говорили мужчины, разобрать не удалось, зато я явственно слышал восторженные восклицания хозяйки: - Ой, ну и ну! Вот это да! Сколько же за такое картошки просят? "Видно, бескорыстно спасают знакомых от голода, - решил я. - Вместо тряпок картошку и овощи привозят". Уснул я мгновенно, а утром мои спутники торопились в Новую Ладогу. Я лишь успел у хозяйки спросить: - Сколько я обязан за ночлег и питание? - Ничего не обязаны, - ответила она. - Поделилась чем могла. Чтобы не быть должником, я ей оставил свою меховую безрукавку, которую надевал под шинель. К чему она мне весной? Военному лишний багаж - обуза. На прощание снабженец предупредил хозяйку: - Сегодня же все выменяй, блокадники ждут картофеля. Свекла и морковка тоже пригодятся. Заеду вечером. Надо спешить, а то дорогу на озере закроют. Опасения снабженца были не напрасны. Когда с проселка мы выкатили на шоссе, то шофер ахнул, увидев, что наделали весенние лучи солнца. По всей длине дорога покрылась лужами. Ноздристые сугробы на обочинах, почернев, интенсивно таяли. Наш грузовик то и дело влетал в большие пенистые лужи и разметывал грязь в стороны. Теплые брызги летели в лицо, а я, стоя во весь рост над кабиной в грузовике, не ощущал отвращения, а наоборот, ликовал, радуясь весне и солнцу. Казалось, каждая жилка пьянеет во мне. Радостно было мчаться навстречу теплому ветру и видеть над собой синее безоблачное небо. В Новой Ладоге снабженцы подвезли меня к редакции авиационной газеты "За Родину". Прощаясь, техник хитровато прищурился и спросил: - Претензии будут? - Нет, - ответил я. - Нашему брату-писателю полезны всякие поездки. Спасибо шоферу, умеет прокатить с ветерком. 14 апреля. До Москвы я добирался восемь суток. К Волхову доехал на автобусе, а там военный комендант станции проводил меня в теплушку, стоявшую на запасном пути. В ней собрались офицеры, едущие в глубь страны за пополнением для армии генерала Федюнинского. Все они после ранений были выписаны из госпиталя. Посреди теплушки на коротких ножках стояла квадратная печурка с коленчатой трубой, выходившей наружу через отверстие в заколоченном окне. Печурка была уставлена котелками и металлическими кружками: офицеры из концентратов готовили себе ужин. Вагон тускло освещался двумя фонарями "летучая мышь". Я устал за дорогу, да и на ужин мне нечего было готовить. Поэтому, найдя свободное место на нарах, улегся спать. Утром наш вагон прицепили к эшелону эвакуированных жителей Ленинграда. В основном это были женщины неопределенного возраста. Детей и пожилых мужчин ехало мало. На станциях, где существовали питательные пункты для эвакуированных, поезд задерживался надолго. Изголодавшиеся беженцы выскакивали из вагонов с кастрюльками, мисками, котелками, чайниками и мчались к столовой. Там занимали уже накрытые столики, а не успевшие захватить место выстраивались в длинные очереди у раздаточных. В таких наскоро сколоченных столовых обычно выдавался только суп с кусочком хлеба. Суп был жидковатым, блокадники не могли им насытиться. Они готовы были съесть по три-четыре порции. Боясь, что это убьет неразумных пассажиров, работники столовых пытались силой выдворить пообедавших, а те отбивались, требуя добавок. Почти на каждой станции к теплушкам подходили санитары с носилками и снимали тяжело заболевших и умерших в пути. Никогда я так долго не добирался до Москвы. Видимо, во времена Пушкина, когда ездили на перекладных, на подобное путешествие тратили меньше времени. Прибыл я в наркомат предельно уставшим и голодным. Видя мое состояние, в Главном политуправлении мне выдали талоны на усиленное питание. Первым делом я, конечно, отправился в столовую. Там заказал два первых блюда, два вторых и три стакана компота. Но съесть все это мне не удалось. За столом я потерял сознание и попал в руки медиков. Они выкачали из меня все, что я почти не разжевывая жадно глотал, иначе получил бы заворот кишок. Очнулся я на госпитальной койке. Два дня меня поили бульончиком и рисовым отваром. А сегодня выписали, но посадили на строгую диету. Оказывается, я не исключение. Многие блокадники так же набрасывались на еду и... попадали к медикам. Теперь я в столице. Здесь тоже слышу сигналы воздушной тревоги и бабаханье зениток, но они для меня - как эхо далекой войны. Кажется, что тут жизнь абсолютно безопасна, хотя люди и в Москве погибают от бомб. Снова в Ленинграде 9 ноября 1943 года. В Москве я дневника не вел, не до него было. В дальние командировки эту толстую тетрадь не брал. И вот лишь теперь, спустя полтора года, делаю в ней новую запись. В Ленинград я прибыл не случайно. Когда посылали меня на Черноморский флот, я заручился словом начальника отдела печати Главного политуправления, что если на Ленинградском фронте начнется подготовка к чему-нибудь серьезному, то он непременно отзовет меня и пошлет на Балтику. В октябре меня вызвали из Поти в Москву. - Видите, я не забыл вашу просьбу, - сказал полковник Токарев. - Отправляйтесь на Балтику, будете писать для "Красного флота" и для пресс-бюро. - А что готовится? - спросил я. - Точно сказать не могу, - замялся он. - Все делается под величайшим секретом. 10 ноября. Я побывал на Песочной улице в Пубалте. Надо было представиться начальству и стать на довольствие. Начальник отдела пропаганды, увидев меня, кинулся обниматься. Это был полковник Кирилл Петрович Добролюбов. Как-то так получилось, что мы с ним почти одновременно попали в Главное политическое управление, но в Москве не прижились, так как рвались в действующий флот. Добролюбову удалось вернуться на Балтику, а я по приказу укатил на Черное море. Мы давно не виделись, накопилось много новостей. Первым делом я поинтересовался: сколько же в Ленинграде осталось населения? - К началу тысяча девятьсот сорок третьего года проживало шестьсот тридцать семь тысяч человек, - ответил полковник. - И сейчас примерно столько же. За время блокады вывезено более миллиона стариков и детей с матерями. Оставлены только люди, без которых нельзя обойтись, чтобы сохранить город и могла работать промышленность. Мы ведь сами изготовляем боезапасы, автоматы, пушки и минометы. Даже за кольцо блокады посылаем. - А что в ближайшее время готовится? - Вот об этом не спрашивай. Командование предупредило: никаких разговоров о предстоящей операции. Советую побывать на малых кораблях, восстановить старые связи и... да что объяснять, сам будешь в курсе всех дел, если голова на плечах. Став на довольствие в Пубалте, я отправился в редакцию газеты "Красный балтийский флот" и там неожиданно встретил молодого поэта Севу Азарова. Он бывший одессит. Окончил Ленинградский университет и надолго застрял в нашем городе. Я знал, что Всеволод входит в писательскую опергруппу при Пубалте, и спросил: - Ну, как вы тут эти полтора года жили? - В трудах и муках, - отшутился он. - Как только ты уехал, нас по многотиражкам расписали. Мы с Кроном в "Подводник Балтики" попали. Жили на плавбазе "Иртыш", это мы Александра Ильича Зонина с командиром Л-3 познакомили. И он сумел уговорить Грищенко взять его в поход. Мы с Сашей Кроном собирались действовать так же. Я даже с командиром С-7 Лисиным договорился. Поехал к нему и... подвернул ногу, порвал сухожилие. Вместо разговоров о походе Лисин отвез меня в госпиталь на Марсово поле. Не успел я подлечить ногу, как получаю вызов Вишневского. В Пубалт пришел опираясь на палку. Вижу, рядом со Всеволодом грустный Крон стоит, словно неприятную весть получил. А у Вишневского настроение приподнятое, он чем-то обрадован. - Друзья мои, я вызвал вас в Политическое управление Краснознаменного Балтийского флота не для пустых разговоров, а для очень важного в наших условиях дела, - официальным голосом заговорил Всеволод Витальевич. - Приближается двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Командование Балтийского флота поручает нам троим отметить ее творческим подвигом - интересной театральной постановкой. Трагедии не годятся. Трагедий и так много в городе. - Неужели комедию? - не верилось мне. - Нет, не угадал, - отмахнулся Всеволод. - Мы с вами напишем веселую... оперетту. Мы обомлели. Оперетт, как ты знаешь, нам не доводилось сочинять. Начали отбиваться. Дело-де незнакомое, мы даже и в театр Музкомедии не ходили. Но разве от Вишневского отделаешься. - Ходу назад нет, я дал обещание, - сказал он, делая строгие глаза. - И относительно Музкомедии договорился: пришлют контрамарки на все спектакли. Будем одновременно сочинять и постигать... В общем нашли мы тут же на Песочной улице чудом уцелевший деревянный домишко и поселились в нем. Жили коммуной. Сюжетом для оперетты послужила история со шпионкой, рассказанная кем-то из Смерша Вишневскому. Днем мы развивали сюжет и придумывали разных типов, а вечером ходили в Александринку, где обосновалась Музкомедия, и постигали "тайны" жанра. Первое действие должен был написать Саша Крон, Всеволод - второе и третье, я взялся сочинять тексты песен. А они мне не давались, все получались какие-то серьезные стихи. Даже начинающий поэт в персонаже нашей оперетты говорил довольно приличными профессиональными стихами. Чтобы настроить меня на опереточный лад, Саша Крон каждое утро будил легкомысленной песенкой: "Об этой пупочке мечтать я буду". Я вскакивал и просил соавторов снять с меня непосильное бремя, но они были неумолимы, так как дело не ладилось не только у меня, но и у них оно шло со скрипом. Чтобы придумать забавные реплики и создать новые опереточные типы, мы устраивали часы "трепа", когда можно было говорить любые глупости, приглашали к себе забавных людей или просили знакомых женщин рассказывать о быте блокадных модниц, которые в парикмахерскую ходили со своей свечкой и керосином. Все же оперетта туго подвигалась. Мы решили, что это происходит от плохого питания. В нашем рационе мало мяса. А без мяса, говорят, летчик летать не может. Поэтому в шуточном "Боевом листке", в котором, например, часто писали, что "Азаров недоедает деталей", вместо шапки был вопль: "Мяса!" Член Военного совета, навестивший нас, взглянул на "Боевой листок" и в тот же день подкинул нам пяток вяленых языков. Они оказались твердыми и резиновыми, как автомобильная шина, но все-таки - мясо. Наш гарнизон ликовал. Наконец типаж оперетты прояснился. Боцмана Силыча и разведчицу, комсомолку с Выборгской стороны, породил Вишневский. Сердцееда Чижова и молодых матросов ввел в действие Крон, а Георгия Бронзу, одессита, сражавшегося в Ленинграде, конечно, пустил в плаванье я. Остальные герои образовались как-то незаметно. Словно родились из пены "трепа". С начинающим поэтом помог мне Крон. Он предложил заменить только одно слово: вместо "не выдаст" поставил "не выдадет", - и сразу стало видно, что стихи сочинил неопытный человек. Музыку к нашему тексту писали флотские композиторы Николай Минх, Лев Круц и Виктор Витлин. Они приходили к нам и показывали заготовки. Наигрывая на рояле и подпевая дурными голосами, они наводили такой шум, что их слышно было за квартал, так как окна у нас были раскрыты настежь. Однажды хозяйка пришла встревоженной и предупредила: - Под окнами собрались рабочие "Линотипа". Они возмущаются, говорят, что ленинградцы мучаются, гибнут от снарядов, а тут чуть ли не каждый день "тру-ля-ля" устраивают. Вишневский мгновенно надел на себя китель со всеми орденами и георгиевскими крестами, высунувшись в окно, обратился к рассерженным рабочим почти с митинговой речью: - Дорогие героические рабочие Ленинграда! Мне понятно ваше возмущение. Я сам бы расстрелял гадов, которые устраивают пьянки и веселятся в блокадном городе, когда рядом льется кровь и люди умирают у станков. Но у нас дело особое. Тут не "тру-ля-ля". В этом доме собрались драматурги, поэты и композиторы. По заданию командования мы пишем музыкальную комедию. Гитлеровцы полагают, что под обстрелами и бомбежками мы хвосты поджали, дрожим от страха и поедаем друг друга. А мы не унываем, даем им сдачи и сочиняем сатирическую оперетту "Раскинулось море широко". Скоро мы вам покажем ее в Александринке. Приходите к нам на премьеру... - Да мы что... мы разве против, - стали оправдываться линотиписты, выпускающие вместо машин пулеметы. - Просим прощения, если помешали. Просто непонятно было, чего люди веселятся, когда кругом горе. А теперь ясно. На премьеру придем... Желаем успеха. Премьера состоялась в точно назначенный день - 7 ноября 1942 года. За нами пришел мотоцикл с коляской. И мы втроем с ветерком подкатили к Александринке. Спектакль прошел с успехом. Зрители прерывали представление смехом и аплодисментами. Нашей прима-балерине Пельцер вместо корзины с цветами преподнесли корзину, наполненную свежей морковкой, репкой, свеклой и помидорами. И она такому подарку была больше рада, чем цветам. Хотя были и цветы. - Что же тебя из блокадных переживаний больше всего потрясло? - спросил я у Севы Азарова. - Ты смеяться будешь, не поверишь, но я действительно был потрясен. И все по глупости, стремлению пошутить. К Саше Крону перед Первым маем приехал друг из Москвы. Привез немного муки, шоколаду и пару бутылок шампанского. Мы решили шикнуть Первого мая - устроить праздничный пир. Учти - тысяча девятьсот сорок второй год. Рита, артистка фронтовой бригады, взялась испечь торт. Мы собрали весь, какой был, сахар, порошковое молоко и яйца и отдали ей. Рита испекла на керосинке в печке "чудо" необыкновенной красоты торт: он был румяный, похожий на спасательный круг и густо залит шоколадом. Придя на пиршество, я решил пошутить - спрятать этот чудо-торт. Отнес его в дальний угол большой комнаты и уложил в мягкое кресло. Выпив по бокалу шампанского, мы развеселились: читали стихи, пели песни. Мне стало жарко. Голова немного кружилась. Чтобы охладиться, я прошел в конец комнаты и развалился в кресле. И тут вдруг почувствовал под собой нечто мягкое. "Торт!" - вспомнил я и в ужасе вскочил. Но уже было поздно. Штаны мои пропитались шоколадом, а гордость хозяйки - торт был расплющен и оголен. Проклиная себя за стремление к дурацким шуткам, я быстро отнес расплющенный торт на старое место, а сам уселся на стул и больше не поднимался, чтобы меня не выдали аккуратно отутюженные флотские брюки. Хорошо, что они и шоколад были темного цвета. Ты представляешь, как я себя чувствовал, когда был подан чай и хозяйка с торжественным видом пошла за тортом. Я замер, и внутри у меня все дрожало. Но произошло невероятное. Расплющенный торт за прошедшее время выпрямился и вновь стал воздушным. На нем только мало осталось шоколада. Хозяйка была удивлена. - Смотрите, торт впитал в себя весь шоколад, - огорченно сказала она. А я-то знал, куда он впитался, и сидел ни жив ни мертв. И чай с тортом пил без всякого энтузиазма. Когда гости расходились, я пятился в прихожую как рак и быстро накинул на себя плащ. Я боялся, что если хозяйка и мои друзья заметят коричневый отпечаток на моем заду, то они разорвут меня на клочки. Странное дело, на войне почему-то больше всего запоминается смешное. В навигацию 1942 года нашим подводникам трудно было проходить через минные поля на коммуникации противника. И все-таки они ходили и топили корабли. Я знал, что не все подводники вернулись назад. Но кто же погиб? Жив ли мой ровесник - командир дивизиона "щук" Володя Егоров? - Нет, он не вернулся, - ответил Азаров. - Но подробностей я не знаю, поговори с Зониным. Александр Ильич ходил в поход с Грищенко и собирается написать книгу о подводниках. Он уже накопил много материала. С Зониным у меня были давние хорошие отношения. Мы обычно разговаривали с ним доверительно и откровенно, поэтому я поспешил встретиться с ним. Александр Ильич на восемь лет был старше меня и в жизни хватил больше лиха, но блокада мало изменила его. Он, как всегда, подтянут, худощав. На опрятном кителе алеют два ордена: боевого Красного Знамени, который он получил за подавление Кронштадтского мятежа, и Красной Звезды - за поход в тыл противника. Расцеловавшись, я спросил: - Где же ты ютился на Л-3? - Вместе с механиком в командирском отсеке... одна койка над другой. Нужно сказать, подводные лодки начинены механизмами до чрезмерности. Человеку остаются небольшие пространства, порой щели. Некоторые краснофлотцы на торпедах спали. Но не теснота меня донимала, а духота, нехватка кислорода. Температура поднималась до тридцати градусов. Лежишь мокрый, дышать нечем, и сон не идет. Видно, сердце начало сдавать, вижу, ноги отекают. Я про это - никому, а про себя думаю: "Не раскиснуть бы, не оказаться банкротом". Ведь нашему брату важно сойтись с людьми, понять их, вызвать на откровенность. А у меня сил нет из отсека в отсек ходить. Какая-то вялость охватывала, словно был ватой начинен. Как только всплывали, я, конечно, с командиром - наверх. Посмотрю на огромное небо, глотну свежести морской и сразу бодрость обретаю. Спускаюсь вниз, чтобы с матросами и старшинами пообщаться, а говорить не с кем. Один на вахте занят, другой спит в провентилированном отсеке. Прямо страх охватывал, что ничего интересного про экипаж не смогу написать... - А минных полей не боялся? Ты ведь знал, сколько их на вашем пути. - Знал. И врать не буду. Как только входили в минное поле - невольно начинало стучать сердце и дыхание учащалось. Прислушивались к каждому шороху и ждали: вот-вот грохнет. Я даже сон однажды увидел. Идем мы на большой глубине, а над нами мины колышутся. И впереди дно ими устлано. Нигде ни прохода, ни лазейки. Проснулся, а у меня сердце колотится и во рту пересохло... На отсутствие переживаний не жалуюсь, за тридцать два дня автономного плавания их было предостаточно. Мы ведь не зря в тыл противника пробрались. Наши торпеды потопили гитлеровский миноносец, танкер и три нагруженных транспорта. Кроме того, на минах, которые мы поставили на фарватере, подорвались, как стало известно, еще два корабля. - Александр Ильич, а ты бы не смог подробней рассказать о том, что происходило на Балтийском море в мое отсутствие, - попросил я. - Ну хотя бы... что знаешь о подводниках. Я ведь с первых дней войны был связан с ними. Судьба многих интересует, особенно таких, как Дьяков, Володя Егоров. - Могу и о твоих знакомых, - вздохнув, сказал он. - Они первыми открывали навигацию сорок второго года. В конце мая командование сперва капитан - лейтенанта Дьякова разведать путь послало. Он отправился на М-97. Дошел благополучно до Лавансари, там постоял дня два и вышел к Гогланду. За зиму мы второй раз остров отдали. Ходил Дьяков под водой и всплывал, всматривался, вслушивался и... в журнал ничего не записал. Тихо было вокруг. Больше недели курсировала М-97 в заливе и ни мин, ни сторожевых кораблей не обнаружила. Об этом Дьяков и доложил по начальству. В штабе проверили штурманскую прокладку пути "малютки" и установили, что она несколько раз пересекала кромки минных полей, но так удачно, что даже минрепов не задела. После Дьякова пошли на позиции две "щуки" - Афанасьева и Мохова. Капитан третьего ранга Афанасьев, как ты знаешь, был опытным, мог обойтись без обеспечивающих, а капитан-лейтенант Мохов впервые самостоятельно выходил на Щ-317, поэтому с ним отправился командир дивизиона Егоров. Владимир Алексеевич к этому времени получил звание капитана второго ранга. Он предложил командованию осуществить смелый проект: выйти одной из подводных лодок в Балтику до заморозков, имея повышенный запас торпед и снарядов, пробыть в тылу у противника до весны, топя на коммуникациях корабли, когда этого противник не ждет. Командование дало "добро", и комдив вышел разведать, где находятся главные пути перевоза грузов из Швеции в Германию. За сто часов Щ-317 скрытно прошла сквозь минные поля и радировала командованию, что вышла на свою позицию. Девятнадцатого июня наши радисты перехватили паническое сообщение шведского радио о том, что неизвестной подводной лодкой потоплены два транспорта. А Егоров молчал, лишь десятого июля он доложил по радио, что утопил пять транспортов и направился в базу. Но вернуться ему не довелось. Видно, где-то в устье Финского залива Щ-317 наткнулась на антенную мину... Поход Афанасьева закончился более благополучно, но и он с трудом вырвался из опасной зоны. В середине июня двумя торпедами он потопил транспорт, охраняемый катерами. Далеко не ушел и на следующий день выпустил еще две торпеды по другому транспорту, но промазал. Чтобы не упустить крупную добычу, Афанасьев в азарте приказал всплыть и обстрелять ее из "сорокапятки". Лодка всплыла. Артиллеристы мгновенно заняли места на верхней палубе и принялись палить. Транспорт ответил залпом пушек более крупного калибра. Этого, конечно, никто не ждал. Чтобы не попасть под накрытие, пришлось стремительно погрузиться. Вскоре появились вызванные транспортом катера-охотники. Слышно было, как они ходят, прослушивая фарватер, и бомбят. Несколько дней Афанасьеву не удавалось всплыть для зарядки аккумуляторов. Ночи были светлыми. Стоило показаться из-под воды, как начинали тарахтеть моторы преследователей. Уходя от них, лодка обо что-то ударилась на глубине. В носу образовалась течь. Только туман спас Афанасьева. Он смог провентилировать отсеки, зарядить аккумуляторы и по радио сообщить о своем бедственном положении. Ему приказали вернуться в базу. И он это выполнил. Выход в Балтику Егорова послужил сигналом для других лодок первого эшелона. В июне в море ушли несколько "щук" и "эсок". Прославились в этих походах капитаны третьего ранга Осипов, Вишневский и Лисин. Осипов, ни разу не промазав, потопил пять кораблей противника, Вишневский - три, а Лисин, потопив транспорт, сумел захватить двух пленных, один из них был капитаном судна. Наша Л-3 во втором эшелоне выходила первой. В Лавансари мы встретились с "эской" Лисина и кое-что узнали о проходах в минных полях. Это нам помогло пройти к маяку Богшер и шведским берегам. Обо всем этом я написал брошюру, выпущенную Пубалтом, и когда-нибудь сделаю повесть, с наблюдениями над самим собой. Во втором эшелоне произошел невероятный случай с нашей подводной лодкой "Лембит". Командир ее Алексей Матиясевич одним залпом торпедировал сразу два корабля в караване противника. На него, конечно, накинулись катера, шедшие в охранении. Бомбили так, что лодку бросало из стороны в сторону. Как-то так получилось, что возникла искра и от нее взорвались газы одной группы аккумуляторных батарей. Начался пожар. Ты понимаешь, в лодке под водой пожар! Когда и так дышать нечем, а тут еще клубы удушливого дыма. Ничего страшней не придумаешь. Верная смерть от удушья. Взрывом обожгло радиста и разнесло радиоаппаратуру. Но подводники не растерялись: надев маски индивидуальных кислородных приборов, они капковыми бушлатами принялись глушить пламя. Когда загоралась вата - бушлаты топили в трюме и не позволяли огню разгораться... А катера противника не отставали. Сбросят две-три глубинные бомбы, остановятся и слушают. Пришлось угоревших отпаивать молоком и поддерживать в них жизнь кислородом. Всплыть удалось только ночью. Когда открыли рубочный люк, то в лодку ворвалась такая сильная струя свежего воздуха, что сбила нескольких человек с ног. Отдышавшись, лембитовцы все же нашли в себе силы выбраться в наши воды. Досталось и другим подводным лодкам. Но они, потопив несколько кораблей, навели панику на "безопасных" коммуникациях противника, где многие корабли ходили без охранения, и сумели вернуться. Гитлеровцам, чтобы не остаться без шведской руды и не потерять грузовой флот, пришлось раскошелиться на длинную стальную сеть. Ею они перегородили горловину залива. Первым на эту сеть наткнулся капитан третьего ранга Тураев. Юго-западнее Колбодагрунда С-12 с ходу наткнулась на какое-то препятствие. Подводники почувствовали легкий толчок, а затем услышали резкий скрежет, словно кто-то скреб по корпусу железными когтями. Не понимая, что произошло, Тураев стал отрабатывать задний ход... Лодка осталась на месте. "Лево руля", - скомандовал командир - результат тот же. "Малый вперед!" Но все было напрасно - "эска" потеряла управление. "Попались в противолодочную сеть", - понял Тураев. Он принялся энергичней высвобождаться. Сеть, видно, имела сигнализацию. Послышались два глухих взрыва невдалеке, а затем еще три несколько дальше. К счастью, Тураеву удалось высвободиться из стальных когтей и лечь на грунт. Примчавшиеся сторожевики сбросили тридцать две бомбы вблизи, но не точно. Приди они на четверть часа раньше, то получили бы легкую добычу, запутавшуюся в сети. В такую же западню угодила и Д-2, которой командовал капитан второго ранга Линденберг. Подводный корабль, наткнувшись на что-то упругое, получил опасный дифферент на нос. Подводники при этом услышали треск и скрежет, точно корпус лодки скребли ножами. "Корабль не слушается рулей, - доложил боцман. - Дифферент пятнадцать градусов!" Не успел командир что-либо предпринять, как Д-2 носом уткнулась в твердое дно. "Прорвали сети, - догадался Линденберг. - Только бы не сработала сигнальная система противника". Он попросил акустика прислушаться. Тот послушал в шумопеленгатор и доложил, что нигде не слышно шума винтов. Линденберг приказал всплывать. Но вскоре он почувствовал, что какая-то тяжесть мешает кораблю подняться на поверхность моря. "Под сеть забрались, что ли?" - не мог понять он. Опустившись на грунт, Линденберг стал обдумывать с механиком, что предпринять. "Может, мы оборвали кусок сети и она зацепилась за надстройку?" - стал строить предположения механик. Гадание в таких делах - занятие опасное. Решили выпустить для осмотра корабля легких водолазов. Добровольцев оказалось больше, чем требовалось, хотя всех предупредили, что в случае появления противника лодка уйдет на глубину и оставит водолазов в море. После нескольких попыток наконец Д-2 удалось привсплыть. Легкие водолазы обнаружили большой обрывок тяжелой сети, который подводная лодка тащила на рулях. Чтобы освободиться от него, водолазы трудились в холодной воде почти пять часов. Только на рассвете сеть была стащена с корабля и брошена на дно. Сообщив по радио о случившемся, Линденберг подремонтировал свой корабль на западном гогландовском плесе, затем форсировал Финский залив и вышел в Балтийское море. Там он, утопив два транспорта и большой шведский паром, настолько встревожил противника, что по северным портам был отдан приказ остановить на время движение транспортов. Гитлеровцы принялись выслеживать и охотиться за Д-2. Линденбергу все же удалось оторваться от преследователей и вернуться домой. Но не всем так везло. Вот взять хотя бы Щ-308. Утопив три транспорта противника, она где-то нашла и свою смерть. Погиб и твой невезучий Дьяков. Но подробностей его гибели не знаю. Весной этого года противник, конечно, подновил свои минные поля и усилил охрану ограждений. Первой на разведку пошла Щ-303. За неделю осторожного движения ей удалось форсировать минное поле и за Гогландом. "Щука" вплотную подошла к наргенскому противолодочному заграждению, но пробиться дальше не удалось: "щуку" заметили сторожевые катера и кинулись бомбить. Чудом ей удалось оторваться от преследователей и вернуться в Лавансари. В мае попыталась пройти заграждения вторая подводная лодка - Щ-408. Но она добралась лишь до маяка Вайндло, а тут ее приметили "охотники". В течение трех дней не давали всплыть. На лодке кончалась электроэнергия, нечем было дышать. 25 мая Щ-408 передала по радио в штаб сообщение о том, что противник непрерывно бомбит, не дает всплыть для зарядки. Лодка просила оказать помощь авиацией. К маяку Вайндло полетели наши штурмовики. Они утопили один из "охотников", остальных разогнали. Но как только самолеты ушли, немцы прислали новые сторожевые корабли. На четвертый день в подводной лодке уже совсем нечем было дышать. Чтобы не погибнуть от удушья, командир "щуки" капитан-лейтенант Кузьмин принял решение всплыть и, если понадобится, принять бой. Другого выхода не было. Как только Щ-408 всплыла, вслед за капитан-лейтенантом в отдраенный люк наверх устремились комендоры и заняли места у пушек. "Щуку" заметили сторожевые катера. Все же первыми открыли огонь подводники. Им удалось подбить ближайший катер. Дав ход, Кузьмин попытался уйти из опасного места, но ему отрезали путь другие сторожевики. Завязался неравный бой: две пушки отбивались от дюжины катеров. Подводникам удалось подбить еще два сторожевика. Но и сами они получили много пробоин. Вода хлынула в отсеки. Кузьминцы не спустили флага, не попросили пощады, а стреляли до тех пор, пока не погрузились вместе с кораблем в кипящую пучину. Посылать на гибель новые корабли не имело смысла. Подводников решили поберечь, теперь не отправляют прорываться в Балтику. Они еще пригодятся для предстоящих боев. - Александр Ильич, а ты не мог бы по секрету сказать: к чему сейчас здесь готовятся? Зонин любил показать свою осведомленность, но не спешил с ответом. - Видишь ли, официальной информацией не располагаю, - сказал он. - Но чую - что-то готовится на ораниенбаумском "пятачке". Туда под видом смены частей перебрасывают сухопутные войска. Примечаю, что в Ораниенбаум корабли идут переполненными, а обратно - почти пустыми. Но учти, все, что я тебе говорю, - плод собственных умозаключений. Говорить об этом ни с кем не советую. Операция глубоко секретная. Даже посадка на корабли происходит в Лисьем Носу и на фабрике "Канат", с причалов, не известных противнику. Лебяженская республика 15 ноября. В Главном политуправлении мне не раз попадались немецкие документы и газетные статьи, в которых Ораниенбаумский "пятачок" хвастливо назывался "котлом". Видимо, главнокомандующий группы войск "Север" доложил Гитлеру, что у него в "котле" прочно закупоренными сидят несколько русских дивизий, которые не могут вырваться из окружения и ждут, когда их участь будет решена. Я решил побывать в "котле" и взглянуть на жизнь "закупоренных" дивизий. В солнечный день поехал на Петровский остров и прошел на территорию фабрики "Канат". У старого фабричного причала неожиданно столкнулся со знакомым кроншлотцем. Он был в непомерно длинной шинели, на которой золотисто сияли мичманские погоны. - Привет, Мохначев! - воскликнул я и спросил: - Не знаешь ли, где здесь комендант? - Вон в том домике, - показал мичман на сторожку. - А зачем он вам? Я объяснил, что хочу попасть в Ораниенбаум. - Тогда ни с кем не разговаривайте. Со мной пойдете, - предложил Мохначев. - Я тут целой флотилией командую. С Мохначевым мы познакомились в дни самых яростных бомбежек, когда мою типографию поместили в глубине кроншлотского подвала. Рядом с нашим помещением находился шкиперский склад. Он почти всегда был закрыт на висячий замок, и мы к этому привыкли. Однажды под утро, выходя из типографии, я заметил, что на шкиперской нет замка и дверь приоткрыта. "Не взломал ли кто?" - подумалось мне. Я подошел к двери и, толкнув ее ногой, заглянул в склад... И вот тут мой слух уловил этакое, что я испуганно отпрянул назад. Мне показалось, что в глубине шкиперской несколько человек душат одного, а он изворачивается, не дает зажать себе рта. Из глухого мычания прорывался почти поросячий визг... Метнувшись в типографию, я позвал печатника и, выхватив из кобуры пистолет, вновь вошел в шкиперскую. Из темноты уже доносилось предсмертное хрипение. "Сейчас задохнется, - решил я. - Надо спугнуть". Выстрелив, я во всю силу легких прокричал: - Встать!.. Руки вверх! Стреляю без предупреждения. Печатник включил электрический свет. И тут я увидел напуганного выстрелом сонного главстаршину Мохначева. Он сидел на столярном верстаке и, сильно кося левым глазом, с опаской глядел на меня, - Вы что тут делаете? - спросил я у него. - Ночую, - ответил Мохначев. - Мне разрешили сюда постель перенести. А чего стрельба? Аврал какой, что ли? Мне стало неловко за нелепый выстрел и выкрики. Оказывается, контуженного главстаршину выдворили из кубрика, потому что по соседству с ним невозможно было спать. Своим пугающим храпом и выкриками во сне он никому не давал покоя. - До войны даже носом не сопел, - стал уверять Мохначев. - А вот как под Петергофом контузило, концерты задаю, никто рядом уснуть не может. Одни проклятья слышу. Да и у самого язык сохнет и пухнет - не провернуть. Теперь придется глухую жену искать, иначе какая согласится в одной комнате спать? - А к врачу обращался? - Обращался. А тому что? "Радуйся, говорит, что руки, ноги целы и голова на месте". Мы посочувствовали главстаршине, но меня не очень тронуло его горе, больше заинтересовало его участие в боях за Петергоф, поэтому я спросил: - В каких частях сражался? - В первой морской бригаде. Воевать еще под Таллинном начали, а потом сюда перебросили... Спать Мохначеву, видно, расхотелось. Он взял с полки пачку "Беломорканала", угостил нас папиросами, сам закурил и охотно стал рассказывать: - Двадцать первое сентября на всю жизнь запомнилось. Ух и денек был! Красотища! Двадцатого гитлеровцы нас в Нижний парк оттеснили. Темно уже стало. Штаб невдалеке от Большого дворца расположился. Смотрю - "Самсон" не работает. Да и другие фонтаны молчат. Тихо в парке, только немцы ракету за ракетой выпускают - боялись, что мы на них в темноте нападем. А у нас уже нет никаких сил, выдохлись. Прислонится кто к дереву - ноги подгибаются, земля к себе тянет. Опустится и сидя спит. Никакая пальба разбудить не может. Не знаю, как передовые дозоры выдержали. Я тоже свалился и часа три словно мертвый лежал на опавших желудях... Вспоминая, главстаршина так затягивался, что папиросный дым облаком окутывал его. Прикурив от первой папиросы вторую, он продолжал: - Чуть свет - гитлеровцы в атаку пошли. Видим - по аллеям за деревьями танки ползут. Чем эти утюги возьмешь? Опять будут теснить... Но тут кто-то пустил воду к фонтанам. С треском взлетела вверх толстая струя воды из пасти льва... Зазвенели, заплескались другие фонтаны, на солнце искрятся. Как такую красоту оставишь? Связали мы по несколько гранат в пачки - и перебежкой навстречу танкам. Все четыре штуки подожгли и автоматчиков к земле прижали. Вот это бой был! Стрельба вокруг. Черный дым от танков по всему парку. Копотью, горелым мясом воняет. В горле першит. Подбежишь к фонтану, хлебнешь холодной водицы, голову под струи поставишь и обратно в пекло боя... Мохначев словно заново переживал бой. Облизывая пересохшие губы, он добавил: - Два дня держались... От всей бригады триста человек осталось. Наверное, все бы полегли, но тут приказ: "Отойти к Старому Петергофу и занять оборону от залива до железной дороги". Ночью стали отходить. Я на кладбище выбрал. Могилы разворочены, запах сладкий, противный. Кладбищенская церквушка разбита. В подвале люди стонут. Выход балками и щебнем засыпало. В сторожке мы нашли два лома и заступ. Пробили в полу дыру, посветили в подвал и видим: бородачи, женщины и ребятишки, прижавшись друг к другу, на каменном полу сидят, к смерти приготовились... Стали мы их вытаскивать. Видно, неосторожно фонарем посветили. Гитлеровцы из "сотки" пальнули. Меня взрывной волной подкинуло и так шмякнуло об землю, что заикаться начал. Заикание скоро прошло, а вот храпеть продолжаю. Из-за этого в кладовщики подался. Шкипер! Вот какая у меня новая должность! Зато сплю отдельно. Никто за нос не подергивает и не клянет. Жаль, вас не предупредили. Мохначев был из той породы старшин, которые подолгу на штатных должностях не удерживаются, так как всюду нужны на аварийные случаи. Какая может быть штатная должность у мастера на все руки? Без него не обойдешься ни на корабле, ни в базе. Таких старшин берегут как золотой фонд, без них пропадешь в сложном флотском хозяйстве. На флоте не существовало дела, которым бы ни занимался Мохначев. Кончил он школу оружия, плавал минером, рулевым, сигнальщиком, боцманом и механиком на катерах. Мог подменить радиста. Командовал самоходной баржей и ботом водолазов. На гражданке чинил и водил по Неве речные трамваи. В начале Отечественной войны тралил на "рыбинце" фарватеры. Когда катер под Таллинном подорвался на минном защитнике и затонул - ушел в морскую пехоту. У нас Мохначев мало занимался шкиперскими делами, большую часть времени он тратил на возню с движком, дававшим свет островку. Соляра не хватало для плавающих кораблей, главстаршина умудрился запускать движок на вонючей смеси, состоящей из мазута, добываемого со дна очищаемых цистерн, остатков керосина, которым промывали проржавленные детали машин, и отработанного масла. На таком горючем движок чихал и постреливал, а лампочки мигали, но все же это был электрический свет, а не полутьма коптилок. Зимой, когда по Дороге жизни мы стали получать горючее, Мохначев куда-то исчез. Одни говорили, что он ушел со снайперской винтовкой на передовую; другие - что носится по льду залива на буере, как на "Летучем Голландце", и обстреливает гитлеровцев, пытающихся ставить на фарватере мины. А теперь он целой флотилией командует. Мичманская флотилия состояла из пяти бывших речных трамваев. Когда-то эти суденышки, сияя белизной и чисто вымытыми зеркальными стеклами, плавали по Неве. Сейчас же, выкрашенные для маскировки в свинцово-серый цвет балтийской волны, с выбитыми стеклами и обшарпанными бортами, имели весьма непрезентабельный вид. - С какого кладбища повытаскивал их? - спросил я у Мохначева. Мичман, видимо, обиделся за свою флотилию. Ничего не ответив, он провел меня в тесную рубку речного трамвая и показал снайперскую винтовку с семнадцатью зарубками на прикладе. - Это та самая, которую при вас чинил, - сказал он. - Мне позволили залечь с ней в развалинах Английского дворца. Сутками среди погнутых балок и обломков лежал, чтобы зазевавшегося фрица на мушку поймать. Каждая зарубка - угробленный фашист, - объяснил Мохначев, проведя ладонью по прикладу винтовки. - Я бы еще полсотни угробил, да вот тут Мушин, старшина такой вредный есть, выболтал, что я прежде с речным трамваем дело имел. Меня к начальству. "Хватит, говорят, за фрицами охотиться. Снайперов много, а специалистов-речников не хватает". Привезли меня в затон. Смотрю - кладбище инвалидов. У одних трамвайчиков из воды только носы торчат, другие на берегу без стекол и обшивки ржавеют, а от третьих одни шпангоуты остались. "Подними сколько можешь, сказали, всеми командовать будешь. Людей бери, какие понадобятся, с фронта отзовем". Разыскал я старых речников. Почти все доходяги - едва ноги таскали. Блокаду они продержались на невской рыбешке. Но разве на удочку и перемет много наловишь? Я их на военное довольствие поставил. Сразу ожили. Шестерых мотористов из морской пехоты отозвал. Да тут кой-кого из саперов подкинули. В общем, собрался народ мастеровой. За лето из всего хлама пять моторов собрали, столько же коробок восстановили. И пошли наши трамваи не только по Неве ходить, но и залива не боятся. За ночь в Рамбов и обратно ходим, почти батальон можем переправить. Так что я вроде адмирала - свою флотилию имею. За войну Мохначев почти не изменился. По-прежнему слегка косил левым глазом. Несмотря на блокадный паек, был щекаст и даже казался толстым, наголо брил голову и курил трубку. С первого взгляда трудно было определить: сколько лет этому богатырю - двадцать пять или тридцать пять? То он выглядел молодо и, казалось, его распирало от здоровья, то вдруг сникал, становился похожим на пожилого человека. Сказывалась контузия. Мичман угостил меня ужином, притащенным из берегового камбуза. Это была уха из ершей и окуньков, пойманных его командой, а на второе - тушенка с макаронами. Как только надвинулись с залива сумерки, к причалу стали прибывать воинские части. Старый фабричный причал не был приспособлен для погрузки тяжелой артиллерии. Небольшие краны и примитивные тали едва справлялись с погрузкой пушек. Для крупнокалиберных снарядов подъемников не хватало. Их приходилось поштучно носить на руках. Для одного бойца снаряд был тяжел, он весил более сотни килограммов, для двух - неудобен. Того и гляди вырвется из рук и, чего доброго, взорвется на причале. Деревянных носилок тоже не хватало, да и на них снаряд катался бы, соскальзывая. "Как же артиллеристы выйдут из трудного положения? - подумалось мне. - Ведь скоро стемнеет". Вдруг среди артиллеристов появился Мохначев. - А ну, кто тут покрепче? - спросил мичман. - Кто грузчиком или носильщиком работал? Артиллеристы - народ рослый. Около моряка собралось человек пятнадцать. Сбросив шинель, Мохначев попросил двух бойцов подать ему на плечо тяжелую стальную болванку, начиненную взрывчаткой. Подхватив ее под низ двумя руками и сгибая колени, мичман осторожно понес опасную ношу к барже. Там он мелкими шажками поднялся по шаткому трапу и передал двум матросам. Матросы уложили снаряд в ящик и, как на салазках, спустили по наклонной доске в трюм. Вернувшись к артиллеристам, мичман спросил: - Засекли? - Чего тут засекать? Обыкновенная ломовая работа, - ответил широкоплечий и рослый сержант. - Нашему брату не в новинку. А ну подай! - обратился он к товарищам. Взвалив на плечо снаряд, сержант бегом попытался подняться на баржу и, не учтя колебаний трапа, запнулся. Неожиданное препятствие нарушило равновесие. Артиллерист закачался, ноги его подкосились... Падая, богатырь все же удержал на себе опасную ношу. Матросы подхватили снаряд и помогли высвободиться из-под него побледневшему сержанту. - Тут хвастаться своей силой и показывать свою удаль нечего, - строго заметил мичман. - Аккуратней носите. Но сержант молодец - упал грамотно - на спину. Удар смягчил и не дал снаряду скатиться в воду. А то бы натворил дел! Связки не растянул? Не порвал? Больно небось? - Есть... Ноет малость. Разогнуться не могу, - сознался сержант. - То-то! Впредь внимательней будь. Нести надо мягко, не торопясь. Чуть коленки сгибай, подрессоривай, - принялся учить Мохначев. - Пока не стемнело, глядите, как надо действовать. Взвалив на себя новый снаряд, мичман еще раз показал, как следует подняться с ним на баржу и передать в руки трюмных. Вскоре погрузка наладилась: к барже цепочкой потянулись носильщики. Даже невзрачные на вид бойцы приспособились таскать тяжелые снаряды. И все это делалось в темноте. Только однажды вскрикнул боец, поскользнувшийся на трапе. Он подвернул ногу, но снаряда из рук не выпустил и упал на спину. Вечерний урок был усвоен. Я спросил мичмана, часто ли ему приходится выступать в роли инструктора. - Почти каждый вечер, - ответил Мохначев. - Народ-то все новый, учить надо, особенно при погрузке самоходок и танков. Мы тут придумали для укрепления палуб широкие настилы делать. Теперь вместо трех танков баржа пять берет. Когда погрузку закончили, в залив вошли два бронекатера. Двигаясь впереди каравана, они разведывали путь и несли боевое охранение. За бронекатерами Петровский остров покинули речные трамваи, переполненные бойцами, а им в кильватер пошли буксиры, тащившие осевшие почти до привальных брусьев баржи. С берега кажется, что у морских дорог нет ни края, ни конца. Они так просторны, что плыви как хочешь и куда хочешь без всяких опасений. На самом же деле у этих дорог есть строгие границы, особенно в Финском заливе. Они обозначены буями и вешками, сходить с них опасно - наткнешься на отмели, на подводные камни, на затонувший корабль, а то и на мину. Фарватер, по которому прежде ходили крупные корабли, сейчас оказался на таком близком расстоянии от противника, что без бинокля можно было разглядеть всякое продвижение по нему. Поэтому караваны шли стороной - по северному фарватеру либо по мелководью. Залив окутывала осенняя тьма. Суда шли затемненными. Буксиры получили специальное топливо, чтобы из труб не вырывались искры и не валил густой дым. К дизелям были приделаны глушители. Курить запрещалось. Мы плыли в тишине, нарушаемой только плеском волн, глухим стуком механизмов и шлепаньем буксирных тросов. Я не мог постичь, как командиры бронекатеров в этой кромешной тьме умудряются замечать вешки и другие навигационные знаки? Судам, следовавшим в кильватер, идти было легче, так как серебристо светилась широкая полоса, оставляемая катерами на чернильной воде. В ораниенбаумский порт мы вошли не видя ни одного огонька. Здесь суда разошлись по заранее намеченным причалам и сразу же началась разгрузка. Артиллеристы, сойдя на берег, построились и немедля покинули пирс. Баржи же разгружались натренированными специалистами, умело управлявшими портовыми механизмами. Стоило крану поднять с палубы пушку и поставить на землю, как ее тут же подхватывал трактор-тягач и утаскивал в укрытие. Снаряды извлекались из трюмов в ящиках и сразу попадали на грузовики, которые один за другим уходили к подземным складам. Освободившиеся суда моментально отваливали от стенки и отходили в залив, а на свободные места швартовались сетевые заградители и самоходные баржи, прибывшие из Лисьего Носа. На их палубах полно было пехотинцев. Я невольно усмехнулся, потому что мне подумалось: "Если немцы и увидят высадку войск, то навряд ли поверят своим глазам. Какие же разумные люди станут заполнять войсками "котел"? Скорей они постараются тайно удрать из него". Проверка документов была строгой. Даже с командировочным удостоверением Главного политического управления меня продержали в комендатуре более часа. Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряды со свистом пролетали над головой и разрывались на акватории порта, поднимая вверх то землю, то воду. Поспешив в укрытие, я спросил у помощника коменданта: - Неужели гитлеровцы заметили ночные корабли? - Навряд ли, - ответил тот. - Профилактикой занимаются: то вечером, то утром пугают. По расписанию действуют. Меня удивила логика портовика, но он оказался прав: минут через пятнадцать обстрел прекратился. Наступила тишина. Из землянок вышли саперы и стали засыпать землей воронки, менять разбитые в щепы доски на причалах. Ораниенбаумский "пятачок" стал особой республикой, расположенной внутри большого блокадного кольца. Он имел свой малый обвод, названный немцами "котлом". Стенки этого "котла" были довольно толстыми и прочными. Кроме железобетонных дотов, глубоких траншей, они с двух сторон имели минные поля, надолбы и ряды колючей проволоки. А днище "котла" осталось все же дырявым. В любой день через ораниенбаумский порт могли утечь все войска, но они и не думали покидать свой обжитый "пятачок", наоборот - Вторая ударная армия считает его своим плацдармом и каждую ночь получает пополнение. Отсюда будет нанесен один из мощных ударов. Добравшись пешком до разрушенного вокзала, я сел в поезд, состоявший из четырех классных вагонов. Оказывается, Лебяженская республика, как прозвали ее писатели, имеет свою железную дорогу, протянувшуюся вдоль моря на десятки километров - от Ораниенбаума до Калищ. По ней ходят не только приземистые бронепоезда моряков, но и довольно регулярно гражданский паровичок "овечка" с издырявленными и посеченными осколками зелеными вагонами. Ровно в назначенный час два железнодорожника прицепили паровичок к составу, и он, без всяких сигналов, потянул вагоны в другой конец "пятачка". Вагоны скрипели и покачивались. В них набилось много женщин и подростков в серых ватниках. Это как бы была гражданская форма Лебяженской республики. Здешние швейные мастерские, видимо, выпускали одежду только такого цвета и фасона. В ней легче было маскироваться. Местные жители везли в мешках и корзинах картофель и овощи. В этом году хорошо уродилась брюква, репа, картофель и капуста. Оказывается, Лебяженская республика выращивала свой хлеб, овощи и корм скоту. Кроме того, жители работали на железной дороге и в мастерских, выпускающих военную продукцию. В поезде еще раз у всех проверили документы и проездные билеты. Мы ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим сторонам железнодорожного полотна виднелись воронки, наполненные водой. Поезд останавливался в Малых и Больших Ижорах, в Борках. Пассажиры выходили и входили. Население уже привыкло жить в "котле" и вело себя так, словно не было вокруг замаскированных зениток, земляных щелей и неожиданно возникавшей пальбы. Я сошел в старом лоцманском поселке Лебяжье. Он стал столицей малой республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков. В редакции я появился в удачный момент: отпечатанную многотиражку увязывали в пачки для отправки в дальние воинские части. Пристроившись к экспедитору и почтальону на дрезину, я отправился по одному из "усов" железной дороги в лесную часть республики. Оказывается, железная дорога имела несколько таких отводов, названных "усами", по которым после стрельбы уходили в лесную чащобу бронепоезда. В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной подготовке в лебяженских летних лагерях. Местные леса и дороги мне были знакомы, потому что вузовскую роту не раз поднимали по тревоге и заставляли с полной выкладкой делать большие переходы и пробежки. Когда-то на здешних просеках и полянах располагалось много палаточных городков. Теперь же в лесах выросли многочисленные землянки, блиндажи, капониры. Под высокими елками и соснами укрывались танки, самоходки, тягачи с тяжелыми пушками, походные мастерские и кухни. Никогда еще в лебяженских лесах не было столько войск, а они все прибывали и прибывали. Саперы, видимо, не успевали строить землянки и дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах. Побывав на бронепоезде "Балтиец" и на двух тяжелых батареях, я еще раз убедился, что моряки нигде не меняют своего лексикона. Вагонная лесенка называлась трапом, площадка - палубой, порог - комингсом. Здесь, пока не было боевых действий, проводили по тревоге учения, "крутили" кинокартины, забивали "козла", "травили" в курилках у срезов бочек, наполненных водой. На флотском просторечии Ораниенбаум назывался "Рамбовом", Красная Горка - "Форт-фу", бронепоезд - "Борисом Петровичем", а обед - "бачковой тревогой". Пообедав, я вернулся в Ораниенбаум. А там на мохначевском речном трамвае почти под утро отправился в Ленинград. Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском "котле". Только бы противник не пронюхал! 17 ноября. Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко выдержали испытания первой блокадной зимы, вдруг на второй год стали чахнуть и умирать. И это тогда, когда хлеба уже было почти вволю и других продуктов выдавали по карточкам больше, чем, в Москве. Пришлось для истощенных создать специальные стационары санаторного типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на убыль. Ко второй блокадной зиме готовились тщательней: сделав большие запасы продуктов, стали добывать топливо. Уголь собирали по насыпи железнодорожных путей. В торговом порту водолазы опускались на дно, вымощенное толстым слоем кокса и антрацита, утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и с помощью кранов вытаскивали наверх. Бригады лесорубов пошли выкорчевывать старые пни во всех пригородных лесах. Но и этого оказалось мало. Исполком Ленсовета принял решение - пустить на слом деревянные дома. Была объявлена всеобщая повинность: каждый ленинградец, достигший шестнадцати лет, должен заготовить четыре кубометра дров. Половина заготовленного пойдет на отопление его собственного жилья. И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так было снесено семь тысяч деревянных домов и заготовлено более миллиона кубометров дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить в каменные. Но в парках за всю блокаду ни одного дерева не срубили. Парки охранялись, чтобы город мог дышать кислородом. За лето и осень водолазы сумели по дну Ладожского озера проложить трубопровод, по которому пошло в Ленинград жидкое горючее, и электрокабель от Волховской ГЭС. Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается рано утром, когда надо собираться на работу, и в семь часов вечера. Электроэнергия лимитирована. Каждая семья может пользоваться сорокаваттной лампочкой не более четырех часов в день. 20 ноября. Побывал в кронштадтском ОВРе. Многотиражка, которую я редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и наборщицы заметно поправились, а корректор Рая даже обрела пышные формы. Она вышла замуж за политотдельца. На сторожевиках, тральщиках и катерах меня еще помнят. Блокада не повлияла на морское гостеприимство: во время "бачковой тревоги" меня приглашают к столу в кают-компанию. 25 ноября. Устроился в Кронштадте: получил крохотную комнату в подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки. Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о "малютках", "щуках" и "эсках". Здесь я встретил людей, которые в августе 1941 года были обречены на смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с двумя из них и теперь могу написать, как все это было. Четверо на дне моря После длительного плавания у берегов противника С-11 вернулась в свои воды. У пролива Соэла-Вяйн она всплыла. Море было спокойным. Командир в переговорную трубку отдал команду: "Отдраить отсеки к ужину". Подводники кинулись выполнять приказание. Неожиданно подводная лодка как бы обо что-то ударилась и... подпрыгнула. Раздался грохот... Всех повалило с ног. В последнем кормовом отсеке находился старший торпедист Никитин. Он тоже упал. Темнота мешала ему что-либо разглядеть. Торпедист нащупал аварийный фонарик и, не зажигая света, спросил: - Ребята, чего это нас тряхнуло? Его голос заглушил плеск воды, странное бульканье и свист. Не слыша отклика, Никишин фонариком осветил отсек. Луч света уткнулся в комендора Зиновьева, который, хватаясь за выступы торпедного аппарата, старался подняться. - Ве-ве, жив? - окликнул его торпедист. - Чуть жив! - отозвался комендор. - Коленку больно ушиб. Ноги дрожат, встать не могу. Видно, на мине подорвались. - Где-то у центрального отсека грохнуло, - согласился с ним Никишин. - А что с Мазниным и Мареевым? Живы они? - Тут мы! - отозвался Мазнин. - В ушах звенит, словно кто по голове ударил. Свет фонаря выхватил из тьмы мокрые и бледные лица одного, другого электрика. Вода лилась откуда-то сверху. - Подобрать инструмент и заткнуть трубы, - приказал Никишин. Все, кто был в отсеке, бросились заделывать отверстия, из которых поступала вода: закрыли пробками вентиляцию, переговорную трубу, цистерну пресной воды, поджали люк... Никишин осветил переборку и заметил пробивающуюся из-под двери струйку воды. "Дверь была открыта, - вспомнил он. - Видно, сама захлопнулась. Надо немедля задраить". Он быстро задраил дверь и тут же подумал: "А как же в шестом отсеке? Живы ли?" Он посмотрел в глазок, но ничего, кроме тьмы, не разглядел. Старший торпедист попытался связаться с соседями по телефону, и телефон оказался мертвым: мембрана не вибрировала. "Затоплен центральный отсек", - понял Никишин. Он вернулся к переборке и, постучав в нее разводным ключом, громко выкрикнул: - Шестой отсек... Шестой! Кто жив? Жив кто? Отвечай! Через несколько секунд послышался ответный стук и едва слышный голос старшины электриков: - Живы Биденко, Гординский и я - Милютин. Четвертый и пятый отсеки затоплены. Соседей не слышим. У нас вода по грудь. Как у вас? - Что им ответим? - спросил Никишин у товарищей. - Может, впустим к нам? Обитатели седьмого отсека молчали. Они понимали, что вместе с соседями в отсек хлынет и вода. - Если они быстро проскочат и мы сумеем сразу же задраить дверь, то воды наберется по пояс, не больше, - стал убеждать торпедист. - Вместе и погибать веселей. - Давай, - отозвался Мазнин. - Что будет, то будет. Откроем, - согласился Зиновьев. И они стали отдраивать дверь. А Никитин тем временем, стукнув в переборку, крикнул: - В шестом! У нас воды мало. Приготовьтесь перейти в седьмой. Только не мешкать! - Есть перейти! - радостно ответили три голоса за переборкой. Но радость их была преждевременной. Взрывом стальную дверь так заклинило, что с места не могли сдвинуть ее ни лом, ни кувалда. Трудились до изнеможения - и напрасно, усилилась лишь течь из-под двери. - В шестом! Попробуйте с вашей стороны чем-нибудь таранить! - крикнул Никишин. - Пробовали... воды много... ничего не выходит! Отдохнув, Мазнин с Зиновьевым вновь принялись орудовать ломом и кувалдой. Переборка гудела, вибрировала, а дверь не колыхнулась, словно приварилась. - Ребята! Попытайтесь зубилом там, где заедает! - советовал Биденко из шестого отсека. - Я уже на подставке стою, вода к горлу подходит! В ход были пущены зубила, но сталь оказалась столь крепкой, что зубила, высекая искры, крошились. - Ну что - ничего у вас не выходит? - не слыша кувалды, спросили из шестого отсека. - Не тревожьтесь, что-нибудь придумаем, - пообещал Зиновьев. - Спешите... иначе поздно, - просил Биденко. - Воздух утекает... я уже упираюсь головой в подволок. Ломом вдруг овладел Мареев и яростно стал колотить им в дверь, словно собирался пробить дыру. Он был в исступлении, но товарищи не останавливали его. Пусть хоть стуком подбадривает соседей. Но когда Мареев стал долбить палубу, Зиновьеву пришлось отнять у него лом. - Брось, не психуй, - сказал он. - Без тебя тошно. Не слыша ни всплесков, ни голосов в шестом отсеке, Никишин окликнул старшину: - Милютин! Как там у вас? - Воздух убывает, - глухим голосом отозвался старшина. - Если сможете, спасайтесь сами... О нас не думайте... Прощайте, товарищи! - с тоской выкрикнул он. - Да здравствует Родина! Что-то выкрикивали и другие обитатели шестого отсека, но их голоса были глухи и невнятны. Никишин, чтобы подбодрить соседей, закричал: - Держитесь, балтийцы не сдаются до последнего вздоха. Задрайте все отверстия, чтобы воздух не вытекал! Но из шестого отсека больше никто не откликался. Наступила тягостная тишина. Фонарик в руках Никишина погас. И вдруг во тьме раздался нелепый, дикий хохот Мареева. Зиновьев бросился успокаивать друга: - Перестань, не дури! - Прекратить! - прикрикнул на них Никитин. - Довольно переживать! Разобрать индивидуальные спасательные приборы и опробовать! Мазнин и Зиновьев поспешили выполнить приказание старшего торпедиста, а Мареев стоял и всхлипывал. Он был безучастен. Пришлось Зиновьеву отыскать его спасательный прибор, взять в зубы загубник кислородной маски и проверить. Кислород поступал хорошо. - Выйти попробуем через торпедный аппарат, - громко сказал Никитин. - Правда, он занят боевыми торпедами, но мы попробуем произвести выстрел. - Как же выстрелишь без сжатого воздуха? - спросил Мазнин. - Я обдумал. Воздух высокого давления возьмем у запасной торпеды. Они втроем подобрались к торпеде, лежащей на стеллаже, и с помощью плоскозубцев, зубил, отверток попробовали присоединить к клапану гибкий шланг. Работали в темноте на ощупь. Неожиданно по пальцам ударила резкая струя воздуха. Запирающий клапан вырвало, и воздух, от которого зависело спасение, со свистом вышел в отсек. Давление резко возросло. Трудно стало дышать. Кровь стучала в висках. Пришлось через люк стравить немного воздуха. Неудача не обескуражила моряков. Решили добыть сжатый воздух из боевой торпеды соседнего аппарата. Первым делом обезвредили торпеду и стали действовать со всеми предосторожностями. После длительной возни воздух наконец поступил в боевой клапан. Но выстрела сразу не получилось. Торпеда ушла лишь после четвертой попытки и легла на грунт где-то рядом. Путь в море был открыт. Предстояло самое трудное: проползти внутри трубы диаметром пятьдесят три сантиметра. - Кто пойдет первым? - спросил Никитин. Но ни один из товарищей не откликнулся. Как проползешь в такой узости почти семь метров? - Ладно, попробую я, - сказал Никитин, хотя плечи у него были не уже, чем у товарищей, скорей - шире. - Если застряну, вытягивайте за трос. Он нашел буй и привязал к нему трос с узелками. Затем напомнил, что сразу из глубины всплывать опасно: можно получить кессонную болезнь. - Держитесь за трос и останавливайтесь у каждого узелка, - посоветовал торпедист. - Я сам просигналю, когда всплыву. А сейчас - переодевайтесь в чистое. В прежние времена моряки стали бы молиться, а советские парни, надев свежие тельняшки и трусы, запели "Интернационал". Кончив петь, Никитин открыл крышку торпедного аппарата. В отсек хлынула вода. Казалось, она затопит его мгновенно. Но поднявшись над трубой сантиметров на сорок, вода больше не прибывала. Ее напор сдерживала воздушная подушка. Давление внутреннее и наружное уравнялось. Надев маску, Никитин ушел под воду и пролез в тесную трубу. Толкая головой буй, отталкиваясь руками и вихляя всем телом, Никитин медленно продвигался вперед. От непривычных усилий ему стало жарко. Сердце бешено колотилось, стучало в висках. Трудно было втягивать легкими поступавший по трубе кислород, но торпедист не давал себе отдыха, продолжал ползти. Наконец семиметровая труба кончилась. Никитин выпустил буй и, держась за пеньковый трос, стал дышать полной грудью. Теперь следовало подниматься вверх не спеша. В отсеке ждали сигнала более получаса. Зиновьев, державший трос, не чувствовал рывков. - Не случилось ли что с Никитиным? - встревожился он. - Может, фрицы схватили его? - Да нет, какие фрицы? - возразил Мазнин. - Наш остров виднелся, тут свои. Подождав еще несколько минут, Зиновьев сказал: - Давайте выбираться без сигнала. Первым пойдешь ты, Мазнин. У тебя плечи покатые. В случае чего - подсобишь. Мазнин ростом был меньше других. Он довольно легко заполз в трубу и минуты через две очутился у наружного конца торпедного аппарата. Там он стал поджидать товарищей. Но те почему-то не показывались. Обеспокоенный краснофлотец вернулся в отсек. Вынырнув из воды, он снял маску и спросил: - Что же вы застряли? Боитесь, что ли? - Да не боюсь я, - в сердцах ответил Зиновьев. - Мареев упирается, не хочет маску надевать. Сдурел, прямо сдурел! Они вдвоем принялись уговаривать упрямца, а тот, отталкивая их, кричал: - Удушит! Это удавка! Не буду... боюсь! Тогда они его встряхнули и, силой запихав в рот загубник, быстро надели маску и включили прибор. Глотнув кислороду, Мареев притих и как бы успокоился. - Вот так бы давно! - похлопав товарища по плечу, похвалил Мазнин. - Не трусь, ползи за мной. Смотри, как это делают. Он отдал Зиновьеву запасной аварийный фонарик, чтобы тот посветил. Затем опустился под воду, показал, как надо заползать в трубу, и исчез. Выбравшись из подводной лодки, Мазнин не спешил подниматься на поверхность моря, он хотел сделать это вместе с заболевшим Мареевым, а тот не выходил. "Вот ведь волынщик! - рассердился краснофлотец. - Из-за него весь кислород израсходую". Он опять вернулся в отсек. Там светилась аварийная лампочка. Воды прибавилось. Оба товарища стояли без масок. Зиновьев гладил Мареева по голове, как маленького ребенка, и уговаривал выйти из отсека раньше его. А электрик, пугливо озираясь на мечущиеся тени, бормотал: - Отыдь! Я тебя не знаю... не тронь! Выпустите меня, хочу домой! - Шут знает, что плетет! - пожаловался Зиновьев. - Видно, помешался. Я его - и добром, и руганью, а он все свое. Может, силком попробовать? Они попытались вновь надеть на Мареева маску, но тот начал отбиваться от них, да так, что два крепыша не могли с ним совладать. Сумасшествие словно прибавило парню сил. - Связать бы, - задыхаясь, сказал Мазнин. - Нечем. - Тогда оставим его пока здесь до подхода помощи. А нам выбираться надо. Тут пропадем. - Нет, не смогу его оставить, - заупрямился Зиновьев. - Друг он мне. Мы всюду вместе... И на увольнение, и к девчатам, и футбол. Если помирать - то вдвоем. - Вы что - оба сдурели? - рассердился Мазнин. - Вот я сейчас всплыву к Никитину, он вам покажет, как помирать! Но и угроза не помогла. Зиновьев вновь принялся упрашивать Мареева вместе выйти из отсека, а электрик - то плакал, то смеялся. Обозлясь на упрямцев, Мазнин натянул на лицо маску и в третий раз уполз в трубу. Со дна он поднимался неторопливо: отдыхал после каждых двух метров. И вот когда до поверхности моря оставалось совсем немного, моряк вдруг почувствовал, что иссякает кислород. Он почти не поступает в легкие... В растерянности Мазнин выпустил из рук буйреп... Никитин, поджидавший товарищей у буя, временами чувствовал, как дергается трос, и в досаде думал: "Чего они там копаются? Не застрял ли кто в трубе? Надо бы помочь". Теряя терпение, он опустился по буйрепу вниз, по никого не нащупав, вновь не спеша всплыл. Глубина сравнительно была небольшой: метров двадцать. "Что предпринять? - стал размышлять торпедист. - Обратно в лодку мне не вернуться, слишком тесна труба. С трудом пробрался на волю. Второй раз может не повезти, - забью проход. Тогда никто не выйдет". Неожиданно он почувствовал живое подергивание буйрепа и тяжесть на нем. Кто-то с небольшими перерывами поднимается. "Наконец-то!" - обрадовался торпедист. Мазнин вылетел на поверхность, сорвал маску и открытым ртом стал хватать воздух. Волна хлестнула ему в лицо. Краснофлотец захлебнулся и, теряя сознание, взмахнул руками... Видя, что товарищ тонет, Никитин кинулся ему на помощь. Он сумел схватить его за волосы уже под водой. Ничего не соображавший Мазнин цеплялся руками, мешал плыть. С трудом удалось подтянуть его к бую. У буя Мазнина вырвало. Он опять стал дышать открытым ртом и постепенно пришел в себя. - Почему один всплыл? - строго спросил Никишин. Мазнин, объяснив, почему не хочет покидать отсек Зиновьев, попросил: - Ты старший, имеешь право приказывать. Со мной они не считаются, а тебе подчинятся, вот увидишь. - Мне туда дороги нет, кость больно широкая, - с сожалением сказал Никишин. - Ты сможешь один удержаться на буе? - Смогу, - ответил Мазнин. - Тогда оставайся здесь, а я поплыву к острову. Авось удастся лодку раздобыть. Только ты не падай духом. Жди, я обязательно вернусь. Никишин уплыл, а Мазнин, держась за буй, стал осматриваться. Уже начинало светать. Всюду поблескивали пятна растекавшегося соляра. Со дна то и дело поднимались пузырьки. "Воздух выходит, - понял краснофлотец. - Не из седьмого ли отсека? Хоть бы Зиновьева спасти". А Зиновьев тем временем, поддерживая электрика, чтобы тот не утонул, продолжал упрашивать друга покинуть отсек. А Мареев, словно не слыша его, выкрикивал бессвязные фразы. Аварийная лампочка погасла, стало темно, точно они оба очутились в могиле. Воздух был сперт. Дышать становилось все труднее и труднее. Зиновьев добрался до аптечки, на ощупь вытащил нашатырный спирт, сам понюхал и приставил пузырек к носу товарища. - Последний раз спрашиваю: пойдешь ты или нет? - выкрикнул он. - Пойду, - словно придя в себя, вдруг негромко ответил электрик. - Только ты первым. Спорить уже не было сил. Да и требовалось спешить. Зиновьев помог Марееву натянуть маску и включиться в спасательный прибор. Затем это же проделал сам. Надавив на плечи электрика, чтобы тот присел, он подтянул его к торпедному аппарату, желая втолкнуть в трубу. Но Мареев уперся руками и ногами. Пришлось бросить эту затею и выходить первому. Попрощавшись с другом, Зиновьев с трудом выбрался из трубы и, держась за буйреп, обессиленным посидел некоторое время на стальном корпусе корабля. Длительное кислородное голодание сказалось: на несколько секунд он потерял сознание. Придя в себя, Зиновьев понял, что наступило утро, так как вверху было светлей, чем на дне. Мареева он нигде не видел. "Вышел или обманул?" - не мог понять комендор. Но возвращаться назад у него не было сил. Более пятнадцати часов Зиновьев пробыл в затопленном отсеке. Остро захотелось хоть раз глотнуть свежего воздуха полной грудью. Он выпустил из рук буйреп... Сперва медленно, а затем все быстрей и быстрей его понесло наверх. Голова невольно закружилась... К счастью, к бую в это время подходил катер, присланный приплывшим к острову Никитиным. Катерники подобрали из воды потерявшего сознание Зиновьева и трясущегося от холода Мазнина. На острове им оказали первую помощь и переправили на материк. Впервые об этой истории я узнал не на Балтике, а на Кавказе от морского разведчика Сиванова, которого из блокадного Ленинграда перебросили на Черное море. Как-то разговорившись, мы вспомнили подводников, перешедших служить в разведотдел. Оказывается, Сиванову запомнилась гибель С-11, потому что он невольно стал организатором особого отряда. В августе 1941 года в разведотделе раздался телефонный звонок. У провода был представитель Ставки адмирал Исаков. Он приказал кому-нибудь из ответственных лиц прибыть в Смольный. Комиссара и начальника отдела на месте не было, вместо них пришлось поехать Сиванову. Адмирал его принял без промедления и спросил: - Вам нужны люди, обученные водолазному делу? В разведотделе на эту тему разговоров не было. Но Сиванов знал, что людей у них мало, понадобятся любые крепкие парни. И он, не теряясь, ответил: - Нужны, очень нужны. - Видите ли, утром ко мне приходил начальник ЭПРОНа - Фотий Крылов. Его Выборгскую школу водолазов эвакуировали в Ленинград. Здесь намерены расформировать. Люди, умеющие работать под водой, могут попасть в обычные пехотные части. А вы слышали, как с потопленной С-11 люди вышли через торпедный аппарат? - Да, читал донесение. - А у вас не возникло мысли, что на подводных лодках таким же способом можно засылать в тыл противника разведчиков? - M-м... - замялся Сиванов. - Кое-что думали... собираемся. - Тянуть нельзя. У итальянцев и англичан уже создаются подобные подразделения. Но, конечно, придется повозиться со школой: подыскать помещение, утвердить штаты... в общем, сделать все, что положено в таких случаях. - Мы готовы, - ответил Сиванов, еще не представляя себе, как все это он проделает. - Тогда отправляйтесь сейчас же в ЭПРОН к Фотию Крылову и согласуйте штаты. Я помогу утвердить. Только действуйте порасторопней, - посоветовал Исаков. Выйдя от адмирала, Сиванов не без тревоги подумал: "Влетит же мне от начальника! Ведь какую обузу взял". Но на попятную идти было поздно. Он отправился в ЭПРОН. Фотий Крылов, узнав, что его люди пристроены, обрадовался и тут же принялся объяснять, как они могут быть использованы: - Тяжелые водолазы вам ни к чему. Снаряжение слишком громоздкое: нужен специальный бот, компрессор, дежурная служба с телефоном. Но учтите - каждый тяжелый водолаз в любой момент может стать легким. Вы сразу получаете чуть ли не сотню обученных бойцов, которых после небольшой тренировки можно тайно забрасывать на территорию противника. Они пройдут под водой, добудут нужные сведения и по дну морскому вернутся. Легкие водолазы смогут даже топить в гаванях корабли. Фотий Крылов передал список курсантов, преподавателей водолазного дела и опись вывезенного из Выборга имущества. Нагоняя Сиванов, конечно, не получил, наоборот - начальник был доволен, что удалось заполучить роту разведчиков, способных проникать к противнику под водой. Водолазы заняли здание семилетки на острове Декабристов и стали учиться вылезать через торпедные аппараты подводных лодок. Но удалось ли им действовать в тылу у противника, Сиванов не знал. Я решил побывать в отряде. Рота особого назначения 2 декабря. На Голодае, невдалеке от памятника декабристам, я нахожу школу, в которой разместилась рота особого назначения. У проходной будки мое удостоверение проверил дежурный. Его помощник, белобрысый невысокий матрос в сером водолазном свитере и брезентовых штанах, заправленных в кирзовые сапоги, повел меня к начальнику. Двор, по которому мы шли, был аккуратно выметен и походил на хорошо надраенную палубу. В стороне виднелись грядки белокочанной капусты, а за ними - хорошо перепаханное поле. Чувствовалось, что здесь обитают не лентяи, а люди, знающие цену земле. Вид командира отряда меня поразил. Это был морячина сказочного калибра: ростом около двух метров, плечистый, с крепкой загорелой шеей и мощным торсом. Он один, казалось, заполнил добрую половину бывшей учительской. Протянув широкую ладонь, похожую на ковш экскаватора, он представился: - Капитан-лейтенант Прохватилов... Иван Васильевич! Седайте, - пригласил он. - Снедать будем. На вид Прохватилову было лет тридцать пять. Курносое, по-крестьянски грубоватое лицо и серые глаза с украинской хитринкой располагали к себе. "Весит не менее ста двадцати килограммов, - подумалось мне. - Это действительно тяжелый водолаз!" И тут я разглядел, что в комнате присутствует еще один человек, с такими же четырьмя звездочками на погонах. Небольшой, с землисто-серым, одутловатым лицом, он был неприметен рядом с богатырем. - Заместитель по политической части капитан Маценко, - отрекомендовался он. Вскоре на столе появился противень с беломясыми поджаренными птицами, обложенными золотистым картофелем, кружками моркови и свеклы. - Голуби, что ли? - поинтересовался я. - Ни-и, - ответил Прохватилов на родной "мове". - Их треба исты як рыбу, тогда воны вкусные, а если як мясо, то смак не тот. - Ага, видно, нырки или чайки? - догадался я. - Воны! - подтвердил Прохватилов. - За войну всего попробовали. Мне ж одного пайка мало. А блокадного - на ползуба не хватало. Все перепробовал, даже ворон и... как видите, при довоенном весе остался. Меня, оказывается, угощали чайками, обжиравшимися глушенной при обстрелах салакой. За лето птицы так потучнели, что почти не летали над заливом, а больше отсиживались на отмелях. Их без труда можно было добыть из мелкокалиберки. По вкусу раскормленные чайки не уступали курятине, но сильно отдавали рыбой. Пока я ковырялся с одной беломясой тушкой, водолаз расправился с четырьмя. Под его крепкими челюстями только похрустывали птичьи косточки. Маценко не притронулся к жаркому, он небольшими глотками пил чай. Поужинав, я попросил рассказать о каких-нибудь операциях отряда, которые сейчас уже не являются тайной. - Операций интересных прошло много, - сказал Прохватилов. Он старался говорить чисто по-русски, но в речь все же врывались украинские словечки. - Но кое-что даже от меня в секрете держат. Ведь самое трудное было отряд сохранить, особенно - в сорок первом году. Один в телефонную трубку требует: "Немедля построить бойцов и форсированным ходом отправить на пополнение в стрелковый полк. За неисполнение - расстрел". А кто он, этот крикун, - я не вижу. Флотским звоню, а оттуда голос еще грозней: "Не сметь! Сохранить водолазов для флота!" И тоже расстрелом грозится. Потом звонок, из третьего места. Всем мои хлопцы нужны. Вижу, так и так расстрела не избежать, вызываю связиста и по секрету приказываю: "Оборвать телефонные провода и сделать вид, что не можете найти обрыв". Только такой хитростью и удалось сохранить отряд. Помню еще один случай, в ту же осень, - продолжал Иван Васильевич. - Генерал Жуков на Ленинградский фронт прибыл и круто гайки завернул. Начальнику нашего разведотдела приказал лично высадиться на южный берег Ладожского озера и подготовить плацдарм для десанта в тылу у немцев. Наш Наум Соломонович небольшой, щуплый, он прежде только с заграничной агентурой дело имел, для рукопашного боя не приспособлен. Пришлось мне с ним пойти. Взяли с собой дв