способствовало    стабилизации
капитализма в западноевропейских странах.
     Тот    факт,   что    даже   при   сталинском    "социализме"    лидеры
капиталистического  мира  вынуждены  были  идти  по  пути  улучшения  своего
общества -  улучшать материальные  условия  жизни рабочих, внедрять элементы
планирования в экономику и др., -  само по себе говорило о наступления новой
эры и о том, что капитализм принимал меры, чтобы отдалить ее.
     Теория  Ленина  о  наступлении  эпохи  распада  капитализма  продолжает
оставаться  верной  и  сейчас,  несмотря  на   длительную   затяжку  мировой
революции.   Это   подтверждается   непрерывными   кризисными  явлениями   в
капиталистической  экономике, постоянными  противоречиями  и  конфликтами  -
внутри капиталистического общества, между капитализмом  и социализмом, между
капитализмом и третьим миром.
     Как показала  живая жизнь, путь перехода от капитализма к социализму не
так  прост. Как и при переходе от  феодализма к капитализму, процесс идет не
по   восходящей   прямой,   как  думали  многие  социалисты,   а  зигзагами.
Замедленность  движения  к социализму объясняется  тем,  что идея  диктатуры
пролетариата  была   дискредитирована  опытом  СССР,  Китая,  ГДР,   Польши,
Чехословакии, Венгрии, Албании и других стран.
     Сталинский "путь к социализму" не сумел убить самое идею социализма, но
надолго скомпрометировал движение к социализму через диктатуру пролетариата,
провозглашенное Лениным. Теперь компартии ряда европейских стран так же, как
и   социалистические  партии,  стоят   за  переход  к   социализму   мирным,
парламентским путем.
     Владимир  Ильич,  в  полном  соответствии  с  учением  Маркса-Энгельса,
считал, что начало первой фазы социализма наступит только тогда, когда будет
покончено  с капитализмом  во всем мире  - или, по крайней мере, в  основных
капиталистических  странах. Тогда уже не  потребуется государство для охраны
социалистического  общества от окружающих  его капиталистических государств.
"Вооруженные рабочие" будут  только  охранять народ  от "хранителей традиций
капитализма" - воров, насильников, мошенников и т.п.
     После  образования  социалистического  общества  "все  граждане  должны
работать поровну и получать поровну", "все  общество  будет одной конторой с
равенством труда и равенством платы".
     "Чем полнее демократия, тем ближе момент, когда она станет ненужной".
     После  того,  как  "все  научатся  управлять  и  будут  на  самом  деле
самостоятельно    управлять   общественным   производством,   самостоятельно
осуществлять учет и контроль" за уклоняющимися  от гражданских обязанностей,
"отпадет необходимость государства, и оно быстро начнет отмирать".
     Победа социализма значила для  Ленина не  только ликвидацию буржуазии и
организацию социалистического производства, но и целый  комплекс мероприятий
для расчистки "гнусностей и мерзостей капитализма". Вовлечение  всех граждан
в  управление  государством  и  хозяйством,  развитие  подлинной демократии,
завершение социализма  связывались для Ленина с коренной  перестройкой  всей
жизни общества в экономическом, нравственном и интеллектуальном отношении.
     Сталин не только не организовал  борьбу  широких масс против "мерзостей
капиталистической эксплуатации", но  еще увеличил количество этих мерзостей,
создав еще  более  опасную касту бюрократов  и привилегированных  тунеядцев.
Воровство, коррупция, мошенничество при Сталине не только не сократились, но
стали еще более массовым явлением, чем при капитализме.
     Сталин считал, что поскольку  наша  собственная буржуазия подавлена,  а
средства  производства  обобществлены,  постольку  строительство  социализма
завершено.  Между  тем,  по  мнению  основоположников  научного  социализма,
диктатура  пролетариата  полностью   сохраняет  свою   роль  не  только  для
подавления собственной буржуазии, но и для того, чтобы сломить сопротивление
мировой буржуазии.
     На ХVI съезде партии Сталин снова возвратился к вопросу о строительстве
социализма в  одной стране.  Рабочий класс нашей страны, говорил  он,  хочет
знать, для  чего идет он на трудовые усилия, на трудовой подъем. "Отнимите у
него уверенность в возможности построения социализма, и вы уничтожите всякую
почву для соревнования, для трудового подъема,  для ударничества", - говорил
Сталин.
     В  этом проявилось его высокомерие, его неверие  в способность рабочего
класса осознать свои классовые задачи, рабочих нужно поманить конфетой - вот
в чем смысл цинического утверждения Сталина.
     Между тем, если  бы  рабочим  откровенно  сказали,  что  наш  строй  не
является еще социализмом, а является диктатурой пролетариата, осуществляемой
коммунистической партией, но привлекали бы их всерьез к управлению страной и
производством; если бы политика партии вела к равенству  труда  и  равенству
оплаты; если  бы  репрессии  против  политических противников  не  росли,  а
сокращались;  если бы Сталина не превратили в  божество; если бы с  рабочими
говорили так же откровенно, как при Ленине, - если бы все это осуществилось,
то  несравненно  легче поднимались бы  рабочие на  подлинное соревнование  и
ударничество.
     Массы трудящихся  не только  не привлекались  к  управлению,  как этого
добивался Ленин, но, наоборот, систематически отстранялись  от  него. Вместо
этого была введена система выдвижения передовиков, построенная на подкупе  -
привилегиями, славой,  приближением к "божеству" и т.д.  Таким  образом была
создана  привилегированная  прослойка "выдвинувшихся"  из  рабочего  класса,
ставшая  опорой  Сталина в  массах.  С излишествами не  только не  боролись,
излишества использовали для привлечения кадров на свою сторону.
     О  том,  как  под влиянием теории социализма  в одной  стране  менялась
психология руководителей советской страны, можно  судить по речи С.М. Кирова
на ХVII съезде партии. Вот широко известная цитата из этой речи:
     "Успехи,   действительно,   у  нас  громадные.  Черт  его  знает,  если
по-человечески сказать, так хочется жить и жить!"
     Эти вырвавшиеся из  глубины души слова свидетельствуют, что Киров упоен
успехами, достигнутыми  Россией. Предел  его мечтаний  лежит в  национальных
рамках. Первоначальная цель Октябрьской революции - социализм во всем мире -
уже забыта  Кировым. Он  уже не задумывается  над тем,  что на международной
арене пролетариат терпит поражение,  не акцентирует на том, что в Германии к
власти пришел  фашизм... Теория "социализма в одной, отдельно взятой стране"
выступает  здесь  перед  нами во всей  своей  национальной  ограниченности и
хвастливой самоуверенности.
     "Что это -  глупость?  - спрашивает  Троцкий  и отвечает: -  Нет,  этот
человек не глуп и притом он  выражает не только свои особые чувства. Оратор,
как и его слушатели, забывает о всем остальном мире: они действуют, думают и
чувствуют только "по-русски" и даже в этих рамках по-бюрократически".
     Вот  это и  есть  то,  что  мы называли перерождением  партии,  потерей
революционной перспективы, увлечением сегодняшним  днем. Вот  это и есть то,
что левая оппозиция называла "национальной ограниченностью".

        <i>г) Индустриализация и коллективизация деревни</i>
     Одним  из  основных  разногласий   было   разногласие  по  вопросу   об
индустриализации и о коллективизации крестьянских хозяйств.
     В   1923-1927   годах   в   деревне   происходили   глубокие   процессы
дифференциации.   Кулачество   завоевывало   одну    позицию    за   другой,
сосредоточивало  в   своих  руках  основные  средства  сельскохозяйственного
производства и  розничную  торговлю,  держало  в  экономической  зависимости
основную массу бедноты  и примыкавших к ней середняков. Городские и сельские
нэпманы,   пользуясь   товарным   голодом   в   стране  и  неповоротливостью
государственной  и  кооперативной  торговли,  обогащались  за  счет  резкого
повышения розничных  цен  по  сравнению  с  оптовыми. Кулаки  обогащались  и
проникая всяческими путями в руководство кооперацией.
     Опасность  состояла  в том,  что кулак мог повести за  собой середняка.
Кулаки,  а  за  ними  и  зажиточные середняки,  саботировали  продажу  хлеба
государству. Вместо смычки рабочего класса с бедняком и середняком мы стояли
перед  опасностью  смычки  кулака с  середняком,  которая со  временем могла
перерасти в политическую опасность для диктатуры пролетариата.
     Центральный Комитет партии и его вожди Сталин и Бухарин не видели тогда
в росте и  укреплении кулака опасности для революции. Они  считали,  что при
наличии  власти  в  руках  рабочего  класса  рост  экономики  деревни  и  ее
обогащение   будут    только   способствовать   экономическому    могуществу
пролетарского государства.
     Объединенная оппозиция в своей "Платформе", поданной XV съезду  партии,
предлагала следующую программу:
     увеличить налоговое обложение кулаков, зажиточных середняков (около 10%
населения   деревни)  и   городских   нэпманов  с  целью   ограничить   рост
капиталистических  элементов и  накопить в  руках государства  средства  для
индустриализации страны;
     повысить оптовые цены на промышленные товары широкого потребления и тем
уменьшить образующийся в условиях  товарного голода  разрыв между оптовыми и
розничными  ценами  (оптовая  торговля  находилась  в руках  государства,  а
розничная  -  в  руках   частника).  Всю  конъюнктурную  разницу   оппозиция
предлагала  класть  в  карман  государства, а не  частника,  и  образующиеся
накопления также направлять на индустриализацию;
     чтобы обеспечить  эффективную смычку  с крестьянством и оборону страны,
усилить темп индустриализации, развивая  в первую очередь тяжелую индустрию,
в том числе тракторное и другое сельскохозяйственное машиностроение;
     на   базе   развертывания   индустриализации   усилить   кооперирование
крестьянских хозяйств, в первую  очередь - хозяйств  бедноты, изолируя ее от
кулаков,   кредитуя  приобретение   колхозами   сельскохозяйственных  машин,
наглядно показывая середнякам преимущества крупного коллективного  хозяйства
и таким образом добровольно вовлекая их в колхозы.
     Оппозиция предлагала  также освободить от налога 40% крестьян-бедняков,
установить льготы на их кредитование и обеспечить преимущественное снабжение
их сельскохозяйственными орудиями.
     Оппозиция  утверждала,  что политика партии в деревне  должна строиться
исходя   из   известной  формулы  Ленина:  "Уметь  достигать   соглашения  с
середняком,  ни  на  минуту  не отказываясь от  борьбы  с  кулаком  и прочно
опираясь только на бедноту".
     Оппозиция  считала,  что  для победоносного строительства социализма  и
сохранения  за  пролетариатом  руководящей  роли  необходимо  систематически
повышать долю пролетариата в национальном доходе страны.
     Так, с  четырех сторон  - путем ограничения  эксплуататорских элементов
(кулака и нэпмана), путем  индустриализации промышленности и коллективизации
сельского  хозяйства,  путем  повышения доли рабочего класса  в национальном
доходе  страны  и увеличения  его роли в  экономике и политике  -  предлагал
оппозиционный   блок   укрепить   социалистические   позиции   пролетарского
государства  и  смычку  его  с  основной массой  крестьянства  - беднотой  и
середняками.
     Пятнадцатый  съезд  партии  по рекомендации  Центрального  Комитета  16
декабря 1927  года отверг оппозиционную программу. А  в феврале  1928  года,
т.е. меньше  чем через  два  месяца после  окончания  съезда,  Политбюро уже
вводит  экстраординарные  меры  по  обложению  сверхналогом  не  10,  а  15%
населения деревни  и повышает оптовые цены на  промышленные товары в размере
значительно большем, чем предлагала оппозиция.
     На   апрельском  пленуме   ЦК   1928  года  эти  экстраординарные  меры
утверждаются. А затем от  пленума  к пленуму  Центральный Комитет все дальше
отклоняется  от выработанной  в  борьбе  с оппозицией  и  провозглашенной ХV
съездом политики либерального  отношения  к  НЭПу  и  поощрения  кулачества.
Продолжая держать оппозиционеров в тюрьмах и  ссылках, Центральный Комитет в
то же время беззастенчиво переписывает в свои документы пункт за  пунктом из
"Платформы" оппозиции.  Так,  если на ХV  партконференции  и на ХV съезде  в
интересах  смычки с крестьянством отрицалась необходимость преимущественного
развития  тяжелой промышленности,  то теперь,  меньше  чем через год, именно
тяжелая промышленность признается главным фактором преобразования деревни.
     Одной из  наиболее распространенных фальшивок,  подброшенных Сталиным в
разгар  внутрипартийной  борьбы  и  продолжающих  употребляться  и   сейчас,
является утверждение о непонимании  якобы Л.Д. Троцким ленинской политики по
отношению к среднему крестьянству.
     Казалось  бы, такая фальшивка  должна  была сама  собой  отпасть  после
опубликования  в  5-м  издании Собрания  сочинений В.И. Ленина его ответа на
"Запрос  крестьянина" (Ленин, т.37, стр.  478-479).  Однако, в примечании  к
этому письму редакция ПСС пишет: "После  победы Октябрьской социалистической
революции  Троцкий  некоторое  время  формально  (?) соглашался с  политикой
партии  по   крестьянскому  вопросу.  Такой  характер  носит  и  упоминаемое
В.И.Лениным письмо Троцкого к крестьянам-середнякам (ПСС.т.37, стр.621).
     Фальсификаторы  из  Института  марксизма-ленинизма  лучше,  чем  Ленин,
знают, что  он, Ленин,  хотел сказать. Ленин говорит,  что никогда  разумный
социалист,  а  не только  коммунист,  не  был против  соглашения  со средним
крестьянином,  а  сегодняшние "марксисты-ленинисты"  в  полном  согласии  со
сталинской фальшивкой пытаются  представить дело так,  будто Троцкий  только
"некоторое время",  да  и то  формально  соглашался с Лениным по  вопросу  о
крестьянстве.
     Пожалуй, Ленин все-таки лучше знал, кто с ним и в  чем соглашался. И по
этому поводу стоит вспомнить то, что говорил  он в заключительном слове на Х
съезде партии, которому, как известно, предшествовала бурная дискуссия. "Два
коренных вопроса, - говорил Ленин, - должны были быть  разрешены единодушно,
и у нас  по вопросу  об отношении  авангарда пролетариата  к  его массе и об
отношении  пролетариата  к  крестьянству  разногласий  не было" (подчеркнуто
нами).

        <i>д) Разногласия по внутрипартийным вопросам</i>
     В  то время  как  большинство  ЦК  вело  непрерывную  пропаганду против
оппозиции,  искажая ее взгляды и приписывая ей  различные криминальные дела,
оппозиция была  лишена возможности вести открытую  борьбу  за  свои взгляды.
Разумеется,  всякую  возможность  для   открытых  выступлений  на  партийных
собраниях оппозиция использовала,  но  таких  возможностей  становилось  все
меньше. Поэтому  мы  вынуждены были пойти по  пути  создания фракции. Отсюда
вытекало  и   все  остальное:  устройство   фракционных   собраний,  издание
подпольной литературы,  создание на фабриках и заводах кружков  по  изучению
платформы оппозиции и т.д.
     Внутрипартийная  борьба  принимала  все  более  острые  формы.   Однако
оппозиция не  смогла завоевать на  свою сторону  сколько-нибудь значительной
массы  членов партии.  Слишком  плотен был аппаратный заслон,  установленный
сталинским ЦК, и к партийным массам, особенно  к партийным массам провинции,
оппозиция пробиться не смогла.
     Оставшись в меньшинстве, оппозиция накануне созыва ХV  партконференции,
16 октября  1926 года  подала заявление в ЦК.  Заявление, текст которого был
согласован с ЦК,  являлось  документом, на  основе которого стороны пришли к
соглашению об установлении в партии длительного мира.
     Но  Сталин не  был заинтересован в  таком мире:  наоборот, он торопился
вышибить  оппозицию  из  партии.  Поэтому он беззастенчиво нарушил  принятое
соглашение и на  первый очередной пленум ЦК вынес свой доклад  об оппозиции.
Протестуя против вероломства Сталина, Троцкий предупреждал  его сторонников,
что  сталинский курс приведет  к  разрушению партии, к смертельной опасности
для революции. "Генеральный секретарь,  - говорил Троцкий, - выдвигает  свою
кандидатуру на пост могильщика революции".
     Троцкий говорил, что Сталин использует апатию, царящую  в массах; народ
склоняется к поддержке сталинского  курса в надежде на  обеспечение в стране
длительного  мира. В разговоре  со  своими  единомышленниками Троцкий как-то
заметил, что революционеров, как  правило, ожидает либо судьба Ленина,  либо
судьба Карла Либкнехта, и что его и его сторонников, видимо, ожидает  судьба
Либкнехта.
     "Сталин,  -  говорил Л.Д. Троцкий, -  ведет  к  физическому истреблению
оппозиции; сегодня они фальсифицируют наши слова, завтра наши дела - теми же
средствами,  которые  применялись  к большевикам в  июле  1917  года. Только
слепые не видят этого, только фарисеи отрицают это".
     После  открытого  нарушения  Сталиным условий мира  и начатой им  атаки
оппозиции борьба внутри партии приняла еще более резкий характер. В условиях
нападения  Сталина  оппозиции  заткнули  рты  и  запретили ей защищать  свои
взгляды  внутри  партии.  Именно тогда оппозиция  была  вынуждена перейти  к
нелегальным  средствам   борьбы:  выступление  на   беспартийных   собраниях
(известны  такие  выступления  на заводе "Авиаприбор", в МВТУ,  МГУ и  др.),
печатание  листовок  и   "Платформы"  оппозиции  в  подпольных  типографиях,
выступления  Л.Д.Троцкого в Москве и Г.Е.  Зиновьева  в Ленинграде  во время
демонстрации 7 ноября 1927 года, и др.
     Это выступление в день десятой годовщины Октябрьской революции ЦК и ЦКК
использовали, чтобы исключить  Троцкого  и Зиновьева  из партии  накануне ХV
съезда, назначенного на ноябрь 1927  года. Таким  образом предотвращалось их
выступление на  съезде  с  разоблачениями предательства Сталиным и Бухариным
китайской революции и создания ими в партии диктаторского режима.
     Выступая  при исключении его из партии  на пленуме  ЦКК,  Л.Д.  Троцкий
говорил:

     "Мы   будем   критиковать   сталинский  режим,  угрожающий  завоеваниям
Октябрьской революции, пока вы не заткнете нам рты.
     Термидорианцы тоже ударяли по  левым  якобинцам при криках "Отечество в
опасности!",  обвиняли  левых  как  агентов Питта,  так  же,  как  оппозицию
называют агентами  Чемберлена.  Не  все еще потеряно,  еще имеются в  партии
гигантский  революционный  потенциал,  идеи  и традиции,  унаследованные  от
Ленина.  Вы  растранжирили  большую  часть этого  капитала и  заполнили  его
дешевыми суррогатами, но остается еще запас чистого золота.
     Пусть правящая группа не торопится принимать решения, чтобы не пришлось
сказать  позже:  мы участвовали  с теми, от кого должны  были обезопасить, и
отсекли тех, с кем должны были вместе участвовать".

     Сегодня, через 50 лет, можно оценить силу предвидения Л.Д. Троцкого.
     Сталин, выдвинувший свою кандидатуру на пост могильщика революции, стал
ее подлинным могильщиком. Он разрушил партию Ленина и создал новую партию по
своему образу  и  подобию.  Троцкого  действительно  постигла  судьба  Карла
Либкнехта, и большинство участников оппозиции тоже были физически уничтожены
Сталиным.   Но  не  только   они.   Сталин  истребил  и   большинство  своих
единомышленников,  обвинив  их в троцкизме. И, вероятно, многие из  тех, кто
помогал  Сталину  громить  оппозицию,  -  такие,  как  С.  Коссиор,  Чубарь,
Постышев,  Эйхе,  Кабаков,  Хатаевич, Рудзутак  и  другие,  -  вспоминали  в
сталинских тюрьмах и лагерях  вещие слова Троцкого: "Мы  участвовали с теми,
от кого должны  были  обезопасить, и  отсекли тех, с  кем должны были вместе
участвовать".
     В  момент  исключения   его  из  партии,  Троцкий,  хоть  и  с  большим
опозданием, внял призыву  А.А. Иоффе и  других единомышленников. Выступая на
заседании ЦИК, он сказал: "Всякая группа, стоящая перед дилеммой,  нужно  ли
во  имя  дисциплины  умолкнуть  или  продолжать  борьбу  за  возрождение,  -
несомненно  изберет  последнее и  скажет:  к  черту  дисциплину, подавляющую
жизненные интересы движения".
     Все  это  так.  И все  же  неизбежно  возникает  вопрос:  почему  вожди
оппозиции  так  долго  подыгрывали  Сталину?  Почему  тогда,  когда  опытным
политикам уже  не  могло быть не ясно, куда ведет  партию  и страну  Сталин,
вожди оппозиции  шли ему на уступки?  Почему подавали покаянные заявления  -
сначала 16  октября 1926 года, затем 8  августа 1927 года  и, наконец, на ХV
съезде партии?
     Такая тактика вызывала  недоумение, возмущение  и протесты  со  стороны
рядовых оппозиционеров и  со стороны коммунистов, примыкавших к оппозиции  в
зарубежных компартиях.
     В марте 1928 года,  отвечая на письмо  европейского коммуниста Урбанса,
не понимавшего, как он выражался, покаянного стиля русских коммунистов, Л.Д.
Троцкий писал:

     "Что  касается ваших многочисленных  и  резких критических замечаний  о
наших "заявлениях", то вы обнаруживаете ими  непонимание одной простой вещи,
что все эти заявления не были  нашими пропагандистскими документами, а  были
публично  отданными приказами  о временном отступлении.  Судить о них  надо,
следовательно,  не  путем  "разбора  текстов",   а   анализом   политической
обстановки, при которой проводилось отступление.  Вопрос  должен стоять так:
неизбежно  ли  было  отступление  в  соответствующий  момент,  отмеченный  в
заявлении,  принесло ли в общем соответствующее  заявление пользу  оппозиции
или вред".

     Но  это объяснение неудовлетворительно.  В  тактике покаянных заявлений
фиксировалась  не  только  беспринципность,  но  и  недальновидность  вождей
оппозиции. Она приносила оппозиции не пользу, а вред, давая  в руки  Сталина
козыри в виде признаний своими противниками их ошибок.
     Среди  оппозиционных   течений  были  и  такие,  как  "сапроновцы"  или
"децисты",  которые  считали   все  эти  заявления   троцкистской  оппозиции
капитулянтством.
     Так, в своем письме в  "Правду" один  из вождей "децистов" В.М. Смирнов
писал:

     "Нынешнее  правительство,  действующее под  вывеской советской  власти,
которую  оно  на  деле  уничтожило,   является  враждебным  пролетариату,  и
пролетариат  должен и  будет  бороться  против  него за  свою диктатуру,  за
подлинную власть Советов".

     Это крайняя  точка зрения.  В.М.  Смирнов забежал вперед и давал оценку
наметившейся  тенденции   как  уже  совершившемуся  факту.  Но   и  в  рядах
троцкистской оппозиции существовал  такой взгляд, что официальное  партийное
руководство уже переходит роковой исторический рубеж, и путь внутрипартийных
реформ становится все менее надежным.
     Так или иначе, тактика  уступок, принятая  руководством оппозиции, была
ошибкой.  Не принося оппозиции  передышки,  на которую она рассчитывала, эти
заявления лишь способствовали потере авторитета вождей оппозиции в партийных
низах, в рабочих массах, которые не понимали смысла этих зигзагов.
     Если   внимательно   проанализировать   отчетные  доклады   Сталина   и
Орджоникидзе  ХV  съезду и  прения по  этим докладам, создается  впечатление
тщательно разыгранного  сценария,  в котором  заранее  размечено,  кому  что
говорить,  когда   и  какие  подавать  реплики,  как   не  допустить,  чтобы
ораторы-оппозиционеры   говорили   об   основных   вопросах,   об   основных
разногласиях. И режиссеру это удалось. Ни в докладах Сталина и Орджоникидзе,
ни в выступлениях единомышленников Сталина не  было даже попытки дать анализ
основных  экономических  и политических  разногласий.  Все  выступления, все
реплики, вся  сила  огня  были  направлены  против фракционной  деятельности
оппозиции, против расшатывания ею основных устоев большевизма - дисциплины и
единства.
     Попытки<i>,</i> выступавших на съезде оппозиционеров  - X.Г. Раковского,  Л.Б.
Каменева, И.Т.Смилги, Н.И. Муралова, Евдокимова, Бакаева - привлечь внимание
делегатов к содержанию программы оппозиции  успеха не имели.  Практически им
не давали говорить, осыпая их градом реплик.
     Сталин сделал все, чтобы сначала отсечь вождей оппозиции от руководства
партией, а затем  и всех оппозиционеров исключить из партии как возбуждающих
недовольство,  "смутьянов".  Разумеется, для Сталина  и речи не могло  быть,
чтобы  оставить  вождей оппозиции в ЦК.  Когда  Каменев в  своем выступлении
сказал, что если  оппозицию сохранят в рядах партии, она будет помогать  ей,
будет сигнализатором, Сталин  в  своем заключительном  слове ответил  на это
так: "Говоря о себе как о сигнализаторах, оппозиционеры претендуют тем самым
на  руководство партией,  рабочим классом, страной.  Спрашивается,  на каком
основании?"
     Вот это больше всего беспокоило Сталина - претензии  на руководство. Он
сделал все, чтобы отстранить близких к Ленину вождей партии от  руководства,
а они, оказывается, еще на что-то претендуют. Но и отстранить ему было мало,
ему  нужно  было  скомпрометировать, унизить,  поиздеваться. Так,  говоря об
отказе  оппозиционеров  от своих  взглядов,  Сталин  сказал: "Не  впервые им
приходится отказываться от  своих взглядов, - почему бы им  не отказаться от
них еще разик?" (Стеногр., стр. 412-416)  . Разве в этих словах  не слышится
уже голос будущего режиссера судебных процессов?
     Требования  отречься  от  своих  взглядов  в   1927-1928  году,  как  и
требования признаться  в  не  совершенных преступлениях в  1936-1938  годах,
нужны были Сталину для одной и той же цели - лишить своих противников чести,
авторитета,  растоптать и унизить  их, оставив его  одного  всегда правым  и
непогрешимым.  Не  интересы  партии, не интересы  революции, а далеко идущие
замыслы диктатора руководили им.
     Поддержанное съездом требование Сталина  к оппозиции отречься от  своих
взглядов противоречило всему строю ленинской партии, всем ее принципам.
     Исключение из партии большого количества оппозиционеров  за фракционную
работу при  том,  что  оппозиции  было отказано  в  напечатании -  в порядке
предсъездовской дискуссии - ее платформы  и тезисов,  свидетельствует о том,
что нарушение оппозиционерами  партийной дисциплины было вызвано, можно даже
сказать  спровоцировано  сталинской  фракцией, не давшей  оппозиции изложить
свои взгляды партийным массам.
     Если  бы  ЦК дал указания опубликовать платформу и  тезисы  оппозиции в
печати (как это было при  Ленине даже в обстановке гражданской войны), разве
стали бы оппозиционеры печатать их на ротаторах и пишущих машинках?
     Как стоял на съезде вопрос о фракциях?
     Вопрос о  фракционности  и дисциплине был выдвинут руководителями ЦК на
первый  план  и  затмил  все  остальные вопросы. Причем и в речах  Сталина и
Рыкова, и в речи Каменева усиленно подчеркивались недопустимость и вредность
фракционности.
     Я  думаю,  что  и  отношение  самой  оппозиции  к  этому  вопросу  было
недостаточно   четким.  Оппозиция   оправдывалась.  На  всех   пленумах  ЦК,
конференциях  и  съездах  оппозиционеры доказывали,  что  принципиально  они
против  фракционности,  что  они вынуждены прибегать  к  фракционный методам
только потому, что им не дают отстаивать свои взгляды. В такой  формулировке
чувствовалась неуверенность оппозиции в правоте и законности своих действий.
     Между тем, при нормальном положении, в партии, какой она была,  скажем,
при  Ленине,  все  фракции  во  время  внутрипартийной   борьбы   пользуются
одинаковыми правами в  смысле использования партийной печати, выступлений на
партсобраниях  и т.д.  Фракции были нужны партии, потому  что  именно  путем
споров между  фракциями можно  было  организовать эффективное и  откровенное
обсуждение различных взглядов.
     В.И.   Ленин,   выступая  против  фракций,   не  отрицал  правомерности
фракционной  борьбы, он лишь считал, что  к  этому  крайнему методу  следует
обращаться  в  тех крайних же случаях,  когда  имеются острые принципиальные
разногласия.
     При   Ленине  в  важные  переломные  периоды  дискуссии  внутри  партии
происходили  по  платформам,  и  это  считалось  совершенно  естественным  и
закономерным. Так было во время борьбы по вопросу о Брестском мире, так было
и во время дискуссии о  профсоюзах. Запрещение фракций X съездом партии было
временным   мероприятием,   вызванным   остротой   момента,    в   частности
Кронштадтским мятежом.
     В брошюре  "Кризис  партии", написанной в январе  1921  года,  Владимир
Ильич писал:

     "Если  есть  коренные и глубокие  разногласия,  - могут сказать  нам, -
разве не оправдывают  они даже самых  резких и фракционных выступлений? Если
надо сказать новое и непонятное,  не оправдывает ли это иногда даже раскола?
Конечно, оправдывает, если  разногласия действительно крайне глубоки и  если
исправления  неправильного  направления политики партии  или рабочего класса
нельзя достигнуть иначе". (ПСС, т.42, стр.275)

     Второй  раз  Ленин выступил по  вопросу  о фракциях на  X  съезде,  при
рассмотрении и утверждении резолюции "О единстве партии".
     Д.Б. Рязанов при  обсуждении  этого вопроса внес поправку  к резолюции,
которая  гласила: "Осуждая самым  решительным  образом всякую фракционность,
съезд в то же время высказывается так  же решительно против выборов на съезд
по платформам".
     Владимир Ильич выступил против предложения Рязанова.

     "Я думаю, - сказал он, - что пожелание  т.  Рязанова, как это  ни жаль,
неосуществимо.  Лишить  партию  и членов ЦК права  обращаться к партии, если
вопрос коренной вызывает разногласия, мы  не  можем. Я  не представляю себе,
каким образом  мы можем  это  сделать!  Нынешний  съезд  не может  связывать
чем-либо  выборы на  будущий съезд: а если  будет такой вопрос, как, скажем,
заключение Брестского мира? Вы ручаетесь,  что не может быть таких вопросов?
Возможно,  что  тогда  придется  выбирать  по  платформам...  Я  думаю,  что
запретить это мы не в силах... Это чрезмерное пожелание, которое невыполнимо
и которое  я предлагаю отвергнуть". (Стен.  отчет X съезда  РКП(б),  М.1963,
стр.540)
     Но  именно такое  положение создалось  в  партии  накануне  ХV  съезда.
Опасность,  все  более  грозно  нависавшая  над  партией,  была  куда  более
серьезна,  чем фракционность и нарушение дисциплины.  Это была та опасность,
на которую обратил внимание в своем завещании Ленин и которой пренебрег ЦК -
опасность сосредоточения в  руках Сталина "необъятной власти". Это влекло за
собой,  как  вскоре  подтвердила  жизнь,  сползание  с  пролетарской  линии,
ликвидацию ленинских норм и установление личной диктатуры.
     Тем  не менее  ХV съезд, даже  не пожелав  разобраться,  откуда  грозит
опасность,  во  главу  угла   поставил  вопрос   о  дисциплине  и  борьбе  с
фракционностью.   Запретив,  как  уже  сказано  выше,  печатание   платформы
оппозиции  в  партийной  печати, ЦК  санкционировал не только  исключение из
партии, но  и арест  директора  типографии  "Красный  пролетарий"  Фишелева,
"самовольно" напечатавшего платформу.
     Выступая на ХV  съезде, Рыков и  Сталин, говоря  об  отречении от своих
взглядов, проводили аналогию с обстановкой X съезда.
     Аналогия эта не выдерживает критики.  На  X съезде никто не требовал от
"Рабочей оппозиции" отречения от своих взглядов - требовали только отказа от
их  пропаганды. Сталин  же и  разделявшие его концепцию делегаты ХV съезда в
своих  выступлениях  и  репликах требовали от  оппозиционеров  средневековых
покаяний. Современные историки намеренно обходят, игнорируют эту разницу.
     Нужно совершенно забыть или никогда не знать атмосферу, внутрипартийный
климат, существовавший при Ленине,  чтобы сравнивать  с  ней внутрипартийную
атмосферу, созданную сталинским руководством.
     "Рабочая  оппозиция" расходилась с  большинством партии по  программным
вопросам, она  утверждала,  что  не партия,  а профсоюзы являются авангардом
пролетариата. Ленин определил это течение не  меньшевистским, как назвал его
Сталин,  а  "анархо-синдикалистским",  и  Х  съезд  признал  несовместимость
пропаганды взглядов "Рабочей оппозиции" с принадлежностью к коммунистической
партии.
     Оппозиция же 1926-1927 г. стояла на программных позициях большевизма, и
ни один  из  выступавших  на  ХV съезде  ораторов  от  большинства  не  смог
опровергнуть этого, не смог доказать выдвинутые против оппозиции обвинения в
"меньшевистском уклоне".
     Взгляды мясниковской группировки, которая защищала "свободу  печати  от
монархистов  до  анархистов включительно", тоже  не имели  ничего  общего  с
большевизмом и не  выдерживают  сравнения  с  взглядами оппозиции  1926-1927
годов.
     Но разве можно сравнивать отношение  Сталина  к оппозиционному блоку  с
отношением Ленина к "Рабочей оппозиции" и даже к "группе Мясникова"?
     Достаточно  ознакомиться с  письмом Ленина к  Мясникову  от 5.VIII.1921
года  (ПСС, т.44,  стр.81-82),  чтобы убедиться, с  какой внимательностью  и
предупредительностью относился Ленин  к своему идейному противнику. Владимир
Ильич писал Мясникову:

     "Оторванность  комячеек  от партии? Есть. Зло, бедствие, болезнь. Есть.
Тяжелая  болезнь.  Лечить  ее надо не "свободой" (для  буржуазии), а  мерами
пролетарскими  и партийными. То,  что вы говорите о  поднятии  хозяйства, об
автоплуге и прочем, о борьбе за "влияние" на крестьянство и т.д., содержит в
себе много верного,  много  полезного.  Отчего бы  вам не  выделить  это? Мы
сойдемся и будем работать дружно, в одной партии. Польза будет громадная".

     Разве  Ленин  предлагал  исключить  из партии  "Рабочую оппозицию", как
проделал это Сталин  с  ближайшими  соратниками Ленина?  Нет,  хотя  взгляды
"Рабочей оппозиции" отклонялись от программы партии.
     Приведенная Рыковым на ХV съезде партии выдержка из резолюции Х съезда,
относящаяся к  "Рабочей оппозиции", приведена им не полностью. Полностью она
выглядит так:

     "Съезд  РКП(б),   решительно  отвергая   указанные   идеи,   выражающие
синдикалистский и анархический уклон, постановляет:
     1.  Признать  необходимой неуклонную и  систематическую борьбу с  этими
идеями;
     2.  Признать  пропаганду этих  идей несовместимыми с принадлежностью  к
Российской коммунистической партии;
     3. Поручить ЦК партии строжайшее проведение в жизнь этих своих решений.
Съезд  указывает вместе с тем, что в  специальных изданиях, сборниках и т.п.
можно  и должно быть уделено место для наиболее обстоятельного обмена мнений
членов партии по всем указанным вопросам". (Стен. отчет X съезда, стр.576)

     Вот именно эту последнюю фразу и опустил Рыков.
     Из  стенограмм X съезда и из  приведенного текста его решения явствует,
что:
     а)  Х  съезд не исключил "Рабочую оппозицию" из партии и не требовал от
ее членов произнесения покаянных речей;
     б) Х съезд не  только  разрешил, но даже рекомендовал обмен мнениями "в
специальных изданиях, сборниках и т.д.".
     Можно  ли  сравнивать отношение  к  оппозиции  Х  съезда,  руководимого
Лениным, и  ХV-го, руководимого Сталиным?  Ведь ни накануне ХV съезда, ни на
самом съезде не было  допущено никакого "обмена мнений",  оппозиции заткнули
рот, всех оппозиционеров исключили из партии, а затем постепенно передали  в
распоряжение органов ОГПУ и отправили  в ссыпку.  А  ведь в 1927-1928 году в
стране не было ни голода, ни Кронштадтского восстания!
     Ленин и  возглавляемый им ЦК ни на Х-м, ни на  ХI-м  съезде не спешил с
исключениями  из партии, хотя  оппозиция и  после Х  съезда продолжала вести
фракционную  работу. Наоборот,  ЦК  делал  все,  чтобы  облегчить  оппозиции
постепенное сближение  с  партией:  выдвигал  оппозиционеров на  руководящую
работу (Шляпников впервые был избран  в ЦК  именно  на Х съезде), доверял им
руководство чисткой партийных организаций  в ряде крупных центров страны,  и
т.п.
     Сталин  делал все наоборот. Ленин рекомендовал X  съезду  избрать  в ЦК
двух членов "Рабочей оппозиции".  Сталин, не дождавшись ХV  съезда,  в канун
открытия  дискуссии  исключил из  партии  двух руководителей  оппозиционного
блока -  Троцкого и Зиновьева. А ряд известных оппозиционеров, в том числе и
бывшие члены ЦК, и герои гражданской войны (как, например, Мрачковский) были
посажены в тюрьму или отправлены в ссылку.
     Второго  декабря 1927 года  открылся  ХV  съезд. На  другой  день, 3-го
декабря более 120 ответственных представителей оппозиции обратились к съезду
с предложением  установить в партии мир.  В основу этого мира  подписавшиеся
предлагали положить следующие принципы:
     1.  Прекращение всякой  фракционной  работы, роспуск  всех  фракционных
организаций в РКП(б) и в Коминтерне.
     2. Подчинение решениям съезда.
     Подписавшиеся  выразили  свое  непоколебимое  решение  пресекать  любую
попытку  раскола  и организации второй  партии,  как  противоречащую  учению
Ленина и обреченную на гибель.
     В то же время подписавшиеся представители оппозиции твердо заявили, что
они не могут отказаться от взглядов,  в правильности  которых они  уверены и
которые изложены ими перед партией в платформе и в тезисах.
     "Мы, - писали в своем заявлении 121 оппозиционер, - будем работать  для
партии, защищая свои взгляды  в строгих рамках  устава и решений партии, что
является  правом каждого большевика, зафиксированным в ряде основных решений
съездов  при Ленине  и после  него". В  заключение  подписавшиеся  заявляли:
"Перед съездом и во время съездовской дискуссии мы боролись  за свои взгляды
со всей  твердостью и  решительностью. Решив подчиниться съезду, мы с той же
твердостью и  решительностью  проведем  это  в  жизнь,  как  верные  солдаты
большевистской пролетарской армии".
     В  ходе  обсуждения  текста  "Заявления  121"  в  оппозиционном  центре
возникли серьезные разногласия между  троцкистами и  зиновьевцами. Троцкий и
его   единомышленники   были  против  капитулянтских  ноток,   звучавших   в
"Заявлении",  в  частности - против приведенного  нами выше  заключительного
абзаца.  Но  во  избежание раскола троцкистская  сторона  пошла на некоторые
уступки.
     Съезд рассмотрел  "Заявление 121" и  вынес следующее решение: "Принимая
во  внимание,  что разногласия между  партией и оппозицией из  ''тактических
переросли  в  программные,  что  троцкистская  оппозиция   объективно  стала
фактором   антисоветской  борьбы,  ХV  съезд  объявляет   принадлежность   к
троцкистской оппозиции и пропаганду ее взглядов несовместимыми с пребыванием
в рядах большевистской партии". (ХV съезд, стен. отчет, т.II, стр. 1434)
     После  принятия  съездом  этой  резолюции,  18  декабря  1927  года  на
заседании  оппозиционного  центра  произошел  раскол  в   оппозиции.   Часть
оппозиционеров во главе с Зиновьевым и Каменевым решила капитулировать, и 19
декабря они подали новое  заявление в президиум съезда. В этом заявлении они
"приняли  к  исполнению  требование  съезда  об  идейном  и  организационном
разоружении", иначе  говоря - отказались от  своих  взглядов.  Вскоре к  ним
присоединились и некоторые троцкисты: Г. Пятаков, Л. Серебряков, Дробнис.
     После  раскола  оппозиции троцкистская  группировка подала за подписями
Смилги,  Муралова,  Раковского  и Радека  заявление ХV съезду от имени  всей
оппозиции.   В  этом  заявлении  более   резко,   чем  в  заявлении  121-го,
подчеркивалась приверженность платформе оппозиции.
     19  декабря   ХV  съезд  вынес  решение  по   поводу  "Заявления  23-х"
(зиновьевцев), в котором говорится:

     "1.  Не   рассматривать  заявления  исключенных  из   партии  Каменева,
Зиновьева и др., внесенное 19 декабря 1927 года,  ввиду  того, что  ХV съезд
уже исчерпал вопрос об оппозиции в резолюции от 18 декабря.
     2.  Предложить  ЦК  и ЦКК  принимать  заявления  исключенных  из партии
активных деятелей бывшей оппозиции лишь в индивидуальном порядке и принимать
решения  по заявлениям лишь спустя шесть месяцев  после подачи заявления при
условии, что: а) поведение подавших  заявление соответствует обязательствам,
взятым  на  себя  авторами  заявлений;  б) сами заявления б.  оппозиционеров
вполне отвечают требованиям ХV съезда и, следовательно, исходят из отказа от
"платформы 83-х", "платформы 3 сентября" и "платформы 15-ти".

     Заявления  оппозиции, даже такие  крайне капитулянтские, как  заявление
23-х зиновьевцев,  уже не могли смягчить  Сталина. Эволюция коммунистической
партии,  двигавшейся  по  пути  сползания  с  марксистских  позиций на  путь
единоличной  диктатуры,  продолжалась.  Наоборот,  капитуляция   зиновьевцев
только укрепила Сталина в его намерении и придала ему уверенности.

        17. Арест, тюрьма и ссылка
     Массовые   аресты   оппозиционеров   начались  вскоре   после   съезда.
Оппозиционный  центр  оповестил  нас  о  принятом  Политбюро  решении:  всех
активных   оппозиционеров   арестовать   и   отправить   на   три   года   в
административную  ссылку.  Будучи  предупреждены  мы  могли подготовиться  к
обыскам, в частности - изъять из квартир всю нелегальную литературу.
     Высылали  оппозиционеров  в  отдаленные  места  Сибири  и Средней Азии.
Лидеров вызывали в ОГПУ  и  зачитывали  им соответствующее  решение коллегии
ОГПУ. Так были вызваны X.Г.Раковский, К.Б. Радек, И.Т. Смилга, И.Н. Смирнов,
Е.А. Преображенский и многие другие.
     Несколько иначе  обстояло  дело  с  Троцким.  Ему  объявили  у него  на
квартире, что  его направляют в ссылку  в город Верный (ныне  Алма-Ата). Ему
предоставили отдельный вагон, в  котором,  кроме него и ехавших вместе с ним
членов  семьи, разместились его  личный архив, библиотека и  все необходимые
ему вещи (включая охотничий инвентарь и собаку, по поводу которой было много
острот в тогдашних газетах).
     Высылка  Троцкого  была назначена  на  7  января  1928  года. Поезд,  к
которому должны были прицепить его  вагон, отходил с Казанского вокзала, и к
назначенному  времени  там  собралась огромная  толпа, не  меньше 6-7  тысяч
человек, конечно,  преимущественно  оппозиционеров. Поезд стоял на линии, но
вагона с Троцким и его семьей не  было. Мы решили,  что  Троцкого спрятали в
одном из вагонов, и  отдельные товарищи стали обходить один вагон за другим.
Но Троцкого не было. Тогда демонстранты легли на рельсы и задержали поезд на
два часа, до тех пор, пока,  созвонившись  с квартирой Троцкого, не  узнали,
что все дома, потому что никто за ними не приезжал.
     Приехала за ним  группа чекистов во  главе с Дерибасом на другой  день.
Возмущенный обманом,  Троцкий отказался  открыть  им дверь. Дверь  взломали.
Троцкий отказался добровольно  ехать с  ними.  Тогда,  обратившись к охране,
Дерибас воскликнул:
     - Товарищи, послужим Советскому Союзу, потащим Троцкого в машину!
     - Контрреволюции вы служите, а не  Советскому Союзу, - ответил Троцкий,
которого на руках потащили в машину.
     Троцкого и членов  его семьи  посадили в машину,  вывезли  на  какую-то
станцию  окружной  железной дороги, где его ожидал  вагон. Затем  этот вагон
вывезли на Казанку, где прицепили к поезду, идущему в Среднюю Азию.
     За мной пришли  вечером 8 января. Три вооруженных чекиста, явившиеся на
квартиру, предъявили ордер на обыск и  арест. Обыск длился  несколько часов,
кое-что  у меня взяли, но основная литература была спрятана. Повезли меня на
Лубянку,  2  (ныне площадь  Дзержинского),  в  комендатуру, расположенную  в
первом  этаже главного здания ОГПУ. Там я случайно встретился с  несколькими
оппозиционерами из нашего института. То есть они попали туда не  случайно, а
так же закономерно, как я. Случайной была  только  наша встреча, потому  что
тюремная система на Лубянке, 2  была построена  так, чтобы арестованные ни в
коем  случае не  могли встретиться. Но гепеушники  еще  не  были  тогда  так
подготовлены к массовым  арестам,  как впоследствии, а в тот день  в  Москве
были  произведены такие массовые аресты оппозиционеров,  что комендатура  не
сумела обеспечить полную изоляцию заключенных.
     Как   я  узнал  потом,   в  тот  день  были  арестованы   и  почти  все
оппозиционеры-плехановцы: В.Мишин, П. Поддубный,  И. Ефретов,  Я. Каганович,
Кучин, Шабхи и многие другие.
     Привезли меня на Лубянку в полночь и сразу приступили к личному обыску,
фотографированию,  "игре на пианино"  (снятие отпечатков  пальцев) и  прочим
процедурам,  которые  так точно и с такой художественней силой  описаны А.И.
Солженицыным в его "Круге первом".
     Операции по "обработке" заключенного ничем не отличались в 1928 году от
тех, которым подвергся  в  40-х  годах  арестованный  дипломат Иннокентий из
солженицынского романа.  Разница была в переживаниях. Иннокентий,  до самого
момента ареста принадлежавший к  "элите" и вовсе  не собиравшийся бороться с
этим строем, был  ошеломлен самым  фактом ареста и грубым обращением с  ним.
Мы, оппозиционеры, арестованные чуть не на двадцать лет  раньше,  знали,  на
что мы идем и с кем боремся, и были готовы ко многому.
     И все-таки - не ко всему. Меня поразила система  унижения человеческого
достоинства, уже  тогда  применявшаяся советским государственным  строем,  в
создание  которого  и я внес  свою  лепту. Несмотря  на  мою психологическую
подготовленность   к   аресту,  на  меня   произвело   глубокое  впечатление
заглядывание  обыскивающего  в  задний  проход и  еще  большее  -  поведение
женщины-врача.
     Когда меня привели к ней, я увидел молодую, привлекательную женщину. Но
обратилась ко мне эта "женщина" с такими словами:
     -  Брюки  вниз,  рубашку вверх.  Поднимите  член,  нажмите,  отпустите,
одевайтесь.
     Вот  это меня ошеломило. Эти слова,  это каменное выражение  лица, этот
бесцветный, казенный голос... Проделывая  все приказанные мне манипуляции, я
позволил себе заметить:
     - Вы не врач, а тюремщик!
     Она презрительно взглянула  на меня.  А я, уходя, думал:  ведь  все это
должно унижать ее больше, чем меня! Зачем же она идет на это? Неужели только
из-за тех благ, которыми одаряют ее "органы"?
     И в комендатуре, и  в камере, и  в коридорах,  по которым арестованного
ведут на допрос, на оправку, в баню и в другие места, ему запрещается громко
говорить. Мы, бывшие члены партии, попавшие в 1928 году  в советскую тюрьму,
этим правилом намеренно  пренебрегали. Каждый  раз,  проходя по коридору, мы
выкрикивали свои фамилии и спрашивали, кто здесь из Плехановки?
     Я  не переоцениваю нашу смелость:  ведь тогда  еще никого не били и  не
пытали.  А посадить  всех  в карцер не  было возможности: тюрьму переполняли
оппозиционеры, и все они  вели себя так же. "Попки" и тюремная администрация
не знали, что с нами делать:  мы ломали строго установленный тюремный режим.
Единственным выходом  было быстрее заканчивать следствие  и  вышибать  нас с
Лубянки в Бутырскую пересыльную тюрьму.
     После обыска, осмотра и прочего меня отправили в знаменитую "внутреннюю
тюрьму", здание которой до революции было гостиницей.
     Основное   здание   ВЧК-ОГПУ,   выходящее   на  площадь   Дзержинского,
принадлежало до революции Обществу  государственного страхования (сокращенно
"Госстрах").  (Здесь,  на Лубянке,  я впервые услышал остроту:  "Раньше  был
Госстрах, а теперь - Госужас"). Во внутреннем дворе помещалась гостиница для
приезжавших  в   командировки  чиновников  Госстраха.  После  того,  как  ее
превратили в тюрьму, здание соединили крытым переходом с основным домом, где
размещался аппарат ГПУ,  в том  числе и  следователи.  На стыке  перехода  с
основным  зданием  установили пост, который каждый раз фиксировал  записью в
книге  передачу  заключенного  следственным органам,  а  по  возвращении  со
следствия снова делал запись, сопровождаемую распиской заключенного.
     Во  внутренней  тюрьме  меня сначала  повели в  баню (тоже  очень точно
описанную  Солженицыным),  а потом  в  камеру, куда  вскоре принесли  койку,
матрац, одеяло, пуховую  (роскошно  жили тогда  заключенные!)  подушку,  две
простыни, полотенце и эмалированную кружку.
     В камере, когда меня  туда привели, находилось пять человек. Пока я там
находился, количество менялось  - от трех до восьми. Если  коек было  шесть,
они  располагались вдоль стен, если  больше, лишние ставили посреди  камеры,
напротив двери, и, конечно, была в камере "параша".
     Окно, во всю его  высоту, изолировал от  двора и от  соседних окон щит.
Все трубы были ограждены, и перестукивание таким образом исключалось.
     Забыл рассказать, что прежде чем попасть в камеру, заключенный, по ходу
"обработки",  время от времени попадал в так  называемый "бокс" -  крохотную
одиночную  камеру, без  параши, иногда приспособленную только  для  сиденья,
иногда имеющую вделанный в стену топчан. Опытный заключенный, попав  в бокс,
сразу  догадывается,  что  это  -  временное  помещение  (нет  ни  окна,  ни
"параши"). Неопытный же, как Иннокентий, и впрямь может подумать, что  это -
одиночная камера.
     В камеру я явился около пяти часов утра, и пока меня вводили, приносили
койку, пока я стелил - все, конечно, проснулись. Но было не до разговоров, я
улегся  и заснул, хотя через час прозвучал подъем. Впрочем, тогда это  ничем
особенным не грозило: в 1928 году разрешалось и спать днем, и читать лежа.
     Утром  я  познакомился  с соседями.  Один  из них,  военный (у него  на
петлицах остались следы двух ромбов), китайский коммунист, учился в Академии
генерального штаба СССР. Он прекрасно говорил по-русски и рассказал мне, что
сидит по подозрению в шпионаже в пользу Японии,  но что несколько дней назад
у него было свидание с начальником  Генштаба Егоровым, и тот сказал, что его
скоро освободят.  С  ним  было интересно  разговаривать, мы обсудили  многие
политические  проблемы,  причем  оказалось, что  по  китайскому  вопросу  он
полностью солидарен с Троцким.
     Я договорился о ним, что если он  освободится, то зайдет  к моей жене и
расскажет ей, что я здоров, бодр и вовсе не унываю. Действительно, его через
несколько  дней освободили, и как я  потом узнал, он  зашел  к Розе и все ей
рассказал.
     Сидел со  мной  в  камере и заключенный  совсем другого рода -  крупный
профессиональный  бандит, из  "могикан"  этого дела.  По  внешнему виду,  по
манерам,  языку это  был вполне интеллигентный  человек, владевший,  кстати,
кроме  русского, французским и итальянским  языками. Сидел он, как рассказал
мне,  за крупную аферу,  и ему грозил расстрел.  Выдал  его  бывший член его
группы  по  кличке  "Ромка", который  "ссучился",  стал работать на  ОГПУ  и
"накрыл" его в дачном поселке, где он "гулял" с элегантными дамами.  Дальше,
судя  по   его   рассказу,  разворачивалась  типичная  уголовная  романтика.
Оперативники  на  нескольких  машинах  окружили  дом,  стоявший  "на стреме"
сообщил об опасности, чекисты вошли  во двор, он со второго этажа  открыл по
ним  стрельбу  и ранил нескольких  человек. Но и  его  тяжело ранили в ногу,
взяли, положили в больницу, вылечили и начали следствие.
     Он   говорил,  что  начальник  отдела  ГПУ,  занимавшегося   борьбой  с
бандитизмом, некий Вуль, сам бывший крупный бандит, "завязавший", предлагает
ему, моему соседу, тоже "ссучиться" и идти на работу в его отдел. Вот теперь
он должен решать: или в "бандотдел", или под расстрел.
     Через несколько дней его забрали от нас. Как он решил - не знаю.
     Расстреливали, по  словам  заключенных,  в  подвале нашей  "внутренней"
тюрьмы. Заключенного,  приговоренного  к расстрелу, вели  в подвал, и шедший
сзади чекист стрелял ему в затылок.
     Третьего  арестованного,  украинца  из  Галиции,  обвиняли в  шпионаже.
Следствие уже закончилось, и он ждал суда.
     Через  несколько дней в камере появился еще один заключенный по фамилии
Иоффе. Это была колоритная фигура. Могучего сложения и необъятной толщины, с
огромным животом и соответствующего объема противоположным местом, веселый и
неунывающий, он появился в камере с чемоданчиком в руках,  и  вид у него был
такой, будто он приехал на курорт.
     Крупный делец-нэпман,  Иоффе  занимал пост  председателя смешанного  (с
участием  государственного  капитала)  акционерного   общества  по   добыче,
переработке и продаже рыбы. В Москве, в Охотном ряду (там, где сейчас здание
Госплана СССР) у него был фирменный рыбный магазин,  а в Астрахани -  рыбные
промыслы  с  заводом,  производившим  консервированную,  копченую и  соленую
сельдь, белугу, осетрину, севрюгу и стерлядь. Ворочал он миллионами.
     Во внутренней тюрьме Иоффе сидел не  один раз, хорошо знал все порядки,
и так  как  всегда, по его словам, выходил сухим из воды, был  уверен, что и
сейчас  отделается   легким   испугом.  Ныне   его   обвиняли   в  небольшом
мошенничестве, которое  могло дать ему большую прибыль:  в том, что в каждую
бочку  сельди, проданной государству, он  влил по  лишнему ведру  воды.  При
крупной  партии сельди это могло составить большую  сумму.  Иоффе,  впрочем,
уверял, что  обвинение ложное и что  воды было влито ровно  столько, сколько
полагается по рецепту.
     В  чемоданчике,  который ему, в порядке  исключения,  разрешили взять в
камеру,  кроме  белья,  лежали  всякие  съедобные деликатесы,  а  главное  -
несколько блоков  хороших  папирос  по 100  штук в  каждом.  Это  тоже  было
исключение: у нас пачки вскрывали, и папиросы передавали нам навалом.
     - Курите,  - сказал он,  широким жестом кладя блок папирос на  стол,  -
курите,  не  стесняйтесь.  Выкурим  -  мне  следователь  еще  передаст... И,
закрывая чемоданчик, сказал:
     - Вот, как прихожу из тюрьмы домой, так сразу заполняю его тем, что мне
в тюрьме может понадобиться. Пусть стоит наготове...

     Пробыл  я  на Лубянке недолго,  недели две-три.  Когда меня  вызвали  к
следователю,  я  заявил  ему,   что   ГПУ  не  имеет  права  вмешиваться  во
внутрипартийные  разногласия  и  отказался  давать показания.  На  этом  мои
встречи со следователем закончились, и через некоторое время меня перевели в
Бутырскую тюрьму.
     Здесь была другая обстановка. Камера огромная, людей много, не койки, а
нары, постельного белья нет - спят или на голых досках, или на своем тряпье,
под потолком -  тусклая лампочка, облепленная пылью и грязью. Воздух - смесь
гнилых овощей, пота, человеческих испарений  и вони от параши. Меня  ввели в
камеру  ночью, и увидев представшую передо мной картину, я от  неожиданности
остановился, надзиратель легонько подтолкнул меня в камеру  и закрыл за мной
дверь. Я продолжал стоять.
     Кто-то с нар тихо подозвал меня. Я подошел.
     - Пятьдесят восьмая? Оппозиция? - так же тихо спросил человек.
     - Да, - ответил я.
     - Садитесь (он подвинулся). Давно арестованы?
     - Восьмого января.
     Человек подвинулся  еще, выделив мне полоску на нарах, чтобы можно было
улечься боком, и посоветовал заснуть.
     Я лег, но заснуть не мог
     Утром,  когда обитатели камеры проснулись,  я постепенно составил  себе
представление о  них.  Большинство  в  нашей  камере составляли растратчики,
взяточники, проворовавшиеся  и профессиональные уголовники ("урки"), их было
немного,   но   они  терроризировали  остальных   и   особенно  преследовали
политических.  Меня  они, естественно,  встретили  враждебно  и  явно искали
случая наброситься. Но мы договорились  с моим соседом, сплотили вокруг себя
остальных (в том  числе и нескольких  религиозников, которых  тоже  особенно
преследовали урки) и встретили нападение организованным отпором. После того,
как мы их  загнали под нары,  урки присмирели и  к нам больше не приставали.
Жаль  было  среди  них  только  молодых.  Помню  молодого   паренька,  почти
подростка, сидевшего, подвернув  ноги, на  нарах  и вдруг  запевшего слабым,
почти детским голоском:

     В воскресенье мать-старушка
     К воротам тюрьмы пришла
     И родному свому сыну
     Передачу принесла.

     В 1928 году в Бутырской тюрьме  на окнах еще не было козырьков. Поэтому
оппозиционеры - а они были во всех камерах - связывались друг с другом через
окна.  Увидеть  друзей  и знакомых в окнах можно было  и во время ежедневной
получасовой прогулки.  Кроме  того,  нам удалось  наладить  связь  со  всеми
камерами  через   арестантов-бытовиков,   разносивших  пищу:  они   исправно
передавали   наши  записки.   Бесперебойно  работал  и   тюремный  телеграф:
перестукивание по водопроводным трубам.
     Так   в   течение   двух-трех   недель   была   подготовлена  голодовка
оппозиционеров,  находившихся   в  Бутырской  тюрьме.  Мы  предъявили  такие
требования:
     Содержать всех политических заключенных отдельно от уголовников;
     Улучшить пищу;
     Ускорить отправку оппозиционеров в ссылку.
     При  невыполнении  наших требований  в  течение  3-х дней  мы объявляли
голодовку.
     Текст  заявления  мы  согласовали  друг  с  другом, подали одновременно
вечером,  на  проверке,  и  передали  его  на  волю.  Московская  подпольная
оппозиционная группа выпустила по этому поводу листовку.
     Однако голодовка не состоялась. За день  до истечения объявленного нами
срока нас поторопились  вывести  из камер на так называемый вокзал Бутырской
тюрьмы, где нас должны были рассортировать по направлениям и местам ссылки.
     Каждому из нас объявили решение Особого  Совещания: по статье 58 п.10 -
принудительная ссылка сроком на три года. Затем дали свидание на полчаса. Ко
мне,  конечно,  пришла  жена,  принесла  мне  вещи  и  продукты  на  дорогу,
рассказала, что делается в Москве и  сообщила, что меня отправляют в Среднюю
Азию.
     После  этого меня, уже с  вещами, вернули на  вокзал  Бутырской тюрьмы.
Здесь уже были все наши, мы встречались и прощались с друзьями по оппозиции,
узнавали,  кто как "сидел", кто куда  выслан. Узнали  здесь и о том, кто  из
наших  бывших единомышленников  не выдержал  нажима и стал  "сотрудничать" с
чекистами:  рассказывать  о своих  связях,  о местах хранения  литературы  и
множительных аппаратов, и т.п. Здесь же на ходу давались поручения тем, кого
еще не вызвали на свидание: передать на волю фамилии предателей.
     На  "вокзале"  Бутырок  я  успел увидеть  своих  друзей  по  институту:
Ефретова, Бригиса, Я.Кагановича, Мишина и других.

     ...Началась  отправка.  Вскоре вызвали  меня  и  со  мною  еще шесть не
знакомых мне оппозиционеров,  среди них одна женщина. Нас посадили в машины,
привезли  на  Казанский вокзал и ввели в помещение транспортного отдела ГПУ.
Там  нас ожидал начальник Главного  политического  управления ОГПУ  Агранов,
который, как оказалось, провожал всех, уезжающих в ссылку с этого вокзала.
     Агранов обратился к нам со следующей информацией:
     - Вы едете в Ташкент.  Там явитесь в распоряжение  П.П.ОГПУ  по Средней
Азии,  который  распределит вас  по  местам  ссылки.  Поедете  вы  в обычном
плацкартном  вагоне  в  сопровождении  работников  ОГПУ.  Старшим  из них  я
назначаю такого-то, который несет ответственность  за вашу поездку. Ему дано
указание обеспечить вам возможность выходить на остановках из вагона, гулять
по перрону, делать покупки в ларьках, ходить в буфет и ресторан. Все это при
том  условии, что вы  не будете общаться с  пассажирами ни в поезде,  ни  на
платформах, говорить о том, что вы едете в ссылку, устраивать шум и  дебоши.
В  противном  случае охрана запретит  вам  выход из  вагона.  При  нежелании
выходить охрана обязана делать для вас необходимые покупки.
     - Сейчас, продолжал Агранов, - вам выдадут по ведомости по 30 рублей на
дорожные   расходы.  По  постановлению   коллегии  ОГПУ   на   месте  ссылки
неработающие ссыльные  будут получать  пособие по  тридцать рублей в  месяц.
Работающие пособия получать не будут.
     Нам выдали пособие  и повели  нас  в  вагон, где  уже лежали наши вещи.
Перрон был пуст - очевидно, провожающим в этот раз было запрещено выходить к
поезду. Но наши жены стояли в каком-то закуточке - они все-таки узнали время
отхода поезда. Когда мы проходили в  вагон, Роза окликнула меня. Узнав,  что
наши близкие здесь, мы стали требовать, чтобы их пустили к нам,  и  Агранов,
видимо, боясь шума, разрешил это. Мы прощались с ними  на перроне до второго
звонка. Потом раздался звонок, мы вошли в вагон - и поезд тронулся.
     В  пути все мы систематически  нарушали  установленные для нас правила.
Особенно отличалась этим  Ида Шумская. На остановках она все время ходила по
платформе и говорила пассажирам,  что мы  -  старые  члены  партии, истинные
ленинцы, что нас везут в ссылку, что  Сталин - термидорианец,  и прочее. При
смене  паровозной бригады она  подходила к паровозу и сообщала новой  смене,
кто мы такие, в каком вагоне едем, как  нам  предложили участвовать в обмане
масс и никому не говорить, куда нас везут. Она стыдила  машинистов, что они,
вольно или невольно, участвуют в расправе над большевиками.
     Сначала мы делали то же  самое, правда, с меньшим надрывом, чем Ида. Но
наши  демонстрации  ни  на  кого особого  впечатления  не  производили  -  и
постепенно не только мы, но и Ида Шумская, прекратили спектакль.
     В  Ташкент мы приехали поздно вечером,  и нас прямо с вокзала отвезли в
гостиницу.  Представитель  комендатуры  ГПУ  сообщил нам,  что  мы свободны,
только  завтра утром  должны явиться  в П.П.ГПУ для регистрации  и получения
направления на место ссылки.
     Стоял март. В Москве при выезде было холодно, в Оренбурге нас задержали
снежные  заносы,  а здесь, в  Ташкенте, было тепло.  Мы погуляли по  улицам,
легли спать, а утром, до явки  на регистрацию, решили сходить на ташкентский
базар.  Съели  шашлык  в  чайхане,  купили  огромную,  весом  килограмм  18,
чарджуйскуто дыню и торжественно съели ее  в гостинице. Потом всей компанией
отправились в ГПУ.
     (Я  рассказываю,   вспоминаю  все  это  и  думаю:  боже  мой,  что   за
идиллическое, младенческое, патриархальное было время!  А ведь  сами себе мы
казались героями... Если бы мы знали, что нас ждет впереди!)
     В приемной я узнал, что начальником Ташкентского ГПУ является Бельский,
переведенный сюда с Дальнего  Востока, где он в  мои дальневосточные времена
был первым председателем  Владивостокского  губревкома. Когда-то  мы  хорошо
знали друг друга...
     Ко  мне  подошел   комендант,  который   тоже  меня  помнил,  тоже   из
дальневосточников, и сказал:
     - Вас просит к себе товарищ Бельский.
     Оказалось,  что Бельский,  просматривая  списки  высланных, увидел  мою
фамилию и послал коменданта проверить, тот ли  это Абрамович, и если тот, то
пригласить (пригласить!) меня к нему.
     Я  оказался "тот самый".  Бельский встретил меня радушно, поздоровался,
пригласил сесть и озабоченно спросил:
     - Как ты попал в эту компанию?
     -  В такую  компанию  попасть  не  стыдно, -  ответил  я. -  Лучше, чем
участвовать в расправе со своими партийными товарищами.
     - Ого-го-го! - воскликнул он. - Знаешь что, брось ты это все.  Вот тебе
бумага, садись, пиши заявление - и езжай обратным поездом в Москву!
     - Спасибо,  не надо.  Предпочитаю  остаться в ссылке и  вести борьбу  с
перерожденцами.
     - Как хочешь,  - сухо оказал Бельский и велел коменданту отвести меня к
моим товарищам.
     Все  же  при  распределении  он  направил  меня  в  один  из  лучших  в
климатическом отношении  районов Средней Азии  - в город Коканд. Поехало нас
туда двое - я и Федя Пилипенко, децист.
     Приехали мы  в Коканд, с разрешения коменданта окротдела ГПУ оставили у
постового  вещи и пошли  искать квартиру. По дороге  зашли  в  шашлычную,  с
удовольствием  поели  шашлыка,  который  жарился тут  же  при  нас  и  стали
осматривать  телеграфные  столбы,  на  которых висело множество объявлений о
сдаче квартир и комнат.
     Шашлык,  ароматный  и  вкусный,  стоил  дешево  (10 копеек  палочка, на
которой было  грамм сто  мяса), зато  квартиры  - дорого. За  комнату  15-20
метров  просили  30  рублей  в  месяц.  По  тем временам  30 рублей  получал
малоквалифицированный рабочий, и на них жила семья. Пришлось нам с Федей все
же  снять  комнату  за тридцать рублей, в надежде,  что впоследствии подыщем
что-нибудь более доступное.
     Вернулись в ГПУ, забрали вещи, оставили часовому, как нам сказали, свой
адрес. Прочитали  висевшее на лестнице объявление, из  которого  узнали, что
ссыльные обязаны  раз в неделю, в определенные часы, приходить "отмечаться",
а также сообщать в комендатуру о всех изменениях адреса. Отнесли вещи домой,
где  хозяйка  уже  успела поставить и  застелить кровати, отдохнули  и пошли
посмотреть город, где нам предстояло жить три года.
     Город Коканд был некогда  столицей Кокандского ханства, существовавшего
с  ХVII века вплоть до  насильственного  присоединения ханства  к Российской
империи.  В  1875  году  в   городе  был  дворец  последнего  хана  Худояра,
построенный за пять лет до падения ханства.
     В 1928 году в г.  Коканде жило около 50 тысяч человек. Город разделялся
на старый - азиатский и новый  - европейский. В азиатской части  города были
глинобитные дома, глядевшие на улицу слепыми стенами без окон (окна выходили
только  во  внутренний двор,  где  проходила жизнь  узбекской семьи),  узкие
кривые улочки, по которым могла проехать только местная двухколесная арба.
     Мы с любопытством разглядывали  все это, но, собственно, и разглядывать
было  почти  нечего.  Глинобитные  стены,  верхушки  деревьев  за  ними.  Ни
приступочек, ни скамеечек у домов,  даже где вход в них - непонятно. И почти
никого на улицах.
     Нам захотелось посмотреть, каков  узбекский  дом внутри, и  мы, недолго
думая,  перелезли  через забор. Что тут  поднялось!  Во дворе было несколько
женщин,  старых  и  молодых,  они что-то  варили. Увидев  нас,  они  подняли
страшный крик. На  крик сбежались мужчины (женщины  тут же исчезли) -  глаза
налиты   кровью,  машут   ножами,  что-то  угрожающе   кричат.  Мы  пытаемся
объясниться, но ни они нас, ни мы их не понимаем. Дорого обошлось бы это нам
с Федей, если  бы не появился узбек, владевший русским  языком. Мы объяснили
ему, что злого умысла у нас не было, что мы только хотели посмотреть, почему
окна не  выходят на улицу. Недоразумение выяснилось,  узбеки объяснили  нам,
почему нельзя постороннему мужчине входить во  двор, мы объяснили, что  даже
не знали о присутствии здесь женщин - и все кончилось миром.
     Конечно, и я, и Федя Пилипенко слышали, читали о мусульманских обычаях,
о  законах  шариата,  но представить  себе  это, пока  не  увидишь,  трудно.
Посторонний мужчина (все равно, русский или узбек) мог увидеть женщину, даже
девочку старше десяти лет, только в чадре и  чачване (длинный закрытый халат
и густая волосяная сетка, закрывающая лицо), то есть  не мог видеть  вообще.
Даже покупая  невесту,  он не видел  ее,  мог судить о ней лишь по рассказам
матери или сестры. За все время моего пребывания в Узбекистане, с марта 1928
по август 1929 я не видел ни одной узбечки с открытым лицом.
     За одним, впрочем,  исключением. Восьмого марта  1929 года  я в течение
нескольких минут  видел лица  узбекских женщин.  Советские  органы  поощряли
снятие чадры (или паранджи,  как ее называли в Средней  Азии) и приурочивали
это  снятие к 8 марта. Женщинам, публично  снимавшим чадру, делались  ценные
подарки - отрез на платье или пальто. Снятые паранджи  тут  же сжигались.  Я
видел,  как  это  происходило.  Узбечки  приезжали  на празднество вместе  с
мужьями, снимали с себя специально для этого надетую старую, бросовую чадру,
получали подарки и  тут же уезжали.  Отъехав  на  небольшое расстояние,  они
вынимали и надевали другую, заранее  припрятанную чадру. Но тех, кто  открыл
лицо без ведома мужа или отца, тогда еще беспощадно убивали.
     По законам шариата девушка, выйдя замуж, становилась рабой своего мужа.
Жен  у  него могло  быть  столько,  сколько  он  мог  купить, причем  любого
возраста.  Советские  законы  запрещали  многоженство  и  устанавливали  для
Узбекистана  брачный  возраст женщины в 16 лет. Но официальных законов редко
придерживались даже в городах, а уж в деревнях с ними и  вовсе не считались.
Продолжали  продавать и покупать девочек, начиная с десяти лет,  а  в 12 лет
многие уже рожали детей.
     Так мы в первый же день познакомились с некоторыми местными обычаями. А
на второй  день ко мне домой пришел связной из окротдела ГПУ  и передал  мне
вызов немедленно явиться к начальнику его Дементьеву.
     Я  пошел.  Оказалось,  что  Дементьеву  звонил Бельский  и  обязал  его
устроить меня  на работу, что он, Дементьев, уже звонил  управляющему треста
Узбекнефть  Васильеву, которому очень  нужен начальник планового  отдела,  и
теперь Васильев ждет меня.
     Отнесся  ко мне мой  новый  начальник  очень  доброжелательно.  Усадил,
закрыл  дверь и  прежде всего  стал расспрашивать о внутрипартийных делах, о
программе оппозиции,  о  том,  как  протекала  борьба  в  Москве  и  прочее.
Чувствовалось,  что он отнюдь не относится  к  оппозиционерам как к  врагам,
скорее наоборот.
     Потом заговорили  о  моей  работе, о  штате  отдела, об  оплате.  Оклад
начальнику планового отдела (если бы он  был вольный) полагался 350  рублей.
Но мой оклад он должен был согласовать с начальником окротдела ГПУ.
     Васильев тут же, при мне, позвонил Дементьеву, Тот предложил установить
мне оклад 200 рублей.
     - Может, установим ему все-таки двести пятьдесят? - сказал Васильев.
     - Он что, у тебя в кабинете сидит? - спросил Дементьев.
     - Нет, что ты, он в приемной, - подмигнув мне, ответил Васильев.
     - Хватит ему двухсот, меньше будет помогать своей оппозиционной братве,
- сказал начальник ГПУ и положил трубку.
     Но  и двести рублей были по тем временам  большие  деньги,  особенно  в
Коканде. Фунт  мяса стоил 30 копеек, десяток яиц  - 10  копеек, масло  -  66
копеек  фунт. А овощи и фрукты почти ничего не стоили.  Помидоры и баклажаны
продавались  по  копейке  за  фунт,  виноград  - от  4 до  десяти  копеек. И
промтовары  еще были недороги - хороший  костюм  из  ленинградского  шевиота
можно было купить за 45 рублей.
     Да, ссылка  для оппозиционеров была, что и говорить, привилегированная.
Когда я познакомился с моими подчиненными старшим экономистом и  экономистом
планового  отдела, то узнал, что они тоже  ссыльные,  один меньшевик, другой
эсер,  пока не  работали,  получали  пособия  всего по  6  р.  70  копеек. А
оппозиционерам сразу назначали по 30 рублей. Я же вообще всего один день был
без работы.
     Люди  они  оказались  хорошие,  интеллигентные,  идейные.  У меньшевика
(забыл его  фамилию) скоро кончался срок ссылки, и он  собирался  уезжать из
Коканда. С  эсером Романовым  мы проработали вместе, пока меня выставили  из
Узбекнефти. Сначала он относился ко мне настороженно. Впрочем, он не скрывал
своего удовлетворения тем, что большевики  передрались между собой и  держат
своих бывших товарищей в тюрьмах и ссылках. Но прошло месяца два, и мы стали
относиться  друг к  другу с уважением и  доверием,  бывали и в гостях. С ним
жили жена и мать, обе эсерки, мать, кажется, с 1895 года.
     Разумеется,  хорошие  личные отношения не  отменяли  наших разногласий.
Нередко  в свободное  от работы  время у нас происходили бурные дискуссии, в
которых  меньшевик и  эсер  объединялись против меня.  Речь чаще всего шла о
том,  кто был прав в 1917 году, а также  о том, почему  большевики стали  на
путь  преступления и  насилий.  Я  тогда  занимал  ортодоксальную позицию  и
яростно боролся против двоих. Вскоре меньшевик уехал, его  место  в плановом
отделе занял оппозиционер Дзиграшвили.  Нас  стало против Романова  двое. Но
скоро наши дискуссии кончились. Весной 1929 года срок ссылки Романова истек,
и он уехал.
     А ссыльные оппозиционеры все прибывали и  прибывали в Коканд. Из Грузии
явились бывший  второй секретарь  ЦК  Грузии  Сандро  Туманишвили, секретарь
Абхазского обкома Николай Акиртава, Глуховский; из Москвы Николаев, Бамдас и
Власов; из Киева - Кофман, из Харькова -  Роковицкий, и так далее.  Особенно
много было в Средней Азии  оппозиционеров-грузин. В  Ташкенте, в  частности,
отбывали  ссылку братья Окуджава: Михаил - бывший первый секретарь ЦК Грузии
и Николай - бывший прокурор Грузинской ССР.
     Большая колония  ссыльных  оппозиционеров  жила в Сибири;  среди  них -
Радек, Смилга, И.Н.Смирнов, Сосновский, Преображенский.
     Оппозиционные  колонии   активно   переписывались.  ГПУ   нисколько  не
препятствовало  нашей  переписке,  ибо чекисты хотели  знать, что  думает  и
предпринимает оппозиция. Конечно, все  наши письма перлюстрировались,  с них
снимались копии, которые направлялись в Москву и, тщательно обработанные его
аппаратом, докладывались Сталину  и Политбюро.  Но  письма к  нам и  от  нас
вручались  аккуратно.  Могу  судить об этом по  тому, что и сам неоднократно
получал ответы на свои  письма -  и не только от  жены. Так я написал Давиду
Борисовичу Рязанову  и попросил его прислать нам  полное собрание  сочинений
Плеханова  и  все философские  произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я
получил от него все книги, которые просил.
     Но,  конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь
понимали, что все  наши  отправления контролируются ГПУ.  Нужен был надежный
связной - если не с  Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были
большие колонии ссыльных.
     Я решился  заговорить  об этом  с моим начальником, управляющим трестом
Васильевым, который часто ездил  в Ташкент и  Самарканд и хорошо относился к
оппозиционерам.  И,  действительно,   Васильев  согласился  -  и  в  течение
нескольких  месяцев  все  шло  прекрасно: Васильев регулярно  передавал наши
письма  и  привозил  нам  письма  и  документы. Но,  несмотря  на  всяческие
инструкции  и   предостережения,  Васильев  все  же  "накрылся".  Гепеушники
проследили  его  и  задержали в  тот момент, когда он выходил  от одного  из
ташкентских оппозиционеров, нагруженный  материалами. Задержали,  привели  в
комендатуру, обыскали -  остальное  ясно.  Васильева исключили  из партии  и
сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.
     К тому времени  я давно  уже  был не один: еще в мае 1928  года  ко мне
приехала жена. Приехали жены  и к другим  ссыльным  - к Акиртава, Николаеву,
Туманишвили и другим. К  Туманишвили, кроме жены, приехали и две дочери - 18
и  16 лет. Жили ссыльные очень  дружно,  часто встречались,  пели,  играли в
шахматы, спорили...
     Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими
окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад. Летом  в Коканде жара в
тени доходила до  45°, а  на солнце -  до 65-70, но  в нашей  комнате всегда
царила прохлада. Комната была огромная -  метров пятьдесят -  но  совершенно
пустая: в  ней  стояли  только две койки,  стол и четыре стула. В нескольких
минутах  ходьбы  от  нашей квартиры  располагался  кокандский  рынок,  своим
изобилием и красочностью поражавший даже ссыльных, приехавших  с Украины, из
Армении  и Грузии. На него можно было ходить, как  на  выставку натюрмортов:
любоваться яркими красками самодельных узбекских тканей,  пестрыми халатами,
узорчатыми  тюбетейками  и  поясами, а  главное  - овощами  и  фруктами. Все
оттенки красного, желтого, оранжевого, синего, зеленого, лилового сверкали и
переливались  в  грудах  помидоров,  гранат,  персиков,  винограда,  дынь  и
арбузов, вишен,  черешен,  слив, инжира. Горами лежали кукуруза,  рис, изюм,
урюк.
     Стоило все  это так  дешево, что, покупая на  базаре  10-12 килограммов
овощей и фруктов, мы  затрачивали копеек 80, максимум рубль. А готовить наши
жены-южанки умели.
     За время ссылки мы  с Розой (уехав через  некоторое время в Москву, она
вскоре  вернулась  в  Коканд  уже в  качестве ссыльной) переменили несколько
квартир. Под конец нам  повезло: когда окончивший срок ссылки  Романов уехал
из Коканда,  он  передал мне, с согласия  комендатуры ГПУ,  свою  комнату  в
коммунальной квартире, принадлежавшей исполкому. За  такую комнату, снятую у
частного хозяина, мне пришлось бы платить 35-40 рублей в месяц, а здесь  она
обходилась всего  в два  рубля. Это было как нельзя более кстати, ибо вскоре
произошли  "провал"  Васильева  и  мое  увольнение -  и мы с  Розой как  два
ссыльных стали получать 60 рублей  в месяц.  Не так уж  это  было мало,  но,
несмотря  на  дешевизну квартиры  и  продуктов, нам  не  хватало.  Но и  тут
повезло: как раз в это время происходила перепись скота -  и статотдел искал
работников для обработки материалов переписи.
     На  эту  временную работу  нас  с  Розой  охотно  взяли, и  мы  неплохо
зарабатывали,  пожалуй,  больше, чем я получал в тресте. За обработку  одной
карточки статотдел  платил  15 или  20 - точно не  помню - копеек.  Мы брали
домой по 1000 карточек и, не  спеша, обрабатывали их за две недели.  В нашей
такой же большой и такой же пустой  комнате мы раскладывали карточки на полу
по графам. Я ползал по полу и обсчитывал карточки по каждой  графе,  а  Роза
записывала итог в соответствующую колонку сводного бланка.
     Это все были дела бытовые, касавшиеся хлеба насущного.  Но, разумеется,
главным  содержанием  нашей жизни, главным предметом  размышлений  были дела
политические.
     После  того,  как  наша  ссыльная  колония  наладила  связь  с  другими
колониями, мы получили два документа, помещенные в газете "Правда" 15 января
1928 года.
     В  этих  документах была  изложена тактика  оппозиции, принятая центром
после раскола  троцкистско-зиновьевского  блока  и  капитуляции зиновьевской
группировки, а также письма Зиновьева и Каменева по поводу этих расхождений.
В этих двух документах  рассматривался вопрос о том,  приведет ли исключение
оппозиции  из  партии и ее отказ подчиниться решениям съезда  к  образованию
второй партии?
     Обе  части  расколовшегося  блока,  ссылаясь   на   Ленина,  решительно
высказывались  против  создания  второй  партии.  Но  мотивировали  они  это
по-разному.
     Зиновьев и Каменев в своем письме в "Правду" писали:

     "Мы разошлись  с группой Л.Д.  Троцкого непосредственно  по  вопросу  о
полном  и  действительном  подчинении  ХV-му  съезду.  Или  подчинение  всем
требованиям ХV-го съезда и твердое решение сработаться с большинством партии
или путь второй партии - вопрос стоял и стоит только так. (подчеркнуто мной)
     ...Исключение оппозиции из партии  обозначает на  деле создание  второй
партии и  неизбежность  провозглашения  неудачи, краха  и конца  Октябрьской
революции.
     ...Вне  ВКП(б) нашим ленинским идеям грозит только  одно - вырождение и
гибель".

     Иначе  расценивал положение  и  самый  отход  Зиновьева и  Каменева  от
оппозиции Л.Д.Троцкий. Он считал, что Зиновьев и  Каменев в 1927 году так же
испугались разрыва  с советской бюрократией, как  в 1917 году они испугались
разрыва с мелкобуржуазной  демократией. И это  было тем более "не случайно",
что  советская  бюрократия на  три четверти состояла из тех самых элементов,
которые  в  1917 году  пугали  большевиков неизбежным  провалом  Октябрьской
"авантюры". Капитуляцию  Зиновьева  и  Каменева перед  ХV съездом, в  момент
разгрома    большевиков-ленинцев,   Троцкий   воспринимал   как   чудовищное
вероломство.  В   этой  капитуляции   он   видел  закономерность  не  только
психологическую,  но  и  политическую, так  как  в  ряде  основных  вопросов
марксизма   (пролетариат   и   крестьянство,   "демократическая  диктатура",
перманентная   революция)  Зиновьев  и  Каменев   стояли   между  сталинской
бюрократией и левой оппозицией.
     Теоретическая бесформенность, говорил Троцкий, как  всегда, неотвратимо
мстила  за  себя на  практике.  Он считал, что  при всем  своем агитаторском
радикализме Зиновьев всегда останавливался перед действительными выводами из
политических формул. Борясь против сталинской политики в  Китае, Зиновьев до
конца противился  разрыву компартии с  Гоминданом. Примкнув  к борьбе против
термидорианских тенденций, он заранее  давал самому  себе обет  - ни  в коем
случае  не доводить  до  исключения из партии.  В  этой половинчатости  была
заложена неизбежность крушения.
     "Все, кроме  исключения из партии", означало: бороться против Сталина в
пределах, разрешенных Сталиным.
     После  капитуляции, говорил  Троцкий,  Зиновьев и  Каменев делали  все,
чтобы  вернуть  себе  доверие  верхов и снова ассимилироваться в официальной
среде.
     Зиновьев  примирился с теорией  социализма в  одной стране, снова  стал
разоблачать "троцкизм" и даже пытался кадить фимиам Сталину лично.
     В одном из двух напечатанных в "Правде" документов Троцкий писал:
     "...Надо ясно  понять, что  откол капитулянтов от  оппозиции ставит  на
проверку все элементы международной оппозиции.
     С оппозицией ВКП или с капитулянтами? Так и только так должен ставиться
вопрос  по  отношению  к  каждой  отдельной  группе  в  Европе  и к  каждому
отдельному оппозиционеру..."
     Одна или две партии?  - спрашивал Троцкий. И отвечал:  мы против второй
партии и против IV Интернационала самым непримиримым образом.
     Специфические  условия СССР  он также  оценивал под международным углом
зрения.
     С  точки  зрения международного  рабочего класса  в целом,  считал  он,
оппозиция поставила бы себя в безнадежное положение секты, если бы позволила
сдвинуть  себя на позиции IV Интернационала, враждебно противостоящего всему
тому,  что связано с СССР и Коминтерном. Дело идет о  завоевании Коминтерна,
говорил  он.  Разногласия  достаточно глубоки, чтобы оправдать существование
левой фракции.
     А прав ли был  Зиновьев, утверждавший,  что образование  второй партии,
как  и  длительное  существование  фракции внутри  правящей  партии,  должно
неизбежно  привести  к краху  Октябрьскую  революцию?  Из  такой  постановки
вопроса неизбежно вытекало, "что оппозиция в целом и отдельные ее сторонники
должны (якобы в интересах партии, а на самом деле  - в интересах ее случайно
оказавшегося у руля руководства) безоговорочно подчиниться требованиям этого
руководства. Принимая такое решение, Зиновьев и Каменев знали, что  Сталин и
его   ближайшее   окружение   ничем   не  доказали  своей  правоты,   своего
теоретического, политического  и морального превосходства, своей преданности
интересам революции. Наоборот,  они  знали предупреждение  Ленина, что  "сей
повар будет готовить острые блюда", знали ленинскую рекомендацию удалить его
с поста генерального секретаря. И тем не менее отдали себя и  шедшие за ними
массы в безоговорочное подчинение Сталину.
     Правда,  Зиновьев делал  оговорку.  В  одном только случае, считал  он,
большевик может идти на создание второй партии: если он пришел  к убеждению,
что  "термидорианские"  тенденции, несомненно  имевшиеся в стране, одолевают
партию и  власть, что  рабочий  класс  утерял  руководство  революцией,  что
Октябрьская революция исчерпала себя,  и СССР перестал  быть движущей  силой
мировой революции.
     Но  это была  непоследовательная  оговорка.  Ибо ждать  момента,  когда
термидор  завершится,  значило стать  на  путь  помощи термидорианцам. Такие
процессы, как перерождение партии и отдельных людей, происходят постепенно и
подспудно, а вскрываются неожиданно, когда противодействовать им уже поздно,
когда все  уже свершилось.  Политический  деятель  крупного масштаба  должен
уметь обнаруживать такие  тенденции и противодействовать им тогда, когда они
еще скрыты от глаз, маскируются, принимают самые неожиданные формы - как это
и было  в  нашей  стране.  Где  же  для  политического  деятеля тех  лет был
критерий, которым он мог руководствоваться  при определении момента перехода
от тактики поддержки режима к тактике борьбы с ним?
     Для объединенной  оппозиции таким критерием  стало  отношение к  теории
строительства социализма в одной стране. Это достаточно убедительно доказано
дискуссией,  которую вели  со Сталиным  в 1926 году,  на  VII  Пленуме ИККИ,
Троцкий,  Зиновьев и Каменев. Капитулянтская  позиция, занятая Зиновьевым  и
Каменевым менее двух лет  спустя на ХV съезде, послужила началом  их  линии,
которая протянулась вплоть  до  судебных процессов 1936-1938  годов.  Если в
1927 году они "в интересах партии"  подчинились требованиям Сталина, порвали
с оппозицией,  отказались не только от защиты своих взглядов, но и  от самих
взглядов, - то  совершенно логично  было полностью  подчиниться  Сталину и в
1936-1938  годах. Очевидно,  к  этому времени партия, по  мнению Зиновьева и
Каменева, все еще не переродилась - и поэтому "в интересах партии" следовало
признать себя  врагами народа  и  исчезнуть с  политического горизонта и  из
жизни.
     Троцкий в момент раскола оппозиции тоже был противником создания второй
партии. Но, видя зримые признаки сползания руководства с ленинского пути, он
считал  необходимым  продолжать  фракционную борьбу  для  завоевания  масс в
ВКП(б) и  в Коминтерне. Только после убийства  Кирова и фабрикации процессов
Троцкий, в книге "Революция, которую предали", поставил вопрос о создании IV
Интернационала.

        18. Бухаринская оппозиция
     Вскоре  после  ХV  съезда   партии  определились   разногласия   внутри
сталинско-бухаринского  блока  и началась  открытая  борьба  против "правого
уклона". После  этого  вскрылись и  противоречия  внутри  левой  оппозиции -
главным образом,  по вопросу об отношении к разногласиям внутри Центрального
Комитета.  Споры начались осенью 1928 года, усиливались с каждым месяцем, по
мере развертывания борьбы внутри ЦК.
     Правая  часть оппозиции,  во главе с Радеком, Преображенским и Смилгой,
стала  утверждать,  что  оппозиция  ошибалась,  обвиняя  в   термидорианском
перерождении  Сталина,  что   роль  термидорианцев  выполняла  и  продолжает
выполнять  бухаринская группировка  и ее  вожди - Бухарин,  Рыков,  Томский,
Угланов и другие.  Линия  же  ЦК  по мере  развертывания  борьбы  с  правыми
выправляется, становится ленинской и с каждым днем приближается к платформе,
поданной оппозицией ХV  съезду  - особенно по  таким вопросам, как  политика
партии в области индустриализации страны и в крестьянском вопросе.
     Левая  же  часть  оппозиции  предостерегающе  подчеркивала,  что зигзаг
Сталина  влево и его  борьба с правыми проходят  при  продолжении и усилении
курса  на  "строительство  социализма  в  одной  стране", при продолжении  и
усилении  репрессий в отношении  левой оппозиции, члены которой содержатся в
тюрьмах и ссылках.  Индустриализация, говорили левые,  сопровождается резким
снижением  уровня жизни рабочего класса,  снижением его доли  в национальном
доходе, подавлением активности масс, зажимом внутрипартийной  демократии.  В
деревне, утверждали  они, проводится неплановая  и  непродуманная  политика,
экстраординарные  меры  приводят  к  затруднениям  при  заготовках хлеба,  а
коллективизация проводится путем усиленного административного нажима.
     Начало  разногласий  между   сталинской   и  бухаринской  группировками
относится к январю 1928 года, хотя выявились они несколько позднее, согласно
официальным партийным документам - перед июльским пленумом ЦК 1928 года (см.
Резолюции КПСС, т.II, стр.508).
     Фактически  же через  восемнадцать дней после  окончания ХV  съезда (он
закончил свою  работу 19 декабря 1927  года) Сталин в письме Политбюро от  6
января 1928  года отменяет утвержденную съездом  линию и  проводит в деревне
ряд экстраординарных мер - против решений  съезда  и без ведома Центрального
Комитета.  Апрельский пленум  ЦК и  ЦКК одобрил письмо Политбюро от 6.1.1928
задним  числом, заявив  в  своем решении: "...мы можем  с полным  основанием
констатировать, что указанные мероприятия в партии, в известной своей  части
носившие чрезвычайный характер, обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления
хлебозаготовок".
     Но  срыв зажиточным крестьянством  хлебозаготовок осенью 1927 года стал
известен Политбюро  не в  январе 1928 года, после съезда, а  был известен до
съезда  (в  частности, об  этом предупреждала  ЦК и  оппозиция).  Однако  до
окончания съезда Сталин не мог пойти на изменение политического курса, чтобы
не лишиться поддержки бухаринской группы, необходимой ему для разгрома левой
оппозиции.  Резкое  изменение  Сталиным  политического  курса  после  съезда
свидетельствует о заранее разработанной им  стратегии поочередного отсечения
от партии всех вождей, руководивших ею вместе с Лениным.
     Если при других аналогичных  ситуациях Сталин не  спешил  с  отсечением
своих идейных противников, то борьбу против правых он форсировал, потому что
его  подпирал  общехозяйственный  кризис   и  кризис  хлебозаготовок.  Таким
образом,  меньше  чем  через три  недели  после  окончания съезда проводятся
чрезвычайные меры в  отношении  крестьянства,  о  которых не  было  доложено
съезду:  принудительно  изымаются  излишки  хлеба  не у  10% (как  прелагала
оппозиция),  а  у  15%  крестьянских   дворов.  Но  это  не   дало  желаемых
результатов. Гибель озимых на Украине и частично  на Северном Кавказе сузила
возможности  хлебозаготовок  - и принудительные изъятия проводятся вторично.
Двукратное  проведение экстраординарных мер в течение первого полугодия 1928
года вызвало ряд восстаний крестьян. В резолюции пленума ЦК, говорилось:

     "все  это   создало  почву  для...   ...административного  произвола  в
заготовительных  районах,  нарушения  революционной  законности,  частичного
применения   методов   продразверстки   (обход  дворов,  закрытие   базаров,
незаконные обыски и т.д.).
     Эти  мероприятия  вызвали недовольство среди  всех слоев  крестьянства,
выразившиеся  в выступлениях  протеста против административного произвола  в
ряде районов, облегчили  капиталистическим элементам  в деревне  возможность
использовать  это недовольство  против  Советской власти,  частично  оживили
деятельность контрреволюционных элементов  и  дали  повод  для разговоров об
отмене НЭПа". (КПСС в резолюциях, т.II,стр.515)

     Волнения крестьян, недовольство в партийном аппарате, атаки бухаринской
группы,  - все это  заставило  Сталина временно  отступить.  Как всегда,  он
трусливо свалил всю вину за чрезвычайные меры и административный произвол на
местные  органы. В  ответ  на обвинения  в  отходе  от линии, принятой на ХV
съезде,  Сталин отвечал  словами резолюции  июльского  пленума ЦК 1928 года:
"Центральный  Комитет   партии  при   введении  чрезвычайных   мер  со  всей
решительностью  подчеркнул их временный характер,  и если, несмотря на  это,
возникли  толкования этих  мер, то такие  толкования свидетельствуют лишь  о
том, что на отдельные прослойки партии до сих  пор оказывает влияние  чуждая
ей идеология" (там же, стр. 515).
     Переговоры  Бухарина  с  Каменевым сначала  велись через  Сокольникова,
который сообщил Каменеву, что внутри  ЦК и старой гвардии идет расслоение на
зиновьевцев, бухаринцев  и сталинцев. Сталин, в  связи  с взятым им  "левым"
курсом  хвастал, что  на его  сторону перейдет большая  группа  троцкистов и
зиновьевцев. Бухарин говорил,  что Сталин целиком  перешел  на позиции  Е.А.
Преображенского  насчет   эксплуатации   крестьянства.   Отсюда,  по  словам
Бухарина,  безграмотный идиотский вывод Сталина, что по  мере продвижения  к
социализму растет сопротивление, и только твердое руководство может удержать
в этих условиях власть.
     - Сталин не остановится ни перед чем, - говорил Бухарин, - его политика
ведет к  гражданской  войне,  он утопит  восстание  в  крови и  объявит  нас
защитниками кулака.
     Бухарин сообщил Каменеву,  что в  течение  1927 и  первой половины 1928
года ГПУ подавило 150 крестьянских восстаний.
     Встреча Бухарина с Каменевым состоялась  накануне июльского пленума ЦК,
на котором,  под  влиянием  крестьянских волнений, правым  удалось  частично
добиться отступления  Сталина  на прежние позиции, выработанные совместно  с
Бухариным к ХV съезду.
     Л.Д.  Троцкий  убеждал  своих колеблющихся единомышленников,  что линия
Сталина на индустриализацию и коллективизацию ненадежна и неустойчива.
     Все как будто говорило о  том, что на  пленуме ЦК  верх  взяли  правые.
Экстраординарные меры были  отменены. Сталин  клялся, что стоит на платформе
ХV   съезда   партии.   Запретили   обыски   и  реквизиции  зерна,  отменили
принудительную  подписку  на  займы.  Хлебные  цены  были  подняты  на  20%.
Создавалось  впечатление, что Сталин отказался от "левого" курса, что  линию
диктуют правые.
     Капитулянты из  числа  троцкистов  и зиновьевцев,  делавшие  ставку  на
"левый курс" Сталина, были разочарованы.
     Троцкисты-ортодоксы считали, что угроза термидора нависла над партией с
удвоенной силой, что повышение  хлебных цен осуществлено в интересах кулака,
главного владельца хлеба, за счет снижений жизненного уровня рабочих.
     Сталин  внимательно  следил  за  перепиской   троцкистов  и  знал,  что
оппозиция раздирается внутренними  противоречиями.  Из этой же  переписки он
вывел заключение, что  единственно правильным  путем  для выхода  из кризиса
является продолжение политики индустриализации и коллективизации. Дальнейший
отход  Сталина  от  установок  и  решений  ХV  съезда  партии  произошел  на
ноябрьском  пленуме ЦК 1928 года. Однако под влиянием правых и под давлением
зажиточных  слоев  деревни  ЦК  во главе  со  Сталиным  все  еще  продолжает
отстаивать  центристские позиции. Все  еще считается, что  развитие  тяжелой
промышленности возможно лишь при  более  быстром  обороте легкой  индустрии.
Однако на апрельском пленуме ЦК 1929 года сталинская фракция пошла дальше по
пути  отхода  от  решений  ХV  съезда  и вступила  на этой почве  в открытый
конфликт  с  бухаринской  группировкой.  В  этот  период  бухаринская  линия
именуется уже "правым уклоном".
     Ф. Ваганов в  книге  "Правый  уклон  в ВКП(б)  и его разгром"  пытается
опровергнуть  выдвинутое Бухариным, Рыковым и Томским обвинение в том, что в
1928-1929 годах ЦК  отошел от политики, принятой  ХV съездом партии. Однако,
при  внимательном чтении этой книги легко  заметить,  что  из приводимых  им
цитат выпирают прямо противоположные выводы.
     На протяжении всего периода от  ХIII до ХV съезда  и Сталин,  и Бухарин
занимали ошибочную позицию, либерально толкуя НЭП, настаивая на постепенном,
медленном развитии промышленности  (по  преимуществу - легкой,  а  тяжелой -
лишь  в меру  развития первой), ориентируясь  на  преимущественное  развитие
индивидуального  хозяйства. Но вскоре  все  изменилось.  Правда,  резолюция,
принятая Центральным Комитетом ВКП(б) на своем апрельском пленуме 1929 года,
утверждала, что "партия  в целом, как и тов. Сталин, всегда боролись и будут
бороться   против   троцкистской   теории   военно-феодальной   эксплуатации
крестьянства".  Но  эта  резолюция искажает действительное  положение  вещей
вдвойне.
     Во-первых,  потому,  что  Сталин  и  его  сторонники  после  разрыва  с
Бухариным  последовательно   проводили  именно  линию  на  военно-феодальную
эксплуатацию крестьянства.
     Во-вторых,  потому,  что  Троцкий  и  все  его  единомышленники,  кроме
Преображенского,  стояли  за  умеренное   обложение  середняков,   усиленное
обложение кулаков и полное освобождение от налогов бедноты.
     Теория Преображенского "о первоначальном  социалистическом  накоплении"
за счет несоциалистической среды была отвергнута оппозицией.
     После того, как  Сталин  взял на  вооружение "левый" курс, он положил в
основу своей  политики  именно  эту теорию, и в этом,  между прочим, Троцкий
видел  одну  из причин  извращения  Сталиным линии оппозиции в хозяйственных
вопросах.
     Переход  на  новый курс был совершен  Сталиным  без какой бы то ни было
попытки  проанализировать ошибки прежнего курса, даже без упоминания об этих
ошибках. Репрессии против всех оппозиций при этом усиливались. Когда Бухарин
обвинил ЦК в "сползании  к  троцкистской  позиции", проявившемся в  том, что
сразу после ХV  съезда было проведено  дополнительное обложение крестьян  на
сумму в  400 миллионов  рублей,  - в резолюции ЦК  это  обвинение называется
"неслыханным поклепом на партию". На  самом деле Сталин не только "сполз" на
линию оппозиции, но и далеко "переполз" через нее: ведь оппозиция предлагала
только 200-миллионное дополнительное обложение,  и  это  было  отвергнуто ХV
съездом.
     До  какой  степени  противоречивы решения апрельского пленума  ЦК  1929
года, видно хотя бы из следующих взаимоисключающих формулировок.
     С  одной  стороны, резолюция обвиняет Бухарина в "недооценке новых форм
смычки  социалистической промышленности  с  сельским  хозяйством, недооценке
роли совхозов и колхозов при явной  переоценке возможностей развития мелкого
крестьянского   хозяйства".   С   другой  стороны,   в  этой   же  резолюции
высказывается возмущение упреками Бухарина  в адрес ЦК, который "не проводил
будто бы решений пленумов ЦК  о стимулировании индивидуального крестьянского
хозяйства".
     В резолюции  утверждается, что "вся партия  в  целом признала в прошлом
году, что налоговое  обложение недостаточно,  что  сельхозналог мал, что его
надо увеличить".
     И  в  той  же  резолюции  сказано:  "Неправильно  и  фальшиво заявление
Бухарина о  том,  что налоговое  "переобложение"  является  составной частью
политики партии".
     Как и в  борьбе против троцкистской оппозиции,  изменение политического
курса  происходило  одновременно  с принятием  организационных  "мер" против
своего вчерашнего союзника, одновременно с запретом внутрипартийной критики,
с запретом противникам выступать  с изложением своих  взглядов в печати и на
собраниях.  Естественно,   что  поставленные  в   такие   условия  бухаринцы
выступили, обвиняя большинство ЦК в нарушении норм партийной жизни.
     Одинаковые причины приводят к одинаковым следствиям.
     Вчера левая оппозиция обвиняла ЦК в зажиме  внутрипартийной демократии,
а Бухарин,  Рыков и Томский категорически отвергали эти  обвинения.  Сегодня
эти  же  вожди  правых,  совместно  со Сталиным  разгромившие  в  1923  году
троцкистскую, в  1925 году  - зиновьевскую, в 1926-1927 годах - объединенную
левую оппозицию, предъявляли ЦК и прежде всего Сталину те же обвинения.
     На ХV съезде партии Бухарин,  Рыков и Томский выступали особенно резко,
угрожая  тюрьмой   участникам  левой  оппозиции,   если  они  не   прекратят
фракционной деятельности.
     Но ведь вождям правой оппозиции, опытным политикам, наблюдавшим за тем,
как Сталин вероломно срывал все внутрипартийные соглашения, должно было быть
ясно, что Сталину верить нельзя. И все-таки они  его поддерживали и защищали
против критики со стороны оппозиции. Вплоть до того, что на ХIV и ХV съездах
Рыков и Томский доказывали: нет, не Сталин, а Троцкий  и Зиновьев добивались
единоличного  руководства,  а  партия  вообще  никогда  не  допустит,  чтобы
кто-нибудь  единолично управлял ею и страной. По-видимому,  они считали, что
смогут  обуздать  Сталина и при  его  содействии  осуществить свою программу
социалистического строительства в  СССР. Только это может в какой-то степени
оправдать их слепую политику.
     Впрочем,  и  то  сказать - он был осторожен. Пока Сталин  вел  борьбу с
левой оппозицией, он был исключительно внимателен к своим правым  союзникам.
Он горячо защищал Бухарина от нападок левой оппозиции. И даже в октябре 1928
года,  уже выступая на  пленуме МК и МКК  с  докладом  "О правой опасности в
ВКП(б)", то есть, готовя атаку на Бухарина и других, он (правда, не зная еще
о свидании Бухарина с Каменевым) говорил:

     "Есть  ли  в  Политбюро  какие-либо уклоны? В  Политбюро нет у  нас  ни
правых, ни  "левых", ни примиренцев с ними.  Это надо сказать здесь со  всей
категоричностью.  Пора  бросить сплетни,  распространяемые недоброжелателями
партии  и  всякого  рода  оппозиционерами  о  наличии  правого  уклона...  в
Политбюро нашего ЦК". (Сталин, ПСС, т.11, стр.236)

     А в это время он  подготовлял решительный удар  против правых, и именно
тогда  предстал  перед Бухариным в  своем подлинном обличье тирана,  которое
Бухарин нарисовал в беседе с Каменевым.
     Поняв  это,  Бухарин и его друзья стали искать  встреч с руководителями
левой оппозиции.  Правда, это было нелегко, ибо Бухарин  понимал, как  свежи
еще  следы  его многолетней коалиции  со Сталиным и как велико в  этой связи
недоверие к нему левой оппозиции. А тут  еще Сталин пустил слух, что Троцкий
и Зиновьев присоединятся к нему для борьбы против правых. Об этом говорили в
кулуарах Коминтерна и в кругах, близких к Центральному Комитету.
     В беседе  с  Каменевым  Бухарин предостерегал его  против соглашения со
Сталиным и предлагал объединить для борьбы с ним усилия всех внутрипартийных
течений.
     О своих встречах с Бухариным Каменев послал подробный отчет Зиновьеву в
Воронеж  и  Троцкому в Алма-Ату. Он  писал,  что Бухарин  в отчаянье, что он
сломлен и считает, что партия находится на краю пропасти. Он приводил  слова
Бухарина текстуально:

     - Он нас перехитрит.  Он - новый Чингис-хан, он нас  уничтожит...  Если
Сталин  победит,  не останется и  помину о  свободе.  Корень зла  в том, что
партия  и государство слились... Старые  деления  стали недействительными...
Сейчас речь идет не о нормальном различии в политике, но о сохранении партии
и государства и о самосохранении противников  Сталина...  Для него важны  не
идеи, он беспринципный политикан, жаждущий  власти, он знает только  месть и
удар в спину. Надо объединиться для самозащиты...

     Когда  читаешь  сейчас эти записи, видишь, что Бухарин, пожалуй,  лучше
всех других понимал Сталина и предвидел будущее.
     Во  всяком случае, ни Зиновьев, ни  Каменев, ни  даже Троцкий не  вняли
предостережениям  Бухарина.  В  том  же  письме,  в  котором  Каменев послал
Троцкому запись  своей  беседы с Бухариным,  он  от своего и Зиновьева имени
просил  Троцкого   написать  заявление  в  ЦК  с   предложением  возобновить
совместную  работу.  Письмо  полно  оптимистической  уверенности  в   скором
возвращении  к руководству  партией. Вместо  того,  чтобы объединиться,  как
рекомендовал  Бухарин,  для  борьбы  со   Сталиным,  вожди  левой  оппозиции
апеллировали  к  Сталину,  обещая   ему  поддержку  против  правых.  Их   не
насторожило  даже  то, что, изгоняя из  ЦК и Политбюро  руководителей правой
оппозиции,  Сталин   избавлялся  от  последних  вождей  партии,  стоявших  у
руководства  при Ленине. Троцкий отверг предложение Бухарина потому, что, по
его  мнению, не Сталин, а именно  Бухарин  являлся  представителем  наиболее
опасного для революции течения.
     И никто из них не обратил внимания на пророческие слова Бухарина:
     "Сейчас речь идет  не о нормальном различии в политике, но о сохранении
партии и государства и о самосохранении противников Сталина..."
     Все  говорило о том,  что  в лице  Сталина они имеют  дело  с необычным
явлением, что  в  то  время,  как все они, несмотря на разногласия, являются
коммунистами,  Сталин свободен  от  всяких идей и от  всяких принципов.  Но,
кроме Бухарина, никто этого не понял.
     Зиновьев и Каменев  сделали,  как пишет Троцкий,  из этой беседы вывод,
что можно "схватиться  за руль"  и что "это можно сделать только поддерживая
Сталина,  поэтому  нужно не останавливаться  перед  тем,  чтобы платить  ему
полной ценой".
     Троцкий же не нашел ничего лучшего, как выпустить в  Москве листовку  с
изложением беседы Каменева с Бухариным, чем по существу предал Бухарина.
     Конечно,  Сталин  и  не  помышлял  о  привлечении  вождей  оппозиции  к
руководству партией. На  протяжении ряда лет он планомерно проводил политику
постепенного  отсечения  -  одного  за  другим  -  ленинских  соратников  от
руководства партией, чтобы остаться одному самовластным распорядителем судеб
п